В тот самый день наш командир отделения заступил в наряд по роте, и когда после отбоя приказал погасить верхний свет и включить дежурный, Дуйсенбай громко и отчётливо произнёс: «Собака – друг человека, сказал солдат, обнимая Калиева.» Тот заорал: «Это кто говорит?» Буквально вся рота хором: «Все говорят!» И - хохот!

Сержант завизжал: «Рота, подъём! Рота, строиться в шинелях у подъезда! Быыстраа! Бегооомм!» И погнал нас бегом вокруг плаца, а сам стоял посреди. Пробежали мы первый круг, второй, пошли на третий. Вспомнили некоторые положения Строевого Устава. Как-то одновременно вспомнили – и стали притормаживать. Не имеет он права нас шпынять, к тому же присяги не принимали.

Калиев завизжал, чуть ногами не затопал, и на его крики выскочил дежурный по батальону, наш помкомвзвода. Чуть позже – дежурный по части. Нас вернули в казарму.

Утром нам представили нового командира отделения – младшего сержанта Розова Евгения, которого за постоянную улыбку и душевность Женька с Евгешей советовали называть Женечкой. Так мы его и звали. А куда подевался Калиев – а кто его знает. Козёл он, вот и всё.

Мы, что естественно, решили нашего нового командира разозлить и посмотреть, будет ли он тогда улыбаться. Он всё равно улыбался, только улыбка была такой неприятной, что было решено Розова до такого состояния впредь не доводить. Женька ему сразу сказал, что мы просим прощения, потому что просто хотели посмотреть. Он как-то странно дёрнул головой и через мгновенье заулыбался по-прежнему.

Где-то через год, если не ошибаюсь, прочел нам лекцию о героической истории города местный историк тире краевед. Город оказался древним и вполне героическим, это правда. Так вот, по словам краеведа, в двадцатые годы в этой самой казарме прятался среди добровольных борцов с бандитизмом какой-то белогвардеец, что ли. Думал, не найдут. Очень опасный человек. Его обнаружили, но не поймали, успел сбежать. Но наши органы не дремлют, и уже в наше время, они буквально недавно нашли спрятанный этим бандитом тайник с оружием, патронами, гранатами и прочим. «И вот как думаете, товарищи танкисты, где этот негодяй прятал оружие? В печке! В старой голландской печке. Вот!» Мы на мгновенье остро почувствовали свою причастность к нашим славным недремлющим органам.

Старшина роты сразу прицепился к нашему командиру: «Розов, перестать улыбаться в строю! Здесь вам строй, а не я не знаю что. Я сказал, перестать!» Тот со своей всегдашней улыбкой: «А чего такого-то? У нас в семье все улыбаются. И батя, и братья, и сёстры.» Макарон, он и есть макарон: «Я вам приказываю, товарищ гвардии младший сержант, не улыбаться в строю!» Женечка в ответ: «Есть не улыбаться в строю, товарищ гвардии старшина!» А через пару секунд опять рот до ушей. Ну что поделаешь, такой человек. Но макарон есть макарон: «Я приказываю!» и голос трубный.

На вопли старшины прибежал ротный зампотех: в чём дело? Послушал и мирно сказал: «Старшина, отцепитесь от младшего сержанта.» Только макарон не был бы макароном, если бы успокоился. Наконец, наш спокойный зампотех вякнул: «Я что сказал, старшина! Не вынуждайте меня повторять! Повторите, что я сказал!» Старшина повторил, деваться некуда. Зампотех ушёл. Но ведь дело такое, что на него, ротного властелина и чуть ли не бога, в присутствии салаг, не принявших присягу, орал офицер. Как можно забыть. Ну и не забывал при случае. Мы, в свою очередь, тоже не забывали и заплатили макароннику полновесной монетой. Не сразу, а потом, при случае.

Нет, я ничего такого – этакого не хочу сказать про нашего старшину. Он был, в общем, вполне нормальным мужиком. Просто у нас в роте все были с десятилеткой или с незаконченным высшим или высшим, а у него что-то около двух-четырёх классов. Войну он прошагал всю, не единожды ранен, семья, дети. Не до образования. Мы, по его мнению, не хватили шилом патоки, не голодовали, не понимаем по-настоящему, что такое горе. Мы все городские, жизни не знаем, ходили себе в школы-институты, решаем воот таакие задачки, а без пользы дела. Таблицы стрельб «давно составлеты», так кому они здесь нужны, задачки ваши? Задачки решаете, а в койку, святое место – в сапогах! Койки заправляете как попало, а они должны быть «заправлеты только единогласно». И здесь вам армия, а не институт, здесь думать надо. Здесь оно ни к чему, ваше образование. Такие рассуждения нас смешили, а наш смех его злил. Он ведь искренне считал себя правым и желал нам помочь смотреть на жизнь правильно. «Вакханалию» он называл «аванхалией», Пентагон у него был Петнангоном, Нат Пинкертон – Накапиртоном, переплёт оконной рамы называл «перепялинками». Он сказал: «От радиации отказывают все, как говорится, органы в человека, и даже половые фактически отказывают, понос и кровь течёт, волосы и зубы лезут.» или «Вот раньше атом был неделим, а сейчас наука дошла, и он стал делим.» Как не смеяться? А его рассуждения: «Служить надо не хорошо, служить надо не плохо, а служить надо как по Уставу.» или «Пол натереть – как дом построить. Вот тебе кусок, а вот тебе кусок, а вот тебе плинтус – и до обеда фиг сделаешь.» Он был выходцем из другого мира, нам совершенно непонятного и даже чуждого. Своего рода конфликт поколений. И со всеми вытекающими, как говорят, последствиями.

