Мне тогда было восемнадцать. Жизнь в Ленинграде не налаживалась, а тут началась целинная эпопея: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новосёлами и ты, и я!» Ну и решил уехать, но в военкомате сначала не дали «добро» на отъезд по комсомольской путёвке, мне же скоро в армию. Я всё ходил и ныл, что хочу уехать. И только через несколько месяцев сказали: да езжай, если хочешь, а надо будет, и там призовут. Уезжал я с лучшим на свете другом, с которым работал в одном цехе, проводила меня мама, а ничего большего и не желал.

Так я и уехал на Алтай, где через год призвали на срочную службу моего друга, а ещё через три года призвали и меня. Это произошло практически мгновенно: утром получил повестку, днём в военкомате прошёл медосмотр, остригли наголо, пару дней дали на увольнение, через день вечером были проводы, а утром мы явились в военкомат для отправки. На проводах наши ленинградские девчата подарили мне красивую нержавеющую ложку, которую, как известно из кинофильмов, солдат носит в голенище сапога.

Из военкомата повезли в Барнаул, где собрали нашу команду. В ней часть из местных, часть из приехавших по комсомольским путёвкам из Москвы, Ленинграда, других больших городов. Как говорят восточней Урала, из России. Нас посадили в плацкартные вагоны и везли пять суток, с остановками на кормёжку. По приезде построили на плацу и отобрали несколько сотен человек по росту, спортивной подготовке, образованию. Погрузили в плацкартные вагоны и опять везли. Привели в казарму, сводили в баню, переодели. Среди нас ниже метра семидесяти никого не было, поэтому некоторых одели в парадные мундиры. Через пару дней всех одели, как следует. На моей первой армейской фотографии я в мундире и пилотке на остриженной наголо голове, вид совершенно дурацкий. А свою одежду, сказали, можете отправить домой. Ай, все заблаговременно оделись в сущее барахло на выброс, хотя в военкомате говорили о такой возможности. Да и куда это - домой? В общагу, что ли, в которой многие жили несколько лет до призыва на службу?

После бани построили перед казармой по ранжиру, часть отобрали по неизвестному принципу и отправили в пехоту, артиллерию, связь. Среди них оказался и мой хороший приятель Аутлов Мухаммед, он же Муха, с которым мы жили в одной общаге, вместе работали и вместе получили повестки. Мы с ним иногда встречались на первом году, а после окончания учебки его отправили к новому месту службы, и больше мы не виделись. Оставшихся разобрали по отделениям, взводам, ротам. Представили командиров, сказали, что каждого из них надо знать в лицо и по голосу. Завели в казарму, показали койки, показали, где туалеты, умывальники, курилка и место чистки сапог. Назначили дневальных, объяснили обязанности. Сводили строем в столовую и оказалось, что красивая нержавеющая ложка, которую мне подарили на проводах, не нужна, потому что ложки есть в столовой. Объяснили, что отныне передвигаться по городку только строем в сопровождении командира или бегом. Что все распоряжения командиров и начальников должно выполнять только бегом. Оправданием передвижения в одиночку служит «Маршрутный лист». Что в армии подчинение беспрекословно, а если ты не согласен, можешь обжаловать. Но только после выполнения приказания. И никак не раньше. Сказали, что до принятия присяги увольнений не бывает. Вот пройдёте курс молодого бойца, отстреляете вводные упражнения из личного оружия, примете присягу, вот тогда, если командир решит, что можно, вот тогда. И не раньше.

Старослужащий солдат, показавший нам, как правильно заправлять койку, вешать на вешалку шинель и пришивать подворотничок, сказал: «Попали вы. Здесь вас поставят на четыре кости, оттрахают со всех сторон, выстирают в холодной воде с песком, выкрутят и сушиться на ветер повесят. Так что крепитесь, парни.» Длинно, но убедительно, если судить хотя бы по тому, как он вытягивался перед офицером. В конце концов, решили мы, «прорвёмся в тумане». И нефиг заранее рыдать. Дивизия гвардейская, как нам сообщили, у сержантов и офицеров на груди гвардейские значки, мы гвардейцы, значит? Нам сказали, что мы тоже получим гвардейские значки, но только после принятия присяги.

Отделение – это десять солдат и командир отделения, младший сержант или сержант. Двухъярусные койки, между рядами коек – по тумбочке. Получается одна тумбочка на четверых, не жирно.

Принялись знакомиться, пока есть время. Знаменитые пятьдесят минут в сутки личного времени солдата, отпущенные для ежедневного пришивания подворотничка, бритья, чистки личного оружия, сапог и написания «конспекта на родину», то есть, письма домой.

