КРЫЛЬЯ РОДИНЫ

Дятлы в цифрах и фактах

 Дятел оборудован клювом. Клюв у дятла казенный. Он долбит. Если дятел не долбит, то он спит либо умер. Не долбить дятел не может. Потому что клюв всегда перевешивает. Когда дятел долбит, то в лесу раздается. Если громко, значит, дятел хороший. Если негромко — плохой, негодный дятел. Дятел может с ветки на ветку так же ловко, как матрос с брамселя на бушприт. Умело брошенный дятел летит не менее 30 метров, втыкается по пояс и висит два часа. Мнение у дятлов всегда отрицательное. Сильный дятел может долбить за двоих. Гигантский дятел (в природе не встречающийся) может задолбать небольшого слона. Как и любое живое существо, дятел легко заводится от вставленной в зад рукоятки. Всякий дятел горюч. Синхронные дятлы водятся только в Австралии и работают парами, четверками и т. д. вплоть до полка. День рождения дятлов — пятница. Переносимая дятлом доза — 250 децибел, либо 40 рентген, либо 150 вольт, либо 4 пинка. В литровой банке дятла утопить невозможно. Дятел-самец, выполненный из железобетона в масштабе 32:1, является наилучшим памятником тестю. 200 дятлов, склеенных встык в виде сплошной панели, представляют собой роскошное зрелище.

Микроскопический лобковый дятел абсолютно безвреден. Испанский храмовый дятел является единственной в мире жующей птицей, а его самка, согласно поверью, способна высовываться из дупла на три четверти. Живой дятел отличается от обычного температурой и работоспособностью. Подземные дятлы долбят в полной темноте с закрытыми глазами по памяти. Их предками были упавшие в колодец подбитые дятлы. Отдельного вида бешеных дятлов не существует, однако количество таковых в любой популяции — 77 процентов. Розовый поющий дятел, как и его пляшущая разновидность, встречается в основном в местах скопления алкоголиков. Почти все городские дятлы — одноразовые, с пластиковыми клювами 9 на 12 и изменяемой геометрией крыла. Промышленный пневматический дятел до сих пор вызывает споры среди орнитологов. В частности, подвергается сомнению его способность к воспроизводству, хотя в Кузбассе так называемые «отбойные» дятлы сидят в огромных количествах на всех деревьях и даже пользуются некоторыми гражданскими правами наряду с говорящими попугаями.

Основной пищей дятлов всех видов является размоченная слюнями древесная долбанина. Описаны также случаи нападения дятлов на мешки с сахаром и фруктовые пироги. Друг другом дятлы, как правило, брезгуют.

Случаи конфликтов дятлов с людьми редки, однако в Поволжье следует опасаться темечкового дятла, жертвами которого становятся пожилые люди, пренебрегающие панамкой. Скорость полета такого дятла — 340 метров в секунду, он наводится на солнечный блик, не боится воплей и всегда доводит дело до конца. Полная противоположность ему — безмятежный пуховый дятел, живущий, как правило, в зарослях ландышей и незабудок. Он, в сущности, не является птицей, так как проводит всю жизнь сидя, из-за чего его крылья срослись, образовав пальто, а клюв имеет только нижнюю половину. Кормится подаянием.

Выраженной иерархии среди дятлов не наблюдается, хотя крупный дятел запросто может издолбить мелкого. В случае внешней угрозы колония дятлов не изученным пока образом выделяет из себя начальника (обычно майора) и обороняется под его руководством. После отражения угрозы такой дятел становится пеликаном и покидает колонию.

Срок полного созревания дятла в яйце — две недели с момента удара об пол дупла. Маленький дятел сидит тихо и жрет все, что ему подают. Основная ошибка дятлов — внутридупловой перекорм, из-за которого гибнут многие так и не сумевшие выбраться наружу молодые птицы.

Ручной дятел — явление столь же редкое, как и ножной, потому что приручить дятла можно только тремя ныне забытыми старинными словами. Домашний дятел хранится завернутым в мягкую портяночную материю и при бережном обращении не просыпается.

В древности на Руси дятлы служили в княжеских банях ходячими вешалками для белья, толченые и квашеные дятлы украшали любое застолье, а редкостный по красоте двуглавый дятел послужил прототипом нашего нынешнего герба.

И последнее. Если на новогоднем балу вы оденетесь дятлом — вас ждут слава, успех и большая удача в любви.

Рекомендуемая литература:

1. «Комиссары леса», М., 1962.

2. «Наш маленький гвоздила», Детгиз, 1965.

4. «Птица против танка», Воениздат, 1982.

4. «Дятел и Ильич», Л., 1977.

5. «Дурашка с клювиком», М., изд-во Куннилингва, 1994. 

 

К ВОПРОСУ О ВОРОБЬЯХ

У хромого воробья под асфальтовым катком век короткий. Со слабыми крыльями и хреновыми лапками вообще о каких-либо перспективах говорить трудно, а если принять во внимание каток, который едет себе и хрен остановится, тут можно только крыльями развести, если они еще подымаются. Подслеповатый хромой воробей, особенно если придурок, — постоянный клиент для асфальтового катка. Каток — парень равнодушный, ему один хрен, воробей ты полоумный или метр погонный. Каток туда проедет и обратно, у него здоровья не убавится, а воробей при всех своих достоинствах большой недостаток приобретет — вкатанность в асфальт. Асфальт-то сам по себе вещь неплохая, это многие отмечают, однако полная интегрированность сейчас и в Европе не абсолютное благо, а уж подавно и тут, когда даже о такой твердой вещи, как клюв, более говорить не приходится. Воробей, как правило, меньше курицы, поэтому громкость его писка при прокатывании мы во внимание принимать не будем, равно как и выпучивание глаз при этом. Так что в событийном ряду особого всплеска не видать и не слыхать, а вся трагедийность происходящего свободно умещается на ладони. Но один маленький отрицательный момент все же есть. Птичку жалко. 

 

ЖУРАВУШКА

— Уж ты мне журавушку-то принеси!

— Ну...

— А чё ну, тятя? Журавушку, говорю, принеси!

— Ужо принесу тебе журавушку.

— Ужо... Неси, говорю!

— Гм, неси... Неси и неси ему. Принесу ужо!

— Журавушку бы, тятя!

— Тятя, тятя! Все тятя! Журавушку — тятя! Все тятя!

— Да принес бы, и все!

— Журавушку ему!.. Неси, и все тут!!

— Говно...

— Сам вижу. Обойди.

— Обойди... Сам-то видел!..

 

ПЬЯНЫЕ ЕЖИКИ

1

В ежа если стакан водки влить — у него колючки сразу в гребень собираются. Стоит, качается, сопли по полу, нос красный, а если еще и очкарик — вообще противно смотреть. В голову ему быстро ударяет, а песни у них сплошь идиотские, он так-то двух слов связать не может, а тут еще икает, приплясывать начинает, и балалаечку обязательно, они всегда с балалаечками ходят, без них в спячку впадают, а если пьяный еж разорался, так через полчаса их штук триста понаедет веселых с бабами, с граммофоном и с салатами. И тут, если жить хочешь — наливай всем. Водка кончается — растворитель наливай, уксус, им лишь бы глотки залить, чтоб булькало, когда они по очереди с письменного стола на воздушные шарики прыгают, это у них старинная забава. Или один на шифоньер залезет и оттуда какие-нибудь грубые слова говорит, а остальные внизу хором повторяют, и кто первый застесняется, тот идет колеса у милицейских машин протыкать. А если баб они с собой много привезли, то начинаются у них танцы, и свет выключают, а целуются они громко, и если ты как дурак засмеешься, то они свет включают, и на ихние лица тебе лучше не смотреть. И упреки их просто выслушать — считай, легко отделался. Деньги у них часто бывают, а чувства меры никакого, и к полуночи вся пьяная орда только в кураж входит, включая тут же рожденных и только что зачатых. Здесь, правда, они о политике больше орут, но при этом пляшут, а кто устал, того силой пляшут, а если орать не может, то хрюкать должен, иначе у них считается не мужик и они пальцами показывают. И когда под утро все ежи кучей на полу храпят, а один в углу еще топчется и покрикивает — упаси тебя Господь ему замечание сделать. Враз все проснутся и снова начнут. Надо обязательно дождаться, когда последний еж фуражку на пол скинет, крикнет: «Баста, карапузики!» — и сам свалится. Только тогда их можно сметать веником в совок и выносить на улицу.

В общем, много хлопот с этими ежами. Поэтому я к ним с водкой — ни-ни!

2

Лесному ежу если наперсток водки предложишь — он сразу тебе в ноги кланяется, в хату просит зайти, бороденкой порог подметает. Приветливый они народ, особенно если у тебя в бутылке еще осталось и если не браконьер ты, а заяц или дятел приличный. Таким они завсегда рады, каждое рыло по четыреста книксенов тебе с одного наперстка сделает, а если второй нальешь — так они в твою честь сначала в ладоши хлопают, пока не оглохнешь, а потом самый почтенный еж в эту же честь речь говорит. Как отбормочется, его снова нафталином прокладывают и обратно в сундук прячут, а ты должен благодарственно ногой топнуть, третью налить и отвернуться. Они за твоей спиной когда вылакают, у кого-то обязательно нервы сдают и он верещать начинает. Пока они балалайку ищут, ты под крик и писк должен на губе играть что помнишь и глазами вращать, иначе праздника не получится, а получится другое, и тебя холодного где-нибудь за рекой в овраге найдут. Балалайка ихняя заметной музыки не дает, но организует хорошо, и через два-три песнопения весь клубок во главе с тобой идет медведю в морду стучать, или над муравейником зонтик ставить, или к божеству ихнему устами прикладываться. Оно у них с виду пенек простой, но огромная в нем моральная сила и мудрость заключены, а кто этого не понимает, того за руки берут и — поминай как звали об пенек! Зато ежли ты порядки знаешь, чужими святынями не брезгуешь, то выделят тебе из клубка и предложат самую первейшую красавицу. Тут тебе как мужчине впечатлений на две жизни хватит: и как краеведа тебя ублажит, и не далее как через час детей твоих приведет, все — копия ты, только маленькие и с иголками вместо перьев. И когда за поколение новое последнюю сэкономленную пить будете — крикни на весь лес так, чтоб белки с веток посыпались. И если одна из них на тебя упадет — значит, счастливый ты, и долго жить будешь, и даст тебе Бог здоровья, а ежи в беде не оставят...

3

Пьяный еж в тулупчике с вылупленными до щелчка глазами на голос не реагирует, от выстрела не падает, из-под колеса невредим выходит. Семейный еж, годовую норму в три глотка хлопнув и супругой своей занюхав, удалью молодецкой с паровозом поспорить может. У самого лучшего паровоза лошадиных сил — всего ничего, и дыму в целом немного, и гудок слабоват. А когда еж дурной заспиртованный с неизвестными намерениями на крыльцо выходит — даже тетерева тупые в снег забиваются и моргать не смеют, а Потапыч в берлоге от предчувствий пластом лежит. А ежик пьяный, перед тем как жизнь лесную на уши опрокинуть, обычно подолгу бессмысленным взором в перспективу глядит. Часа два. Как наглядится, как у него к жизни лесной отвращение в полной мере созреет — так блюет ежик. Но не продуктами, коих потребление зимой сокращается, а словами ругательными, кои выговорить толком не может и поэтому мычит непереводимо. Часа полтора. У окрестной живности в это время спонтанные роды учащаются многократно, невзирая на пол и возраст, мгновенные мутации происходят и массовые параличи. А если еж одаренный с детства и в самом конце излияний высокую ноту возьмет — весь лес, включая деревья, холодным потом покрывается и обо всех своих нуждах, кроме большой и малой, накрепко забывает. Едино только леший в наушниках и черных очках орущего ежа вытерпеть может, да и то потом неделю головой трясет и хвоста поднять не в силах. А еж нетрезвый, на весь мир криком Господним наорав, смирен становится и тих, как мышка в пургу. Поворачивается задом и в избу к себе уходит, где три-четыре дня камнем молчит, дышит редко и на телеграммы не отвечает. Об это время можно зайти к ежу в дом и с порога его облаять зверски, и очки с него сорвать, и в лысину ему высморкаться, и за язык отвисший дернуть. Ежик даже пальцем не пошевелит, потому как по самую макушку в себя погружается, затворяется там, и хрен его оттуда выманишь. А вот если ты уходя попрощаться забудешь — то больше тебе ежик не друг. В том смысле, что хана тебе. Опомнившийся и личиком посвежевший, ежик тебя в дому твоем вскоре навестит и уши твои огромные на твоих же воротах прибьет. А ворота эти тебе на могилку поставит, в которой от тебя только рожки да ножки лежать будут, а все остальное ежик злопамятный в пушку зарядит и по домику твоему шаткому в упор выпалит. Так что прежде чем медитирующего ежика носом по полу возить и зад его мудрый пинать, ты в зеркало погляди — надолго ли у тебя здоровья хватит, когда ежик в себя придет, к тебе придет и трезвой рукой из тебя за веревочку душу потянет.

А в целом добрее ежа в лесу зверя найти трудно. Хотя злее его даже в городе никого нету. Поэтому имей ежа другом, вовремя ему кланяйся и в душу ему гадить не смей. А то... См. выше.

4

Cоловей, стало быть, разбойничек после смены по глухому лесу гулял, приключений себе на могучую попку искал, каждый куст шевельнул, в каждое дупло заглянул и таки нашел, придурок. Ежик малый пьянехонький после пьянки с друзьями-пьяницами крепким дрыхом на лавке дрых, двести шестая часть первая ему снилась, новые носки снились и медаль к ним «За взятие Лукоморья», папины алкогольные бредни по наследству снились, скорый поезд «Москва—Пекин» неизвестно зачем чудился, старые носки тоже страхом ужасным снились, будто один носок на голову ему напялился, а другой в углу дурень дурнем стоит и немой вопрос у него в глазах. Кряхтел во сне ежик, чего греха таить — пукал, даже сходил под себя немножко, чуть-чуть совсем, как только ежики могут. Мирно спал, никого, кроме как себя за красный нос, не трогал  и зла никому не желал. А Соловей, хрен косматый, не в колокольчик ему позвонил и не об тряпочку ноги вытер, а помойной рожей своей дверь ежикову с петель сорвал, шпорами ежиков порог своротил и в трюмо старинном непотребной своей дикостью отразился. А ежик-то спал себе да храпел, и дальше бы спал — они, ежики, спать мастера, и храпеть лучше их никто не способен, а тут как-то он совсем разоспался, ажно лапоньки в подпол свесил, ажно ртом слюнявым пузырь намного больше себя самого выдул. И в каморке у него тьма египетская стояла, а из подпола картошка глазками белыми во тьму глядела, и не собирался ежик раньше четверга просыпаться. Но вот крикнул Соловей-разбойник в первый раз, топнул, присел, свистнул, хрюкнул, горку хрустальную потной ладонью с серванта сшиб — и приснились ежику сорок третий год и блиндаж заваленный, хлястик от шинели приснился и поля под танками, треуголка в мазуте на башке отчаянной и гармонь, навылет пробитая, мертвая, сникшая, с кнопками стертыми и картинкой клеенной. И заворочался ежик. И вздохнул. И одну шестую часть сна своего крепкого потерял. А дурак приблудный в темноте кромешной плечиком откормленным развернулся — и прощай, телевизор ежиков, извини, Ангелина Вовк, память вечная тебе, «Сельский час». И заплакал ежик во сне. Лапкой маленькой в перьевую подушку вцепился, две иголки со звоном на пол упали, многострадальная печень под шкуркой расширилась. И приснился ежику апрель-месяц. Сопла в дыму раскаленные и бормотанье ларингофонное, правая мачта вслед за левой медленно отошла, руки хлопотливые перед лицом носятся, тумблеры нажимают, под забралом улыбка испытанная потеет, со спины холодная струйка каплет, взгляд тоскливый через стекло вниз — а там собаки, собаки, собаки в трусах футбольных с фистулами и в шлемах, две болонки по ковру к трибуне бегут с докладом, и не добегают, бедные, и наземь, дергаясь, падают, воздуху им не хватило, воздуху... И застонал во сне ежик, и во сне ногами задрыгал, педальку тормозную ища, прекратить виденья желая, подушку тонкую насквозь слезой промочив и пальцем крохотным по полу бороздя. Взреготнул Соловей, блин, разбойничек, жеребцом каурым заржал, копытами сорок пятыми расстучался, растопырил тело свое во все стороны и ручищи к ежику вытянул, и клюв свой нечистый на ежа разинул, и помоями в личико мелкое дохнул. И сожрать ежа приготовился, изжевать его вместе с потрохом, вместе с горем и думой о Родине, вместе с колючками и песней маминой, вкупе с наволочкой, пером и любовью давней к подруге забытой в зимнем лесу, когда один только дятел поцелуям свидетель, и тот не стучит, а только глаз свой дебильный косит на то, что два ежа в клубке вытворяют, и глаз его дебильный верить себе не хочет, потому что отменно силен в любви ежик и весьма причудлив, и кто юннатом в уголке за ежами с детства приглядывал, тому не надо потом книжки листать и многоопытных друзей расспрашивать. Ты только увидь однажды, как ежик с подругой за куст пошел, и окуляры подкрути, и глаза заузь, лейкопластырем пасть себе на время заткни, чтобы от восхищенного вскрика твоего у ежей настроение не упало, — и будет тебе, браток, зрелище, от которого кровь в жилах в обратную сторону понесется. А комочком ваты уши себе заткнуть не забудь, ибо вздохи и стоны ежиные даже траву краснеть заставляют, и цветочки в другую сторону отворачиваются, и тебе этого лучше не слышать, а то жена твоя угрюмым молчанием своим тебя до бешенства доведет...

А Соловей-то... Разбойник-то этот... Не повезло ему. Разбудил-таки придурок ежика. Не то чтобы совсем проснулся ежик, но угловатое чудище возле кровати заметил и движением брезгливым прихлопнул. И правильно. И поделом ему. Так и надо. Нехер ежика в его домике тормошить.

5

Вот, бывает, нальет ежик стопочку, высоко подымет, опустит, ко рту поднесет, выпьет, грибочек вилкой наколет, высоко подымет, опустит — а в рот-то сунуть и позабудет! И такое, бывает, за один раз до десяти раз бывает. И вот тогда-то, друг мой прыщавый, вся сказка и начинается...

Сперва о лапках. Их у ежика в среднем четыре штуки. Левая, правая, задняя, запасная. Плюс костыль, ежели еж в годах, либо два, ежели инвалид, либо три, ежели коллекционер. А ежели старый увечный коллекционер — то это уже с виду вовсе даже не еж, а такой маленький дурацкий лесной комбайн, который не собирает ни хрена, а наоборот, теряет все при ходьбе — башмаки, костыли, очки, направление движения, стыд и память.

Теперь нос. У нормального ежа он один, строго спереди и строго посередине. Пока тверезый. А как выпьет — он у него везде. Ежик выпимши — это один сплошной нос, который в разные места с одинаковой целью лезет: пронюхать, нащупать, ототкнуть, выжрать и опупеть. И ежели шары, до половины залитые, на расстоянии вытянутого костыля не видят ни хрена и при ходьбе ежу лишь помеха, то нос его дальнобойный за тысячу восемьсот шагов водочный перегар от самогонного отличает. И наука на этот счет общий солидарный подтвержденный вывод имеет: любой пьяный еж, лишенный способности видеть, слышать и передвигаться, ежели где добавку пронюхает — все равно передвинется хрен его знает как, нащупает, ототкнет, выжрет и опупеет.

Теперь иголки. Их количество определяется возрастом, и к сорока годам, случается, лысеет еж до последней степени и с виду становится обычный хомяк домашний. Но! Хомяк — это всего лишь мешок с крупой, который сам себя наполнять и туда-сюда таскать может. А вот ежик, даже когда окончательно пожилой, и лысый, и хромой, и беззубый, и тугоухий — это все равно ходячий атомный бомба, и измеряется в мегатоннах, и взрывается где попало, и никого не щадит, и ничего не помнит потом. И колючки у ежика — это вроде рубашки осколочной на гранате. Их вполне может не быть. Один хрен, когда грохнет, волной все повалит.

И глаза. Они у ежика маленькие и круглые, но бывают огромные и квадратные, это когда ежик увидит, что кто-то мимо прошел и ни разу не поклонился. А еще бывают узкие и с прищуром, когда ежик, слава богу, еще не сердится, но уже, спаси господи, недоволен. Свои глаза ежик в основном открытыми держит и моргает ими раз в день, а чужие — в основном прикрытыми да подбитыми, и ни одного дня не пройдет, чтоб кому-нибудь не подбил.

И вот, значит, друг ты мой золотушный, представь себе масляную такую картину без рамки и подписи, когда ежик уже пьяненький в меховую стельку и дубовую доску, но еще вполне теплый и даже слегка живой. А ты, значит, корешок мой обструганный, по грибки-ягодки за кленовыми шишками да еловым соком в лес притопать сподобился. В самую чащу, в самую гущу, в адских кущ темнотищу, где ежик хмурый упился до газообразного состояния, до полного нестояния исшатался и оба монокля проглядел в поисках: кому бы в грудную клетку черепную коробку вбить. А ты, стало быть, припожаловал. А ежик-то, выходит, тебя дождался. А ты, как я понял, крепкого здоровья и долгих лет жизни себе не хочешь. А ежик, как сейчас ты поймешь, по бухому делу твою шляпку от гвоздевой отличать не станет, а в любую поверхность одним ударом вобьет. А на похоронах твоих, получается, семья твоя таким образом время, место и усилия сэкономит. А ежик даже не разберет, моль он казнил или лауреата всемирного. А...

— А-а-а-а-а-а!!!

Вот и сказке короткой длинный конец пришел. Отдыхай, ныне подземный друг мой. Баюшки тебе вечные, спи спокойно, не ворочайся и на ежика в обиде не будь. Не со зла ведь он. Не из вредности. А просто выпил маленько. И маленько не закусил.

 

ПОХМЕЛЬНЫЕ ЕЖИКИ

На утреннего ежа без розовых очков смотреть страшно. Уж лучше два дня задарма ухом гвозди вколачивать, чем похмельного ежа мрачного нечаянно в шкафу встретить. А так-то всегда и бывает. За сухариком малосольным к буфету потянешься либо сдуру галстуки посчитать в комоде — а там еж похмельный стоит, пятки вместе, носки врозь, глаза горят, и в одном, прижмуренном, — твоя смерть, а в другом, подбитом, — тещина. Такой еж твои килограммы считать не будет, сантиметров до потолка не убоится, такой еж тебя за бороду возьмет и только одно спросит:

— Где?

Если дурак ты и не понял, то теперь ты безбородый дурак, а еж терпеливый бороду тебе вернет и еще раз спросит:

— Где?

Если поумнел ты и не отходя налил — кричит еж криком просветленным от двух до пяти секунд и в стакан солдатиком прыгает, и не ртом пьет, а всеми порами. И выходит из стакана с улыбкой, но тебя та улыбка пусть не обманет, губки бантиком в ответ не делай, вопроса его хриплого жди:

— Кто?

Это трудный вопрос. По многом питии позабыл ежик многое, и себя позабыл, и напомнить ему надо, что еж он, а не сковородка, и не трамвай, и не шампиньон. На примерах и четкой логикой убедить его надо в колючести его и округлости, в подвижности и гриболюбии, а не то зазвенит у тебя в комнате, и рельсами сам ляжешь, а он по кольцевой гонять будет, и электричество в нем никогда не кончится. Убедил ежа, дорогу ему к двери показал, ориентиры расставил, рукой помахал — и замри, молчи, нишкни! Последнее слово всегда еж скажет, и уж ты дождись, когда он к порогу доковыляет, событий не торопи, а терпи, пока обернется он у двери и тебе напоследок промолвит:

— Бывай... 

 

КОАЛА И ВОЙНА

 Жил коала в зоопарке, как дурак. И забрали коалу в солдаты.

Многое понял коала — и ружье понял, и фуражку, и себя в фуражке понял, а вот «Стой! Кто идет?» понять не смог. Попало в коалу, пробило и улетело, а коала в госпиталь слег. Только поправился, только припух, только эфедрин понял — аты-баты пришли, медаль принесли, побрили коалу — и обратно в часть, за пулемет, за Родину, за здорово живешь. Родная часть с диким воплем в атаку пошла, на врага, за матерей, за золовок, за границу, за хрен собачий, а в коалу опять попало. Коала маленький, ему мало надо, а тут много прилетело, десять штук больших прилетело, и все в коалу. Коала раненый на цыпки встал, по-цыплячьи крикнул и Богу душу отдал. А Бог добрый, обратно ему вернул.

Коала в госпитале отъелся, все подушки сплющил, маленький пухлый медсестра два раза понял — аты-баты пришли, почетный грамота принесли, табак принесли, коала дым пускал, с боевой товарищи водка пил, командир черные усы целовал — и опять в бой, опять прилетело, два больших, один маленький. Коалу на шесть частей порвало, по полю раскидало и унеслось.

Третий раз в госпитале коала свой человек был. Главный врач, большой женщина, много-много раз понял, весь эфедрин понял, письмо из зоопарка получил, факт получения понял — аты-баты пришли, орден на подушке принесли, командир усатый с порога целовать начал, за боевые пробоины коалу хвалил. Водка пили, табак курили, пьяного коалу втроем побрили — и в часть.

Часть отважная сразу в атаку кинулась и в десять шагов вся полегла. А в коалу все враги по-очереди промахнулись, бомба стороной обошла, мина под лаптем не сработала, осколок об медаль сплющился, набрюшник теплый от простуды спас — и вернулся коала в зоопарк героем. И молчал весь день за решеткой. А вечером семь-восемь штук внуки на колени садил, леденец раздавал, сначала медаль, а потом орден трясучей лапкой трогал, совсем давний грозный время вспоминал — и говорил, говорил, говорил... 

