Упрямый классик. Собрание стихотворений(1889–1934)

Шестаков Дмитрий Петрович

Дмитрий Петрович Шестаков (1869–1937) при жизни был известен как филолог-классик, переводчик и критик, хотя его первые поэтические опыты одобрил А. А. Фет. В книге с возможной полнотой собрано его оригинальное поэтическое наследие, включая наиболее значительную часть – стихотворения 1925–1934 гг., опубликованные лишь через много десятилетий после смерти автора. В основу издания легли материалы из РГБ и РГАЛИ. Около 200 стихотворений печатаются впервые.

Составление и послесловие В. Э. Молодякова

 

© В. Э. Молодяков, Составление, подготовка текста, примечания, послесловие, 2014

© В. А. Резвый, подготовка текста, примечания, 2014

© М. и Л. Орлушины, 2014

© Издательство «Водолей», 2014

* * *

 

Стихотворения (1900)

 

1. А. А. Фету («Твой ласковый зов долетел до меня…»)

Твой ласковый зов долетел до меня, И снова душа пробуждается, — Ей тихое счастье весеннего дня, Ей вешняя ночь открывается. Там нежные звезды плывут и дрожат, Волна их качает пустынная… Проснулась – и зноем наполнила сад Бессмертная страсть соловьиная. Так больно и властно вонзается в грудь, Так робко и сладко ласкается, — И к ярким созвучьям навеки прильнуть Бессильно душа порывается.

 

2. «Нас кони ждут… Отдайся их порывам!..»

Нас кони ждут… Отдайся их порывам! Пусть эта ночь в молчании своем Обвеет нас дыханием счастливым, Подхватит нас сверкающим крылом. Уж мы летим, наедине с звездами, Наедине с голубоокой мглой, И волны сна смыкаются за нами Холодною, певучею чредой.

 

3. «В бледных сумерках мятели…»

В бледных сумерках мятели, В мгле без цвета и без дна Словно звезды заблестели Свечи милого окна. Сквозь морозные узоры, Головой прильнув к стеклу, Вижу – ты склонила взоры Над работою в углу. С страстью дерзкой и тревожной Я в приют твой не войду, Полюбуюсь осторожно, Осторожно отойду. Будь твой вечер тих и нежен, И когда придет пора, Благодатен, безмятежен Сон невинный до утра.

 

4. «Деревья чуть обвеяны листвою….»

Деревья чуть обвеяны листвою,            Прозрачна даль, И ты несешь пустынною тропою            Свою печаль. Прекрасна ты, как ясный вечер мая, —            Но почему Душа болит, твоих очей встречая            Немую тьму? О, не грусти, забудь былые грезы, —            За ливнем вслед, И свеж, и чист, свои роняет слезы            Душистый цвет.

 

5. «Молитесь, молитесь! Уж бледные крылья…»

Молитесь, молитесь! Уж бледные крылья Бездушная гостья раскрыла над нею. Лежит – разметалась в томленьи бессилья, Как птичка больная, малютка родная…            Я истине верить не смею! Давно ли, давно ли в улыбке счастливой Ее раскрывались румяные губки, И смех разливался волной шаловливой, И солнце, казалось, лишь ей улыбалось,            Ей – маленькой нашей голубке… Молитесь, молитесь! Чуть теплится чутко Над детской постелькой ночник, замирая; И ангелы нежно целуют малютку В усталые глазки, и светлые сказки            Ей шепчут, с собой увлекая…

 

6. «Я сойду в мой сад пораньше…»

Я сойду в мой сад пораньше, — Не спугну ли легких фей, В красоте кудрей их длинных И заплаканных очей. Над водой всю ночь сегодня Собиралися оне, Развиваясь и свиваясь В хороводах при луне. Мне бы только легкий трепет Легких крыльев уловить И загадочного смеха Ускользающую нить.

 

7. «Я уходил, тревожный и печальный…»

Я уходил, тревожный и печальный, — Ты всё в толпе, ты всё окружена, Напрасно ласки жаждала прощальной Моя душа, смятения полна. Пустым речам, моей не видя муки, Внимала ты, беспечная, смеясь. Вокруг тебя порхали вальса звуки И нежная мелодия вилась. Но где от лип темней ложились тени, Где ключ журчал невидимой струей, В тоске любви, в тревоге и смущенье, Твой легкий шаг узнал я за собой. Любимые напевы покидая, Из шума зал блестящих ты сошла, Как эта ночь, отраду обещая, Как эта ночь, приветливо светла. Ты вскинула сверкающие руки На плечи мне, дрожа и торопясь, А вдалеке пылали вальса звуки И нежная мелодия лилась.

 

8. «Если безмолвным и светлым волненьем…»

Если безмолвным и светлым волненьем Взор твой сияет, о друг мой любимый, Если румяным и милым смущеньем Нежные щеки так знойно томимы; Если прозрачная ночь голубая Тихо волну осыпает звездами, Если черемуха дышит над нами, Белые кисти неслышно качая, — Как мне признаться, и надо ль признанье, Сладко томящее робкую душу? Бледным ли словом живое молчанье Царственной ночи безумно нарушу?

 

9. Вечером

На мрамор резной водоема, Звеня, набегает волна. Одни мы, далеко от дома, Нас нега сковала одна. Нам веет вечерними снами, Погасло мерцанье зари, И крупными небо звездами Усеяло ризы свои… О, друг мой! душа отдыхает, Сомнений в нет нет, ни тревог, И месяц лучами ласкает Задумчивый наш уголок.

 

10. Вакханка

В забытом уголке покинутого сада, Под свежим пологом поникнувших ветвей, Вздыхает и поет лукавая наяда; Звенит и плещется несякнущий ручей. И, лик пленительный над влагою склоняя, Всегда недвижная над вечным бегом вод, В сияньи мрамора вакханка молодая, Роняя тяжкий тирс, усталая, встает. В час полдня знойного, когда оцепененье И яркий сон царит на тихих берегах, Люблю ловить следы борьбы и опьяненья У девы каменной в загадочных очах… Уж взору чудится – дыхание живое Приподымает грудь и расторгает сон, И жду – вот с уст ее, пронзительный, как стон, Сорвется бранный клик: «Эван, эван – эвое!»

 

11. У колодца

С гулом в глубокий кувшин набегает струя ледяная… Милая дева, постой, – дай поглядеть на тебя! Темные стрелы ресниц упали на гордые очи, Темной змеею коса вьется на смуглом плече, Хмурится круглая бровь, – и с трепетом дерзкий пришелец Ждет… Ослепи же его молнией южных очей.

 

12. «О друг мой! соловьи счастливее меня…»

О, друг мой! соловьи счастливее меня: Не их ли звучный клич, волнуя и маня Еще неведомой, но сладостной любовью, Слетает на заре к девичью изголовью, И гонит чуткий сон и пламенной мольбой В неясной полумгле томится над тобой, И, опьяняя слух волшебными мечтами, Наполнит жаркий взор счастливыми слезами.

 

13. «Прости, прости безумные упреки…»

Прости, прости безумные упреки, Ревнивые угрозы мне прости, Далекий друг, любимый и далекий, Минутный луч, блеснувший одиноко И гаснущий на сумрачном пути! Унылая, пустынная дорога, Унылые, напрасные мечты, И там, вдали, у милого порога, Последних роз манящая тревога И осенью побитые листы.

 

14. «Ты знаешь ли, как сладко одинокому…»

Ты знаешь ли, как сладко одинокому, В загадочной, беззвучной тишине, Лететь душой туда-туда, к далекому, Что только раз пригрезилося мне. То – колокол, в просторе душном тающий, Вздыхающий и тающий, как сон, Но за собой надолго оставляющий И жалобный, и требующий стон. О, где же ты, для сердца примирение? О, где же ты, забвенья сладкий плод? Один лишь миг, одной струны волнение — И снова всё мгновенное живет. Ты знаешь ли, как больно одинокому, В загадочной, беззвучной тишине, Лететь душой туда-туда, к далекому Что только раз пригрезилося мне.

 

15. В толпе

Много ли надо для счастья? Взманила весна молодая Снова на волю к себе шумную праздность толпы. Только из целой толпы слежу я внимательным взором, Даже не взором – душой, робко слежу за одной. Любо глядеть мне, как кудри сбегают широким потоком, Черным, как поздняя ночь… Вдруг под тяжелой их мглой Вспыхнут, как первые звезды, горячею нежностью взоры… Что бы я не дал, когда б мне улыбнулись они! С тихой тревогой гляжу… Дрожу я – не слишком ли дерзко Франт этот с узким лицом, встретясь, тебя оглядел?.. О, для толпы ль рождена твоя лучезарная юность? Им ли, слепцам, оценить чудное солнце мое?

 

16. «Осень в сердце твоем, и в саду у тебя…»

Осень в сердце твоем, и в саду у тебя            Опадает листок за листком, И кровавая роза, дрожа и любя,            На окне доцветает твоем. А любимый твой друг, убаюканный, спит            Там в степи, где ни сел, ни дорог, И в смертельной красе на холме шелестит            Иммортелей осенних венок.

 

17. «У моря, у тихого моря…»

У моря, у тихого моря, Одни мы бродили с тобой, Любуясь счастливою ночью, Любуясь безмолвной луной. У моря, у тихого моря, В тот светлый, таинственный час, Над нами любовь молодая На крыльях беззвучных неслась… То время далёко, далёко, И ты от меня далека… У моря, у тихого моря Задумчиво бродит тоска… Как призрак, задумчиво бродит, Как призрак, беззвучно поет У моря, у тихого моря, У бледного зеркала вод…

 

18. «Непогодною ночью осеннею…»

Непогодною ночью осеннею,            У дверей, Чей-то робкий ей шорох почудится…            Жутко ей. И вглядеться-то страшно в недвижную            Эту мглу — Ну, как бледные руки подымутся            Там, в углу? Не глядит, не дохнет, не шелохнется,            А в груди Что-то шепчет до боли назойливо:            «Погляди».

 

19. «В золоте осеннем грустная аллея…»

В золоте осеннем грустная аллея Путь наш осыпала золотом листов… Как чета влюбленных, странно холодея, Шли мы вдоль любимых, тихих берегов. Что-то между нами тихо обрывалось, Словно паутины трепетная нить, И куда-то сердце с болью порывалось, И о чем-то сердце жаждало забыть. И в душе роилось дум так много-много, На уста просилось столько поздних слов, А кругом мерцала грустная дорога Золотом осенним вянущих листов.

 

20. «Голая береза шелестит о стекла…»

Голая береза шелестит о стекла            Робкими руками… Отчего же взор твой засветился снова            Тихими слезами? Отчего безмолвна и с тоской невнятной            Смотришь в даль ночную? Отчего с тобою я как враг ни слова,            И как друг тоскую? Или это осень тенью молчаливой            Пронеслась над нами, И сердца, и мысли мрачно разлучая            Гневными крылами?

 

21. «Нет, не могила страшна…»

Нет, не могила страшна — Страшно забвенье, Страшно свалиться Без силы, без воли, В пропасть холодную Вечного сна… Благо тому, чью могилу И крест молчаливый Дружеский мягко венок обовьет, Точно объятье Теплой руки, Живою поэзией красок. Вот василек полевой — Память далекого детства, И розы тревожный восторг, Там астр сиротливых мечтательность, Георгин одинокая гордость, И тихой фиалки, Свежей затворницы леса, Смиренный и всепримиряющий Шепот душистый. И благо и жизни, и смерти, Когда по цветам разгорится В ранних росинках Погожее утро, И тихо над гробом цветут Слезы любви и молитвы.

 

22. Романс («О, как далёко и как враждебно…»)

О, как далёко и как враждебно Ты удалилась от меня! И нет уж в сердце зари волшебной, И в песнях нет моих огня. Едва мерцает из тяжкой дали, Из тяжкой дали, из темных туч, Твой лик, исполнен немой печали, Твоей улыбки бледный луч… Не воротиться тому, что было, Что догорело, что прожито. Молчи же, сердце! Как ты любило, Пускай не знает другой никто!

 

23. Friede (Средневековая суббота)

Friede, friede! Тих и мирен вечер, Только слабо колокол дрожит! Божья весть о близком воскресеньи От грозы насилий и обид. Friede, friede! С узкой колокольни Как молитва тихая парит; Сердце тихо празднует победу Над грозой насилий и обид.

 

24. Осеннее

Как ночь тиха, как ночь темна! Один прижавшийся к стеклу Листок поблекший из окна Глядит ко мне сквозь эту мглу. Глядит сквозь эту мглу с мольбой И будит горькие мечты — Один листок, один живой Свидетель летней красоты. И говорит он: «Ночь темна, Грустна безмесячная ночь, Кругом глухая тишина… О, не гони меня ты прочь! О, не гони, не презирай Моей унылой желтизны: Я – мертвый лес, поблекший рай, Могила песен и весны! Я – память счастья и тревог, Лесов живых, живых небес, Последний трепетный листок Из книги света и чудес. Когда же грубо ветер злой Меня в безмесячной тени Сомнет, сорвет перед тобой, Хоть раз, один хоть раз вздохни!»

 

25. Измена

От сонных берегов, где в ласковом покое Волны безропотной затишье голубое, От узкой заводи, где на заре едва Плескалась под веслом глубокая трава, И в раннем лепете приветливой наяды Душе мечталися бесценные награды, — Прости, любимая! – я порываюсь вдаль За черный гребень гор, где гневно блещет сталь, И в смертных прихотях, и в долгих воплях боя Хочу испить до дна призванье роковое.

 

26. Март

Там, далеко на горах, И в лощинках, и в долках, Как зимы последний грех, Тихо тает грязный снег. И просторна, и пестра Пробужденная гора. Выше, выше – там пути Человеку не найти: Словно горы – облака, И тропинка далека, По которой мимо круч К нам нисходит тонкий луч.

 

27. Петух

Когда еще недвижны воды И даль морозная глуха, Мне веет радостью свободы Веселый голос петуха. Легко пронзая мглу ночную Призывом звонким и простым, Он шлет улыбку золотую Мечтам рассеянным моим. Он бодро требует ответа Своей трубе, и слышен в ней Мне праздник зелени и света В родном саду в тени ветвей, — Где по дорожкам солнце бродит, Где речка сонная тиха, И по заре свежей доходит Веселый голос петуха.

 

28. Фрейбург (Картина Мюнье)

С уступа плющ сползал широкими извивами, Внизу белела древняя стена, И песня рыбака дрожала переливами, И голубела сонная волна. И сердце родину любило молчаливую, И блеск реки, и колокол вдали, И меж лесистых скал тропинку прихотливую Куда-то ввысь от долов, от земли. Над светлой тишиной, над мирными долинами Последний раз хотелося вздохнуть, И унестись навек за теми исполинами В сияющий и бесконечный путь.

 

29. Актэон

Лишь на мгновенье узрел красоту без покровов, Только мгновенье пред ним в наготе непорочной, Бледная, звездного неба стояла царица… Темная гибель висит над безумцем счастливым… Ты ль Актэоновой участи, страстное сердце, Ищешь – зажечься на миг и навеки погаснуть?..

 

30. «Чужая гавань и люди чужие…»

Чуждая гавань и люди чужие, и яркое небо Словно чужое. Глядишь – верить не смеешь очам. Улицы – моря шумней, и в пламени воздух, и пышно Золото страстных лучей сыплет чарующий день. Клетка открылась – беги!.. Но что же ты смотришь, волнуясь, Будто в смущеньи, назад, с палубы медля сойти? Иль запросилося сердце туда – в эту ширь голубую, Где неумолчной волны смутно качается зыбь? Там ли родное внятней мечте открывается зоркой В светлой мелодии звезд, в важной гармонии вод?

 

31. Toscana

Полно, мой добрый хозяин! к чему в свой кубок глубокий Льешь упоительных чар южного нектара мне? Верь мне, и самая Геба меня б опьянила не слаще, Чем этот воздух и зной, эта прозрачная даль, И на пороге твоем, меж роз и зелени, взоры, Полные солнца и мглы, дочери смуглой твоей.

 

32. Два века

Юноша, гнев свой смири! Оставь назиданья, о старец! Право, безумен, смешон ваш раздражительный спор. Сердца жар не тебе залить, беспощадная мудрость, Опыт медлительных лет, пепел потухших огней. Страстное чувство, не ты признаешь венец упоений В нежности тающих сил, в строгом сознаньи конца.

 

33. Статуя Минервы

Вот изваянье любимицы мудрого Зевса. Смотришь, как строгий резец в благородном усильи, Творческим духом провидя высокую тайну, Мрамору твердому предал божественный образ. Смотришь – и молишься чистому счастию знанья, Мысли кипящей и мудрости тихим вершинам.

 

34. В дальнюю чащу лесов

В дальнюю чащу лесов укройся, дрожащая нимфа. Слышишь, как рог заревел, как заливаются псы. Дерзкий пришелец в твое вторгается влажное царство… Где же твои соловьи? Где же молчанье твое? Треск и проклятья кругом, – и дикая жизнь торжествует Здесь, на могиле твоих тайных мечтаний и снов.

 

35. Сион

Мшистые камни… стена… то шепот, то стоны молитвы… Вы ли, гонимые, здесь бледной стеснились толпой? Мрачною верой горят, как факелы темные, взоры; Буря рыданий и слез к темному небу растет… «Боже! Мы – прах пред Твоей венчающей верных десницей. Боже! Открой нам, открой недостижимый Сион!»

 

36. Старый колокол

Грустно ты, колокол старый, на ветхой поник колокольне. Вижу: уж больше тебе дальний простор не будить Светлым, как день, торжеством улетающих в небо хвалений, Строго протяжной волной долгих надгробных молитв. Позднего ль ветра крыло тебя торопливое тронет — Глухо последним «прости» скажется гулкая медь.

 

37. Надпись на «Декамероне»

Тот был душою герой, кто в бледном преддверии гроба, В темных угрозах чумы жизни разгадку обрел: Смерти – молчанье могил и мрамор холодных надгробий, Жизни – веселье и блеск, жизни – любовь и цветы. Бодро испей до конца всю чашу манящих восторгов — Черная смерть у дверей в строгих одеждах стоит.

 

38. «Месяц серебряный в темные наши аллеи…»

Месяц серебряный в темные наши аллеи, В самую чащу ветвей проникает… О, выйдем, Выйдем на эту лужайку на это сиянье! Спите волненья мятежные! Ласковой ночи Чистое в дар принесем и незлобивое сердце, Нежность смирения, нежность и слез, и молитвы.

 

39. Собаки

Что за тревожную ночь послали сегодня мне боги! Строго-прекрасная к нам в светлом молчаньи сошла. Небо казалось очам фантастично-глубокой поэмой, Полной мерцающих тайн, полной звездящихся слез. И к озаренной воде сбегались туманные тени, Точно сбирались отплыть и поджидали гребца. Нервы натянуты были, как струны, готовые к пенью… Вдруг исполнительный пес поднял отчаянный лай. Чу! полководца признала и славит лохматая стая; Резко дисканты визжат, глухо рокочут басы. Мудрый политик мирит, а молодость требует боя, И разглашает набат внутренней смуты пожар.

 

40. В. В. Розанову

Жадно крикливая праздность о новом и судит, и рядит; Ты же, без жалоб неся старый терновый венец, В образах странных уму, но чуткой приемлемых верой, В образах темных пока, правды лелеешь зерно, — Чтоб через много веков, поколений чрез много, быть может, С них, с побежденной толпы, полною мерой собрать.

 

41. На юбилей Пушкина (26 мая 1899 г.)

С тихой и светлою думой твои пробегаю страницы: Это – безбрежная даль, – родины милой поля, Это – горячая кровь безбрежно широкого сердца, Это – свежо и легко мир облетевшая мысль. Только великой стране дается великий художник, Лишь океан красоты перлом бесценным дарит.

 

Стихотворения

Сборник составил П. П. Перцов

 

«От красоты и в дни глухие…»

От красоты и в дни глухие Я всё отречься не могу: Оставь цветы полусухие На этом голом берегу. Сквозь глыбы грубого гранита Ловя луч солнца золотой, Пусть мне дохнут они забытой Навек отпетою весной…

 

Владивостокские ямбы

 

В вагоне

Сменяются и долы, и леса, Под ровный гул бегущего вагона. Звенят ручьи из сумрачного лона Глубоких скал, как горная роса. И в новых красках светлый небосвод Обетами пленительными манит, И все поет, томится и зовет На новый путь, ему же и конца нет.

 

I. «По сопкам ползают туманы…»

По сопкам ползают туманы, Но так горяч встающий день, Такие яркие поляны, Такая сладостная тень. И сердце рвется наслаждаться, Не тратя радостных минут, Покуда жить и любоваться Приветы светлые зовут. Мечта, как бабочка, как птица, С цветка садится на цветок, И детских сказок вереница Теснится в радужный кружок.

 

II. «Не говори: уж все воспето…»

Не говори: уж всё воспето. Смотри, как тих морской залив; Смотри, в какую бездну света Вон тот свергается обрыв. И так легко, неуловимо Созвучье неба и земли, Что разве б арфой серафима Мы повторить его могли.

 

III. «Под этим ясным небосклоном…»

Под этим ясным небосклоном, На этих светлых берегах Довольно сердцем озаренным На миг замедлиться в мечтах, Чтоб и в скитаньи и в печали, И в час смятения и бурь Сквозь сон припомнить эти дали И эту чистую лазурь.

 

IV. «Люблю я молодость и нежность…»

Люблю я молодость и нежность, И очи, жгущие огнем, И голубой мечты безбрежность, На всем разлитую кругом, И луч малиновый заката, Скользнувший низко к парусам, Рассыпав гаснущее злато По морю, небу и горам.

 

V. Парус

С каким участьем и тревогой Следит мой взор в вечерний час, Как бледный парус понемногу Скользил вдали, скользил и гас. Мой также парус в миг урочный Скользнет легко за ту черту Покинув жизнь как сон непрочный, Как беглой грезы красоту.

 

VI. Апрель

Апрель… И повевает тонко Воскресшей вербой и водой, И плеск весла, и смех ребенка Весною дышат молодой… Апрель… Беспечно и воскресно Брожу по солнышку у вод, И в свисте ветра так чудесно Мой парус розовый растет. Растет и ширится и властно Влечет в кочующие сны, На солнце, греющее страстно, На синий шелк и зыбь волны. Апрель… Весенние обманы… Апрель… Светлеющая даль, И враз излеченные раны, И вмиг отпетая печаль.

 

VII. «И друг, и родина далеко…»

И друг и родина далеко, Но всё равно, когда весна, Мила мне дальнего востока Огнем спаленная страна. Милы ее леса и воды, Лазурь и золото на всем, И в час безветренной погоды Ладья с повиснувшим крылом.

 

VIII. «Не сожалей, что жизнь минует…»

Не сожалей, что жизнь минует, Когда с тобой перед концом Природа пышно торжествует Таким немеркнущим венцом, Когда пленительнее сказки В ней каждый луч и каждый звук — И песня вод, и неба краски, И гор воздушный полукруг.

 

IX. «С лесной горы взгляни на море…»

С лесной горы взгляни на море, О, вот где мира красота В одном волшебном кругозоре С бесценной щедростью слита!. Вверху шумят, гудят вершины, У ног сдвигаются скалы, А там – живые исполины — Гремят и катятся валы. И с каждым пенистым прибоем Над сумраком души твоей Со всеми величьем и покоем Победа света все полней.

 

X. «Устав от красок и от зноя…»

Устав от красок и от зноя, Сегодня сер недвижный день, Как будто око золотое И приоткрыть так рано лень, И тусклой дымкою тумана Наутро вдруг волшебник скрыл Всё, чем вчера благоуханно И ослепительно дарил.

 

XI. «Немного слов и песен надо…»

Немного слов и песен надо, Когда кругом царит краса, Когда на листья винограда Нисходит сонная роса, И над молчаньем южной ночи 8 лучах предвечного огня Трепещут звезд живые очи, Мечту туманя и маня.

 

XII. «Какая тишина и нежность…»

Какая тишина и нежность, Как далеко от пылких бурь. Забыта ты, весны мятежность, И лета знойная лазурь. Уж утром медленно и строго Встает неяркая заря, И шепчет сердцу много-много Усталый сумрак сентября.

 

XIII. Ясная осень

Еще они прозрачны, дали, И ясен купол голубой, И без смущенья, без печали Заря прощается с землей. Еще в груди напевы юны, Еще хотят они лететь, И только ждут живые струны Согласоваться и запеть.

 

XIV. Тайфун («Порой взамен беспечной неги…»)

Порой взамен беспечной неги Свирепо заревет тайфун, И в стройный хор живых элегий Ворвется хаос диких струн, В такой безумной схватке фурий, С таким стремленьем сокрушить, Как будто ты, страна лазури, Еще не бросила творить.

 

XV. «Как ярко солнце ноября…»

Как ярко солнце ноября, Как чисты синие просторы. Неугасимая заря Легла на каменные горы. Легла и дышит без конца, Как надышаться ей, не зная, И лучезарного венца Ни на мгновенье не скидая.

 

XVI. «И в зиму так же небо сине…»

И в зиму также небо сине И над стихающей волной Висит лазурною пустыней, Дрожит бездонной глубиной. И мнится, некий дух вселенной Вот близко, близко, в миг немой Прострется бездною нетленной Над опустелою землей.

 

XVII. «Оно прекрасно и высоко…»

Оно прекрасно и высоко, Живое небо января. От стран роскошного востока Прикочевала к нам заря. И над горами, надо льдами Зимою скованных брегов Легла воздушными волнами, Вовек не ведавшими льдов.

 

XVIII. «Наверно, вот в таких краях…»

Наверно, вот в таких краях Свои венки найдут поэты: Всё горы, горы и в горах — То дуб, то ель, да лип букеты. Свергаясь долу, путь гремит Под перегруженной телегой, А там вдали как ясен вид, Какой он дышит вольной негой. Ручьи колей рекой слились, Уж ночь в долу благоуханном, Да, переваливая высь, Недавний дождь ползет туманом.

 

XIX. Тайфун («Нам небом послан был тайфун…»)

Нам небом послан был тайфун Чтоб духом мы не упадали, Чтоб мы не ослабляли струн В немом бездействии печали, Чтобы не жались, как рабы, Под дикие раскаты грома И вдохновение борьбы Нам было близко и знакомо.

 

XX. Твоя скала

Два камня на распутьи влажном. Мы сели там в вечерний час, И волны с грохотом протяжным Бросались в сумерках на нас. Я снова здесь. Раздумья полный, Один я над водой стою, И горько всхлипывают волны, Взбираясь на скалу твою.

 

XXI. Опорная, 18

[1]

Поникла ветхая ограда, И от ворот одни столбы, Но буйны плети винограда, Как победившие рабы. Да тучи бледного жасмина, Освобожденного от пут, Как одиночества картина, Участье путника зовут.

 

XXII. Марина

Люблю басовые тона С утра встревоженного моря, Когда на всем его просторе Гудит и рушится волна. Как будто линия штыков, Неотразима в дружной силе, Встает и в брызгах снежной пыли Марш-марш на приступ берегов.

 

XXIII. Владивостоку

Есть красота в тебе живая, Когда и с шуйцы, и с десной Лазурь задвинет золотая Тебя хранительной стеной. И широко и необъятно По зыби млеющих прохлад Рассыпят огненные пятна Весна и вечер и закат.

 

XXIV. Нарцисс

Уж город все свои огни Зажег на всех террасах горных, И в море теплятся они, Как перлы средь утесов черных. И с негой каменный Нарцисс Над морем замер до рассвета, И звезды мира собрались В урочный час кругом поэта.

 

XXV. «Забуду ль я вот эти горы…»

Забуду ль я вот эти горы В туманный, ранний утра час, И бухты свежие просторы, И чаек крик, – забуду ль вас? Иль при конце моем печальном, Пред тем, как ступит жизнь во тьму, Я вас, хотя б в виденьи дальном, С тоскою сердцем обойму?

 

Миги

 

I. Цветы

Ни к чему не прилепляться, Все мгновеньями любить, — Вот как надо наслаждаться, Вот что значит жизнью жить. Только миг у брака брачен, Жизнь и смерть – всегда чета, Краткий срок цветам назначен, Но какая красота! И бесцельны, и безвластны, В опьянении мечты, Так мгновенны, так прекрасны Легкой радости цветы.

 

II. На бревне

На бревне, над речкой горной, Чуть журчащей меж камней, Сладок отдых, сладок сумрак Еле шепчущих ветвей. Говорят они: усталый Путник, сядь к нам отдыхать. Светлых сказок мы нашепчем, Их с собой ты можешь взять. В холод жизни, в путь далекий Понесешь, как клад живой, Свежий голос речки горной, Говор леса над водой.

 

III. «Я люблю эти ранние, робкие грезы…»

Я люблю эти ранние, робкие грезы, Очертанья неясные тающих снов, И распятье кривое застывшей березы, Не мечтавшей о пухе грядущих листов. Я люблю эту музыку смутных созвучий, Чуть воскресших над темной могилой души. И в траве, по росе, голубой и певучей, Колокольчика зов в дорассветной тиши.

 

IV. Последний миг

Чисто и ясно в душе заключить Эту последнюю знойную нить, Это смущенье и это прощай, Этот цветов засыпающих рай, Эту луну на скамье и у ног, Этот весны ускользающий вздох, Эти немые, как стражи, кусты, Этот томительный миг красоты…

 

V. «Много звучит голосов…»

Много звучит голосов, призывающих чуткое сердце, Много задумчивых снов ночь навевает мечте, Только призывнее всех для меня и волнует всех слаще Свежий, как поздняя ночь, ночью подсказанный стих.

 

VI. «Не говори, что ты устала…»

Не говори, что ты устала: Еще весна твоя светла, И ночь так пышно раскидала И звезд и песен без числа. Лишь только щедро и глубоко Еще всей жизнью ты живи И сердце распахни широко Для слез, и неги, и любви.

 

VII. «Сердцу и только ему…»

Сердцу и только ему на лазурно-прозрачном рассвете, Тихий мой друг, отдадим робкую тайну свою. Все и поймет, и простит молчаливый и грустный волшебник, Чтоб на заре обронить знойный и сладостный стих.

 

VIII. «Я рад бы не любить, я рад бы не мечтать…»

Я бы рад не любить, я бы рад не мечтать, Но такая весна, но такая заря, И всю ночь соловьи не давали мне спать, В безглагольном восторге дрожа и горя. Я бы рад не любить, я бы рад не мечтать, Но весь вечер вчера тот ручей под окном Торопился бежать, торопился шептать, Как смычок по струне, об одном, об одном…

 

IX. Календарное

Снова май. В овраге полном С пеньем пенится вода. Это май, а май безмолвным Не бывает никогда. Разбежалось в поле стадо. Пастушонку лень бродить. Знать, опять кому-то надо Любоваться и любить. Чу, над влажными листами Всё желанней и звучней Осмелевший под звездами Запевает соловей. Хорошо бродить свободным, Петь и прыгать, как вода. В сердце май, а май холодным Не бывает никогда.

 

X. «Светлы весенние просторы…»

Светлы весенние просторы, Тиха безоблачная даль, Опять из сердца без укора Уходит старая печаль. И веет снами молодыми, И думы легкие чисты, И над могилами родными Дрожат прозрачные листы.

 

XI. «Я сумел бы тебя и любить, и ласкать…»

Я сумел бы тебя и любить, и ласкать, Только словом так трудно решиться сказать… Я бы лучше сумел, если б розою был, Если б тонким тебе ароматом кадил, Если б облачком беглым я плыл над тобой, Если б тайны ронял серебристой росой, Если б тенью прохладной мог стан твой обнять, Я сумел бы тогда и любить, и ласкать…

 

XII. «Право, не надо нам долгих речей…»

Право, не надо нам долгих речей, Будь только смутно журчащий ручей, Будь только леса осеннего мох, Будь только сердца затихшего вздох, Будь только в темный тропинка овраг, Будь только негой замедленный шаг, Будь только ветер, взметнувший листву, Будь только сказочный сон наяву.

 

XIII. «Выйдем тихонько бродить»

Пойдем сегодня побродить Одни над мирными брегами, Пойдем душою повторить Созвучье ночи со звездами. И в миг, как их померкнет рой Пред набегающим рассветом, Как сон расстанемся с тобой, Чтоб белый день не знал об этом.

 

XIV. «Опять весна, и негой сладкой…»

Опять весна, и негой сладкой Обвеян мелкий пух аллей, И узкий месяц встал украдкой Смотреть сквозь прорези ветвей. И тает даль, и всё как прежде: И жизнь полна, и томны сны, И любо молодость надежде Отдать на празднике весны.

 

XV. Даль

Родная кроткая заря Над мирной далью деревень, Когда, задумчиво горя, Беззвучно в ночь отходит день, И над недвижною рекой, Не колыхнувшей гладь струи, Расстелет вечер золотой Тенета мягкие свои…

 

XVI. «Ты вся в звездах. В окне открытом…»

Ты вся в звездах. В окне открытом Твой профиль четко озарен, А там, внизу, в логу забытом, Весны светлеет тонкий сон. Весна царит, бросая пенье В затишье сада и села, И в этом чистом озаренье Ты так невинна и светла. Мерцают звезды. Чуть росится Плетень соседнего двора, И сердцу хочется томиться, Пылать и плакать до утра.

 

XVII. «И праздник мой настал. Густою…»

И праздник мой настал. Густою Волною льется аромат. Передо мною и за мною Картины чудные лежат. Но коротка, как сновиденье, Моя роскошная весна, И разве иней сожаленья Оставит старости она.

 

XVIII. «Печаль и музыка одно…»

Печаль и музыка – одно. Как широка пустыня жизни, Как душу спавшую давно, Томит призыв былой отчизны. Мечте мучителен покой, Ей внятен голос вечно юный, И кто-то сильный и живой В душе натягивает струны…

 

XIX. «Как после тягостной разлуки…»

Как после тягостной разлуки Красив и тих твой ясный свет, Какие ласковые руки, Какой пленительный привет. Какая даль передо мною, И как безоблачно чиста Из сердца полного тобою Струится песня на уста…

 

XX. «Право, иного я счастья не жду…»

Право, иного я счастья не жду: Столько огней в полуночном саду; В небе высоком огни и в воде. Искры росы и по листьям везде, Да и в траве под ногой светляки В теплом мерцаньи зажгли огоньки. Да и в косе-то, гляди, у тебя Звездочка, что ль, заблудилась, любя…

 

XXI. Окошко

Люблю зеленое окошко — Оно весь день свежо молчит, Оно на старую дорожку Седого путника манит, — Дорожку топкую лесную, Где снова он изведать рад И сказку лета голубую, И зной смолистых колоннад.

 

XXII. Пень

О волшебство природы летней, — Леса под шумною фатой, И всё знойней, и всё приветней Улыбка прелести земной. Рукой заботливою няни Все пятна ветхие сняла И пень кривой на той поляне Как ризой брачной убрала. Смотри, теснятся в дружной неге И, хорошея с каждым днем, Со всех сторон в листах побеги Спешат сравняться с горбуном.

 

XXIII. «Есть в одинокой, ясной ночи…»

Есть в одинокой, ясной ночи Такая грусть и пустота. Глядят луны немые очи На нелюдимые места. Что ж это? Жизнь иль отраженье Отживших дум в зерцале сна, И в высоте, как привиденье, Проходит мертвая луна? О, будь лучом моей ты ночи, Чтоб обезволенная мгла Познала свет, открыла очи И вновь дышала и жила.

 

XXIV. «Я поздно вышел. День счастливый…»

Я поздно вышел. День счастливый Уж догорел в костре лучей, И затянул туман пугливый Виденье зноя и огней. И только там, где за мгновенье Великолепный храм царил, Чуть взору грезилось волненье Сотлевших без возврата крыл.

 

XXV. Ре мажор

Не знаю сам я, оттого ли, Что сердцу воля дорога, Люблю я праздник дикой воли, Люблю речные берега, Когда их ломит ярый грохот Восставших вод, крушимых льдов, И тяжек пьяный зык и хохот Раскипятившихся борцов.

 

XXVI. «Здесь, под кущей винограда…»

Здесь, под кущей винограда Я присяду. Мне тепло. Солнце – путнику награда, Солнце гроздьям винограда Даст прозрачное стекло. Отчего ж на сердце тени, И в груди, как ночь, темно? — Солнце, солнце, добрый гений, Разгони туман сомнений, Дай палящее вино!

 

XXVII. «Уже березы полуголы…»

Уже березы полуголы, А воздух всё лучист и чист, И безмятежные глаголы Лепечет падающий лист. И в сердце нет сопротивленья, И будь благословенно ты, Хотя б последнее мгновенье, В закатном золоте мечты.

 

XXVIII. Свое

Как хорошо быть одиноким, От всех бойцов равно далеким, Любить свое, любить одно, В живую цепь ковать звено. Как хорошо по небывалым Бродить стезям, по снам грустя, Как хорошо бокалом малым Испить от полного ручья.

 

XXIX. В сторонке

В мое окно вся жизнь людская В разнообразии видна, И улиц суета дневная, Как вечный бег веретена. Но как милей на миг к сторонке С немою думой отступить И слушать зов свирели тонкий И грезы тающую нить.

 

XXX. Перед сном

Как хорошо под вечерок, Едва погаснет дня волненье, Пойти сложить у милых ног Весь груз тревоги и сомненья. Смелей прижмись к моей груди Пред сном головкою усталой, И речи мирные веди О том, что было да бывало.

 

XXXI. Зарницы

Вчера, когда мы расставались, Сбиралась за морем гроза, И много высказать пытались Твои безмолвные глаза. Но мы и целая природа Свершали молча договор, И от востока до захода Мерцал зарниц безмолвный хор.

 

XXXII. Март

Ты, предвесенняя, немая, Чуть мартом тронутая даль, И чаша неба голубая, Как незапятнанный хрусталь. И сердце бредит, сердце чует: Вот-вот не месяцы, но дни, И солнце знойно расколдует Цветы, и песни, и огни.

 

Из старых тетрадей

 

I. «Нет, полно пламенно дрожать и тосковать…»

Нет, полно пламенно дрожать и тосковать, Напрасно рваться вдаль безумною мечтою! Я знаю: прежних лет не пережить опять С их дерзкой силою и гордой чистотою. Зачем же плачет так забытая струна, В переболевшую опять вонзаясь душу? Ужель всё мертвое я разбужу от сна И завоеванный так трудно мир разрушу? Ужели вновь она вскипает и зовет, И взоры темные неутомимо хмуря, Сорвет мой бедный челн и грозно понесет В седую даль валов – таинственная буря? Что если призраком тревожным и родным Виденья чистые очей моих коснутся, Какая будет боль отдаться снам живым И безнадежному в немой тюрьме проснуться!

 

II. Мотив из Илиады

Грозно в кипучем бою он дышит отвагой и силой. Как отступают враги перед летучим копьем! Точно как молнии Зевса сверкают из смелого взора, Черные кудри волной льются на мрамор чела. Ах, оглянися назад, красавец, где солнце заходит, Где над зубцами стены терем знакомый горит! Скоро ль прохладная ночь рассыплет лазурные звезды. Скоро ль герою венок тихо наденет любовь?

 

III. «Я коня оседлал, чтоб кручину избыть…»

Я коня оседлал, чтоб кручину избыть, Чтоб от ворога злого бежать, И лесною тропой я, как вихрь, полетел, И закат предо мной, не сгорая, горел,            И кручине меня не нагнать! И дышал я, дышал, надышаться не мог Благодатной свободой лесной, И скакал, – лишь мелькали кусты да стволы, И откуда-то веяло холодом мглы,            Сладко веяло влагой ночной. Тишина, тишина! Только ветер свистит, Только желтый листок опадет… Укачала мечта молодая меня, И не знал я, куда погоняю коня            И куда меня конь донесет!

