С молодыми солдатами в карауле, бывает, происходят неожиданные истории. Вовку из соседнего взвода поставили на пост в двадцать три часа. Ветер холодный порывами, дождик паскудный в морду. Капюшон не защищает. А натянешь поглубже, так не видать ничего. Известно ведь: не бойся нападающего, а бойся проверяющего. Потому что от первого отбиться можно, автомат – вот он, а второй уделает тебя, как Бог черепаху. Ну и ходил он, матерясь, по посту, стараясь не ступать в лужи. А весь пост в лужах.

Вроде что-то хлопнуло, потом ещё и ещё. Он пошёл по дорожке побыстрее и увидел мелькнувшую в его сторону тень. Он встал в тень столба, на котором висел прожектор. Правда, светил он неудачно, толком не видать нифига.

Склады эти были заглублены в землю, над ней торчали только покрытые рубероидом крыши. И вот по этой крыше быстро перебегали в Вовкину сторону тени и с хлопком пропадали.

Ну не то чтобы Вовка испугался – он окоченел от страха. Ведь столько народу тайком на его посту! Убьют ведь! Вовка упал прямо под столбом в кювет и стал стрелять по пробегающим по крыше силуэтам.

Когда прибежал караул, поднятый по команде «В ружьё!», Вовка уже расстрелял оба магазина и лежал в кювете, скорчившись от страха и закрыв глаза. Объяснений его начкар не понял. По его мнению, после такой стрельбы должны быть трупы нападавших, а где они?

Тут опять рванул ветер, раздался хлопок, и Вовка закричал: «Так вон он на крыше!» Начкар посмотрел и выругался: «Мать твою пехотную, дубина! Это же рубероид оторвался! Посмотрим, сколько в нём дырок.»

Дырок не оказалось. Ни единой! То есть, все шестьдесят патронов он влындил в крышу и мимо её. Если бы он этот «силуэт» изрешетил, поиздевались бы и простили за меткую стрельбу. За это многое можно простить. Наверно, если бы он начал стрелять, допустим, от скуки (допустим!!), скажем, и все шестьдесят положил в «силуэт», получил бы на всю жизнь «память», но учли бы меткую стрельбу, мне так кажется. А так…

Командиру роты поставили на вид, взводному учинили крутой втык, командира отделения - рядовым в хозвзвод, а Вовку послали в учебную кухню. Поняли, что солдат из него никакой. Он через полгода вернулся поваром в нашу столовку, к дембелю отъел харю почище, чем у хлебореза. Раз в жизни повезло, говорил, а то пахал бы, как папа Карло, на ваших тухлых танках. Мы знали, что у него есть деньги, что служба у него легче нашей. Но мы ему не завидовали и его не уважали. Потому что деньги эти, по сути, наши.

Да и вообще…

Интересная караульная история произошла с Москалём, после которой его перевели к нам во взвод.

Слева был забор военного городка, а справа шёл глубокий и широкий овраг, по дну которого протекала неширокая речушка, ручеёк скорее. На повороте из-за забора выскочил шестьдесят девятый «газон», набитый офицерами. Он летел в нос танку, который шёл на приличной скорости. Механику-водителю ничего не оставалось, как потянуть на себя левый рычаг, прежде чем остановить машину. И он снёс хороший кусок забора, потому что въехал в угловой столб. А в углу стоял прожектор, который слетел вместе со столбом.

Офицеры проскочили мимо, остановились и давай базлать на механика. А чего базлать, если они ехали по левой стороне дороги, потому что там луж не было. Прибежали, кому надо, посмотрели на колеи и признали действия механика-водителя верными. Он, дескать, вам жизнь спас, а вы орёте. Слетели бы в овраг, там вам и полный этот самый.

За этим забором был ночной пост, на котором вечером поставили Витьку Москаля. Он тогда служил в караульном взводе, как говорят, через день на ремень, через два на кухню. Разводящий, командир Витькиного отделения, сказал Витьке, ставя его на пост: «Ты, главно дело, Москаль, секи за дыркой, темно, б…, как бы чего…» Потом к пролому подошёл какой-то дед: не видал ли Витька корову. Витька обещал подоить её, если встретит.

Пост был жуткой паршивости, потому что прожектора светили прямо в глаза. И что бы ни говорили стоящие на этом посту, ничего не менялось. Обещали не раз, это правда.