Народ в роте самый разный, предстояло жить друг с другом три года. Шла, как бы сказать, притирка. Не всегда легко. Слишком уж разный народ. Уже потом, года через два, Толя Кузя выразился в том смысле, что вот мы, уже несколько послужившие, похожи друг на друга, а молодые – пока ещё все разные. И что армия всех стандартизирует, хотя внешне все остаются прежними. Да, конечно, согласился я, иначе и не может быть. Так ведь должно было пройти два года, пока дошло.

Толмачёва мы все невзлюбили разом, дружно все сто двадцать человек. Он был сыном какого-то очень крупного шишки, учился в МИМО. Таких на срочную службу и тогда не призывали, он, по его словам, залетел по собственной дурости. Как он говорил, дед застал его «за этим делом» со школьницей, дочкой папашкиного начальника. Дед у него психованный, ещё в империалистическую ранило, потом в гражданскую да ещё в эту, Отечественную. Инвалид. Ужас-то в том, что в империалистическую и гражданскую дед воевал вместе с Малиновским, называет его Родя. Ну да, с этим самым, Министром Обороны теперешним, в том и ужас весь. Дед психанул, позвонил Роде этому, Малиновскому, тот его и сунул. Не сориентировался вовремя, как он говорил, не надо было ему с этой девкой дома, и вот теперь вынужден с нами лямку тянуть. Делать то, что нормальные люди презирают. Мы, по его словам, ещё не люди, а «народ», нечто вроде рабочего скота. Он и не скрывал своего отношения к нам. Если бы не Женечка, ему бы голову открутили по-быстрому. Упало бы на него что-нибудь на хозработах. Или бы после присяги пристрелили в карауле или на стрельбах. Нечаянно.

Правда, насчёт «пристрелить», скорее всего, чересчур. Хотя, иногда нам читали на вечерней поверке приказы по Вооружённым Силам, в которых упоминались подобные случаи. Так что бывает, оказывается… Уж очень он всем осточертел.

Ну и забегая вперёд, скажу, что его ненависть к Женечке из-за мытья унитазов дошла до того, что в карауле его смену всегда водил начкар, а не разводящий - Женечка. И особенно начкар следил, чтобы после возвращения с поста его автомат был разряжен. На всякий случай, как бы чего не того.

Конфликт начался с первого наряда по роте, в который он попал. Туалет мыть он не нанимался, туда гадят, видите ли, сто двадцать человек, а он должен мыть, ещё не хватало. То, что и он туда ходит и кто-то ежедневно и неоднократно моет, его не трогало. Вам надо, вы и мойте. А я присягу не принимал, и что вы мне сделаете. Вот это он быстро усвоил. Он довольно долго наивно полагал, что папашка его со службы вытащит ещё до присяги, в крайнем случае пристроит куда-то в непыльное место. Где не надо мыть туалеты, нет хозработ и прочих тягот и лишений солдатской службы вроде нарядов, спортплощадки и рукопашного боя, где могут врезать так, что мама моя. (По словам Мишки Пересичного, рукопашный бой выглядит так: зализяку на пузяку – гэп, дэ було рыло, хай будэ пер…ло! Делай: раз, два!) И где есть ресторанная жратва, а не кирзовая каша вперемешку с похожей на оконную замазку гречневой или с жидковатым картофельным пюре с «глазками» (черноокая блондинка) и пятью сантиметрами трески (как съешь три километра трески, так сразу на дембель). И где не бывает по понедельникам «ефрейторский» (вегетарианский) день с обязательным гороховым супом и гороховой же кашей. Он, дурачок, не понимал (скорее, не хотел понимать), что если «Родя» его сюда воткнул, то это надолго, на верных три года, не меньше. «Мечты, мечты, где ваша сладость?..» Как выразился Москаль, ушли мечты, осталась гадость.

«Дайте, я его воспитну разок.» - предложил Москаль, но Женечка распорядился иначе. «Не хочешь, твой выбор. Петров, Афанасьев, вымыть туалет.» Те буквально вылупились на него, а он ехидным таким голосом: «Я должен дожидаться вашего согласия?» Женька с Евгешей, деваться некуда, хором: «Есть вымыть туалет!» откозыряли и пошли. Москаль стоял у тумбочки, Толмачёв принялся натирать пол в ленкомнате, Уразназаров мыл лестницу.

Женька с Евгешей вымыли в туалете пол, унитазы, раковины, протёрли окна, зеркала над раковинами, надраили асидолом ручки на дверях – словом, по всей программе. Обычно это делает один. Вдвоём они быстро справились и явились вершить правосудие.

Толмачёв явно был недоумком, если надеялся, будто Евгеша с Женькой спустят ему это и не дадут по шее. Было больно, его предупредили, что будет хуже, если он пожалуется. Не жаловаться ума у него хватило, но в таком настроении он что-то не так ответил старшине и получил наряд вне очереди.