 

IV. Простор

Из книг старинных и печальных, Как из глухих подземных нор, Я много дум и вздохов дальних К тебе принес, родной простор. Но в светлой неге возрожденья Тебе неведома печаль; С тобой воздушные виденья И ускользающая даль. И растворилась в чаше чудной Вся наколдованная грусть, И вновь бездумно и беструдно Твоим объятьям отдаюсь.

 

V. «Помнишь ли ты, дорогая, любимую нашу аллею…»

Помнишь ли ты, дорогая, любимую нашу аллею, Нашу скамейку в тени пышно сгустившихся лип? Как заслоняли листы укромное наше местечко! Бледная зависть луны нас не могла подглядеть… В комнатке бедной моей с каким возраставшим волненьем Я примечал из окна, как погасает закат… Милая, с первой звездой вечернею ты обещалась Выйти на нашу скамью… Как проклинал я тогда Эти томительно-долгие, старчески-ясные взоры Гаснущих солнца очей! Как я молил темноты!.. Как завидовал зимним, проворным сумеркам: чуть лишь Лампу, бывало, зажжешь, – снег уж хрустит у ворот, Лестница скромно скрипит под робким, задержанным шагом… Зимние сумерки, вас благословляет любовь! Но хороши вы и летом, – глядишь, затаивши дыханье, Видишь, как сумрак растет… ждешь не дождешься звезды… Вот загорелась… Бегу… Тревожно шаги ускоряю… В милой, укромной тени падаю к милым ногам.

 

VI. На закате

Там, в аллее тенистой, Между кленов густых, Тенью легкой и чистой Ты мелькнула на миг. Не догнать мне плутовки, — Только смех прозвенел, Только с милой головки Яркий розан слетел. Солнце ниже и ниже… Гаснет в пламени день… Не мелькнет ли поближе Эта милая тень?

 

VII. Кузнечики

В просонках, утром озаренных, Люблю кузнечиков возню И за стеной неугомонных Их молоточков трескотню. Спорится бодрая работа, Заря прозрачная легка, И так светло долит дремота Под стук воздушный молотка. И, засыпая, вижу живо И мост, и кузницу, и ров, И хлеба спелые разливы Под гомон бойких молотков.

 

VIII. Сонет

И вновь луна, и снова дышит сад Таинственной и жуткой красотою, И снова тени и лучи скользят Над садом, над прудом и над тобою. Ты поднимаешь к небу долгий взгляд, Заплаканный туманною мечтою, И звезды неба тихо говорят И шепчутся с подругою земною. О грустный друг! кругом такая тишь: Едва дрожит у берега камыш, Сквозь сон звенит вдали ночная птица; С лугов туманы влажные ползут И бледной ночи бледная зарница Дозорами обходит темный пруд.

 

IX. «И нежность, и туман осенних вечеров…»

И нежность, и туман осенних вечеров… Усталые поля, задумчивые дали, И месяц облачный, как долгий взор печали… И нежность, и туман осенних вечеров. И тени легкие невозвратимых лет, — Минуты с вечностью таинственные звенья, И сердца светлого истома и смиренье… И тени легкие невозвратимых лет…

 

X. Старуха

Белая старуха Под окном стучалась, Завывала глухо, Визгом надрывалась. Вся, как лунь, седая, Саваном одета, Колдовала злая С вечера до света. К утру затихали Вещие угрозы. Как в пушистой шали, Сосны отдыхали. Лишь кой-где роптали Зябкие березы.

 

XI. Захолустье

Мне порою нравится – без мечты, без мысли, Вдоль забора длинного медленно брести. Низко ветви голые надо мной повисли, Снег хрустит и искрится на моем пути. Странно сердцу близкие, тянутся и тянут Переулки тесные в призрачную даль. Капли света скудного там и здесь проглянут, Да и снова спрячутся… да и тех не жаль! Негой захолустного отдыха объято, Сердце к серым сумеркам молчаливо льнет… Так и жизнь протянется, не томя утратой, Не тревожа памяти неподвижный гнет…

 

XII. Лужа

К забору ветхому несмело путник льнет. Дорожка узкая становится все уже. И сделай в сторону один лишь шаг – и вот Уж целою ногой затонешь в топкой луже. Но, яркий фартучек перетянув потуже, Болото вязкое преображая в брод, Шалунья девочка с улыбкою бредет, Как фея легкая. Смелей, герой мой, ну же! Блеснула детских глаз живая красота, Мелькнула высоко подхваченная ножка, Все уже топкий брод, все призрачней дорожка, Но ты уже не ждешь. Тебя влечет мечта, Тебя ведет весна. Уж ты на все готовый, Как Дант последуешь за Беатриче новой.

 

XIII. «Вечно мать больная, а отца нет дома…»

Вечно мать больная, а отца нет дома, — Без любви, без ласки с детства ты росла, С одинокой думой так давно знакома, Никогда не видя света и тепла. И когда нежданно нежное участье, Искреннюю ласку встретишь ты в чужом, Бедный мой ребенок, ты не веришь в счастье, Ты не смеешь верить никому ни в чем. Диким и холодным взором отвечаешь — А в груди-то сердце рвется на куски, — Да забьешься в угол, да одна рыдаешь Под наплывом тяжкой, давящей тоски. О, моя бедняжка! без любви сердечной Жизнь твоя уходит, вянет жизнь твоя, Столько сил, быть может, столько бесконечной Жажды быть счастливой скорбно затая… Но, я верю крепко, на пути тяжелом Тот тебя восстанет втайне подкрепить, Кто Единый счастья светлым ореолом Всякое страданье властен озарить.

 

XIV. Сестре (А. Р.)

Ты пела, милая. Та песня пробудила В моей душе давно безмолвную струну. Ужель и мне блеснет мое светило? Ужели снова я и вспомню, и вздохну? Так, сердцу живо все, – глубоко и ревниво На темном-темном дне оно хоронит клад И этой свежести лукавой и счастливой, И этих детских игр, веселий и досад. Пусть все развеяно, пускай среди разгула Кустов разросшихся и спутанных ветвей Тропинка детская бесследно потонула, Ты пела, милая, – мы встретились на ней.

 

XV. В. В. Розанову – при посылке портретов детей

Вам, посвятившему детям столько рвенья,            Правдивых строк, — Вот на мои надежды и волненья            Живой намек. Была и третья… И ее желалось            Послать портрет… Росла она… ей сердце любовалось…            Ее уж нет. Но милый луч ее мелькнет случайно            Из этих глаз, И, может быть, и Вы вздохнете тайно            Об ней, о нас.

 

XVI. Памяти В. С. Соловьева

У могилы твоей, под печальным крестом Не роняю я слез, не шепчу о былом, И ревнивой судьбы я, собрат, не виню За недолгую, грустную юность твою. На печальном кресте всё мне грезится тот, Кто всю кровь и любовь за людей отдает, Чьи святые объятья от века зовут Каждый алчущий дух, каждый искренний труд, Кто незримый и нежный поникнул челом Над могилой твоей, над печальным холмом.

 

XVII. Две книги

Ты знаешь ли вечную книгу – как чаша безбрежная вод, Она за страницей страница, грозя и лаская, течет. И сколько в ней страсти и скорби, как темен и внятен язык, То кличет, как юноша резвый, то стонет, как вещий старик. И каждый ту книгу читает, но трудно в ней смысл разгадать, И строго на ней почивает перста неземного печать. Бежит за страницей страница – торопится отдых и труд, И люди ту вечную книгу дорогою жизни зовут. Ты знаешь ли книгу иную – как осени бледной цветы, Как тихие старые птицы, поникли немые листы. Раскроется ветхая книга, и шелест не слышен листов, И веет тоскою и мраком от странных, загадочных слов, От стольких туманных загадок, от стольких холодных улик, И сердце томит и волнует двузначущий книги язык… Скользит за страницей страница, торопится отдых и труд, И смертью ту старую книгу усталые люди зовут.

 

На склоне дня

 

I. «На склоне дня прекрасней день…»

На склоне дня прекрасней день, Под вечер жизни глубже радость, Таит последняя ступень Неиссякающую сладость. Без содроганий, без борьбы Ступи на край иного брега, — Там есть непознанная нега Под вечным пологом судьбы.

 

II. «Помнишь, липа цвела, и далекая родина снилась…»

Помнишь, – липа цвела, и далекая родина снилась; Даль в закате лиловом была так устало светла; Ты со мной у окна в мимолетной отраде забылась;            Помнишь, – липа цвела… Помнишь, – липа цвела, и задумчивый запах и свежий Веял детством забытым и светлым простором села, Веял легкою грустью любимых, родных побережий…            Помнишь, – липа цвела…

 

III. «Сны мои стали иные: все темные горы, да моря…»

Сны мои стали иные: всё темные горы, да моря Чудные волны и вдаль парус бегущий, как тень. Точно я странником стал великого божьего мира И тороплюсь оглядеть страстно его красоту, Или какая-то власть предо мной открывает заране Неотразимой судьбы душу смущающий путь.

 

IV. «Хоть и жизнь прожита, но под эти дрожащие звуки…»

Хоть и жизнь прожита, но под эти дрожащие звуки Мне не хочется, нет, и помыслить о близкой разлуке. Мне не хочется, нет, с этим нежным волненьем проститься, Мне не хочется, нет, одному и в гробу очутиться. Все мне мнится, и там мне послышится голос твой милый И во мне оживут молодые, весенние силы, И под ясные звуки душа не захочет расстаться, И потянет и к свету, и к жизни, и к счастью прижаться…

 

V. «Молчу, безмолвствую. Но если…»

Молчу, безмолвствую. Но если Твой тихий взор согреет грудь, Опять сквозь сон пробьются песни, Опять яснее поздний путь. И в бледном золоте заката На краткий миг в истоме сил Предстанет всё мне, что так свято И так пугливо я любил.

 

VI. «Минует всё, что было мило…»

Минует всё, что было мило, Что окрыляло, что влекло, Но ты, зари моей светило, Горишь по-прежнему светло, И над туманами ночными, Где очертанья лет слились, Зовешь лучами золотыми В недосягаемую высь.

 

VII. «Я песня дальнего былого…»

Я песня дальнего былого, Ты песня завтрашнего дня. Я не дерзну отдаться снова Приветам знойного огня. Но тем отрадней пред закатом, Перемогаясь, в полусне Дохнуть мгновенным ароматом И свежей вестью о весне.

 

VIII. «Все воскресает, все ликует…»

Всё воскресает, всё ликует, В природе радостно, светло, Но не воскреснет, что минует, Что просияло и ушло. О, мир и память грезам чистым, Звездам, сиявшим сквозь туман, И вам, цветам зари росистым, Упавшим в сумрачный бурьян. Мир, светлый мир огням заката, Ночам, минувшим без следа, И вам, очам, живым когда-то, Давно померкшим навсегда.

 

IX. «Нет, не зови меня к весельям…»

Нет, не зови меня к весельям, Ни к буйным откликам страстей, Ни к утомительным похмельям Далеких и счастливых дней. Мне лучше нравится молчанье И вечер поздний под окном, И слабое воспоминанье О всем любимом и былом.

 

X. «Когда дрожит смычок по струнам…»

Когда дрожит смычок по струнам И песня чистая томит, Какая боль за пылом юным Седою думою следить. Какая казнь и замиранье, Пока всё в мире рвется жить, Почуять сердца трепетанье, Но уж без силы полюбить.

 

XI. «Не говори мне слов прощанья…»

Не говори мне слов прощанья, Когда в природе все с весной Так щедро сыплет обещанья И дышит пышною красой. С ее зарей, с ее огнями Закат ты свой сообразуй, Простись в безмолвии с мечтами И к розам мая не ревнуй.

 

XII. «Ты все еще не позабыла…»

Ты всё еще не позабыла, Еще ты боль свою таишь, И горьких снов не погасила Минувшего ночная тишь. И вижу я: с мечтой усталой Ты смотришь в темное окно, Как будто всё, что оживляло, Душой утрачено давно.

 

XIII. «Была пора: при блесках бала…»

Была пора: при блесках бала, В дыханьи праздничных смычков Весна беспечно запевала Свою зарю, свою любовь. Уж не вернется жизнь сначала, Не зацветет былых цветов, Лишь навсегда в груди вздыхала Та дрожь последняя смычков…

 

XIV. «Июнь и зной, и ты со мною…»

Июнь и зной, и ты со мною, И дума светлая чиста, И прежней детской простотою Цветут любимые уста. Как будто жизнь не миновала, Как будто старость не пришла, Как будто вся опять сначала Дорога чудная легла…

 

XV. «О, ренессанс томлений юных…»

О, ренессанс томлений юных… Хоть близко ночь, но ясен свет И в этих ослабевших струнах — Весенних гимнов смутный след. О грусть и нежность расставанья 8 закатной дымке золотой, И лучезарное прощанье С любовью, миром и тобой.

 

XVI. «Твоя судьба – одно страданье…»

Твоя судьба – одно страданье. Но что за озаренный взгляд, Какое ясное молчанье, Какой пленительный наряд. Как будто на одно мгновенье Ты рада праздновать и жить, И красоты самозабвенье, Как чашу полную, испить.

 

XVII. «Былые дни, живые грезы…»

Былые дни, живые грезы, Виденья ласковых долин, Давно померкнувшие розы С роскошных некогда куртин… Стою с улыбкой и слезами, И надо мной, как в полусне, Чуть веет тонкими листами В другой, знакомой стороне.

 

XVIII. «Все это было в прошлом, было…»

Все это было в прошлом, было: Благоухание лугов, И ласка раннего светила, И тени длинные листов. Но все минует, все проходит: Чтоб тени милые собрать, Над пашней пыльной сердце бродит, Лишь только б помнить и рыдать.

 

XIX. «Мятежен был июль и зноен…»

Мятежен был июль и зноен, Пора страстей, пора жары… Теперь остыл я и спокоен, И оторвался от игры. Любуясь полными плодами, Стою безмолвен я и тих, И над затихшими громами Тону в мечтаниях немых…

 

XX. «За днями дни студеней станут…»

За днями дни студеней станут, Умрут последние цветы, Но хорошо, когда не вянут Хоть сердца поздние мечты. Давно уж молодость умчалась, Померкли дни, остыла кровь, И только ты со мной осталась, Моя вечерняя любовь.

 

XXI. «Зима идет. Пожарче в печи…»

Зима идет. Пожарче в печи До верху хвороста кидай, Поярче тающие свечи Над поздней книгой зажигай. Зима идет… Люби пожарче, Всем напряженьем бренных сил, Чтобы в могиле грезить ярче О красоте живых светил…

 

XXII. Первый снег

Какую тишину навеял, Сегодня выпав, первый снег, Как много чистых грез взлелеял И сколько позабытых нег Всё вспомнил я: былые встречи, Былые милые слова И жарко тающие свечи На шумной елке Рождества.

 

XXIII. «Мой жребий – смутное молчанье…»

Мой жребий – смутное молчанье И в замороженном окне Березы голой колыханье В полудыханьи, в полусне. Мой жребий – хмурые досуги Да безответная мечта Всё о каком-то дивном юге, Где расцветает красота.

 

XXIV. «Бывают дни, бывают ночи…»

Бывают дни, бывают ночи В тоске, тревоге и борьбе, — Не видят гаснущие очи, И уступить готов судьбе. Но ты войдешь, – твой голос сладкий Рассеет призраки мои, И дверь отворится украдкой Для снов и песен и любви.

 

XXV. Близнецы

Они близки – вершины жизни: Где горче плач, там жарче смех, И зов к таинственной отчизне Внятней в час горя иль утех. Не поминай, как ты страдала: Судьба заране всё сочла И втихомолку подбирала Венок для грустного чела.

 

XXVI. О себе

Я всё расту, я всё мужаю, Мне с каждым чувствуется днем, Как ближе я к иному краю, Как чуждо мне в краю родном, Какие боли и оковы, Вериги мысли и тюрьмы Вот-вот прорвут свои покровы И врозь рассеются средь тьмы.

 

XXVII. «Вчера я был в долине той…»

Вчера я был в долине той, Где ясным сном летело детство, Где милой детской простотой Дышали игры малолетства, И мне оттоле чуждым сном Грозились те скалы и кручи, Где я брожу сквозь мрак и тучи С безмолвным спутником вдвоем.

 

XXVIII. Вам, только вам

Вам, только вам моя мечта, Моя вечерняя тревога, Когда усталые уста Приосенит названье Бога. Вам, только вам в прощальный час, При открывающейся двери, Безмолвный вздох, в любви и вере, Последний раз, последний раз.

 

XXIX. Канун

Мой друг, прекрасна жизни осень, Вся в блеклом золоте листов, И ровный гул надгробных сосен, И замирание дубров. Тогда ни боль, ни озлобленье Души не трогают покой, И разве слабое смущенье Пред нарастающею тьмой.

 

XXX. «Я помню радости живые…»

Я помню радости живые, Я помню чистые мечты, Сияли очи молодые, Дрожали тонкие листы. И всё прошло, и всё пропало, Уже иным досталось жить, И только сердце трепетало И не хотело позабыть.

 

XXXI. Последние песни

Я тороплюсь допеть. Так много В груди томленья и огня. Так больно поздняя дорога Пугает сумраком меня. Я тороплюсь допеть. Вдруг тучи, Замкнув лазурь, прервут мой путь. И всё тропинка круче, круче, И всё мне тягостней вздохнуть.

 

XXXII. Последний раз

Сойдя две шаткие ступени, Пойдем бродить в огне луны, Как потревоженные тени Когда-то детской старины. Два поздних сна из сказок Гримма, Последний раз рука с рукой Сойдем шуршать неуловимо Перед террасою пустой.

 

XXXIII. Прощанье

Придет минута расставанья, Тогда душою вновь и вновь Сильней почуешь на прощанье Свою померкшую любовь. И в это краткое мгновенье Всё-всё припомнишь и простишь И со слезами умиленья Былую боль благословишь.

 

На встречные темы

 

I. Сестре

Милая, как бы с живым твоим чувством к природе Ты красотой, окружающей нас, любовалась. Как бы смотрела на эти косматые скалы, Темной щетиной растущие к ясному небу, На неоглядное это далекое море, Весь кругозор заключившее в свежих объятьях. Пусть уже смерть опустила меж нами завесу, Пусть ты смежила на отдых усталые взоры, — Нет, я не верю, чтоб связь порвалася меж нами: Так хорошо это море, и небо, и горы… Всё это видишь ты, всё ты не можешь не видеть: Видишь и море в полдневном торжественном блеске, Видишь и парус косой, убегающий в море, Видишь и ленточку горной порывистой речки, Видишь меня, как брожу я в лесу одиноко И о минувшем твоем и моем вспоминаю.

 

II. Тени

Лети, мечта моя, в далекий, Все близкий сердцу уголок, Где знойным летом синеокий Во ржи смеется василек, Где по тропинке чередою Косцы веселые спешат, Где над знакомою водою Уж не шумит мой старый сад, Но где теперь в раю минувшем, В раю потерянном моем, Над домом, призраком уснувшим, Деревья-призраки венцом. Кому и чем ты помешало — Веселье ранних, чистых дней, — Моя заря, мое начало, Блаженство памяти моей. Зачем те радости живые, В груди дрожавшие тепло, Во дни борьбы, во дни больные Угрюмой бурею смело. И на могиле вдохновений И грез и сказочных цветов Поникли тени – только тени, — И тени слез, и тени снов.

 

III. Старому другу

Старый друг, далекий друг, Пусть туман лежит вокруг, Пусть на сердце нет огня, Старый друг, люби меня. Старый друг, во мне, со мной Наш рассвет люби живой, Ночи – звезды и лазурь, Первый взрыв весенних бурь, Споры, крики – и потом Упоение стихом. Старый друг, далекий друг, Пусть томит меня недуг, Пусть дрожит моя рука, Знаю, так же связь крепка, Цепь, сжимающая нас В предзакатный, поздний час. Мягок вечер, воздух чист. Неподвижен влажный лист. Вдаль по взморью разлита Золотая красота, И прощальные лучи Широки и горячи.

 

IV. Колыбельная

Моя ты песенка, моя ты сказочка, Моя ты ясная заря, Моя цветов весенних связочка В холодный вечер декабря. Моя ты звездочка, мое ты солнышко, Мой тихий-тихий майский цвет, Мое ты крохотное зернышко Грядущих дней, далеких лет. Моя ты сказочка, моя ты песенка, Моя ты маленькая пай, Моя ты ангельская лесенка В былые годы, в детский рай.

 

V. «Целый с тобою мне день…»

Целый с тобою мне день Светлая вешняя сень. Где ни стоим, ни пойдем, Всюду цветок за цветком. Спустимся ль к сонной реке, — Песня плывет вдалеке. В гору ль с рукою рука, Ты, как лазурь, мне близка… Целый с тобою мне день Тихая, ясная сень…

 

VI. Санки

Все говорят – уж я большая, Но почему же по заре Слепит дорога столбовая В таком чеканном серебре? И почему наутро санки Катят по горке ко двору И любо девочке-беглянке Чуть свет за детскую игру?

 

VII. 16 лет

16 лет. Какое чудо. Весь мир сиянием одет, Леса – дворец из изумруда, Заря – огонь в 16 лет. 16 лет. Еще без бури Румянит щеки знойный бред, И голубой венок лазури Над шелком кос в 16 лет. 16 лет. Такая доля, Какой пышней под солнцем нет: Весна и молодость и воля — Три дара фей в 16 лет.

 

VIII. Клад

Люблю я женские сердца: Они как клад волшебной сказки, Они так верны до конца И так находчивы на ласки. И одного молю в удел У судеб сумрачных и строгих: Чтоб женский взор звездой горел И при конце моей дороги.

 

IX. Реформа орфографии

Не надо знаков восклицанья: Пусть всё поведает твой стих, — И молчаливое страданье, И ласки вымоленной миг. Оставь лишь сердце чутко биться И знойным снам не прекословь, И всё в безумный стих втеснится: И боль, и ревность, и любовь.

 

X. «Прошла, как сон благоуханный…»

Прошла, как сон благоуханный, Их мимолетная любовь; Опять покров лежит туманный, И стынет зябнущая кровь. Лишь иногда средь будней прозы, В немой томительной тени, Повеют вянущие розы, Мелькнут утраченные дни…

 

XI. Флирт

Ты так находчиво флиртуешь, Как будто искренно любя, То манишь негой, то ревнуешь, Но любишь, любишь ты себя. И для соперников влюбленных Не бережешь ты знойных чар, И вот уж скоро ослепленных Настигнет роковой пожар.

 

XII. Три буквы

С твоим египетским браслетом, С твоею русскою душой, Ты смотришь догоревшим летом И ранней осени зарей. Гляжу в глаза твои большие, Где зов довременного тих, И вижу искры золотые Мятежных снов, огней живых.

 

XIII. Амулет

Ты хочешь старым амулетом Свой ясный разум помутить. Дитя мое, не верь поэтам, Они обманут, может быть. Я верю лишь во власть живую Твоей младенческой мечты, Как верю в правду роковую Неотразимой красоты.

 

XIV. Попутчице

Цени болтливости припадки В твоем усталом ворчуне: Как с пароксизмом лихорадки, Полжизни в них вернется мне. Сквозь все житейские невзгоды, Побалагурив налегке, Они – разлившиеся броды В давно мелеющей реке.

 

XV. Клевета

И так бывает в трудной жизни: Уже спорится строгий труд, Уже к таинственной отчизне Всё ближе, ближе тесный путь. Но клевета, но зависть злая Вот-вот настигнут близ меты, И сам услышишь, поникая, Змеиный голос клеветы.

 

XVI. Инвалид

Инвалид на костылях, Вижу прежние сраженья, И биваки все в огнях, И часы отдохновенья. Слышу вальса томный зов, Вихорь вьющегося зала, И условный бой часов В миг свиданья после бала.

 

XVII. Древность

Древность тем и хороша, Что пред нею мы как дети, Что бессильно к ней душа Льнет сквозь прах тысячелетий, Что какой-то дивный лик Возникает там, чудесен, И немой его язык Вдаль влечет, как гений песен.

 

XVIII. Платон. «Ион». 534

У вод медовых, в кущах муз И я, друзья, летал пчелою, И я познал живой союз Покорной песни с красотою. И я был легок и крылат, И я доступен был творенью, Едва бессмертные велят Безумно вспыхнуть вдохновенью.

 

XIX. В библиотеке

Сыздетства спутанных тропинок Мне мил затейливый язык, И в вашу комнату новинок Вступать я бережно привык. Гляжу признательно по полкам, Впиваю бодрую струю, И сколько там я тихомолком Друзей и близких узнаю.

 

XX. Старый знакомый

Как хорошо знакомый том Найти в библиотеке дачной, В забытом уголке лесном, Без корок, без одежды брачной. Как речи милые давно Живой и тайной страстью вспыхнут, Когда сосна стучит в окно И шумы дня в молчаньи тихнут. И мысли стройной красота С ночной сольется красотою, И эта дивная чета Потянет думу за собою.

 

XXI. Его муза

Друг, не хули его гравюры: У ней так четки все черты, И толстощекие амуры, И бледнолицые цветы. У ней, жеманницы гостиных, Такой изысканный наряд, И серый пепел кос недлинных, И затаенной неги взгляд.

 

XXII. Третий год пятилетки

Ей только третий год, а мне-то… И все ж, доколе бог велит, Судьба усталого поэта Над черной пропастью хранит. Над пропастью, куда, как ветки, По легкой воле ветерка, Скользят и дни, и пятилетки, И грузно рушатся века.

 

XXIII. Вослед

Еще одна допела лира. Какая боль, кому пришлось Из светлого земного пира Переступить в ночной хаос. Иль наши горести как тени, И точно тщетный всплеск кадил В огне негаснущих прозрений, В заре непознанных светил?..

 

XXIV. Могила Тамерлана

Века скользят, а всё она Жива, могила Тамерлана, Как будто вечность суждена Мечте кочевника-титана. Стоит под куполом глухим На зное юга над песками, Навстречу мертвым и живым Взирая мертвыми очами. «Всё миновало, всё прошло, Всё тлен пред вечностью моею, Я жизнь и смерть, добро и зло Переживу и одолею».

 

XXV. AKO

[2]

Костяшки бережного счета, Сверканье стройного окна… Течет привычная работа, Поет беспечная волна… И чуть вдали мелькнут, как тени, В безлюдье диких берегов, И клекот волн, и треск крушений, И крики гибнущих пловцов.

 

XXVI. Труба

В твоих стихах не только пенье: В них есть призыв, в них есть борьба, И кличет волю на сраженье Неотразимая труба. За все, с чем сердцу жаль расстаться, С чем все святыни нам слились, — Ты бьешься, ты не хочешь сдаться, Как мы, безвольные, сдались.

 

XXVII. Два Рога

Вы всё со мною, оба Рога, И оба в золоте мечты, Как два волшебные порога К чертогам Божьей красоты. Там, день и ночь не засыпая, В туманной тьме, как в зное дня, Трепещет бездна голубая, Как сказка влаги и огня.

 

Стихотворения 1888–1891 гг

Из писем к А. А. Фету

 

1. «Лунный свет в окно прокрался…»

Лунный свет в окно прокрался И на миг посеребрил Все, над чем лишь мрак сгущался И безжалостно царил: Так, средь скуки обыденной, В мой приют порой блеснет Музы с песнью сладкозвонной Вдохновляющий прилет!

 

2. «Чей образ в тишине ночей…»

Чей образ в тишине ночей Я ясно вижу пред собою С кудрей златистою волною, С румянцем щек, с красой очей? Чье чую я на лбу дыханье, Чьи речи нежности полны, Нося в себе благоуханье Иной, надзвездной стороны? Они звенят, как лиры струны, Как светлый ключ в долине гор; Их слыша, горести угрюмой Смолкает тягостный укор. Блажен, кто эти звуки слышит, И кто, в душе запечатлев, Их для детей земли запишет Небесный, пламенный напев!

 

3. «Богиня небесная Муза…»

Богиня небесная Муза, Из чудных слетая чертогов, Вливает волной вдохновенье На сердце любимцев-поэтов; С ней солнца светлее сиянье, С ней веянье воздуха чище, С ней слаще взволнованным сердцем Зеленого слушаешь леса Раздумное, тихое пенье; И новые думы родятся, И слезы в душе закипают, Блаженные, сладкие слезы, Восторженным выжаты чувством; Беззвучные образы веют, Неясные плавают звуки, И душу собой наполняют, И рвутся из сердца наружу Слагаясь в могучие рифмы. Вот тут-то ты принял душою Богиню небесную Музу.

 

4. «Ночь зажгла свои лампады…»

Ночь зажгла свои лампады В беспредельных высотах. Полон сад ночной прохлады. Росы искрятся в цветах. Звезды ночи, ночи нега, Ночи мрак и тишина… Лишь порой плеснет у брега Запоздавшая волна… Ветерка порой дыханье Песню издали домчит, И опять царит молчанье, И опять кругом все спит…

 

5. «Звук зародился в души глубине…»

Звук зародился в души глубине. Слушаю, чуткое ухо склонив. Слышу – там бьется, растет поминутно прилив, Звук его резок, могуч и криклив. Это ль мне надо? Нет, это не надобно мне! Моет холодная влага песок Тише да тише… Смирилася буря совсем… Нету ни звука, и воздух весь нем. Что же, доволен? Нет, мой не настал еще срок! Вот над поверхностью моря зарделась луна, Вот и гондола помчалася птицей по тихой волне. Песнь разлилася, и чувства, и силы полна. Все встрепенулось, той песне внимая от сна. Звуки чудесные встречу несутся луне: Все в них – гармония, мера и строй, Огнь в них горит неземной… Миг наступил! Вот что надобно мне!

 

6. Чардаш

Бойкий танец! Лишь раздался Призывной аккорд, В силах кто, тотчас помчался, И могуч, и горд. Кудри их по ветру вьются, Огнь горит в очах. Как они в сраженьях бьются, Если пляшут так? Бойкий танец! Ряд за рядом Мчится, все забыв. Так на брег к скалистым грядам Быстрый льет прилив.

 

7. «Мне песнь твоя звучит весенним чарованьем…»

Мне песнь твоя звучит весенним чарованьем, И тихим шопотом прохладного ручья, И шумом темных рощ, и роз благоуханьем, И в чаще пением полночным соловья. Мне песнь твоя звучит любовью молодою, И чувства свежего разымчивой волной, И ясной зорькою, и ночью голубою, И в выси мчащейся безоблачной луной. От мира дольного в чертог благоуханный Сияющей мечты уносишь нас с собой. Благословен стократ талант, от Бога данный, Полвека сохранен, восторженный тобой!

 

8. Вечерние огни (Посвящается А. А. Фету)

Над землей, одетою туманом, Над уснувшей тихим сном землей Звезды идут ярким караваном По пустыне неба голубой. На огни приветно-золотые Сквозь тумана матовый покров От земли, как ленты огневые, Властно рвутся отблески костров. Только им дано одним так ярко, Поборов бесчувственность и сон, Поборов полночи сумрак жаркой, Освещать далекий небосклон, И, презрев землею полусонной, Высоко, за горы, за леса Средь безмолвья ночи благовонной Улетать в родные небеса.

 

9–10. Ночи

 

I. «Частым бисером мелкие звезды…»

Частым бисером мелкие звезды В потемневшем рассыпались небе. Свежескошенным сеном сильнее Из-за речки пахнуло затихшей. И стоят великаны деревья, Облитые сиянием лунным, Словно древние старцы, раздумно Головами своими качая. В каждой ветке дух ночи таится, В каждом листике греза трепещет. Сердце думой нездешнею полно, Сердце мчится, оставив земное, Далеко за земные пределы, Выше, выше, туда направляясь, Где по тверди рассыпались темной Частым бисером мелкие звезды…

 

II. «Улетели все дневные краски…»

Улетели все дневные краски. Льет сиянье месяц-чародей. Как картина призрачная сказки, Полумгла рисуется аллей. Тишина и в воздухе, и долу, Притаилась словно вся земля, Будто внемлют тайному глаголу И леса, и нивы, и поля. Не найдешь торжественней мгновений! Льет сиянье месяц-чародей, И полки задумчивых видений В полумглу слетаются аллей.

 

11. «Не в Греции ль святого вдохновенья…»

Не в Греции ль святого вдохновенья Зарделася прекрасная заря, Не в ней ли звук впервые песнопенья Подслушали лазурные моря; Подслушали и, радостию полны, Ласкаясь к очертаниям земли, В кипучие и пенистые волны Созвучия людей перенесли; И, гордая гармонией чудесной, Послав валов бушующую рать, Созвучья те по целой поднебесной Для всех людей заставили звучать, Всем тем звучать, что лучшего в сердечной Таится человека глубине, Чтоб от мирской тщеты недолговечной Дух к вечного возвысить вышине!

 

12. «Пред образом в ризе сверкающей…»

Пред образом в ризе сверкающей Мерцает лампадка в ночи. Приди, утомленный, страдающий, Под эти святые лучи! Приди! Здесь замолкнут мучения, Иссякнут источники слез, Здесь оком любви и прощения Взирает Спаситель-Христос. Приди! Умиленье украдкою Твоей овладеет душой Под этою светлой лампадкою, Под этой ночной тишиной!

 

13. Весенняя песня

Весна недалеко, весна молодая, И свежесть, и нега весенних дождей. Весна недалеко, весна молодая… Спешите ж, спешите навстречу все к ней! Из первой травы, из подснежников нежных Совьем мы под песню гирлянды свои. Пусть скука в сугробах схоронится снежных, Что вдаль унесли, оживившись, ручьи! С весельем на лицах, одеты цветами, Мы встретим, приветим царицу-весну Сойди же скорей и своими дождями, И гулом, и пеньем наполни страну!

 

14. «Прекрасен тихий уголок…»

Прекрасен тихий уголок, Где далеко от шума света Катится жизнь, как ручеек, Одной природою согрета. Не зданий пыльных скучный ряд, Не городские мостовые — Кругом во всей красе царят Поля и нивы золотые. Родимый сад, знакомый пруд, Где ветлы дремлют исполины, И тихо над водой поют, И тихо веют их вершины. О чем их песнь – не разберешь, О чем их думы – не расслышишь, Но, слушая, чего-то ждешь, Зачем-то тише грудью дышишь. Как будто ждешь – вот миг еще, И, восхищением пылая, Вокруг раздастся горячо Хвала творцу такого рая!

 

15. «Уж улеглася пыль от стада…»

Уж улеглася пыль от стада, В луга умчались табуны, И над зеленой чащей сада Означен в выси лик луны. И ночь, мечтаний рой душистых И жарких снов послав вперед, Неугасимых и лучистых Полки светил с собой ведет.

 

16. А. А. Фету (по прочтении «Вечерних огней»)

Как дым бежит от яркого огня, Зажженного в неясном отдаленье, Так в нашу даль домчалося, звеня, Поэт, твое ласкающее пенье. И радостней сверкающего дня, В неизъяснимом счастье и волненье, Я следую, куда манит меня Высокое поэта вдохновенье. Я чувствую себя уже вдали От бедности, от сумрака земли, Среди светил сияющего неба.. Покинул я «земли томящий прах» И возносим на облачных крылах Избранника и вскормленника Феба.

 

17. «Это он, – его я голос знаю…»

Это он, – его я голос знаю, — Это он, Лициний милый мой. В полумгле его я различаю Стройный стан с кудрявой головой. Это он… Луна горит на небе, Освещая древний Фебы храм. Помолюсь несущей стрелы Фебе, Помолюсь ведущим в бой богам. О, когда б его спасли вы, боги, Для меня, несчастной, для меня! Как бы ваши светлые чертоги Убрала в пурпур и злато я; Я б цветов душистые корзины Принесла к подножию статуй, Я бы ряд зажгла пред вами длинный Фимиама жертвенного струй. Он ушел… Луна горит на небе, Освещая древний Фебы храм. Помолюсь несущей стрелы Фебе, Помолюсь ведущим в бой богам!

 

18. «Силой звучит этот шум непрерывный…»

Силой звучит этот шум непрерывный Старых деревьев над светлой рекой, Слух различает в нем голос призывный Вечной свободы, мечты молодой: «Снизу бежим мы, с земли поднимаем К небу мы свежие кудри свои. Первые – солнца восход мы встречаем, Первые – пьем дождевые струи. Только что ночь-чаровница порфиру Звездную кинет над темной землей, Мы уже смотрим небесному миру В очи, любуясь его красотой. Сходят к нам звезды, в росинках блестящих, Пышно колеблясь на нашем челе. Мы в соловьиных аккордах звенящих Тайны небес открываем земле. И, осенив тихоструйные воды Густоветвистым навесом своим, — Вестники света, любви и свободы, Мы, высоко воздымаясь, стоим».

 

19. Сон узника

Снилось мне, – моя решетка пала, Распахнулась чадная темница, И меня с собою увлекала Быстрокрылых пташек вереница. И в ту высь, где в искрах солнце плыло, Небо блеском алым наполняя, С щебетаньем быстрым стая взмыла, И меня с собою увлекая. И душа блаженством освещалась, И я мчал, лазурью ослепленный, А кругом все небо оглашалось Восклицаньем ангельским «прощенный»!

 

20. «Ты мчишься на жарком коне…»

«Ты мчишься на жарком коне, Блестя и парчою, и золотом; Я здесь, при палючем огне, Над тяжким склонялся молотом. Ты счастлив, – свежо и полно В дыхании грудь поднимается; Но в чадное это окно Едва ветерок улыбается. Ты счастлив, – дай счастья и нам! Копытам, избитым дорогою, Я крепости новой придам Под кровлей своею убогою. И где за лачугой ручей Бежит из оврага зеленого, В тени от полденных лучей Я меду налью благовонного. Там тени по листьям скользят Сквозит паутинка, как золото, И только далеко гремят Отзвучья тяжелого молота».

 

21. «Придет пора. Угрюма и нема…»

Придет пора. Угрюма и нема, Блестящими кристаллами одета, Сойдет сюда и победит зима Тебя, царица радостная лета. И за своей владычицей вослед Умчится песен рой одушевленный, И под напев мятели раздраженной, Бледнея, встанет утренний рассвет. Тогда, тогда хотя бы в сновиденье, Хотя на миг, на самый краткий миг Пускай душа твое услышит пенье, Твоих мелодий прелесть неземных. И в сумраке, виденьями богатом, В полуночной неясной тишине Чарующим весенним ароматом Пускай меня порадуют оне!

 

22. Старый певец

Один, один… За более счастливым Певцом толпа веселая пошла, Его струнам послушная шутливым, Его венчая молодость чела. Но под ветвей таинственным покровом, Вечернею прохладою полны Вновь ожили и в обаяньи новом Теснились в грудь напевы старины. И плакали торжественные звуки, Ласкающей сбегался волной, И гаснуло душевной пламя муки, Как под росой вечерней гаснет зной. Всходили в небе звезды и мерцали, И дольний мир покинув и презрев, Туда же, ввысь, к бездонной синей дали Дрожащий рвался и летел напев.

 

23. «Над тихой осокой лесного ручья…»

Над тихой осокой лесного ручья Впервые узнал я, богиня, тебя. Раздумно смотряся в зеркальный ручей, Ты песнию лес наполняла своей. И звезды внимали волшебным словам, Склонялся к чутко-дрожащим ветвям. Недвижно туман очарован висел, Росою тростник умиленный блестел, И жадно внимала неясная мгла, Как нота за нотой под небо плыла.