 

КОАЛА И ОХОТНИКИ

 Коала на заре на ветке громко песенку пел, а охотники гадовы в коалу из ружья стреляли. Коала в листве прятался и молчал сильно, а охотники его по большим ушам узнавали. Коала пять минут петь хотел и далее спать идти, а охотники о нем еще с весны вслух мечтали. Коала ладошками личико-то закрыл и сидя боялся, а охотники со спины подошли и зенки в мушки прищурили. Коала задом не видел, но помереть не хотел, с ветки шмякнулся и бежать, а охотники смотрят — ушей в листьях нет, и тоже бежать. Коала-то против ветра да без сапог да неизвестно куда — плохой бегун, а охотники в сапогах да злые да с лицензиями — любо-дорого бегуны. Коала за пять минут восемь метров пробег, а охотники за десять секунд стометровку оттопали и под белы ушеньки коалу взяли. Коала какал сильно, а еще больше мочился, а еще страшнее кричал, а охотники его в сумку пихали и на пуговицу застегнули.

Коала в сумке, пока шли, намаялся и заснул крепко, а охотники тропой ошиблись и заблудились начисто впрах. Коала в сумке в тепле впервые по-человечьи поспал, а охотники хреновы под дождем под ужасным до самых пиписек вымокли. Коала, выспавшись, какую бы песню заорать обдумывал и чесал себе где хотел, а охотники носами сопливыми то в один, то в другой тупик упирались. Коала-молодец из сумки им плохие слова думал и как твердый кремень был, качку терпел, а охотники мрачные за низкие лбы хватались и непристойно маму ругали. Коала-мужик в сумке руку в локте сгибал и из сумки харкнул два раза, а охотники дубовые все побросали и наугад через реку пошли, один тупее другого.

Коала три часа потом сумку расстегивал и пять лет потом во всех деталях друзьям рассказывал, а из охотников на тот берег только один в своем уме выбрался.

Так что, дети мои, маленького доброго зверька не трогай, если он огромный и злой. 

 

МЕДВЕДЬ И БАБЫ

Медведь на дудке играл, а мимо бабы шли. Сорок восемь здоровых баб и две смирные девушки в хвосте. А медведь веселый на дудке играл. А какой бабе это понравится? А девушки против медведя ничего не имели. Тихие такие, улыбчивые, издалека видно — девушки.

Медведь играл себе, играл. Пока бабы близко не подошли. Вернее, не подбежали. Точнее, пока дудку у него не вырвали. Только что медведь на дудке играл, а теперь, глянь-ко — в траве валяется. И дудка у него стыдно сказать из какого места торчит.

Бабы, они же не всегда справедливые. И добрые не всегда. Медведь-то не дурак, он как баб увидал, так сразу понял, куда ему эту дудку вставят. У него это место даже вспотело. Но уж если тебе дудку в руки дали, так ты играй, верно ведь? Вот он и играл, хотя бабы с галопа на аллюр перешли, с пригорка на него лавой неслись, быстро неслись, как обычно бабы с горы несутся. А за ними две девушки вприпрыжку. Медведь-то и подумал, что они при девушках дудку ему не станут засовывать.

Зря подумал. Это ж бабы! Девушки еще полпути не допрыгали, когда бабы довольные уже от медведя поруганного отходили.

Медведь с дудкой валяется обиженный, бабы, перестроившись, на колодец курс взяли, а тут девушки подошли. Глянул на них медведь — и речи лишился. Потому что это тоже бабы были, только молодые. По старости своей и слепоте ошибся медведь. И за ошибку свою тут же заплатил. Две бабы молоденькие, улыбаясь, за остальными пошли, а медведь с горящей дудкой в другую сторону побежал.

Дудка — оно дело хорошее, но за исключением таких вот случаев. Медведь теперь это знает и прячется. Сидит себе в берлоге и наяривает.

Там у него еще гармонь есть, пять глиняных свистулек и барабан краденый. Если бы со всем этим добром его бабы застигли, то-то горя бы натерпелся. 

 

МЕДВЕДЬ И ДРУГИЕ

Когда померкло небо и все живое позатыкалось, Пятачок с Винни Пухом одновременно подняли каждый свою плиту и вылезли на поверхность. Ночью Новодевичье выглядело по-иному. Жизнь не жизнь, но что-то приходило в движение. Целенаправленно перемещаясь, осмысленно перешептываясь и собираясь в некие общества.

Молча пожав друг другу кости, Пятачок и Винни Пух направились к могиле Совы. Та уже надсадно кряхтела снизу, не в силах сдвинуть здоровенную «От всего леса» плиту. Винни Пух поднял ее одной левой, другую правую подавая скелету птицы.

— Все глубже с каждым годом врастает, — пожаловалась Сова. Без перьев и глаз она была больше похожа на собранную из детского конструктора хренотень, чем на птицу. Но никаких насмешек это не вызывало, особенно после того, как она заново научилась летать.

— А у меня в ограде опять насрали! — беспечно сказал Пятачок. Ему как круглому сироте, изгою и бобылю подобные знаки внимания со стороны живых доставляли не особенно скрываемую радость.

— А мне цветы положили, — пробасил Винни Пух. — Правда, чужие. Но зато много. И полпузыря оставили. Вот. — Он достал из грудной клетки аккуратно заткнутую куском газеты бутыль и поставил ее на землю.

Сова покривилась:

— Ну и чего мы с ней делать будем? Ведь понюхать же даже нечем.

Винни Пух поскреб в затылочной части черепа. Сова была, как всегда, права.

— А мы посидим вокруг! — с глупым видом подал умную мысль Пятачок. — Мы будем смотреть на нее и на себя, и нам всем будет здорово!

Сова уронила предпоследнее перо, подняла, прилепила обратно и молча опустилась на землю. Хрустя и щелкая, рядом сели Винни Пух с Пятачком.

— Твоя очередь, — сказал Пятачок Сове.

— Помню, — отозвалась та. Помолчав немного, тронула костью крыла клюв. — А ведь я еще не забыла, что это такое, когда что-то чешется. И блох помню. Всех пятерых. В лицо.

— У меня очень крупные были, — повернув к ней глазницы, сказал медведь. — Я когда с лежки весной вставал, они на пол сыпались, тощие все такие, потом обратно прыгают и кричат: «Папа! Папа! Иди кушать! Кушать иди!»

— А меня мыли каждый день. Из шланга. С мылом. Всю жизнь, — горестно сказал Пятачок.

— Ладно, — собралась, наконец, Сова. — Слушайте. Ну... Короче, абсолютно нелетная ночь была, дождяра пер, ветрюган, а я с совами-то через край хлобыстнула горькенькой-то по холодку три по сто и четыре по двести, и что-то приборзела как-то сверх меры, и говорю: «Вон ту гору видите? Вот щас хвостом вперед вверх колесами на бреющем туда-обратно слетаю». Ну, бухая была, короче, все предохранители в башке-то повыбивало, разбежалась, короче, взлетела, горку сделала, снизилась и понеслась, там сначала луг был, спокойно можно нестись, только сразу мотылями морду всю облепляет, когда на малой на сверхзвуке в темноте на максимале идешь, а ежли задом на форсаже, то жопу всю облепляет — не продохнуть, а глаза открыты, но один хрен толком не видишь ни хрена и строго только по приборам летишь, а какие на хрен у лесной у пьяной совы приборы, поэтому строго наобум Лазаря Кагановича, то есть по отшибленной напрочь памяти, то есть целиком и полностью через тернии наугад, только видишь, что вот он, луг-то, и кончился, а что начнется — жопой-то, как правило, не видишь совсем, а память, на один миг ясная, говорит: лес дубовый вековой, говорит, большой и очень густой; а это же на такой скорости даже передом голимая смерть, но наглости-то еще в организме полно, она тоже и говорит: не бзди, сова, прорвемся, не бзди, птичечка, анальный тормозной импульс нам уже не поможет, лети, роднулечка, пулей-дурой; а дятлов-дубовиков я всегда за открытость и основательность уважала, они по доброте половину дупел сквозными делают, и почти в каждом дереве, чтобы леснику за туристами легче было приглядывать — и как шилом через подушку без динамических потерь всю рощу прошла, только трассерами в благодарность дятлам мигнула и четыре румба на восток довернула, лечу-то ряхой к земле, но Полярную звезду краем глаза-то различаю, а другим краем тут же фиксирую, что из-под крыла вдаль уже болото идет, вот здесь-то уж совсем помочь некому, а кочки одна другой вдвое выше и с каждым метром вчетверо чаще, тут и днем-то если лететь, от маневренных перегрузок можно все здоровье порастерять, а ночью только бухие за голый базар летают и пачками толстыми навсегда гибнут, а наглости из-за малого полетного времени особо-то не убавилось, она громко и говорит: дыши легче, сова, над собой не рыдай, лучше гордо на огромной скорости всмятку, чем всю жизнь пугливой глазуньей в лесу на цирлах; а я лягушек-то болотных издавна искренне уважаю, что они квакают не из тупости, а по делу и исключительно в тех местах, где низменно и лететь можно, а слух у меня дай бог каждому половину, и по акустическим маякам я, как дрель через простыню, без накладок в полетном графике прожжужала и только ухнула в благодарность да на полшкалы вираж заложила, потому что в юности тут с рулеткой и уровнем все площадя пешком и подскоками истоптала и собственнокрыльно топопривязку к каждому кусту делала, и память давняя в сложенные ладони в ухо мне разборчиво говорит: по высохшему руслу ручья через бобровую плотину зигзагами до самой горы...

Сова переступила костяшками и замолчала.

— Ну и? — нетерпеливо спросил Пятачок. В свое время именно любопытство его и сгубило.

Сова иронически посмотрела на него. Потом саркастически на медведя. Потом сардонически в маленькое зеркало на себя.

— А вот бобров-то я совсем и не уважаю, — спокойно сказала она. — Ручей, блин, высох давно, а они, тупари, плотину строят и строят. Да не из дерева, тупари, а из камня. А я уже быстрее двух звуков шла. Одно только утешение и осталось, что теперь им плотину ни в какие три смены не переделать. Следующий!

Медведь захлопнул открытый из почтения рот, потер голеностопный сустав, помотал, бередя память, черепом и, осторожно трогая сквозную дырку в нем, начал:

— Ну, в общем, лицензию на меня одному потомственному снайперу выдали. И как только выдали, лесник мне сразу звякнул и говорит: бери семью и уматывай, а то ты у него юбилейный будешь, трехсотый, он тебя из принципа по-любому найдет и из семистволки своей с двойным ночным прицелом бронебойной бякой уложит. Ну, собрались мы под елкой всей популяцией, даже Серега-коала из зоопарка на полдня отпросился, и давай решать, быть, однако, или не быть совсем. И короче, слово за слово, привет за привет, разговорились, расслабились, разобщались, к вечеру опомнились, по сторонам глянули — вокруг всё в флажках. И рога гудят. И собаки лают. И ружейной смазкой чуть ли не под носом воняет. Серега-коала спокойный такой, сигарету о живот себе затушил и сказал: сидите, мужики, тут, а я пойду с ним об уголовной ответственности потолкую. За меня, коалу, говорит, ему его билет по самые скрепки в заднее хайло вгонят и на пять годов полосатый сюртук наденут. Встал, короче, и ушел, бедняга. Даже ружья на него там никто не поднял. Только собаки быстро в кучу сбежались, и почти сразу каждая со своим куском в сторону отошла. Даже «Варяга» не успел спеть. Вот. Ну, Сашка гималайский поднялся и говорит: у тебя, Пух, семья, а у меня ни... Короче, холостой был. Точнее, разведенно-бездетный. Тоже встал и тоже пошел. Обернулся только и говорит: там у меня в завещании слово «всё» зачеркните и слово «нихера» напишите. И пошел. Только лишь еще разок обернулся и говорит: мне, вообще-то, Пух, на тебя и семью твою наплевать, просто парочку собачек задавить хочется. И неторопливо так навстречу своре побрел. С первым капканом-то у него даже походка не изменилась, а вот когда во второй наступил, а потом сразу в яму на кол определился — даже Вовка-циркач, который за пять лет на цыганской цепи многое повидал, прохудился сразу ведра на два. Ну, встал я тогда, устно попрощался со всеми, амулет свой — сушеное яйцо Дерсу Узала — старшему сыну на грудь повесил и говорю: прощайте, медведи добрые, пойду грехи свои бурые сполна искупать да шкурой своей за ваши шкуры жертвенно отвечать. И — пошел. И — зря. Можно было и не ходить. Собакам-то вполне одного медведя хватило, а снайперу на колу в яме вполне другого, а я, выходит, бесплатным приложением, как дурак, вылез. Снайпер и говорит: ну, блин, лес! Что ни зверек — то медведь, что ни медведь — то сам себе враг. В следующий раз, говорит, не с ружьем, а с сачком припрусь. А я ему говорю: вот она, медвежья шкура моя, стреляй, сволочь, в любое место! А он на «сволочь» обиделся и изо всех из семи из стволов как, блин, даст! И изо всех мимо. Я ему говорю: дальтоник ты близорукий, а не снайпер, братан, в синих очках тебе с одной собачкой надо гулять. А собаки-то мои слова услыхали и за хозяина обиделись своего. И со всех четырех сторон света кинулись. Пока я по брюху да по спине их размазывал, снайпер артиллерию свою опять зарядил, лицом к лицу ко мне подошел, в оба оптических прицела уставился, приклад в правое плечо ткнул, копыта шире расставил, поправку на ветер внес, ненужное все зажмурил — а я стою, жду чего-то, — точно мне в височную кость навел, дыхание временно задержал, рот, чтобы не оглушило, открыл, указательный палец на крючок положил — а я стою и думаю: а чего я стою и думаю? — и ка-ак даст!! И опять мимо.

Медведь замолчал. Потом куда-то поглядел сквозь Сову, сквозь внимательного Пятачка и, с сожалением глянув сквозь свои ребра на позвоночник, закончил:

— В общем, я теперь так меркую, что если б дальше стоял и не дергался, то и сейчас бы еще бегал бы да плодился. А так рванулся чего-то, побежал да прямо на длинный острый сучок башкой и наделся. Можно сказать, классика. Перпендикулярной рогулькой параллельно в оба шара. А боковую дырку уже потом получил, когда менты снайпера за превышение нормы вязать приехали и еще с порога по сторонам палить начали.

Все помолчали. Пятачок помолчал вдвойне, ожидая, что его пригласят. Но его не пригласили, и он заговорил сам:

— Ну, вы же знаете, что за один воздушный шарик я любую Родину не глядя продам. А тут их сразу в магазин десять разновидностей шести цветов привезли. Кролик-покойничек еще, помню, сказал: вот радости-то тебе, Пятачок! Два надуешь, один наденешь — вот радости-то тебе, слабоумному! Ну, я копилку свою в виде самого себя разбил, тетину копилку в виде тети разбил, двадцать один рубль в узелок завернул и пошел. И как-то даже забыл, что магазин в праздник только до обеда открыт. И внимания не обратил, что на ферме пусто, свиньи куда-то все подевались, а в хозблоке кто-то чего-то точит. Иду себе, мысленно новые шарики надуваю и надеваю. А скотников тоже что-то никого не видать. А повара, наоборот, из-за каждого угла на меня смотрят и улыбаются. Младший повар из разделочной выглянул и говорит: с праздником тебя, Пятачок! Хочешь, говорит, гречневой каши от пуза хряпнуть? Ну, я, конечно, не отказался, поел, дальше топаю. Сменный повар мне из огорода кричит: с днем солидарности всех святых тебя, Пятачок! Хочешь, укропчику тебе в рот положу? Ну а какая свинья в здравом уме откажется? Полный рот укропу набил, иду себе, мысленно два надутых круглых несу и один надетый продолговатый. А повариха из столовой пальчиком меня манит и ласково так вполголоса предлагает: подойди, говорит, малыш, я тебе щетинку на боках опалю, чтобы ясно солнышко у тебя на боках сверкало. А потом меня сам шеф-повар за ручку взял и говорит: магазин с парадного входа уже закрыт, но мы все тебя очень любим и поэтому, так и быть, через потайную дверку внутрь проведем. Я говорю: а мне тетеньки-продавщицы шарики продадут? Шеф-повар говорит: да что ты, парнишечка, сегодня же у нас праздник, они даром их тебе отдадут, мы с ними на горячий бартер договорились! Шагай вот сюда, я дверку тебе открою, а ты шагай, только не поскользнись, а то Аннушка масла тут налила, я дверку-то закрою, ты пока посиди один, я снаружи сейчас тебе свет включу.

Пятачок умолк. Потом прищурился на свою правую, более обглоданную берцовую кость, поерзал немножечко и закончил:

— Я вообще-то не такой дурак, как они все там думали. Книгу «О вкусной и здоровой пище» читал. Вот только не поверил в ней ничему. Думал, художественная. В смысле, ужасов. Оказалось — документальная. Думал, пугают. Хотел спокойно высидеть сколько надо и потом с поднятой головой выйти. А в итоге упекли меня до хрустящей корки и по клыкам своим кариесным поровну раскидали.

Все в который раз выговорились. Новодевичье на минуту окуталось тишиной. И снова стали слышны только тихие шорохи. Пока над своей свежей могилой не поднялся обугленный Буратино и не заорал через все кладбище в розовый склеп Мальвине:

— Надо было в нарисованный очаг лезть, дура, а не в настоящий! За арлекином была бы сейчас и при бабках, дура! Чтоб у тебя репей в изголовье вырос! 

 

МЕДВЕДЬ И ОСТАЛЬНЫЕ

Лежа в углу, Пятачок с ужасом смотрел на исчезающую в медвежьей пасти тушенку. Медведь был шумен. Он скрипел сапогами и портупеей, лязгал зубами и ложкой, сопел носом и отдувался. Это был драный бурый шатун-разведчик с капитанскими погонами и незамысловатой окопной харей. Ковыряясь в банке, он одновременно вертел в другой лапе трофейную губную гармонику, которую месяц назад прислала Пятачку его Эльза.

— Наме, — не оборачиваясь, с набитым ртом пробурчал медведь.

— Отто Фюнфер, герр гауптманн! — сразу же отозвался Пятачок, приподнявшись в углу на связанных сзади руках.

— Гут, блядь, — сказал медведь, поставил на стол звякнувшую пустотой банку, вынул из висевших на поясе ножен тесак и шагнул к Пятачку. Тот побледнел.

— Битте! Битте! Найн! Найн!

— Руэ, швайн! — в рифму ответил медведь и, обернув Пятачка к стенке, ловко разрезал путы. Затем поставил его на дрожащие копытца, непостижимо длинной рукой сграбастал со стола через всю землянку гармошку и сунул ее пленному под пятак. — Шпиль, Отто! Гут, битте, шпиль, блядь.

Пятачок затрясся и напустил под себя. Медведь покачал головой, сжал кулак, но, подумав, взял пленника за плечо и потрепал его легонько и ободряюще.

— Шпиль, Отто. Шпиль, камерад.

Пятачок поднес гармошку к губам и собрался с силами. Медведь вдруг широко улыбнулся и плавно покачал в воздухе татуированной лапой. Уставившись на лапу, Пятачок заиграл, еще не зная, что именно он играет. Через несколько протяжных нот у стены на нарах что-то зашевелилось. На заплеванный пол упало крупное птичье перо цвета хаки, затем из-под бушлата вылупился круглый огромный глаз.

— Козел ты, медведь! — отчетливо сказала сова. — Мне до рассвета еще раз фольварк бомбить, а он посреди ночи концерт устроил. Вот скажу Кролу, что ты тут над пленными издеваешься, они тебя всем отделом по нижней головке сапогами погладят.

— Руэ, курва! — весело ответил медведь. — Шпиль, Отто!

Дверь землянки скрипнула, и, утирая фуражкой пот, вошедший ишак присел на поставленный возле входа снарядный ящик. Медведь неуловимым движением выхватил у Пятачка гармошку и то ли куда-то спрятал ее, то ли мгновенно смял в крупинку волосатой могучей лапой.

— Гвардии капитан Пух, провожу допрос «языка», товарищ гвардии подполковник! — доложил медведь.

Сова, захлопнув глаз и разинув клюв, уже три секунды как выглядела сильно усталой и крепко спящей фронтовой птицей.

— Хоть бы на двор выходили, что ли... — морщась, сказал ишак. Он достал спрыснутый чем-то трофейным трофейный же носовой платок и помахал им перед лицом.

— Это не мы, товарищ гвардии подполковник! — негромко, но браво оправдался медведь. — Это он. Как банку из-под свинины увидел, так и потек сразу.

— Значит, так... — весомо сказал ишак и не продолжил, уставившись на висящий на стене кусок зеркала. Сделанный из крупнокалиберной гильзы светильник коптил, колыхался пламенем и не позволял зеркалу адекватно отражать действительность. На хмурого невыспавшегося ишака-офицера глядел, словно с портрета в рамке, довоенный печальный Ослик, застигнутый фотовспышкой сразу после осознания того факта, что его юная племенная подруга будет спариваться не с ним, а со старым полуслепым ослом из горкома.

— Значит, как? — звякнув медалью, в меру игриво спросил медведь.

— Да кто его теперь знает... — немного погодя ответил ишак. — Ума не приложу теперь, как. Вчера вроде все ясно было. Теперь — не знаю.

— Случилось что? — спросил медведь, звякнув орденом.

— Случилось... — тихо ответил ишак-подполковник. И с надеждой посмотрел в зеркало, словно желая увидеть там себя завтрашнего, идущего по Тверской в просторном двубортном костюме с ладной ослицей под руку и двумя маленькими ишачками в матросских костюмчиках. Вдруг он поднялся и, обойдя медведя, в упор уставился на Пятачка. — Аллес, падла, — без какой-либо интонации сказал ишак, отведя руки назад и глядя Пятачку прямо в глаза. — Вот и капут, сука.

Мочевой пузырь Пятачка был уже пуст. Поэтому его тело среагировало лишь несколькими крупными каплями, упавшими на воротник кителя из зажмуренных глаз. Умирать Пятачку приходилось впервые. И он не хотел участвовать в своей смерти.

— Товарищ подполковник, неужели... — прощелкала сухим клювом сова. Шепотом, словно что-то боясь спугнуть.

— Выведешь из расположения и отпустишь, — по-прежнему без какой-либо интонации сказал ишак, но уже медведю. — И гармошку ему отдай. Не за ней мы сюда пришли.

— Това...щ...подп... — у медведя затряслись губы. Выронив откуда-то гармошку, он поднес лапы к покрасневшей вмиг морде.

— Такое дело... — мучительно выдавливая слова, произнес ишак. — Радоваться бы надо. А я... А мы... Тяжело.

И он на негнущихся ногах вышел. Лишь уже на пороге найдя в себе силы подытожить свой визит одним-единственным, нежданным и долгожданным коротким словом:

— Победа! 

 

СПОСОБЫ ОХОТЫ НА...

1. Медведя

Покупаешь 20 банок гороховой каши, идешь в лес, открываешь, бросаешь в берлогу. Если медведь тупой (90% случаев), он сразу все сжирает. Если умный (10%), - спросит, от кого подгон, скажешь «гринпис» или «единая россия», - у него больше вопросов нет. Сидишь у берлоги тихо, ждешь, когда он там испердится до посинения. Как только возле берлоги подснежник первый завянет — бросаешь в берлогу спичку. Соскребаешь хорошие куски с деревьев, уносишь. Или убегаешь от горящего медведя - как повезет.

2. Зайца

Покупаешь мешок соли, ходишь солишь везде траву. Заяц нажрется, начинает бегать на водопой. Примечаешь его тропинку, ставишь на ней мышеловку. Заяц с мышеловкой на ноге бегает уже медленней, с двумя мышеловками еле ходит, с тремя сидит плачет, свободной рукой показывает, что сдается. Подходишь, надеваешь ему четвертую, связываешь руки ушами, несешь домой. Дома показываешь ему духовку. Если заяц тупой (70% случаев), то туда ему и дорога. Если умный (30%) — то будет плясать тебе вокруг елки и стучать лапками в барабан, сколько надо. Дашь потом морковку, отпустишь. Или в духовку. Если плохо вокруг елки плясал.

3. Слона

Покупаешь билет, идешь в зоопарк, там в самой большой клетке — слон. Он в ста процентах случаев умный, к тому же охотиться там на него нельзя. Поэтому делаешь вид, что смотришь. А умный слон делает вид, что ему насрать. И срет. Зрителей уводят, а к нему идут чистить клетку. Когда ее открывают, он выбегает и пытается тебя затоптать. Ты быстро срешь, он поскальзывается и падает. Обосранный слон с синяком в восемь квадратных метров никакой ценности для зоопарка не представляет. Предъявляешь права категории С — и он твой.

4. Уток

Покупаешь самые большие, какие найдешь, трусы с утенком. Прибиваешь их к палке и с этим флагом выходишь в поле. Когда утки подлетят, машешь, кланяешься и показываешь руками «велкам». Утки все тупые донельзя, в ста процентах случаев думают, что им тут промежуточная посадка с ремонтом и дозаправкой. Как приземлятся — прячешь флаг и отворачиваешься, типа «беру свои слова обратно». У вожака сразу возникают к тебе вопросы, и он с парой самых жирных уток идет к тебе разбираться. Что и требовалось. В рукопашном бою утка — чмо.