Такой наряд, как правило, означал, что надо отработать 24 часа за счёт сна, потому что другого времени для этого у солдата не бывает. Меньше четырёх часов сна быть не должно, а шестью четыре – двадцать четыре, то есть, шесть ночей спать по четыре часа. Правда, не каждую ночь. А первые месяцы службы спать хочется - страшное дело. На ходу засыпают. Идёт, скажем, рота, и сержант видит, кто-то заснул, и командует: «Рота, вправо (влево) принять!» Рота принимает в сторону, а солдат идёт вне строя с закрытыми глазами. Хохот! Солдат просыпается и ныряет в строй.

Ничего удивительного, что дежурный по части застал Толмачёва спящим в том же злосчастном туалете, отчего прибавился ещё один наряд вне очереди. И через неделю он буквально оброс этими нарядами вне очереди. Он всё ещё надеялся на помощь своего отца. Папашки.

Надежды лопнули, когда приехала его мать. Она спросила командира роты, в курсе ли он того, кто отец курсанта Толмачёва. Ну да, сказал ротный, так вон в третьем батальоне служит внук самого Ротмистрова. Слышали про такого? Вот. И служит без этих самых. Маршал сам приезжал неофициально проконтролировать, чтобы ничего выходящего за пределы Уставов и чтобы у внука всё, как у всех. Неофициально, значит, в гражданском виде и без положенной свиты. Так ведь он в любом виде остаётся маршалом Ротмистровым. Он командиру полка сказал при всех: «Смотри, полковник!» У него не забалуешься, это с войны известно. И никто его внука не навещает до присяги. Вот на праздник принятия присяги милости просим, будем рады.

Конечно, это был нокаут. Три года мыть туалет, три года давиться в столовке чёрт–те чем, все эти наряды вне очереди, чтоб им всем пусто было. Гады! Из-за этой паскуды, сучки этой, ей тогда, видишь, срочно зачесалось! И надо ж было так вляпаться, а теперь три года отдуваться. Дед будто сам по бабам не бегал.

И всё-таки он продолжал надеяться на чудо без всякой надежды на него. И соответственно себя вёл. К окончанию срока обучения он стал очень приличным наводчиком, это да. Стрелял он неплохо, если не сказать больше, матчасть знал прекрасно, машину водил гораздо лучше, чем полагалось по взаимозаменяемости. Но в характеристике ему написали: «Командиром экипажа быть не может.» На этом крепко стояли Женечка, помкомвзвода и старшина: не дай и не приведи попасться такому в подчинение. Правда, вполне может быть, что его мать смогла как-то нажать на командира роты (батальона) той части, куда отправили Толмачёва, и ему дали лычки. Вполне. Тогда мне искренне жаль тех ребят, которыми командовал Толмачёв.

Был у нас ещё один не совсем обычный парень. Баптист, кажется. Отказался прикасаться к автомату и подходить к танку: дескать, орудия дьявола, а он христианин. Присягу принимать он не отказывался, но без автомата. Любые работы, любые занятия, но к орудиям дьявола он не прикоснётся. Никакие беседы, вплоть до прямых угроз, не помогали. Готов хоть сейчас отдать жизнь за Родину, за ближних своих, только без орудий дьявола. Конечно, все должны служить своей стране, он же не отказывается, но учиться убивать он не будет.

В конце концов победа, если так можно сказать, осталась за ним. Присягу он так и не принял, потому что в ней речь идёт об оружии, и его отправили в лазарет медбратом. Он ухаживал за больными очень заботливо, таскал «утки» и прочие устройства, регулярно давал свою кровь. Никогда не ходил в самоволку, потому что обманывать командиров грех. Над ним некоторые посмеивались, крутили пальцем у виска, а он был твёрдо уверен в своей правоте.

Наше отделение послали пыжевать пушки после офицеров. То есть, у офицеров были плановые стрельбы, после чего мы эти пушки драили. Вообще говоря, имеются установки для пыжевания пушек, но считается, что надо молодым пыжевать вручную. Чтобы прочувствовали. И вот мы пыжуем, настало время ужина, а на ужин нас не отпускают: пусть командир отделения сходит в столовую и закажет расход на всё отделение. Женечка сходил, мы спокойно допыжевали, пошли, как водится, строем в столовую. А наш расход слопали. Мол, мы ждали-ждали, вы не пришли, так и сами виноваты. До завтрака не помрёте, случаев таких не было.

Мы не ожидали, что Женечка так раскричится: «Если сейчас же не будет ужина отделению, пойду к оперативному дежурному, а если не поможет, к Командиру.» Дежурный по кухне ему: ты, мол, младший сержант, совсем дурной, будет тебе генерал этой ерундой заниматься. «Хорошо, - говорит Женечка, - я иду, а вы смотрите, что получится.» Нам сказал: «Ждите меня.» Повернулся и пошёл.

Дежурный по кухне не стал дожидаться, «что получится». Фиг, мол, с тобой, дурачок, заводи своих. Не хочется просто возиться с таким, а так бы, сам знаешь.

Отварили по-быстрому макароны, по полбанки мясных консервов на человека, чаю. С таким удовольствием слопали!