 

24. «Зеленокудрые березы…»

Зеленокудрые березы Оделись прелестью весны, И снятся им былые грезы, Былые радостные сны. Забыв тоскующие бури, Качая тихо головой, Они в сиянии лазури Глядят с надеждой молодой. А там, залиты ясным светом, Надежде радостной под лад Таким восторженным приветом Весне пернатые звенят.

 

25. «Чертог Твой я вижу, Создатель и Бог…»

Чертог Твой я вижу, Создатель и Бог, Украшен он чудно, для светлого пира назначен. Но мне ли взойти на манящий порог? Ты видишь, о Господи, как я убог, И плащ мой так беден, так нищенски-мрачен! Спаситель, Ты части меня не лиши! Молю, – снисходя и смиренью, и вере, Моей просвети одеянье души, Впусти меня благостно в райские двери!

 

26. «Она в забытьи отдыхала…»

Она в забытьи отдыхала, И свежего ветра струя Чуть слышно над ней колыхала Незримых листов опахало И гул доносила ручья. И вкрадчиво нежные звуки Над слабой царили душой… К молитве слагалися руки, Хотелося плакать от муки, И песней сверкнуть молодой… Так жаждало сердце свободы, Так грезились ярко во сне И быстрые вешние воды, И гул пробужденной природы, И звезды в ночной вышине…

 

27. «Звезды горят над землей в синеве необъятной…»

Звезды горят над землей в синеве необъятной. Тает у сердца и тихо сползает тревога. Манит меня, победительно манит с порога Ночь эта мглою своею тепло-ароматной. Дале и далее от освещенного дома Я ухожу по сбегающей к речке аллее. Тайна меня обнимает светлей и светлее. Все так знакомо вокруг и все так незнакомо. Эти деревья я видел когда-то и где-то, Этот задумчивый слышал и раньше я шорох, — Только нова мне волна серебристого света, Новы мне звезды с ласкающей думой во взорах. Грезою я отуманен тепло-ароматной, Сердце покорное сладкою сковано властью. Звуки ночные сулят нескончаемость счастью. Звезды плывут и горят в синеве необъятной.

 

28. «Волны на скалы гонят челнок…»

Волны на скалы гонят челнок. Путь мой опасен, путь мой далек.            Но кроткие очи твои Светят сияньем лазури. Что мне до волн и до бури?            Жди меня, милая, жди! Мимо грозящих гибелью скал, Где расходился воющий вал, —            Под лаской небесных огней, Чистой молитвой хранимый, Я доплыву невредимый            К тихой избушке твоей. Месяц и звезды над головой, Садик прохладой полон ночной,            И волны лобзают песок… Счастье блаженное встречи… Быстры и ласки, и речи…            Вспыхнул зарею восток. Время расстаться с милой моей. С новой отвагой – в море скорей!            И кроткие очи твои Между пучин и волненья Мне посылают спасенье            Чистым сияньем любви!

 

29. Жуковский

Он шелест невидимых ангельских крыл Всю жизнь свою радостным слухом ловил. Как первый подснежник – чиста и светла, От сердца горячего песня текла. И ей поражались внимавших сердца, И слава венцом обвивала певца. Но скромно и тихо прошел он свой век Туда, где другой уже виделся брег, Где все упованья сбывались его, Где чуялось правды святой торжество!

 

30. Весенняя ночь

Далеко-далеко шумит водопад, И ночью не зная покоя. А здесь серебристые звезды глядят В недвижное лоно речное. Кругом тишина безмятежно лежит, Чуть ветер колышет осины, И только из рощи порой долетит Задумчивый клич соловьиный!

 

31. «Бедная ветка, о стихнувшей буре…»

Бедная ветка, о стихнувшей буре Ты лишь одна говоришь, Ты под сиянием ясной лазури Ранена насмерть лежишь. Листья седою усеяны пылью, Сок у надлома иссяк. Пал, уступая ночному насилью, Твой изувеченный стяг. Буря промчалась. Кругом ни слезинки, Луч и сиянье на всем. Ты лишь больная лежишь на тропинке В грустном бессилье своем.

 

32. «Запад – вся нега усталого солнца на нем!..»

Запад – вся нега усталого солнца на нем!.. Так горячо его солнце ласкает лучом, Так обжигает лобзанием страстным своим, — Словно навеки с любимым прощается с ним. Пасмурен запад и, поздние ласки презрев, Смотрит туда он, где, знаю, на смену слетев, Так безмятежно вечерняя влажная мгла Тихою думой на воды речные легла.

 

33. «Мой милый гость! Увенчанный цветами…»

«Мой милый гость! Увенчанный цветами,            Садись за стол со мной! Уж смотрит ночь широкими очами            В чертог стемневший мой… Под теплым ветром бьет о створы окон            Тяжелый кипарис, И розы в мой волнистый темный локон            Красиво заплелись… Красавец мой, звени о чашу чашей!            Былое прокляни! Заря встает – что новый день, то краше,            Нас ждут восторга дни!» Но пасмурен он, с сумрака ночного            В окне не сводит глаз, Где полоса востока золотого            С туманами слилась… И грезится ему знакомый голос,            Знакомый блеск очей — Все, с чем душа болезненно боролась,            Что вечно, вечно с ней!..

 

34. Учителям

Далеко в ночи их лампады горели, Их строгие лица восторгом светлели, Все дальнее им дорогим становилось, Их сердце с сердцами минувшего билось. И образы чьи-то над ними летали, Им чьи-то слова шепотливо звучали, И, сняв покрывало свое вековое, В нетленной красе им являлось былое… … Я слышу их шопот, их тени я чую, Свою зажигая лампаду ночную!

 

35. «Какая прохлада легла в этой влажной лощинке!..»

Какая прохлада легла в этой влажной лощинке! Скорее с дороги туда, к этой поросли свежей! Как тесно сбежались деревья, по узкой тропинке Змеиться пришлося среди травяных побережий… Из области зноя я рад отойти, увлекает Все дальше и выше тропинка, бегущая в гору… Но что за картины окрестность теперь открывает Назад обращенному, жадно сверкнувшему взору! Какое приволье! Желтея, колышатся нивы, Меж ними местами кусты выбегают без спросу. Так ясно расслышишь и скрип колеса торопливый, И звонко с покосов незримых запевшую косу. И радостно глазу – и плесов в сияющей дали Стекло голубое, и сосен кудрявые купы, Что там на границе тяжелыми стражами встали И хвоей своею венчают крутые уступы…

 

36. «Усни, усталая, усни…»

Усни, усталая, усни, И пусть, былой блестя красою, Перед тобой былые дни Бегут знакомой чередою! Как песнь заслыша соловья, Песнь неги, радости и воли, — Вновь задрожит душа твоя Приливом счастия до боли… Пусть после дни к тебе идут, Убийственно друг с другом схожи, — Хотя на миг и твой приют Крылом оденет ангел божий.

 

37. «На смену безумного дня…»

На смену безумного дня, Его исцеляя насилья, Опять осеняют меня Бесшумные сумрака крылья. Усталого сердца покой Ничем в этот миг не нарушен… Так полон я ночью немой, Так к прошлому я равнодушен. Как будто в ночной небосклон, Так ровно горящий звездами, Я вдаль от земли унесен Бесшумными мрака крылами…

 

38. «– На этих сумрачных утесах…»

– На этих сумрачных утесах Угрозой дышит все немой. Дитя, оставь пастуший посох, Вернися вниз, живи со мной! Там так спокойно, так отрадно Дары красавицы-весны, Цветы долин, ручей прохладный Улыбкой дня озарены! – О мать, пусть грозно здесь и скудно, Но этих сумрачных громад, Столетья спящих беспробудно, Цветы долин не заменят. И не найти в долине скучной, Где жизнь, как зеркало, светла, Ни речи облаков беззвучной, Ни крыльев вольного орла!

 

39. «Отдайся ей во власть! Она…»

Отдайся ей во власть! Она Одна страдальца успокоит И думой радостного сна Глаза усталые закроет, И руки сложит на груди, Уста ж безмолвные твои Смежит улыбкою покоя, И, двери распахнув потом, С бесстрастным вымолвит лицом: «Найди здесь, жизнь, свое живое!»

 

40. «Ты душистою сиренью…»

Ты душистою сиренью            Кудри уберешь. Майской феей, светлой тенью            В дверь ко мне скользнешь. Уловлю я взгляд лучистый            И зарю ланит… Отзвук песни серебристой            Сердце сохранит. И не раз под плач осенний            Песню ту спою, И скользнет в венке сирени            Фея в дверь мою…

 

41. «Кто между юношей ловче его среди конского цирка?..»

Кто между юношей ловче его среди конского цирка? Крепко стоит – как из меди литой – на своей колеснице. Тучей взвивается прах над красивой его головою, Золотом ярким горя под случайною ласкою солнца… Белые кони летят… – легконогих их кто перегонит? Следом несутся приветные крики коням и вознице.

 

42. Сонет («Уходит день, стихает шум дневной…»)

Уходит день, стихает шум дневной. В окно луна причудливо скользнула. Мне грезится, в лучах ее живой У моего спустился образ стула. Небесная, любимая, я твой! Тебя я ждал среди дневного гула. Крылом меня серебряным покрой, Чтобы тревога дольняя заснула; Чтобы тобой я жил, одной тобой, Чтоб я ловил твоих очей мерцанье, И, проникаясь мыслью неземной, Склоняя слух и затаив дыханье, Услышал вдруг речей твоих журчанье Под этою беззвучной тишиной!

 

43. «Капля за каплей, волшебница, лью…»

           Капля за каплей, волшебница, лью            В сердце лихую отраву твою, Теплою ручкой размешанный кубок вина.            Светится жемчуг в кудрях золотых,            Ласка сияет в очах молодых,            Светится месяц на рамах резных В душную, тяжкую ночь отпертого окна.            Ночь и туманит, и нежит, и жжет.            В зал аромат, опьяняя, ползет. Силы святые, спасите! Уж поздно спасать!            Пышно раскрылся зловещий цветок            Муки и неги, любви и тревог.            Знать, у ее обожаемых ног Мне и молиться, и плакать, и смерть призывать.

 

44. «Темница… Соломой покрытое ложе…»

Темница… Соломой покрытое ложе,            И брошены цепи на нем. Весеннее солнце в решетку окошка            Сверкает веселым лучом. О солнце! Какая здесь тайна свершилась,            Где узник, который к тебе, Бывало, протягивал бледные руки            И плакал в бессильной мольбе? Здесь цепи гремели, здесь слышались стоны…            Какая ж теперь тишина! И чья же, о солнце, за валом острога            Могильная насыпь видна?..

 

45. «В тихую полночь рабы стерегут…»

В тихую полночь рабы стерегут Полный таинственной думы приют. Как изваянья, недвижны их тени. Мрамор под ними не звякнет ступени, Стройный и гибкий не двинется стан, — Только сжимает рука ятаган, Да проницают их верные очи Полог угрюмый безмесячной ночи.

 

46. «И небо ночное, и сумрачный сад…»

И небо ночное, и сумрачный сад            В моем отразились ручье. Я вижу – горячие звезды блестят,            В прозрачной качаясь струе. Но к бездне манящей задумчивых вод,            Малютка, очей не клони: И ясен, и счастлив светил хоровод,            Но нам недоступны они…

 

47. «Темница моя и темна, и тесна…»

Темница моя и темна, и тесна,            Но крылья растут и в темнице, Когда сквозь стальные решетки окна Мне яркий привет посылает весна.            Так птице, измученной птице, Давно разлученной с простором родным,            Томящейся в клетке блестящей, Повеет весной и затишьем лесным            И зеленью нежно сквозящей, И, вся отдаваясь созвучий волне,            Дыша молодыми мечтами, И сильно, и страстно, навстречу весне            И солнцу трепещет крылами…

 

48. «Полный душистой росы…»

Полный душистой росы Спит – не колышется сад. Ночи недолгой часы В звездном мерцаньи скользят. В звездном мерцаньи скользят Вестники юной весны, — Вьются, мелькают, манят Светлые, смутные сны. Светлые, смутные сны Неуловимой волной В теплом дыханьи весны Стройно плывут надо мной. Стройно плывут надо мной, Стройно поют… и во сне Слышен мне гимн неземной, Гимн несравненной весне!

 

49. «Душа стосковалась, томленьем объята…»

Душа стосковалась, томленьем объята,            По тихим тропинкам лесным, По зелени спящей в лобзаньях заката,            По ласковым глазкам твоим, По девичьем взоре глубоко-спокойном,            По шелке рассыпанных кос, По том поцелуе – и робком, и знойном            Под сенью сквозною берез!

 

50. «Над садом алкавшим гроза просверкала…»

Над садом алкавшим гроза просверкала. Полнее и слаще вздохнули цветы, И синее небо опять засияло, И тихие слезы роняют листы. Прости, моя радость, и ты треволненьям И вспышкам безумным минувшего дня, Не сетуй о прошлом и тихим прощеньем И ясной улыбкой порадуй меня!

 

51. Сон

Мне снилось, в пустынный вступили мы лес, И путь перед нами во мраке исчез, И трепетно ты прижималась ко мне… О светлые грезы! О счастье во сне!.. Пахучей тропинкой мы тихо брели. Соловьиная песня манила вдали… Мне снилось, родная, твой девичий лик Под ласками ночи покорно поник, И под трель соловья, под лобзание струй Торжествующий длился любви поцелуй.

 

52. «Челнока моего никому не догнать…»

Челнока моего никому не догнать…            Далеко берега отошли… Полнозвучна волна, на душе благодать…            Где ты, бледная скука земли!.. И любуется далью лазурною взор,            Полной всплесков играющих волн, И навстречу заре в беспредельный простор            Убегает ликующий челн! То не челн, не волна, – это юность моя,            Это крылья у песни росли, Это пела душа, жажду счастья тая…            Что мне бледная скука земли!

 

53. «Встрепенись, моя песня, голубка моя!..»

Встрепенись, моя песня, голубка моя!            Под окном постучалась весна… Слышишь брызги и трепет лесного ручья?            Встрепенись от бесстрастного сна! Сколько счастья под шумною мглою лесов!            Сколько звезд у блаженных ночей! И душистый венок из росистых цветов            На головке у милой моей… Встрепенись, моя песня, и юность зови!            Красота воцаряется вновь… Для свободных порывов к заре и любви            Отдохнувшие крылья расправь!

 

54. «Продли еще блаженное свиданье…»

Продли еще блаженное свиданье,            Еще со мной побудь! Счастливая, забыла про страданье,            И сладко дышит грудь. Томящая, душистая, немая            Ночь землю обняла, Смелей покров последний совлекая            С небесного чела. Ее очей мольба неотразима,            В ее лобзаньи – зной… Не дай же ей, не дай промчаться мимо,            Останься здесь со мной!

 

55. «Ты так легко вся разгоришься чистым…»

Ты так легко вся разгоришься чистым            Румянцем молодым… Как он идет к очам твоим лучистым,            К твоим кудрям густым! Он всякое движенье повторяет            Твоей души простой… Как ты чиста! Как сердце замирает            Пред этой чистотой! И силюсь я мечты мои и муки,            Волнуясь и любя, Излить в одни молитвенные звуки,            Чтоб не смутить тебя!

 

56. «Я узнал твой легкий шаг…»

Я узнал твой легкий шаг,            Дорогая! Ты вбежала вся в лучах            Теплых мая. Ты внесла любовь и свет,            День весенний, Нежных ландышей расцвет            И сирени… Как нежданно я богат!            Радость рая — Мне один твой милый взгляд,            Дорогая!

 

57. «Снежные тучи висят над землею…»

Снежные тучи висят над землею,            Низко висят. Этой холодной зимы не хочу я! Дай мне весну твоего поцелуя,            Светлый твой взгляд! Плачет и бьется за окнами вьюга,            Зги не видать… К полному треска и жара камину Ближе я кресло твое пододвину            Милая, сядь! Что мне до злобы и визга метели:            Ты предо мной, Ты лучезарная, кроткая фея, Бедное сердце отрадно лелея            Вечной весной!

 

58. «Еще полна ее благоуханьем…»

Еще полна ее благоуханьем,            Душа чиста; Еще горят порывистым лобзаньем            Мои уста. Она ушла тропинкою росистой,            В огне луны… Мои мечты ее улыбкой чистой            Озарены… И шелк кудрей, и зной очей глубоких,            И ласки миг — Я перелью в рыданьях одиноких            В счастливый стих!

 

59. «Лесная свобода, прохлада лесная!..»

Лесная свобода, прохлада лесная! Я пью – не напьюся из чаши твоей… Кусты молодые в наряде весеннем, В заре безмятежной весенних лучей… Тревога и ночь так далеко-далеко, Нетленно и чисто сияет здесь день, Лишь легким налетом на свежей тропинке Легла и колышется сонная тень. И блеск, и стремленья наскучили сердцу, Отрадно молчанье весеннего сна, И тихо струится, и вкрадчиво шепчет Весенних видений златая волна!

 

60. Серенада

Свежесть ночи так чиста,            И мерцанье. Выйди, дева-красота            На свиданье! Для любви готов приют            В неге лунной… И вздыхают, и поют            Робко струны… Теплый ветер жжет уста,            Как лобзанье… Выйди, дева-красота,            На свиданье!

 

61. «И опять, и еще вспоминаю ее…»

И опять, и еще вспоминаю ее, Эту вешнюю ночь и блаженство мое, И туман, и далекие всплески ручья, И тебя, моя жизнь, дорогая моя! Столько счастья досталося сердцу вместить, Что его никогда и нигде не забыть, И навек – и по гроб, и за гробом тебя Я люблю, моя жизнь, дорогая моя!

 

62. «Весь обвеян весною душистою…»

Весь обвеян весною душистою, С целым миром блаженства в груди, Я пред ночью стою серебристою… В эту ночь, дорогая, сойди! Мы пошли бы тропинкою длинною, Где таится от месяца мгла, Где, мольбою дыша соловьиною, Так мечта молодая светла. Обняла бы нас ночь безмятежная, Унесла бы унынье и зло… О, сойди же ко мне, моя нежная! Уж луна разгорелась светло…

 

Стихотворения 1892–1914 гг

 

1. На могилу Фета

Здесь лаврами венчанная могила Навек от нас жестоко унесла Все, что душе так сладко говорило, Пред чем душа молилась и цвела. Но райский луч заката не боится, Для майских птиц могила не страшна… Чу! слышите: трепещет и струится Весенних песен нежная волна! И на призыв, где жизнь и юность бьется, Бессмертными восторгами дыша, Как встарь, летит и страсти предается, Как встарь, дрожит и ширится душа!

 

2. «Опять луна горит у нас в саду…»

Опять луна горит у нас в саду, Не отводя томительного взгляда… Опять тебя нигде я не найду По всем тропам сияющего сада. Все шепчет мне о счастье и весне, Все робкую тревогу навевает, И луч росы, проснувшись при луне, Влюбленною улыбкою сияет. Земной красы и неземных красот Волшебное я праздную слиянье, И лишь тебя душе недостает, И лишь тебя зовет мое желанье.

 

3. Под музыку («В ласковых глазках твоих блеснули алмазные слезы…»)

В ласковых глазках твоих блеснули алмазные слезы, Бледные руки твои тихо легли на рояль, И зазвенели-запели неясные юности грезы, И зарыдала в груди зревшая долго печаль… Что ж это с сердцем моим? – то больно и жадно забьется, То разрешается вдруг в долгий, томительный вздох; Звукам влекущим, манящим бессильно оно предается, Тихо вступает в него музыки пламенный бог.

 

4. Вчера и сегодня

Вчера мы сошлись, как враги, А нынче и меры нет счастью… Сожги мое сердце, сожги Последней томительной страстью! Так вкрадчиво сумрак приник, Так наши движенья неловки, Так пышно пленителен шелк <лик?> Твоей шаловливой головки, — Что речи не смеешь связать, Души не доверишь признаньям, И сладко обоим молчать Горячим и чутким молчаньем. Вчера мы сошлись, как враги, А нынче и меры нет счастью… Сожги мое сердце, сожги Последней томительной страстью!

 

5. «Зной томит, и все поникло…»

Зной томит, и всё поникло, И прохлады не сыскать… Ты головку уронила, Тяжело тебе дышать… Знаю, знаю! – молодому Сердцу полдень – верный друг, Сердце чутко, сердце слышит Каждый шорох, каждый звук… Каждый звук – «люблю» вздыхает, Каждый шорох – «будь моей», — И, прильнув, целует солнце Кольца мягкие кудрей…

 

6. «В темной зелени оврага…»

В темной зелени оврага, Резвой змейкою скользя, Бьется пенистая влага Серебристого ручья. Я люблю овраг тенистый, Я люблю над блеском вод Сладкошумный, сладкомглистый Свежих веток переплет. И люблю, в часы свиданья, При мерцающих струях, Издалека средь молчанья Признавать твой милый шаг.

 

7. «На огонь твой одинокий…»

На огонь твой одинокий Я иду в метель седую… Не туши рукой небрежной Эту искру золотую!.. Так тепла она в смятеньи И в порывах хмурой ночи, Словно чьи-то молодые, Чьи-то ласковые очи… Сладко сердце затихает, Близость друга признавая, И не страшен путь далекий, Не страшна метель седая.

 

8. «Есть сладость и в темном страданьи…»

Есть сладость и в темном страданьи, В томлениях сердца немых, Когда без мольбы, без признаний Молчит обессиленный стих, И смутная ночь обвивает Все думы и чувства твои, И тихо тоска раскрывает Унылые взоры свои… Но слаще, коль взор твой волшебный Пронижет враждебную ночь, — Зарею восторга целебной Томящую тьму превозмочь, И в новых волненьях и муках Еще на мгновенье ожить И в долгих рыдающих звуках Дрожащее сердце излить!

 

9. Под песню соловья

Полна любви, полна волшебной силы, Из сада песнь лилася соловья, И просиял улыбкой взор твой милый, И подарил улыбкою меня. И сладкая, и странная тревога В трепещущей рождалася груди… Так много роз и тихих звезд так много Певец весны сулил нам впереди! Мои слова излиться не посмели, Чего-то я не мог тебе открыть, И в тишине серебряные трели Манили жить, томиться и любить…

 

10. Ничего не прошу…

Ничего не прошу и не жду от тебя, — Только дай мне любить и томиться, любя, Только дай мне тебе беззаветно служить, Только дай для тебя и тобою лишь жить. Ничего не прошу и не жду ничего, — Только сердца мне дай уголок твоего, Только тихой зарею улыбки твоей Одинокий мой путь освети и согрей!

 

11. «Все забывается скоро…»

Всё забывается скоро… Как без забвенья прожить?.. Только последнего взора Я не умею забыть. Только на строгом пороге Тенью сочувствий земных, Тенью прощальной тревоги Ангел замедлен на миг.

 

12. «Когда одна ты выйдешь на балкон…»

Когда одна ты выйдешь на балкон, Толпы в тебя влюбленной избегая, И вдалеке погаснет вальса стон, И в очи ночь заглянет голубая; Когда, дыша свободой и весной, Ты с жарких плеч накидку отодвинешь, И вниз, на сад, затихший под луной, Усталый взор, задумчивая, кинешь; А там, внизу – и музыка ручьев В лепечущих и мерных переливах, И мир теней безмолвных и счастливых, И влажное мерцание листов… О чем вздохнешь, зачем поникнешь взором? Куда влечет мгновенная мечта? И шепотом восторга иль укором Раскроются дрожащие уста?

 

13. «И в старике порою тлеет…»

И в старике порою тлеет Угрюмой искрою любовь, Но сердца жаром не согреет Устало-стынущая кровь; И не поднимут сердца крылья Над мертвой долею земли, И жалки грустные усилья Всё в том же прахе и пыли… Не принесет ему, ликуя, Былого юга знойный вздох Ни чистых нег, ни поцелуя, Ни вдохновительных тревог. Как будто ангел света глянет, Могильную отвалит дверь, — И сердце лишь больней потянет К невозвратимости потерь!

 

14–15. Детям

 

I. «Здесь вот, здесь, у колыбели…»

Здесь вот, здесь, у колыбели Снова в сердце налетели Песни детства и весны… Снова сердце, как бывало, Так легко затрепетало На пленительные сны. Это ты, мой ангел милый, В мир холодный, в мир унылый Заронила рай святой, И в счастливом умиленьи Я шепчу благословенья И молитвы над тобой.

 

II. «Любо порой, поднимая глаза от работы…»

Любо порой, подымая глаза от работы, Встретить вас, светлые звездочки, детские глазки, Звездочки – тихого, долгого счастья залоги, Звездочки – кроткий привет с проясневшего неба, В час, как сквозь тучи, – нависшие, грозные тучи, Влажно и ласково грешной земле улыбнутся И засияют призывно в затихшей лазури.

 

16. «Если правду говорить…»

Если правду говорить, Не скажу, что ты красива; Страсти дерзкого порыва Ты не в силах окрылить. Но пленяешь ты мечты Взоров нежностью живою, Сердца детской простотою, Всем, что выше красоты, Что ласкает и живит В этой сумрачной пустыне, Перед чем, как пред святыней, Сердце робкое дрожит.

 

17. «Из полей необозримых…»

Из полей необозримых Вновь струится аромат, Вновь задумчиво склонился Над рекой зеленый сад… Много снов и грез любимых Вновь пророчит мне весна… Отчего же сердцу грустно? Отчего душа темна? Отчего в весенней силе Пью старинной скорби яд? Знать, былое молодое Не воротится назад… Знать, былое, как могила Облетевшие цветы, Навсегда похоронило Песни, грезы и мечты…

 

18. Под музыку («Если волшебно живою волною…»)

Если волшебно живою волною Чудные звуки бегут и струятся, — Прошлое тихо встает предо мною, Счастью былому я рад отдаваться. Если, лукаво звеня и ликуя, Нежно поют серебристые струны, Снова весну твоего поцелуя Робко впиваю, влюбленный и юный. Если тревожным и ярким аккордом Звуки певучие вдруг разрешатся, — Любо мне с этим страданием гордым Сердцем болящим всецело сливаться!

 

19. «Все сны молодые, счастливые сны…»

Все сны молодые, счастливые сны Воскреснут, когда ты со мною, И пью я тихонько дыханье весны, И тихо любуюсь тобою! И если глаза ты подымешь свои, Глубокого полные света, Мне кажется, где-то поют соловьи, Черемуха шепчется где-то… И путь мой светлее, и сердце в огне, И песню восторг окрыляет, И всё, что счастливой мечталось весне, Пред взором твоим воскресает!

 

20. «Серебристая дорога…»

Серебристая дорога… Молчаливая луна… Поздних санок бег неслышный… Чистота и белизна… За недвижными кустами Виден ближний поворот. Огонек за ставней пестрой То померкнет, то сверкнет… Кто-то выбежит навстречу На скрипучее крыльцо? Кто-то с ласковым упреком Глянет путнику в лицо? Огонек за ставней пляшет… Кони рвутся и дрожат… За сугробами ворота Темным призраком торчат… Мимо, мимо!.. Бред и сказка!.. Путь как скатерть, ночь ясна… Серебристая дорога… Молчаливая луна…

 

21. «Радость жизни былой далеко, далеко…»

Радость жизни былой далеко, далеко… Я зажгу свой огонь глубоко, глубоко… В полусне, в полумгле там заветный есть сад, Там цветы без зимы, там любовь без утрат. Там в немой тишине, недоступные дню, Я сокровища сердца ревниво храню, И схожу молчаливый, и в свежей тени У былых алтарей обновляю огни. Пусть весенние дни далеко, далеко, — Я зажгу свой огонь глубоко, глубоко…

 

22. «Потуши лампаду – мне она мешает…»

Потуши лампаду – мне она мешает… Потуши лампаду – пусть сгустится мрак, Пусть один внятнее сердцу напевает Друг ли или недруг, гений или враг. Я его не знаю, я его не вижу, Я больной душою слов не уловлю, Только что-то сладко-сладко ненавижу, Только что-то жутко, горячо люблю. Потуши лампаду – так душе светлее… Над моей подушкой опустился мрак… Слышишь – что-то шепчет – всё внятней – внятнее Друг ли или недруг, гений или враг.

 

23. «Поздний час… Не светит месяц…»

Поздний час… Не светит месяц, Ночь, как камень, тяжела, И на сердце налегает Утомительная мгла. Снится сердцу, – я далеко, В уголке моем родном… Хмуры голые аллеи, Молчалив пустынный дом… Хмуры голые аллеи, — Только там, – промеж кустов, Точно чьей-то легкой ножкой Насыпь тронута листов. Или ты, мой ангел тихий, Гостья бедная моя, В час вечерний навестила Эти грустные края, — Навестила, чтоб проститься, Чтоб припомнить о былом, И вздохнуть родной печалью В уголке своем родном?..

 

24. Акварели

Опять захолустья родного            Простые картины: Пруда неглубокие воды            Под ряскою тины; И всюду зеленые ветки            Склонились бесшумно; А там огороды и выгон,            И бани, и гумна; И светлого поля просторы,            Манящие снова К себе на приволье, и свежесть            Затишья немого; И сердце смиренной отрадой            Проникнуто нежно, И родины грустная ласка            Безбрежна, безбрежна…

 

25. «Под огнем догоравших свечей…»

Под огнем догоравших свечей, Средь толпы утомленных гостей, Под волшебную песню смычка Ты была так чужда, далека. О, тогда я и думать не мог, Что придем мы в один уголок… Там река колыхалась, и месяц блестел,            И на нас как волшебник глядел, И с тобою мы были одни и близки,            И ты помнишь, ты помнишь, как вдруг Вдалеке, задрожав, оборвались смычки, Как лобзанья безумного звук!

 

26. «Безмолвна даль, поля унылы…»

Безмолвна даль, поля унылы, Покорной грусти ночь полна; И на живых, и на могилы Глядит усталая луна. Как этой ночью всё смиренно, Какою сенью тишины И дальний дол, и сумрак бренный, И тесный мир облечены! Уже не счастия, не силы Душе осталося желать… О, как прекрасны вы, могилы! Какая радость не дышать!

 

27. «За окном томящее ненастье…»

За окном томящее ненастье, Жутко осень плачет за окном… Вороти мне солнце, жизнь и счастье, Подари волнующим лучом!.. Теплый блеск загадочного взора Хоть на миг на мне останови, Дай душе звенящего простора И надежд, и песен, и любви!.. Так бедна, так скупо-молчалива, Жизнь уходит бледной цепью дней, Без тебя, без яркого порыва И блаженства нежности твоей…

 

28. «Прости! Будь счастлива на много-много лет…»

«Прости! Будь счастлива на много-много лет». Так путник в сумраке Альпийского ущелья Поет; на миг один озолотит веселье Дорогу трудную, и для кого поет? Поет он милую приветливую друга, — Но песни слабый звук ее коснется ль слуха, Когда уж путника метелью заметет?

 

29. «Ты, старый сад, на луг зеленый…»

Ты, старый сад, на луг зеленый Кидаешь сумрачную тень, Сокрыть пытаясь свет смущенный И победить усталый день. Но от насилий супостата Спасенный пламенным крылом, Взгляни – он на черте заката Томится трепетным лучом, Над злобой дикой и мятежной, Еще свободный от оков, Дыша мольбою безнадежной И красотой последних снов.

 

30. Под музыку («О, трепет и свежесть заветного чувства…»)

О, трепет и свежесть заветного чувства, Крылатая тайна былого мгновенья; Под светлым дыханьем святого искусства Как мощно и нежно твое воскресенье! И милая повесть далеко былого Блеснет ослепительно-яркой страницей, Далеко-былого, а сердце готово За ним понестися влюбленною птицей!.. Уж крылья трепещут лететь над землею, Уж поздние слезы бессильные тают, И в тихое сердце живою волною Весенние песни, дрожа, набегают.

 

31. Последний листок

Умчалася юности сказка весенняя, Безжизненней звезды, бледней небеса, Глухою песнью борьбы и смятения Звучат обнаженные бурей леса. Лишь ты, листок, средь тревог и крушения Поник и трепещешь на ветке родной, — Ты – свежесть моя и дымка весенняя И вздох ароматный зари молодой!

 

32. «Если тихо звезды в золотом покое…»

Если тихо звезды в золотом покое, Просияв, выходят в небо голубое, Что ж они пророчат, что ж они поют нам? Отчего приютно в мире бесприютном? И зачем, как крылья, нас уносят взоры От земли на небо, из оков в просторы? И куда, куда же следом за звездами Мы плывем, пылаем и дрожим сердцами? Золотым сияньем небо всё одето… Отчего ж вопросы наши без ответа, И зачем, хоть жутко мысли без познанья, Сердцу не расстаться с тайной мирозданья?

 

33. Е. А. Баратынский (19 февраля 1800–1900 гг.)

Смерти прозрачные взоры, как звезды холодные ночи, Вея зарей неземной, в этих мерцают стихах. Как обнажилась под их бесстрастно-отчетливым светом Бренной земли суета, бренных ничтожество грез. Смертный! не крылья тебе даны для безбрежных полетов. Смертный! смирись и живи: близко великая грань.

 

34. «Тихие скрипки устало вдали допевали…»

Тихие скрипки устало вдали допевали Робкую сказку, дрожащую горькою тайной. Там, на балконе, где звезды так ярко сияли, Милая, мы повстречались с тобою случайно. Слабые слезы катились по бледным ланитам, К светлым звездам обратила ты светлые взгляды, Словно о счастье мечтала давно позабытом, Словно молила у неба хоть мига отрады. Бедная, бедная, все разгадал я невольно — Долгую повесть безмолвной и гордой печали, Той, о которой так вкрадчиво, мягко и больно Тихие скрипки устало вдали допевали.

 

35–36. Зимние картины

 

I. «Уж звездный иней на дорогу…»

Уж звездный иней на дорогу Скользит и ширится в ветвях. Уж белой гладью понемногу Равняет гору и овраг. Гляжу в окно, и сердцу дорог Суровой родины привет, — И легких хлопьев мягкий шорох, И этот звездный полусвет. С участьем каждую снежинку Я провожаю на простор. Я знаю, славную тропинку Настелет мне соседний бор. И то-то будет там раздолье Бродить и взорам и мечтам В живом и дружном своеволье По всем знакомым уголкам!

 

II. «О, что-то есть в избенке бедной…»

О, что-то есть в избенке бедной, Где приворотный столб так хил! Кругом мороз, волшебник бледный, Ее сугробом завалил. И тесно жмется тын к воротам, И с белой стужей под одно Едва белеет переплетом Полузамерзшее окно. И дым над черною трубою Колечки сизые завил. Знать, кто-то бьется там с нуждою И бодрых рук не опустил.

 

37. «Вчера вливался в окна лунный свет…»

Вчера вливался в окна лунный свет. Обвеяна несбыточными снами, Про старину далеких, светлых лет Шептала ты дрожащими устами. Сегодня ночь огромна и пуста… Ни проблеска мечтательного света… Чего же жду? не прозвучат уста Мелодией вчерашнего привета.

 

38. Гном

Вижу – черная пещера, И в пещере старый гном, И шурша, и спотыкаясь, Бродит с пыльным фонарем. Бедный гном! Весы да гири, Груды сена, ветхий ларь… И, дрожа в руке дрожащей, Затуманился фонарь. И дрожа, по низкой стенке Тени тянутся во мглу… Зашуршало что-то в сене, Что-то прячется в углу… Проворчал старик, согнулся Над коптящим фитилем… Видно, нынче барышами Недоволен старый гном… Бедный гном! И вы ли это, Кудри влажные лугов, Чаши нектара живого Для счастливцев и богов? Вы ли в час прозрачный утра Над туманною рекой По росе ложились следом За четою молодой? Это вы ль в дыханье легком Ветерков и мотыльков Легкой музыкой звучали Тонких стеблей и листков? Где же всё? И пыль, и затхлость — Ваша бедная судьба, Этот ларь и этот закром, Точно узкие гроба, Эта черная пещера, И в пещере старый гном, Как могильщик недовольный, Бродит с тусклым фонарем.

 

39. Порт-Артурцам

Низкий поклон до земли Всем, кто в кровавом Артуре Русскою верною грудью все бури, Все непогоды снесли. Вот они, вот наконец-то желанные Сходят на берег родной, И побежденные долгой неравной борьбой, Как победители смерти венчанные. Низкий поклон до земли Всем вам, кто доблесть родную, Русскую доблесть святую Не побежденной в боях сберегли. Низкий поклон до земли Всем, кто в кровавом Артуре, Скорбные жертвы промчавшейся бури, В землю сырую легли. Снится вам, знаю я, знаю, что снится: Вот над твердыней родной, Вновь шелестя по лазури живой, Знамя родное победно струится. Низкий поклон до земли Всем вам, кто верность солдата, Русскую верность покорно и свято Не побежденной до гроба несли.

 

40. Пушкину

К тебе, поэт, к тебе! В такие дни больные, В такие скорбные, бессолнечные дни Сверкают и зовут мои стихи родные, Далеких вешних дней бесценные огни. И говорят они, как ты любил и верил И в правду русскую, и в верный наш народ, И как пред сильными земли не лицемерил, И как свою страну ты бодро звал вперед. О пусть исполнится целительное слово, Пускай воспрянет Русь и, верою горя, Для силы новых дел, для подвига святого Сплотится верностью под знаменем Царя!

 

41. Октябрь

Сколько листов по полянам! Сколько покинутых жнив! Воздух напитан туманом От вечереющих нив… Нити седой паутины Ткутся меж веток и трав. Все совершает единый И вековечный устав. Нежною грустью разлуки Дышит задумчивый пруд. Скоро незримые руки Слабую нить оборвут.

 

42. Чужая тайна

У лесного ветра вырвал я добычу Легкие обрывки бледного письма, И немые тени я несмело кличу Рассудить догадки темные ума. Этот почерк быстрый, трепетный и страстный, Точно без сознанья, точно в полусне… Вижу: «мой любимый»… «дерзко»… «не согласны»… Это для другого… Это не ко мне… Сердце застучало на чужой могиле Жгучим сожаленьем к робким мертвецам. Знаю – здесь страдали, знаю – здесь любили, И лесному ветру тайны не отдам.

 

43. Закладка

Если раскрою я книгу святую В час, как пылает от дум голова, Вижу я эту закладку цветную,            Вечные вижу слова. Фон у нее серебристый и серый, Легкие розы гирляндой бегут, — Память любви и надежды и веры,            Сердцем подсказанный труд. Ты, утолявший здесь жажду святую, Где ты, по тихим твоим вечерам Эту сдвигавший закладку цветную,            Этим внимавший словам?

 

44–47. Этюды

 

I. Зеленый

Какой здесь дышит сон зеленый. Какою веет тишиной… Брожу один, завороженный, Лесной заглохшею тропой. Зеленым светом день струится Кругом в зеленой темноте, И что-то чистое таится На каждой ветке и листе. И на палитре драгоценной Иной зеленой краски нет Как зелень вешних возрождений И фей зеленых полусвет.

 

II. Алый с белым

В тихих куртинах садов            Алые маки… Знойных волнений кровавые знаки В тихих куртинах садов. В белой пустыне снегов            Стройные лани… Трепетный след непорочных свиданий В белой пустыне снегов.

 

III. Белый

Белыми руками возле белых хат Расстилаю белые я холсты, подружки, Чтоб вздохнуть мой милый был на белом рад, На моей ли беленькой, как цветок, подушке. Не погаснет, видно, поздний мой ночник, Мамка спать до утрени не заманит дочки: То-то любо белый ткать да ткать ручник — Утираться милому после знойной ночки.