5. Лося

Покупаешь на толкучке рога, прикрепляешь завязки, приезжаешь в лес, надеваешь, делаешь томное лицо. Если не рассчитал и у них сейчас гон, то тебя в лучшем случае трахнут, в худшем — еще и анфас твой заплаканный соленый до неузнаваемости залижут. Если же период у них спокойный, то примут в стадо с испытательным сроком в сутки. За которые ты должен обглодать семь деревьев, перебежать дорогу «камазу» и снести сто метров телефонного кабеля. Теперь ты лось, тебе верят, и впарить им идею сходить в деревню погрызть поленницу — не фиг делать. Умных лосей немного, процентов пять-шесть, грамотных того меньше, поэтому надпись «Охотхозяйство» на доме их не спугнет. Осталась мелочь — сорвать рога, воткнуть в землю и заорать: «Ах вы, суки!!!» Те, кто ускакал, — свободны. Кто в заборе застрял — твои.

 

В МИРЕ ЖИВОТНЫХ

— Живая природа Австралии неповторима и очень разнообразна. Мы с вами, уважаемые телезрители, сейчас находимся в южной, наиболее заселенной ее части. Кто только ни проживает в этих местах! Каких только животных здесь нет! Вот, поглядите, вдоль поросшей кедровым кактусом тропки направляется к водопою очень редкий и необычный зверек. Это пучебрюхий грибожуй. Одно из самых загадочных живых существ континента. Вот, смотрите, сейчас у него на спине очень хорошо видны три маленьких красных шарика. Это глаза. Они работают независимо от мозга и дают информацию непосредственно органу размножения. Ага, вот он заметил, что в зарослях конопляного хрена прячется самка ветрозадого свистодуя. Да, это самочка. Но уже вполне взрослая. Это видно по ее раковине. Она уже выросла из своей раковины и теперь носит ее на голове как каску. Впрочем, уже совсем скоро молодые рога сбросят каску, плавники покроются перьями, и она окончательно повзрослеет. Это произойдет сразу после встречи с самцом. Вот, смотрите, грибожуй быстро катится в ее сторону. Ходить он не может, так как в жаркую погоду у него отсыхают лапки. Вот вы видите, самка ему понравилась. Он начинает свой брачный танец. Высоко подпрыгивает! И планирует в воздухе на ушах. Они у него больше, чем крылья. Этим он как бы показывает самке, что их совместная жизнь будет легка и красива. Самка пока что не обращает на него внимания. Она поймала в кустах хвосторогого долбоноса и пытается им позавтракать. Это не так-то просто. Маленький хвосторогий долбонос чрезвычайно ядовит и удивительно агрессивен. Вот, вы видите множество надкусанных им камней. Вообще-то он питается яйцами бронезадого тупорыла. Но часто путает их с камнями, набивает ими желудок и поэтому гремит при ходьбе. Ага, самка ветрозадого свистодуя таки изловчилась и схватила его клешней за самое уязвимое место! За вымя. Это ложный орган, он легко отделяется при нападении. Но, обратите внимание, другой клешней она перекусила ему правую шею! С одной головой долбонос уже не так опасен. Поэтому ветрозадая свистодуйка теперь не торопится и спокойно ждет, когда он придет в отчаяние и начнет долбиться головой о булыжник. Сейчас лето, обильный сезон, поэтому, скорее всего она не станет есть его сразу, а завернет в оставленный туристами целлофан и спрячет у себя в брюшной сумке. Следует заметить, что это единственное из сумчатых животных, у которых на сумке есть молния. Вот, вы видите, она пытается ее застегнуть. Никак не получается. Видимо, сумка уже полная. Кстати, это свойство данных животных умело используют аборигены. Дрессированные свистодуи стаями ходят по пляжам и собирают для них бутылки.

А что же наш пучебрюхий грибожуй? Он отнюдь не потерял надежды. И продолжает свой брачный танец. Какое изумительное существо! Ученые установили, что в период наибольшей активности оно способно спариваться не только с себе подобными, но и со многими другими видами животных, птиц и в отдельных случаях даже рыб. Собственно, именно невероятной брачной активности пучебрюхого грибожуя мы обязаны появлением в природе таких ныне распространенных представителей фауны, как пустобрюхий микропетух, длиннопупырчатый свиноконь и знаменитая африканская придорожная жаба це-це, один укус которой способен вывести из строя большегрузный автомобиль. Ну вот, мы видим, самец все-таки привлек своими выкрутасами самку. Она подмигивает ему. Впрочем, это вполне может быть нервный тик. Наверно, ядовитый долбонос все-таки успел ее укусить. Его яд по своему химическому составу напоминает неочищенный самогон, поэтому самка в данный момент не соображает практически ничего. И готова на что угодно. Посмотрите, как она пляшет! Как она расправила крылья и задорно топчется по камням! Между прочим, это замечательное существо уникально еще и тем, что только у него на лапах имеются каблуки. Вот, вы видите, она уже вытоптала среди камней углубление. Если вы думаете, что она станет откладывать туда яйца, то вы ошибаетесь. Она отложит туда самца. Да, пучебрюхие грибожуи никогда не видят потомства. Все они гибнут в момент зачатия от чересчур сильных объятий самки. Зато всего через каких-то два месяца на свет появятся маленькие пучебрюхие свистодуи. Обычно самка приносит пять-шесть этих милых зверьков. Вот они, совсем еще крохотные. Запрыгнули на плечи, расселись на коленях, пытаются выпросить у туриста доллары. Очень смышленые зверушки. Зимой эти доллары помогут пережить им бескормицу. А еще через год-другой они расплодятся так, что их наконец-то вычеркнут из Красной книги. И занесут в Черную. То есть к тем животным, от которых никому нет житья.

Ну что ж... На этой оптимистической ноте мы заканчиваем наш рассказ о редкой фауне континента. В следующей передаче мы с вами поговорим о том, с помощью каких звуков матерятся дельфины; выясним, умеют ли лошади хранить тайну; и узнаем, чем отличается кобель дятла от его суки. 

 

ВОРОН И ЛИСИЦ

Однажьды Бог послал ворон кусочка сыр. Ну, пармезан.

И он его тихонько жрал. Один. Как партизан.

Сидел себе на ветка заместо табуретка

И жрал, и жрал, и жрал, и жрал, и жрал!

Скорей-скорей, щьтоб кто-то не украл.

А мимо щел лиса. И колбаса... Нет! Сыр! Почуял.

И тоже сразу очен захотел.

Прям даже весь вспотел!

Прям даже стойка сделал, как собак.

Вот так!

И говорит: «Привет, ворон!

Ах! Дай мне посмотреть со всех сторон,

Какой же ты красивий нынче стал,

Ведь я тебе давно, два... нет! три сутка не видал!

Какой же ты теперь неординарный!

Какой лицо! Какой фигур щикарный!

И как тебе идет твой черный цвет!

М-м-м... Наоми Кэмпбелл... Уитни Хьюстон, нет?

Я прям совсем тебе не узнаю!

Прости, щьто рядом долго так стою,

Я просто оторвать глаза не в силах

От твой лицо. Какой же он красивий!

С тебе портрет надо писать, картина,

И помещать всемирний паутина.

С тобою рядом даже Мона Лиза

Не смотрится. А, так себе... Огрызок...

С тобою рядом сам Софи Лорен,

Как рядом с роза — огородний хрен.

Прекрасен верх твой и прекрасен низ!

И пусть с ума сойдет от зависти Борис

Вот этот... как его там... Моисеев!

Твой задний низ — гораздо красивее!»

Так говорит лисиц. И тихо-тихо

Подходит ближе. Хитрий, билят, чувиха!

Ворон — молчит. Но кущать перестал.

И гордо смотрит вниз. Как Ленин с пьедестал.

Лисиц чуть-чуть немножько отдохнул —

И снова. «Эй, ворон! Уснул?

Не спищь? Я тут сказать тебе еще хотел,

Пока ты в Голливуд не улетел,

Щьто преклоняюсь пред твоим умом.

Я себя чувствую... ну... просто чмом!

Когда смотрю на твой високий лоб.

Ты — гений! Твоя мисль, как антилоп,

Несется вскачь, опережая время.

Ты самий мудрий между нами всеми!

На твой на лоб написано вот тут,

Щьто ты закончил главний институт.

И щьто с медалью ты закончищь академий.

Я зуб даю! Щьто Нобелевский премий

Тебе вручат, ну, максимум, в субботу!

За математика контрольную работу.

Я глаз даю! Щьто умных в этом мире

Всего лишь двое: ты и Пентиум четыре.

Спасибо, Бог, щьто ты позволил мне родиться

В один эпох с этот великий птица!»

Так говорит лисиц. И ближе, ближе

К ворон свои пододвигает лыжи.

Ворон — молчит. Надулься, как индюк!

Аж пузо випирает из-под брюк.

Такой прям важный стал, как будто царь.

Как генеральний птица-секретарь.

Лисиц же хитрий, отдохнув слегка,

Включил уже такого дурака,

Щьто даже сам себе немножько удивилься.

И говорит: «О, Господи! Неужьто я... Влюбилься!!!

О, мой прекрасний сон! О, мой ворон!

Ты доведещь мене до похорон!

Нет без твоей любви мне жизни, детка...

Сейчас повещусь. Вот на этот ветка.

И отравлюсь. Вот этот мухомор.

О, мой ворон! Май лав! Шери! Амор!

Как больно знать, щьто ты мене не любищь!

Щьто мой супруг ты никогда не будещь!

И не снесещь мне маленький яйцо,

Точь в точь похожий на мое лицо...

Ах, плохо мне! Ах, ах! Я умираю!

Инфаркт! Инсульт! Инцест! Ах, я не знаю...

Ах, сердце мой... Все... Навсегда замри...

Ну щьто же ты молчищь?! Кричи скорей ноль три!!»

И — он упал. Рука к груди прижатий.

Как будто только щьто его обнял Кондратий.

Ворон... А щьто ворон? Он клюв разинул.

Про сыр забыл. Из рот его не винул.

И каркнул так! Щьто тут же подавилься.

И вместе с сыр он с дерево свалилься.

Щьто дальще? Пищевод. Желудок.

Лиса голодний был ублюдок!

За польчаса ворон переварил

И... Стал он не такой, как был.

Мораль:

Когда имеещь сыр — сиди и кущай.

И никого, даже свой пук, — не слущай! 

 

БЕГ

Белый волк, кровь моя, брат, я бегу в снегу с тобой рядом.

Белый волк, брат, моя кровь, моя воля, пуля моя из меня выходят.

Брат мой, волк мой, белый как я, сильный как я, ты беги и беги, ты живи и живи, мой брат.

Пусть тебя не догонит никто. И я.

Пусть меня не вспомнит никто. И ты.

Я лежу и лижу, а ты беги и живи, и пусть моей крови хватит тем, кто хочет твоей. 

 

ПЕРВОЕ НАШЕСТВИЕ

Наполеон слез с лошади, обошел лошадь сзади и заглянул ей в глаза.

— Свинья! — громко сказал Наполеон.

— Сам дурак! — не растерялась лошадь. Они постояли немного, переминаясь с ноги на ногу. У лошади ноги были длиннее. У Наполеона их почти не было. Зато у него имелись шпоры.

— Да ты сам посуди... — опять стала оправдываться лошадь. — Страна большая, а дорог нету. Дорог нету, а указатели стоят. Указатели стоят, а понять ни хрена нельзя...

— Сука! — взвизгнул Наполеон. Пока лошадь излагала, здоровенный русский комар укусил его и, избегнув пощечины, улетел на восток, наверняка с доносом Кутузову. — Падаль степная! Я на хера тебе компас повесил?! Я на хера тебе шоры снял?! Чтобы ты, гнида рейтузная, в Сибирь меня увезла?!!

— Спать меньше надо, — равнодушно сказала лошадь. Она была всего лишь транспортом, и прекрасно это понимала. Наполеон же был великий полководец, в чем ни он, ни лошадь также не сомневались. Однако действительно спать можно было и поменьше. Как и все полные коротконогие люди, Наполеон очень много ел в дороге, и поэтому много спал, качаясь в седле, и неутомимая нормандская лошадь сама прокладывала курс, полагаясь то на звезды, то на местное авось, а то и просто ломилась туда, где трава была гуще. Армия отстала от них еще на границе, где суровые русские таможенники сначала оштрафовали Наполеона за незаконный ввоз пушек, знамен и барабанов, а затем, когда начальнику таможни стала ясна цель такого массового посещения, всю армаду во главе с Даву и Мюратом прогнали палками. В итоге Наполеон пошел брать Москву один, с дюжиной носовых платков и полупустой табакеркой в кармане. Впрочем, за спиной у него сидела маленькая ручная обезьянка, которой откупился от набега турецкий султан. Но глупое животное только таращило зенки и беспрестанно сморкалось в спину хозяину.

— Привал! — процедил Наполеон, расстелил на земле плащ и улегся, положив обезьянку под голову.

— Пливал! — пискнула картавая обезьянка, и через минуту оба захрапели так, что двумя метрами ниже поднялась по тревоге и тихо ушла в другую нору боязливая семья кротов.

Лошадь внимательно посмотрела на спящих и осторожным движением задней ноги вытащила из седельной сумки фляжку. Отхлебнув, она сунула фляжку обратно, икнула и пошла к речке запить. Хитрый русский рак, сидя в воде возле самого берега, вытянул клешню вперед, закрыл глаза и напрягся. Уж кого-кого, а толстых французских лошадей не кусывал даже его папаша, известный речной хулиган, отнюдь не даром носивший кличку Чертовы Ножницы...

*

— Докладывай! — буркнул Михайла Ларионыч Кутузов, не глядя на агента и не переставая скрипеть по бумаге пером.

Комар сел ему на ухо, воздел лапки и горячо зашептал:

— Втроем идут! Он, лошадь и обезьянка. Одна шпага у них и два кастета. У лошади изжога от нашей травы, у обезьянки блохи, у самого — первая группа, резус положительный...

— Сколько их, говоришь? — устало переспросил фельдмаршал. Единственный глаз его с удовольствием укрылся веком и перестал вращаться.

— Трое, вашсясь! Блох не считаю, они наши.

— Плохо дело, — промолвил фельдмаршал. — Трое на одного — это плохо. Я бы даже сказал — херово. Я бы даже сказал... Ну да ладно...

После грандиозной попойки по случаю прибытия в ставку государя, после двух тысяч бочек водки при полном отсутствии даже сухарей, после диких плясок и пьяных хороводов в составе дивизий, после того как весь порох ушел на фейерверки, после того как пьянехонький государь, стоя на карачках и желая поблевать без свидетелей, приказал армии самораспуститься — Кутузов остался в поле абсолютно один, без армии, без припасов и без ботфорт, которые он совершенно напрасно поставил на горячую крестьянскую печку.

— Один в поле, да к тому же глаз вон... — Кутузов поднял голову и посмотрел в зеркало. Из зеркала на него с немым укором глядел старый похмельный дедушко, ряженный фельдмаршалом, со здоровенным комаром на оттопыренном ухе. Вздохнув, он убил комара и вновь принялся писать отчет в Петербург о проделанной тяжелой работе, о дьявольски хитром плане по окружению неприятеля, о полном разгроме упомянутого неприятеля и о позорной его капитуляции на фоне отсутствия собственных потерь. Все бумаги предстоящих кампаний Кутузов привык составлять заранее. Присовокупив к докладу также просьбу о высылке железной клетки для содержания плененного французского императора, «ввиду полного его помешательства на почве утрат, посему дик стал неимоверно и на людей с зубами кидается, такожде и две малые клетки для маршалов его, коих вид столь ужасен, что без клеток несть смысла везти оных через всю страну во избежание выкидышей у крестьянок и эпидемии детских заиканий», Кутузов вышел во двор, опустил письмо в ящик и попытался вытащить саблю. И опять ржавая сабля не поддалась ни силе, ни уговорам.

— Вот ведь говно! — сказал Кутузов не столько во гневе, сколько для истории, и пошел искать дубину.

Дубина сразу же бросилась ему в глаза, потому что стояла посреди двора и моргала.

— Седлай коня! — обронил на ходу фельдмаршал.

Дубина, визжа на поворотах лаптями, понеслась исполнять.

Через полчаса фельдмаршал был готов к боевым действиям любого рода, будь то преодоление водных преград по дну или рукопашная схватка один на один с танковым взводом. Только листовой меди было на нем два пуда, да бочонок пороху на спине, да три маленьких ружьишка, да одно большое на колесиках, да мешок картечи, да пуленепробиваемая чугунная треуголка, да связка шпицрутенов, да два боевых знамени и одно трудовое, да походный комод, да семь бутылочек с семью морсиками, да... Короче, ноги у коняшки подломились, и все перечисленное, включая фельдмаршала, рухнуло в пыль пред ясны очи молодого дубины, который по предписанию должен был шагать впереди с личным штандартом командующего.

— Один-ноль в пользу врага, — послышался из пыли старческий голос. — Наступление, ядри его, захлебнулось. Победа, ядри ее, отодвинулась...

*

Толстая лошадь покорителя Европы подошла к воде и окунула в нее свою потную харю. Последовавший за этим крик толстой лошади покорителя Европы был столь впечатляющ, что сам покоритель едва не запятнал свой мундир, а его ручная обезьянка напрудила больше собственного веса. Удалец-рак, держа марку, поболтался в воздухе с вопящей лошадиной мордой, затем отцепился и улетел в реку. Там его ждали всеобщий рачий восторг и безмолвное восхищение гарема. Лошадь же, шатаясь на ветру, постояла немного и со стуком упала на землю. Паралич пробил ее от хвоста до носа. «Вот как бывает!» — успела подумать лошадь, и другой паралич пробил ее от брюха до лобной кости.

Через полчаса неудачных попыток завести свой транспорт Наполеон спрятал в рюкзак клизму, нашатырь и скипидар, сел на камень и предался отчаянию. Кампания, merde, была проиграна. Победа, merde, впервые обходила его стороной.

— Merde! — воскликнул Наполеон. — Проклятая страна! Засраные раки! Чертов Кутузов!

В соседних кустах обиженно крякнули. «Говно французское!» — пробормотал Кутузов, но из кустов не вылез. Он был пожилой человек и действовал с максимальной осторожностью.

— Кто говно французское? — вопросил Наполеон, прекрасный слух которого был отцом многих его побед.

Кусты промолчали.

— А чье говно говорит? — поинтересовался Наполеон, вытягивая из ножен острую жиллетовскую шпагу.

Кусты вздохнули. Затем из них поднялась утыканная ветками седая голова, снова вздохнула и почесалась сморщенной стариковской рукой.

— Шел бы ты отсель, куртизан европский! — посоветовал Кутузов. — Страна у нас дикая. Не ровен час, похлебку из тебя сварим.

Наполеон с удивлением оглядел дедушку-лесовичка и бросил шпагу обратно в ножны. С детьми и престарелыми он не воевал.

— Кто такой? Сусанин? Распутин? — высокомерно спросил Наполеон.

Вздохнув в третий раз, Михайла Ларионыч засучил рукав и издали показал татуировку. Наполеон прочитал и опять удивился.

— Так вот ты каков! — задумчиво сказал Наполеон. Шпага его снова потянулась к руке.

— Дикая страна, ой дикая! — сокрушенно покачал головой Кутузов. — Может, и варить не станем. Может, и сыроедом сожрем, вместе с булавкой твоей.

— Да ну-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!.. — протянул Наполеон. Непривычный к российской пище, животик его подвел, но шпага его сверкнула в воздухе и, отсалютовав противнику, изготовилась к бою.

— Да ты погоди! — без труда сморщил свое старческое лицо Кутузов. — Давай хоть поговорим немного. Я говорю, чучелу из тебя сделаем и в Политехническом музее поставим. А ты что скажешь?

— Старый пердун! — гордо сказал Наполеон. Он был забывчив и горд. Он понял, что противник вызывает его на словесную дуэль, и не собирался лезть за словом в карман. — Старый одноглазый пердун! Пердун старый одноглазый!

— Пердун, — согласился Кутузов. — Одноглазый, это верно. Да и тот минус три. Это правда. Один-один. А вот ты, батюшка, ногами-то столь короток, что мужскому естеству твоему находиться как бы вовсе и негде.

— Пердун! — пренебрежительно сказал Наполеон. В диспуте он привык обходиться одним аргументом. Остальные ему заменяли неприличные жесты и огромное презрение к оппоненту. — Сын пердуна! Муж пердуньи! Отец двух маленьких пердунят!

— Трех, — поправил его Кутузов. — Трех, батюшка. Сколько у тебя извилин в мозгу, столько у меня и детей. А у тебя детей нету и быть не может, потому что ты, батюшка, — мерин двухвостый. Два-один. И России тебе не видать, потому что глазки зело жиром заплыли. Три-один. И на Святой Елене тебе скучно будет, потому что это остров и кино туда не возят. Три с половиной-один. А кто в Москву со спичками придет — тому весь коробок в зад вобьют. Ха-ха! Пять-один. А кто...

— Умри, старик! — вскричал император. Длинная шпага его сверкнула в лучах воинской славы, а левая, менее короткая, нога напряглась для прыжка. Которого, впрочем, не последовало.

— Огонь! — коротко скомандовал Кутузов, и тяжелая сосновая дубина опустилась на голову французского императора.

Переступив лаптями, молодая русоволосая дубина замахнулась еще раз.

— Отставить! — сказал Кутузов.

Дубина повиновалась и опять замерла в абсолютно древесной позе, ничем не отличаясь от стоящих кругом деревьев. На груди молодого дубины висел скворечник, старые изношенные лапти дали побеги, из прорехи в штанах выглядывали мышки-полевки.

— Маскировка! — молвил, обращаясь к потомкам, Кутузов. — Сиречь военная мимикрия. Сиречь основа всех ратных искусств. Плюс дубина народной войны. Плюс бескрайние просторы. Итого — победа! Сиречь, виктория.

— Ура! — подтвердила дубина народной войны. Она сама была из-под Тамбова, где ходила в учениках матрешечника, который отдал ее вместо себя в солдаты, которыми командовал Кутузов, который с детства не любил французов,

которые похожи на свиней,

что спят в болоте собственных слюней,

что спят и видят куль с чужим добром,

но вместо этого получат в лоб огром-

ный хрен и тридцать два пинка

от русского большого мужика!

И будет далее цвести страна Расея

на тех равнинах, где Господь ее посеял!

Прокричав эту горделивую песню, Кутузов спрыгнул с поверженного французского венценосца и впервые за всю кампанию утер пот. За толстой тушей поверженной лошади французского венценосца кто-то глупый слишком громко захлопнул пасть и икнул.

— Появись! — велел Кутузов.

Обезьянка вышла с поднятыми руками. Сумма гримас на ее личике выражала полное подчинение победителю, огромное желание извиниться и горячую просьбу немедленно обгадить лежащего на земле бывшего хозяина, который вверг ее, честную обезьянку, в столь неудачную войну с таким мощным полководцем. Кутузов с сомнением оглядел ее и покачал головой.

— Иди в жопу! — милостиво сказал он.

Мелко кланяясь, обезьянка удалилась сторону Баренцева моря. Сразу же забыв о ней, Кутузов повернулся к Наполеону. Но тут из-за бугра послышались цокот копыт, визг тормозов и хлопанье дверей.

— Ба-ба-ба! — Пьяненький государь Алексан Палыч вырулил через кусты к полю недавней битвы с рюмкой водки в одной руке и связкой орденов в другой.

Улыбнувшись и отдав честь, Кутузов наклонил шею для орденов и открыл рот для водки.

— На! — сказал государь Алексан Палыч, вливая водку и вешая орден. — На, миленькой!

Наполеон с трудом проглотил водку и потрогал надетые ордена.

Приподнявшись, он вдруг снова увидел Кутузова, показал на него пальцем и заплакал, тряся ушибленной головой.

— Я т-тебе! — погрозил Кутузову его собственный государь.

Кутузов изумился.

— Дык... Спозвольте... — Он изумился еще больше, и единственный глаз его, сойдя с орбиты, вылупился на самого себя. — Я ж... Мы ж...

— А то!!! — гневно закричал пьяный русский император, помогая подняться полуубиенному французскому. — Какой сейчас год, дурень?!

— Ды как какой... Он же...

— Бланманже! — заорал государь, высочайше топая ножкой. — Фаберже! В неглиже! Одиннадцатый год, одиннадцатый! Думать надо, прежде чем бить! Думать!

Он был прав, этот простой, но неглупый русский царь. Попытки опередить историю ничего, кроме смеха, вызвать не могут. Кутузов явно поторопился. Но поторопился и Наполеон.

— Что, трудно было еще годик обождать? — укоризненно спросил его Александр.

Наполеон всхлипнул и прикрыл ордена рукой.

— Не бойся, не отберу... Ну, не плачь, не плачь, хватит! На будущий год приезжай, тогда повоюем. А пока не время. Год не тот. Предпосылок нету. Историки засмеют. Тушь вытри. Учебники, вижу, плохо читал. Мою помаду возьми, дарю. И думать надо почаще. Слабительное принимай. И лыжи сними. Не видишь — лето кругом? Костюм у тебя хороший, за выкройку трех баранов даю. А мы-то, дураки, ширинку застегнутой носим. Как погода в Париже, не каплет? Людовики не беспокоят? Сзади тоже в соплях, на, моим вытрись. Эй, Господи! Браток! Солнышка бы нам! Гулять желаем! Эй, ты, рыжий, сюда неси!

Сверкая засаленной кепкой, из-за бугра вылетел с подносом Ленин. На подносе искрилось гранями целое озеро водки, могучие подтяжки вождя крепко прижимали к телу целую охапку зеленого ворованного лука, узенькие монгольские глазки лучились праздником. Следом за ним, хлопая себя по запыленным бедрам, улыбчивой толпой шли Геринг, Перикл, Бухарин, Софья, полдюжины Пиев, Соломон, три Карла, Гагарин, Микки Маус и Глазунов. Два последних несли на римских носилках Рузвельта. Рузвельт держал в руках портрет Крамарова и улыбался шире других...