Имелось два Михаила, с ними разобрались просто: один Минька, другой Мишка. Женьку иначе как Женькой назвать нельзя было. Здоровенная такая лошадь за метр восемьдесят и с плечами, наверно, пятьдесят восьмого размера. Шкаф такой, как теперь говорят. Хэбэ шестого роста почти в облипку, на шее еле сходится воротник, ладоши лопата-лопатой. Ну и в столовой ему две порции, естественно. Такого иначе даже не назовёшь. Так оно и пошло с первого дня, что Петрова зовут Женькой.

С Афанасьевым было непонятно, потому что Женька уже есть, Женей среди мужиков как-то не принято, Евгением слишком уж официально. Именовали без имени, Афанасьевым. Или иногда Афоней. А как-то раз он по нечаянности оставил на прикроватной тумбочке письмо от мамы, в котором она его называет Евгешей. Дежурный по роте заметил неположенное, посмотрел и громко спросил: «Кто у нас Евгеша?» Ну и всё, он стал Евгешей до самого дембеля.

По составу в нашей роте полный интернационал. В других подразделениях подобная картина.

В мужской компании имена иногда ничего не значат, мне кажется. Например, Толика Кузнецова сразу и навсегда прозвали Кузей. Кузя или Толя Кузя. Инструктора по вождению старшего сержанта сверхсрочной службы Шейхитдинова с его сложным для нас башкирским именем все звали Шахом или Лёшкой, по первым двум буквам имени. Уразназарова иногда звали «Ураз семь раз и всё по-разному», потому что он был Агабай Уразназарович Уразназаров. У тёмноволосого Сашки Суворова сразу же после бриться вылезала на щеках ярко-рыжая щетина, а Гиви утверждал, что питекантропы были рыжебородые и предложил называть его Суворус Питекантропус Рыжебородус Вульгарис, или сокращённо для близких, то есть, сослуживцев, просто Питек. Ротный зампотех слегка картавил, поэтому его звали Саса (он был Александр Прокофьевич). Замполита прозвали Медный Лоб. Правда, и было за что. Некоторых звали по имени, некоторых – только по фамилии. Нашего командира батальона, Батю, почему-то прозвали Стариком Хоттабычем. Начальник штаба полка носил прозвище Буратино. Он был тощий, носатый, и если уж так хочется, его и можно было так называть, а Батя ничем не походил на старика, тем более Хоттабыча. Нашего ротного звали Чапаевым, потому что он был Василий Иванович, а кино «Чапаев» нам показывали регулярно. Начальника тыла полка майора Холина звали почти по фамилии, только заменили «о» на «у».

Хочу пояснить кое-что. Командира полка у нас называли КП, командира дивизии – Командиром, командир батальона – Батя, у артиллеристов командир батареи - Комбат.

Присягу мы приняли позже, а пока целыми днями у нас были хозработы и курс молодого бойца, курс молодого бойца и хозработы. С какого боку ни начинай. Командир отделения попался – козёл козлом. Маленький такой темнокожий, скуластый и узкоглазый злобный мужичонка. Где-то через неделю после этого события Женька, стоя рядом с ним, продекламировал: «Глаза словно щели, растянутый рот, лицо на лицо не похоже, и выдались скулы углами вперёд, и ахнул от ужаса русский народ: ой рожа, ой страшная рожа!» Мы захохотали, сержант, видимо, хотел что-то сказать, но Женька продолжал декламировать и он ничего не сказал. Но запомнил. И повёл себя по отношению к Женьке соответствующе.

Женька как-то спросил Дуйсенбая, почему его земляк такой козёл тухлый, так Дуйсенбай просто окрысился: «У меня нет таких земляков, и не смотри на меня так!» Женька не успокоился: «Как же так, ты Дуйсенбай, он Каунышбай, оба вы «баи», как же не земляк?» Наверно, дошло бы до драки, если бы не Уразназаров: «Женька, ты не прав. Я –Агабай, тоже, как говоришь, «бай», но я же не земляк этого вот.» - сплюнул Агабай. Конечно, спутать туркмена с казахом трудно. Всё затихло.

Мы разбирали пол и печку на первом этаже здания казармы, там потом должен быть штаб нашего батальона. Казарма была старая, ещё екатерининских времён, стены толстенные, наверно, выдержали бы попадание пушечного ядра. В углу помещения стояла круглая печь-голландка, высотой под самый потолок. Дежурный по части сказал, что её не топили лет тридцать, не меньше. Крепкая была печка неимоверно. Колотили мы по ней ломами, кувалдами. Пыль, грязь.

Кому-то, не помню, явилась мысль открыть поддувало и вьюшку в печи, чтобы хоть немного вытягивало. Полезли, поставив табуретку. Открыли дверцу, полезли искать наощупь вьюшку и нашли что-то, завёрнутое в тряпки. Развернули - и разинули рты от удивления. Потому что в этих тряпках были, представьте себе, классический «Маузер», прямо из кино, две обоймы патронов к нему, граната и красногвардейская книжка. От пистолета и гранаты воняло какой-то гадостью, которой они были смазаны.