 

IV. Бледный

В мертвом вереске оврага Тело бледное, нагое. О, таинственные силы Превращенного героя; О, таинственная вечность И стремлений и отваги; О, рыданий бесконечность В отуманенном овраге.

 

48. «Помыслы наши горячие…»

Помыслы наши горячие, Наши мечты молодые — Ощупью ищут дорогу незрячие, Ощупью бродят слепые. Грезы и песни туманные, Легкие юности грезы — Словно цветы безуханные, Словно над пропастью бледные розы. О, не спеши вдохновенье! В час твой далекий, урочный Придут иные мгновенья Тихи, светлы, непорочны. Помнишь тропинки те низкие? Трудно взбирался ты в гору. Ныне вершины надвинулись близкие, — Сколько лучей и простора! Гордые выси с спасительным холодом… Зной и томленье далече… Бей же, о бей торжествующим молотом Новые, мощные речи!

 

49. «Ты в бледный туман от меня потонула, ушла…»

Ты в бледный туман от меня потонула, ушла, — Лишь тихие-тихие светятся детские очи, Лишь теплые звезды плывут и дрожат без числа, И звучно-загадочен купол торжественной ночи. Я знаю, я вижу, твоей мне стези не догнать, Той юности пышной померкнули свежие краски… К чему же бороться душой без конца и рыдать? К чему молчаливо молить недостигнутой ласки? Ты, нежная, светлая, светлой прощальной рукой Возьми, погаси этот факел слабеющий, скудный! Пусть чуткие звезды плывут над пустынной землей, И купол глубокий мерцает загадочно-чудный.

 

50. Ave Maria

Ave Maria! Вы, вздохи вечерние, Вздохи раскаянья, слез и смирения, Мирно пролейтесь на серые терния Теплой росою любви и терпения! Ave Maria! Святые светильники, Грешному миру от века горящие, Кроткие дикого гнева гасильники, Звезды земли, над землей возносящие! Ave Maria! Пути непостижные Над каменистыми долу дорогами, Чудно далекие, радосно ближние Ангела пальмы в лачугах с чертогами!

 

51. «Тихая ночь настает, а дума, как птица ночная…»

Тихая ночь настает, а дума, как птица ночная, Всё на могилу твою, друг отстрадавший, летит. Смолкли рыданья кругом, надгробные смолкли молитвы. Вьется и падает снег. Тихая ночь настает. Как привиденья, вокруг могильные стали березы. Строгий ваятель, мороз, в мрамор твой холм оковал. Тихо… Ты слышишь ли, друг: моя это дума ночная, Грустным крылом шелестя, близко прильнула к кресту. Ближе, всё ближе к тебе… И так ей отрадно с тобою Первую ночь разделить, первую тихую ночь.

 

52. Корабли заклинаний

1

Имя предвечное Сина — Светлый корабль заклинаний. С верой вступаю в пучину Темных как вера скитаний. Путник незримый, незрящий! Над беспокойной пучиной Факел от века горящий — Имя предвечное Сина.

2

Шама, к тебе я воззвал. Из отверстых небес Сниди под кедровый лес, Тихо стопу возложи на младой кипарис! Все племена, все народы к тебе собрались. Радость их – полный сосуд. Зной истомил их, – пусть пьют! Шама, ты ведаешь, духи мятежны и злы. Зло разрушаешь ты, зла расторгаешь узлы. Темные камни предвестий и мерзкие сны Всё пред тобою как пыль под пятой сметены.

3

Камни обилья и камни веселья, С сердца небесных богов ожерелья, Камень гулалу и камень санду — Алый огонь с золотою оправой, Вас я на перси царицы кладу, Ярых бойцов с колдовством и отравой. Бела великая жрица, в те грани взгляни! Злого далеко от крова прогонят они.

4

Боже, рассветным лучом разгоняющий мрак! Боже, смиренных поборник и хищников враг! Света великого боги великие ждут. Ангелы неба недвижно твой взор стерегут. Мира народы твое озаряет копье, Песнь океана вливаешь ты в сердце мое, Песнь океана, но, Боже, и бури его. В тесной тюрьме зачинают они колдовство. Воют метели, и темная туча растет, Буря на бурю, и бездна на бездну встает… Боже великий, твой щедрый томителен дар. Вечные бури в груди зажигают пожар!

5

Гула, великая целительная сила, Свой скипетр ласковый над нами опустила. Она под низкий свод вступила, как совет Смиренной радости невозмутимых лет. Затем, что чистую десницу, сердца право, Я к небу возвышал в молитве Белу новой.

6

На голом берегу песок ты размети, Где пыль беспечная не скрадывает звука, И повели рабам три жертвы принести Для Эа, Шама и Мардука, Козьей выи им, и вереска муки, И меда чистого, и напоследок сыра… На жертвы щедрые не закрывай руки, О царь земли, владыка мира! Как звезды царский трон хранит их имена, Не презрит вещий слух молитв уставных звука. И над землей пройдет, как полная луна, Сын Эа, Шама и Мардука.

 

53. Вечерний цвет

Вечер длинней и длинней по дороге протягивал тени. Старому другу сорву этот последний цветок.

 

54. «В этот вкрадчивый час, при молчаньи ночном…»

В этот вкрадчивый час, при молчаньи ночном Я бы вспомнил опять, я бы вспомнил о том… Я бы вспомнил, как ночь говорила двоим, И безгласным, и страстным молчаньем своим, Как звезда за звездой и волна за волной, Как алмазные капли роняла трава, Как кружилась в безумном огне голова… Я бы вспомнил, как руки я встретил твои, И мечтал о тоске, и молил о любви… Я бы вспомнил о том, что давно сирота, Что любви изменила святая мечта, Что уж ты не со мной, что в краю ты чужом… Сжавши рану в груди, я бы вспомнил о том!

 

55. «Хорошо в родном краю…»

Хорошо в родном краю! С ранней зорькой я встаю Чуть алеет неба край, А по лугу, то и знай Травы полные красы Блещут искрами росы. Хорошо в родном краю! Словно ангелы в раю, Белоснежны и чисты Влажной лилии цветы Молчаливо там и тут Богу гимнами встают. Хорошо в родном краю! Как окован я стою В полугрезе, в полусне, И в незримой глубине, Как цветок пустынных вод, Песня тайная растет.

 

56. Сыну

Люблю, когда твой детский голос Читает старых мне певцов, Они поют, как влажный колос При свежем трепете листов. Люблю свои воспоминанья Твоим восторгом поверять И на знакомые созданья Знакомым чувством отвечать. Светлы, легки, как в дни былые, Твою зарю и мой закат Напевы вечно молодые Отрадой сладостной дарят. Пусть сердце чуткое схоронит Высокой думы семена И в бурях жизни не обронит Благоуханного зерна! О, верь мне, дни полны томлений И суеты, и пустоты — Без этих кратких умилений, Без этой ясной красоты!

 

57. «Расскажи, как это было!..»

Расскажи, как это было! Оттого ль, что полюбила,            Стала ты светла? В час, когда грозила буря, Ты куда же, очи хмуря,            И не шла, и шла? Что за сила, сила злая, Издеваясь и толкая,            Шла с тобой вдвоем Черной ночью беспросветной, По тропинке чуть заметной,            Как в бреду ночном? А сейчас? У жаркой печки Жмешься ты смирней овечки…            Загляделась мать… Ты так ясно смотришь, тихо, А в груди-то бьется лихо,            И нельзя дышать…

 

58–59. Звезды

 

I. «В высоте задрожала звезда Рождества…»

В высоте задрожала звезда Рождества. К сердцу просятся тихой отрады слова: Слава Господу в вышних и мир на земле! Вспомяни о любви, ты, бродящий во тьме! В испытаниях жизни бессилен и нем, Ты в душе оживи тот святой Вифлеем! Вот смиренные ясли и нищенский вид, И на бледной соломе Младенец лежит, И в торжественной песне ликуют миры, И премудрые мира приносят дары. И так радостно сердцу, что ясли те есть, Что опять нам звучит лучезарная весть, И любви рассыпая, как искры слова, С высоты задрожала звезда Рождества.

 

II. «Опять горит рождественская елка…»

Опять горит рождественская елка В мечтательных дрожащих огоньках. Опять затишье снится мне проселка И в перелесках тесных, и в холмах. Трещит мороз и щедро рассыпает По низким вехам иней звездных слез, И ходит тихо и благословляет Свою страну холодную Христос. И озаряя сонные проселки В их робком горе, думе да трудах, Горят-горят рождественские елки В сверкающих алмазах и снегах.

 

60–61. Весна идет

 

I. «Румяным утром и росистым…»

Румяным утром и росистым С тропы заброшенной лесной Кукушка зовом голосистым Перекликается с весной. Откуда ты, гонец весенний, С мечтой разымчивой, как хмель? Как много чистых вдохновений Сулит воскресшая свирель! Уж вижу я, воздушным шагом Весна подходит по глухим И буеракам, и оврагам, И влажным пустошам лесным, И своенравная, обновы, Смеясь, кидает на лету, И где цветок обронит новый, А где лазурную мечту.

 

II. «И в нашем тесном переулке…»

И в нашем тесном переулке Смеется светлая весна, И плиты высохшие гулки Внизу раскрытого окна. И, сквозь дырявого забора Просунув клейкие листы, Полны весеннего задора Зазеленевшие кусты. И так тепло, благоуханно К душе ласкаются моей Из дали бледной и туманной Живые грезы ранних дней.

 

62. Там, далеко…

Там, далеко братья бьются. Стоны раненых несутся. Выстрелы гремят. На кровавое на поле Вороны летят. Всех, сроднившихся с тревогой Бранной жизни, светлой воли Ждущих впереди, Всех, любви в чьем сердце много, Жарко верующих в Бога, Боже, соблюди!

 

63. Это было давно…

Это было давно… Я не помню, когда это было… Пусть туманом меж нами бездонная пропасть лежит, Но душа этот образ волшебный в себе отразила И, как в зеркале верном, навеки его сохранит… Это было давно… но бесплодно искал я свободы… Нерушимо, незримо сомкнётся заветная нить, Тихо вспыхнет звезда, всколыхнутся безмолвные воды, И ко мне ты сойдешь, чтобы вместе пылать и грустить!

 

64. Царьград

Туда, где влажных струн кочующего моря Не переслушают чужие берега, Люблю я уходить в часы немого горя, Покинув родины суровые снега. Я знаю уголок, где сердце затихает: Там ветхий минарет вознес свои венцы, И поздний муэззин протяжно пробуждает Призывом к Вечному лачуги и дворцы. До сизых парусов, до длинного залива Нисходит медленно прозрачная заря, А звезды знойные уж ткут неторопливо Ковры восточные у Божья алтаря.

 

65. Наташе

Ты – веселый поздний огонек На глухой заброшенной тропинке; Ты – весенний утренний цветок, Отряхнувший ранние росинки; Ты – беспечных, светлых детских дней Вечерком досказанная сказка; Ты – заветной повести моей В ясный миг сверкнувшая развязка; Ты – как в сети старым рыбаком Золотая пойманная рыбка; Ты – из мира, светлого добром И отрадой, светлая улыбка. И когда ты весело встаешь И, забавно жмурясь, щуришь глазки, Что за песни ты без слов поешь И какие сказываешь сказки; Что за радость – Божий мир кругом В день и в ночь и в непогоду даже, Что за ангел с ласковым крылом Над твоей постелькою на страже!

 

66. Из дневника («Еще хорош мой мир, покуда…»)

Еще хорош мой мир, покуда За скукой суетного дня Проглянут звезды, Божье чудо Неугасимого огня; Покуда сердце не погасло, Пока дрожит оно, пока В сосуде бренном теплит масло Благословенная рука!

 

67. Жница

Еще дымится луг росою, Сверкает церковь за холмом, И хлеб ложится полосою Под золотым моим серпом. И свежим запахом и пряным Вздыхает влажная земля, И ветер ходит нал бурьяном, Тихонько стебли шевеля, И за колосьями колосья Прохладным падают дождем, Как Божьих лоз живые гроздья, Под золотым моим серпом.

 

68. Акварель

Была пора, под ранней лаской Едва проснувшихся лучей Мне даль мечталась дальней сказкой Цветов и красок и огней. И дорожа, безумец хитрый, Неуловимостью мечты, Так слепо сыпал я с палитры Огни и краски и цветы! Давно те бури отшумели, Огней мятежных я не жгу, Но краски трезвой акварели, Как клад заветный, берегу. И в тонких очерках и в точных Чуть брезжит тающая даль Краев родных, краев полночных Простор и свежесть и печаль!

 

69. На закате

Как хорошо! Тропой отлогой Лежит задумчивый мой путь — Свежее вечер над дорогой, Полней и чище дышит грудь. И пред безоблачным закатом, Над тишиной безмолвных вод О чем-то светлом и крылатом Знакомый колокол поет. Не больно мне, что миновала Весна мятежная моя, Что уж кипучего бокала Не обожжет меня струя. Всё дальше с каждым поворотом, Вдыхая свежесть, я стою И кубок сладостный с расчетом Глотками бережными пью.

 

70. Слаще всего

Слаще всего, как, во мраке не видя дороги, Сном непробудным вздремнется в гнетущей тревоге; Слаще всего, когда память над прошлым не рыщет; Слаще всего, когда сердце в грядущем не ищет; Слаще всего, когда думы в безвольи, в бессильи Крылья, как парус, изодранный бурей, сложили, И безответно от голого, хмурого сада Тянется птиц запоздалых тяжелое стадо…

 

71. Bal poudré

В двенадцатом часу на маскараде Я в толкотне, маркиза, встретил вас. С улыбкой грусть роднилась в вашем взгляде; Сбегая с плеч, струился ваш атлас. Скажите же, меж нами, Бога ради, Где взяли вы такое пламя глаз? В двенадцатом часу на маскараде Я в суете, маркиза, встретил вас. Под пудрой вкрадчивой казался строже Капризных уст рассеянный привет. Дрожали звуки нежные, и Боже! К каким виденьям отлетевших лет, Когда мы были проще и моложе, Заманивал певучий менуэт. Но в пудре вкрадчивой казался строже Капризных уст рассеянный привет. Вы помните ль, у тетушки в боскетной Те сумерки, ту власть весенних снов, Тот уголок цветущий и заветный, И вдалеке сыгравшихся смычков, На вздох любви мелодией ответной То вспыхнувший, то замиравший зов? Вам памятны ль у тетушки в боскетной Те сумерки, та власть мгновенных снов?

 

72. Моя картинка

Безлистый лес в дыму мороза, К застывшей речке скользкий скат, И, как бледнеющая греза, Мерцает медленный закат. В избушке светится окошко Навстречу путника мечтам. Змеится робкая дорожка К полускривившимся мосткам. Ты, месяц, мирную картину Лучами светлыми залей И вдохнови, волшебник, Нину Нарисовать тебя скорей.

 

73. В глуши

Пойдем туда, где в глубь лесную Дорожка горная бежит, Где доску мостика гнилую Ручей качает и крутит; Где что ни шаг, подъем тяжеле, Но все стройней, как замок грез, Возносят купол темный ели Над белым портиком берез; Где царство сказок вечно новых, Не постигаемых из книг, Меж колокольчиков лиловых И крупных розовых гвоздик.

 

74. «Повеяло весной, мелькнул твой образ стройный…»

Повеяло весной, мелькнул твой образ стройный. И радость, и любовь дрожат в моей груди. И тихо я шепчу с мечтою беспокойной: О призрак ласковый, помедли, погоди! Помедли, дай очам познать очарованье Весеннего луча, палящею струей На миг испившего из свежих уст дыханье, На миг прильнувшего к твоей косе густой. Пускай чрез миг один не будет мне пощады, И без следа замрут чарующие сны, Но не лишай меня мгновения отрады, Но не лишай меня мгновения весны!

 

75. Часовой

Я на часах, уж давно сторожу я ворота. Сердце туманит знакомая боль и забота. Мутная мгла предо мной заметает сугробы. Ах, отдохнуть мне пора, отдохнуть уж давно бы! Сыплет сухая метель, засыпает ступени. У фонаря то растут, то колышутся тени. Быстро снежинки мелькнут и растают во мраке. Чертит мороз непонятные, жуткие знаки. Дума за думой – как цепи рассыпанной звенья. Вещее сердце чьего-то дрожит приближенья… Чу, там звенят, подступают в метелице белой… Брякнет ружьем часовой: видно, смена приспела!

 

76. «Ты грустна, ты поникла головкой больною…»

Ты грустна, ты поникла головкой больною… Я с тревогой участья слежу за тобой. Иль повеяло в сердце печалью былою, Иль томишься ты новой грозящей бедой? О мой друг, моя жизнь, не таися тоскливо, Этот тягостный призрак со мной раздели! Не в тебе ли узнал я, блаженно счастливый, Все чистейшие радости бедной земли? Так откройся же мне, о мой друг ненаглядный, И доверчивей, ближе ко мне подойди! Ты не знаешь, как сердцу тепло и отрадно Изливаться слезами на братской груди!..

 

77. Ранний час

Еще безбрежное молчанье Над миром царствует ночным. Деревьев бледных очертанья Чуть брезжат под окном моим. Еще не различить, прилежным Блуждая взором в пустоте, Дохнет ли утро светом нежным Или погаснет в темноте. И по душе скользят, как тени Еще без жизни и огня, И дня минувшего волненье, И наступающего дня…

 

78. Из дневника («Как хорошо в затворе мне моем!..»)

Как хорошо в затворе мне моем! Здесь далеко от суетного шума В урочный час под медленным лучом Любимая моя созреет дума. Ничто ее зари не возмутит, Ничто ее расцвета не торопит. Так в летний зной безмолвно шелестит И золотые зерна колос копит.

 

79. «Полночь бьет… Едва мерцая…»

Полночь бьет… Едва мерцая, Звезды чистые глядят. Не скрипя, моя калитка Распахнулась в старый сад, И оттуда прямо в сердце Льются гимны соловья, Вздохи роз благоуханных, Говор дальнего ручья… Полночь бьет… Вступаю тихо, Полон звуков, полон слез, В царство светлых сновидений, В царство юности и роз.

 

80. На рассвете

Петухи поют. Белеет За окошками заря… Улететь бы нам с тобою За леса и за моря! Улететь бы, разлучиться С злой неволею судьбы!.. Позабудь, что мы бессильны, Позабудь, что мы рабы! Ты проникнись бодрой волей, Той, что двигает людей И толпой повелевает, И творит богатырей. Воля – чудо, воля – счастье, Воля – сила… Унесись С ней, могучей и свободной, В заповеданную высь! Звезды, мук минувших стражи, Звезды-сестры, вам привет!.. Меркнут звезды… Всё светлее Торжествующий рассвет… Петухи молчат. Пылает Беспощадная заря… Плачь, родная! Я с тобою Лишь играл в богатыря…

 

81. Моя жизнь

Еще в груди напевов много И лучезарных в мире снов, Еще пестра моя дорога Живыми красками цветов. Так в дни, когда кидает осень Щедрей к ногам увядший лист, Душе не жаль минувших весен, Так воздух молод и душист, И затихающие дали Лесной редеющей стены — Какой-то золотой печали И светлых призраков полны.

 

82. «Когда, как осенняя ночь…»

Когда, как осенняя ночь, Душа и темна, и тосклива, Твой смех беззаветно счастливый Мне тихо слетает помочь. И юной повеет зарей, И светлые грезы проснутся, И сладкие слезы польются Пред вешней твоей красотой! Когда, как безоблачный май, Блаженно душа молчалива, Упреком тревоги ревнивой, О, друг мой, меня не смущай! Поблекнут недолгие розы При взоре холодном твоем, И крупным осенним дождем Покатятся скорбные слезы…

 

83. «И с ласкою, и с нежным состраданьем…»

И с ласкою, и с нежным состраданьем Задумчиво глядишь ты на меня. Весенний день теплом и обаяньем И первых роз стыдливым расцветаньем Дарит тебя, любимая моя… Мне горя нет, что любишь ты другого, Когда на миг, на этот светлый миг, Крылатый миг блаженства неземного Я всей душой переболевшей снова Могу читать по книге глаз твоих. И юных грез таящаяся нежность В моей душе проснулася полней, Весь трепет сил и вся надежд безбрежность, Мерцанье звезд и шорохи ветвей, И поцелуй под сумраком аллей… Всё, всё былое в сердце воскресает, Я снова твой и снова ты моя! Опять душа тебя благословляет, Опять живет, и дышит, и пылает Тобой одной и для одной тебя!

 

84. Искры

Во мне угрюмой думы мало, Я вздохов праздных не терплю, Но искры полного бокала С самозабвением люблю. И всё живей в мечтах рисую Холмов безоблачную высь, Где, внемля солнца поцелую, Те гроздья соком налились, Чтоб нашей северной печали В душистых каплях веял зов Давно безмолвных вакханалий Во мгле классических садов.

 

85. Гимн мудрости (из книги «Премудрости Соломона»)

Когда душе предуказал Господь единое желанье, Он слышал скорбное воззванье И духа мудрости послал. И, дух питая ей свободный, Я, не скупясь, в сердца людей Делил струею полноводной Ее сверкающий ручей. Затем, что мудрость – детям тлена Неисчерпаемый сосуд, Ее пути от граней плена Дорогой вечности ведут. Одна неложное познанье Миров влагает в нас она; С ней познаем мы мирозданье И всей природы семена, — Веков начало и теченье И завершительный закон, Чреду заката и рожденья И пременения времен, Всего живого вечный гений, И духов власть, и страсть зверей, И стройный голос рассуждений, Многообразие растений И силы темные корней. С ней всё, что зримо, что таилось, Разоблачилось предо мной, И сердце мудрости училось Из уст художницы самой. В ней отблеск вечного сиянья, Зерцало чистое небес, Она – Могучего дыханье, Его любви, Его чудес! За зноем дня – чернее ночи Угрюмый мрак и полог туч, Но мысли свет, зовущий очи, Непобеждаем и могуч!

 

86. Без песен раздумье…

Без песен раздумье, без образов ночь… Минувшее счастье уносится прочь… Чего же ты ищешь? Чего же еще Над бренным, мгновенным дрожишь горячо? Иль тайная мука всё сердцу близка? Иль свыклась, сроднилась с мечтою тоска? Иль поздние тени созвучий былых В слезах обмирают на арфах немых?

 

87. Из дневника («Дарует нам Господь недуги…»)

Дарует нам Господь недуги, Чтоб сила духа вознеслась, Чтоб в узел тесный и упругий Свилась любви живая связь. Когда в устах бессильно слово Шепнуть, как сердцу тяжело, Как вкруг любимого больного Друг к другу жмемся мы тепло! И на земле, где вечно битва, И людям тесно, как врагам, Лишь здесь безмолвная молитва И бескорыстный фимиам. О, бодрствуй, сердце, в дни страданья, Огня любви не потушай И роковое испытанье Отрадой веры возвышай! Не пошатнуть нас темной силе, Ни вражьей козни никакой, Когда б мы вечно так любили И жарко плакали душой!

 

88. «В наш век рассчетливый, в наш век себялюбивый…»

В наш век рассчетливый, в наш век себялюбивый Какою теплотой мне дышит образ твой! Всю жизнь ты отдала на подвиг терпеливый, Всю жизнь ты жертвуешь собой. С улыбкой нежности, со словом ободренья, Как ангел ласковый, склонялся к больным, О, как ты высока в святом одушевленьи Святым признанием своим. И как ничтожны мы, в своей погоне дикой За колесницею Ваала золотой, Пред этой жертвою смиренной и великой, Пред этой чистою душой!

 

89. Пучок цветов

Пучок цветов немой, пугливый, Немного грустный… Искони Печали шепот сиротливый С цветами русскими сродни. Не оттого ль, что на мгновенье Живут цветы родных полей, Что первой вьюги дуновенье Сомнет их, слабых, как детей, Что в снежной долго спать постели Под песню жуткой темноты, Цветами бледными метели Сменив весенние цветы… Не то на юге, знойном юге, В стране певцов, в стране богов, В стране – томительной подруге Благоуханий и цветов. О, там весна, как дух могучий, Кидает краски и мечты И в вязь причудливых созвучий Вплетает крупные цветы. Но, как заветную святыню, Из той счастливой стороны Зовем мы белую пустыню Иль хоть цветы родной весны. Мы чуем вздох больного друга В росе их диких лепестков И не сменим на роскошь юга Печальных северных цветов.

 

90. «Еще в груди те струны живы…»

Еще в груди те струны живы, Моей звеневшие весной, Еще я знаю вас, порывы Из края смерти в край иной. Но нет причудливых веселий, Какими жизнь была светла, Былые волны отшумели, Челнок заброшен без весла. И лишь порою, как виденье, Как жизнь, приснившаяся сну, Я вспомню вешние смятенья И с тайной нежностью вздохну.

 

Стихотворения 1925–1934 гг

 

1. «Люби природу и детей…»

Люби природу и детей: Они цветы во мраке жизни С неувядающих полей Незабываемой отчизны. Они мечту туда зовут Взамену зла и лжи великой, Где звезды вечные цветут У трона вечного владыки.

 

2. В тайфун

Ропот осенний дождя, и в тебе я музыку слышу Только мелодий любви в песне твоей не ловлю, Но как трудны, как тяжки усталой душе на закате Вы, безнадежные дни, вы, безотрадные сны, И как жалобно вторит сжиманию каждому сердца, Каждому вздоху тоски ропот осенний дождя.

 

3. «Без роз весна, без песен май…»

Без роз весна, без песен май… О, как для сердца все постыло, Когда уж жизнь давно убила, Что было свет, что было рай, Когда на голос поздних грез Не вспыхнут прежние светила, Когда кругом одна могила, Без песен май, весна без роз.

 

4. «Если хочешь без тревоги…»

Если хочешь без тревоги, Без волнения прожить, Мирно следуй по дороге И не вздумай полюбить. Но когда захочешь счастья, Уж покоя не проси: Смело в бурю и ненастье Крылья юные неси. В дикой схватке под громами О, как много будет слез И под влажными листами Распускающихся роз.

 

5–7. Триптих

 

I. На один вечер

В этот вечер я б хотел быть Фетом: Столько неги в сумраке немом, Столько звезд ниспослано поэтам, Чтоб и мне хотелось стать певцом. В этот вечер звезды, как у Фета, В бриллиантах пышных, как цари, Чтоб и ты, мой ангел, сном поэта Протомилась знойно до зари.

 

II. Его имя

О да, всесильно это имя: Его хоть раз ты повтори — Со всеми горестями злыми Вся жизнь опять в огнях зари. Без роз весны, без блеска мая, В страде томительных забот Его не раз изгнанник рая С улыбкой неги призовет. И снова крылья серафима Нас благодатно осенят, И снова грудь неотразимо Обвеет вешний аромат…

 

III. Еще о нем

Его мечтой, его стихами Обвеян щедро край родной, И тень знакомая пред нами Предстала с прежней красотой. Она стоит с немым вопросом: А вы, живые, доросли ль До мертвых грез моих, иль росам Прохлад и снов – несете пыль? И к вдохновенному подножью Вы, слепотствующие век, Влачите вьюги бездорожья И бледный ил посохших рек?

 

8. «Только дотронусь до старой струны…»

Только дотронусь до старой струны, Душу обвеют знакомые сны: Все отлетевшее снова со мной. Сад весь наполнен туманом – луной, Сад весь наполнен, и сердце до дна Заполонила туманом луна; В лунном тумане всё – призрак и сон, В лунном тумане как песнь похорон… Только дотронусь до старой струны, Душу обвеют заветные сны.

 

9. «Если б я знал, что тебе говорить…»

Если б я знал, что тебе говорить, Как твое гордое сердце смирить, Если б умел, как умеет весна, Душу будить от холодного сна Тихим мерцаньем и негой ночей, Теплою дрожью безмолвных огней, Музыкой, вкрадчивым пеньем ручья, Дивной зарей и огнем соловья…

 

10. «Не для житейского волненья…»

Не для борьбы, для звуков сладких Мы все, поэты, рождены. Так парус кроет бури в складках С иной, мятежной стороны, И в недра гор свежо и гулко Перекликаются грома, И в щель ночного переулка Гул вод несет ночная тьма. Какой маэстро дерзкий в силе Тот жемчуг в песню нанизать? Хоть звуки мир поработили, Но миру ль их пересказать.

 

11. «Мне нравится туман, мне нравится с утра…»

Мне нравится туман, мне нравится с утра Тот снег, венчающий и улицы, и сопки. Не видно, где идешь, не видно, где вчера Обегал ты кругом все отмели и тропки. Не видно ничего, куда и как дойдешь, И где твоя ладья, чтоб вырваться из плена, И сколько правды есть, иль всё больная ложь, Но чем-то сумрачным ревет вдали сирена.

 

12. На письмо

Да, это так. Пускай строга разлука, Пусть далеко родная сторона, — В груди живей надежная порука:            Любовь вечна. Ни рек, ни гор не властно расстоянье, Когда звучит заветная струна; Я вижу вас, я праздную свиданье…            Любовь вечна. В цветах весны и под седым сугробом, В заботе дня и в смутной грезе сна, До гробовой доски, да и за гробом            Любовь вечна.

 

13. «Чем строже грудь скудеет кровью…»

Чем строже грудь скудеет кровью, У граней странствия дыша, Тем жарче дорожит любовью Моя усталая душа. И часто взор следит отрадно, Как по кусту сползая вниз, В саду мой отпрыск виноградный Змеей извилистой повис. И жду: авось благая осень На склоне золотого дня В кругу непобедимых сосен Венчает гроздьями меня.

 

14. Все равно

Для созерцания немого, Для думы чуткой всё равно, Глядит ли мая взор живого Иль осень хмурая в окно. Душе пристрастье незнакомо, Она с природой дышит в лад, Всегда сама, везде как дома, И тайных полная отрад. Ей жизни каждое мгновенье, Свежо волнующее кровь, Так хорошо, как вдохновенье, И свет, и счастье, и любовь.

 

15. «В природе чуткость есть: когда ты хмур и зол…»

В природе чуткость есть: когда ты хмур и зол, Она тебя щадит, она тебя не тронет И смутным пологом над смутной далью сел Лежит и боль твою немую похоронит. Но если ты счастлив, но если ты нашел Любовь, сочувствие и правду в черством мире, О, погляди, как весь роскошно свет расцвел, Какое тайных струн согласие на лире. Как будто и волна, и горы, и леса, И всё, что в мире есть, – волшебного оркестра В один могучий хор слитые голоса, Смычку послушные великого маэстро.

 

16. «Туманной ночью ты заметил…»

Туманной ночью ты заметил, Как в небе каждый огонек Так робко жив, так скудно светел, В туманный заключен кружок. О, эта муть и трепетанье, И этот замогильный свет, И этот бред, и колыханье, И грусть, какой названья нет. Как будто дух в цепях, усталый, Не в силе жечь иль ярко рдеть, Туманной искрой, искрой малой Не может ночью не блестеть. И кто-то вечный, добрый кто-то, Как срок пробьет печали спать, Над спящей болью и заботой В ночи не может не дрожать.

 

17. «Так сердце билось, так горело…»

Так сердце билось, так горело, Так отбивалось от змеи, Так порывалося несмело На лучезарные стези. Но предначертанный заране Свершился путь: пылать, болеть И в этом розовом тумане Под пенье грезы догореть.

 

18–19. Любовь, прости!

[3]

 

I. Выпуск 17-го года

С глубоким и серьезным взором На детском снимке ты стоишь, Как бы при входе пред простором Ты задержалась и дрожишь. Там розы спят, но там и жала Незримо ранящих шипов. И что щедрей предназначала Судьба для поздних мотыльков? Стоишь ты смутно перед далью, И стройных рук овал так тих, И веет вещею печалью От глаз задумчивых твоих.

 

II. «Средь суеты и розни светской…»

Средь суеты и розни светской, Во дни сомнений и труда, Лишь этот чистый облик детский Душе заветен, как звезда. И эти косы смоляные, И снежный девственный наряд Мои бессонницы земные Слезами райскими кропят. Но что за боль, – не улыбнется Мне этих звезд полночных взор: Он, просияв, опять вернется В бездонный мир, в воздушный хор.

 

20–21. Драма

 

I. «Ты от любви изнемогаешь…»

Ты от любви изнемогаешь, А всё еще взирая в даль, Сменить на радость уповаешь Свою покорную печаль, И, всё еще борясь с судьбою, Не в силе примириться ты, Что грубо гибнут под косою Твои любимые цветы, Что эта молодость и нежность И эта мука вновь и вновь — Лишь обреченная безгрешность На жизнь, и пытку, и любовь.

 

II. «Лицо темнее темной ночи…»

Лицо темнее темной ночи, Сплетенных рук так жгуч извив, У ней трагические очи И драматический порыв. Ее глубокое молчанье Красноречивей всех речей, Как затаенного страданья Неиссякающий ручей. И кто она, скажи, откуда, Каким душа горит огнем: Всё ждет спасительного чуда Иль уж изверилась во всем?

 

22. «Ты изваяние печали…»

Ты изваяние печали, Решившей мужественно жить, Хотя уж чувства жить устали, Хотя уж некого любить. Неутолимой болью вея, Без жалоб, но и без лучей, Ты мраморная Ниобея, Похоронившая детей.

 

23. «Это раскаяньем люди зовут: нестерпимое чувство…»

Это раскаяньем люди зовут: нестерпимое чувство:            Прошлое хочешь вернуть, но не вернется назад. Всё вернется в свой срок: весна и блаженные ночи,            Только не счастия миг в светлом довольстве собой И не сознанье, что ты безоблачный мир для другого,            Как и другой для тебя целый безоблачный мир.

 

24. «Славно у нас в коридоре гудит с недалекого моря…»

Славно у нас в коридоре гудит с недалекого моря            Голос певучий валов: стоит глаза призамкнуть, — В слабом сознаньи сквозь сон плывут и пески золотые,            И голубая волна между изломами скал, И белизна парусов, и чайки крыло промелькнувшей,            Чтоб против пены седой грудью всей радостно взмыть.

 

25. «Милый мой месяц июль! Весь месяц светлей и светлее…»

Милый мой месяц июль! Весь месяц светлей и светлее            Дни ускользали мои, словно полозья по льду. Вот уж и август настал. Созрели плоды наливные,            С лоз, озлащенных огнем, полные кисти висят. Лишь одного я прошу, единого жажду: плутовка,            Мне улыбнися и ты в сени листов вырезных.

 

26. «Звезды засияли…»

Звезды засияли. Звезды – вечный путь. Звезды и в печали Не дают вздохнуть. Звездной грезе снится, Что, не угадать. Любо ей таиться И всю ночь не спать.

 

27. «Спит обессиленное бденьем…»

Спит обессиленное бденьем, Спит обезволенное мглой, И взору мнится привиденьем Весь этот вольный край морской. Как привиденья, реют горы, Как привиденья, острова, И если к ним приникнут взоры, Кружится слабо голова. И ночь молчит, как изначала, И немы звезды без числа. Луна – она бы всё сказала И всё бы внятно назвала.

 

28. «Ночь тиха, ясна…»

Ночь тиха, ясна, Не дождешься света, Что-то нет всё сна. Ночь тиха, ясна, Как любовь поэта. Ночь тиха, ясна. Лишь далеко где-то Молода, вольна, Вдруг дохнет волна, Как мечта поэта.

 

29. «Нет, пожалей, не требуй, милый…»

Нет, пожалей, не требуй, милый, У отстрадавшей вновь страдать… Покуда жизнь про нас забыла, Дозволь дышать лишь и молчать. Так хорошо от дикой бури, От муки смертной отдохнуть И в тишине немой лазури, Не тратя слова, утонуть.

 

30. «Довольно речи длить притворно…»

Довольно речи длить притворно, Когда в груди любовь и боль… О, дай безмолвствовать покорно, К твоим ногам припасть дозволь. Не надо жалоб, ни признанья, Пускай душа свой клад таит, И только музыка прощанья Немым отчаяньем звучит.

 

31. «Если б не этот потерянный взгляд…»

Если б не этот потерянный взгляд, Если б не этот запущенный сад, Если б не темная роскошь волос, Если б не глянец рассыпанных кос, Если бы в сердце не песня без слов, Если б не сумрак и шорох листов, Если б не эта зовущая мгла, Если б не звезды, как сны, без числа…

 

32. «Ты принесла мне боль и драму…»

Ты принесла мне боль и драму, Дала мне скорбь свою вкусить И жизнь, как сумрачную раму Твоих страданий, полюбить. И пусть уж ты давно далеко, И прошлое в могиле спит, — В груди твой жар горит глубоко, И рана тайная болит…

 

33. «На миг один в толпе замечу…»

На миг один в толпе замечу Знакомый блеск ее очей, И рвутся вновь мечты навстречу, И сердце плачет перед ней. И не пуста уж жизнь, как ране, И сны волшебней с каждым днем, И все пышней, благоуханней Томится роза под окном.

 

34. «И снова мне два-три мгновения…»

И снова мне два-три мгновения            На свете счастья суждено: Гляжу, исполненный волнения,            На это тусклое окно. Там профиль твой беззвучно движется            В забвеньи знойном и мольбах, И жемчуг слез безмолвно нижется            На отуманенных очах. Там крылья трепета священного            Я в сердце робко уловил, И всё, что в мире есть бесценного,            И потерял, и возвратил.

 

35. «Из вод рождалась красота…»

Из вод рождалась красота, И над античными волнами Бродила светлая мечта И пела звучными стихами. И я, заря моя, старик, В порыве пламенных признаний Пред красотой твоей поник С невольным гимном восклицаний. Но лавром не венчай меня: Во мгле русалочьего взгляда Улыбка неги и огня Стократ желаннее награда.

 

36. «Сердцу кажется так сладко…»

Сердцу кажется так сладко            И молчание, и тьма, Эта детская кроватка,            Эта легкая дрема, И качанье вправо, влево,            И дрожащий, как старик, Монотонного напева            Усыпительный язык…

 

37. «За годом год и жизнь проходит…»

За годом год и жизнь проходит, Как ни болей, как ни борись, И с каждым днем скорей подводит К тропе последней круто вниз. Но ни укора, ни страданья Живой не чувствую душой, Следя последние мерцанья Зари последней золотой. И следом ночь, но мраком грозным Она не чудится мечте, — Она шатром повиснет звездным В неугасимой красоте.

 

38. «Всё это прошлое, друг: и юность, и шумная радость…»

Всё это прошлое, друг: и юность, и шумная радость,            И торопливый порыв сердца любить и любить. Время иное познать – познать красоту отреченья            И со смиреньем конца – общего жребия ждать.

 

39. «Песни, усталые песни мои…»

Песни, усталые песни мои, Всё бы вам петь сновидения рая, Да голубые разливы струи, Да голубые дыхания мая… Песни, последние вспышки огня, В сердце горевшего ярко и юно… Песни, весеннею страстью звеня, Как молодые дрожавшие струны…

 

40. «Сердцу и только ему на лазурно-прозрачном рассвете…»

Сердцу и только ему на лазурно-прозрачном рассвете, Тихий мой друг, отдадим робкую тайну свою. Всё и поймет и простит молчаливый и грустный волшебник, Чтоб на заре обронить знойный и сладостный стих.