Спать хотелось очень, Витька даже засыпал на ходу и врезался несколько раз лицом в деревья, между которыми виляла дорожка. Первый год, не привык ещё. Да и прожектора слепят, не видать же ничего.

Так вот он ходил, ходил. И ему послышался хруст непонятный. Прислушался, вроде ничего. А потом опять хруст. Витька присел. Ничего не видать. Встал, походил. Со стороны пролома определённо хруст.

Витька лёг. Кажется, там кто-то есть. Витька осторожно, чтобы не щёлкнуло, опустил предохранитель на “авт”, потянул и потихоньку отпустил затвор, и пополз. Полз осторожно, беззвучно. Кажется, какой-то смутный силуэт. Витька, как положено, спросил: «Стой, кто идёт?» Силуэт стал подниматься и Витька ударил по нему короткой очередью. Тот со стоном завалился, Витька дал в ту сторону ещё короткую очередь, бросился к нему и сходу ударил штыком. Тот ещё раз застонал и затих.

Наплевав на правила, Витька зажег спичку. Корова, во зараза, надо же!

На стрельбу прибежал караул, Витьку сняли с поста, началась разбираловка. Дознаватели по много раз спрашивали: что да как, на каком месте стоял, по какому месту ходил, с какого места стрелял. Отпустили, наконец. Командир отделения ныл, что вот Витька, салага, подвёл своего командира, теперь смеяться начнут, из-за этой коровы по городку будет не пройти. А ведь он предупреждал салагу, секи за дыркой.

Дознаватели пришли к выводу, что при таких прожекторах Витька корову видеть не мог, тем более что прожектор у пролома не светил. В сложившихся условиях его действия следует признать правильными, кроме того, отличающимися отвагой, свойственной советскому солдату. Командиру отделения за правильное воспитание подчинённых и обучение меткой стрельбе присвоили очередное звание «старший сержант», а Витька поехал домой в отпуск на десять суток.

Вернулся он через три дня. И только через год с лишним, когда уже служил с нами, рассказал, почему.

Он подошёл к своему дому уже ночью, вошёл в квартиру, включил свет и увидел на своей кровати какого-то голого усатого мужика, а его Верка что-то напевала в душе. У неё была такая привычка – напевать в душе после того как. Как говорится, немая сцена.

Под Веркины вопли «Витя, я всё объясню!» Витька привязал мужика к стулу. Правда, тот пытался дёрнуться, но Витька его оглушил. Ну, кулак у Витьки был хороший. Потом он побрил мужика всего, даже брови не забыл. Брил он его опасной бритвой и о чём мужик при этом думал, можно только догадываться. Верка пыталась одеться, Витька сказал: «Чего дёргаешься, мы же оба тебя видали всякую.»

Он выбросил его шматьё и все Веркины вещи в окно, забрал у неё ключ и пошёл ночевать к замужней сестре. К счастью, Верка у него в квартире прописана не была.

Потом он задал чисто риторический вопрос: «Слушай, и нахрена я эту корову застрелил? Хотя, с другой стороны… Да. Вот именно.» И добавил: хорошо хоть, что удалось свалить из караульного взвода в нормальный, а то потом спросят, где служил, что сказать? Что три года в карауле простоял у склада со шматьём и картошку чистил? Спасибо, мол, корове.

Через некоторое время после присяги к нам откуда-то перевели парня, почти не говорящего по-русски. Женька сказал: «Татарин он, а по-русски не бормочет, не шпрехает нифига. Откуда он такой?» И в самом деле, откуда? Где он умудрился пройти десятилетку, не научившись по-русски? Как он будет на занятиях, всё же на русском. В конце концов, решили мы, служить ему «осталось всего–то три года», авось, насобачится.

Присягу он принял в прежнем месте службы, так что по-быстрому залетел в караул. На разводе вопросов ему не задавали. Хотя, вообще говоря, надо было бы подумать, прежде чем ставить его на пост.

Мы с ним попали в разные смены, мой пост был у караулки, Женечка, естественно, пошёл разводящим. Всё как обычно: первая смена на посты, третья легла отдыхать, двое из второй с термосами пошли за ужином. Поужинали, пошли менять первую смену. Поставили меня у караулки, зашли за периметр, а там этот навстречу идёт.