Конечно, моментально встал вопрос, а стреляет ли пистолет и взрывается ли граната. Дело осложнялось тем, что если из пистолета можно было стрелять не один раз, то граната могла взорваться только однажды и опробовать её в помещении казармы всё-таки не стоило. И потом, она была в форме бутылки с рычагом, закреплённым кольцом и с какими-то фиговинами, торчащими сбоку и снизу. И на ней была надета, по общему мнению, осколочная «рубашка». «Специалисты» сразу её опознали как гранату времён гражданской войны. Поэтому никто не мог знать, как с ней обращаться. А пробовать методом «научного тыка» как-то не того.

Руки, конечно, у всех зудели: хотелось стрельнуть и швырнуть гранату. Как всегда в таких случаях, события пошли непредсказуемо.

Всем надо было подержать в руках, покрутить. И докрутились. Я взял пистолет в руки, потянул затвор, из патронника полез патрон – пистолет был заряжен. У меня из рук пистолет буквально выхватили и кто-то спросил: «Пацаны, а как он вааще стреляет?» И ему ответили: «А ты курок взведи и жми спуск.» И тот стрельнул. Уж не помню, кто это был.

Мы все от неожиданности остолбенели. Влетел дежурный по части, который сидел за стенкой: «Кто стрелял?» Стрелявший сразу после выстрела, видимо, от неожиданности выбросил пистолет на пол. Скорее всего, он нажал на спуск, не ожидая выстрела, поэтому испугался. А дежурный, увидев пистолет на полу, понял, что не узнает, кто стрелял.

Это ладно. А вот наш славный командир отделения спрятался за печку. Его как бы не было и он ничего не знает и не видел ни гранаты, ни пистолета. А ведь он должен был не допустить выстрела. И дальнейшего, что произошло. Иначе, на кой чёрт они, командиры? Орать всякий может, у кого глотка лужёная, даже если она визгливая, как у нашего сержанта.

Сержант продолжал стоять за печкой, о нём никто не вспоминал. Тем более что в наступившей тишине послышалось: «Ребята, а что с ней теперь делать?» Толя Кузя держал гранату, как «змею двухметроворостую». Он, оказывается, снял кольцо и хрен его знает, где оно, а фиговину сбоку сдвинул и она не идёт назад. Так что теперь с гранатой делать, она же, наверно, на взводе. Теперешнего «ты её не боись, она ручная» ещё не знали и потому посоветовали Толику выбросить её после дембеля куда-нибудь.

Дежурный скомандовал: «Тихо! Всем слушать меня! Справа по одному, в коридор за поворот бегом! Ты, - показал пальцем на Уразназарова, стоявшего рядом, - остаёшься со мной и по команде выбегаешь. Ты, - показал пальцем на Ваню, - приносишь от старшины шпагат метра три-четыре. Исполнять, бегом!»

Ну, мы бегом в коридор. И почти сразу – громкий крик дежурного: «А ты, сержант, что за печкой делаешь, в штаны наклал, мать-мать-мать! Вон отсюда!» Выскочил Калиев, проскочил мимо нас. Дуйсенбай торжественно произнёс: «И с его широких плеч молнией соскочили лычки!»

Гранату обвязали шпагатом, с трудом вытащили из одубевшей Толикиной «клешни», выскочил Толик, за ним, чуть погодя, Уразназаров. Дежурный сунул гранату в печку и тоже выскочил.

Граната взрываться не желала. А чего ей, пролежала в тёплом месте лет сорок, пригрелась. Дежурный дёргал шпагат, шевеля гранату, она же - никак на это. Шпагат оторвался. Ну, всё, кранты!

И вдруг она кааак жахнет! Пол в коридоре дёрнулся, полезла пыль, офицеры забегали. Мы вошли в помещение. Ни тебе печки, ни тебе стёкол в окнах. Пылища, запах какой то незнакомый.

Примчалось полковое начальство. Но вот интересно, «Маузера» с патронами так и не нашли. Перелопатили всё подряд, нашли гильзу, нашли пулю, пробившую доску пола, а пистолет пропал. Навсегда. (Почти навсегда. То есть, почти через тридцать лет, в Сибири, мне его показал мой бывший сослуживец. Он и сам объяснить не смог, зачем спрятал. Мол, так захотелось заиметь такую штуку, страшное дело. Потом понемногу расхотелось, а – как, сдаться? Ну и увёз домой. Так и лежит. Иногда разбирает, чистит, но ни разу не стрелял. Хочешь? Да а на кой, мне что, двадцать лет с небольшим, как тогда? За три года так настрелялся, что до сих пор достаточно. Покрутил в руках, сказал «Бах!»)