В роте старшина налетел на Женечку: где шлялись? Он объяснил, мы подтвердили. «И пошёл бы к Командиру с этой ерундой? Младший сержант - к генералу?» - удивляется старшина. Женечка кивнул: «Если командир я, то голодные они по моей вине. А зачем это мне?» Старшина покачал головой: «Ну-ну, Розов.»

Мы все очень зауважали Женечку. Потому что были подобные случаи, когда первогодки оставались голодные. Что это такое, знает только тот, кто испытал на себе. Первые месяцы службы – это постоянное желание поесть и поспать. «Два страстных желанья, одно к одному, душа во мне пламенно будит.» - декламировал нам Женька, утверждая, что стихи именно об этих желаниях. Конечно, со временем мы привыкли к армейскому рациону. Как нам утверждали, научно обоснованному. Мы же говорили: с голоду не подохнешь, но к бабам не потянет. Оказалось, потянет, ещё и как!

В первые месяцы службы очень изменяются взгляды на окружающее. Мы оказались в другом мире, настолько другом, что ранее устоявшиеся взгляды не могли остаться прежними. Скажем, отношение к командирам у нас было сформировано книгами и кинофильмами. Всё оказалось иначе. Беспрекословное повиновение любому, самому дурацкому, на наш взгляд, иногда просто тупому пожеланию офицера вызывало сильнейшее нежелание его выполнять. Не хочешь, а вынужден делать. Доходило до того, что все приказы и распоряжения казались глупыми и ненужными. Любые. Причём, сами же офицеры, нам казалось, делали всё возможное, чтобы мы так считали. Постепенно это прошло, но ядовитый осадок оставался долго.

Небольшой пример. Я в наряде по роте и мою лестницу. На улице непогода, соответственно, грязь. Входит офицер, и не помыв сапоги в специально установленном корыте с водой и щёткой, идёт по лестнице, топая по ступенькам, чтобы с сапог слетела грязь. Он ведь знает, что мне, дневальному, придётся вымыть за ним, видит, что я мою лестницу, но сапоги на входе в казарму не помоет. Сейчас он войдёт в спальное помещение и потопает в грязных сапогах по полу, который я только что натёр, а мне придётся его мыть и ещё раз натирать. Он разве не понимает, какое отношение к себе формирует у солдата? Когда он, извините, вытирает задницу и бросает использованную бумагу на пол, мочится мимо писсуара? Плюёт или сморкается на чистый пол? Курит где попало и стряхивает пепел там, где стоит? Он прекрасно знает и видит, что дневальные круглые сутки вылизывают казарму. Нам толкуют на политзанятиях, что в бою надо беречь жизнь офицера, без командира всем хана. Да пропади он пропадом, такой командир!

В литературе встречались случаи, когда обозлённые солдаты во времена Империалистической стреляли во время атаки своим офицерам в спину. Спрашивали не раз старшину, бывало ли такое во время Отечественной. И по тому, как старшина слишком уж завозмущался, поняли, что бывало, и не раз. Между собой мы рассуждали так: ну да, те офицеры были сплошь дворяне-кровопийцы, на войну народ гнали силком, вот те и стреляли. А взять, скажем, капитана такого-то или старлея этакого-то, да и другие не лучше, так и ничего странного не будет, если стрельнуть такого.

Ротный, правда, отрицать не стал. Бывало иногда, особенно в тяжёлые времена. Редко, но бывало. Но это надо солдата довести до точки, до такой степени отчаяния. Уже где-то к середине сорок второго это прошло. И позже таких случаев не было.

Постепенно мы научились видеть и различать. Ни наш старшина, ни Батя или КП, или те же наши ротный и взводный никогда так не делают. Гавкают, да, наказывают жёстко, да. Но никогда не свинячат, никогда не хамят. И никогда не требуют больше того, что определено Уставами, и прежде чем требовать, дают солдату всё то, что ими определено. Разговоры об этом прекратил помкомвзвода. Чапаев пришёл на войну трактористом, Буратино до первого ранения был пулемётчиком в пехоте, Батя был заряжающим, КП в сорок втором пришёл на войну командиром экипажа. Ну, как тогда было: после десятилетки – краткосрочные курсы командиров – и вперёд с песнями! «Война – очень хороший «воспитатель»,- со смешком сказал старший сержант,- она учит, что любой командир без солдата – полнейшее ничто. Если не меньше. И сама жизнь любого командира ничего не стоит без хорошо подготовленного солдата. Все, кто прошёл войну, узнали это на своей шкуре и остались людьми, остальные – кто как воспитан папой с мамой. Так что, солдаты, имеющий голову да подумает.» Нам пришлось согласиться.