*

— Лэхаим! — сказал Александр Первый и первым поднял свою рюмку.

— Пгозит! — захихикал Ленин и чокнулся с ним налитой до краев кепкой.

— За вас, шановни добродии!! — покачнулся на носилках Рузвельт.

Все выпили и, включая Софью, крякнули. И посмотрели на двух полководцев. Те все еще дулись, не глядя друг на дружку.

— И это пройдет! — сказал Соломон, засмеявшись. И он, черт его дери, опять угадал... 

 

ПРЕДЫСТОРИЯ

Когда праматерь наша, луноликая Ы, выпала из подмышки Имеющего Сказать, солнца еще не было ни за, ни над горизонтом. Многие рапиды времен прошли, прежде чем встала луноликая наша праматерь Ы и двинулась медленным юзом туда, куда не достигал взгляд Имеющего Сказать. Там окуклилась и возымела объем. Многие рапиды времен прошли. И сказал: «Подохла там, что ли?» И зашевелилась. Нечем было смотреть исподлобья, нечего было упирать в бока, ничего не чесалось. Тогда сказал: «На и пользуйся!» И возымела. Ходила вправо и влево праматерь наша, ходила вперед, по диагонали, ходила на одном месте. Не было пользы в том. Тогда сказал: «Вот направление. Иди, пока не упрешься». И через триста тысяч движений уперлась. И был голос Имеющего Сказать: «Перешагни». Малые свои силы напрягла праматерь наша, и большие силы свои напрягла она же, луноликая Ы, но не хватило их, и она не смогла. «Обойди!» — сказал. Вправо и влево была ходить несравненная, но задаром. И говорил: «От так новость!» И говорил: «А ежли чем садануть?»

И сказал: «Вот граница тебе. Окопайся и жди».

И прошла еще треть всех времен. Прошло время, чтобы запомнить, прошло время, чтобы забыть, кончились запасы времен, данные навсегда. Выпал из другой подмышки мужеподобный праотец наш квадратный А и встал на попа. Говорил ему: «Весь вылез?» Говорил: «Вот тебе, чтоб чесалось. Вот тебе, чтоб чесать. Этими ходи, этими маши». Дал направление. Пошел и уперся.

И тогда сказал Имеющий Сказать и все сказанное подчеркнул: «Чего хотите, как угодно, пока не лопнете. Но чтобы много всего и кое-чего по паре. Пускай шевелится, течет, дует, воняет, плодится и носится. Приду, проверю». И ушел играть в поддавки фигур с самим собой на пинки.

Напряглись совместно среброребрая праматерь наша долгогрудая Ы и златолобый праотец наш пеннобородый А. И произвели твердь, мякоть, сушь, мокроты, запустили жуков, взметнули птиц, положили семена в землю, а соли в воду. Тогда пришел и сказал: «Привет! Вижу-вижу, старались. Вот тебе и тебе». И дал на ленточке праматери нашей меднощекой двоебедрой Ы и на застежке праотцу нашему железнопалому бронебокому А, сказав: «От Меня». И ушел играть в три семерки сам с собой на желания.

Возгордилась одноглавая великая наша праматерь ломоносая Ы и возгордился двуединоутробный мощный наш праотец пилорукий А. Посмотрели они на дела свои, и не стало предела гордости их. Возымели они гордость свою, и не стало ничего вровень с гордостью. И решили превзойти Того, Кто Имеет Сказать, помыслом и попыткою. И взяли гору. Из горы взяли глину. Из глины взяли суть, а от себя взяли форму. Тугоглазая праматерь наша оберукая Ы слепила его. Ясноухий праотец наш парноногий А слепил ее. Но задаром. Ибо не стояли и не ходили, но падали и ломались. Ибо глина была и осталась. Засмеялся Имеющий Сказать. И засмеялся ближе. И засмеялся, стоя рядом, в глаза. Говорил: «Материализм!» Говорил: «Механики сраные!» Говорил: «Курва и дятел!» Сорвал ленточку, сломал застежку, зашвырнул далеко, плевал вслед. Говорил: «Аз есмь, а ду бист нихт». Сказал: «Статус кво». Рек: «Крэкс, пэкс, фэкс». И не стало обоих. Крашекудрой праматери нашей вислогубой Ы и плоскостопого праотца нашего полоротого А. И не стало опять солнца ни за, ни над горизонтом. И не стало всего. И многие-многие рапиды времен прошли, прежде чем Имеющий Сказать снова напряг пути, выводящие Слово. Далее см. Библию. 

 

ВЫПИСКИ ИЗ ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ

Его старое меднокожее величество фараон Насадилнакол I вяло придвинул к себе чашечку с сиротскими слезами и поболтал ложечкой. Он только что встал. Он еще не проснулся. Но уже хотел завтракать. И тут с далекого пыльного юга примчались паршивые хетты на своих паршивых колесницах. Это были не те хетты, которые гладят по головкам детей, а те самые, которые едят их живьем и делают чучела из собственных матерей. Это были весьма многочисленные хетты с прямыми мечами и кривыми усмешками, они как один носили трофейные ассирийские бороды и громко матерились.

— Эй, прыщавый! — крикнули хетты фараону. — Вынеси-ка нам денег на всю братву! И курить! И баб! И маленьких вкусных детей! И музыку! И ключи от сада с павлинами!

«Собаки! — подумал фараон. — Грязные хеттские собаки!» Затем улыбнулся, раскрыл объятья и неуклюжим старческим галопом побежал к гостям.

— Сей момент, господа! — услышал он собственный клекот. — Сей момент усё будет! Прикажете покамест развлечь вас танцем?

— Пляши! — согласились хетты, доставая из сумок деревянные ложки, глиняные тарелки и вставные зубы.

Оскальзываясь на свежем конском помете, фараон пошел вприсядку. Он был мудр и живуч, этот старый парень из династии Осеменидов. Он знал цену войне и мирным деньгам, он хотел жить и совсем не хотел тужить.

— Какого же ты хрена делаешь, дурень? — тихо спросил его голос из-за колонны.

Фараон не обернулся. Он продолжал плясать и улыбаться нежданным гостям, сохраняя жизнь себе и своим подданным, которые копошились на кухне и в казне, готовя дань и завтрак агрессорам, которые, тренируясь, разевали рты и махали в воздухе ложками, которые были так же чисты, как кусок ветоши на помойке.

— Мудак! — тихо сказал голос из-за колонны. — Звание позоришь. Хоть бы в партизаны ушел. Ты ж фараон, идиот!

— На хрен пошла! — бормотнул фараон и, оттянув на лице улыбку, прошелся колесиком.

Хетты с привязанными к бородам салфетками засмеялись. Фараонова совесть за колонной всхлипнула и утерлась. Ее голос опять был лишним. Ее одежды были в заплатках, а маленькое худое тельце едва дышало. Она не была любима своим хозяином.

Хеттам привели вымазанных кетчупом детей, налили в пилотки вина и роздали солонки. Хетты вытащили ножики, похлопали детей по попкам и посолили.

— Приятного аппетита, зёма! — обратились они друг к другу, макая детей в горчицу и поливая майонезом из седельных сумок. Дрожащие, но вышколенные дети испуганно улыбались. Хетты были невежественны и грубы, они не вымыли рук, не сняли с детей сандалики, не помолились перед едой и пахли одним огромным козлом. Их развешанные на кустах портянки воняли, как целое стадо.

Чавкая и плюясь костями, хетты съели весь завтрак до последнего ребеночка, сыто отрыгнули и запили вином. Фараон щелкнул пальцами, и из темной душистой спальни, толпясь, вывалило накрашенное бабьё из личной постельной гвардии венценосца.

— Уы-ы-ы!!! — радостно завопили хетты, выпрыгивая из кожаных штанов и кидаясь каждый сразу на двух.

— Чем богаты... — Фараонова рука, не дрогнув, описала приглашающую дугу. — Отдыхайте, гости дорогие!

Отдых был коротким и бурным. Вмиг растратившие свою молодость красавицы еще уползали, волоча ноги, в свои покои, когда главный хетт с расстегнутой на ширину плеч мотней подкрался к сгорбившемуся у колонны фараону и хлопнул его по спине крагой.

— Кия! Спасибо, батяня! Батальон тобой доволен!

Упавший фараон с благодарностью посмотрел на стукнувшую его крагу, улыбнулся ее владельцу и, не вставая, поклонился.

— Приезжайте еще. Мы здесь все будем очень рады...

Взметнув к облакам улегшуюся было пыль, хетты ускакали на восток, в Малую Азию, по короткой дороге, которую указала им фараонова прямая рука.

Сам же Насадилнакол I перевел наконец дыхание и, кряхтя, пошел по колоннаде к себе. По пути он взглянул на маленькое заплатанное существо с высохшими на личике потоками слез, ненадолго остановился и покачал головой:

— Дура... Сказано ведь: во дворец не ходи. В народе живи, с людьми. Дура... Плачет она... Давай-давай, плачь! То ли будет еще... 

 

ВЫПИСКИ ИЗ НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ

Немолодая сухощавая женщина, королева Англии, сидела на маленьком резном стульчике и слушала, как капает на кухне вода. Посидев немного и проголодавшись, королева пошла на кухню и открыла набитый изысканными продуктами холодильник. Взвесив в руке блюдо с салатом, она упала в него лицом и мгновенно съела. Кто-то из лордов, стоявших за портьерой на подоконнике, почтительно крякнул.

— Сэр Реджинальд! — угадала королева.

Польщенный лорд ловко спустился по витому шнуру, приблизился к королеве и мастерски отсалютовал двумя флажками. «Шаркун!» — ненавидяще зашелестела оставшаяся томиться на подоконнике орава.

— Почешите-ка, милый, мне спину, — добродушно сказала королева. — Стара уже, как Венский Конгресс, а зудится, как у молодой.

За портьерой завистливо ахнули. Сэр Реджинальд, чередуя взмахи и подскоки, прочесал королеве спину. Та передернула плечами и устало опустилась на стульчик.

— Угодил, — сказала она, подумав. — Говори просьбу.

— Сына моего Майкла шестой авиаполк вторая эскадрилья лейтенанта в полковники премного благодарен бы! — отчеканил счастливец.

— Себе? — спросила королева.

— Две мили юго-запад Ковентри тридцать акров с надворными в вечную премного благодарен бы!

— Подумаю, — сказала королева и скучающе уставилась в потолок.

— Рыбок взбодрить, ваше величество? — шагнул к аквариуму новый фаворит.

Королева мотнула головой.

— Пуншу? Рому? Гренадера? Карлу?

Королева раздраженно отмахнулась:

— Было, было!..

— А... чего изволите? — пламенея стыдом, закачался на глиняных ногах фаворит.

Элита на подоконнике предвкушающе затихла. Королева пожевала губами, поморщила личико и вспомнила:

— Того... курносого...

— Русского, ваше величество? — изогнулся фаворит.

— Ево... Да, ево. Ташши!

Через минуту сонного и опухшего русского привели в залу и бухнули на одно колено перед королевой.

— Ну, — промолвила королева, с любопытством оглядев косоворотку и лапти, — давай, удиви бабушку!

Русский вытер рукавом губы, привычно подбоченился и вынул из кармана большущую балалайку. Из нее он вытащил другую, поменьше, из той — маленькую, из маленькой выколупнул ногтем совсем крошечную и вставил ее в рот.

— Бетховен! «Лунная соната»! — шепеляво объявил он, одновременно настраивая деревянные ложки.

Из-за портьеры вежливо похлопали. Королева восхитилась:

— Молодец! Верю, можешь не исполнять. — Она обернулась к портьере: — Вот это человек! Учитесь, шлемы пробковые!

Внимание развеселившейся королевы с трудом обратил на себя лорд-канцлер, долго и вежливо долбившийся в расписной косяк.

— Чего тебе?

— Получка, ваше величество!

На больших, красного дерева носилках внесли получку и поставили, как полагалось, у ног ее величества. Королева пересчитала мешки и сразу же распорядилась:

— Один — престарелые, один — сироты, один — мороженое, один — налоги, один — карманный! Индии перевод послали?

— Вчера еще, как велели-с. Однако банкиры шкодят-с. Прикажете неимоверно вздуть учетные ставки-с?

Королева не ответила. Взгляд ее снова упал на русского.

— Деньги считать умеешь? — вдруг спросила она.

— Копейка рубль бережет! — степенно ответил тот.

— Будешь министром финансов моей получки! — решительно сказала королева. — Завтра после обеда пойдешь с ним, — она кивнула на лорда-канцлера, — и кто из вас кого обсчитает, тому на будущий год бюджет составлять. А сейчас — теннис!

Выиграв две партии у старушки-посудомойки, королева пять минут послушала аплодисменты, подобрала один из брошенных ей букетов и пригласила сэра Реджинальда и русского на чай.

За прекрасным грузинским напитком она, печально вздыхая, поведала двум внимательным слушателям сто шестую на этот момент версию своего таинственного восшествия на престол.

— Понимаете, вхожу с канделябром, а он лежит на ковре весь в крови, и в виске дырка от такого же канделябра, как у меня. Ну, сразу же пересуды, слухи. А я его любила без памяти, хотя и по-своему, и канделябра до этого сроду в руках не держала. По большому счету сам виноват — не надо было на электричестве во дворце экономить. Пока, говорит, свечи есть — пусть они и светят. Жил по традиции и умер традиционно.

Сэр Реджинальд участливо поддакивал королеве, а русский понимающе кивал ему.

Когда сумерки сгустились до такой степени, что в зеркалах никого не стало, новый фаворит встал из-за стола, осторожно вытащил свою руку из-под щеки уснувшей королевы и накрыл последнюю пледом. Обняв русского за плечи, он весело ему улыбнулся:

— Можешь называть меня братом. Пойдем выпьем.

Русский помялся, двусмысленно почесав локоть.

— Да я, вообще-то... И потом, должен вам признаться...

— Ха! Удивил! Да нас тут каждый второй! Я — Серега. Фамилию не скажу. Тебя еще курсантом помню. Не дурак был, и прозвище у тебя Зорге было, так? Ну, пойдем, пойдем, борщом угощу. Поди, с самой заброски не едал?

Ежась от свежего ветерка, они пошли через сад к воротам. Оба ухмылялись.

А в гостиной, свесившись, спала королева Англии, Шотландии и Уэльса, Синия и Красныя, Крест на Крест Полосатыя, урожденная Смирнова, дальняя родственница Буденного и — даже в отделе кадров ПГУ не знали — из Рюриковичей. 

 

МУЖИКИ

Исаак родил Иакова. Вы скажете: «Вот так да! Какой молодец!» Но вас, идиота, никто не спрашивал. Иаков родил Авраама, который сразу застегнулся на все пуговицы, побрился, не ругался, не пил, не стал курить сам и помог бросить отцу. Авраам родил Иеровоама (не путать с ихтиозавром!), приручил лук, посадил собаку, утомился, испытал жажду, подошел не к той скале, ударил по ней жезлом, ногой, кирпичом, ломом, пробовал ввинтить кран, задавал матерные вопросы небесам, но все без толку. Иеровоам (черная борода, белые брюки, руки в карманах) родил Авеля. Авель напрягся и родил Чебурашку. Извинился и родил Мафусала. Мафусал тоже ударил о скалу жезлом, но лишь вывихнул руку, которую ему вправил рожавший невдалеке Чебурашка. Тут все обернулись и посмотрели на Иакова, и Иаков родил Авессалома. Авессалом же первым родил Иегуду, которого справа от него пытался родить Авель. В это время старый Исаак тряхнул стариной и родил Лота, Моисея, Давида, два блока «Кэмела», будильник и полбутылки сливянки. Давид поклонился присутствующим и родил Иуду. Чебурашка тоже родил Иуду, но похуже, и его назвали Геннадием. Иаков с Авелем ушли за холм и вернулись с розовым щекастым Соломоном в коляске. Благодарный Соломон сразу же родил им Иону, все четверо пожали друг другу руки и отдельно поздравили Моисея, который ударил жезлом о скалу и сломал его. Но вода потекла, и все были рады, кроме Иакова, который к тому времени умер. Умирая, Иаков родил Илию и послал его подальше тихим старческим голосом, и в долгой дороге Илия родил Нафанаила, Иоканаана, Михаила, нового Иакова, придумал средство от перхоти, забыл его, подхватил где-то грипп, чесотку, рак грыжи, ветрянку копчика, несварение котелка, нецензурные выражения, привычку кидаться калом, брошенную кем-то отмычку, уйму фуражек с садовых пугал, умение делать многое прямо на людях, пращу для Давида, запасной мягкий знак Авелю и со всем этим вернулся обратно. Маленький же Нафаня, выйдя из лона отца, один, без посторонней помощи, втихушку родил Каина, назвал его Люцифером в честь Лота, затоптал лыжню, спутал часовые пояса, уронил бинокль Авессалома и был строго наказан Мафусалом. Стоявший рядом Иеровоам огорчился и не смог родить Урию, которого все давно ждали. Но тут опять прорвало Исаака, и он родил Иоанна, Симона, дверцу от холодильника, поролоновый коврик, Павла, Фому, охотничьи сапоги, Иосифа, Серегу-водителя, инструкцию к патефону и два танковых экипажа с простыми русскими лицами. А Моисей починил жезл до такой степени, что из него стало можно стрелять, родил Гавриила, пошептался с танкистами и пополз за холм, где вполне мог укрыться вероятный противник. В это время воскрес старый Иаков и в общих словах дезавуировал нового, которому, чтобы сберечь усы, пришлось назваться теперь Авимелехом. Однако Иуда после трудных родов (Иеремия, Еновк, настольная лампа, букет гладиолусов и козловой кран) также невзлюбил этого Авимелеха, и совместно с первым Иаковом они дезавуировали Авимелеха общими словами, погнули ему жезл, оттоптали ноги и сорвали с него нашивки. Тут Иеровоам наконец-то родил Урию, которого все давно ждали, и представил его собравшимся. Урия был скромных размеров и сильно потел под перекрестными взглядами, что не помешало ему, однако, всего за четыре наносекунды родить такого Иезекииля, что все ахнули, а у Моисея отвалилась небрежно привязанная борода, и все увидели, что это вовсе не Моисей, а веселый Давид с шутливым выражением плохо выбритого лица и огромными губами клоуна. Иегуда с Авелем сморщили каждый свой нос и плюнули, но остальным шутка понравилась, и от хорошего настроения девятью голосами против четырех глаз было решено родить Амоса, было решено немедленно, на огромную радость всем, родить наконец Амоса, и всё, и хватит, и отдохнуть пока в тени с пивом, запотевшие бутылочки которого, радостно вскрикивая, принимал у тужащегося Лота Авессалом. Улыбчивый Иезекииль, выйдя на середину круга, показал класс и родил Амоса простым ударом по брюху, чем вызвал бурю восторгов, в том числе со стороны прессы, которую со шнуром в руке изображал развязный Фома, которому ассистировал с блокнотом внимательный Моисей, быстро научившийся за холмом грамоте. Все удивились способностям Моисея и сели в тени от Гавриила, который был высок ростом, широк в плечах и могуч прической.

— Ах! Какое холодное пиво! — сказал Исаак, и все согласились. И еще подставили кружки под холодные струйки. И это было хорошо. Это было здорово. Это было ой как ништяк!.. 

 

СВЯЩЕННЫЙ ВЕТЕР

Вот уже сплошной океан внизу. Тонкая полоска земли исчезла ровно через двадцать пять минут после взлета. Еще через десять мы закончим набор высоты и ляжем на боевой курс. Нас трое в маленьком самолете с большими красными кругами на крыльях. Молчаливый и хмурый Тошиба Ноутбукэ разглаживает лежащую на коленях карту. Он штурман. Худой и длинный Примируки Сучара шевелит педалями справа от его головы. Он пилот. Мы летим на север-северо-запад в полном одиночестве, без эскорта. Наш «аичи» перегружен и плохо слушается рулей. Наш четвертый сэнтай в полном составе стоял шеренгой, когда мы шли по летному полю. Наш маленький седой командир отдал честь, когда мы на рассвете взлетели.

Им обоим чуть-чуть за тридцать. Ноутбукэ до войны работал конструктором воздушных змеев и был женат. Их дом в Киото сгорел во время майских налетов, жена пропала, Ноутбукэ стал злой, в последнем бою завалил три «эвенджера» и «хеллкэт», все тараном, был сбит над морем, потерял ногу и голову, вернулся на базу через неделю верхом на морской корове. Теперь он больше не истребитель.

Сучара очень спокойный. Как и все по-настоящему невезучие люди. Его сбивали шестнадцать раз. Он уже иронически улыбается, когда техник докладывает ему о готовности борта к вылету. И громко смеется, когда впереди появляются долгожданные американские самолеты. Он давно уже ничего не боится. В последний раз его сбили даже не в бою, а случайно. Свои. Из сигнальной ракетницы одним выстрелом. И парашют опять не раскрылся. И упал не в воду, а головой вниз на единственную бетонную полосу грунтового аэродрома. Со вчерашнего дня он тоже не истребитель.

Мне под сорок. Я танкист и ничего не понимаю в полетах. Я русский и совсем не говорю по-японски. Я очень жалею, что напился и угнал из части этот проклятый танк. Не понимаю, как оказался в Японии. От парка нашей дальневосточной дивизии до Хоккайдо херова туча километров земли и моря, подводные лодки, погранохрана, цунами, таможня, минные поля и болота. Как так получилось? Совсем не помню. Помню только, как пропивал непонятливому косоглазому рисоводу застрявший на его делянке родимый танк. Только пропил, только рукавом с шевроном занюхал — и тут же они явились. Маленькие, зелененькие, в фуражках.

— Сестакоку-сан? Задерастути. Вы арестованы дезертир перебессик военнопренный рагерь тюрьма расстрер пурями из пуремет прям сисяс. Понимацу? Испугацу? Срусайте дарьсе. Император добр. Разресицу военнопренный воевацу, есри хотецу. Прям сисяс. Подписацу?

А куда денешься? «Арисака» тяжелая, приклад крепкий, голова долго потом гудит. Они бойкие. Им как два пальца другим концом повернуть да в упор шмальнуть. Самураи. Ростиком народ маленький, но серьезный. Плюнул, подписал. Только писарь промакнул — и тут же они явились. Два коротких желтых полковника ВВС.

— Сестакоку-сан? Пиривет! Поздравряем. Будете сружить с нами. Цетвертая эскадрирья первого порка сестой дивизии пятой армии его императорского, царского, князеского верицества, высоцества, преосвясенства...

Ну, короче, захомутали. Стрелком-радистом посадили в бомбардировщик. В самый хвост, где до войны туалет был и маленький багажный отсек. Вместо туалета дырка теперь в полу, вместо ремней багажных турель с пулеметом. К нему три ленты. Две холостых и одна пустая. Не доверяют. Так, суки, и говорят.

— Не доверяем! Вы, Сестакоку-сан, по цери все равно в рюбом сручае промахнёцу. Оцькарик. Пьяниса. Обе руки из зопы. Орузие доверить нерьзя. Но стрерок-радист бомбардировсик сидеть обязан. Так сьто сиди. Как американ увидис — кидай в него пуремет...

Океан велик. Небо чисто. Не знаю как они, а я чувствую себя засранцем, нарушившим великую чистоту. И собравшимся в очередной раз нарушить главный человеческий закон. Ведь я лечу убивать. Мне смешно. Я ж хвостовой стрелок. Когда на последних метрах пике наш «аичи» врежется в стальную палубу крейсера, я буду сидеть вперед жопой. Стоит сейчас, наверно, звездно-полосатый капитан у себя на мостике, спокойно курит и не знает, что к нему летит моя жопа. Бледная и костлявая, как смерть в представлении человека.

Сучара — опытный пилот. Посмотрел на часы, похлопал по плечу Ноутбукэ. Тот сверился с картой, кивнул. Сучара вырубил движки, зафлюгировал винты, три раза стукнул кулаком по сиденью. Обернулся, прошипел что-то. Понял я, понял! Делаю. Не шипи, балда. Не дите, обязанности свои знаю.

В дальнем полете горючку приходится экономить. До Тиниана еще часа три с половиной — четыре, ветер встречный и очень сильный, птиц много, смятыми тушками весь самолет уже облепили. Даже если самую бедную смесь двигателям давать, все равно ни в какую не долетим. Так что мой выход. В буквальном смысле. Наружу. Высовываюсь по пояс из верхнего люка, руки в стороны, машу равномерно. Полчаса. Потом Ноутбукэ сменит.

Машу. Холодно. Никак не согреюсь. От недостатка кислорода глупости всякие в бошку лезут. Что американцы союзники. Что я не только дезертир, а еще изменник. Что негоже трезвому танкисту на корабль из облака падать. Что глупо будет, если...

Вижу, вижу, блин! Да не дергай, дурак! Сам залезу!

Патруль британский. Четыре «спитфайра» правым пеленгом сзади. Вот непруха! С самого утра косяки сплошные кругом. На завтрак вместо усиленной летной нормы опять медаль «За систематическое недоедание» прицепили. Вместо бензина — это на боевой-то вылет! — снова какой-то дрянью из бутылок заправили. Вместо путных бомб тонну спичечных головок — вся дивизия месяц стригла! — в самолет насыпали. И даже карту, суки, нормальную пожалели! Глобус дали. Хорошо, Ноутбукэ ловкий, школьный атлас в штабе упер, пока мы с Сучарой в коридоре дрались, писарюг с дежурным на себя артистически отвлекали.