 

41. «Полетели птицы по листам…»

Полетели птицы по листам. Задрожало солнце по волнам. Я не спал сегодня до утра, Вспоминая чудное вчера, Вспоминая, как во мгле листов Ты шепнула тихо пару слов, И к душе как бабочки крыло Прикоснулось мягко и тепло. И во мгле проснулися цветы И шептали тихо, как и ты…

 

42. Старому другу

Я буду рад, коль над тобой От этих грез и песни дальной Повеет юною весной И лет былых зарей хрустальной…

 

43. «От сизых скал до бледного залива…»

От сизых скал до бледного залива Раскинулось прозрачно и светло, Безоблачно, безмолвно и счастливо Прохладное и тихое стекло. Где в нем конец и где его начало, Где небо тут

 

44. «Эти руки тонкие так живо…»

Эти руки тонкие так живо Римский вечер мне напоминали, Загорались звезды так красиво, И на небе южном прихотливо Рисовали пламенные дива И мечту поэта окрыляли. У порога спящего палаццо Мы с тобой до завтра расставались…

 

45. «Я рад, от юности беспечной…»

Я рад, от юности беспечной Мятежной смелости заняв, На краткий миг низвергнуть вечный, Душе наскучивший устав. Конец сомнениям постылым. Как освежительно пьяно, Каким огнем бежит по жилам Восторга чистого вино. Гляжу с воскресшим восхищеньем На шелк волны, на гребни скал. Так в дни чудес всесильным бреньем Слепец виденье обретал. И в миг один сквозь опадавший, Как обессиленный туман Весь мир пред ним, так долго спавший, Как сон мгновенный возникал.

 

46. «Слава классическим формам! Гекзаметру древнему слава!..»

Слава классическим формам! Гекзаметру древнему слава!            В этой счастливой стране стыдно прозаиком быть. Выйдешь по утру – блестит залив ослепительным светом,            Словно бы тысячи солнц в синей зажглися волне. Ветер веселый надул заранее розовый парус.            Долго ли медлить? живей сядем и радостно в путь! Старый китаец, смеясь, шампунькою стройною правит:            Видно, вдохнул в старика бодрость божественный день.

 

47. «Темные горы венцом обстали прозрачные рощи…»

Темные горы венцом обстали прозрачные рощи.            Что же прекрасней всего в этой прекрасной стране? Что и живет, и живым о жизни звучит неумолчно?            Мать Амфитрита, сама голосом вечным ответь!

 

48. «Много премудрых есть книг, красоту раскрывающих мира…»

Много премудрых есть книг, красоту раскрывающих мира,            Много к словам мудрецов тонких толковников есть. Но убедительней всех живая всемирная книга:            Сумрак и лес и родник – дивная родина муз.

 

49. «Без букета лилий алых…»

Без букета лилий алых Не могу тебя представить, Без очей сухих, усталых, Без небес в ночных опалах, Без томлений запоздалых. Без прощального привета Не могу тебя представить, Без багряного букета, Без сомнительного света Умирающего лета.

 

50. «Люблю покорно и безмолвно…»

Люблю покорно и безмолвно, Люблю с томительным огнем, И с каждым днем всё выше волны, Всё буря злее с каждым днем. Сквозь ночь и тьму челнок мой бедный Стремится прочь от берегов, Чтоб увенчать твой лик победный Нетленным лавром вновь и вновь.

 

51. «Ты далеко. Уж снов долина…»

Ты далеко. Уж снов долина Твою захолодила кровь, Но по тебе моя кручина, И за тобой моя любовь. И тщетен зов разуверений. С одной тобой я признаю И звездных снов прибой весенний, И стоны ангелов в раю.

 

52. «Забыть подъем в крутую ту…»

Забыть подъем в крутую ту Глухую улицу забыть Кругом немую пустоту, Забыть ту позднюю мечту,            Забыть, забыть. Забыть тот бледный полусвет Далекой пары фонарей, Забыть тот шепотный привет, Забыть бессонницу и бред, И серый медленный рассвет            Сквозь щель ставней.

 

53. «О, сердце, погоди немного…»

О сердце, погоди немного: Последний труд, последний вздох, А там последняя дорога В последний тихий уголок.

 

54. «Опять тоска, опять сомненье…»

Опять тоска, опять сомненье: Да надо ль было столько слез, Чтоб над могилой упоенья Один лишь горький терн возрос. Чтоб из всего, что так манило И обещало столько нег, Один лишь стон погасшей силы Душе запомнился навек.

 

55. «Как ярки алые цветы…»

Как ярки алые цветы Осенней астры, как усталы Ее ревнивые мечты Про шумный сад, про сумрак алый. Как грезы скудные вдали В глухом скрываются тумане, Лишь отголоски донесли Пустынный вздох больных желаний.

 

56. «Черные жгучие очи, какою вы тайною думой…»

Черные жгучие очи, какою вы тайною думой            В этот сияющий день позднего лета полны? Снится ль вам пламенный вздох былого, античного мира,            И виноградника зной, и виноградника кровь? Или пленилися вы иным опьянением страстным            Пред золотым алтарем, в набожном хоре белиц?

 

57. «Не думай, друг, что я пылаю…»

Не думай, друг, что я пылаю: В чужой восторг я рад вникать И за тобой к былому маю С отрадной болью улетать. Верь: в наши дни пустых блужданий Едино свято лишь оно — Всеискупающих страданий Животворящее зерно.

 

58. «Цвел для меня золотистый мой май…»

Цвел для меня золотистый мой май            В заросли тихого рая. Звезды шептали: молчи и внимай!            Пел соловей, не смолкая. Пел соловей; над заросшим прудом            Бледные тени бродили… Бледные тени в запущенный дом            Вместе со мной заходили. Пел соловей, и струила луна            Столько дрожащего света… В эти мгновенья ночей тишина            Точно искала поэта… Точно искала с мольбою певца            И для него из бокала Светлой зари и весны без конца            Песен и слез изливала…

 

59. «Бывают люди – песнопенье…»

Бывают люди – песнопенье: С душою звучною, как строй, Они, как светлые виденья, Проходят темною землей. И речи их – родник наук, Высокой мысли мир согласный, И ни один неверный звук Не помрачит их лиры ясной.

 

60. «Робкий намек на томящее чувство…»

Робкий намек на томящее чувство, Томные, чутко запевшие струны, — Вот оно, вечно живое искусство, Вот он, призыв ароматный и юный… Сладок тот шепот и сердцу понятен… Разве не в нем и восторг и забвенье, Сад весь в мерцаньи от месячных пятен, Пруд – колыханье и ночь – вдохновенье… Разве не там твоя юность и грезы, Юность – безгрешность и грезы из рая, И закипевшие радостью слезы В дальние ночи заветного мая, Мая заветного, мая родного, Мая, отпевшего звучные песни — Там, где березы седые прелестней Пышного полдня, но полдня чужого…

 

61. «Все молодое сердцу мило…»

Всё молодое сердцу мило, Затем что молодость чиста, Что много в ней живого пыла, Что так свежи ее уста, Что от всего, что старца гложет И смертью близкою грозит, Увлечь лишь молодость нас может Туда, где май, где жизнь царит.

 

62. Ирочке

Будь милой и доброй и детство            Покрепче в сердечке храни. Нет в жизни заветней наследства            В холодные, трудные дни. Нет радостней в мире привета            Улыбки счастливой детей. Блюди же сокровище это,            Как клад, до скончания дней.

 

63. «Люблю наброски и этюды…»

Люблю наброски и этюды Твоей неопытной руки, Негармонические чуда, Нездешней полные тоски.

 

64. «Если б ночь таилась…»

Если б ночь таилась И в звездах мерцала, Я бы не стыдилась, Я бы не молчала. Всё, что ищут очи, Всё, чем грудь пылала, Я б звездам и ночи Громко рассказала.

 

65. «Весь мир восторга и смятенья…»

Весь мир восторга и смятенья 8 твоей измученной груди. Оставь, поэт, свои сомненья, Возьми свой посох и иди. Ступай вперед, где путь широко Живым волнениям открыт, Где в бездны страсти и порока Дорога скользкая лежит. Лишь только там, где смерти мало, Чтоб искупить забвенья миг, Познаешь тайны идеала И неподкупной правды лик.

 

66. «Поэту – свет, поэту – сила…»

Поэту – свет, поэту – сила. Он в смутном холоде забот И в черной ночи без светила Мгновенье прелести найдет. Ему и теплый блеск лазури, И счастья миг, и вздох тоски, И голос полуночной бури, И трепет ласковой руки. О, будь благословенна, греза, И даль, омытая дождем, И распустившаяся роза На влажном стебле под окном.

 

67. Лиде

В дни, когда вьюга мятежная, Воя, крутит над землей, Ты, моя ласточка нежная, Веешь мне светлой весной. Веешь зарею росистою Снов, миновавших давно… Точно как ветка душистая С ласкою стукнет в окно…

 

68. «Не надо заглавий и вывески песне не надо…»

Не надо заглавий и вывески песне не надо: Пусть вольная бродит в лесу, как весною ручей, Пусть смутная веет, как сон, неземною отрадой, Пусть будет моею и божьей, а больше ничьей… Не надо заглавий, лишь музыки, музыки чистой, Она-то в душе сокровенное выпоет вновь, И станет прозрачна, как утро весною росистой, Моя голубая, моя неземная любовь; И станет крылами всё то, что к земле тяготело, Что плотью томило, в бесплотное выльется вмиг, И вырвется песня, как в небе заря без предела, Как вешнего гостя далекий и тающий клик…

 

69. «Все, что в жизни повторяется…»

Всё, что в жизни повторяется, Сердцу мило, как впервой: Если роза опьяняется Ясным солнцем и весной, Если сердце верит сладостно И любовью всё дрожит, Если песня бьется радостно И мгновеньем дорожит… И душа с самозабвением Вновь вступает в мир былой С повторенным озарением, С повторенной красотой…

 

70. «Там, где не в силе твой шаг, утомяся скитаньем, достигнуть…»

Там, где не в силе твой шаг, утомяся скитаньем, достигнуть, — Что за простор для мечты, что за бесценная даль.

 

71. «Как высоко-высоко, как воздушно скитание грезы…»

Как высоко-высоко, как воздушно скитание грезы…            Право, мне кажется, рад ты не вернуться назад…

 

72. «Краткое только прекрасно: гляди, как легко облетает…»

Краткое только прекрасно: гляди, как легко облетает            Роза, но что за весна в тонких ее лепестках.

 

73. «И в замирании есть красота: пред закатом усталый…»

И в замирании есть красота: пред закатом усталый            Мирно обводит старик взором вечернюю даль.

 

74. «Тонкую ручку твою лаская, я вновь возвращаюсь…»

Тонкую ручку твою лаская, я вновь возвращаюсь            К дальнему детству; опять мирная сказка со мной.

 

75. «Снова задумчивый вздох о былом навевается тайно…»

Снова задумчивый вздох о былом навевается тайно            В сердце затихшем моем. И, трепеща о весне, Хоть миновавшей давно, слагается поздняя песня.

 

76. «Легкий твой бег вдалеке признает с умилением сердце…»

Легкий твой бег вдалеке признает с умилением сердце.            Как хорошо хоть в чужом детстве ребенком вздохнуть…

 

77. «И опять воспоминанье…»

И опять воспоминанье Разжигает свой костер, И безмолвное признанье, И беззвучный разговор. И опять душою чутко Воскрешается до дна Эта жуткая минутка У затихшего окна…

 

78. «Довольно думать о минувших…»

Довольно думать о минувших И испытаньях и бедах: Давай скорей будить уснувших В холодных каменных гробах. Расскажем им, как жизнь счастлива, И над волною голубой Как парус розовый красиво Сквозит охваченный зарей. Расскажем им, как знойно дышит На золотом полудне грудь, Какие песни сердце слышит, В каких цветах пестреет путь…

 

79. «Воинствуй, друг, но не в науке…»

Воинствуй, друг, но не в науке: В науке пусть звучит одно: Исканий вдумчивые звуки — Высокой истины зерно. Лишь напрягай сильнее зренье, И перед взором вдалеке Живые вырастут виденья, Как изваянья на песке. Живые вырастут виденья, Живая там раздастся речь; Сумей те беглые мгновенья И в кровь и в плоть зараз облечь. О, будь ученым и поэтом, И пред тобой столетий ряд, Озарены бессмертья светом, Воскресшим роем заскользят.

 

80. «О, пошлость это вечно проза…»

О, пошлость – это вечно проза: Жива поэзия лишь там, Где идеал, как свет, как греза, Вдали мечтается очам. К нему, к нему все наши взоры И все усилия труда; Он наша верная опора И путеводная звезда. Сквозь клевету и осмеянье И непризнанье хоть с трудом Мы в нем всей жизни оправданье И увенчание найдем.

 

81. «О, радость светлая закатных…»

О, радость светлая закатных, Последних стариковских лет, Без дум о розах невозвратных, Без поражений и побед. Смотреть без грусти на прохожих, Смотреть без горечи на мир, На сеть живую дней погожих Под смутный говор робких лир. И все стремленья, все желанья И нетерпения пути Сливать в одно очарованье Неотразимого прости.

 

82. «О, бренной мысли палимпсесты…»

О бренной мысли палимпсесты, Вы, отразившие в стекле Свиданья, речи, лица, жесты, Как вспышки молнии во мгле, Но под туманом, под покровом, Из-под которого не раз Как вызвать нам к волненьям новым Раз отошедший в вечность час?

 

83. «Пусть только скудными клочками…»

Пусть только скудными клочками Встречаю елку я в руках, — Ко мне косматыми руками Склонилась елка вся в огнях, — Густая ель былого детства, Густая ель веселых дней, Беспечный спутник малолетства И шумных праздничных затей, Заветный друг кружка родного, Забытых и счастливых лет, Из бездны милого былого Последний гаснущий привет…

 

84. «Когда порою за туманом…»

Когда порою за туманом Тот берег исчезает вновь, Я рад довериться обманам, Я рад уверовать в любовь, Не раз чуть тлеющую бренно За пеплом лет на тусклом дне, Чтоб вспыхнуть вновь, как луч нетленный, Как яркий берег в тишине.

 

85. «Ты бьешься искренно и трудно…»

Ты бьешься искренно и трудно, И я, собрат, поверь, люблю В пустыне бледной и безлюдной Живую искренность твою. Она горит и зажигает, А кто пылает, тот не спит, Тот не от злобы разрушает, Но в разрушении творит.

 

86. «Уже от музыки признаний…»

Уже от музыки признаний, Как раб, отречься я готов, Уже для казни расставаний Не надо сердцу красных слов. И только ты, твой образ нежный Еще дрожит в груди моей Под белый зов метели снежной, Под шорох снов во мгле ветвей…

 

87. «Так, добровольно надо уже…»

Так, добровольно надо уже Свои стремления стеснить, И тем решительней и туже Их в узел тесный закрепить, Чтоб всё, что мыслишь, без возврата Сводилось прямо к одному — К тому мечтаемому свято Живому храму твоему.

 

88. «Моя нежданная награда…»

Моя нежданная награда, В мой поздний вечер ты звездой Сошла принесть мне ласку взгляда И песнь, зажженную тобой. Из дальних стран, где солнца много, Ты райской вестницей скользишь, С тобой не смутная тревога, Но освежительная тишь. И мне, чей каждый шаг – смущенье И заблуждение и ложь, Такие чистые виденья, Мой ангел чистый, ты несешь.

 

89. «Тихо прилегши на отдых…»

Тихо прилегши на отдых, В зеркале, как в далеке, Вижу я образ старинный, Бледный на бледной стене. Вижу я образ далекий, Так, как от нас далеко, Всё, чем когда-то жилося Так хорошо и легко. Молча глаза закрываю, Чтобы не видеть опять, Как меня образ старинный Грустно начнет укорять.

 

90. «Когда в душе не станет веры…»

Когда в душе не станет веры, А в песне силы и огня, И бродят рифмы и размеры В мечте смущенной у меня, Я знаю, ты войдешь, обвеешь Весной немую суету, И негой юности согреешь И песнь, и веру, и мечту.

 

91. «Жизнь, погоди, погоди, не спеши…»

Жизнь, погоди, погоди, не спеши. Много осталось для жаркой души, Много волнений, и споров, и битв, Много безмолвных и тайных молитв. Жизнь, погоди, погоди, не спеши. Может быть, вспыхнет украдкой в тиши После тревог, и борьбы, и труда Дальнего детства святая звезда.

 

92. «Мне жалко молодость твою…»

Мне жалко молодость твою И грудь, созревшую для счастья, Когда ты бьешься на краю Холодной бездны без участья, Когда на зов безмолвный твой И зной мечтательного взора — Один лишь пепел ты сухой Былых костров увидишь скоро.

 

93. «Порой мечта чего-то ищет…»

Порой мечта чего-то ищет И сердце к прошлому зовет. Но так враждебно ветер свищет Вот-вот метелью понесет. Взгляну ль назад, ловлю несмело Виденья легкие вдали. О, что же юность отлетела… О, что же розы отцвели…

 

94. «Я ухожу. Готов мой посох…»

Я ухожу. Готов мой посох. Мечта далеким занята. Напрасно на воскресших плесах Синей морская красота. Напрасно вверх по непроходным Тропам взбегает камень гор: Уж взору кажется холодным, Чужим сияющий простор. Скорбеть и сетовать безумно. Душа по-новому пуста. Смешной гостиницей и шумной Отходит жизни суета.

 

95. С этих пор…

Уйди, уйди подальше От этой суеты. С тобой твои напевы И тихие мечты. С тобой живая песня, А в песне целый мир. Еще какого гостя Ты станешь ждать на пир? О милый, нет богатства Прекрасней твоего. Люби себя и песню И больше ничего.

 

96. «Казалось, чище небосклона…»

Казалось, чище небосклона Нигде краса не родилась, Но вот тебя, морское лоно, Я увидал в полдневный час. И в успокоенном от бури Увидел я такую тишь, Какой и в солнечной лазури Не каждый миг ты углядишь. Как будто всё, что там кипело И злобой дикою клялось, Навек далеко отлетело И непробудно улеглось.

 

97. «Прости! Последние ночлеги…»

Прости! Последние ночлеги Проночевать уж мы должны На этом лоне чистой неги И деревенской тишины. Всё облетело, опустело, Все обнажилось там и тут, И капли слез, шурша лениво, По камню голому ползут. И только в памяти глубоко, Уже незримые очам, Встают леса, краса востока, И с шумом лезут по скалам.

 

98. Первой внучке

Ты так безоблачно вступаешь В дорогу жизни, как весна, И хорошо, что ты не знаешь, Как ты приветливо нежна. Ты сходишь к нам, как мира фея, И в скудный сумрак поздних дней Мы все добрее и дружнее Над колыбелькою твоей. Еще и сами мы не знали Под сединами декабря, Как много нежности скрывали, Ребенок милый, для тебя.

 

99. «Будь прост, как это небо синее…»

Будь прост, как это небо синее, Как эта чистая заря, Как звезды тающего инея В прозрачный сумрак октября. Будь тих, как дума богомольная Померкших веток над прудом, Как грусть усталая, безвольная О незабвенном и родном.

 

100. «Говорят мне, рано на заре…»

Говорят мне, рано на заре Наползали тучи по горе И в тумане прятали мой дом, И вершину кутали плащом. Но сегодня что за нежный пыл Свежим утром сладостно сквозил, Что за листьев матовая тень Обещала долгий светлый день, Обещала кроткую лазурь Без борьбы, порыва и без бурь.

 

101. «Напрасны слезы и моленья…»

Напрасны слезы и моленья, Не отвратишь руки судьбы, И по стезе предназначенья Покорно тянутся рабы. И ни один в пути не станет, Не оттого, чтоб не грустил, И ни один назад не глянет, Где жил и верил и любил.

 

102. «Жутко близки те мгновенья…»

Жутко близки те мгновенья, Миг восторга, миг греха, Миг полночного томленья В ожиданьи жениха. О душа, стремись быть девой, Выше светоч свой держи, В вихре знойного напева Белизною дорожи. Но в дверях, тебя приявших, Оглянись с тоской на тех Дев любивших, дев страдавших, Дев, познавших райский грех.

 

103. «Там, где вечер набегает…»

Там, где вечер набегает В сизом гаснущем краю, Сонный Веспер зажигает Лампу ясную свою, Зажигает для веселья, Для свидания друзей, Для задорного похмелья, Для томительных страстей, Зажигает для мечтанья, Для разгула и тоски, Для несмелого лобзанья Там под вербой, у реки…

 

104. «О, не мешай мне снова жить…»

О, не мешай мне снова жить, Дохнуть обратною мечтою, И с обновленною весною Глухой мой голос согласить. Пусть мир кругом и пуст и гол, И сумрак поздний доле длится, — Явись, – и слабо озарится Для вешних грез пустынный дол.

 

105. Баллада

Я иногда ничего не желаю, — Только бы ветер гулял по вершинам, Только б гудел по полночному краю Старую песнь об одном, об едином. Я иногда ни о чем не тоскую, — Только б поникнуть немым исполином, Только бы слушать балладу лесную, — Старую песнь об одном, об едином…

 

106. «Как много, много их – повядших поздних роз…»

Как много, много их, повядших, поздних роз, Усталых призраков померкшего былого… Как много, много их средь сумрака глухого, Невысказанных слов, невыплаканных слез… Они летят, скользят со всех концов земли, Как тени серые, безжизненны и немы, Как робких гениев неспетые поэмы, Как мавзолеи снов, развеянных в пыли…

 

107. «Как красив, как хорош затихающий зов…»

Как красив, как хорош затихающий зов Этих дальних, как детство, и смутных смычков… Всё мне кажется, будто ребенком я сплю, Будто песнь колыбельную слухом ловлю, И протяжно, и мерно в виденья мои Льются шепоты снов и качанья струи, Льется свежего, влажного говор леска, Где деревья шатром, где трава глубока, И так трепетен свет, и так сладостен сон, И так сказка правдива с родимых сторон, И так меркнет заря у знакомой реки, И всё дале, смутней, всё беззвучней смычки…

 

108–109

 

I. «Стиха мне техника знакома…»

Стиха мне техника знакома, Но где ты, знойный сердца клик, И над борьбой и над истомой Нежданно вспыхнувший язык? Или с вершинами лесными Навоевавшися дотла, И это с листьями сухими Лихая осень прочь смела?

 

II. «Но все равно останься верен…»

Но всё равно останься верен Призыву светлой старины, И станет ритм упруг и мерен, И вспыхнут радостные сны. Как добрый раб, трудись упорно, Усовершенствуй стройный стих, — Созреют сладостные зерна В колосьях шепотных твоих.

 

110. «О, этот блеск и озаренье…»

О, этот блеск и озаренье И воротившейся весны, Хотя на миг, хоть в заблужденьи, Но очарованные сны… А всё ж, когда метель повеет, За снежным облаком, сквозь пыль, — Опять мечтою май согреет И заколышется ковыль…

 

111. «Опять настало воскресенье…»

Опять настало воскресенье Твоим кочующим мечтам, Опять ты бродишь в умиленьи Сегодня здесь, а завтра там. Веков померкшие руины Опять зовут твой чуткий взор. Какие дивные картины, Какой сияющий простор. Простор столетий и свободы… Ты с солнцем правишь на восток, И очарованные воды Качают звучно твой челнок.

 

112. «Шум восточного базара…»

Шум восточного базара. Зной восточного луча. Знаю, я с тобой не пара, Да весна-то горяча, Да красива до залива Каменистая тропа, Да журчит неторопливо Говорливая толпа…

 

113. «Как беглый сон, неверно счастье…»

Как беглый сон, неверно счастье, Оно – улыбка в море слез, Осенний луч сквозь туч ненастья, Усталый зов последних роз. Судьба-палач люта некстати, Но в холодеющую даль Возьмешь ты память об утрате И ею светлую печаль.

 

114. «Над волной гульливой Бренты…»

Над волной гульливой Бренты В хороводе стройных дев Я не раз живой сирвенты Слышал тающий напев…

 

115. «Живые сны Шехерезады…»

Живые сны Шехерезады, Непобедимая весна, Ты для утехи, для отрады Под этим небом рождена.

 

116. Уголек

Как хороши живые формы Иных торжественных веков, Какие в них пылают штормы, Какая сладость для певцов. И потрясенный их струнами, Как в море брошенный челнок, Я жду в сверкающее пламя И свой подкинуть уголек.

 

117. «Не говори, что ты болен и стар…»

Не говори, что ты болен и стар. Слышишь ли сердца томительный жар, Видишь ли в небе звезда за звездой, В небе и в море, как путь золотой. В небе и в море и в сердце у нас Звезды проходят в таинственный час. Не говори, что ты болен и стар. Слышишь ли сердца томительный жар.

 

118. «Весенним утром чутко дышит…»

Весенним утром чутко дышит Веселой далью юный взор И песню ласковую слышит, В живой зовущую простор. Но не забыл старик крушенья И под лазурью пелены Всё чует бури и смятенья И гул разгневанной волны.

 

119. «Лови прекрасное мгновенье…»

Лови прекрасное мгновенье Прекрасной радости земной: Оно мелькнет, как сновиденье, Как шепот листьев в тьме ночной, Чтоб в позднем сне, сквозь полог дали Предстать на миг средь темноты, Как слабый вздох, как зов печали, Как обманувшие мечты…

 

120. Кольцо

Мое кольцо всегда мне мило, Мое кольцо – надежный друг, Мое кольцо всю жизнь втеснило В один нерасторжимый круг, Нерасторжимый, нерушимый, Не убегающий, как клад, И сердцем набожно хранимый До крышки гроба без утрат.

 

121. Поэту

Будь песнь твоя нежна и робко Колышет розы лепестки, Пока в хмелю над зыбкой тропкой Вздыхает тополь у реки. Будь песнь твоя грозна и в очи Сверкает жалом, как змея, Когда в бреду безумной ночи Зовешь ты мщение, звеня.

 

122. Схимник

Я схимник. Сумрачных тропинок Давно позвал меня тайник. Давно мне стал пустынный инок На жизнь и веру проводник. И вот живу я в низкой келье, И надо мной под небеса, Благословляя новоселье, Гудят молитвами леса. Взойди, поникни головою, Да не гордись: тут Божий храм. Я всю тоску твою устрою, Всю ясность правды передам. Когда же смерть неторопливо Толкнется в темное окно, Что ж – Божий гость. «За мной? Счастливо! Уж всё, гляди, припасено».

 

123. «Я рад, когда лесного шума…»

Я рад, когда лесного шума Заслышу сумеречный зов, Когда кругом обступит дума Косматых елей и дубов. 8 них сердцу всё необычайно, Ты в них запомни наизусть И неизведанные тайны, И неисчерпанную грусть.

 

124. Песня о лешем

Шагай вперед, не пресмыкайся На серых песнях и камнях, О пень гнилой не спотыкайся, Не ной о глазках и звездах. Будь прям и горд. Дорогу, плеши! Ты своего, как бог, ищи. Го-го-го-го! грохочет леший Во всю-то ширь ночной чащи.

 

125. «О, дай слезам моим излиться…»

О, дай слезам моим излиться: Я так хочу еще любить, Еще пылать, еще томиться, Еще сквозь слез счастливых жить. Неуяснимо в час страданья Горят от счастия глаза, И не созреют без рыданья Ни хмель, ни сочная лоза.

 

126–127. После дождя

 

I. «Дробясь в гирляндах прихотливых…»

Дробясь в гирляндах прихотливых, Дрожат жемчужины воды, И снится мне мечта счастливых, Златой Италии сады. Да, только там так небо ясно, Так юно зеленеет лес, И гармонически согласно Созвучье песни и чудес. И неприступною чертою Для взора въявь обведено Всё, всё, что вечной красотою, Как часть богов, наделено.

 

II. «Какое сердцу воскресенье…»

Какое сердцу воскресенье, Как шорох длителен и юн… Земле – земное обновленье, Пересказать не хватит струн. А в высоте – всё выше, выше — Кто щедрый дух рассыпал роз — Такая огненная крыша Над огнецветной бездной слез.

 

128. «Учися волей побеждать…»

Учися волей побеждать: Где дан отпор – упорней снова, И, как борец, беги сорвать Трофей с противника лихого. Знай, воля твердая побед Не переносит укоризны, Но как звезда прочертит след Хвостом огня во встречной жизни.

 

129. Ирисы

Как хорошо забыть печаль, Дышать затишьем молчаливо, Как хорошо завидеть даль Чрез сталь недвижного залива. Там неумолчный зов воды, Всё мимо, всё скользящей мимо, Да диких ирисов гряды, Пустынной влагою хранимы.

 

130. Три кита

На трех китах земля стояла, Гласила вера старины, И мы, певцы, миров зерцало, На трех китах стоять должны. А ты, любовь, души забрало, Ты, совершитель знойных снов, — Ты всех начал моих начало, Ты высший кит из трех китов.

 

131. «Не требуй песен от певца…»

На каждый день проси с поэта Поэмы знойной в сотни строф. Когда весной заря согрета, Певец твой жертвовать готов. Когда зарю весна погонит На золотой ее восход, И твой певец шутя обронит Алмазный стих за песней вод.

 

132. «Чем молчаливей жизни осень…»

Чем молчаливей жизни осень И чем томительней она, Тем глубже говор смутный сосен В нас будит душу ото сна. И в дни померкшие и в ночи, Под зов могил и тленья дух Опять былое видят очи, Опять родное чует слух.

 

133. «Как эти золотые горы…»

Как эти золотые горы Немой красой облечены, Как отступить бессильны взоры От их зовущей вышины. И в краткий вечер передзимний Как рады вспомянуть они Еще теплей, еще интимней Те ранние, былые дни.

 

134. Ноябрь

Люблю ноябрь, когда он ясен, Когда он к радости зовет, И так безоблачно прекрасен Вверху лазурный небосвод. Тогда надежда расцветает, Тогда не кончен путь земной, И греза душу обнимает, И осень кажется весной.

 

135. Вариант

Сменив все старые порядки, У нас ноябрь весне сродни, И так томительны и сладки Его прощальные огни. И как я рад, что на закате Попал в весенние края, И пью, не мысля об утрате, По капле сладость ноября.

 

136. Фрагмент

Когда, казалось, обманула Меня и жизнь, и красота, Мне что-то новое шепнула Моя старинная мечта. Какой-то новою печалью Мне каждой речи звук дрожит, И мир прозрачною вуалью От слез непролитых обвит…

 

137. Пейзаж

Как хороши аллеи эти Под поредевшею листвой, 8 осеннем мягком полусвете, Едва запутанном лозой. Как будто в замираньи пряном, Под вздох томительных гитан, — По этим гаснувшим полянам Скользит беззвучно Левитан.

 

138. Воробьевка

Не поминай того, былого, Над чем гробов сомкнулась тишь: Уж что ушло, того ты снова Не призовешь, не воскресишь. Останься сумрачной и трезвой: Ни ярких звезд, ни знойных роз, — И каждый день, младенец резвый, Встречай без думы и без грез.

 

139. «О, как лирически напела…»

О, как лирически напела Сегодня скрипка мне твоя, И сколько тонких струн задела, В груди таившихся грустя. Опять светло, опять душисто Былая молодость встает, И утро мая так росисто, И ландыш трепетно цветет.

 

140–141. На чужие строки

 

I. «Во мне слагается поэма…»

«Во мне слагается поэма» Под шумный хор лесов и вод, И всё, что в грудь стучалось немо, Я чую, голос обретет. Мечты взвиваются, как крылья, От мавзолеев и гробниц, И вся душа – одно усилье Лететь на воле без границ.

 

II. «Хочется жить без конца»

«Хочется жить без конца». Луг так безбрежно росист. Так молодого лица Очерк томительно чист. Хочется жить без конца, И почему и не жить, Коль золотого венца Месяц не хочет сложить. Хочется жить и любить, И не любить почему В эту весеннюю ночь, В эту лазурную тьму…

 

142. Назавтра

Уж грезы песня обронила, Душа рассталася с мечтой, И всё кругом опять уныло, И мир кругом опять пустой. А был рассвет, – горели очи, Сверкали звездные огни, И так лазурно длились ночи, И так легко мелькали дни…

 

143. Рассеяние

Всё отнимает, отрывает Судьба сопутников былых, За днями дни и в край из края Деливших тесно дружный миг. И вещей болью испытаний Душа обвеяна моя. С огнем зари в края скитаний Отходит юная семья.

 

144. В разлуке

Не говори, что жизнь – разлука: Верь, не утрачено душой Ни слова беглого, ни звука, Произнесенного тобой. И на страдальческой подушке, Едва погаснет скука дня, Твой голос – вешний зов опушки И ропот пленного ручья.

 

145. Первые признаки

Еще во льды закован брег; Как сахар, путь белеет горный, Но где чуть-чуть открытей снег, Уж там, смотри, пестро и черно. Уж признаки весны на всем Ловлю на солнце средь поляны, Где куры бродят с петухом, Как одалиски вслед султана.

 

146. Ночь

Ночь взяла свет, как дыханье свечу. Я ничего-ничего не хочу. Слышу касанья горячей руки. Слышу душой, как душой мы близки. К чаше забвенья, как к ночи ночник, Я безраздельно, безвольно приник. Точно всю жизнь я с тобой пережил, Точно весь век и горел, и любил. Сны нас качают, как волны реки. Чую касанья горячей щеки.

 

147. Иногда

Я иногда, когда устану Иль обманусь в живой мечте, Чтоб затянуть больную рану, Прильну к померкшей красоте. И слабым голосом, и внятным Она мне шепчет о былом, О всем, что пело с невозвратным И золотым весенним днем.

 

148. «Я отзвучавших гроз зарница…»

Я – отзвучавших гроз зарница, Мгновенья мне дано лишь петь, И не откроется темница, Чтоб мне на волю полететь. Взгляну ль на мир, тускнеют очи, Им не объять живой красы, И чуть зарей, как слезы ночи, Мерцают капельки росы.

 

149. Призраки

Мне то лишь мило, что немодно, Мне мил отменно старый вид, Он так свежо и благородно С моей мечтою говорит. Мне любы темные аллеи, Помещичий забытый дом, Где чем старинней, тем роднее, Где бродят призраки кругом.

 

150. Пустыня

Пустыня мира, ты чиста, И над тобой не знали власти Ни зов толпы, ни ропот страсти, Ни вся земная суета. Пустыня мира, ты полна Твоих единственных молчаний, И пред тобой в безлюдьи дани Возносит тайная весна.

 

151. Новь

Не то прекрасно лишь, что ново: Умей и в старом новь понять И пласты тука векового Сохою бодрою поднять. И вновь над мертвой полосою Весна прольет свои огни, И благовонною росою С зарей затеплятся они.

 

152. Первый шаг

Ты грезишь, ты мечтою в прошлом… О, знай, уж сделан первый шаг, И гулу дня с волненьем пошлым Уж не сдержать тебя в цепях. Уже ты смотришь вдаль, тоскуя, Уж не манит тебя тщета, И неземного поцелуя Безумно ждут твои уста.

 

153. «Как, отчего – порою греза…»

Как, отчего – порою греза Твой мир надолго возмутит, Порою скучной жизни проза Еще мучительней томит. Как, отчего, но сердцу надо В другое сердце перелить Свои мечты, свою отраду И жажду вспыхнувшую жить.

 

154. Зеркало

В бездонном зеркале твоем Вчерашний вечер не забуду: Пылали влагой и лучом Большие звезды отовсюду. И в их бессонной глубине, Где вспышки с брызгами качались, Так до конца, так жутко мне Покровы тайн разоблачались.

 

155. Минувший сон

Минувший сон душе приснится, К минувшим дням лечу опять, И сердцу хочется томиться, И сердцу хочется пылать. В морской дали на берег смело По ветру правят корабли. Морская даль позолотела, Всплывает солнце там вдали.

 

156. Заря

Люби зарю, люби ее Ненарушимое молчанье. Еще кругом недвижно всё, Всё спит – и радость, и страданье. И лишь одна твоя мечта Не спит и чутко созерцает, Как золотая красота Немые горы пробуждает.

 

157. Моя заря

Еще прохладный воздух тих, И дышат звезды чистотою, И мой проснулся ранний стих Под целомудренной зарею. Он всё поймет и повторит, Он облетит все страны света, Но чем твой первый взор горит, Не передаст и стих поэта.

 

158. «Дитя мое, не говори…»

Дитя мое, не говори, Что безучастны мы в творенье, Что хоры звезд и блеск зари — Не смелой мысли отраженье. Дитя мое, не помышляй, Что смелыми не Бог владеет, Что ты не дух и жизнь не рай, Когда мне грудь твой взор согреет.

 

159. «Затихнул бой, борцы заснули…»

Затихнул бой, борцы заснули. Чуть шепчет с берегом прилив, Вчера в стремительном разгуле Всю ярость гнева расточив. Но почему вздохнуть так трудно, И смутной боли грудь полна, Пока над берегом безлюдно Проходит полная луна.

 

160. П. П. Перцову («Спасибо дружбе, – я готов…»)

Спасибо дружбе, – я готов И, получив твою тетрадку, Страницы жизни и стихов Перебираю по порядку. Опять сияет предо мной Тот ровный свет, хранимый свято От первой песни заревой До умудренного заката.

 

161. Храни Господь

Храни Господь мое родное, Мое далекое дитя, Когда на море голубое Смеется день, в огне блестя, И смело в плаванье чужое Корабль уносится шутя, Храни Господь мое родное, Мое далекое дитя, Когда на море ледяное Сорвется вихрь, в снастях свистя, И станет биться, как живое, С ним судно, к северу летя, Храни Господь мое родное, Мое далекое дитя.

 

162. Печаль

Скалам и морю голубому Я отдаю свою печаль: Пускай прильнут ко мне, больному И понесут с собою вдаль. Звездам и молодому маю Свою любовь я отдаю: Я, как они, в огне сгораю И забываюсь и пою…

 

163. «О чем ты думала, о ком…»

О чем ты думала, о ком, Когда полна огня немого Забылась вдруг мгновенным сном У моего огня ночного? Чье имя лепетала ты Сквозь сон, одна, в объятьях ночи, Широко открывая очи Со стоном неги и мечты?

 

164. Церковь в горах

Спит церковь ветхая, жилище Минувших подвигов и битв, Спит в забытьи, как пепелище Святых восторгов и молитв. И сердцу внятно: в запустеньи Здесь Божье чудо, Божий храм, Здесь веют горние виденья И вьется вечный фимиам.

 

165. Склянки бьют

Всё сердце там, где склянки бьют, Где на судах, бегущих смело, Спокойно люди берегут В их руки выпавшее дело. Всё сердце там, где склянки бьют, Где спят до срока непогоды И хмуро скалы стерегут Брега безлюдные и воды.

 

166. «Мне жалко прошлого веселья…»

Мне жалко прошлого веселья Далеких и беспечных дней: Оно как легкое похмелье В усталой памяти моей. Всё чудится: оно приснится, Оно повеет надо мной, И сердце кротко примирится С своею скудною судьбой.

 

167. Чернозем

Сыск обоюдный то и дело… О, где ты, русская земля, И в неге льющиеся спелой Колосьев полные поля, И за хлебами, с колокольни, Едва заметной из лесов, Назавтра к празднику Господню Поющий колокола зов.

 

168. Картинка

Здесь полный пруд под ряской тины, А там полей немая гладь… От общей ласковой картины Черты единой не отнять: Ни старой яблони, так сонно К окну приникшей подремать, Ни почерневшего балкона, Где хорошо зарей мечтать.

 

169. Острова

Я взял у стройного японца, Как дерзкий гость, на всем лету Его изысканное солнце, Его воздушную мечту, — И под прозрачными огнями Тот путь с счастливых островов Осыпал крупными цветами Из экзотических садов.

 

170. К устью

Я твой, я твой… Спускаясь к устью, Уже в беспарусной ладье, С какою нежностью и грустью Я предаюсь твоей струе. С каким безгрешным сладострастьем Назад я обращаю взор, Любуясь издали, как счастьем, Виденьем легким нив и гор.