Такая обстановка давила на психику. Ничего нельзя делать без команды, даже в туалет надо попросить разрешение. Приходим в столовую, сержант орёт: «Рота, слушай мою команду! Справа - слева по одному, в столовую, бегом марш! Отставить! Я сказал бегом, одновременно справа-слева! Рота, слушай мою команду! В столовую, справа-слева, по одному, бегом, марш! Отставить! Рота, слушай мою команду!» И так по нескольку раз. Забегаем в столовую, садимся. Опять крик: «Команды садиться не было! Рота, встать! Сесть! Встать! Сесть! Садиться и вставать надо одновременно, как один человек! Рота, встать! Сесть!» А чтоб тебе, зараза! Наконец, сели, новая команда: «Дежурные по столам, раздать пищу!» Едим. Опять команда: «Рота, закончить завтрак (обед, ужин)! Рота, встать! Дежурные по столам, собрать и сдать посуду! Рота, справа-слева, по одному, из столовой, бегом марш! Отставить!» Да чтоб тебе! После приёма пищи даётся пять минут перекура. Вокруг вешалки, естественно, давка, только шинель одел, вышел, пару раз затянулся, сержант орёт: «Рота, строиться!» Ой. Первые несколько минут кажется, будто наелся, а дошёл до казармы, опять желудок пустой и хочется есть. Подъём и отбой – тот ещё ритуал. Дежурный по роте командует: «Рота, отбой!» и зажигает спичку, которая горит, считается, сорок пять секунд и поднимает её над головой. За это время нужно успеть раздеться, обмотать портянки вокруг голенищ сапог, сложить определённым образом на тумбочку штаны и гимнастёрку, лечь и укрыться одеялом. Если кто-нибудь не уложился, начинается тренировка: «Рота, подъём! Рота, строиться!», дежурный по роте зажигает спичку, мы вскакиваем как оглашенные, одеваемся и становимся в строй. И так по многу раз, пока рота уверенно станет укладываться в заданное время. Утром после обязательной зарядки ежедневный ритуал проверки чистоты. «Расстегнуть воротники гимнастёрок!» Если подворотничок покажется проверяющему не совсем чистым, он молча отрывает его и так же молча суёт в руки. Ага, старшине на заметку а уж он припомнит! «Показать руки!» Выставляем руки перед собой, проверяющий осматривает руки, ногти. «Рота, круу-гом!… Показать правый каблук!... Показать левый каблук! …Рота, круу-гом!» Если проверяющий считает, что подковка на каблуке слишком стёрта, получаешь втык.

Затем ритуал проверки коек, которые должны быть заправлены строго единообразно, а если проверяющему что-то покажется не так, простыни с одеялом и подушкой летят на соседнюю койку. И раздаётся вопрос: «Чья койка?» В первые месяцы службы часто проверяли, как намотаны портянки, мол, иначе натрёшь ноги, а это может рассматриваться, как сознательное членовредительство. Конечно, многие никогда не носили портянок, а если ты целый день на ногах, да ещё всё бегом–бегом, а портянки намотаны неверно, ноги изуродуются по-быстрому. А сапоги! Одни сапоги чего стоят! Они должны всегда блестеть. «Сапоги – это лицо солдата.» - повторял старшина. «Наваксь штиблетину, чтоб видеть рыло в ней!» - повторял Женька слова Маяковского. А грязно ведь, ёлки-палки! Старшина нас буквально третировал: «Почему сапоги грязные! Думаешь, тебе Пушкин сапоги будет чистить?» А они не грязные, просто не блестят. И причём тут Пушкин! Никаких возражений он не слышит. Сапоги выдают на девять месяцев, первым делом прибивают подковку, а она снашивается по-быстрому. Женечка принёс из БТРМ  (бронетанкоремонтной мастерской) списанные подшипники и показал, как заделать шарики в каблуки. Шарики служат гораздо дольше подковок из мягкого металла и не щёлкают при ходьбе.

Что бы ни делали, одни тренировки. Неполная разборка и сборка личного оружия. Установка и подключение танковых аккумуляторов, а они тяжеленные, 62 кэгэ штука. Экипаж хватает в аккумуляторной по штуке и несётся с ними к машине, механик устанавливает их на места, расключает и заводит двигатель, а взводный рядом с секундомером. Не уложился – давай по-новой. То есть, волоки в аккумуляторную, а оттуда опять бегом к машинам. Та же история на тренажёрах, на полосе препятствий, на спортплощадке, на площадке рукопашного боя. А «пеший по-танковому» в снегу выше колен, все эти передвижения «углом вперёд», «углом назад», «уступом вправо», «уступом влево», «перестроения на ходу» и ощущение, что ног у тебя больше нет. До полного обалдения, до тех пор, пока не станешь делать это просто механически. До полного отсутствия сил. К отбою уже ничего не соображаешь и не чувствуешь, только бы голову на подушку. Идёшь в увольнение – перед дверью ставят «козёл»: не перепрыгнул - нет увольнения, тренируйся. Правда, к лету втянулись, после отбоя иногда дежурный по роте требовал: «Прекратить разговоры после отбоя!»

А лыжи! Как только выпал снег, начались лыжи утром и вечером, по субботам и воскресеньям. Взятие на себя обязательств пройти за зиму столько-то сотен километров. Вернее, не совсем так. Командир первого взвода сказал, что они, первый взвод, берут на себя обязательство пройти. Ротный спросил: а кто больше? И пошло. Вечерняя прогулка на лыжах, утренняя пробежка на лыжах, воскресная вылазка или «десятка» на лыжах, поход на полигон или на танковую директрису на лыжах. И так до весны, пока в лесу ещё остались пятна снега. И так все три зимы и часть четвёртой.