Патруль. Береговая авиация, истребители. Четыре пушки на каждом. Кранты. Ну, сорву пулемет с турели, метну. Ну, допустим, попаду. Дальше что? Дальше один заход — и амба. Только перья с яйцами полетят. Англичанин мужик серьезный, службу туго знает, тактику ему в летной школе не на пальцах растопыренных объясняли, а...

О-о-о... Ни х-хера себе... Такое вижу впервые. Не четыре пушки, а пять. На каждом. Кроме тех, что в крыльях, из кабины еще торчат. Длинные. Шевелятся. Бля-а... Вот это ствол! Метров семь. Дергается. Как будто от нетерпения. Как будто небо долбит перед собой.

Ноутбукэ обернулся, оскалился. Руки поднял, башкой качает. Палец мне большой кажет. Да понял я уже, понял... Везунчики мы сегодня. Счастливцы.

Их у англичан целый полк такой летает. Гвардейский. Особые летчики со специальными самолетами. Слепые. С длинными тросточками. Герои. По многу раз сбитые, горевшие, ослепшие, некоторые без ног, командир ихний, говорят, еще и глухонемой. В небе их никто не трогает никогда. Встретить — хорошая примета считается.

Сучара ручку плавненько от себя, левую педаль в пол. Уходим. От вполне возможного столкновения. Дружеский привет вам, убогие! Калики перелетные... Мы вам не враги. Мы уходим.

Смена. Теперь Ноутбукэ машет. Он хитрый, гад. Личико свое желтое ветерку подставлять не хочет. Кулибин. Глобус-то не выбросил, закурковал. Теперь вот две малые в нем и одну здоровую дырки сделал. На бошку натянул. Шлем. Африкой вперед пялится. А машет-то херовенько. Высоту теряем. Филон...

Гряда какая-то внизу. Острова. Для Сучары ориентир, для меня маленькие кусочки тоски. Не люблю плавать и летать. Люблю ходить. Ходить легче и привычней. Да и не острова нам нужны. А остров. И не сам, а возле. И не нам, а...

Бр-р-р! Руки одеревенели. Глаза остекленели. И нос забило. Похож я сейчас, наверно, на старое чучело с чердака. Так ведь дальние полеты — не шутка. Война не мама. Господин капитан Отзабору Докучи, дивизионный психолог, однажды на занятиях так сказал:

— Васа профессия — это быстрая доставка смерти потребитерю на дом. Поэтому выгрядеть вы дорзны соответствуюсе. Цем хузе, тем руце. Поэтому вам и запресено мыцу, брицу и стрицу. И рекомендуется не подтирацу. Потому цьто вы воины. А война — это страх и узас...

Да, война... Страх и ужас, все правда. Я до финской классным токарем был. На Кировском. Бронь имел. Женатый, сопляков двое. Но, как ноябрьские отгремели, так меня за муда и взяли. Призвали. Из новой кожи в старую кирзуху переобули, винтарь сунули — и вперед. На дот. Сперва по снегу, потом по теплым телам. Которых, как снежинок, перед этим дотом нападало. Сытый, гретый, за бетонной стенкою финн сидит и через узкое окошко пропуска на тот свет дает. Только попроси. Только встань.

Опять же не помню практически ни хера. Не видел потому что ни хера. Очки кровью с Серегиными мозгами залило, да темно уже, да метель... Он, Серега, передо мной как на провод электрический наступил, дергается весь, трясется. Грамм на двести потяжелел. В тишине упал. И я в паузу. По Сереге два шага и еще. Метнул. Пока летела, он новый вставил. И мне. В санбате встретились потом. Я живой дырявый, он дохлый рваный. Доктор наш бился-бился, вытащить его хотел, трубки ему вставлял, колол, нервничал. Особист же рядом стоит. Воскресить требует. Для допроса. А финн, башка набок, синий весь, голый, целый глаз открыл и особисту говорит:

— Куй тебе! Комиссарска морда...

И помер. И доктор ему не от прибора своего щетки, а от полкового генератора на всю шкалу — ка-ак врубит! Аж стол к потолку подпрыгнул. А финн руку поднял, пальцем глаз открыл, на особиста глянул и говорит:

— Фторой куй тебе! Большевицка сука...

И снова помер. И так весь день. Даже Тимошенко его успел застать, маршал. Срочно на кукурузнике прилетел. Тридцать пятый ему достался, и сталинской сранью его назвал. Подкованный такой финн был, имперский, бывший. Вроде в первую еще служил. «Георгий» при нем нашли. Офицерский.

А мне хера на шнурке. Только отпуск. А она, курва...

Короче, ботву ее длинную на кулак себе намотал и говорю:

— Куй тебе, а не дети! Отвезу к матери, раз в месяц можешь приезжать, но не чаще.

А хахаля у проходной выждал, репу ему напарил, ветку одну сломал и говорю:

— Люби ее крепко! Узнаю, что слабо любишь, — приеду, все корни вырву.

И обратно в часть. А там переформирование. Переодевание полным ходом. Вместо одной каски целые стальные костюмы на гусеницах дают. С пушками. На троих один. Короче, в башню заряжающим меня сунули. Муторное дело. Официант. Взял, донес, подал. Взял, донес, подал. И грохот. И дышать нечем. И оно все ладно бы, кабы не...

О! Цветочек оранжевый. Распустился. Еще один! Спасибо, спасибо... Очень красиво на голубом фоне. Очень вовремя. А то забыли мы, кто и где. Сучара вон слюни на воротник пустил, спит. Автопилот, из трофейных ходиков переделанный, врубил и откинулся. Сны свои японские смотрит. Про рисовые колобки, про веер, про маленькие титьки под тоненьким кимоно. Все, вставай давай, банзайчик! Артиллерия под нами. Шрапнель по нам. Гавкалки зенитные, свора целая...

Уклонение на скорости — маневр сложный. Перегрузка аж в восемь единиц, все трещит, потайная клепка то там, то сям узкими щелями расходится. Вправо. Со снижением. Ноутбукэ, лапоть хренов, вовремя не убрался, глобусом в проеме застрял, орет. Тормоз. Аэродинамический. Влево. Вниз. Три цветка рядом. Два близко! Очень!! Сучара!! Куда ты, блин, мышь летучая...

Вниз, куда ж еще... Вон он как... Здесь, значит. И сейчас. Понял я. Понял! Понял я, сука!!! Понял тебя, падла, с-сука, братан!!! Вниз!!! Подавитесь сейчас, суки!!! Вниз!!! Дави!!! Дави, Сучара, братан!!! Дави их, гадов!!! Нами!!! Дави-и-и!!! Врагу-у-у!!! Не сдается!!! Наш гордый, блядь!!! Не сдается!!! Дави-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и...

...и-и-иху ма-ать! Вот, блядь, клоуны! У людей война, а им весело. Пляшут, блядь. Салют, блядь, пускают. Шашлык у них, у блядей. Блядский ро-о-од! Целая толпа. В галстуках. И в коротких штанишках. Дети!

Скауты, да. Буржуйские пионеры. Слыхал. Дети. Шейки вытянули и смотрят. Как Сучара над самыми верхушками нас выводит. Слушают. Как стонем мы впятером, два железных и три мясных. Выводи, Сучара, братан. Дети. Маленькие. И чем ближе, тем меньше. Выводи-и, брата-ан... Этого нельзя. Нет.

И приказ нарушить нельзя. Хоть и отвечать не придется. Разве что перед Богом. О котором, впрочем, только лишь одно известно. Что он не фраер.

Грыжа у него будет, как пить... Я б не смог. Жилистый ты мужик! Я б не сдюжил. Махину такую... У самой у земли... Дети... Какого, спрашивается, хера? Откуда? Молоток ты, Сучара. Глаз у тебя вострый, как ... А? Ась? Чего-сь?

Нну... Надо было ожидать. Ннда... Тихо, тихо, родимый, тихо! Перевяжу сейчас. Н-нет... Заткну... Тихо! Сиди тихо! Расслабься. Хлещет вон. Доигрался. Да-а-а.... Беда-а-а... Вот и вторую голову штурман наш потерял. На бис.

Помню, как с обновкой из госпиталя вернулся. От манекена магазинного ему присобачили. Проводов напихали, стеклянные глаза вставили. Дурень дурнем. Швы болят, в строю равняться не может. Жрать нормально не может. Супа в резиновую грушу наберет, за ширму спрячется, штаны сымет — поел. Бродит вдоль стоянки, потихонечку привыкает. В лес пошел. Доктора ему свежий воздух прописали. Прогулки. Находился, надышался, уснул. Дятел сверху тихо спустился и всю новенькую башку ему издолбил. Господин майор Исиропу Наруки, хирург, так ему сказал:

— Ты, Тошиба, дурак. Но герой. Но урод. Но пример. Но не знаю, хоросий ири прохой...

Ну, вот. Заткнул. Давай ляжь теперь. Полежи. Покури-ка на вот возь... Блллядь!! Прости... Ложись, ложись, не дрыгайся, уже ж легче... На куртку мою, накройся. На-ка вот планшетку тебе под голо... Блллядь!! Прости... Да не маши руками-то, не маши! Хватит. Ты свое уже отлетал.

...кабы не война — совсем был бы я другой человек. Каб не войны. В сорок первом осенью, когда последний разваренный ремень на семерых поделили, съели, замполит, товарищ старший лейтенант Голобабый, Андрей Матренович, вечная ему память, из землянки выбрался, последним невыпавшим зубом цыкнул, пальцем пошатал, вынул, выкинул, обернулся и говорит:

— Ну хера ли цеперь... Цеперь узе ни хера. Выбора больсе нет. Или мы на них сицяс кинемся, или завтра они по нам без проблем на Моцкву проедут...

Из трех танков один все-таки завели. Мой. Соляры кот нассал, зато боекомплект полуторный. Попрощались. Мы трое под броню. Они четверо сверху сели. Плюс вши на всех. Ежели вместе считать — то полный состав полка. Водитель крест алюминиевый самодельный в рот вложил, по башке себя хлопнул. Тронулись.

А немец, гад умелый, даром что наступает, а минами, стервь, весь передний край себе обложил. Левой наехали. Бдам-м-м! И встали. И изо всех пулеметов по нам. По ним. По ошметкам их. По танку всех в минуту размазали.

А по нам из пушки не просто так. С чувством. Прикатили, не торопясь. Покурили. Обсудили дальность, поправку. Прицелились. Кофею из термоса выпили. Зарядили. Офицерик серенький ручку поднял. Бдам-м-м-м! И вместе с пушкой его слизнуло. Это Сашка, командир, раньше меня очухался. Бдам-м-м-м! И машину штабную со всей камарильей разворотил. Попялиться приехали, колбасня. На беспомощный русский танк. Думали, убило нас всех. А ниточку в херову дырочку вам не вдеть?! Бдам-м-м-м! И окопчик ихний уютный в кашу. С мясом. Официант! Снаряд! Бдам-м-м-м! И за папу с мамой полную ложку вам, суки, нечисть, падлы, козлы рогатые!

Башню как снесло, видел. Как заклинило, через нижний мы с Сашкой вылезли да назад. Сапоги красные у обоих. Хороший водила был. Верующий. Имя у него старинное какое-то было, длинное. Как гвоздить они из зенитки взялись, так его сразу и раскидало. На буквы. А мы в воронку. А башня ме-е-едленно так летела. Как будто нес кто-то. К нам. Бдам-м-м-м! И свет потух. Своевали.

Тоже люди, конечно, немцы... Херовые только. Стоит, специально для тебя жрет. Вдумчиво так, со смаком. Перед носом прям. Невозможно глаз отвести. Стоишь, за колючку держишься, языком шевелишь, губами двигаешь. Как бы помогаешь ему. Жевать. А он кусок не доест, опустит. И в тебе аж холод в груди. Надежда. Она последняя сдыхает, то правда. Стоишь, смотришь. Как он? Неужто... Спиной повернулся, кусок внизу держит. И плечом так. Бери, мол. И падаешь! Коленками в землю, руки, губы, душу к тому куску тянешь! И — пр-р-р-р-р-р!!! Прямо в душу тебе. Пердит. Аж полы у шинельки навыверт. Хохочет. Другие тоже. Кланяется им. А кусок собаке. И по холке нежно ее. Перчаткой.

На одной сырой брюкве далеко-то не убежишь. Не кролик же. Хотя... Герр лагерфюрер фон Танн на разводе как-то сказал:

— Ви есть кто? Ви есть жалкий кучка, которий осталься после ваш большой армий. Шайзе. Дрек. Ха унд ха! Ви есть никто. А кто никто не есть, тот не есть. Не кушать. Его сам кушать. Ха-ха! Русский зайка есть волки пайка. Хо-хо! Дер фольклор...

Кто восстал, те легли. Поголовно. Только мы с Сашкой да с мадьяром еще одним просочились. Да Иржи-чех. Да француз. Граф, между прочим. Забыл, то ли Бессемьи, то ли Насвинье. Юркий такой, первый за колючку вылез, когда поляки дизель взорвали. А евреи все легли. Костьми. Самые скелеты были из всех.

Две недели под землей, как кроты. Старуха. Сама нищая. Когда принесет, а когда так. Схрон в лесу. От людей подальше. От собак. От еды. Сашка землю ковырял, ковырял... Потом вдруг как давай жрать! Все, думаю. Сбесился боевой дружок. Обратная эволюция, так сказать. От человечка до червячка. Но нет. Как прочухали — все накинулись. Сла-а-адко. Хер их знает, подснежники там или кто. Цветы, короче. Луковичные культуры. Ногтями землю над собой драли, хватали, не жуя лопали. Интересно вот теперь, если ты луковицу сожрал и у тебя из сраки цветочек вырос, то ты кто? Клумба? Или цветкова мама?

Тиниан? Или нет? Погода отличная, видимость идеальная, но поди-ка тут разбери... Сучара в карту уставился. Контуры, наверно, сличает. Она ж контурная. Без названий. Типа «Раскрась сам и покажи дедушке». Отложил. Значит, не сошлось. Значит, поживем еще. И капитан этот в своей рубке живым еще постоит. «Индианаполис»... Красивое название. Крейсер.

Артык... Некрасивое название. Лагерь. Надо ж! Одну лишь буковку поменяй — и будут тебе пляжи с шезлонгами, костры с песнями да задорные крики маленьких пролетариев. А так... Вышки, попки, урки. Начальнички, собачки, колючка. И срок. Что значит, за что? За измену Родине в извращенной форме в военное время в особо крупных размерах. Потому что с такого-то по такое-то не в рядах ты с оккупантами воевал, а в шайке с хер знает кем. Не партизан ты, а куртизан политический, проститутка, блядь, предатель, наймит вражеский, холуй, полицай! Где свидетели? Где бумаги? А?! Кто докажет, что эшелоны под откос немецкие ты пускал, а не наши? Где написано и подписано, что пули да осколки в грудь да в брюхо от них ты получил, не от нас? А?! Вот свидетели. Вот бумаги. «Сим доношу, что такой-то...» Ты, сволочь! «Сим заверяю, что вышеупомянутый...» Про тебя, падла! С-сиди, с-сука и не вякай больше, пр-ропидор!..

Вставай, брат. Имеешь возможность оправдаться и искупить. Переодевайся. Вон тот танк — твой. Вот этот командир — твой. Вон те бугры на горе — япошкин укрепрайон. Завтра, с рассветом. После артподготовки. А сегодня — на-ка вот тебе, выпей...

...Выпили ссаки ихней горячей по полнаперстка. Потом инструктаж на завтра. Господин полковник Тонука Каноэ, замкомдив, долго не рассусоливал. Задачу поставил тремя словами. Долететь, обнаружить и уничтожить. Последний самолет, последняя горючка, последняя взрывчатка — все нам. Мы обязаны. Ты обязан, Сучара. Боги любят, когда в огне ты падаешь с неба. Ты обязан, Ноутбукэ. Боги знают, что ты знаешь, как надо мстить. Ты должен, русский. Твой бог, если он у тебя есть...

Есть! Он! Сверился Сучара и карту не отложил. Отбросил. Лицо ко мне повернул. Видел я такое лицо. Не раз. И у меня такое лицо. Наверно. Понял тебя, братан, не трать... Он, остров. Он, крейсер. Да, вижу, подходит уже. Привез. Серый, хищный, огромный. Беременный. Даже очень.

— ...Да, оцень много. Сто, двести тысяць смертей. Корабрь привезет, на острове соберут, в саморет погрузят. Необыцьная, не такая, как раньсе, бомба. Церый город убивает. Зенсины, старые рюди. Дети. Допустить нерьзя. Нет. Рюбой ценой уницьтозить...

Сбить. Поджечь. Расстрелять. Со всех сил старается. Как руки, сволочь, трассы свои к нам тянет. Испугался, сука. Боишься, сука. Сдохнешь, с-сука! Держи, Сучара!!! Держи!!! Курс!!! Держи!!! Так!!! Та-а-ак их мать носом в рот!!! Курс!!! Хер с ним!!! Хер с ним, что убило!!! Ты курс держи, братан!!! Ку-у-урс!!! Держи-и-и!!! Бог есть!!! Не фраер!!! Не дрыгайся, братан!!! Не вались!!! Делай!!! Делай их!!! Мужик!!! Один!!! Мудрый!!! Сказал!!! Де...

...лай, что должен.

И будь, что будет. 

 

ГОВНОСТРАДАМУС, СТИХ 1-й

...И когда мы с тобой, брат, выбьем из стволов последний нагар, почистимся, помоемся и пойдем гулять по их улицам, ты сам увидишь и удивишься, как богата эта страна, как сильна и красива, как чиста и уютна была, пока не пришли мы с тобой. Как велики стада тучных северных женщин, как они вежливо улыбаются, когда ты задираешь стволом их майки, ища пару крепких грудей, и как слабы их бледные мужчины с портфелями, в которых носят они бумагу, и как мало нас осталось после боев, и как много нужно держаться теперь за груди, чтобы заселить все это мной и тобой. Во имя Великого Милосердного, брат, не надо ссать на него, просто дострели, дети ж смотрят, теперь это наши дети, их светлые глаза потемнеют, и большой черный камень будет в их душах, как и у нас с тобой. Видишь памятник? Они тоже были когда-то воины и ложились грудью на амбразуры, теперь они черви и извиваются, из подствольника не надо, брат, баши сказал гранаты беречь. Ты насмешил меня, брат. Нет, это не их Бог. Их Бога, зайдем в церковь, я тебе покажу. Это Микки-Маус. А этого не знаю, уши тоже большие, наверно, его сестра. Их Бог проиграл войну с Микки-Маусом, они перестали молиться и полюбили смеяться, они забыли, зачем люди показывают друг другу зубы. Да, красиво, я у себя во дворе тоже такой поставлю. Называется светофор. Брось, брат, зачем тебе его голова. Пойдем лучше я покажу тебе супермаркет. Если загнать туда этих женщин, то будет как в раю. Мы с тобой в раю, брат. Мы мертвые с тобой, брат. Не потому что умерли, а потому что родились с тобой такие. Нам не больно, потому что нас много. Нам не страшно, потому что их мало. Мы живая смерть, которая взошла вместо травы и солнца, проросла сквозь их тротуары и небоскребы, которая пришла, откуда они и ждали. Оставь, брат, футбол не наша игра, пойдем дальше, я покажу тебе карусель, ты узнаешь, что такое счастье, и опусти ствол, сейчас они закричат, не стреляй, не нужно, они ведь тоже немного люди, и должен же кто-то оплакать тех, кто смеялся... 

 

ЛЕСНАЯ ВОЙНА

Маленькие лесные партизаны, сто семьдесят человек, ели большую трофейную булку. Булка была высокого качества, сдобная, все были довольны и давились только в шутку.

— Ша! — вдруг сказал командир. — Слезай с булки, немца слышу.

Спрятавшись за недоеденной булкой, партизаны ударили себя по животам, заткнули друг другу все отверстия и таким образом замолчали.

— Ша... — уже тихо сказал командир. Он любил это понятие.

Повинуясь команде, партизаны взяли на изготовку обмотанные полотенцами дубинки и растопырили шаровары, постепенно сливаясь с местностью.

Немец был изможденный, с трудом передвигал ноги и шел совершенно один, если не считать еле плетущихся сзади четырнадцати танков. Плохо подогнанными пальцами он разбрасывал на ходу из мешка противопехотные мины, сам иногда наступая на них и горько плача от осознания того, что все они ненастоящие. Промышленность Германии работала из последних сил, фанерные с виду танки на самом деле были картонными, выданную дивизии на месяц булку украли прямо с платформы партизаны, а грибы и ягоды в лесу порубала развеселая кавалерия Доватора, сброшенная на недельку с парашютами, оркестром, полковой кухней и передвижной выгребной ямой.

— Ку-ку! — прокуковал командир.

На тайном языке лесных бойцов это означало «Ура!». По этому сигналу партизаны обычно лихо выскакивали из-за кустов и били немцев дубинками до тех пор, пока те не сдавались или не отдавали хотя бы половину табаку. Но сегодня был четверг, мирный день, и хриплый голос старой кукушки означал совсем иное. Он означал: «Немца не трогать. Пускай себе, говно, идет. Все равно скоро Курская дуга». К тому же немец со своими полудохлыми танками шел как раз туда, где жили в берлоге два медведя-идиота.

Идиотами они стали после того, как партизаны закрыли берлогу снаружи на ключ и поставили сверху проигрыватель с одной пластинкой, которую, не прерываясь, крутили полгода. Когда летом берлогу открыли, медведи сидели на противоположных стенах и приветливо чирикали бородатым дяденькам, которые, наверно, привезли им дудочку и маленький паровозик. Но паровозика не привезли, а политрук показал им дулю с такими грязными ногтями, что обоих стошнило. После того как испуганных медведей командиру удалось похлопать по плечу, им выдали на двоих один маскхалат, который они тут же надели, и назначили их недремлющей засадой. Когда мимо берлоги проходили немцы, один медведь женским голосом должен был говорить «Битте!», а другой шлепать попавшегося немца по каске, после чего из-под каски торчали только носки сапог. А такие немцы были совершенно безвредны и могли ходить где угодно, их никто не трогал, все ласково называли их «черепашками» и щекотали под каской, а обидевшего «черепашку» командир лично наказывал железным прутиком.

Едва левая, бывшая толчковая нога немца поравнялась с берлогой, оттуда вылетело колечко сизого ароматного дыма и хорошо поставленный дамский голос сказал: «Битте, пожалуйста!» Немец улыбнулся так широко, что на нем затрещала каска. Один за другим он вспоминал пункты «Наставления по обращению с лицами противоположного пола».

— Партизанен? — игриво спросил немец.

— Здесь мы! — не подумав, гаркнул плохо выспавшийся политрук.

— Дурак! — закричал на него командир. — Пошел в землянку! — Извините его, ради бога! — обратился он к немцу. — Мы не местные партизаны, мы из-под этого... Оттуда... Вы не подумайте чего...

Обманув немца, он быстро присел на корточки и протянул руку, в которую ему тут же положили старое гнездо и чучело глухаря. На другую руку ему надели Петрушку, глупый вид которого окончательно успокоил оккупанта.

— Змотри у менья, зукин зын! — погрозил он пальцем и свалился в берлогу.

Послышались шлепок, сопение, кряхтение, затем женский голос сказал: «Битте», и новая «черепашка» была выброшена наверх. С минуту она постояла, затем хихикнула и весело поскакала в лес стукаться о деревья, наступать на какашки и подслушивать разговоры зайцев.

А под смолистой елью командир снял с себя заветную отцовскую майку, старинные дедовские трусы и пошел награждать ими двух медведей-героев, которые не знали страха, совести, стыда и никаких других чувств, кроме чувства долга перед Родиной... 

 

ИСТОРИЯ РФ, КРАТКИЙ КУРС

Едва проявившись на контурной карте мира, Киевская Русь сразу же осознала себя могущественной страной. Князь Олег, собрав войско в несколько тысяч храбрых и несколько сот трезвых воинов, пошел походом на Константинополь. Узнав об этом, хитрые греки мгновенно переименовали свою столицу в Царьград, и первый поход русичей окончился значительным по расстоянию промахом. Раздосадованный Олег, собрав с помощью нового войска разбредшееся кто куда старое, предпринял новый поход. На оба города сразу. Увидев издали многочисленные дымы полевых кухонь и самогонных аппаратов русичей, хитрые греки послали навстречу русьскому войску парламентеров. Появившись в шатре у князя, парламентеры всего за одну минуту унизились до такой степени, что князь побрезговал брать город штурмом. Отдав им свой нательный щит, он велел прибить его к городским воротам, а летописцам приказал зафиксировать победу ввиду неявки противника. Затем русьское войско вернулось обратно и, переодевшись, принялось двигаться вперед в экономическом отношении.

Но тут на востоке обозначилась неожиданная угроза. Увидев, как нагло можно себя вести, имея в руках оружие, дикие монголы подарили каждый друг другу по сабле, наловили в степи лошадей, сайгаков, ослов, джейранов и быстро организовались в большое и весьма подвижное копытное войско. Тронувшись в путь в Х веке, они уже в ХIII веке появились на восточных рубежах Киевской Руси. Тугодумные древляне, хлебосольные поляне и всегда веселые кривичи не были готовы к нападению варваров. Представившись татарами, монголы перешли границу и раскаленной снежной лавиной затопили города и деревни...