 

171. Сказка

Года бегут, года уносят И жизнь, и молодость, и пыл, Уж сердце, что восторгов просит, Ревнивый опыт остудил. Года бегут, но отчего же, Как сказка волшебства и сна, В душе моей одно и то же: Всё ты, и нежность, и весна.

 

172. Эдем

Для чего твоя жизнь развилась, расцвела? Для того ль, чтоб, как ночь, миновать без тепла, Без мятежной мечты, без безумной любви? Нет, мгновение неги лови и сорви. Это будет не грех, не паденье совсем, — Это будет мгновенный и вечный эдем, Это будет цветок, созревающий в зной, Под небесным огнем, золотою порой.

 

173. Реквием

Как тих он, утренний и молчаливый час, Когда в безмолвии охватывают нас Виденья смутные невозвратимых теней, Минутных радостей, минувших огорчений, Друзей, давно вдали погасших, голоса, Бесплодных, поздних слез остывшая роса, Безгласный реквием, как мир осиротелый, Так жутко плачущий над прахом жизни целой.

 

174. «Мне грустен твой отказ от снов твоих живых…»

Мне грустен твой отказ от снов твоих живых, Твое согласие с жестокостями рока, — Пускай минувшее прошло и спит глубоко, — Не забывай его в видениях ночных; Не забывай: оно – вся жизнь твоя – и май, И ночи знойные, и звезды молодые…

 

175. Сатурн

Мне странны в годы бурь и гнева Твои старинные часы, Их ровный шорох вправо, влево, Как капли мерные росы. Как будто ветхая эпоха Сатурна крадется в глуши, И не могу внимать без вздоха Призывам вечности в тиши.

 

176. Изгнанник

Как этой осенью хрустальной Я, как изгнанник, дорожу; Какой приют мечте прощальной В ее лазури нахожу В ее холмах осиротелых, В ее безлистых деревах, И на стихающих водах, И на мостках под утро белых.

 

177. Еще пою я

Еще пою я, как весною, И почему же мне не петь, Когда заря перед зарею Не поспевает догореть, Когда на всем моем просторе, Где только достигает вид, Сияет небо, блещет море, И смерть в бессилии бежит.

 

178. Витториа Колонна

Витториа Колонна, отзовись Издалека на тайные призывы! Я вновь стою, безмолвный и счастливый, Взирающий в светлеющую высь. Витториа Колонна, позови Мечту души за грань всего земного, Где тает мысль, где недостойно слово, Где крыльев нет для песен и любви. С тех пор, как ты все дни, весь век со мной, Я возлюбил бесплотные сонеты, Высокие, как высоки поэты, Далекие от похоти земной, Торжественно, как в храм перед зарей, Вводящие пред образ твой воспетый.

 

155. Гитара

О, трепещи своей гитарой Навстречу солнцу и мечтам. Дай отдохнуть от боли старой И полететь к былым звездам. Душа дрожит, душа готова Сама гитарой стать живой И петь от слова и до слова Призывы радости чужой.

 

180. Старость

Хвала тебе, орел столетний! Под снегом старости и лет Еще вечней, еще приветней Горят венцы былых побед. И незабвенное свершится, И пред закатом, как один, Семья птенцов, шумя, слетится На темя дедовских вершин.

 

181. Еще один

Еще один с мечтой безмолвной Бродил у тихих берегов, Еще один под сенью полной Напев подслушивал веков, И в замирающей лазури, Во вздохах праздной тишины Разгадывал рожденье бури И прихоть хищную волны.

 

182. Краски

Скользят румяные лучи По золотым стенам и сопкам, И пятна света, горячи, Прилипли и к трубам, и к тропкам, Где весь безлист узор ветвей, А воздух чист, а волны блещут, И крылья белых голубей В закатном золоте трепещут.

 

183. Памятник на Тверском

Среди забытых алтарей И ты, поэт, алтарь забытый. Зачем ты здесь в среде людей С их клеветою ядовитой, — С твоей мечтой, с твоим огнем, С твоей кудрявой головою, С твоим божественным стихом Над этой чуждою толпою?

 

184. Одиночество

Я одинок, но нет печали: Один я глубже признаю Из смутных лет, из вешней дали Мечту померкшую мою. И под закатом бледно-алым, Над тишиной полей и вод Она прохладным покрывалом Больное сердце обовьет.

 

185. Юрию Брюшкову

Я вспомнил сны зари минувшей, Я вспомнил трепетную быль И страсти взрыв, меня согнувший, Над бездной ночи, как ковыль. Я погибал, и как, отколе, Не знаю сам, лилась волна Прохладных слез и сладкой боли, Неотразимой, как весна.

 

186. Автору «Венеции»

Как живо мне напомнил ты Мою «Венецию Востока» У самой голубой черты В лазурный край волны глубокой. Хоть нет там пьяццы и гондол, Но так свежо, но так просторно Дрожат лучи, смеется дол, И море ропщет непокорно.

 

187. Тебе

Люблю мелодию живую Твоих задумчивых стихов, Как нить полудня золотую До снежных наших берегов, Как весть весны, как голос мая Под трепет звезды и шелест крыл О том, что есть там жизнь иная, И песен полная и сил.

 

188. Забытый дом

Люби, люби свой дом забытый, И шорох ветра за стеной, И призрак юности убитой В мерцаньи юности чужой. Люби заката замиранье И краски неба за горой, Люби последнее мечтанье Перед прощальною порой.

 

189. Ты и я

Люблю я музыку немую Твоих доверчивых очей И к грезам сердца не ревную, Когда поют они внятней. Ты – это я. Мои виденья, Мои любимые мечты, Мои счастливые мгновенья И шепот снов – всё это ты. И жду я, чуткий и безмолвный, Обвеян музыкой немой: Вот-вот сверкнут живые волны И понесут меня с тобой.

 

190. Родине

Этот воздух немой, эта белая тишь, Эти бледные, смутные дали… Словно ты непробудно и сладостно спишь Под покровом от бурь и печали, И не надо ни слез, ни безумий войны, Ни вражды, ни бойцов и насилий, — Только б длились прозрачные легкие сны, Только б снежные дали скользили!

 

191. Моему издателю

С сладостной думой любви и дружбы сейчас принимаю Старую книжку мою ж снова из дружеских рук. Сколько тепла и забот и мысли прилежной здесь чую, — В этой семье молодой Божиих птичек моих. Точно из темных гробов, над целой утраченной жизнью В крупных жемчужинах слез поздние розы встают.

 

192. Грани

Не покушайся на чужое, Не порывайся из границ! Оно твое, оно живое, И солнца полное, и птиц. Оно, как купол драгоценный, Твои раздумья осенит И красотою несравненной Сосуды неги напоит.

 

193. Праматерь

У ней глубокие морщины В прозрачной желтизне лица, Как перезрелые лощины, Не подождавшие жнеца. И глаз поблеклых цвет свинцовый, И кос серебряный венок, — Как за работою суровой Сведенный медленно итог.

 

194. «Есть чувства – не огня и неги…»

Есть чувства – не огня и неги, Лишь ласка смутная и грусть, И стих задумчивых элегий Я точно вторю наизусть. Как будто всё, что в жизни было, И точно всё, что в мире есть, Не острой боли, но унылой И тайных слез приносит весть.

 

195. «Довольно дня! Довольно света!..»

Довольно дня! Довольно света! Я так хочу уснуть, уснуть! О эти грезы без рассвета! О тишина немых минут! Чтоб только призраки печали, Еще живые, в полусне, Устало сердцу допевали И догорали в тишине.

 

196. «Сасе»

Хорошо весною ранней И былинкам, и цветам. Прилетай и ты, голубка, Поскорее к старикам. Уж снега в овраг сбежали, Дали тихи и легки. Засмеялись, заболтали И ручьи, и ручейки. И тепло так станет сердцу С гостьей нашей золотой, И отрадно нам вздохнется Детством милым и весной. Станет Сашенька глазенки Открывать навстречу дню, Станет слушать утром алым Пенье птичек и возню.

 

197. Пухом земля

В затишье вечного приюта, Так мирно грезят те гроба; Им скорбь минувшая – минута, И беспечальна их судьба. Единым вздохом не встревожим Их завоеванный покой И легким шагом не умножим Им ноши сброшенной земной.

 

198. Альфа и омега

Они легки, поэт усталый, Твои начала и концы: И свежим утром отблеск алый, И гор вечерние венцы, И чуждых вод простор, угроза, И грусть и даль чужих отчизн, — И потухающая греза, И убывающая жизнь.

 

199. Виденья

Виденья дня, виденья света, Виденья – горы и моря, Виденья – скорбного поэта, Как сон, потухшая заря, В краю чудес, безумец, где-то Бесценный клад, забытый зря; Виденья дня, виденья света, Виденья – юность и заря.

 

200. В красном уголке

Я сегодня чутко грезил В красном нашем уголке, Как катился ясный месяц Сном вечерним вдалеке. И катился, и смеялся, И нашептывал мне сны В час раздумья, в час молчанья, В час лукавой тишины.

 

201. Митра

Бледнеет пышная палитра, Пунцовый луг еще зовет, И юный бог, красавец Митра Нисходит вниз за небосвод. О, подари ж бессмертным светом Мою задумчивую сень! Я так хочу кончать поэтом Поэтом пережитый день.

 

202. Жизнь

Оставь мне жизнь в ее смятеньи, Чтобы сковалась и сплелась В огне тревог, в огне сомнений Со всем живым живая связь, Чтобы искать не разучилась Моя мятежная душа, И все рвалась, и все томилась, Бродя, сбиваясь и спеша.

 

203. Мечта

Люблю, когда ты рано встанешь, Моя весенняя мечта, И широко и зорко глянешь На все окрестные места. И всё, с чем ночью грудь боролась, Вместе с мраком прогонит свет, И шелк небес, и птичий гомон, И сонных яблонь зыбкий цвет.

 

204. Вечность

Мгновенна жизнь. Сверкнуть звездою И закатиться вдалеке И понестись зараз с волною К иной, неведомой реке, И за томительною гранью Всю вечность с болью посвятить, Как вечность, смутному желанью Единый миг еще пожить.

 

205. Романс («Мне больно, чуть твой голос нежный…»)

Мне больно, чуть твой голос нежный Коснется слуха моего, Чтобы открыть весь мир безбрежный Мечте поэта твоего. Каким же должен стать поэтом Счастливец, избранный судьбой, Чтоб вознести тебя над светом Недостижимою звездой.

 

206. Незнакомый мертвец

Куда ты шел, отшедший брат, И где твой путь влачится дольный В борьбе бесчисленных утрат, Неотвратимый и безвольный? Прости и помни про меня, Пока бреду я без дороги, В пыли безжизненного дня, В бреду безволья и тревоги.

 

207. Ноктюрн

Во всем свету забор, и мирен Соседа дремлющего двор, И так высок, и так эфирен Ночного полога шатер. Всё ясно. Тайная забота Просторов легких не мрачит, И всю-то ночь бессонный кто-то Обитель мира сторожит.

 

208. Скрипка

Ты – моя греза осенняя, Призрачный мир под луной, Тонкая боль примирения Перед последней зарей. Ты – моя скрипка вечерняя, Смутно влекущая вдаль, Ты – и прощальные терния, И золотая печаль…

 

209. Сказки

Хорошо, когда под вечер Нам часок удастся быть И про всё, что сердцу любо, По душе поговорить. Я люблю очистить сердце Тайной сказок и чудес, И над нами наклонится Невидимкой темный лес. А потом какие ночи, И в ночах какие сны, И глаза у звезд какою Детской сказкою полны.

 

210. Дорога

Как хорошо, когда не надо Душе скитаний и борьбы, И сердцу вольному отрада Стезе последовать судьбы, Там дремлют призрачные ели, Как схимницы при входе в скит, И меж стволов к незримой цели Дорога праздная сквозит.

 

211. Владивостокский вечер

Нет ничего, что мне не мило, И всё мне мило, что живет: И луч прощального светила, И вечер у равнины вод; И сердца кроткое смиренье, И парусов безмолвный ряд, И тишина, и усыпленье, И погасающий закат.

 

212. Парки

Как широко звучат и тают Ночные длинные часы, И Парки вечные сжимают Над ними вечные весы, Чтобы, когда уж нечем верить, И рада б боль без утра спать, — Измерить раз и вновь измерить И разом с болью жизнь прервать.

 

213. Набросок

Еще как сон первоначальный, Твой образ веет предо мной, Как призрак средь тумана дальный, Уже прелестный, хоть немой. Готов прибавить иль убавить Одну воздушную черту, Чтобы нетронутой оставить В виденьи беглом красоту.

 

214. Виденья сна

Виденья сна, немые тени, И всё же жаждущие жить И на безмолвные ступени Стопой воздушною ступить. Виденья сна, ночные миги, Дохнуть готовые теплом, Вы – недочитанные книги О чем-то близком и родном.

 

215. Апрель («Слабеют гаснущие силы…»)

Слабеют гаснущие силы, А день так ярок и могуч. На колыбели и могилы Струится щедро ровный луч. Судьбу безропотно приемлю, Но никому не разгадать, Как больно снам ложиться в землю, Как горько песне замирать.

 

216. «Увы, как жутко наше время…»

Увы, как жутко наше время: Все чувства сердца гасит страх, И подлой жизни злое бремя Легло на старческих плечах. И настоящее бездушно, И в предстоящем чуть светло, И на могилы равнодушно Мы смотрим в тусклое стекло. Мертво поруганное слово, К свободе заметен и след, И в прошлом ничего святого, Ни приснопамятного нет.

 

217. «Я шел один, я шел далеко…»

Я шел один, я шел далеко. Земля проснулась ото сна, И всею роскошью востока Дышала юная весна. Звучали окрики оркестра, В кустах спевалися ручьи, И точно мертвому маэстро Концерт кончали соловьи. Мне хорошо, мне жутко было, И вспомнил я в тот беглый миг, Как ты цвела, как ты любила В тех кущах средь певцов ночных.

 

218. Уголок

Хорошо в родном уголке. Золотая зыбь на реке. Голубая глубь вся ясна. Далеко лесная стена. Широта – и края ей нет. Всех тревог погаснул и след. Песнь и сны в живом ветерке. Хорошо в моем уголке…

 

219. Июль

Хоть зноен день, но всё туманна В вуаль задернутая даль, И так легка и бездыханна Аллей старинная печаль. Как яркий сон, минует лето, Слабее свет и красота, И для усталого поэта Прости-прощай его мечта.

 

220. Концовка

Но нет милей моей концовки: Она стройна, она тиха, Но в ней звенит и смех плутовки, И вздох счастливого греха. И в час, как тускло в шторки окон Заглянут искры в камельке, Как сон скользнет тот хрупкий локон По распалившейся щеке.

 

221. Сверстникам

Немного нас в живых осталось, Немного дней осталось жить; Так поклянемся ж эту малость Стократной жизнью напоить. И точно в редкостную чашу Влить крови пламенный рубин, — Не обронить бы в старость нашу Миг вожделенный ни один.

 

222. Далекий зов

Всё замолкает, всё стихает, В пустыне лет – ни дней, ни снов, И только сердце повторяет Далекий зов колоколов. Он там, как музыка немая, Как крылья песни без оков, Как шепот грез, как голос мая, — Далекий зов колоколов.

 

223. Детские годы

Бог с вами, светлые детские годы, Праздник беспечный весны и свободы, Первых мечтаний задумчивый май, Первый созвучий безоблачный рай. Бог с вами! Сердце не скажет упрека Вам, пилигримам, ушедшим далеко, Вам, закидавшим причудливый след, Вам, вековое и строгое «нет». Вы мне наставники добрые были, Вы меня жизни и правде учили.

 

224. Моя осень

Всё повтореньями прекрасно: И шелк весны, и стужи зим, И хоть в окно, и ночь и ясно — Я вижу, старый нелюдим, Не спорь с судьбой, сноси спокойно Толчки и прихоти невзгод, И так задумчиво и стройно Земная осень протечет.

 

225. Высшее счастье

Как хороша порой бесплодной Неотразимая краса, Прозрачный воздух и свободный И запушенные леса. О счастье высшее на свете И что изведал разве Бог: Смотреть на мир, как смотрят дети, Без дум, без боли и тревог.

 

226. Дельфин

Ты, старость вольная моя, С воспоминанием живучим, Как бег полночного ручья В краю безлюдном и дремучем. Дельфин кружится сквозь волну, Доколе солнца гаснут очи, Чтоб погрузиться в глубину И в тишину с приходом ночи.

 

227. Иней

Люблю я в инее летучем Мои окрестные сады В морозе ярком и не жгучем До самой утренней звезды. Грядут, как странники для мира, Цари в серебряных венцах, И богоданная порфира Дрожит на призрачных плечах.

 

228. Призывной

Вступая в старческие годы, Я чую рвенье, а не страх, Как будто голосом свободы Окликнут путника впотьмах, Как будто вмиг минуют дали, Как будто срок невдалеке, И меч окованный из стали Сверкает в пламенной руке.

 

229. Судье

Ты так речешь, чтоб в каждом слове Звучал последний приговор.

 

230. Огни

Стою над бездною былого, Как на пустынной высоте, И в сердце воскресает снова, Что снилось встарь живой мечте. И смотрят вновь в больные очи Те детства золотые дни, Как из долин на склоне ночи Непогасимые огни.

 

231. Лягушки

Ты плачешь, друг? И как не плакать, Когда зарей, перед дождем Лягушки начинают квакать И дышат в воздухе сыром; Когда что было и не стало И все, чем сам ты, юный, жил, Повеет нежно и устало Меж зеленеющих могил.

 

232. Привычка

Люблю я медленные тени Высоких наших берегов, И замирание волнений, И поздний зов, вечерний зов. О, лишь бы сердце схоронило Свой ярко-огненный закат, И снова мысль не поманило Привычкой нежною назад.

 

233. Путникам

Вы отозвались. Вы далеко, Но к нам сбираетесь домой. От бурь мятежного востока Вас вновь манит очаг родной. Да будет же ваш путь спокоен От непогод и здесь и там. Будь бег ладьи крылат и строен К родным бегущей берегам.

 

234. Отставному

Пускай вечна с тобой разлука, Но верю, мальчик, и с тобой Не надо слез и боли звука Из груди матери родной. Там, где гудит и мечет чудной О камень берега волной, Ты спишь, безгрешный и безлюдный, На лоне матери земной…

 

235. К Сашенькиной карточке

Вступая в тень аллеи длинной, Ты вспомни тех, кто далеко, Кто ждет усталый и пустынный, Чье сердце любит глубоко, Кто ожидание свиданья Надеждой встречи сократит И грусть разлуки в упованье На слезы счастья превратит.

 

236. Родина

– Откуда ты, я знать желаю. – Оттуда, где сквозь бурь и мглы Гудят от краю и до краю Морей немолчные валы. Из края стуж и вьюг протяжных, Из края укрощенных льдов, С отчизны земляков отважных И несравненных моряков.

 

237. «Не говори, что ты забыта…»

Не говори, что ты забыта, Что ты обижена судьбой. Каким сиянием облито Твое виденье предо мной! И крепнет вера: не случайно, Все просветляясь вновь и вновь, Оно задумчиво, как тайна, И лучезарно, как любовь.

 

238. Сестры

Лирика с музыкой, обе сестры, Обе в преддверье роскошного сада Негою дышат от знойной игры, И золотиста их кисть винограда. Музыка с лирикой, обе сестры, Обе в загаре румяного лета Дышат устало от знойной поры И, улыбаяся, манят поэта.

 

Стихотворения неизвестных лет

 

239. «Ты как родник в лесу таинственный…»

Ты как родник в лесу таинственный, Пока струя ясна до дна, Под гомон призрачно столиственный Неуловима и звучна. Ты сказка ночи, поздней вьюгою Сквозь хлопья брошенная вдаль, Чтоб с ней, с загадочной подругою, Делить и сумрак и печаль.

 

240. «И покаяния немые…»

И покаяния немые, И скудный дар безмолвных слез Во дни страстей Твоих святые Прими, страдающий Христос. От бурь греховных нет возврата, Но к милосердию Креста Я в час усталого заката Прижму сожженные уста. Прижму в смирении и в вере, И в смертный миг – любви Твоей Прольется благостный без меры И утоляющий ручей.

 

241. Клад

Мир, отрекшись от Христа, Закружился в пляске дикой, Без вождя и без владыки, Без любви и без креста. Только здесь, на дне души Спит великое былое В неразгаданном покое, В недостигнутой тиши. И нетленна и чиста Та высокая поэма От вертепа Вифлеема До Голгофского креста.

 

242. «Хорошо, покуда мгла…»

Гаснет вечер трепетный и алый, Так безбрежно голубеет даль… Отчего ж душа твоя устала И в очах безмолвная печаль? Или всё, что бурей угрожало, Что в груди пришлося схоронить, Даже вечер трепетный и алый, Даже он не в силах погасить.

 

243. «Гаснет вечер трепетный и алый…»

Сядем здесь на берег тихий. Ты послушай, как полна Точно вздохов, точно звуков Эта свежая волна. Говорливая, живая, То нахлынет, то сбежит, И каких нам сказок чудных Напоет и нажурчит.

 

244. «Сядем здесь на берег тихий…»

Хорошо, покуда мгла Свежей грезою светла. Не дохнет, не прошумит, Только сердце знай стучит, Только сердце знай одно Видит: светлое окно, А в окне плывет луна, И повсюду тишина. Хорошо, покуда мгла Лунным сумраком светла…

 

245. «Хороши лишь контрасты: угрюмое море…»

Хороши лишь контрасты: угрюмое море И твоя, о мой друг, лучезарная нежность. Хорошо, когда в белую позднюю вьюгу Ты даришь меня свежим, как май, поцелуем. И тогда хорошо, когда хмурою ночью, На пороге грозящего вечности мрака Сердце вспомнит твою молодую улыбку Там, под яблонью белой, над сонной рекою.

 

246. Рококо

Упрямый классик и старинный, Люблю, пока в груди легко, В твоей разглядывать гостиной Панно и кресла рококо. Вот люди: легкие печали, Точь-в-точь пролитое вино, Они безбольно растворяли, Чуть кинут взор на полотно.

 

Приложение

 

А. А. Фет. Письма к Д. П. Шестакову

I

Москва
Преданный Вам А. Шеншин

Плющиха, соб. дом.                              18 6/ХII 91

Любезнейший Дмитрий Петрович,

Несмотря на нездоровье, упорно удерживающее меня дома, я успел и последние стихотворения Ваши, из которых первое нахожу весьма красивым, передать Вл. С. Соловьеву, приятелю Цертелева, который, по моему мнению, спустя рукава относится к своему редакторству, так как только на несколько дней приезжает из Тамбова в Москву (1).

II

Москва
С наилучшими пожеланиями

Плющиха, соб дом.                              18 2/1 92
преданный Вам А. Шеншин

Любезнейший Дмитрий Петрович,

Благодаря Вас за память и желая Вам в Новом году искренних и сосредоточенных стихотворений, я не желал бы явиться перед Вами безучастным к Вашим стремлениям. Но Вы легко поймете, как бессильна моя помощь по двум главным причинам: 1) я никого не вижу из издателей журналов и потому лично с ними беседовать не могу; а всё, как я уже Вам писал, Вами мне сообщенное, я передал Вл. Соловьеву, на днях снова уезжающему в Питер. 2) Ваша муза столь плодовита, что если бы Цертелев печатал все Ваши стихотворения, то последние явились бы в журнале в небывалом количестве, исключающем все сторонние стихи.

Из вновь присланных стихотворений наиболее нравится мне обращенное ко мне (2).

III

Москва
Преданный Вам А. Шеншин

Плющиха, соб. дом.                              18 31/III 92

Любезный Дмитрий Петрович,

Мне кажется, что под давлением многоразличных влияний трудно быть не только понимающим дело, но и добросовестным в смысле беспристрастия. За то можно заставить себя быть, не взирая ни на что, искренним.

Сердечно благодарю Вас за прекрасные переводы Гомеровских гимнов (3). Пора молодым силам, вслед за нашими слабыми попытками, обогащать нашу до сих пор пустую библиотеку классических переводов. Ваши переводы сделаны рукою умеющего нащупать несравненную красоту античных форм.

Присланные Вами стихотворения, конечно, не без достоинств. Но я вынужден повторять Вам не раз мною высказанное: не торопитесь. Ваши гимны напоминают воз с тяжелой и душистой пшеницей, а стихи прекрасное, душистое пирожное из наскоро взбитых сливок.

Поздравляю Вас с праздниками и желаю совершенного здоровья.

IV

Любезному // Дмитрию Петровичу // Шестакову // На память старик юбиляр.

 

Вл. С. Соловьев. Инскрипт Д. П. Шестакову

I

Дмитрию Петровичу Шестакову // от Влад. Соловьева // 16 янв. // 1900

II

<0>чень тронут Вашим напомина<нием> о Фете. Веяние его почудилось <мне?> и в Ваших стихах, которые проглотил с отрадою.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

 

П. П. Перцов. Стихотворения, адресованные Д. П. Шестакову

 

I. Послание к Д. П. Шестакову

Monsieur поэт, хотя не в моде Теперь послания в стихах, Но я по Пушкинской методе Пишу для Вас в старинном роде Письмо в рифмованных строках. И даже выбрал очень трудный Так называемый «квинтет» — Пусть осрамлюсь я, безрассудный, Зато какою рифмой чудной Ласкает слух Ваш мой куплет. С тех пор, как милый «Наблюдатель» Нам помещение открыл (Спаси его за то, Создатель!), — К чему чиниться нам, приятель, Таить художественный пыл! Уж если пишет Гербановский — Увы, ближайший наш сосед! — Величко, Федоров, Грибовский, Медведев, Шуф и Михаловский, — То чем же я-то не поэт? Лукьянов, Лялечкин, Жиркевич, Ихтиозавров Аполлон, Панов, Закревская, Ленцевич, Кугушев, Брюсов, Мазуркевич — Велик Российский Геликон! Будищев, Лебедев, Червинский, Тулуб, Владимир Соловьев, Князь Цертелев, Бальмонт, Ясинский, Князь Ухтомский, Ратгауз, Минский, Ладыженский и Соколов. Булгаков, Фофанов, Жуковский, Сафонов, Гиппиус и Льдов, К. Р., Уманов-Каплуновский, Порфиров, Фруг и Мережковский, Шебуев, Перцов, Шестаков! В Казани Вы – о мой затворник! — Один единственный поэт… Здесь пишет каждый старший дворник И в «Русский вестник» всякий вторник (Приемный день) несет сонет. Куда ни плюнь – глядишь, в поэта Из «начинающих» попал… «И все воспето, перепето», И все пропахло музой Фета (И сам я целый стих украл). Но к делу!.. Зыбкою стезею Я подвигаю мой рассказ. Уходит почва подо мною, И сам не знаю я порою, Куда несет меня Пегас. Что за беда! Ведь «вдохновенье», Высоким слогом говоря, Есть духа некое круженье Иль вкруг оси своей вращенье — И часто налетает зря. Пример: с тех пор, как я «Античный Мотив» от Музы услыхал, Уж сколько раз я в час обычный Визит особы поэтичной Напрасно ждал да поджидал. Я жду, а ей и горя мало, Витает где-то в небесах, Ей-Богу, мне досадно стало: Изволь себе где ни попало За ней гоняться впопыхах. Поймал – и только что плутовку Связать веревочкой хотел… Она стоит, склонив головку, Да вдруг – как дернет за бечевку… И я и ахнуть не успел. А чуть писать письмо поэту, Уж смотришь – на помин легка, И стоит захромать куплету — Тотчас подскажет по секрету, Что мол-де строчка коротка. Ну то-то, муза! Что хохочешь? С тобою я царем гляжу — «О чем, прозаик, ты хлопочешь? Давай мне мысль какую хочешь! Все тотчас в рифму обряжу». Но вот вопрос – какое ж дело Я обещал Вам рассказать? Да просветит меня Цибела. (Молиться ей могу я смело: Уж ей ли мне не помогать!). Но дело в том, что дела нету, Цибела-матушка глуха, И от предмета я к предмету Скачу, как свойственно поэту, Иль как затейница-блоха.

 

II. Послание из Сиракуз

Сиракузы, Сиракузы — Исторический предмет: Дионисий, Архимед, Превращенья Аретузы. Ну, всего-то не припомню, Но хожу, брожу, гляжу И, сходя в каменоломню, Иловайского твержу. И вообще сознаться надо, Это – город перемен: Это днем – сама Эллада, Ночью – просто Карфаген. Что ж мудреного, что Музы Мне диктуют сей привет?.. Дионисий, Архимед, Сиракузы, Сиракузы!..

 

III. Ответ Д. П. Шестакову (на письмо из Владивостока)

Спасибо! Музы столь знакомой Я слышу ласковый привет, И веет юною истомой Через разлуку стольких лет. Там, за изломами Хингана, В дали неведомой для нас Укрылся ты – и Океана Внимаешь велегласный глас. Там незнакомыми плодами Твой стол изящно изощрен, И над махровыми цветами Кружит огромный махаон. И жду: к Японии счастливой Продлишь ты бег свой торопливый — В страну художества и нег — Чтобы воспеть строфой игривой Улыбку гейши шаловливой И Фузиямы вечный снег…

 

IV. Второй ответ

Где неустанно и бурливо Волнует землю Океан, — Тебе дано судьбой счастливой Раскинуть обновленный стан. Там, на далеком новоселье Припомнив май волшебный свой, Ты кличешь вновь в уютность кельи Певучих «танок» легкий рой. И вижу: скинув бремя лени, Призывом тем покорена, Тебе несет свой цвет осенний Владивостокская весна.

 

В. Э. Молодяков. Последний ученик Фета: поэзия и судьба Дмитрия Шестакова

Научная и человеческая судьба Дмитрия Петровича Шестакова (1869–1937), филолога-классика, переводчика античной литературы и профессора Казанского университета, сложилась благополучно, особенно на фоне жестоких реалий эпохи. Он прожил долгую, если не безмятежную, то спокойную жизнь, был счастлив в браке, занимался любимым делом, имел верных друзей и не пострадал ни от одного из «водоворотов века». Письма и немногочисленные воспоминания современников рисуют облик доброго, отзывчивого, скромного и порядочного человека, жившего просто и гармонично, в мире со всем, в том числе и с властями, которым не сочувствовал, но и не противился открыто. Испытания переносил стойко, без жалоб и декадентского надрыва. Переписывавшийся с ним Василий Розанов охарактеризовал Шестакова словами «удивительно негрязная душа», добавив: «Ему ничего не недостает. Это удивительно. Он вполне счастлив. Знаний – гора, и он честно и благородно к ним относится». Эти черты определили характер его поэзии – самой ценной и долговечной части литературного наследия Дмитрия Петровича.

Сегодня это имя памятно немногим любителям стихов и филологам, знающим его как талантливого, но не слишком заметного поэта «второго ряда» 1890-х годов, литературной эпохи «предсимволизма», которая вызывает интерес главным образом как пролог к символизму. Однако оценка Шестакова-поэта должна основываться прежде всего на стихах 1920–1930-х годов – лучших из того, что он написал.

Чтобы представить героя в контексте эпохи, приведу биографическую справку, написанную критиком Петром Петровичем Перцовым, ближайшим другом и литературным советчиком Шестакова на протяжении полувека, с гимназических лет и до смерти. Весной 1939 г. Перцов составил «изборник» Дмитрия Петровича, впервые воспроизводимый полностью в настоящем издании: 141 стихотворение, образующие циклы «Владивостокские ямбы», «Миги», «Из старых тетрадей», «На склоне дня» и «На встречные темы». Неизвестно, действительно ли Перцов надеялся на выпуск книги, прилагал ли какие-то усилия в этом направлении или предпринял свой труд исключительно «для истории»; сын поэта Петр Дмитриевич Шестаков считал, что «у составителя не было конкретной мысли об издании сборника» (письмо Л. К. Долгополову от 2 декабря 1969 г.).

Дмитрий Петрович Шестаков родился в городе Казани 29 октября (10 ноября) 1869 г.; скончался там же 17 (4) июня 1937 г. Отец его П. Д. Шестаков был известным в свое время педагогом: специалист по классической филологии, он перевел несколько трагедий Еврипида. Специальность отца избрал для себя еще с гимназической скамьи и сын. Дмитрий Петрович кончил курс второй казанской гимназии в 1887 г. (с золотой медалью) и Казанского университета по историко-филологическому факультету в 1891 г. Позднее занимался в Русском археологическом институте в Константинополе в 1907–1909 гг. Весной 1909 г. выдержал в Одессе экзамен на магистра классической филологии, а затем защитил в Петербургском университете магистерскую диссертацию на тему «Исследования в области греческих народных сказаний о святых» и, за отсутствием свободной кафедры в Казанском университете, занял кафедру по своей специальности в Варшаве. Пробыв там два года, он получил возможность перевестись в родную Казань, где и оставался почти всю остальную жизнь. В 1913 г. защитил докторскую диссертацию на тему «Опыт изучения народной речи в комедиях Аристофана».
Май 1939

Отдельными изданиями вышли переводы Дмитрия Петровича с латинского и греческого: «Героини» Овидия (Казань, 1902; этот перевод вызвал очень сочувственный отзыв поэта Блока в ежемесячнике «Новый путь», 1903); «Аякс», трагедия Софокла (Варшава, 1910) и три комедии Аристофана– «Лизистрата», «Бабья сходка» и «Лягушки» (Казань, 1914). Другие переводы, кроме появления в журналах, были помещены в известной хрестоматии В. А. Алексеева «Греческие поэты в биографиях и образцах» и также встретили лестные отзывы в печати как лучшие в книге. Такой ценитель, как Фет, писал Дмитрию Петровичу по поводу этих работ: «Сердечно благодарю Вас за прекрасные переводы гомеровских гимнов… Ваши переводы сделаны рукою умеющего нащупать несравненную красоту античных форм» (письмо от 31 марта 1892 г.). Переводами с древнего Дмитрий Петрович продолжал заниматься и в поздние годы (Симонид, Марциал); после него остался незаконченный перевод «Георгик» Вергилия.

Отдельными изданиями вышли работы Дмитрия Петровича: «Русские писатели в немецкой оценке» (Казань, 1901), «Владимир Иванович Даль» (Казань, 1902), «Памяти Т. Г. Шевченко» (Казань, 1902), «Александр Антипович Потехин» (Казань, 1902) и другие.

После Октябрьской революции Дмитрий Петрович не оставил научной и преподавательской деятельности. Он продолжал очень много заниматься в университете и других учебных заведениях г. Казани по различным предметам (филология и история). В половине 20-х годов Дмитрий Петрович поехал к сыну во Владивосток, где ему настолько понравилось, что он пробыл там целых шесть лет (1925–1931). И эти годы дали последний, самый богатый расцвет его поэтического дарования. По возвращении в Казань писал он уже мало, но не оставлял преподавания и палеографической работы по древним рукописям до самой смерти. Последнее десятилетие состоял академическим пенсионером РСФСР. Скончался почти внезапно от приступа грудной жабы на 68 году жизни.

Стихи Дмитрий Петрович начал писать с ранних лет и к студенческим годам был уже сложившимся поэтом распространенного тогда «фетовского» стиля. Величайший почитатель Фета, Дмитрий Петрович переписывался с ним в течение ряда лет (конец 80-х и начало 90-х годов) и посылал ему свои стихи, вызывавшие в общем весьма высокую оценку со стороны великого лирика. Переписка их, к сожалению, утрачена (за исключением лишь трех-четырех писем Фета). Позднее Дмитрий Петрович отошел от своего раннего жанра, выработав свой более оригинальный. В 1900 г. мною был издан в Петербурге в количестве 300 экземпляров небольшой сборник стихов Дмитрия Петровича (41 оригинальное стихотворение и 35 переводных), подведших итоги молодой его деятельности. По своей всегдашней скромности Дмитрий Петрович сам не делал никаких попыток к напечатанию своих стихов, и они попадали в печать лишь случайно, что и оставляло его в неизвестности. Между тем впечатление авторитетных ценителей было в его пользу. К таким, кроме Фета, принадлежал также Владимир Соловьев. Получив от Дмитрия Петровича сборник 1900 г., он писал ему, что стихи «проглотил с отрадою», и дополнил даже эти слова написанием известного своего стихотворения «Les revenants», первая редакция которого прямо указывала на этот генезис.

Хотя временами (особенно в конце 90-х годов) Дмитрий Петрович появлялся довольно много в текущей журналистике, но писал исключительно на литературные темы. Вообще «камерный» склад его таланта сказывался на всей области его интересов. Талант этот, однако, вполне очевиден, и не будет слишком смелым предположить, что, однажды признанный, он уже не исчезнет из русской литературы, так как, по слову Белинского, «каждый рано или поздно попадает на свою полочку».

Сказанное требует уточнений, что было сделано исследователем русского символизма Л. К. Долгополовым в биографической справке о Шестакове в томе «Поэты 1880–1890-х годов» Большой серии «Библиотеки поэта», однако, и она была дополнена сыном поэта. Именно Леонид Константинович, будучи одним из составителей тома, обратил внимание на сборник Шестакова 1900 г. и настоял на включении его стихотворений в книгу, что не было предусмотрено первоначальным планом.

Вот основные дополнения к сказанному. Педагогическая деятельность, исследование античности и литературные увлечения были семейной традицией Шестаковых. Отец поэта Петр Дмитриевич (1826–1889) – имена «Петр» и «Дмитрий» в семье передавались через поколение – не только занимался переводами и преподаванием, но в 1865–1883 гг. был попечителем Казанского учебного округа, снискав на этом поприще всеобщее уважение (на его смерть откликнулись столичные газеты). Старший брат Сергей Петрович (1864–1940) преподавал на историко-филологическом факультете Казанского университета, стал известным историком-византинистом и в 1916 г. был избран членом-корреспондентом Академии Наук. Сам Дмитрий Петрович окончил университет в 1891 г., но по неизвестным причинам от сдачи выпускных государственных экзаменов отказался: «из-за отвращения к формальностям», как вскользь сказано в одном из его писем, процитированных сыном без каких-либо пояснений. Судя по всему, в это время он всерьез задумывался о карьере профессионального литератора и начал активно печататься в газетах и журналах, не оставляя, впрочем, научной деятельности. Он продолжал публиковать статьи (с 1891 г.) и переводы (с 1890 г.) в «Ученых записках Казанского университета» (перечисленные Перцовым отдельные издания являются оттисками из «Ученых записок»; все они в настоящее время очень редки), но только в 1903 г. принял решение вернуться в науку и – с опозданием на 12 лет – сдал государственные экзамены в родном университете. К этому времени Дмитрий Петрович окончательно определился как ученый и, похоже, разочаровался в литературной карьере. С дипломом первой степени он был оставлен в alma-mater «для подготовки к профессорскому званию» по кафедре классической филологии и получил стипендию на три года, по истечении срока которой отправился в Константинополь.