Всё, парни, говорю, эти лыжи меня уделали. После дембеля, чтоб я околел, на лыжи не встану ни разу. Все рассмеялись. Мол, насобачишься на лыжах, на гражданке не откажешься в удовольствие пробежаться. Одно дело, мол, армия, а гражданка совсем не то. Нет, говорю, ни за что.

И отдельная «песня» - химподготовка, все эти полные-неполные химкомплекты–противогазы. Вообще, бегать полном химкомплекте - незабываемое «удовольствие». Стрелять в нём – ещё куда ни шло, а вот бегать по пересечённой местности, особенно летом! Называется это привыканием к кислородному голоданию. Снять противогаз после бега а нём – такое счастье! Дышишь – и не надышишься сладким чистым воздухом.

В отношении к сержантам тоже были проблемы. Каунышбай не уставал напоминать нам, что он наш командир. Обращаться к нему надо было только «товарищ гвардии младший сержант», при его появлении необходимо вскакивать и без разрешения не садиться. У нашего помкомвзвода, старшего сержанта Завалишина, таких бзиков не было. Женечка – статья особая. Сначала мы по привычке козыряли, вскакивали, всё такое, а к середине лета запросто называли Женечкой, не забывая при этом быстро исполнять все его приказания и распоряжения. Даже просто пожелания.

Мы знали, видели, что в других подразделениях сержанты на солдат орут и только что не кусаются, что их солдаты, мало сказать, не любят. Нам просто несказанно повезло. Ротный аж взвился, когда узнал, как мы называем своего командира отделения. Со временем как бы махнул рукой, потому что у нас всё в порядке. Ну, скорее, не то чтобы махнул рукой, просто перестал громко требовать строго уставных отношений. В конце концов, он же понимает, что при начальстве мы ведём себя точно по-уставному.

Особая статья - это наряды, очередные, вне очереди. Список нарядов в порядке очереди висит над тумбочкой дневального, чтобы каждый знал, когда его отделение, взвод, наша рота заступает в наряд. Наряды по роте, батальону, по части, по дивизии. На кухню, в кочегарки (их было несколько), по парку, в караулы, в патруль, КПП, КТП. Наряды вне очереди раздают любые командиры, начиная от командира отделения. Различные хозработы. Самый жуткий наряд, считаю, на кухню. Столовая огромная, в три смены питаются десять тысяч человек, то есть по три тысячи с гаком за один заход. Так что – дела для всей роты невпроворот! Куда бы ни попал: мыть посуду, чистить картошку, работать в обеденных помещениях – в любом варианте работаешь двадцать часов практически без перекура, спишь четыре и принимаешь к окончанию суток такой вид, что весь кухонный наряд после смены отправляют в баню и меняют всё обмундирование. Полностью. Кроме сапог, шинелей и бушлатов, разумеется. В других нарядах можно иногда как-то и где-то соспнуть, отдохнуть, а здесь – нет такой возможности. Ни разу не доводилось попадать на кухню вне очереди, а были «гиганты», попадавшие не единожды.

В первый раз я попал на чистку картошки. Начистить на десять тысяч человек на суп и обязательное картофельное пюре. Не вручную, конечно, картофелечистки электрические. Так ведь для начала привезти эту картошку со склада, выгрузить и потом вёдрами перетаскать к этим машинам. Из картофелечисток вывалить в восемь эмалированных ванн. А по окончании работы выгрузить очистки из бетонированной ямы в цистерны для отправки свиньям подсобного хозяйства дивизии. Правда, насосами.

И пошло: откидываешь крышку картофелечистки, загружаешь в неё два ведра картошки, заливаешь ведро воды, закрываешь крышку, нажимаешь кнопку. Пока она орёт, нажимаешь кнопку и откидываешь крышку второй, вываливаешь картошку из неё, загружаешь два ведра, заливаешь воду, закрываешь, нажимаешь кнопку, подходишь к первой, нажимаешь кнопку, откидываешь крышку… И так далее без конца, то есть, до ужина. Пять минут на перекур, после которого до полуночи картошка-картошка-картошка. От полуночи до четырёх утра - спать, пять минут перекур и картошка-картошка до завтрака. Без перекура. После завтрака вплоть до обеда. И так далее вплоть до смены. Нас четверо на восемь картофелечисток и десять тысяч человек.

Занимались этим делом практически сутки. А недалеко стояли большущие ёмкости, в которых мыли посуду. Три парня стояли на помостах в длиннющих прорезиненных фартуках и большущими деревянными вёслами перемешивали посуду, сливали горячую грязную воду, заливали кипятком, ещё раз перемешивали, сливали воду, наклоняли эти ёмкости и расставляли посуду по полкам. Дежурный санинструктор проверяет чистоту реактивом, и если чуть что – ещё раз та же процедура. Работают они, по лицу пот течёт, капает с носа, они его сдувают. Потные насквозь.

Мамочки мои, думаю, хорошо, что не попал «на посуду»! После наряда мне сказали: не повезло тебе с картошкой, посуду мыть легче. Ребята, говорю, в чужих руках, всегда, известное дело... Посмеялись и согласились. Приходилось, конечно, и мне мыть посуду. Наряд на кухню остаётся нарядом на кухню в любом случае, чего уж там. Вот разве что летом, в жару, когда делают квас, можно попить в удовольствие. А то ведь на столы ставят из расчёта по кружке на человека. Женька поправил: «Не на человека, а на солдата, и не надо путать, дорогой товарищ.» Ну да, конечно.