Зимой 1242 года тевтонские рыцари так замерзли, что решили сходить за дровами в богатую бесплатными деревьями Русь. Однако князь Александр Невский, титуловавшийся, кроме остального, и как «великий всея березы, сосны, дубы и прочая осины лесник», возмутился сам и возмутил против непрошеных гостей своих подданных. Созвав вооруженное длинными палками опалчение, князь сложил в большой рупор ладони тысячи человек, дождался попутного ветра и крикнул: «Halt!» Услыхав, рыцари построились свиньей и хвостиком вперед принялись отступать. Однако при этом экономные немцы не бросили из собранного ни сучка, а их лошади торопливо срывали губами оставшиеся с осени листья. Разгневавшись еще более, князь Александр приказал роте браконьеров отрезать врагу пути отступления. В считаные минуты ледяной панцирь Чудского озера покрылся множеством лунок. Пятившиеся задом рыцари, попав в лунки ногами своих коней, потеряли подвижность, спешились и нагнулись. И тут, подобравшись с тыла, длинными толстыми палками им крепко засадил могучий засадный полк! От нестерпимого стыда все до единого оккупанты провалились под лед...

Куликовская битва произошла совершенно случайно. Обрусевшие от частого употребления спиртных напитков завоеватели до такой степени слились с населением покоренной ими страны, что, к примеру, в конце XIV века матерные тверские частушки стали официальным гимном Орды, а люди с именами вроде Мамай Иванович и Андрей Батыевич в количественном отношении составили контрольный пакет всего совокупного населения.

Таким образом, не имея объективных причин, Куликовская битва случилась всего лишь из-за пустяшной ссоры. Князь Дмитрий Донской, выстроив свои войска для сентябрьского парада, так громко восхитился мощью и статью отборных воинов, что низкорослый монгольский атташе обиделся и поскакал куда следует. В итоге уже через сутки два злых войска стояли друг перед другом, а еще через пять минут монах Пересвет отрубил богатырю Челубею первую из его трех голов...

*

Иван Васильевич Грозный был первым русским царем, который оценил огромное значение спорта. Устроив в Александровской слободе состязания по нанесению тяжких телесных повреждений, царь Иван еще в четвертьфинале сразил учебным посохом своего одноименного сына, отстававшего в опыте всего на двадцать четыре трупа. Став не только государем, но и чемпионом всея Руси по бодиубилдингу, Иван Грозный положил начало таким национальным видам спорта, как метание черепа, прыжки на кол и подледное плавание.

*

Великая смута начала XVII века произошла из-за того, что юный царевич Дмитрий, наслушавшись нянькиных сказок про меч-кладенец, украл на кухне нож-самотык. Сразу же погибнув, царевич навеки стал символом неосторожного обращения с кухонными приборами, а потрясенная страна с горя напилась в хлам. Чем не замедлили воспользоваться обступившие ее периметр стрекулисты и фанфароны.

Моментально появившийся Лжедмитрий I навербовал из якобы поляков псевдосолдат, марш-броском обошел пограничные турникеты и легко захватил окруженный тогда еще хлипкой пластилиновой стеной Кремль. Но во время коронационного салюта Лжедмитрия I неосторожно выстрелили из пушки, и он покинул страну.

Пришедший ему на смену Лжедмитрий II оказался еще менее удачлив. Побившись об заклад с князем Пожарским, что продержится на троне двенадцать раундов против кого угодно, самозванец проиграл усталому и больному крестьянину Кузьме Минину, который, подойдя к престолу, пукнул столь бесчеловечным образом, что весь остаток жизни свергнутый захватчик провел в дыхательной коме.

Когда же положенный стране лимит самозванцев был наконец исчерпан, восставшие из погребов бояре, на радость всем, избрали царем спокойного и улыбчивого паренька Мишу по прозвищу Плюшевый. Главным же уроком Великой смуты явилось то, что бардак как форма государственного устройства близок русскому сердцу даже более, чем цыганскому.

*

Царь Петр был очень рослый мужчина. В возбужденном состоянии почти два с половиной метра. Плюс каблуки. Плюс стельки. Плюс под стельками заначка от Софьи. В общем, когда в Голландии устроили первую всемирную выставку достижений, то и вопроса не возникло, кого на нее послать. В Амстердаме в перерывах между дефиле и показами царь научился есть вилкой и строить забавные потешные корабли. Вернувшись на родину уже признанной всеми звездой, Петр под всеобщие аплодисменты легко сверг толстую некрасивую Софью и принялся за реформы. Первым делом было строжайше запрещено не курить. Некурящим рубили бороды и заставляли носить их на голове в качестве парика. Затем царь приказал найти хорошее болото и быстренько построить на нем временную, на пару веков, столицу, с тем чтобы когда-нибудь у России появилась своя ушедшая на дно Атлантида. Узнав из разговоров бояр, что кроме внутренней политики бывает еще и внешняя, царь Петр посредством недолгой дипломатической переписки вывел из себя Карла XII и пришел с войсками ждать его под Полтаву. Произошедшая в 1709 году битва закончилась для шведов таким разгромом, что все последующие короли этой несчастной страны стали уничижительно именоваться Карликами с трехзначными номерами, а Петр I знаменитым своим указом повелел дворянству выбросить устаревшие кафтаны и зипуны и переодеться в захваченные у врагов знамена.

*

Государыня-матушка Екатерина II в молодости была весьма заплаканной дамой. Да и как тут не плакать и не стыдиться, если недоразвитый муж-даун интересуется ее роскошной грудью только лишь на предмет пососать теплого молочка, а на своих дурацких оловянных солдатиков тратит не только семейный, но и весь военный бюджет. Найдя себе утешение в виде статной усатой Гвардии, Екатерина без раздумий разделила с ней ложе. Гвардия же увидела в Екатерине не просто голую женщину, но и удобного претендента на трон, который во всем будет ей потакать, поддакивать и подмахивать. В результате идеально проведенного переворота Петр III был свергнут и посажен глазом на вилку. Екатерина в заговоре участия не принимала, имея на это свой план: путем постоянного употребления мышьяка постепенно отравить царя молочком. Погоревав по очереди со всеми тремя Орловыми, Екатерина сменила траурное белье на обычное и в память о погибшем муже завела себе любовником одноглазого Г.А. Потемкина. Последний же, при всем своем немалом достоинстве, оказался еще и мудрым политиком. Прямо с царицы он диктовал распоряжения и указы, которые быстро воплощались в территориальные приобретения и устойчивый промышленный рост. Как писал однажды (хоть и не отправил) Екатерине Вольтер, «великая страна Ваша так же расцвела под Вами, как Вы под Потемкиным, и мне лишь остается жалеть, что я своими глазами не вижу ни того, ни другого...»

*

Наполеон с детства мечтал напасть на Россию. Поэтому иного выбора, нежели стать вождем какой-нибудь солидной страны, у него не было. На его счастье, злоязыкие энциклопедисты довели бедную Францию до такой ручки, что она, подобно созревшему геморрою, сама упала в его обтянутую резиной ладонь. За весьма короткое время полностью подчинив и мобилизовав обломившееся ему государство, бывший корсиканский молдаванин, а ныне Ультраимператор Объединенной Кровью Европы весь свой нездоровый талант употребил на подготовку к масштабной бойне. И ранним утром 1812 года во главе всего мужского населения Франции он первым проскакал по контрольно-следовой полосе на своем рыжем пони.

Русская же армия была абсолютно не готова к военным действиям, так как царь Александр, человек тонкой душевной организации, в целях просвещения темной солдатской массы велел заменить тактические занятия игрой на арфе, а вместо грубого штыкового боя ввел язвительную словесную пикировку. В силу этих причин захватчики практически забесплатно доехали до самой Москвы и в буйной радости зажгли в покоренном городе так, что его через час не стало. Вот тут-то и возмутились доселе спокойно спавшие в своих берлогах крестьяне. Поняв, что с потерей Москвы они лишились не только рынка сбыта глиняных свистулек и лакированных настенных лаптей, но и самых лучших во всей стране кабаков, разгневанные крестьяне единой многососковой грудью встали на защиту Отечества. Втайне от властей они переоделись солдатами и, приделав к вилам приклады, задали похмельным французам такую трепку, что только от их ужасных матерных криков половина французов получила не совместимые с жизнью ушные травмы. А когда эту удачную импровизацию возглавил отставной военрук Михаил Кутузов и когда ударил сильный русский мороз — дело пошло так быстро, что на пути наполеоновского отступления наши военные регулировщики едва успевали ставить замерзших вражеских гренадер в качестве временных верстовых столбиков. И в самые короткие сроки почти уже проигранная война сменилась блистательной победой бородатого народа над бритым, а стройного высокого императора — над маленьким и кургузым.

*

В 1861 году царь Александр II, предварительно всесторонне обматерив, отменил наконец крепостное право, которым ему на саммитах то и дело тыкали в лицо подвыпившие монархи Европы. Обрадованные крестьяне сдали свои сохи в музеи и переместились в города, где их привычка пахать легко трансформировалась в привычку подметать улицы. Те же из них, кто был знаком с принципом действия волчка и понимал устройство педали, стали первыми представителями нарождающегося рабочего класса — особого контингента людей, умеющих из большой чугунной болванки выточить на станке маленькую. В свою очередь помещики, оставшись один на один с жирной, но негодной для прямого употребления в пищу землей, прониклись недовольством и выделили из своих рядов первых революционеров, которые, умело играя на алкогольном опьянении отмечающих воскресенье рабочих, стали уговаривать их разнообразить свой отдых таким нетривиальным развлеченьем, как убийство царя. Агитация революционеров оказалась столь эффективна, что спустя весьма короткое время домашнее изготовление бомб стало даже более распространенным, чем самогоноварение, а фрондирующая публика взяла за моду рассматривать в театре царскую ложу сквозь разрисованные а-ля снайперские прицелы лорнеты. Когда же, потренировавшись за городом на лягушках и кошках, боевая организация «Народной воли» приобрела необходимый опыт и впервые успешно убила молодого и здорового человека — вся передовая общественность страны замерла в предвкушении. И 1 марта 1881 года не оборудованная мигалкой и почти не охраняемая царская карета была взорвана вместе с заполнявшим ее царем. Так, хоть и очень громким, но пшиком завершилась единственная попытка ненасильственным образом дать счастье людям России.

*

Владимир Ильич Ленин родился в 1859 году в семье пьющего крепостного сапожника. Увидев, кого она произвела на свет, мать Владимира Ильича бросилась с крутого обрыва в реку, а отец, несмотря на яростное сопротивление зубастого и когтистого существа, молча задушил его в колыбели. Поэтому в следующий раз Владимир Ильич родился в 1870 году в семье инспектора народных училищ в виде премилого кудрявого младенчика с пухленькими ручками и животиком. Невероятно быстро развиваясь как личность, уже в два годика Володя одной силой своего взгляда мог заставить мать налить ему водки, а в три года количество его преступных наклонностей превысило число статей тогдашнего уголовного кодекса. Поскольку малый биологический возраст не позволял ему самому заняться политикой, Володя за пару сеансов внушил свое стремление старшему брату Саше, который, однако, при первой же попытке в зомбированном виде застрелить государя был пойман, осужден и повешен. Получив таким образом понятное для невзыскательного простонародья моральное обоснование своих действий, Владимир Ильич окончательно порвал с детством и уже в открытую занялся красной магией на страницах мягких газет и либеральных журналов.

Начавшаяся в 1904 году Русско-японская война явилась следствием масштабных процессов, происшедших в начале прошлого века с нашей планетой. Из-за повсеместного роста тяжелой промышленности и сопутствующего ему нагревания земной атмосферы заметно расширилась и поверхность самой Земли, что привело к появлению никем не занятых территорий, «за физическое обладание которыми, бороздя пенистые волны, в больших и малых губительных конфликтах столкнулись боевые флоты, кои тусовались до этого с перманентно наведенными друг на друга толстыми и длинными пушками», — писал своей невесте Н.К. Крупской, с нетерпением ожидая ее приезда в Шушенское, В.И. Ленин. Россия проиграла морскую фазу своей войны из-за косности царских адмиралов, отказавшихся от постройки непотопляемых пенопластовых кораблей, а сухопутная была проиграна по причине отсталости царских генералов, отставших от атакующих войск и потерявших управление ими.

Сокрушительное поражение у себя дома так расстроило предков нынешних футбольных фанатов, что их кричалки быстро переросли в лозунги, а перевернутые лошади и разбитые стаканами окна переросли в настоящие бои с прибежавшей полицией и подскакавшими казаками. Началась первая русская революция, когда «низы уже не в силах терпеть, но верхи все давят и давят, раз за разом вводя карательный орган в уставшие от кровопролития теснины городских улиц», как писал после приезда Н.К. Крупской весьма довольный развитием событий В.И. Ленин.

Царь Николай II был мужчина пьющий даже на фоне подданного населения. Чтобы это его наследственное качество пагубно не сказывалось в политике, он с помощью комплекса упражнений полностью атрофировал в себе волю и отстранился от правления, оставив за собой лишь право покачиваться в карете во время торжественных царских выездов.

Первая русская революция, раздавленная кровавым столыпинским тапком, все же заставила монархию пойти на уступки в виде чисто номинального крестьянского представительства при дворе. Однако хитрый Григорий Ефимович Распутин довольно долго, вплоть до своего насильственного погружения в реку, был по отношению к высшим кругам чем-то вроде всемогущего закулисного кукловода, с той лишь разницей, что обычно надевал их не на руку.

Мировая же война, приведя ко всеобщему недовольству, в наибольшей степени расстроила балтийских матросов, которым скупое Адмиралтейство не только сократило суточную выдачу кокаина, но даже стало поговаривать о такой дикости, как смена брюк-клеш на зауженные, перед такой подлостью, как отправка экипажей на фронт. Восставшие со своих рундуков матросы объявили вне закона хорошо одетых прохожих и потребовали у офицеров их жен. Узнав об этом, Владимир Ильич Ленин покинул уютный швейцарский кабачок, где работал ряженным в карбонария зазывалой, и, перекрикивая от радости паровоз, по специально проложенной немецкими саперами узкоколейке приехал в Питер. Началась вторая русская революция.

*

Великая Октябрьская Социалистическая Революция Андроидов Красного Ада (сокращенно ВОСРАКА), происшедшая в ночь с 25 октября на 7 ноября 1917 года, победила главным образом благодаря меткому выстрелу «Авроры», выбившему дубинку из рук единственного охранника Зимнего. Увидев, что оборона дворца ослаблена, революционные массы ринулись на штурм и мгновенно овладели не успевшим опомниться женским истребительным батальоном, который прибыл на очередной концерт популярного декламатора А.Ф. Керенского, вооруженный лишь чепчиками и цветами. Владимир же Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская, для конспирации переодетые в торговца бубнами и афишную тумбу, под шумок проникли в Главный центр управления государством и выдернули все оставшиеся предохранители. И вскоре большевики (прозванные так за гигантский лоб Ленина и огромные глаза Крупской) захватили власть уже повсеместно.

Далеко предвидя будущее скрытым под кожей лба третьим глазом, Владимир Ильич с ходу поменял тактику на стратегию и впервые в истории России показал простому народу географический глобус. На котором зарубежные страны были окрашены вонючим коричневым, а своя собственная — беззащитным розовым цветом. Помогавший ему профессиональный переводчик с заумного на убогий Лев Троцкий тут же понятными любому мужчине жестами растолковал удивленному пролетариату послание вождя: или мы их, товарищи, или они нас хором во все места. Узнав таким образом о существовании враждебного капиталистического окружения, пролетарии заругались и поголовно записались в подсунутую им Красную Армию. Но тут недобитые царские генералы вдруг вынесли и показали народу свой глобус, на котором белоснежная привлекательная Россия была покрыта мерзкими алыми прыщами. Любившие баню чистоплотные крестьяне заматерились и дружно записались в поднесенную им с поклоном Белую гвардию. Началась Гражданская война, в ходе которой революционные черви побили благородных крестей, и уже в 1922 году, выступая перед ткачихами Путиловской доменно-шатунной мануфактуры, Владимир Ильич Ленин объявил о создании СССР — первого в мире государства, в котором эксплуатация человека человеком не приносит радости им обоим.

Зимой 1924 года завершивший свою миссию Владимир Ильич Ленин полностью пришел в негодность как организм и умер, что, однако, не помешало ему надиктовать супруге знаменитое Завещание, в котором он столь ярко раскритиковал Иосифа Виссарионовича Сталина, что даже бывалая Надежда Константиновна Крупская побледнела восемь и покраснела двадцать шесть раз.

*

Невероятно мстительный Сталин велел сделать из Ильича чучело и поместить его в специально построенное на Красной площади шапито, а вдову чучела обязал присутствовать на приемах иностранных делегаций в качестве престарелой живой матрешки. Доставшуюся же ему власть гениальный отец всех художников-инсталляторов Иосиф Виссарионович Сталин употребил так масштабно и творчески, что через считанные годы вполне обыкновенная страна превратилась в поющую бодрые песни могилу, на холмике которой дымили трубы, а под холмиком невидимо плодились безглазые железные танки. Понимая, что одна могила не может называться кладбищем, честолюбивый Иосиф Виссарионович приложил все силы к тому, чтобы распространить новое искусство на всю планету. Однако к этому времени на Западе проклюнулось и расцвело пышным цветом другое направление в искусстве, представленное работами венского художника Адольфа Гитлера. Между двумя школами неумолимо назревал широкий творческий диспут.

И ранним предыюльским утром 1941 года неисчислимые белокурые полчища вторглись на территорию беззащитно оголившейся во сне усталой Страны Советов. В одно мгновение ока предельно моторизованная германская армия дожужжала до самых кремлевских стен, которые на неточных картах немецкого Генерального штаба именовались Уралом — за которым, по мнению не понимавшего шуток абвера, бушевал холодными волнами Сибирский Ледовитый океан. Каково же было изумленье агрессоров, когда из-за каждого сколько-нибудь толстого дерева показался вдруг увешанный оружием партизан, а из-за зубчатых уральских стен, насвистывая «Платочек», вышла только что поевшая, вдвое большая армия. Поняв, что прием цианистых пилюль неизбежен, Гитлер все же какое-то время отнекивался и, катаясь в бесноватых раздумьях по полу, уже стал прикидывать что-то насчет отправки к Сталину если не сватов, то хотя бы парламентеров.

Однако обиженный Сталин демонстративно выколотил о карту Германии свою трубку, а прямолинейный Жуков отнесся к этому как к приказу, и 9 мая 1945 года предпоследний советский танк намотал на гусеницы последнего немецкого гренадера.

Завоеванный в тяжелых боях Берлин получил наименование «Город-гад», а не спавший всю войну Сталин — пухлый матрац из трофейных гитлеровских знамен. Народ же, взяв на складе заместо сданной трехлинейки трехрядку, уселся на побитое пулями крыльцо клуба и, помахивая в такт культей, спел самую печальную за всю свою историю песню...

*

В 1953 году Иосиф Виссарионович Сталин, нечаянно глянув на себя в зеркало, умер. Наследовал ему простодушный и полный Никита Сергеевич Хрущев, личной проблемой которого была невозможность увидеть закрытые животом некоторые важные части своего тела. По этой причине у него развился устойчивый психологический комплекс, следствием коего, в свою очередь, стало болезненное увлечение крупными початками кукурузы и самыми большими в мире ракетами (см. Приложение). Обострение этого комплекса в 1962 году привело к скандально известной попытке публично помериться с Джоном Кеннеди, в результате чего вся планета едва не увидела свой конец.

*

В 1964 году Никита Сергеевич Хрущев был с почестями свергнут друзьями и приговорен к заключению на своем садовом участке, а его продавленное до пола кресло занял Леонид Ильич Брежнев, мужчина весьма приятной наружности и очень доброго нрава. Его страстью было коллекционирование на груди ярких и блестящих предметов, за которое он был прозван «дегустатором орденов», а делом всей его жизни, в ответ на открывшийся в Америке Диснейленд, стала постройка Байкало-Амурской магистрали — первой кругосветной железной дороги для детей и впавших в детство туристов.

*

Осенью 1982 года Леонид Ильич умер от тяжелого приступа старости, и на некоторое время страна осталась без руководства, если не считать таковым двух древних сморщенных дедушек, один из которых даже думать мог только с помощью электрического прибора, а другого без всякого смущения еще живого возили работать в Кремль на лафете.

Наконец, в 1985 году у руля власти встал прошедший длинный путь от помощника тамады до Нобелевского лауреата в области разговорного жанра энергичный Михаил Сергеевич Горбачев. Часто отвлекаясь на уличные экспромты перед всегда готовым посмеяться народом, этот самый ласковый из генеральных секретарей иногда забывал поставить на сигнализацию тронный зал. В результате чего и проснулся однажды политическим выкидышем и горьким идеологическим сиротой. А вся власть необъяснимым образом оказалась в руках крепко выпившего, но весьма уверенно стоявшего на танке мужчины. Который, попирая нетрезвой ногой голову командира, широким жестом даровал народам со своего плеча такую шикарную свободу, что те, разорвав на кусочки, тут же принялись толкать ее иностранцам.

Моментально сократившись из одной шестой части суши до одной седьмой, страна почувствовала себя униженной и принялась бросать яйца в зубчатые стены самого крупного на ее территории вытрезвителя. Временно очухавшийся Борис Николаевич Ельцин последовательно вспомнил свои имя, отчество и фамилию и с восьмой попытки довольно грамотно начертал их на бланке добровольного отречения.

На смену же ему пришел Владимир Николаевич Пукин, он же Вадим Путятович Букин, он же Карл Вовенцоллерн, он же Вовганг Амадей Пуцарт — абсолютно неизвестный даже в самых узких кругах, сверхзасекреченный советский разведчик глубокого залегания. Настоящее имя которого — Владимир Владимирович Путин — стало известно только в торжественную минуту опускания выборных бюллетеней в урны. И история правления которого еще ждет своего детального описания... 

 

Приложение

В 1957 году наиболее умным из советских ученых было дано секретное задание особой важности — построить космическую ракету-носитель, внешне не отличимую от Спасской башни Кремля. Несмотря на большую сложность, проект в довольно короткие сроки был реализован, ракета успешно испытана и запущена в серийное производство.

Глухой темной ночью Спасскую башню тихо взорвали с помощью специальной бесшумной взрывчатки и на ее место установили аккуратно покрашенную, с заведенными курантами, новенькую ракету. К этому времени был уже сформирован и проходил интенсивные тренировки первый в мире отряд космонавтов, состоявший из взвода летчиков и стаи собак. Сначала с Байконура в примитивных неотапливаемых ракетах полетели в космос собаки — Лайка, Белка и Стрелка. Их задачей было подняться на околоземную орбиту и нажать носом кнопку, раскрывающую солнечные батареи. После чего ракета начинала отапливаться электричеством, и при помощи телекамеры ученые гораздо более долгое время могли наблюдать их агонию.

Вскоре после этого настал черед летчиков. Первый полет человека в космос рассматривался как небывалая пропагандистская акция, именно поэтому советский космонавт должен был взлететь с территории Кремля на Спасской башне-ракете, исполняя во время набора высоты государственный гимн, а во время спуска, в случае нештатной ситуации — мужественную песню «Варяг». Юрий Алексеевич Гагарин был выбран кандидатом №1 не только из-за своей знаменитой улыбки, на целых 12 пунктов превосходившей улыбку Кеннеди, но и из-за того, что при тайном отрядном голосовании очень любившие его оставшиеся собаки с радостью отдали ему свои голоса.

Однако весной 1960 года, буквально накануне старта, программа была закрыта. Специалисты Министерства Культуры Машиностроения после всестороннего анализа пришли к выводу, что бой курантов в безвоздушном пространстве не будет никому слышен, а работа мощных стартовых двигателей может привести к обрушению правительственных зданий и, как следствие, к преждевременному падению Советской власти.

Поэтому Гагарин полетел через год с Байконура в обыкновенной неотапливаемой ракете. И пел «Бесаме мучо». Просто для того, чтоб согреться. 

 

1945

Победа, победа... Два людоеда подрались тысячу лет назад. И два твоих прадеда, два моих деда, теряя руки, из ада в ад, теряя ноги, по Смоленской дороге по старой топали на восход, потом обратно. «...и славы ратной достигли, как грится, не посрамили! Да здравствует этот... бля... во всем мире... солоночку передайте! А вы, в платочках, тишей рыдайте. В стороночке и не группой. А вы, грудастые, идите рожайте. И постарайтесь крупных. Чтоб сразу в гвардию. Чтоб леопардию, в смысле, тигру вражьему руками башню бы отрывали... ик! хули вы передали? это перечница...»

А копеечница — это бабка, ждущая, когда выпьют. Давно откричала болотной выпью, отплакала, невернувшихся схоронила, на стенке фото братской могилой четыре штуки, были бы внуки, они б спросили, бабушка, кто вот эти четыле...

«Это Иван. Почасту был пьян, ходил враскоряку, сидел за драку, с Галей жил по второму браку, их в атаку горстку оставшуюся подняли, я письмо читала у Гали, сам писал, да послал не сам, дырка красная, девять грамм.

А это Федор. Федя мой. Помню, пару ведер несу домой, а он маленький, дайте, маменька, помогу, а сам ростом с мою ногу, тяжело, а все ж таки ни гу-гу, несет, в сорок третьем, под новый год, шальным снарядом, с окопом рядом, говорят, ходил за водой с канистрой, тишина была, и вдруг выстрел.

А это Андрей. Все морей хотел повидать да чаек, да в танкисты послал начальник, да в танкистах не ездят долго, не «волга», до госпиталя дожил, на столе прям руки ему сложил хирург, Бранденбург, в самом уже конце, а я только что об отце такую же получила, выла.