Далее в хронологии Перцов допускает некоторые неточности. Весной 1909 г. Шестаков выдержал магистерские экзамены в Новороссийском университете в Одессе: «Я помню, что наша семья по дороге из Константинополя останавливалась в Одессе намесяц-полтора», сообщал П. Д. Шестаков. Затем он был назначен в Варшавский университет «исполняющим дела», т. к. еще не имел необходимой ученой степени, доцента греческой словесности и приступил к преподаванию с началом 1909/10 учебного года. 3 апреля 1911 г. Дмитрий Петрович защитил в Петербургском университете магистерскую диссертацию, ранее опубликованную в Варшаве. В печати ее похвалил присутствовавший на защите Розанов – это была их единственная личная встреча, которой предшествовали двенадцать лет переписки. Получив степень магистра, Шестаков добился перевода в Казань, где был «исполняющим дела» экстраординарного профессора по кафедре классической филологии историко-филологического факультета, а после получения степени доктора – ординарным профессором той же кафедры с 1916 г. В 1922 г. переведен профессором в Восточный педагогический институт в Казани. Уехав летом 1925 г. с женой и дочерью Анной во Владивосток, где в конторе Госбанка работал его сын Петр, Дмитрий Петрович был уволен в бессрочный отпуск без сохранения жалования. Во Владивостоке он работал ученым секретарем издательства и референтом по иностранной литературе библиотеки Дальневосточного государственного университета, а с 1926 г. получал профессорскую пенсию. «Могу засвидетельствовать, – писал П. Д. Шестаков, – что он даже с удовольствием занимался и в библиотеке университета, и в качестве ученого секретаря издаваемых университетом трудов. Вообще, должен сказать, к принятым на себя обязанностям отец относился всегда чрезвычайно добросовестно» (письмо Л. К. Долгополову от 23 марта 1970 г.). В 1927 г. в «Ученых записках» ДВГУ увидели свет его последние публикации, включая перевод поэмы польского поэта XVI в. Яна Кохановского «Отъезд греческих послов» и исследование о ней. По возвращении в Казань в начале 1932 г. (после того как Шестаков-младший был переведен по службе в Москву), Дмитрий Петрович работал нештатным профессором греческого языка в педагогическом институте, вел занятия для аспирантов и написал несколько небольших статей о древнегреческой трагедии, оставшихся неопубликованными. Он продолжал трудиться до самой кончины, последовавшей 17 июня 1937 г. «от припадка грудной жабы при явлениях упадка сердечной деятельности», как сказано в свидетельстве о смерти.

29 июля 1896 г. Шестаков женился и, по сообщению сына, «после женитьбы на девушке из бедной крестьянской семьи (для того времени, явный «мезальянс» – В. М.) деревни Малые Казыли бывшего Лаишевского уезда Казанской губернии Александре Никитичне Жураковой (1875–1969) всю последующую жизнь носил обручальное кольцо. С кольцом на руке он и похоронен». Сын поэта рассказывал: «У моих родителей было пятеро детей (в порядке старшинства): Наталья, Петр, Анна, Николай, Наталья. Двое умерли: Наталья (самая старшая) – в младенческом возрасте, Николай – подростком гимназистом. Мама пережила папу почти на 32 года. Она скончалась на 94-м году жизни 2 января 1969 г. Мои сестры живут в Казани» (письмо Л. К. Долгополову от 2 декабря 1969 г.). Таким образом, вдова поэта умерла всего лишь за несколько месяцев до начала «возвращения» его творчества. «Жалею очень, – писал П. Д. Шестаков, – что мама не дожила немного до этого. Она была бы счастлива узнать о ценителе стихотворений ее покойного мужа» (письмо Л. К. Долгополову от 4 января 1970 г.). По воспоминаниям детей, Александра Никитична играла особую роль не только в жизни, но и в творчестве мужа: она «была первой, кому Д. П. обычно сообщал свои новые стихотворения» (П. Д. Шестаков); «часто по утрам папа читал маме еще не записанное, только что ночью сочиненное стихотворение» (А. Д. Шестакова).

Деятельность Шестакова как ученого-филолога и переводчика предстоит оценить специалистам-античникам. «Светилом» в науке он не был, школы не создал, крупных открытий не сделал и не может быть поставлен наравне с Фаддеем Зелинским или Иннокентием Анненским, но коллеги и современники оценивали его работы, как правило, положительно. Переводческую деятельность Дмитрий Петрович рассматривал как часть научной, публиковал переводы из античных авторов в различных «ученых записках» и включал их в списки научных трудов, однако перепечатки в антологиях и хрестоматиях, вплоть до недавнего времени, говорят и о литературных достоинствах. В краткой рецензии Александра Блока на сделанный им перевод «Героинь» Овидия сказано: «В чеканных стихах чувствуется гибкость, сила и простота; слышно, что переводчик сам – поэт». Перевод «Георгик» Вергилия, упомянутый Перцовым, Шестаков в 1912 г. предлагал московскому издателю Михаилу Сабашникову для серии «Памятники мировой литературы», в которой были выпущены переводы Анненского и Зелинского, сообщив, что почти завершил его. Однако, этот труд, видимо, не был закончен (переговоры об издании продолжения не получили) и не сохранился. Выступал Шестаков и как переводчик европейской поэзии (Микельанджело, Я. Кохановский, И. В. Гете, В. Скотт, Т. Готье, Ж. М. де Эредиа и др.). Переводов хватит на отдельный том, и я надеюсь, что он появится.

Отдельного исследования заслуживает деятельность Дмитрия Петровича как литературного и художественного критика, писавшего в основном о современных русских и европейских авторах. Лучшее из этого достойно не только внимания, но и переиздания. Составленная П. Д. Шестаковым библиография прозаических публикаций отца за 1891–1927 гг. насчитывает 280 позиций. На рубеже веков он часто печатался в литературном приложении к «Торгово-промышленной газете» и в журнале «Мир искусства» (24 статьи и рецензии). Однако, несмотря на сотрудничество в «Мире искусства» и личные связи с некоторыми деятелями символистского круга, причем людьми одного с ним поколения, он так и не стал для них «своим».

В этом специфика судьбы Шестакова-поэта. Ровесник Зинаиды Гиппиус, в истории литературы он остался в предшествующей эпохе, среди «предсимволистов», связавших разношерстное поколение «восьмидесятников» (Минский-Фофанов-Льдов) с более монолитным поколением «декадентов» (Сологуб-Бальмонт-Брюсов). «Паспортный» возраст значил немного: по времени рождения и те, и другие принадлежали в основном к 1860-м годам, а их творчество так или иначе развивалось в русле «новых веяний» и «новых исканий». Однако родившиеся в первой половине 1860-х годов успели дебютировать в начале 1880-х годов, а наиболее талантливые и удачливые составили себя «имя» на протяжении этого десятилетия и к моменту дебюта «старших символистов» в первой половине 1890-х годов уже были «мэтрами». Показательна судьба Фофанова: в начале 1900-х «декаденты» относились к нему с подчеркнутым уважением, видя в нем не только популярного и признанного поэта, но и одного из своих предшественников, а он отзывался о них насмешливо и даже грубо. Родившимся в конце 1860-х годов и не ставшим «декадентами» выпала незавидная участь – в молодом возрасте оказаться если не «за бортом», то, по крайней мере, в стороне от «столбовой дороги». Исключение составил только Бунин (на год младше Шестакова), дебютировавший как поэт, но «вовремя» перешедший на прозу. Остальные если и добивались признания, то лишь на короткое время, за которым следовало забвение.

С литературными, в том числе символистскими, кругами Шестакова связывал Перцов, не только друг, но и активный участник «литературного процесса». 14 апреля 1926 г., получив машинописный сборник его избранных стихотворений, Дмитрий Петрович написал жене: «Меня очень тронула <…> верная дружба П. П. Перцова. У меня вообще не так много было в жизни друзей, потому что я схожусь с людьми как-то тяжело (может быть, это и лучше: не обесцениваю дружбы). Но, когда были, то верные». Учитывая роль Перцова в жизни и литературной судьбе Шестакова, следует сказать о нем подробнее.

К середине 1890-х годов Петр Петрович уже был известен в литературных кругах – сначала родной Казани, потом Петербурга – в качестве журналиста и критика, «сменившего вехи» от народничества к «новым течениям». Он переписывался с Фетом, бывал у Майкова и Полонского, дружил с Мережковским и в то же время не терял связей с народническими кругами. Именно широта взглядов и эклектичность литературных и эстетических воззрений позволяли Перцову выступать в качестве «собирателя» и даже «объединителя» разнородных литературных сил, пусть на короткое время. Результатом этой работы явилась составленная им антология «Молодая поэзия. Сборник избранных стихотворений молодых русских поэтов» (1895). В книгу вошли семь стихотворений Шестакова, но заметного внимания – ни доброжелательного, ни недоброжелательного – они не привлекли. Характерный пример – отзыв Брюсова в письме к Перцову от 12 марта 1895 г.: «Бывают люди и с прекрасным голосом, но без музыкального слуха – конечно, им не быть певцами. <…> Боюсь, нет ли той же болезни и у Шестакова, хотя он несомненно талантлив и меня очень интересует».

Хронологически поэтическое творчество Шестакова распадется на два периода 1888–1914 гг. и 1925–1934 гг., разделенных одиннадцатью годами «молчания». Перцов сообщал, что Дмитрий Петрович писал стихи уже в гимназические годы, но самые ранние из сохранившихся датированы 1888 г., когда тот учился в университете. Набравшись смелости, юный автор 30 ноября 1888 г. послал несколько стихотворений, в сопровождении почтительного письма, боготворимому им Фету. В этих опытах немало банальных образов и даже погрешностей против формы и размера, но в целом их можно признать «выше ординара». Иначе пожилой, часто болевший и погруженный в собственные литературные труды Фет едва ли стал бы уделять им внимание, поправлять и рекомендовать в печать.

Маститый поэт не просто прочитал пробы пера безвестного казанского студента и сказал ему слова одобрения, но отнесся к присланным стихам серьезно и критично. Шестаков был счастлив и 12 декабря писал Фету: «Как, какими словами выразить мне ту глубочайшую благодарность, какою я обязан Вам за Ваш столь же скорый, сколько и обязательный ответ на мое письмо? Как передать радость, охватившую меня при чтении Вашего лестного отзыва о моих стихотворениях? То, что Вы изволили высказать о достоинствах содержания их, побудит меня к дальнейшему совершенствованию на поэтическом пути, дает мне новые силы, вдохнет новую смелость. <…> Я как драгоценность сохраню Ваше письмо не потому только, что оно содержит столь лестный отзыв одного из любимейших моих поэтов о моих стихотворениях, но еще более потому, что оно дает советы, необходимые для начинающего поэта».

Фет советовал «не торопиться» с публикацией (из отправленных учителю стихотворений Шестаков опубликовал лишь несколько, причем наиболее поздних), но уже в марте 1891 г. «дал добро» на издание отдельного сборника. Однако в отличие от большинства современников, стремившихся выпустить книгу при первой возможности, Дмитрий Петрович предпочел повременить и ответил, что на издание сборника пока не решается, хотя ему очень дорого «одобрение знатока, в эстетический вкус которого он вполне верит и произведениями которого восхищается». Около 1896 г. Шестаков послал свои стихи Полонскому, который вместе с Фетом и Майковым составлял «лирический триумвират», но тот подверг их «сокрушительному разносу». «Получилась коллизия авторитетов, которая смущала умы и требовала разрешения, – вспоминал Перцов. – В качестве суперарбитра оставалось привлечь последнего из триады. Я и обратился к Майкову с письмом, в котором просил возможности подвергнуть его суду создания новой музы. Ответ – и, конечно, любезный – не замедлил. <…> Поэт принял меня в кабинете и сам стал читать стихи молодого «экзаменующегося». Увы, его приговор был довольно строг и скорее приближался к отзыву Полонского, нежели Фета».

В 1898 г. Шестаков переписал 21 стихотворение в отдельную тетрадь и снабдил ее титульным листом, вероятно, задумавшись об издании книги. Его первый и единственный сборник вышел в самом конце 1899 г. и открывался написанным в 1891 г. посвящением Фету («Твой ласковый зов долетел до меня…»): набранное курсивом, оно смотрелось как манифест. Инициатива выпуска принадлежала Перцову, обозначенному на титульном листе в качестве издателя; он принимал участие в составлении и, возможно, правил тексты. Вкусу друга Шестаков доверял на протяжении всей жизни, сообщал ему стихи по мере написания (некоторые дошли до нас только в приложении к письмам Перцову) и почти всегда соглашался с предложенными поправками – как правило, заменой отдельных слов. «Во владивостокский период отец продолжал посылать П. П. Перцову все свои новые стихотворения: на многих авторских подлинниках стихотворений этого периода имеются пометки: «П. П. П. заказным такого-то числа»» (письмо П. Д. Шестакова Л. К. Долгополову от 22 февраля 1972 г.). Это второй важнейший – наряду с материалами семейного архива – корпус источников, на которых основано наше издание.

Выпущенная тиражом 300 экземпляров, книга со временем стала редкостью. Когда Шестаков лишился последнего авторского экземпляра, Перцов в декабре 1931 г. подарил ему свой с надписью «Многоуважаемому автору на добрую память от неизменного поклонника П. П.» (цит по письму П. Д. Шестакова Л. К. Долгополову от 4 января 1970 г.). Дмитрий Петрович ответил стихотворением «Моему издателю»:

С сладостной думой любви и дружбы сейчас принимаю Старую книжку мою ж снова из дружеских рук. Сколько тепла и забот и мысли прилежной здесь чую, — В этой семье молодой Божиих птичек моих. Точно из темных гробов, над целой утраченной жизнью В крупных жемчужинах слез поздние розы встают.

К сожалению, местонахождение книги, хранившейся у сына поэта, неизвестно. Неизвестно и местонахождение экземпляра, подаренного С. П. Шестакову с надписью «Дорогому брату и собрату»: он находился у П. Д. Шестакова и был подарен им Долгополову (у которого его видел пишущий эти строки), но пропал после кончины последнего.

На фоне поэтических новинок 1900 г. – «Иллюзий» Фофанова, «Тишины» Бальмонта и «Tertia vigilia» Брюсова – «Стихотворения» Шестакова потерялись, хотя о них с похвалой отозвался Владимир Соловьев в письме к автору: «Очень тронут Вашим напоминанием о Фете. Веяние его почудилось мне и в Ваших стихах, которые проглотил с отрадою». Шестаков посвятил Соловьеву два стихотворения: одно, видимо, послал вместе с книжкой, другое стало откликом на его безвременную кончину полгода спустя. Единственная опубликованная рецензия на сборник принадлежала самому издателю, приличия ради укрывшемуся за «прозрачным» псевдонимом «П. Казанский».

В 1900-е годы, живя в Константинополе и Варшаве, Дмитрий Петрович продолжал печататься в столицах и на родине – от либерального приложения к газете «Слово» (при посредничестве Перцова) до право-консервативного (по мнению некоторых современников, «черносотенного») «Казанского телеграфа», не оказывая влияния на их редакционную политику. По возвращении в Казань поэтическая активность пошла на убыль: он отдавал в печать старые тексты, зачастую подписывая их инициалами «Д. Ш.», и не участвовал в литературной жизни города. С 1914 г. Шестаков перестал писать стихи на целое десятилетие – то самое, на которое приходятся едва ли не самые трагические события русской истории XX века. О его отношении к политическим реалиям мы почти ничего не знаем, а в поэзии они вообще не отразились.

Переезд во Владивосток к сыну и восхищение красотой природы Приморья, где Дмитрий Петрович решил остаться, вызвали новый творческий взлет. В конце 1931 г. Петра Дмитриевича перевели в Москву. Отец уехал из Владивостока 26 ноября и, прогостив месяц в столице у сына, вернулся в Казань. В Москве он встречался с Перцовым, который как раз заканчивал книгу мемуаров. Память о прошлом навеяла несколько посвященных ему стихотворений, включая «Автору “Венеции”»:

Как живо мне напомнил ты Мою «Венецию Востока» У самой голубой черты В лазурный край волны глубокой. Хоть нет там пьяццы и гондол, Но так свежо, но так просторно Дрожат лучи, смеется дол, И море ропщет непокорно.

Имеется в виду книга Петра Петровича «Венеция» (СПб., 1905), переизданная под заглавием «Венеция и венецианская живопись» (М., 1912). По выходу поэт получил оба издания с дарственными надписями: «Милому Дмитрию Петровичу Шестакову от старинного приятеля. Автор. 1906 30/I Спб.» (собрание А. Л. Соболева); «Дорогому Дмитрию Петровичу Шестакову на память о друге-авторе. Москва. 1913 г. 30/I». Вспоминая друга в мемуарах (где был воспроизведен и его портрет), Перцов сообщил, что «на вечерней заре последовал новый расцвет его дарования». Эти строки были опубликованы в 1933 г., при жизни поэта, но ни до того, ни после, вплоть до 1970 г., ни одно из поздних стихотворений Шестакова не появилось в печати.

По возвращении в Казань «лирический поток» не иссякал до лета 1934 г. (последнее из известных стихотворений датировано 16 декабря 1934 г.). Осенью 1933 г. Дмитрий Петрович подвел итог написанного «на вечерней заре», составив рукописный сборник «Inedita» («Неизданное»), который отправил лучшему другу с надписью: «”Там хорошо, где нас нет”. Первому и самому дорогому читателю Петру Петровичу Перцову от автора». Тексты из этой тетради, использованные адресатом при составлении «изборника», впервые вводятся в научный оборот в настоящем издании в качестве последней авторской воли.

Сохранившиеся письма свидетельствуют, что это была не первая в «закатные» годы попытка Шестакова собрать свои стихотворения. 21 марта 1930 г. он писал Перцову: «Вы спрашиваете о сборнике. Он уже несколько дней, как готов и сегодня уезжает к Вам в первых двух экземплярах», – однако в архиве адресата цельной рукописи не сохранилось, а лишь разрозненные листы автографов и машинописи. Письмо от 8 июня свидетельствует, что Перцов оценил присланное, высказавшись по поводу как вошедшего, так и не вошедшего в сборник:

«Замечания Ваши в большинстве принимаю, однако с некоторыми оговорками. Хронологического расположения стихов у меня нет, потому что время сочинения обозначено только для немногих стихотворений. И что бы Вам вперед указать для сборника желательность возможно хронологического порядка. А без этого я знал близкий пример распределения стихов именно по рубрикам в моем первом сборнике издателем П. П. Перцовым. Я сам заметил при составлении нового сборника его скучную монотонность, но не умел догадаться, почему таковая получилась. Многие из опущенных стихотворений я не внес в сборник потому, что был уверен почему-то, что они Вами не одобрены. Обычно я ставил на одобренном Вами стихотворении цензурную пометку «Перц.», но каюсь, не проводил этой меры систематически; иногда то же «Перц.» обозначало лишь лицо, которому посланы стихи. Отселе вдвойне и втройне досадная путаница и проволочка. <…> Я предполагаю именно, что некоторые из не вошедших в сборник стихотворений при первом чтении Вам не так понравились, или Вы употребили о них фигуру умолчания. Тогда по обычному правилу я и не внес их в сборник. Так могло не войти в него стих. «На бревне», которое мне самому и нравилось, и продолжает нравиться. Не помню также, чтобы Вы одобрили какие-либо позднейшие гекзаметры. А пожалуй, здесь могли иметь место и какие-нибудь шалости почты. Наконец, стихотворения «На склоне дня», «И в зиму также небо сине», «Фатум» (или Жребий) не попали в сборник по той причине, что, пока я переписывал стихи для сборника, эти три я только впервые посылал Вам и естественно не знал впечатления, которое они на Вас произведут. Словом, все погрешности будут исправлены, и дополнение к сборнику поедет догонять настоящее письмо спустя несколько дней. Я согласен и на извержение из сборника семи недостойных царствия небесного, тем более, что они будут заменены 17ю новыми номерами, что доведет полное число стихотворений до 70 штук. Отдельные поправки правильны. XII последний стих «победа света всё полней», так предполагалось и раньше. XV может быть «взамен беспечной неги»?».

Я привел этот пространный фрагмент чтобы показать, с каким вниманием и доверием Дмитрий Петрович относился к советам и мнению человека, сыгравшего особую роль в его поэтической деятельности. Поэтому мы решили положить в основу композиции настоящего издания два составленных Перцовым сборника – прижизненный и посмертный, – но в ряде случаев устранили его правку из текстов, если нет оснований полагать, что автор принял ее.

«Неизвестный Шестаков», впервые в полном объеме представляемый читателю, достоин внимания по многим причинам. Помимо литературных достоинств, стихи и личность их автора представляют интерес в историческом и культурном контексте эпохи. Ученик Фета и последователь Фофанова, он как будто прошел мимо символизма (влияние которого, может быть, заметно в его стихах 1900-х годов, но никак не 1920–1930-х годов), не говоря уже об акмеизме, футуризме и прочих «измах», и совершенно проигнорировал «будни советской недели». Полная «выключенность» из литературного процесса этих лет приводила к курьезным ситуациям. Работая в начале 1970-х годов над статьей о Дмитрии Петровиче для «Краткой литературной энциклопедии», Долгополов определил его, в соответствии с дефинициями, принятыми в энциклопедических изданиях, как «русского поэта». И получил следующий ответ из редакции: «При тех временных и географических границах, в которых жил Шестаков, мы должны указать в дефиниции, что он «рус. сов. поэт» (выделено в оригинале. – В. М.). Мы не даем такой дефиниции только в исключительных случаях – при особом отношении к советской власти. Поскольку я не могу судить, как было в данном конкретном случае, прошу Вас дать необходимые пояснения в тексте» (письмо М. Н. Хитрова Л. К. Долгополову от 4 января 1973 г.). Называть Шестакова, не напечатавшего ни одного стихотворения при советской власти, «русским советским поэтом» было бы странно, но определить литератора, жившего и писавшего (пусть «в стол») при этой власти целых двадцать лет, никаким иным образом не дозволялось, если он не был «явным врагом» вроде Гумилева или Замятина. Впрочем тот же Замятин и по характеру своего творчества, и, главное, по месту в литературной жизни, вне всякого сомнения, был писателем несравненно более «советским», нежели Шестаков, который в итоге так и остался в энциклопедии «русским поэтом». Однако, его стихи, писавшиеся в эпоху, «когда стал стих сложней, чем танк», по ироничному замечанию Игоря Северянина, не кажутся анахронизмом.

Неприятие новаций сделало Шестакова маргиналом в литературном процессе, но доказало жизнеспособность традиционных поэтических форм XIX века – в первую очередь, лирического фрагмента – в разработке которых ему принадлежит видное место. Его поэзия ориентирована прежде всего на Фета и Тютчева, но Тютчева еще не перетолкованного символистами. В раннем творчестве влияние Фета определило восторженное по настроению, но несколько приглушенное по силе выражения любование природой и отказ от гражданских, урбанистических и прочих «нелирических» мотивов. В поздних стихах – еще и своеобразный пантеизм, приятие окружающего природного (не социального!) мира и слияние с ним, ощущение гармонии, душевной молодости и радости жизни, скорректированное «философической грустью» по поводу возраста и недугов. «Хвала богам – покровителям муз – я еще дышу и пишу после летней встряски, вернувшись в золотой сейчас и солнечный – после тоже некоторой ненастной «встряски» Владивосток, – сообщал Шестаков Перцову 6 октября 1930 г. – <…> Уповаю также – теперь, когда болезни – более или менее прочно – выпустили меня более или менее целым из-под своей жуткой власти, – солнце и ясные дни здешней хотя бы поздней осени возьмут свое и подскажут мне один-другой удачный стих в дополнение к прежним избранникам. А в этом отношении я шибко алчен, и чем старше становлюсь – всё ненасытней делаюсь и ненасытней: надо же пользоваться по мере сил немногими остающимися ясными, да и вообще-то днями: «Парки счет ведут им строгой», и не хочется пропустить ни одного без отметки».

Заметное место в поздней лирике Шестакова занимает тютчевская тема «закатной любви». Ее реальная, биографическая мотивированность интересовала Долгополова, который прямо обратился с вопросом к сыну поэта. Тот уверенно ответил: «В жизни моего папы во владивостокский период не было никаких фактов, которые могли бы быть реальной (непосредственной – совпадающей по времени с периодом творчества) основой любовных стихотворений. <…> Мне думается, не исключена возможность, что некоторые из заинтересовавших Вас стихотворений могли быть своего рода поэтическим сопереживанием автора, отличавшимся исключительной деликатностью в отношении чувств других людей, всего того, что принято относить к личной жизни другого, хотя бы и близкого родственника. Возможно, «виновником» иногда мог быть и Ваш покорный слуга» (письмо от 2 декабря 1969 г.). Месяц спустя он пояснил: «Когда я сообщил жене о моем ответе на Ваш вопрос о реальных переживаниях, лежащих в основе любовных стихотворений владивостокского периода, она вполне резонно заметила: «Почему же ты не написал Леониду Константиновичу о том, что твои родители были идеальной супружеской парой, что Дмитрий Петрович был прекрасным семьянином, любящим, верным супругом и заботливым отцом?». Вероятно, жена права: я должен был сказать и об этом» (письмо от 4 января 1970 г.). За отсутствием иных сведений эту информацию следует признать исчерпывающей, тем более, что ее косвенно подтверждают, например, строки 1926 г. «Не думай, друг, что я пылаю: // В чужой восторг я рад вникать…». Видимо, поэтому «закатная любовь» в стихах Шестакова не окрашена в трагические тона, хотя и не лишена «элегической» грусти. «На склоне дня прекрасней день, // Под вечер жизни глубже радость», – эти строки одного из поздних стихотворений можно назвать лейтмотивом заключительного периода его творчества.

С Тютчевым позднего Шестакова роднит и пристрастие к малым формам, которые, являясь частицами целого, имеют самостоятельную ценность и не кажутся осколками разбитой вазы. Это лаконичные и очень «завершенные» миниатюры, которые легко объединяются в циклы и значимы сами по себе. Его стихи – своего рода лирический дневник, записи в котором прямо не связаны между собой, но проникнуты общим настроением и мироощущением автора. Это и автопортрет чистого, целомудренного, целеустремленного и гармоничного человека, что особенно важно с учетом скудости биографических сведений о нем.

Собирая и комментируя в конце 1960-х и начале 1970-х годов стихи отца, П. Д. Шестаков подчеркивал, что тот не считал себя христианином, не ходил в церковь, не соблюдал обряды и не принимал дома священников, а также по мере возможности уклонялся от общеуниверситетских молебнов и прочих церемоний, из-за чего имел осложнения и даже неприятности по службе в дореволюционные годы; его жена Александра Никитична была верующей христианкой, но чуждой какого-либо фанатизма. Даже законоучитель в казанской гимназии с осуждением говорил: «Все вы, Шестаковы, безбожники». Сейчас уже невозможно сказать, было ли это продиктовано личной позицией и воспоминаниями сына поэта или стремлением сделать стихи отца более «приемлемыми» для новой эпохи. В поздних стихах Дмитрия Петровича порой встречаются христианские мотивы (созвучные его другу Перцову), однако эти тексты по каким-то причинам не попали в машинописный свод, составленный его сыном.

Как сложилась судьба литературного наследия Шестакова после его смерти? Установить местонахождение основного архива (научные работы, переводы, переписка) не удалось – возможно, он не сохранился, как не сохранился архив его брата Сергея Петровича. Часть бумаг Дмитрий Петрович уничтожил сам незадолго до смерти как «ненужное», а возможно, опасаясь ареста или обыска (насколько известно, и того, и другого ему удалось избежать). Хранившиеся у него рукописи стихов друга Перцов вместе с частью своих бумаг летом 1939 г. (т. е. после составления «изборника») продал С. Н. Дурылину, в составе архива которого они ныне находятся в РГАЛИ. «Я очень рад, что Вы берете Шестакова, – писал ему Петр Петрович 23 июня. – Я уверен, что Вы его полюбите и он у Вас не будет мертвым №, как в музее. У него тихая и замкнутая, но чистая и нежная душа, которая невольно поет, хотя и «комнатным» голосом. Полный контраст с теперешними, с позволения сказать, «поэтами». Конечно, я доставлю Вам и книжку его». «Когда-нибудь кто-нибудь его раскопает и пристроит в литературный оборот, – продолжал Перцов 2 июля. – Нет ли у Вас какого-нибудь знакомого юноши, вроде Пигарева, который бы заинтересовался этой темой?». Тогда «знакомого юноши» не нашлось.

Рукописи, оставшиеся в семье, сохранил Петр Дмитриевич. В 1969 г., когда он жил на пенсии в Москве, его разыскал Долгополов, который, начав работу над подготовкой сборника «Поэты 1880–1890-х годов», еще не знал о наличии поздних, неопубликованных произведений Шестакова. Знакомство стало радостным событием и для ученого, и для сына поэта, потерявшего надежду на то, что наследие отца может быть востребовано и вообще кому-то нужно. По решению семейного совета Петр Дмитриевич взял на себя переписку с Долгополовым и по его просьбе сделал машинописные копии (некоторые собственноручно) всех имевшихся у него стихотворений, сверил их с прижизненными публикациями и по мере сил прокомментировал. Хотя он не был профессионалом-филологом, его текстологическая работа отличается точностью, а подробные комментарии основаны не только на документах (позднее частично утраченных), но и на семейных преданиях и собственной памяти, что придает им особую ценность. Кроме того, он составил несколько биографических справок об отце и активно собирал библиографические материалы о нем.

Результатом работы, которой этот пожилой человек отдался с юношеской страстью и которая, по его собственному признанию, продлила ему жизнь еще лет на десять, стал машинописный свод стихотворений и избранных переводов отца в пяти томах. Первый экземпляр, вместе с хранившимися у него рукописными материалами, он передал в Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (ныне РГБ), второй в Рукописный отдел Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом), а третий подарил вдохновителю труда, написав на первом томе: «Многоуважаемому Леониду Константиновичу Долгополову – знатоку и ценителю русской поэзии – от сына Д. П. Шестакова, благодарного за большой труд в заботах о том, чтобы поэтическое творчество отца не исчезло из русской литературы и, по словам В. Г. Белинского, «попало на свою полочку». П. Шестаков. 11/ХП-1975 г.». Ранее он передал ему копии различных материалов, включая письма и инскрипты Фета и Соловьева и стихотворения Перцова, адресованные Шестакову.

Судьба бумаг и книг, которые оставались у сына поэта после передачи основной части архива на государственное хранение, неизвестна. Видимо, всё это было утрачено после его смерти: Петр Дмитриевич скончался не ранее 1979 г., когда ему исполнилось 82 года, пережив своего единственного сына Дмитрия Петровича (талантливый ученый-театровед; полный тезка деда, родившийся в год его смерти), который умер бездетным в 1973 г. «На нем закончился род филологов Шестаковых», с грустью написал его отец в предисловии к «Избранным переводам в стихах» его деда. В «Краткой литературной энциклопедии» статьи о деде и внуке Шестаковых, написанные соответственно Л. К. Долгополовым и А. А. Аникстом (Д. П. Шестаков-младший был его учеником), помещены рядом.

Ознакомившись с неизданными произведениями, Долгополов начал прилагать усилия к их публикации, однако добиться удалось немногого. 12 стихотворений владивостокского периода появились в журнале «Дальний Восток» (1970, № 7), 3 в томе «Библиотеки поэта». Больше редакции интереса к Шестакову не проявляли. Не была доведена до конца и предпринятая в 1973 г. работа над подготовкой к печати его переписки с Фетом. Удивляться не стоит: в преддверии столетия со дня рождения Константина Бальмонта в 1967 г. Долгополов обратился в редакцию журнала «Новый мир» с предложением написать статью к юбилею, но заведующий отделом критики В. Я. Лакшин ответил, что это не представляет интереса ни для журнала, ни для советского читателя. Издательство Казанского университета, которому ученый предложил выпустить книгу избранных стихотворений и переводов Шестакова, вообще не удостоило его ответом.

Впервые прочитав в середине 1980-х годов стихотворения Шестакова в томе «Библиотеки поэта», автор этих строк сразу же обратил на них внимание, хотя раньше даже не слышал этого имени. Значение сборника «Поэты 1880–1890-х годов» трудно переоценить: он не только дал возможность познакомиться с творчеством замалчиваемых или фактически запрещенных поэтов (К. Р. и Мережковский), но вернул читателям целую поэтическую эпоху, интересную и яркую, богатую талантами и несправедливо заклейменную официальным советским литературоведением как «безвременье». Имена большей части авторов, при всей их неравнозначности, были на слуху, а вот Шестаков стал подлинным открытием. Разумеется, заинтриговало меня и указание на обширный корпус поздних неизданных стихов, хранящихся в собрании сына.

Через несколько лет я познакомился с Долгополовым и рассказал ему о своем восхищении Шестаковым. Леонид Константинович удивился, а потом, улыбнувшись, снял с полки (дело происходило в его петербургской квартире) и показал мне четыре тома машинописного собрания стихов Шестакова (пятого у него не было) и экземпляр прижизненного сборника. Пораженный, я немедленно заявил, что это надо печатать, но в ответ услышал историю предыдущих, неудачных попыток, что, впрочем, моей решимости не убавило. Я начал вести переговоры с редакциями и предложил Леониду Константиновичу подготовить совместные публикации, но тот решительно отказался от соавторства, сказав, что Шестаков ему более не интересен и что теперь его занимают другие персоналии и проблемы. В январе 1994 г. он подарил мне все тома машинописного собрания и собранные им материалы, включая письма Петра Дмитриевича, сделанные им копии различных текстов и документов, а также свою переписку с издательствами, редакциями и т. д., предоставив распоряжаться этим по собственному усмотрению. Что касается прижизненного сборника с дарственной надписью старшему брату, то: «Это после моей безвременной», – заметил Леонид Константинович с горькой усмешкой. Увы, пророчество сбылось слишком скоро: весной 1995 г. неожиданная болезнь свела моего учителя в могилу; новых публикаций Шестакова он не успел увидеть, а книга пропала.

Путь последнего ученика Фета к читателю оказался труден, что порой наводило на мысль о фатальном невезении. Постепенно положение менялось: 15 стихотворений 1926–1934 гг. были опубликованы в алма-атинском «Просторе» (1996, № 2), «Владивостокские ямбы» в нью-йоркском «Новом журнале» (Кн. 219,2000), «Миги» в моей книге «Загадки Серебряного века» (2009), наконец, 165 стихотворений вместе со вступительной статьей и приложениями заняли почти весь номер амстердамского журнала «Russian Literature» (Vol. LX. № 1.2006). Все эти публикации делались по копиям Петра Дмитриевича, но в основу настоящего издания положены оригиналы – автографы и машинопись. При его подготовке удалось отыскать не менее 80 стихотворений (прежде всего в письмах к Перцову), не вошедших в машинописный пятитомник и, возможно, неизвестных сыну поэта; большинство их – неопубликованные тексты последних лет. Наверно, мы нашли не всё, но можно сказать, что возвращение поэта Дмитрия Шестакова к читателю состоялось.

 

Примечания

В настоящей книге с максимально возможной полнотой собраны стихотворения Д. П. Шестакова; переводы, заслуживающие отдельного изучения, не включены. В основу издания положены автографы и машинопись из РГБ и РГАЛИ (работа с архивными материалами выполнена В. А. Резвым); в качестве дополнительного источника использован машинописный сборник и материалы П. Д. Шестакова (СВM). По возможности восстановлены авторские тексты, освобожденные от правки П. П. Перцова, если нет прямых указаний, что Шестаков принял ее. Из вариантов приведены наиболее важные, пунктуационные различия не отмечены. Полагая читателя просвещенным и любознательным, мы воздержались от комментирования большинства реалий и персоналий, сведения о которых легко найти в справочных изданиях и интернете.

С благодарностью посвящаем наш труд памяти сына поэта и собирателя его наследия Петра Дмитриевича Шестакова (1897–198?) и первооткрывателя его творчества Леонида Константиновича Долгополова (1928–1995).

Принятые сокращения:

БПБС – Поэты 1880–1890-х годов. Л., 1972. «Библиотека поэта». Большая серия.

ДВост – В стране лазури. Неизвестные стихотворения Д. П. Шестакова/Публ. Л. К. Долгополова// Дальний Восток. 1970. № 7. С. 141–143.

КТ – Казанский телеграф.

ЛПС – Литературное приложение к газете «Слово».

МП – Молодая поэзия. Сборник избранных стихотворений молодых русских поэтов. Сост. П. и В. Перцовы. СПб., 1895.

Простор – Неизвестный поэт Дмитрий Шестаков / Публ. и примеч. В. Э. Молодякова//Простор. 1996. № 2. С. 92–95.

ПДШ – Петр Дмитриевич Шестаков.

С – 1898 – Стихотворения Дмитрия Шестакова. Казань, 1898. Рукописный сборник//РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 34. 12 лл.

СВМ – собрание В. Э. Молодякова.

стих. – стихотворение.

ст. – строка.

ТПГ – Литературное приложение к «Торгово-промышленной газете».

Inedita – Д. П. Шестаков. Inedita. Стихотворения 1925–1933 гг. Рукописный сборник // РГАЛИ. Ф. 2890. Оп. 1. Ед. хр. 1273.

RL – Шестаков Д. П. Стихотворения / Подготовка текста, публ. и примеч. В. Э. Молодякова// Russian Literature. Vol. LX. № 1. 2006, July 1. С. 22–98.

Стихотворения (1900)

Нумерация дана составителем. Все стих. печ. по тексту отдельного издания, где впервые опубликованы №№ 1,2,7,10,14,16,18,19,20,21,22,25,27, 28, 33,35, 37, 39. Основанием датировки <1898> служит включение текстов в С – 1898, датировки <1899> – цензурное разрешение книги от 1 ноября 1899 г.

1. Датировано по письму Фета автору от 2 января 1892 г. (см. приложение I).

2. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 11; № II в цикле под заглавием «Зимою» (№ I – стих. «Снежные тучи висят над землею…»). Подпись: Д. Ш. С – 1898, № I.

3. МП. С. 206. С – 1898, № II.

4. Русское богатство. 1896. № 9. С. 286. С – 1898, № III; в ст. 11 «любви» вместо «свои». Послано А. А. Фету при письме от 18 декабря 1890 г.

5. Газетная вырезка, не позднее 1895 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. \.МП. С. 205. С – 1898, № V.

6. Наблюдатель. 1893. № 6. С. 245; вместе со стих. 2 из раздела «Стихотворения 1892–1914» под общим заглавием «В саду». МП. С. 208–209. С-1898, № VII, под загл. «Феи».

8. Литературный сборник. Изд. «Волжского вестника». Казань, 1898. С. 174. С-1898, № XI.

9. С – 1898, № XII, без заглавия. Послано А. А. Фету при письме от 18 декабря 1890 г.

10. С – 1898, № IX, под заглавием «Статуя».

11. МП. С. 209. С – 1898, № X.

12. Литературный сборник. Изд. «Волжского вестника». Казань, 1898. 174, под заглавием «Соловьи». С – 1898, № XIV, под заглавием «Соловьи».

13. Наблюдатель. 1896. № 1. С. 346, под заглавием «Прости!». С – 1898, № XVII.

16. ТПГ. 1899. № 37. 28 ноября. С – 1898, № XX.

17. Наблюдатель. 1895. № 11. С. 378, под заглавием «Воспоминание». С-1898, № XIX.

22. С – 1898, № XXI, без заглавия.

28. Идентифицировать картину не удалось. По предположению Л. К. Долгополова (БПБС), речь идет об одном из пейзажей бельгийского живописца Константина Мёнье (1831–1905); тематика работ французского художника Эмиля Мюнье (1840–1895) не совпадает с описанной в стих.

31. ТПГ. 1899. № 35. 14 ноября.

32. ТПГ. 1899. № 36. 21 ноября.

37. Послано А. П. и А. С. Рождествиным при письме от 26 марта 1897 г., в котором Шестаков пишет: «Боккаччо еще не возвращаю. I-й том (и, право, там есть очень недурные вещи; надо же было Вам напасть на самую грубую – на этого дьявола о. пустынника), – хотя и прочитал, говорю, но опасаюсь вручить его по нынешним дорогам; поэтому потерпите немного без этого остроумного рассказчика… Боккаччо, в пост, вероятно, прикончу (самое великопостное чтение!) и Вам сам привезу, когда дорога установится. Все-таки эта книга, в основе своей, поэтическая, и никак ее иначе не назовешь» (копия ПДШ; СВМ).