И ещё хозработы. Таких работ всегда предостаточно, никакой хозвзвод не управится. По правде, мы их любили, скажу так. Не надо бегать в жару и холод, торчать под дождём, топать на плацу, стоять на посту и пр. Работай себе, но опять же, вагоны с углём разгружать – радость небольшая. Правда, после угля - сразу в баню и полная замена обмундирования. Хотя тоже не без всяких… Например, помню, на первом году досталось нам заготавливать лёд на речке для погребов. Холодильников тогда в погребах не было. Так вот, «удовольствие» очень сомнительное. Промокли, замёрзли. Одна радость – сменили обмундирование. А это хорошо.

На утреннем разводе сказали: «Строители, выйти из строя!» Вышли мы. Подходит Медный Лоб с бумажкой: какая специальность у кого. Говорю, арматурщик. Это, говорит, хорошо, нам штукатурщики нужны. «Товарищ майор, - говорю, - я арматурщик, а не штукатур, штукатурить не умею.» Он не слушает: «Я сказал, штукатурщик нужен!» Ну, не кретин? Женька меня за хлястик: «Закрой пасть, идиот, это же Медный Лоб!» Говорю: «Женька, это же Кузя штукатур, так-перетак, ты не знаешь, что ли?» - «А ты не знаешь, что это Медный Лоб?» Да, конечно, но ведь штукатурить не умею, а заставят, и что делать? Он смеётся: «Такая твоя судьба. Отстреляешься, не писай.»

Или вот, достраивали танковые боксы, там ещё надо было стропила доустановить, кровлю, потолок подвесить, всякое такое. И опять же Медный Лоб. Надо, говорит, крыть кровлю на боксе. Женечка ему: «Товарищ майор, сначала же стропила надо…» Не слушает: «Кройте кровлю, младший сержант, стропила потом.» Ну, не идиот! И что делать? Решили «тянуть кота за хвост», всё равно появится полковой инженер или кто-то из спецов. Имитируем трудовой процесс, появляется полковой инженер: «Почему сачкуете?» Объяснили ситуацию. Полковой инженер от удивления аж руками всплеснул: «Ума нема - кажи калiка!» А нам-то что делать? У него шуточки: «Младший сержант, пошли его на …, но не ругайся.» Ага, младший сержант – майора! Тогда он сказал, мол, сошлитесь на меня, я велел прекратить крыть кровлю и приказал ставить стропила. Выполняем последний приказ. В принципе, он такой же заместитель КП, как и Медный Лоб, так что...

Так о Медном Лбе. До него очень недолго был другой замполит. Подполковник, Герой Советского Союза, орденов целая пачка. Про него говорили, он в сорок первом был в плену несколько часов, сбежал с оружием и документами часового. Провоевал всю войну, а через некоторое время вспомнили: ага, был в плену, значит, предатель. Лишили звания и орденов, воткнули двадцать лет за предательство. При Хрущёве выпустили, восстановили всё. И в тот же полк. Он всё время, сколько мы его видели, находился рядом с солдатами. Он был, ко всему прочему, ещё и просто хорошим человеком. А здоровье при «следственных действиях» и в лагере подорвано, раны о себе напоминают, состояние здоровья, как это формулируют, несовместимо с воинской службой. Может, и иные причины, скажем, он стал неудобным человеком для руководящих товарищей, напоминанием ненужным. Тут как раз решили укрепить партийные ряды Вооружённых Сил партработниками с гражданки. Вот и прислали «укрепителя», дали майорское звание. Офицеры его сходу прозвали Олег Попов (был такой знаменитый клоун в то время), а солдаты - Медный Лоб. Это прозвище закрепилось за ним на те почти три года, пока его не выгнали на гражданку. Ко всему прочему, он и человеком был дерьмовым, если не сказать больше.

Ну вот, небольшая чёрточка в характеристике. Были у нас в полку два новоиспечённых лейтенанта, только-только из училища. Они всё своё свободное время в винтполигоне ( помещение для отработки стрельбы из пушек, где роли пушек «исполняют» винтовочные стволы, установленные на вращающейся подставке). Они придумывали друг для друга задачи по стрельбе: кто кого «обстреляет»?

Видимо, Медный Лоб считал, что они должны были изучать материалы очередного выступления товарища Хрущёва, ну и выразился в этом направлении. А те ответили в том смысле, что важнее уметь стрелять, водить и обучать этому солдат, а материалы они и так узнают, для этого и есть замполит. Скорее всего, не напрямую, этими словами, но дали понять. Ну и нашла коса на камень, потому что Медный Лоб взялся за них вплотную, а лейтенанты поддаваться не желали. Вот и дошло до взрыва. Пришёл он в очередной раз в винтполигон наезжать на них, они подготовили стартовый пистолет и незаряженный ПМ. Слово за слово, лейтенанты стали грубить, сделали вид, будто глубоко оскорблены. Один из них, матерясь, направил незаряженный ПМ в сторону Медного Лба, второй выстрелил из стартового пистолета. Медный Лоб одеревянел. Первый подошёл поближе к нему, наклонился, сделал вид, будто поднял с пола смятую пулю, и сказал: «Ты гля, даже пуля смялась!» Оба радостно рассмеялись и ушли. Медный Лоб написал рапорт КП, в котором утверждал, что эти офицеры стреляли ему в голову и убили бы, «хорошо, что пуля смялась и отскочила.»