А это Степан. Первый мой и последний. Буду, говорит, дед столетний, я те, бабке, вдую ишо на старческий посошок, сыновей народим мешок и дочек полный кулечек, ты давай-ка спрячь свой платочек, живы мы и целы пока, четыре жилистых мужика, батя с сынами, не беги с нами, не смеши знамя, не плачь, любаня моя, не плачь, мы вернемся все, будет черный грач ходить по вспаханной полосе, и четыре шапки будут висеть, мы вернемся все по ночной росе, поплачь, любаня моя, поплачь и гляди на нас, здесь мы все в анфас — Иван, Федор, Андрей, Степан, налей за нас которому, кто не пьян...» 

 

2008

Возле площади, на полянке, догорали, коптили танки, догорали хэбэ, портянки, и валялись, как после пьянки, пацаны короткой войны, никому уже не нужны, ничему уже не верны, невернувшиеся сыны. Их безумные встретят мамки, их затянут в черные рамки, их опустят в сырые ямки возле площади, на полянке. И от площади той до этой будут зимы ходить и лета, будет холодно и нагрето. И забыто. Что кто-то где-то... 

 

БАЛАГУР

Хо-о-о, да ты, Мишка, смеесся надо мной! Ну како оно на хрен теперь здоровье! Оно теперь, Мишка, тако здоровье, что дыши, не дыши — один хрен, на живого-то не похож. Я ить, Мишка, знашь, каких годов-то? Хо-о-о... Наклонись, чо скажу. Старый я, Мишк. Мамонта — вот как тебя видел... Да чо ж я врать-то те буду! Хо! Я, Мишк, из дудки не стреляю, кошку не запрягаю и против ветра не вру. Говорю мамонта, значит, мамонта. Настояшшего. С рогами... А кто сказал «на лбу»? Конечно, во рту. Бивни, да! Полный рот, в три ряда, все коренные. Эти мамонты — это ж раньше обычное дело было. В стары-то времена. Ить они тут раньше такими кучами рыскали — хрен сошшиташь. Да и шшитать-то мы тогда не умели. Дикие ж были. Эти... практикантропы! Не умели шшитать. Ну, рази тока до двух. Когда охотились. Два раза ему в башню дубиной хряснешь — и все, готовенький. Тока шшупальцы по земле бьют. Хоботы, да, хоботы! Тока сиди да пельмени с его лепи. Здоровые с его пельмени-то получались! Скусныи-и-и... Бывало, от так с охоты придешь, в пешшеру-то постучисся, мамонта им в окошку покажешь — ох уж они и рады! Цельный месяц потом жарют, парют, пируют, дришшут... Благодать!.. А? Чего?.. Бабы? А как жа! Сам посуди — мамонта стрескали, у костра обогрелись, шкуры поскидали — так сразу ж видно, кто кому чего должен. Размножались, конечно. У нас все, кто не охотился, беременные ходили. Эх, Мишка, да кабы не мы тогда — хрен бы вам теперь, а не население! Впятером бы щас по лесам аукались. Кабы мы тогда сверх плана-то не рожали. Скорые-то помощи-то не ездили! Все сами. Одна рожат, друга складыват. Пацаны направо, девки налево. С утра ушел на охоту, вернулся — а там на кажну титьку уже их пятеро. Ребенков. Детских. Дров поколоть вышел, вернулся — ишо четыре! Одне пишшат, други прыгают, третти уже курить начали. А ить я же, Мишок, соплеменник-то не простой был. Вождь! У меня стока жен было — кольцы некуда одевать! Мамонтов не натаскаесся всех кормить. Как с охоты приду, как с ими со всеми враз отдохну, как они все враз родят — ужас! В смысле, благодать. В смысле, короче, без дела-то не сидели, людей родили, мамонтов извели, порох придумали, алфавит, брагу, компас, водку, бумагу, пиво, колесо и стакан... Как? Чего говоришь? Ты мне в тую уху-то говори. Котора больше... Да не, слышут-то одинаково, понимают по-разному. Эту я уху-то об лед приморозил... Почему пьяный? Трезвый. Кто ж тебе зимой на рыбалке пить будет! Это ж дело-то сурьезное — рыбу ловить. Динамитом. Ну, перед рыбалкой, конечно, выпили. Но мы ж тогда не знали, что рыбачить-то будем! Просто костерок развели погреться. На льду. Из яшшиков. Это на яшшике Серега первый-то прочитал, надпись-то эту. Первый и убежал. Там же тока с одной стороны написано, вот мы и не побегли. Чо, думаем, он бежит? А он, хрень такая, сам-то убег, а нам-то чо крикнул? «Ложись!» Мы и лёгли. Тут-то уж и я прочитал. «Ди-на-мит». Ха-на. Стелите гроб, я спать пришел. Кто играет с динамитом, тот домой придет убитым. Хха-га!.. А?.. Да полно! Да его там в яшшиках больше, чем леду в речке! Я ишо Сереге-то кривому — он тогда ишо прямой был — сказать-то ишо хотел: почто так-то, откуда ж стока взялось-то, пусты ж яшшики-т были! Это ж нас щас с троих мушкетеров семерых гномов сделает! Это ж ледоход пополам с рыбой будет! Это ж с каких яиц нам така радость вылупилась!.. О-о-ох, на хрена ж я так долго-то говорил?.. Время-то потерял. Хоть на карачках, а куда-нибудь бы отбег... Как оно, Мишечка ты мой, шваркнуло!.. Как оно хренануло!.. Как меня вверьх кармашкими-то подбросило — аж всего сплюшшило! Аж чуть форму содержаньем не замарал. Сосверху наземь обоими полушарьими звезданулся... Хо-о-о... Матерь Божия, на кого похожий я! Губы рваны, нос толченый, брюки насмерть промочены! Ножки гнуты, жопки пнуты, крылья в валенки обуты! На дворе трава, на траве дрова, на дровах бровями драная братва! Хха-га!.. А?.. Да не, сильно-то не покалечило. Так, из ненужного поотрывало кой-чо. Борода в основном погибла. Хороша борода была, новая. В смысле, длинная. От отца осталась. В смысле, у его така же была. В общем, Миня, с рыбалки я прямо в больницу и загремел. А врачи-то в отпуску все! А сестра-то не понимат ни хрена! Так и говорит: не понимаю, грит, ни хрена — то ли мертвый, то ли живой. Я говорю: дура, ежли б я мертвый был, рази же я бы тебя шшипал? И шшипаю. За мясо. Она в крык. А там у ей рядом в палате участковый лежал. Голый. Дружили они с им. Организьмами. Так прямо голый-то забегает и как свистнет мне! В свисток. Я аж с каталки выпал. На весы. Смотрю — шестьдесят четыре кило. А где, говорю, сволочи, ишо три?! И тут он мне сзади рукояткими-то своими ка-а-ак... Как? Ты громче-то говори. У меня ить тут в ухе-то... эта... как ее... да ну пуля в ухе застряла! С войны ишо... А ка-а-ак жа! Ххо-го-о! Конечно. Да ты ишо от такой от был, када я уже с финнами-т воевал. Во Вьетнаме. Да-а-а. У меня медалей знашь скока? Вот ежли все враз одену — земля не держит. Тока на лыжах, да. Мне ишо этот-то... кто.. Суворов! Михайла Кутузыч. Федералиссимус. Говорит: и откуда, грит, у вас, товарищ старший гусар, стока-то медалей? Всем же поровну начисляли! Ага. Ить мы же с им... с кем.. с Буденновым! Мы же с им на одной тачанке за пять лет четыре войны прошли! Значит, вот, две с немцами... одна с финнами... и одна с канадцами! На выезде. Ххо-о... Как, бывало, всей дружиной на лед-то выйдем, как на их глянем — так они со страху и провалются! Под лед. Вместе с клюшкими. А я ж им тогда ишо говорил: вот кто, говорю, из вас, стерьвы, с мячом к нам придет... с кожаным... тому по шайбе! Хха-га! Меня ихние вратари знашь как боялись! Я ж небритый играл. В немецкой каске. Поддатый. Боялись они меня. Помню, как-то за раз пять голов забил. Тоись все ихнее поголовье, како на лед вышло. Тока они драться — я клюшку выбросил и всех пятерых забил. Лбом. Чтоб не дрались... Ково?.. Как?.. Да ты с той стороны зайди, у меня в той ухе ваты меньше... Как зачем? Ну ты странный! Зачем... Ну ты же окны на зиму затыкашь?.. Ну! А я и окны, и ухи. Чтобы ни в те, ни в други не дуло. Чтоб сопливая простуда ни туда и ни оттуда! Хха-га!.. Ох, да ладно, пойду. Залялякался тут с тобой. С болтуном. Пора мне. У меня ж она в стайке некормленая стоит. Старуха-т моя... Ась?.. Да дверь, понимашь, заклинило, никак вылезти не могет. Я вот за Серегой пошел, кузнецом. А ты меня тут заболтал посередь дела! Артист... Прямо хоть прятайся от тебя. Все бы тебе у людей время отымать. Все шутки тебе. Ты вот сам-то соображашь, чего в телевизоре-то городишь? Прям иногда такую охренею несешь — мухи крошкими давятся! Ну, все. Счастливо тебе. Пойду. Ослобоню ее. А то, не дай бог, оскотинится там, с козой-то. На тот год приедешь — заходь. Рады будем. Давай, счастливо, ага. Стой! А то, может, пока моя взапертях, сегодня порадоваемся? У меня есть. Литра три. На кедровых орехах настаивал. Правда, с мышиными пополам... Не будешь? А ну и правильно, не кажный же день нам с тобой с крыльца падать... Как не падал? А с кем же мы упали-т? А, ну ладно, прошшевай покудова. До свидания, значит. С тобой. Мы ить с тобой скока теперь не увидимся? Полгода? Год?.. Ни хрена себе... Я грю, ни хрена себе, грохотает-то как! Слышишь? В дверь-то она стучит. Ну, конечно, скушно ж ей там с козой-то. О чем с ей говорить-то, с козой? О козлах, что ли? Пойду счас, Серегу-т приведу. Он здоровый, откроет. Ему это раз плюнуть, оглоеду... Да не, не надо, сами управимся, кака беда-то. Серегу позову. Х-ху-у, здоровый лось! Рубаха у его знашь кака? Вот ежли не застегивать — на твою машину как раз. Здоровый он у нас, Сергун. Спортсмен. На пианине одним пальцем четыре клавиши жмет. Ну, значит, прошшевай, Михаил... Да говорю тебе, сами справимся! Ишь — стучит-то тихо уже. Просто так уже, из чувства ритму. Ладно, пока. Доброго здоровья тебе. Чтоб оно там тебе успехов! Чтобы популярность карьеры положительная была. В смысле денег. На будущий год тебя ждем. Или прямо щас прям пошли... А?.. Как?.. Торописся? Ну-ну, иди-иди, говорун. Давай, ага. Слышь, чо, Мишк! Я ей щас скажу, что тебя встренул, дак она рада будет! Ей же там долго ишо сидеть. Пока Серегу найду. Мишк! Успеху тебе! Как ишо будешь — зайди! Обязательно. Ить мы чо... мы тебя это... очень. 

 

БЫЛ У МЕНЯ ДЕД

Да, деда вспомнил... Крутой у меня был дед. Особенный. Один сплошной шрам на ножках и с костылем. Неродной. Из родных дедов я лишь одного лишь один только раз видал. Суровый. Не матом не говорил никогда. По имени не называл меня сроду. «Шарлатан» — только так и звал почему-то. И трехлетнего, и двенадцатилетнего.

— Эй, шарлатан! Хули не ульи, на стенку не повесишь. Стакан-то, бля, где? Неси!

Я несу. Мне четыре года, я парнишка молодой и стеснительный. А дед в медалях весь, в орденах, в форме, в фуражке, в начищенных сапогах. Девятое мая? Шестьдесят восьмого? Наверно. Если и помню, то чужой памятью, бабкиной. Рассказывала. Как он мне по субботам стакан красного наливал. Несмышленышу. И на бабку цыкал, чтоб возражать не смела. Считал, бывший беспризорник, что это очень полезно. Как научился я от него матом говорить, думать и только лишь писать не мог в силу малого дошкольного возраста. Как на вокзале в Бийске, четырехлетний бандит, у такой же крохи-девочки мячик отобрал. Та — к матери за подмогой. Я — к такой-то матери с перебором и вывертом в четыре этажа их обеих. Аж весь вокзал покраснел. А бабка с испугу спряталась. И милицию вызвали. А она стояла за кассой и боялась признаться в родстве. А милиция, даром синяя, тоже вся покраснела. И кажется, бабка за это хулиганство штраф заплатила.

А дед... Он финскую прошел. И этим все сказано. Страшная война была, кто не слышал. А он еще Отечественную от двадцать второго до самого девятого проволок. Этой самой Отечественной первой степени орден, Боевого Красного орден, Звезды орден, еще какие-то, и медали, медали... А потом валенки у кого-то увел и пять лет на зоне протарахтел. А потом два раза раком болел. Губы. И вылечился. Элементарно. Только новым шрамом лицо перекосило, и всё. На Гитлера был очень похож. Та же челка, те же усы. Я как-то раз из огромного куска пластилина Гитлера-то взял и слепил. Без задней мысли. Со свастикой, в черной форме, фашистский фюрер. Бабка увидала — и в панику! Сломала, измяла тут же. Не дай господь, дед себя в фашистской форме увидит!

Дед... Доброты в нем было — как в березовом соке градусов. Котят не топил, а в землю живьем закапывал. Речка далеко, земля близко. Не работал в жизни ни часа, а книжек трудовых на свое имя две большие стопки имел. Заполненных. Пенсию получал мощнейшую, но денег никогда никому ни при каких условиях не давал, ни рубля, ни копья, ни пылинки не подарит, не займет, не отдаст и не потеряет. Пробки пивные не выбрасывал, а гвоздиком пробивал аккуратно и на веревочные связки во дворе вешал. Штук по сто. Одна связка, пятая, шестая, десятая...

Всегда с костылем ходил. Но не опираясь, а наперевес. Как с винтовкой. И этих костылей о всякий разный народ переломал множество. И требовал, год за годом, бумага за бумагой, от государства, чтобы оно выдало ему, фронтовику, орденоносцу, инвалиду второй группы, соответствующий автомобиль. А государство ему сказало: «Э нет... Знаем, зачем тебе автомобиль нужен. Чтобы людей давить». И не дало. А коляску инвалидную с ручным приводом — да на! Хотя нужна она ему была меньше, чем таракану институтский диплом. Он ведь, ежели догнать кого надо и в морду дать, несмотря на всю свою увечность — всегда догонит и даст. Лишь на меня и бабку руки никогда не поднял. Единственный только раз в великом гневе топор метнул. С порога через всю избу. В божничку. Напополам. Маленький был, не знаю, чем ему Бог-то не угодил.

Коляска... Огромная четырехколесная дура с рычагами, багажником и мной на мягком сиденье. Получили, перегоняем домой. Рычаги тугие, дед довольный, дорога в гору, мне восемь лет, путь неблизкий.

— Давай-давай, шарлатан! Токо так, бля! Токо пердячим паром! Нам отсюда до туда — ровно три моих муда!

Смеется. Это редкость. Обычно щерится вставной своей волчьей челюстью. Волчьими глазами даже на редиску, когда ест, смотрит.

Дед... Помочиться утром пошел, поскользнулся, промахнулся рукой-то по столу, а виском об угол — попал.

Дед... Злой, жестокий и жадный. В душу убитый и в тело много раз раненный.

Дед... Вот допишу сейчас, и пусть еще один малый памятник тебе будет. Ты не знал, а я твой внук был и есть. Коляску твою, в которую ты так и не сел ни разу, лет пять в стайке стояла, мы с бабкой после твоей смерти какой-то калеке отдали. Бабка жива была еще десять лет. Нет, двенадцать. Тебя жалела. И слова о тебе худого никогда не сказала. Я — тоже. 

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Я — самый стойкий из родившихся ночью. Слева и справа от меня мерли и помирали, вытягивались и коченели, их уносили и уносили. Не получившись, они уходили туда, откуда пришли. Им не показывали игрушек и пеленали их с головой. Легкой дороги вам, братки! Крыльев вам ангельских, облаков пуховых желаю. Короткой дороги вам и яркого солнца на веки вечные...

А я — самый цепкий из тех, кто выжил. Я на няньку старую смотрю не мигая, и на лампочку смотрю не мигая, и чувствую, как зубы во рту растут и как руки друг друга находят, и как только жрать захочу — диким криком ору изо всех моих сил, и всегда диким криком орать буду, пока зубы и руки не вырастут.

А я самый безнадежный и синий был из тех, кого вынули. Из тех, кому не рад был никто. Из тех, на кого не надеялись. Помнишь меня, шестнадцатый, с плечиком покалеченным? Помните меня, девятый с десятым, близнецы, мальчик и девочка, пупсики красные, полтора килограмма на двоих? Берега вам пологого, братки. Яркого солнца на веки вечные...

А я... Я самый-самый буду за вас! Я руками, зубами, я криком диким, глазами белыми и ртом хватающим — останусь и выживу. И то место, которое я займу, — будет моим. Та погода, что стоит за окном, — будет моим. Не яркое и не вечное, но я чувствую его кожей — солнце!

Прощайте, братки... Когда мы увидимся, я расскажу вам то, что узнаю. Я покажу вам руками, и вы поймете. Я объясню на словах и не утаю ничего. Когда мы встретимся там, где нас нет.

Короткой дороги вам!.. И долгой дороги мне... 

 

ЕВРЕЙСКАЯ СТАРОСТЬ

Таки он наступил мне на ногу, я понимаю, он не специально, а может, не понимаю, и он специально, а может, это я сунул под его ногу свою, впрочем, мне не больно, просто обидно, но совсем не больно, лично мне не больно, больно моей ноге, хорошо, что их две и второй не больно, то есть больно, но не потому что наступили, нет-нет, а потому что наступили годы, когда уже больно все, и даже просто стоять, и просто думать, и тем более думать стоя, и думать кто я, что я и зачем я в этом трамвае, куда я в этом трамвае и куда этот трамвай со мною внутри, наверно, надо было пешком, да-да, не ползком, червячком вдоль путей, а пешком, молчком, костыляющим старичком поперек дорог, мне ведь некуда торопиться, мне ведь уже, с какой стороны ни глянь, шестьдесят шесть, и скоро будет, как ни верти, шестьдесят девять, а потом снова ноль, и меня свалят к тем, кому уже не больно и не обидно, кого потеряли все, но не ищет никто, потому что все они тут, хотя все уже давно там, где играют на арфах и смотрят сверху, как мы едем зайцами неизвестно куда со скоростью двадцать четыре часовых оборота в день, и в ночь, и сутки через трое без выходных, без отпуска и без какой-либо перспективы роста, и веса, и здоровья вообще, и в особенности в старости, в частности, и все это вместе называется жизнь, которую мы смерть как любим, и не хотим, чтоб кончалась, даже когда не можем продлить, и поэтому плачем, когда нам говорят — рак, и называем врача овном, и хватаемся за любую соломинку, лишь бы допить мутные остатки на дне, и готовы сдохнуть, лишь бы не умереть, ведь там неизвестно что, а тут известно кто, с кем и где, и футбол, и пиво, и первая утренняя затяжка, и вечерняя на колготках, когда спишь вдвоем на бегу за себя и за ее парня, когда судьба к тебе передом, задом и мокрым ртом, когда впопыхах рвешь с бедер и мечешь в угол, когда хочешь, можешь и делаешь так, что она кричит именно потому, что ее заткнули, и быстро хорошо все-таки бывает, когда есть навык и чувство чувства, и много быстро хорошо бывает, если нет свидетелей и противопоказаний, которые довольно скоро возникают в виде детей, одышки и ограниченной стойкости вводимого контингента, каковой по-прежнему велик и даже где-то ужасен, но коего в койке кое-когда не вполне хватает для полного заполнения, что приводит к разрыву соединительных тканей брака в виде житейского судейского брека ввиду обоюдного нежеланья сторон получать наслажденье от жалких потуг, в кои коитус превратился не столько со временем, сколько с пространством, которого в доме все меньше, а в опустелой душе все больше, паскуднее и грязнее, потому что остались одни следы от того, что ушло и больше никогда не вернется, а именно — такой наивной херни, как любовь, такой милой хрени, как вера, и такой фигни, как надежда, которая теперь остается лишь на него: может быть, он перестанет стоять на моей ноге, может быть, он извинится, и может быть, это он не специально... 

 

ОРУЖИЕ

Мы все привыкли к тому, что юмористы шутят. Вот я сейчас шутить не буду, а расскажу вам чистую правду. Никаких шуток. Все серьезно. Так сказать, донесу до вас информацию. Меня самого эта информация... ну... удивила... Поэтому хочется рассказать.

Короче говоря, мы знаем, что в войну у немцев был такой танк «Тигр», так? А еще у них был танк «Пантера». И был «Королевский тигр». И так далее. Такие огромные страшные железные звери. А у нас был просто Т-34. Тем не менее танк с таким скромным названием всех этих зверей победил. Короче говоря, речь о том, как у нас и у них принято называть военную технику.

Вообще, такое ощущение, что те, кто делает и принимает на вооружение нашу боевую технику, немного издеваются над своими противниками. Вот смотрите. Сегодня у Германии есть такой танк, называется «Леопард». У Израиля есть танк «Меркава», что переводится как «боевая колесница». У Америки есть танк М1 «Абрамс», у Франции — «Леклерк», оба названия — в честь знаменитых генералов. А у нас знаете, что есть? У нас есть танк Т-72Б «Рогатка». Никаких шуток, это официальное название. Танк назван в честь рогатки. Непонятно почему, зато понятно, что КВН мог родиться только у нас. Если кто не верит, можете заглянуть в военные журналы или в Интернет, там найдете.

Или, например, берут американцы и называют свою самоходную гаубицу «Паладин». То есть такой бронированный средневековый рыцарь. А англичане свою называют «Арчер». В переводе — «лучник». Все путем. Все логично. Но тут подходят наши и говорят: «Смотрите-ка сюда... Вот самоходная гаубица 2С1 «Гвоздика»... Вот самоходная гаубица 2С3 «Акация»... Вот тяжелый самоходный миномет 2С4 «Тюльпан»... А вот дальнобойные самоходные пушки 2С5 «Гиацинт» и 2С7 «Пион»... которые могут стрелять на сорок километров ядерными снарядами. Нюхайте, пожалуйста, букет».

Или вот американцы берут и называют свою противотанковую управляемую ракету «Дракон». Хорошее название для ракеты. А другую называют «Шиллейла». В переводе с ирландского — «дубинка». Все логично. Все объяснимо. Но тут подходят наши и говорят: «А вот гляньте-ка сюда... Вот противотанковая ракета 9М14М «Малютка»... Между прочим, с помощью этой ракеты в войнах семидесятых годов было уничтожено более шестисот танков. Кстати, фамилия конструктора — Непобедимый. Сергей Павлович. А вот еще есть тяжелая противотанковая ракета 9М123 «Хризантема»... А вот, смотрите, какая прелесть — легкая управляемая противотанковая ракета «Метис» с ночным прицелом «Мулат». А чтоб вам, дорогие зарубежные господа, совсем стало непонятно и страшно, была у нас еще такая ракета под названием «Кромка».

А чтоб вы еще больше задумались, тяжелую боевую машину поддержки танков мы назвали «Рамка». Это, наверное, потому, что, когда она стреляет, от того места, куда она стреляет, остается только черная рамка.

А чтоб у вас, господа вероятные противники, башка от удивления закружилась, новейший самоходный ракетный комплекс береговой обороны мы назвали «Бал».

А чтоб у вас идиотская улыбка на лицах образовалась, наш самый мощный в мире 30-ствольный самоходный огнемет знаете как называется? Я не шучу, загляните в Интернет, там все это с фотографиями и техническими характеристиками. Секрета никакого, это все в открытом доступе. Так вот наш самый мощный в мире самоходный гусеничный огнемет официально называется ТОС-1 «Буратино».

Ну а чтоб вас, да и меня, пожалуй, тоже, прям сегодня же в дурдом увезли... Знайте, что наш новейший подствольный гранатомет ГП-30 имеет официальное название «Обувка».

Уже даже не знаю, в честь чего...

В общем, если кому-то интересно, загляните в Интернет. Или почитайте журнал «Техника и вооружение», он продается в киосках. Напоследок только добавлю, что есть еще у нас 82-миллиметровый автоматический миномет 2Б9 «Василек»... Стодвадцатимиллиметровый ротный миномет 2Б14 «Поднос»... Миномет 2С12 «Сани»... Межконтинентальная баллистическая ракета с ядерным зарядом «Курьер»... Межконтинентальная баллистическая ракета с десятью ядерными зарядами РТ-23 «Молодец»... Атомная подводная лодка проекта 705 «Лира»... Система управления артиллерийским огнем «Капустник»... Система управления ракетами «Фантасмагория»... Самоходное орудие «Конденсатор»... Радиолокационный комплекс «Улыбка»... И на сладкое — граната для подствольного гранатомета... сидите спокойно... она называется 7П24 «Подкидыш»... 