При караульном помещении была собака, обычная дворняжка. Ласкалась к любому в военной форме и рычала на всех прочих. На ошейнике у неё висел капитанский полевой погон с чёрным просветом и без эмблемы рода войск. То есть, для понимающих собака – ротный. Мы её звали Василием Ивановичем, как нашего ротного, другие – по имени и отчеству своих ротных. Естественно, ротные это знали и просили (иногда приказывали) снять погон. Ну, мы снимем, так ведь другие повесят, вот в чём дело! Это ж у нас нормальный ротный, а вон у тех вон – так чистая собака. И как им запретить? То есть, признаться, что собака?

Я традиционно дал Василию Ивановичу кусок хлеба, он положил лапы мне на грудь, я его глажу по голове, передо мной Женечка ведёт смену. Буквально в паре десятков шагов от меня, только уже за «колючкой». Остановился этот тип шагах в двадцати и спрашивает не по Уставу: «Идошь?» Уже темно, лиц не видно, и он должен был сказать: «Стой, кто идёт?» Женечка отвечает: «Иду, иду.» Тот передёрнул затвор, направил автомат на смену: «Сытырыляю –болши не идошь!» Смена мгновенно остановилась. Женечка ему: «Ты чего несёшь, Устава не знаешь?» А тот уже со злобой в голосе: «Сытырыляю – болши не идошь!»

Я нажал кнопку вызова, выскочил начкар. Объяснил ему, он увидел всю картину, фигуры –то видны. Начкар бегом в караулку, заорал в телефонную трубку. А мороз же, ребята в шинелёшках дубеют, а этот в тулупе. А что у него в голове, кто ж его знает.

Через полчаса прилетели на «стрекозле» старлей Абейдуллин из второй роты и замена этого странного типа. Старлей заорал типу что-то по-татарски. Тот ему ответил. Поорали они друг с другом, тот и говорит; «Пост номыр два зыдаю.»

Сняли его с поста, забрали автомат, посадили в машину. Старлей со смехом спрашивает: «Есть ещё кто-нибудь по-русски не говорящий?» И уехал. Йозас Чута сплюнул и произнёс задумчиво: «Надо же, свалился нам на голову татарин нерусский, мать его плакала.» Гиви засмеялся: «Ты-то у нас очень русский!» «Ай, - сказал Женечка, - какая, нафиг, разница.»

После караула чистим мы автоматы в ружкомнате, заходит ротный и Женечке: «Розов, доложите о происшествии.» Розов подробно рассказывает, все слушают, не все же мёрзли полчаса под автоматом этого дурачка. Вошедший старлей Абейдуллин говорит ротному, что татарин этот по-татарски говорит с русским акцентом. Где это так говорят? По-русски с татарским – это понятно, а так?... И плечами пожал. Капитан только ахнул коротко: «Ах ты ж!» - и бегом рванул в ротную канцелярию. Через пару минут закричал: «Дежурный, построить роту!»

Мы построились, командир роты поставил нашего «героя» перед строем и задал вопрос: «Как вы думаете, товарищи курсанты и сержанты, кто этот не говорящий по - русски татарин?» И сам ответил: «Студент Ленинградского пединститута, будущий учитель русского языка! О как! Отчислен со второго курса за академическую неуспеваемость. И сам родом из-под Ленинграда, там татар много. Начинал службу бортовым стрелком в авиации, устраивал «концерты» перед полётами: боялся летать. А когда дошло до парашютных прыжков, устроил такую истерику, что его перевели к нам. Мы не летаем, но он и здесь, сами видите… И всё это вместе тянет на трибунал с хорошим сроком.»

Капитан помолчал немного и продолжил в том смысле, что у него очень доброе сердце, мягкое, он ничего с этим поделать не может. (Мы-то эту «мягкость» и «доброту» уже познали на своей шкуре.) И потому он решил, что мы его перевоспитаем. А для начала он отсидит в одиночке трое суток, чтобы у него было время хорошо подумать о своём будущем. И скомандовал: «Дежурный, оформить записку об арестовании на трое суток! Я подпишу. Рота, разойдись!»

Отсидел он свои трое суток. К концу учебки из него получился неплохой наводчик. А что ему ещё оставалось делать? За трое суток на «губе» он, небось, обо многом думал. Мы его сначала звали «хитрый татарин нерусский», а потом просто «нерусский», хотя нерусских у нас в роте было достаточно.

Хочу сказать, караульных и прочих историй в армии всегда полным-полно, рассказывать можно с утра и до утра.