41. ТПГ. 1899. № 10. 30 мая, под заглавием «26 мая 1899 г.».

СТИХОТВОРЕНИЯ. Сборник составил П. П. Перцов

Нумерация дана Перцовым. Оригинал сборника: РГБ. Ф. 218. Оп. 1; машинописная копия ПДШ (СВМ). Тексты Inedita приняты как последняя авторская воля.

«От красоты и в дни глухие…». Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 9; в ст. 2 «еще» вместо «я всё»; в ст. 4 «диком» вместо «голом».

Владивостокские ямбы

Впервые полностью: Новый журнал. Кн. 219. Июнь 2000. С. 93–110 (публ. В. Э. Молодякова; по копии ПДШ). Ранее: ДВост (V, VII, VIII, XII, XIII, XIV, XX, XXIII), БПБС (II).

В вагоне. Автограф – Inedita. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 9об; заглавие «В дороге»; ст. 1: Сменяются то долы, то леса; в ст. 5: «светлый» исправлено Перцовым на «дальний». В другой ред. (копия ПДШ; СВМ) под заглавием «Путнику» первая строфа:

Шагни на миг чрез дальнюю черту, Почувствуй зов неведомого мира; Вот в чем найдешь ты жизни красоту, О, путник, гость таинственного пира.

Седанка – дачная местность под Владивостоком (ныне пригород) на берегу Амурского залива.

I. Автограф – Inedita.

II. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед хр. 35. Л. 14; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 13; в ст. 7–8 правка Перцова: Что разве б струны серафима // Нам повторить его могли.

III. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 15.

IV. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 15.

V. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 14. В сб. Перцова без заглавия.

VI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 23. В сб. Перцова без заглавия.

VII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 24.

IX. Автограф – Inedita. Машинопись РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 21; в ст. 12 «ясней» исправлено Перцовым на «полней».

X. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 44.

XI. Автограф – Inedita.

XII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 90.

XIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 96.

XIV. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 89; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 8; ст. 1: Порой взамену светлой неги – исправлен Перцовым. В сб. Перцова без заглавия.

XV. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 117.

XVI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 121.

XVII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 4; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 8об.

XVIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 25.

XIX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 30.

XX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 36.

XXI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 26. Опорная – улица в дачном поселке «26-ая верста» на берегу Амурского залива.

XXII. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 66; № I в цикле «Две марины». Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 62об, № I в цикле «Две марины»; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 64; ст. 7: Встает и в снежных брызгах пыли.

XXIV. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 73; ст. 8: В полночный час. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 39.

XXV Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 35.

Миги

Впервые: Молодяков В. Э. Загадки Серебряного века. М., 2009. С. 20–31 (по копии ПДШ)

I. Автограф – Inedita. В сб. Перцова ст. 3: Вот что значит наслаждаться; ст. 10: В упоении мечты.

II. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 1 об; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 56; в ст. 4 «тихо» вместо «еле», в ст. 7 «чудных» вместо «светлых».

III. Автограф – Inedita. В сб. Перцова дата: 10 апреля 1926.

IV. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 56; в ст. 6 «ускользающей»; дата: 16 апреля 1925. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 124.

V. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 15.

VII. Автограф – Inedita.

VIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 22.

IX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 30; ст. 1–2: Оврагом полным / С песней.

X. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 33.

XI. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 58: ст. 5: Облачком грустным. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 75.

XII. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 58; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 84об; ст. 5: Будь только тропка в тенистый овраг.

XIII. Автограф – Inedi ta. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 101. Озаглавлено строкой из стих. А. А. Фета «В лунном сиянии» (1885).

XIV. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 102.

XV Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 106. В сб. Перцова без заглавия, ст. 1: Родная, тихая заря.

XVI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 41; дата: 3 августа 1927.

XVII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. ПО; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 10; в ст. 6 «мечта» исправлено Перцовым на «весна».

XVIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 6.

XIX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 12.

XX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 112.

XXI. Автографы – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 10.

XXII. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 13.

XXIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 15.

XXIV. Автограф – Inedita.

XXV. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 16.

XXVI. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 20.

XXVII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 31.

XXVIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 46; под заглавием «Бокал».

XXIX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 51.

XXX. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 77.

XXXI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 65; ст. 7: И от восхода до захода.

XXXII. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 69.

Из старых тетрадей

Впервые полностью (кроме стих. XI): RL. Р. 55–63 (по копии ПДШ) ПДШ объяснил заглавие цикла тем, что во время работы над сборником Перцов получил от наследников Шестакова его рукописи.

I. ТПГ. 1899. № 4. 18 апреля.

II. ТПГ. 1899. № 5. 25 апреля. Опечатка – ст. 2: «рубцами» вместо «зубцами».

III. ДВост. С-1898, № XV.

V С-1898, № XIII. Приложено к письму А. А. Фету от 17 марта 1891 г.

VIII. ТПГ. 1899. № 32. 24 октября. В вырезке (РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 9) в ст. 13 «зарница» исправлено на «царица».

IX. ТПГ. 1899. № 33. 31 октября.

XI. ТПГ. 1900. № 36. 17 сентября.

XIII. Газетная вырезка – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 1; на обороте сообщение о передаче братьями Третьяковыми своей картинной галереи в дар Москве (1892 г.). Д. П. Шестаков собирал вырезки со своими стих. и переводами, но очень редко указывал на них название газеты и дату публикации.

XIV. Посвящено сестре автора Александре Шестаковой, в замужестве Рождествиной, жене казанского педагога и филолога Александра Сергеевича Рождествина (1862–1935), биографа отца поэта.

XV. Упоминаются дети автора Петр и Анна Шестаковы, а также умершая в младенчестве Наталья.

XVI. Газетная вырезка, не позднее 1900 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 7; на обороте анонс Городского театра (Казанско-Саратовское оперное товарищество) на 19 марта (вс).

XVII. ТПГ. 1900. № 17. 23 апреля.

На склоне дня

Впервые полностью: RL. Р. 64–74 (по копии ПДШ).

I. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 1; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 23об; ст. 4: Такую сумрачную сладость; в ст. 8 «тайным» вместо «вечным».

П. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 14.

III. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 16.

V. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 19.

VI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 20.

VII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 25.

VII. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 26. Датируется по письму Перцову от 8 мая 1928 г.: РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 33.

IX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 31.

X. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 32. В сб. Перцова в ст. 4 последнее слово «следит», что явно продиктовано заботой о «чистоте» рифмы.

XII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 34.

XIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 47.

XIV. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 36; в ст. 3 «красотою» исправлено карандашом на «простотою».

XV. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 61.

XVII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 45.

XIX. ДВост. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 111.

XX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 95.

XXI. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 62.

XXII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 122.

XXIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 3; под заглавием «Жребий»; первоначальное заглавие «Fatum»; в ст. 1 и 5 «fatum» вместо «жребий». Машинопись РГАЛИ – Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 23об, под заглавием «Фатум»; правка П. П. Перцова: в ст. 1 и 5 «жребий» вместо «фатум»; в ст. 6 «неотвязная» вместо «безответная»; ст. 8 было: Где что ни шаг, то красота.

XXV. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 21; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 36 об; ст. 4: Ясней в час боли иль утех.

XXVI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 27.

XXVII. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 28.

XXIX. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 37.

XXX. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 38.

XXXI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 45.

XXXII. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 59; ст. 4–8:

Иной, далекой старины. Пойдем шуршать неуловимо Последний раз рука с рукой Перед террасою пустой — Два поздних сна из сказок Гримма.

XXXIII. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 76.

На встречные темы

Впервые полностью: RL. Р. 75–85 (по копии ТТДТТТ)

I. Автографы – Inedita. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 9; в ст. 6 «охватившее» вместо «заключившее». В сб. Перцова отсутствуют ст. 10–11. Посвящено сестре Александре (см. прим. к стих. XIV цикла «Из старых тетрадей»).

III. ДВост. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 100–100об.

IV. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 92, как № II в цикле «Первой внучке». Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 93; зачеркнут подзаголовок: Первой внучке. Как и стих. 196 и 235 раздела «Стихотворения 1925–1934 гг.», посвящено первой внучке автора – дочери ПДТТТ Александре Петровне, в замужестве Калашниковой.

V. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 27.

VI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 71об.

VIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 100.

IX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 6.

X. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 23; объединено со стих. 21 раздела «Стихотворения 1925–1934 гг.» в цикл под общим заглавием «Финал».

XI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 52; ст. 4: А больше любишь всё себя; ст. 6: Ты не жалеешь знойных чар.

XII. ДВост. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 73. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 72; в ст. 8 «ночей» вместо «огней».

XIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 58.

XIV. Автограф – Inedita. В сб. Перцова ст. 3: Как в пароксизме лихорадки; ст. 6: Позубоскалив налегке.

XV. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 66об.

XVI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 17.

XVII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 72; в ст. 4: «пыль» вместо «прах»; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 6; в ст. 8 «гений» исправлено на «тайна».

XVIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 84.

XIX. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 73. Описана библиотека ДВГУ, где работал Шестаков.

XX. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 29.

XXI. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 47.

XXIII. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 74; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 5; в ст. 3 «Со светлого» исправлено на «От светлого». Ф. К. Сологуб скончался 5 декабря 1927 г. в Ленинграде.

XXIV. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 116.

XXV. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 83.

XXVI. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 68.

XXVII. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 86; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 65об. Имеются в виду одноименные бухты Золотой Рог в Константинополе, где Шестаков жил и работал в 1907–1909 гг., и во Владивостоке.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1888–1891 гг. ИЗ ПИСЕМ К А. А. ФЕТУ

Нумерация дана составителем. Сохранились 14 писем Шестакова к Фету: РГБ Ф. 315. Карт. 13. Ед. хр. 4. Почти ко всем, начиная с первого, Шестаков прилагал стихи (в нумерацию и раздел не включены стих., вошедшие в сб. 1900 г.): №№ 1–6–30 ноября 1888 г.; № 7–6 февраля 1889 г.; №№ 8–15–30 марта 1889 г.; №№ 16–24–30 августа 1889 г.; №№ 25–30–1 января 1890 г.; №№ 31–36–21 января 1890 г.; №№ 37–42–1 марта 1890 г.; № 43–18 декабря 1890 г.; №№ 44–48–6 января 1891 г.; №№ 49–53–27 февраля 1891 г.; №№ 54–55–17 марта 1891 г.; №№ 56–62–18 апреля 1891 г. Правка Фета (замененные слова выделены курсивом) и его пометы приведены полностью. Более поздние письма Шестакова к Фету, в том числе те, на которые сохранились ответы Фета, неизвестны. Частично впервые: RL. Р. 33–54 (по копиям ПДШ). Стих. 12 и 25 не включены в машинописный сб. ПДШ.

7. Пятидесятилетие поэтической деятельности Фета отмечалось 28 января 1889 г. Ст. 1 «Мне песнь твоя звучит весенним обаяньем»; ст. 8 «И тихо в вышине скользящею луной».

8. Слева от ст. 9–12 вертикальная волнистая линия; ст. 13 «И, землей пренебрегая сонной».

10. Ст. 11 «Бледный сонм задумчивых видений».

15. Ст. 8 «С собою рой светил ведет».

16. В ст. 14 слово «вскормленника» подчеркнуто.

19. В ст. 10 слова «И я мчал» подчеркнуты.

20. Против ст. 1–6 на полях справа вертикальная волнистая линия и помета NB; ст. 3 «Я здесь, при палящем огне»; ст. 15 «В тени от полдневных лучей»; в ст. 8 слово «улыбается» подчеркнуто.

23. В ст. 8 слово «умиленный», в ст. 10 слова «нота за нотой» подчеркнуты; против ст. 10 на полях знак вопроса.

24. Ст. 2 «Оделись радостью весны»; ст. 4 «Воскресли радостные сны»; ст. 5 «Забыв затихнувшие бури»; справа на полях помета NB.

30. Ст. 8: «Разымчатый клич соловьиный».

31. Газетная вырезка, не позднее 1902 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 9; заглавие «Бедная ветка». Подпись: Д. Ш.

33. Фет зачеркнул последние восемь строк.

36. Ст. 2 «И пусть, живой блестя красою».

39. Против ст. 1–6 на полях знак вопроса.

43. «Очевидно А. А. Фет высказал по этому стихотворению критические замечания, так как Шестаков в письме от 6 января 1891 г. пишет: «…что мне хотелось изобразить в своем «Капля за каплей, волшебница, лью…», но что у меня не вышло. Такими эпитетами, как «лихая отрава», как «зловещий цветок любви» я думал указать, что герой мой против воли поддается обаянию красоты, хочет бороться с опасностью и поэтому призывает на помощь силы святые. Но, конечно, раз он смотрит на красавицу, как на волшебницу, раз он погружает свой взор в ее ласковые сияющие глаза, раз страсть его находится в полном развитии, то запоздалым и неправдоподобным является его смятение и обращение к небесной помощи» (прим. ПДШ).

47. Ст. 12 «И рада она и навстречу весне».

49. Ст. 2: «По тихим тропинкам лесным,»; ст. 4: «По ласковым глазкам твоим» (слово «ласковых» по недосмотру не исправлено).

51. В ст. 6 слово «соловьиная» подчеркнуто (очевидно, как нарушение размера).

52. Газетная вырезка, не позднее 1893 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 1; МП. С. 207.

53. Ст. 2, 10 полностью и в ст. 12 слова «крылья расправь» подчеркнуты. «Очевидно, в связи с замечаниями А. А. Фета Д. П. Шестаков в письме от 17 марта 1891 г. спрашивает: «Не одобрите ли Вы таких поправок в стихотворении «Встрепенись, моя песня…». Вместо «Под окном постучалась весна» (конечно, образ слишком нищенский для юной царицы, несущей с собою счастье и радость) – «Зацвела, засияла весна». Потом на месте «Красота воцаряется вновь» – «И весною дыши молодой», и тогда в последней строке вместо «крылья расправь» – «крылья раскрой»» (прим. ПДШ). Ответ Фета неизвестен.

56. Газетная вырезка, не позднее 1902 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 9.

57. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 11; № I в цикле под заглавием «Зимою» (№ II – стих. «Нас кони ждут… Отдайся их порывам!..»). Подпись: Д. Ш.

Стихотворения 1892–1914 гг.

Нумерация дана составителем. Стих. расположены в хронологическом порядке, насколько его удалось установить. Часть текстов сохранилась в виде газетных вырезок без указания источника, поэтому многие из них ПДШ не смог идентифицировать; публикаторы не предпринимали разысканий с этой целью, поэтому датировка <1914> имеет условный характер. Основанием датировки <1898> служит включение текстов в С – 1898. Тексты из газеты «Казанский телеграф» сообщены и подготовлены А. В. Бурлешиным. Стих. 39, 40, 41, 54, 56–59, 62, 65, 68 не вошли в машинописный сб. ПДШ и, вероятно, остались ему неизвестны.

1. Наблюдатель. 1893. № 2. С. 230. Датировано Л. К. Долгополовым в БПБС.

2. Наблюдатель. 1893. № 6. С. 245, вместе со стих. 6 из сб. 1900 г. под общим заглавием «В саду». МП. С. 206–207.

3. Газетная вырезка, не позднее 1895 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 2. МП. С. 208.

4. Наблюдатель. 1895. № 5. С. 179.

5. С – 1898, № IV.

6. С – 1898, № VI.

7. Газетная вырезка, не позднее 1898 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 2. С – 1898, № VIII.

8. Газетная вырезка, не позднее 1898 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 2. С – 1898, № XVI.

9. С – 1898, № XVTII.

10. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 3.

11. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 4.

12. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 4.

13. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 4.

14–15. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 4.

16. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 4.

17. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 5.

18. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 5.

19. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 5.

20. ТПГ. 1899. № 38. 5 декабря.

21. КТ. 1906. № 4116. 29 октября.

22. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 6. По шрифту – ТПГ.

23. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 6.

24. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 6.

25. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 6.

26. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 6.

27. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 6.

28. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 7; возможно, часть текста утрачена.

29. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 7.

30. Газетная вырезка, не позднее 1899 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 7.

31. ТПГ. 1900. № 32. 13 августа.

32. ТПГ. 1900. № 4. 23 января.

33. ТПГ. 1900. № 9. 27 февраля.

34. ТПГ. 1900. № 10. 5 марта.

35–36. КТ. 1912. № 5858. 11 ноября. Подпись: Д. Ш. В вырезке (РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 8). в стих. 1 ст. 8 «звездный» исправлено на «бледный». «Второе из двух стихотворений, объединенных названием «Зимние картины», возможно, является поэтическим отзвуком зимней поездки Д. П. Шестакова с женою и двух-трехлетним сыном к заболевшей матери жены в бедную деревеньку Малые Казыли, поездки, о которой сохранилось смутное воспоминание у составителя примечаний» (прим. ПДШ)

37. Газетная вырезка, не позднее 1900 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 8; на обороте 15 октября (вс).

38. ТПГ. 1900. № 30. 23 июля.

39. КТ. 1905. № 3643. 15 февраля.

40. КТ. 1905. № 3651. 24 февраля.

41. КТ. 1905. № 3829. 11 октября.

42. ЛПС. 1906. № 3. 20 февраля.

43. ЛПС. 1906. № 7. 20 марта. «Это стихотворение еще дважды увидело свет. В № 810 «Колокола» (в 1908 г. – В. М.) Н. И. Кузьмин в статье «Евангелие Ф. М. Достоевского» рассказал о том, что под большим впечатлением от реликвий покойного писателя, среди них евангелия, бывшего с ним в ссылке, у автора статьи невольно сложились экспромтом стихи, и далее привел полностью стихотворение «Закладка», даже под тем же названием. По этому поводу П. П. Перцов, бывший в 1906 г. редактором литературного приложения к газете «Слово», поместил в газете «Новое время» (№ 11733 за 1908 г.) заметку «Плагиат экспромтом», в которой привел полностью стихотворение «Закладка», отметив, что стихи «весьма недурные и с настроением», но автор их совсем не Н. И. Кузьмин, а Д. П. Шестаков, и заключил: «Всякие бывают «экспромты» и всякие плагиаторы, до умильно-благочестивых включительно». Автор стихотворения, ставшего объектом «умильно-благочестивого» плагиата, не был религиозным человеком: он в церкви никогда не бывал, не выполнял религиозных обрядов (посты, говенье, исповедь, причастие), из-за чего у Д. П. Шестакова были даже какие-то неприятности по службе. Есть основания предполагать, что в стихотворении «Закладка» автор обращается к своему умершему отцу, который был человеком религиозным, и в этом стихотворении отражается умонастроение отца поэта» (прим. ПДШ).

44–47. ЛиС. 1906. № 17. 19 июня.

48. Слово. 1906. № 13. 3 декабря.

49. Слово. 1907. № 66. 4 февраля.

50. Слово. 1907. № 73. 13 февраля.

51. Печ. по копии ПДШ (РГБ. Ф. 743. Карт. 27. Ед. хр. 6) с указанием источника: РО ИРЛИ, архив И. Л. Леонтьева-Щеглова, инв. № 1083. Публикация не обнаружена. Часть 3 эссе «У гроба», написанного «на смерть В. Ю. Болондзя, многолетнего друга ПДШ. В. Ю. Болондзь был очень добрым человеком и прекрасным врачом, лечившим неимущих безвозмездно <…> Незадолго до смерти В. Ю. Болондзь почему-то поссорился с ДПШ» (прим. ПДШ)

52. Печ. по копии ПДШ (РГБ. Ф. 743. Карт. 27. Ед. хр. 6) с указанием источника: РО ИРЛИ. P. III. Oп. 2. Инв. № 1505; в письме П. П. Перцову от 24 февраля 1910 г.

53. Печ. по копии ПДШ (РГБ. Ф. 743. Карт. 27. Ед. хр. 6) с указанием источника: РО ИРЛИ. P. III. Oп. 2. Инв. № 1505; в письме П. П. Перцову от 24 февраля 1910 г.

54. КТ. 1910. № 5095. 25 марта. Подпись: Д. Ш. Видимо, пропущен ст. 5 или 6.

55. Автограф – РГБ. Ф. 743. Карт. 19. Ед. хр. 33; в письме А. П. и А. С. Рождествиным от 13/26 июня 1910 г.

56. КТ. 1910. № 5214. 22 августа. Подпись: Д. Ш.

57. КТ. 1910. № 5231. 12 сентября.

58–59. КТ. 1912. № 5611. 6 января. Подпись: Д. Ш.

60–61. Газетная вырезка с правкой, не позднее 1912 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 9. Подпись: Д. Ш. В стих. 1 ст. 6 было «разгончивой», ст. 13: И своенравные обновки.

62. КТ. 1912. № 5852. 4 ноября. Подпись: Д. Ш. Вероятно, отклик на события Первой Балканской войны славянских государств против Турции.

63. КТ. 1912. № 5858. 11 ноября. Подпись: Д. Ш. Опечатки – ст. 4: «на зеркале» вместо «в зеркале»; ст. 6: «тишь» вместо «нить».

64. КТ. 1912. № 5864. 18 ноября. Подпись: Д. Ш.

65. КТ. 1912. № 5864. 18 ноября. Подпись: Д. Ш.

66. КТ. 1912. № 5864. 18 ноября. Подпись: Д. Ш.

67. КТ. 1912. № 5878. 6 декабря. Подпись: Д. Ш. Опечатка – ст. 1: «луч» вместо «луг».

68. КТ. 1912. № 5893. 25 декабря. Подпись: Д. Ш.

69. КТ. 1912. № 5893. 25 декабря. Подпись: Д. Ш.

70. КТ. 1912. № 5893. 25 декабря. Подпись: Д. Ш. В вырезке (РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 10) в ст. 2 «в гнетущей» исправлено: «гнетущей». В копии ПДШ ст. 6: Крылья, как парус, израненный бурей, сложили.

71. КТ. 1912. № 5895. 30 декабря. Подпись: Д. Ш.

72. По сообщению ПДШ, вписано в 1913 г. в альбом племяннице Нине Сергеевне Шестаковой (дочери старшего брата С. П. Шестакова) после получения от нее в подарок акварели, о которой говорится в стих.

73. Иллюстрированное приложение к газете «Новое время». № 13508. 1913. 19 октября.

74. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 11. Подпись: Д. Ш.

75. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 11. Подпись: Д. Ш. По шрифту – КТ.

76. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 12. Подпись: Д. Ш. По шрифту – КТ.

77. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 11. Подпись: Д. Ш.

78. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 12. Подпись: Д. Ш. По шрифту – КТ.

79. Газетная вырезка с правкой, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 12. Подпись: Д. Ш. В публикации ст. 2: Звезды частые горят.

80. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 12. Подпись: Д. Ш.

81. Газетная вырезка с правкой, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 12. Подпись: Д. Ш. В публикации ст. 12: И светлым призраком полны.

82. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 12. Подпись: Д. Ш.

83. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 13. Подпись: Д. Ш.

84. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 13. Подпись: Д. Ш.

85. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 13. Подпись: Д. Ш. По шрифту – КТ.

86. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 13. Подпись: Д. Ш. По шрифту – КТ.

87. Газетная вырезка с правкой, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 13. Подпись: Д. Ш. В публикации в ст. 18 «прежней» вместо «вражьей».

88. Газетная вырезка, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 13об.

89. Газетная вырезка с правкой, не позднее 1914 г. – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 13об. Подпись: Д. Ш. Опечатка – ст. 23: «целую» вместо «белую».

90. Печ. по копии ПДШ (РГБ. Ф. 743. Карт. 27. Ед. хр. 6) с указанием источника: РО ИРЛИ, архив И. Л. Леонтьева-Щеглова, инв. № 1083. Не датировано, но скорее всего до 1911 г. – года смерти Леонтьева-Щеглова.

Стихотворения 1925–1934 гг.

Нумерация дана составителем. Стих. расположены в хронологическом порядке. Тексты Inedita приняты как последняя авторская воля. При выборе источников текста предпочтение отдано автографам, при наличии двух машинописей – происходящей из семейного архива (РГБ). Стих., не включенные в машинописный сб. ПДШ (и, видимо, оставшиеся ему неизвестными), отмечены в содержании двумя звездочками.

1. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 14.

2. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 3.

3. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 21–21об.

5–7. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 124об.-125об.; заглавие и посвящение зачеркнуты; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 15–15об.

8. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 15.

9. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 17.

10. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 18.

11. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 18.

12. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. Зоб. строфы I–II.

13. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 1.

14. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 1.

15. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 1. Дата №№ 13–14 – по этому стих.

18–19. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 20.

20. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 21.

21. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 23.

23. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 22.

24. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 19.

25. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 22.

26. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 22.

27. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 2.

29. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 43.

30. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 4.

31. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 5.

32. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 35. Л. 24.

34. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 8.

35. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 10.

36. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 11.

37. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 13.

38. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 17.

39. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 18.

40. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 21.

41. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 28.

42. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 29.

43. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 35. Стих. не завершено; дата – карандашом.

44. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 37. Стих. не завершено; дата – карандашом.

45. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 38.

46. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 39. Шампунька – дальневосточное название китайской гребной шлюпки «сампан».

47–48. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 40.

49. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 41.

50. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 42.

51. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 42–42об.

52. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 41.

53. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 46.

54. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 48.

55. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 49.

56. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 50.

57. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 51.

58. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 52.

59. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 54.

60. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 55.

61. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 56.

62. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 57.

63. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 58.

64. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 59.

65. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 60.

66. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 63.

67. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 64.

68. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 65–65об.

69. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 66.

70. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 67об.

71. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 67об.

72. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 67.

73. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 67.

74. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 68.

75. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 68.

76. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 69.

77. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 69–69об.

78. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 70.

79. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 27 об.

80. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 71.

81. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 76.

82. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 77.

83. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 78.

84. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 79.

85. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 80.

86. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 81.

87. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 82.

88. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 83.

89. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 62.

90. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 62об.

91. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 97.

92. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 98.

93. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 32об; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 99; дата: 1 марта 1933 (так!); в машинописном сб. ТТДТТТ дата: 1 марта 1929; ст. 2: И в сердце прошлое зовет; в ст. 5 «ищу» вместо «ловлю» (возможно, правка Перцова).

94. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 85; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 17, дата: 18 апреля 1927.

95. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 86.

96. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 87.

97. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 92.

98. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 94. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 92, под№ I.

99. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 103.

100. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 105.

101. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 107.

102. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 108.

103. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 109.

104. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 39–39 об.

105. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 39.

106. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 7; Там же. Л. 113об.

107. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 113; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 21об; ст. 1: Как хорош – как красив замирающий зов.

108–109. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 114–115.

110. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 118.

111. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 119.

112. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 120.

113. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 36. Л. 123.

114. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 1об; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 22–22об; вместе со стих. 115 под общим заглавием «Из начал без концов».

115. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 4об.

116. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 7.

117. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 47об.

118. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 8.

119. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 9; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 1; ст. 4: Как шепот листьев в час глухой.

120. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 12.

121. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 14.

122. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 55об.

123. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 17; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 47.

124. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 49.

125. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 49.

126–127. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 18–19.

128. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 22; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 37.

129. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 23.

130. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 47.

131. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 48.

132. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 24.

133. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 32.

134. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 56.

135. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 33.

136. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 34.

137. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 73.

138. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 58. Воробьевка – имение А. А. Фета.

139. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 40; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 58.

140–141. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 59. Стих. 2 как отдельное произведение под тем же заглавием: автограф – Inedita; машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 41.

142. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 60.

143. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 42; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 60.

144. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 61.

145. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 43; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 62.

146. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 44; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 62.

147. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 48.

148. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 49; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 74; под заглавием «Я», ст. 2: Мне лишь дано мгновенья петь.

149. Автограф – Inedita.

150. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 50.

151. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 53.

152. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 54.

153. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 55.

154. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 56.

155. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 57.

156. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 60; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 75; ст. 8: Брега и горы пробуждает – исправлен Перцовым.

157. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 61.

158. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 62; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 65.

159. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 62об; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 66.

160. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 66.

161. Автограф – Inedita. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 67; в ст. 6 «пускается» вместо «уносится», ст. 1–2 повторены после ст. 6.

162. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 68.

163. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 67; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 68.

164. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 69.

165. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 68; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 69.

166. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 69.

167. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 69.

168. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 70; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 70.

169. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 71. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 70.

170. Автограф – Inedita. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 74.

171. Автограф – Inedita. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 19.

172. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 61.

173. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 61об.

174. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 78.

175. Автографы – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 79; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 70об.

176. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 80; ст. 11–12 в обратном порядке; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 64; в ст. 8 «поутру» вместо «под утро».

177. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 64.

178. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 64–64об.

179. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 81, в ст. 6 «немой» вместо «живой».

180. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 64об.

181. Автографы – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 82; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 64об-65.

182. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 65, прим. автора: «26/XI 1931 я выехал из Владивостока».

183. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 70. 19 января 1932 г. автор писал Перцову: «Смотрел на Волхонке остатки стен храма Христа Спасителя (взрывались последние стены как раз в утро нашего приезда в Белокаменную). Под влиянием этого зрелища, вышедши к памятнику Пушкина, написал» (далее текст).

184. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 66; дата: 27 декабря 1931. Москва.

185. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 70. 19 января 1932 г. автор писал Перцову: «Слушал много музыки по громкоговорителю в квартире сына. Между прочим обратил к одному из концертантов след<ующие>. строки» (далее текст). Брюшков Юрий (Георгий) Васильевич (1903–1971), пианист.

186. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 68об. Обращено к Перцову как автору книги «Венеция» (СПб., 1905).

187. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 66. Вероятно, обращено к Перцову.

188. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 66–66об.

189. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 66об.

190. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 66об.

191. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 68. Обращено к Перцову как издателю единственной книги стихов Шестакова.

192. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 69–69об.

193. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 69об.

194. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 69об.

195. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 67.

196. Автографы – Inedita; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 67–67об.; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 86об., в ст. 10 «дорогой» вместо «золотой».

197. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 67об.

198. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 65об.

199. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 65об.

200. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 87об.

201. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 87.

202. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 88.

203. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 88–88об. Ст. 6. частично неразборчив.

204. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 3.

205. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 3.

206. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 4.

207. Автограф – Inedita. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 4.

208. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 5.

209. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 7.

210. Автограф – Inedita. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 13.

211. Автографы – Inedita; РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 84. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 13.

212. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 15.

213. Автограф – Inedita. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 13об; дата: 20 февраля 1933.

214. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 16.

215. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 18.

216. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 19.

217. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 20.

218. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 21.

219. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 23.

220. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 24.

221. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 22.

222. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 22.

223. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 27–27об.

224. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 90.

225. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 28.

226. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 91об. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 28.

227. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 28об.

228. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 28об.

229. В другой копии ПДШ (РГБ. Ф. 743. Карт. 27. Ед. хр. 6) «суровый» вместо «последний».

230. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 92. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 31; ст. 15 Стою над пропастью былого.

231. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 91. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 31об.

232. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 93.

233. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 94.

234. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 94об. «На Чукотском полуострове, где работала дочь Дмитрия Петровича, умер ее сын, первый внук Дмитрия Петровича» (прим. ПДШ).

235. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 35.

236. Машинопись – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 90; РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1348. Л. 34. Посвящено спасению экспедиции на пароходе «Челюскин», которой руководил О. Ю. Шмидт.

237. Автограф – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 96.

238. Копия – РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 37. Л. 97.

Стихотворения неизвестных лет

Неопубликованные стихотворения не ранее 1925 г., не включенные в машинописный сб. ПДШ; более точно датировать их не представляется возможным, поэтому они, за единственным исключением, печатаются в той последовательности, в какой отложились в архиве.

239. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 46. Дата: 1924 рождество, – однако у нас нет иных сведений, что Шестаков вернулся к писанию стихов до отъезда во Владивосток.

240. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 16об. Вместе с тремя следующими стих. на листе с записью рукой ПДШ: «Стихотворения Д. П. Шестакова 1924–26 гг.».

241. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 16об.

242. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 16.

243. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 16.

244. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 17об. На одном листе со стих. 94 раздела «Стихотворения 1925–1934 гг.».

245. Машинопись – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 39.

246. Автограф – РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1274. Л. 70об. Помета автора: «Владив<осток>».

ПРИЛОЖЕНИЕ

Впервые полностью: RL. Р. 22–32 (по копиям ПДШ).

А. А. Фет. Письма к Д. П. Шестакову. РГБ. Ф. 218. Карт. 1379. Ед. хр. 39. Письма – автограф на листах почтовой бумаги, с печатным текстом в левом верхнем углу: «Москва // Плющиха, соб. дом». Инскрипт – автограф на отдельном издании (листовка) стих. «На пятидесятилетие моей музы», датированного 28 января 1889 г.

(1) Цертелев Дмитрий Николаевич (1852–1911) редактировал отдел поэзии журнала «Русский вестник».

(2) Очевидно, стих. «А. А. Фету», позднее открывавшее сборник 1900 г.

(3) Шестаков публиковал переводы «Гомеровых гимнов» в «Ученых записках Императорского Казанского университета», начиная с 1891 г.

Вл. С. Соловьев. Инскрипт Д. П. Шестакову. РГБ. Ф. 218. Карт. 1379 Ед. хр. 40. Первая часть инскрипта – автограф на обложке книги: Упырь. Рассказ графа А. К. Толстого с предисловием Владимира Соловьева. СПб., 1900; вторая – автограф на обороте обложки той же книги. Книга не сохранилась, обложка сохранилась с утратами; утраченная часть инскрипта восстановлена в угловых скобках. Инскрипт представляет собой раннюю редакцию стих. «Les revenants» (в другой редакции, но с той же датой опубликовано: Вестник Европы. 1900. № 2). 16 января (ст. ст.) – день рождения Соловьева. 12 января 1900 г. Шестаков посвятил Соловьеву стих. «Последний листок» (№ 30 раздела «Стихотворения 1890–1914»); вероятно, оно было послано адресату вместе с экземпляром сборника 1900 г., откликом на получение которого является данный инскрипт. В том же году Шестаков написал стих. «Памяти B. C. Соловьева» (№ XVI цикла «Из старых тетрадей»).

П. П. Перцов. Стихотворения, адресованные Д. П. Шестакову. Перцов писал стихи на протяжении всей жизни, но публиковал их в основом в периодике 1890-х годов и не включил в «Молодую поэзию», чтобы избежать обвинений в саморекламе. Отдельной поэтической книги он не выпустил, хотя в разное время составил несколько сборников, оставшихся в рукописи; один из них, хранившийся в собрании В. А. Петрицкого (СПб.) и переданный им в РНБ, опубликован: Перцов П. П. Рукописный сборник стихотворений. 1890–1894 // В. А. Петрицкий. «Врезанные в память письмена…». СПб., 1998. С 180–227; включенное в него стих. «Долетели ко мне вдохновенья твои…» (С. 202) посвящено Шестакову.

Послание к Д. П. Шестакову. Строфы 4–8 с подробным комментарием впервые: Молодяков В. Э. «Молодая поэзия» – через сто лет // Библиография. 1995. № 4. С. 77–78. В послании перечислены поэты: Михаил Михайлович Гербановский (1874?-1914), Василий Львович Величко (1860–1903). Александр Митрофанович Федоров (1866–1949), Вячеслав Михайлович Грибовский (1867–1931), Лев Михайлович Медведев (1865–1904), Владимир Александрович Шуф (1865–1913), Дмитрий Лаврентьевич Михаловский (1828–1905), Александр Александрович Лукьянов (1871–1942), Иван Осипович Лялечкин (1870–1895), Александр Владимирович Жиркевич (1857–1927), Аполлон Аполлонович Коринфский (1868–1937) (названный «Ихтиозавровым» за пристрастие к архаике), Николай Андреевич Панов (1861–1906), Мария Закревская-Рейх (даты жизни не установлены), Алексей Николаевич Ленцевич (Хавский; 1869–1904), князь Алексей Петрович Кугушев (даты жизни не установлены), Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924), Владимир Александрович Мазуркевич (1871–1942), Алексей Николаевич Будищев (1866–1916), Владимир Петрович Лебедев (1869–1939), Федор Алексеевич Червинский (1864–1918), Павел Александрович Тулуб (1862–1923), Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900), князь Дмитрий Николаевич Цертелев (1852–1911), Константин Дмитриевич Бальмонт (1867–1942), Иероним Иеронимович Ясинский (1850–1931), князь Эспер Эсперович Ухтомский (1861–1921), Даниил Максимович Ратгауз (1868–1937), Николай Максимович Минский (Виленкин, 1855–1937), Владимир Николаевич Ладыженский (1859–1932), Николай Михайлович Соколов (1860–1908), Федор Ильич Булгаков (1862–1908) или Василий Константинович Булгаков (псевд.: В. Курский; даты жизни не установлены), Константин Михайлович Фофанов (1862–1911), Владимир Григорьевич Дуковский (1871–1922), Сергей Александрович Сафонов (1867–1904), Зинаида Николаевна Гиппиус (1869–1945), Константин Льдов (Витольд-Константин Николаевич Розенблюм; 1862–1937), К. Р. (великий князь Константин Константинович, 1858–1915), Владимир Владимирович Уманов-Каплуновский (1865–1939), Петр Федорович Порфиров (1870–1903), Семен Григорьевич Фруг (1860–1916), Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) и Николай Георгиевич Шебуев (1874–1937).

Ответ Д. П. Шестакову (на письмо из Владивостока). Ответ на стих. «Триптих» (№ 5–7 раздела «Стихотворения 1925–1934 гг.») и другие, посланные при письме от 21 апреля 1926 г. Ст. 3–4 использованы Перцовым в инскрипте на «Литературных воспоминаниях»: «И веет юною истомой // Через разлуку стольких лет – // Дорогому товарищу всей жизни – // Дмитрию Петровичу Шестакову – // 1933 г., X, Москва» (копия ПДШ; местонахождение оригинала неизвестно). О планах поездки Шестакова в Японию ничего не известно: в сложившейся ситуации это вряд ли было реально. Шестаков ответил стих. «На письмо» (№ 12 раздела «Стихотворения 1925–1934 гг.»).

Второй ответ. Ответ на стих. «Старому другу» (№ 42 раздела «Стихотворения 1925–1934 гг.»).

Ссылки

[1] 26-я верста (от Владивостока).

[2] Акционерное Камчатское Общество.

[3] Посвящено дочери поэта (прим. публ.).

[4] Материалы, цитируемые без сносок (оригиналы и копии), находятся в собрании автора статьи.

[5] Поэты 1880–1890-х годов. Л., 1972. С. 583–585.

[6] Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.-Л., 1962. С. 523.

[7] НИОР РГБ. Фонд 261. Оп. 7. Ед. хр. 5.

[8] Лавров А. В. Литератор Перцов // Перцов П. П. Литературные воспоминания, 1890–1902. М., 2002 (далее это издание цит без сносок).

[9] Письма В. Я. Брюсовак П. П. Перцову 1894–1896 гг. М., 1927. С. 11.

[10] Литературное приложение к «Торгово-промышленной газете». 1900, № 1.21 января.

[11] Благодарю А. В. Бурлешина за разъяснения относительно литературной жизни Казани.

[12] РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. ЛЛ. 41,43–45. Сообщено В. А. Резвым.

[13] РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 52. Сообщено В. А. Резвым.

[14] РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 2. Ед. хр. 617. ЛЛ. 34об, 36. Сообщено А. Л. Соболевым.

[15] Краткая литературная энциклопедия. Т. 8. М., 1975. Ст. 700–701.

Содержание