Что было с КП после прочтения рапорта, неизвестно, но до нас дошло, пошло и дальше. Гриша меня спрашивал: «А что, у вас и правда замполит такой?»

Присягу мы приняли, сходили первый раз в караул. Сходили и сходили. Ничего такого. Натаскивали нас, пугали-стращали всякими караульными историями. Всякие там «часовой есть живой труп, завёрнутый в тулуп, заинструктированный до слёз и выброшенный на мороз, и кругом смотрящий, не идёт ли разводящий», «не бойся нападающего, бойся проверяющего».

В каждом подразделении обязательно происходят разнообразные «караульные истории». Да и будут всегда происходить, пока существуют караулы. Вот несколько наших.

Например, с проверяющими, показывающие, кому и кого надо бояться.

Тот же Женька стоял в штабе полка у секретной части на сторожевом посту, то есть, стоять ему четыре часа. И его приморило, он не то чтобы заснул, просто прислонился задницей к батарее, как бы полуприсел и закемарил слегка. Первый год, не втянулся ещё. Автомат с рожком без патронов положил на колени рожком вверх. Мимо окна проходил начальник штаба стрелкового батальона, заглянул в окно, узрел кемарящего Женьку. Потихоньку подошёл, отсоединил магазин и на цыпочках пошёл дальше. Женька мгновенно очухался, увидел автомат без магазина и уходящую за угол спину офицера. И недолго думая, влепил ему прикладом по затылку. Присоединил магазин, пощёлкал по щекам капитана: «Что с вами, товарищ капитан, вы так неожиданно упали?» Капитан увидел магазин на месте, всё понял и сказал, что он просто споткнулся, видимо. За капитаном в штаб вошёл писарь секретной части, который всё видел и рассказал нам. Это очень прибавило авторитета Женьке.

С Дуйсенбаем история была получше. Упомянутый начальник штаба батальона считал, что за солдатом глаз да глаз, а то ведь солдат так и норовит от службы отлынить, особенно на посту поспать-покурить, «тормозухи» стаканчик пропустить. А то и бабу привести на пост. (Кстати, что бы он, пехота, понимал в «тормозухе»!) И что надо проверять и проверять так, чтобы солдат не заметил. Его предупреждали офицеры, что можно с такими проверками и на пулю нарваться. Ну, так ведь он на фронте не был, а эти повоевали. Отсюда и разница подходов.

У нас в парке как раз стояли не в боксах несколько тяжёлых арттягачей АТТ. Такие здоровенные гусеничные дуры с кабиной, похожей на автомобильную и с кузовом, как у грузовика.

Дуйсенбай нам часто говорил, что он охотник и разные охотничьи байки травил, в том числе и про засады на крупного зверя. Что там за крупный зверь в Казахстане, не знаю. Не знаю, какой у него охотничий стаж, хотя, по правде, мужик он очень остроглазый и наблюдательный, а из МГУ его отчислили с третьего аж курса. Что-то там с дочерью проректора. Любил он это дело, очень. С другой стороны, а кто не любит? Просто разная степень везухи и мастерства, а Дуйсенбай был мастер, в увольнениях приходилось наблюдать. Да, так вот в тот день этот пехотный капитан был дежурным по части, его и понесло посты проверить. Не с начальником караула или разводящим, как положено, а тайком. Изморось такая была, плащи часовым тогда выдавали брезентовые. А они, как намокнут, становятся просто деревянными. Дождик перестал, намокший плащ тяжёлый, Дуйсенбай «посадил» свой намокший плащ в кабину АТТ. Прислонил его к спинке сиденья, а рукава положил на рычаги управления для устойчивости.

Капитан ещё издалека заметил фигуру в кабине и стал подкрадываться к машине. Дуйсенбай увидел подкрадываюшегося офицера, узнал его и зашёл за машину. Посмотреть, что будет. Засада на крупного зверя, короче. Если бы капитан, как положено, шёл бы с разводящим или начкаром, всё было бы иначе. А получилось так, что когда он подкрался к кабине тягача и стал медленно открывать дверь кабины, Дуйсенбай воткнул ему в задницу штык – нож, добавил прикладом по голове, а затем выстрелил в воздух. Примчался караул по команде «в ружьё!», капитана увезли в лазарет, Дуйсенбая сняли с поста. Он объяснил дознавателям, что капитана не узнал из-за плохой видимости, что капитан был один и подкрадывался и что только когда стал открывать кабину, получил штык – ножом в зад. Про плащ он ничего не сказал, потому что, по правде говоря, он не имел права усаживать свой плащ в кабину тягача.

Конечно, если по Уставу гарнизонной и караульной службы и без плаща, то Дуйсенбай был кругом прав. За что он и съездил в отпуск на десять суток. На первом-то году! А капитана перевели куда-то. Скорее всего, он больше не будет пытаться проверять таким манером, как несут службу на посту.