 

УРОК ИСТОРИИ. УЧИТЕЛЬ ПЬЯН

— Наши героические далекие предки... воняли псиной и лазали по деревьям. Руками и ногами... хвостов уже не было. Наши и другие предки!.. И их знакомые. Это было давно, им нечего было выпить и некем было закусывать — все звери прятались. В свои раковины. Но когда наши предки пьяные выходили... с деревьев... потому что иногда они пили уже тогда... они ходили по лесу и пели те же самые песни. Ой, цветет кали-и-и..! Это я для примера. Слуха бы мне побольше... И памяти. А у наших предков все было, все! Вот он как-то не так посмотрел на них косо... мамонт из чащи... они услыхали — и всё! Тут ему и всё! Палкой-копалкой ему по рогам, шкуру бабам, хвост детям, бивни — немцам за тугрики на базар. Вся тяжелая промышленность — а ее тогда не было — на мамонтовых бивнях держалась! И был царь. Как царь скажет — так все под себя и сходят. Потому что царя все боялись, и как он говорил, так и делали. Под себя. Потому что без царя была смута: видимость ноль, управляемость ноль, в эпицентре — жертвы и разрушения. Потом прибыли декабристы. Двадцать пять человек во всем новом. Проездом в Сибирь. А царь Петр сказал : вот отсюда будем грозить. Вынул и погрозил. Они там до сих пор заикаются. Поля были, леса, медведи, зайцы, кабаны, журавли везде хрюкали! Потом татары пришли. Монголов с собой привели. Иго! Двести лет на шее сидели, пока их с шеи не сняли, сначала монголов, потом татар, потом иго. А кто снял? Наши предки сняли, на своем поле 2:0, на Куликовом, оба меча Пересвет забил. Челубею. Внутрь. И где сейчас та Монголия? Да, именно в ней! Потому что культуры не было. А наши предки в баню поголовно грамотные ходили! Тут опять татары пришли. Немецкие. С запада приперлись, сами в доспехах, лошади в доспехах, свиньей построились и утопли. В озере. Они думали, зимой неглубоко будет. А Александр им сказал: кто с мечом к нам без стука войдет — тому сюрприз! А Чернышевский сидел в тюрьме, и ему было нечего делать. Он говорит: что делать? И тут французы! Наполеон. Ростов взяли, Смоленск взяли, Москву взяли и к себе понесли. А Кутузов был одноглазый. Но как только заметил... Сразу этому Наполеону как даст по его величеству! Так его величество больше никогда и не встал. Тут опять татары пришли. И Плеханов сказал: «Хватит!» И Ленин тоже сказал: «Хватит!», но громче. И началась революция. А он маленький такой был, «р» не выговаривал совсем, но ему поверили. Он говорит: «Бгатья и сестгы! Уга!» И ему поверили. А у Максима Горького были усы. Каждый день новые. И когда он кричал, они шевелились. Он кричит: «Пусть сильнее!.. — а усы шевелятся, — грянет буря!» — и соплей об пол! Вместе с усами. Потрясающий номер был, а после него дедушка Дуров всегда выступал с дрессированными рабочими. И дедушка Калинин с Дзержинским. Голову ему в пасть засовывал. Или в зад. Как публика захочет. Короче, революция. Короче, всех в тюрьму, Ленина в мавзолей, Папанина на льдину, Гагарина в космос — везде свои люди. А в Америке тоже не дураки сидят! Придумали автомобиль. Стали везде ездить и кино снимать. И Ленин говорит: «Из всех искусств самым понятным для нас является...» И умер. А еще говорил: «Учиться, учить-ся и...» И опять умер, да. Тут война. Немцы одни пришли, без татар, Ростов взяли, Смоленск взяли, Киев взяли, Минск взяли, подняли и надорвались. И Сталин спросил: «Ну, что скажет товарищ Жуков?» А Жуков ему: «А что скажет товарищ Сталин?» И так до утра. А Никита плясал. И всем кузькину мать показывал. Она у него маленькая была и грязная. А Сталин курил трубку и пил вино, и ненавидел тех, кто курит и пьет. А Жуков пил и пить будет, потому что если б не он, то Сталин бы не курил и не пил. Сначала палкой по карте водил, а потом ей же Гитлеру по башке. И вот тут-то вдруг Иван Грозный — а его тогда уже не было — говорит: «Пойду, — говорит, — убью кого-нибудь... с утреца...» И тут — татары! Но подумали и не стали. А Геродот, между прочим... Греческий, между прочим, историк... Говорит, между прочим: «Я, — говорит, — ребята, историк греческий! Очень древний! Знаменитый! Мне тоже налейте». Вот так. А когда Горбачев пришел, его давно уже не было и Брежнева не было, а мы с вами уже были, и очереди были, и талоны, и воры, и кризис, и бедность, и ужас, и мрак, и Горбачев сказал: «Хватит! Все по квартирам! Чтоб к двухтыщному году никого на улицах не было! Где спекулянты? Спекулянты! Запомните: вы больше не спекулянты! А я больше не президент. Все, пока. Я на дачу». О! Звонок! Урок окончен. Все свободны. Кроме Иванова, который спит и будет здесь заперт. Вместе со мной, потому что я никуда не дойду. Точка. Остальное досмотрите по телевизору... 

 

ДНЕВНИК ИДИОТА

9 февраля. Воскресенье. Хорошо почистил ухо ваткой. Ватку положил в коробочку из-под шприцев, т.к. коробочка из-под таракана (умер 8 февраля с.г. в корчах) другому отдана. Вспоминал революцию и Настасью.

11 февраля. Поспорил, что такое фердипюкс. Я говорю, что это особый кикификс, а мне кажется, что это другое. Так и не разобрался. В туалет сходить опять забыл.

12 февраля. Велика ты, матушка Русь!

13 февраля. Заболел паршой, сифилисом, гонореей, отрезали руку и ногу. Трясет всего.

14 февраля. Не считается.

15 февраля. Кончился завод. 8 часов простоял посреди комнаты без движения.

16 февраля. Приходил сосед. Я ему хохотал.

17 февраля. Нашел тайные знаки в паху. Пока молчу.

18 февраля. Застрелился в отчаянии.

20 февраля. Опять застрелился и Берию застрелил, чтоб не пугал.

22 февраля. Завтра праздник. Кто-то подслушивает, как я чешусь. Меняю чернила и перехожу на невидимые. Не забыть не выключить газ! 

 

ВОПРОСЫ

Одетый в серебро человек ест на золоте и улыбается девам, не слыша, как ударил кремень. Довольный человек бьет ладонь о ладонь, не ведая, что шаги удалились, а красный цветок приблизился. Ароматы Востока исходят от бороды, не давая ноздрям почуять, а маленький язычок обернулся алчущим зверем. Легки движения танцующих ног, красота дев принадлежит глазам господина, пляска же огня за стеной есть гибель вещам и людям.

Когда скрипит пепел, и лежит пепел, и день твой завтрашний пепел. Когда нет земли под ногами, крыши над головой, смысла в речах. Когда ветер слева и справа, а в руках пустота. Скажи, умный, видишь ли способ вернуть то многое, чего не вернешь?

Между временем вечера и утра проникла дева в шатер, где сидел при свече и ждал. Между временем ночи и дня возвращалась женщина по росе, ступая мягко, дыша устало, вспоминая движения и слова. То, что имела, отдала за то, что случилось. Боль уйдет в небо, а радостью жива память. Седая старуха в памяти своей дева, идет к шатру и готовится утерять. Между временем рождения и ухода есть время, когда тайна открывается перед теми, кто хочет видеть. Возьми свое, когда видишь, и обладай, пока не унесло ветром.

Ответь, знающий, что есть потеря и обретение, и всегда ли стоит жалеть о том, чем дорожил?

Рухнул мост, но осталась река. У привыкших ходить мостом мало сил переплыть. У того, кто страшится течений, мало воли ступить ногою. Был мост. И был дальний берег, на котором ждали тебя и тех, кто с тобой. Отныне есть лишь река, которая разделяет. Очертивший в мыслях дугу способен взять топор и построить снова. Ибо может вечно летать подбираемый и бросаемый камень. Ибо прах времени вбирает в себя живых, но не торопится поглотить вещи.

Хвала тому, кто строил надолго. Много здоровья восстановившему из руин. Однако, мудрый, скажи, почему родина силы есть слабость, и нет ли другого способа строить мост?

Если был счастлив в пятницу, удачлив в субботу и умиротворен в воскресенье, то жди и другого дня. Когда-то, о чем ты не хочешь знать, встанет у тебя на пути. Когда сила уподобится слабости, а простые слова станут страшными. Этот день будет последним твоим, за ним — ночь, за ней — снова день, но не твой. Закон в том, что пришедший должен уйти. Правда в том, что человек есть лишь тень и эхо.

Тому же, кто способен решать, вопрос. Кто прав: тот, кто приобретает, или тот, кто хранит?

Влажны глаза матери твоей, когда смотрит после разлуки. Хрома поступь отца, когда идет открывать ворота. Слеп дом без тебя, и немы половицы, и глухи стены, и дверь держится на одной петле и на памяти о руке, которая коснется и отворит. Войди и будь, словно не уходил. Здесь нет мысли и слова не о тебе, здесь висит на стене портретом надежда, что ты вернешься живым. Возвратись.

И не бойся, что тебя не помнит собака. Войди. Она ляжет у ног, если ты пришел тем же, кем был. Но на пороге дома будь спрошен самим собой: что дороже — твой долгий путь или обувь, которую износил?

Как омывает дождь каждый отдельный колос, так приходит война сразу во все дома. Применивший оружие становится подобен оружию, прямая линия в его мыслях, зазубрены края души, цвет глаз его — это сорт стали. Нет женщины, а есть враг, нет улицы, а есть место развернуть колесницу, солнце повешено командиром для освещения поля битвы. Усеявший чужую землю костьми получит всходы клинками, а жизнь потомков его будет за жизнь их предков. Так продолжалось, и так продлится, ибо кровь течет одинаково внутри и снаружи. Но поведай, скитавшийся, не видал ли ты мест и не помнишь ли времени, где и когда взявший в руки металл не подумал бы о дурном?

Поет птица или молчит, за нее всегда скажут крылья. Но кто скажет за человека, сосавшего грудь под колыбельную песню и пронзенного под звуки боевых труб? Кто скажет за отстроенную плотину и поруганный храм? Кому дано видеть среднее между злой волей и добрым помыслом? Чье слово ляжет сверху всех дел, не порождая сомнений, и подарит покой?

Ты был и видел, и не торопишься в ходьбе и в словах. Ты почерпнул то, что вместилось, и донес туда, где ты есть. Скажи, не тяжело ли тебе? Скажи, хватило ли того, что досталось? Молчи, если хочешь, чтобы тебя кто-то понял. 

 

М.М. ЖВАНЕЦКОМУ

Тик-так, Михал Михалыч, тик-так! Время идет. Вам еще не сто двадцать, но вы уже не мальчик. Вы муж и отец. Муж и отец. Муж и отец.

Вы многое поняли. Еще больше знаете. Еще больше можете. Вас трудно представить в юбке, но вашим поклонникам несть числа, они толпятся вокруг и говорят слова любви:

— Михал Михалыч... Михал Михалыч... Михал Михалыч...

Вы редки в телевизоре. Это обижает. Вы тяжелы на помине и предпочитаете ходить в фольклоре. Видимо, скромность. Непомерная, но именно она. И занятость. Вы так и не вышли из народа. Вы ходите и сеете, вы поливаете и закусываете, на том месте, где вы воткнули корень, через год уже кто-то чирикает. Тик-так. Вы сделали больше, чем кто-либо. Тик-так. Вы продолжаете. Тук-тук. Это слава. Ей мал даже ваш костюм, она торчит впереди и болтается сзади, она невесома и тяжела, она навсегда.

Пишите... Михал Михалыч...

Читайте... Михал Михалыч...

Мы будем слушать. 

 

Я И ПУГАЧЕВА

— Гла! Две! — кричит Пугачева и, засунув в рот пальцы, свистит для верности.

Где-то в дальнем конце анфилады резко хлопает дверь, и появившаяся черная точка быстро увеличивается в размерах. Это Глаша. Она последняя чемпионка мира на коротких дистанциях, рекорд ее изумителен и будет побит нескоро, коньки ее в пантеоне спортивной славы висят на большом золотом гвозде. Пугачева любит ее. И, можно так сказать, тренирует.

— Пять, шесть, семь... — Глядя на маленький циферблат своей «Омеги», Алла нетерпеливо пристукивает каблучком.

На обкатанных новых роликах Глаша разогналась так, что из паркета летят даже не опилки, а искры. Даже не скорость, а поразительная точность движений Глаши приводит в восторг всех, кто видел когда-нибудь ее за работой. Ведь сперва нужно вскочить и налить. Затем поставить на поднос и распахнуть тяжелую дверь. И лишь потом пробежать, не вылив ни единой капли из налитых до краев рюмок. Алла не станет пить, если будет пролита хоть одна. Алла станет сердиться. Алла вынесет за скобки нормативную лексику и станет громко произносить такие энергетически насыщенные слова, что во всей округе долго будут смущаться и краснеть самые отъявленные хули... Стоп! Так себе результат. Двенадцать и две десятых. В прошлый раз, помнится, Глаша домчалась с подносом за одиннадцать и четыре.

— За Родину! — Произнеся свой самый любимый тост, Пугачева с наслаждением промачивает свое самое дорогое во всей стране горло.

Величественный усатый персонаж в бархатной ливрее и парике, сильно нагнувшись, надевает ей на ноготь отставленного мизинца маленький ломтик сёмужки. Она закусывает. Она подмигивает мне и щелкает пальцами дежурному наряду лакеев. Двое подскакивают, сломясь в поясе, разувают и утаскивают каждый свой сапог на подносах. Мойка, сушка, дезодорирование, умащение, регулировка молний, проверка на сход-развал... Все это и многое другое предстоит теперь маленькой коричневой паре тридцать пятого с половиной размера. За пугачевской обувью следит целая бригада спецов. Включающая в себя, в частности, таких деятелей, как взбиватель стелек, оценщик блеска и румяная растаптывальщица Анюта.

— Н-ну-у-у-у-у-у-у-у-у... — Уставясь не в потолок, а скорее в украшенное лепниной небо, Пугачева какое-то время раздумывает над тем, чем заняться. Можно, конечно, втроем с мужем Филей и другом Женькой просто напиться до потери сережек и хорошенько пошалить на семи гектарах поместья. Скажем, псовая охота на почтальонов. Или конная с арканами на тихих приветливых грибников. Или — тут, правда, необходимо знать меру — напоить сотню-две мужичков из соседних сел и объявить испуганной местной администрации бессмысленную беспощадную пугачевщину с фейерверками и опрокидываньем заборов. Но... Все это уже не раз было.

— Алла, — говорю я, — а давай мы сегодня сядем и посидим. На попках. На диванчике. У камина. Просто будем сидеть и смотреть на пламя. А? Как тебе?

— Н-ну-у-у-у-у-у-у-у-у...

По изменившемуся тону я понимаю, что идею подал хорошую. И довольно необычную для таких бодрых личностей, как она и я. В самом деле, почему бы не посидеть тишком у чудесного расстреллиевского камина и не поговорить ладком о Ней, о Нем, о всех Них? Редактор уже который месяц трясет с меня интервью, а я все отнекиваюсь, смотрю вбок, стараюсь дышать в сторонку и не выдаю ни строчек, ни даже букв. Да и о чем я могу поведать? При таких нормах ежедневного потребления... Позавчера вон собственную жену в коридоре с вешалкой спутал, шляпу на нос ей пытался повесить. А перед этим черт знает во сколько дверей кулаком долбил, ни номера, ни даже этажа своего не помня. Всё, баста. Если я даже утром, даже после рассола и контрастного душа, даже побрившись, не узнаю себя в зеркале — это финиш. Это последнее напоминание. О том, что содержание крови в текущем по моим венам алкоголе недопустимо мало. И что вполне может хватить одного глотка, чтобы жизнь опять стала очень горячей и очень белой.

— Денег на мне хочешь заработать, редиска? — Алла щиплет меня за нос, и он из синего надолго становится фиолетовым.

В ответ я тоже щиплю ее за нос, и некоторое время мы говорим гнусавыми голосами.

— Сама редиска! Бабок начесала и рада. Никаких забот, только вкладывай. В чипсы, в туфельные фабрики, в производство корма для беременных хомячков! Знаешь ты кто? Ты экономическая Салтычиха. Только издеваешься не над девками своими, а над деньгами. А я — существо скромное, наемное, сдельное. Мне за целую полосу платят меньше, чем тебе, когда ты в микрофон кашлянешь. А мне семью кормить надо. И поить. Себя. Хотя б пивом.

— Ой, ой! Прибедняется он, бедняжечка! Да ты за неделю пропиваешь больше, чем вся Московская область. Хрюкало ты подъездное...

— А ты «болгарка»! Пила такая электрическая по металлу.

— Да-а?! Вот я болгарину скажу, он соплей из тебя надавит! Нажралиссимус ты бухарский...

— А ты — примадонна с младенцем! А до него звук пока дойдет — я уже давно за калиткой буду.

— А ты — жопа с ручкой! Фирмы «Паркер».

— А ты — Алсу с двумя «л»!

— А ты — обосреватель! Из подтиражки!

— Нет! Я писсуатель-сортирик! А ты...

Моя фантазия, которую алкоголь обычно усиливает, на этот раз им резко ослаблена. Я сдаюсь. Я так устал, что не способен ни на что, кроме работы. По специальности. Которая называется «журналистика». Это слово, написанное в одной из многочисленных моих корочек, иногда всплывает в мозгу и заставляет говорить на совсем другом языке.

— Алла Борисовна! А не могли бы вы рассказать читателям нашей газеты о ваших первых шагах на пути к славе? В частности, о том, как...

— Ой, да нема проблем! Конечно, расскажу, дорогие читатели! Разве мне для дорогих читателей что-то жалко? Задавайте ваш вопрос, дяденька. Обещаю говорить правду, только правду и ничего, кроме водки!

Она еще резвится. Еще не уловила, что у меня в чугунной гулкой башке необходимость оседлала возможность, гикнула, пришпорила и со всей решимостью поскакала навстречу долгу.

— ...о том моменте, когда вы впервые ощутили себя певицей. Вот как это было? И вообще, когда и почему юная девочка вдруг решила, что главное в ее жизни — голос?

Пугачева смотрит на меня словно на недоумка. Потом — любимый ее жест в общении с журналистами — двумя пальцами, указательным и большим, измеряет высоту моего вспотевшего лба. Очень маленький полученный результат разглядывает с сочувственным сожалением.

— А ты сам, что ль, не помнишь, дятел? Отшибло? Чего глупые вопросы-то задаешь?

Не отшибло. Я прекрасно все помню. Но не могу же я написать дорогим читателям, что... Нет. Разумеется, не могу.

— Ну напиши ты правду хоть раз! А, Женьча? Пускай узнают! И мне приятно будет. Не ломайся, скромник, чего ты?

Действительно, чего я? В самом деле, я ж не хрен проездом с бугра. Сколько лет уже с близкого расстояния гляжу на это лицо, юное, зрелое, пополневшее, похудевшее, с щербинкой между зубов, без. Не знаю. Не уверен. Не собирался. Блин! А в натуре! Взять, что ли, да написать, как все было? Ведь было же. Хоть и очень-очень давно...

* * *

Лет эдак сорок уже? Да, с хвостиком. Да, с поездом утренним. Да, с чемоданчиком в лагерек приперся, директрисе доложился, вот он я, молодой ваш кадр, вот она, юная трудовая книжка, принимайте торжественно в коллектив, выдавайте немедленно дудку и барабан. Денно готов и нощно воспитывать тех, кто всегда готов. Комсомолец, да. Студент, да. Не спортсмен, нет. Разве что пулечку под портвешок расписать. Какой-какой мой отряд? Первый? Самые мелкие? Грудные ленинцы с нагрудным Лениным? Что ж... Пожалуй что, в самый раз.

Сперва знакомиться. В основном Сережки и Ленки. Один крошечный Ардальон, внук профессора. Сорок серьезных глаз на уровне моих коленных суставов. Двадцать пальцев в носах. Подрастающее прямо на глазах поколение. Я пыльный, небритый, незнакомый, но они смелы, требовательны и громки. Обступили, затормошили.

— Дядя Женя, а вы наш руковожатый?

— Дядя Женя, а сегодня радуга будет?

— Дядя Женя, а это у вас усы или грязь?

— Дядя Женя, а мы пукаться... Ой! Хи-хи! Мы купаться когда пойдем?

— Дядя Женя, а у лошадков бывают няни?

— Ну-с, ребятки... Значица, так... Я ваш вождь, радуги не будет, это усы, а пойдем мы сегодня в лес. Охотиться. На грибы.

— Уррррра-а-а-а!!!

Все, кроме Ардальона. У него на носу очки, а перед носом толстый словарь. Шведско-древнегреческий. А на тумбочке в жилом корпусе — большой географический атлас. С собственноручными поправками. Он знает, что такое копрофилия, умеет пользоваться арифмометром и может на ощупь отличить Рембрандта от Мане. Я его немного боюсь. Он же смотрит на меня свысока, даже когда я утром меняю ему матрац.

Я не мудак, и вскоре они меня уже любят. Санек порвал Витьку нагрудный карман, Сережка обозвал Юльку «бздурой», Ленка с Ленкой добыли где-то помаду и накрасились до полной потери облика. Я швея. Я судья. Я водитель за руку в умывальник и мойщик теплой водичкой с мылом. Откусываю нитку, выпускаю из угла, компенсирую отобранную помаду аналогичной по косметическому эффекту шоколадкой «Аленка». Меня слушаются. Меня слушают. Меня хватают за пальцы и держат за своего. Даже слишком. Я фонарею, когда один из них вдруг нечаянно обращается ко мне «па...», шмыгает носом и неторопливо заканчивает на «...дя».

Поздним вечером мы сидим у костра и ждем, когда поджарятся нанизанные на прутья плоды охоты. Я плету умеренно страшные небылицы, дети с круглыми глазами внимают, звезды над нами постепенно становятся ярче тех, что на них.

— ...и тогда пошел он на кладбище. Один. Ночью. Потому что голос из мусоропровода ему сказал: «Иди один и обязательно ночью. И лопатку с собой возьми». Вот. Ну, пришел он на кладбище, нашел самую свежую могилку и ровно в семи шагах от нее стал копать. Вот. Копает себе, копает... Устал, запыхался, не слышит, как в могилке кто-то вздохнул. Рука синяя по локоть из земли вылезла и застыла. Потом согнулась. И синим пальцем прямо на него показала! И из-под земли мертвый такой голос говорит: «Он... Это он... Спросите его, он знает...» И сразу в других могилках зашевелилось все! И в свежей могилке тоже кто-то зашевелился! И тихо-тихо так, жалобно хором все ему говорят: «Ма-а-а-альчи-и-ик! Ма-а-а-альчи-и-ик! Как «Спартак с «Динамо» сыграл, не знаешь?»

Вождь племени, я раздаю еду сам. Каждому в среднем по два гриба. Было больше, но подозрительные начисто отметены компетентной комиссией в составе директрисы и фельдшера. Гордые собой добытчики, они жуют с наслаждением. Самому вождю не досталось, но они охотно, даже наперебой, делятся. Мы жуем. На втором этаже административного здания с не меньшим наслаждением, да еще и под водочку, жуют фельдшер и директриса. Они не то чтобы украли, им не то чтобы очень хочется видеть меня в компании, но все-таки свесились из окна, пригласили. Я уложил довольных ребятишек и прибыл. Мы пьем, жуя. Я снова в мире больших и взрослых людей. Мы беседуем. И с каждой выпитой и растворившейся во мне каплей, с каждым проглоченным и упавшим на дно кусочком я неожиданно начинаю проникаться каким-то новым для меня чувством. К этим людям, чей нелегкий и важный труд... чей богатый разносторонний опыт... чьи знания и способности... чьи мысли...

Вдруг потоком вливаются в мою голову! Потоком! С ревом! Сшибая все на своем пути! Взрываясь в голове голубыми вспышками молний! Под гром и вой! Под волосы, под кожу, под череп острыми стрелами ослепительных озарений! Больно! Ярко! Я не могу! Спасите!

С тех пор я больше не ем грибов. Грибы, трава, таблетки, клей — это не мое. Мое — это водка, коньяк, вино, пиво, одеколон, жидкость для мытья окон, для снятия лака, от пота ног... Все что угодно. Только не грибы. Ни в коем случае. Ни за что.

Они дура и дурак. Так ведь и не въехали, отравители, что это не падучая у меня и не аллергия на алкоголь. Так и не доперли, отчего я, ясный только что сокол, бешеным орлом под потолок взвился и принялся чудить в помещении. Выпорхнул из окна и принялся чудить во дворе. Улетел в лес и чудил там, пока, обессиленный, не свалился в волосатые руки то ли продравшихся сквозь заросли санитаров, то ли леших, то ли медведей.

Это было, как... Это было так, что...

Это было. И я ежусь до сих пор, вспоминая холодный тон, которым со мной тогда говорила Истина.

«...Слона нельзя бить кнутом, потому что у него хобот. Цена водки в магазине есть зашифрованное послание для потомков, которые разгадают наше, чтоб загадать свое. Умный человек одинок, глупых толпы, мудрый, плюсуя их, всегда получает ноль. Пельменями не рождаются. Интуиция — это способность головы чуять жопой. Баран — завернутый в каракуль шашлык. Две руки, две ноги, два глаза, уха, ноздри — ты ковчег, остается лишь найти гору. Лучший царь бьет своих чужими, чтоб сам боялся и не трогал зря никого. Любовь — это продолжение дружбы другими средствами. Мама дороже папы, папа дороже деды, деда дороже дяди, а все они вместе дешевле Родины, хотя она есть они. Внутри бутылки счастья больше, чем вне нее, и все оно твое, и заслуженно. Дважды два никогда не будет четыре на Крайнем Севере, ибо там коэффициент, который подло оспаривать...»

— Хватит!!!

Хватит? Тогда можешь задать вопросы.

— Нету!!!

Нету? Тогда ответь вот на эти.

«...Если бегущему мгновенно отрезать ноги, сколько метров он сможет бежать руками? Сколько нужно пива, терпения и столетий, чтобы вклад твой в Желтое море стал очевиден всем? Двугорбый велосипед — это транспорт или новая форма жизни? Как долго надо пялиться в лупу, чтоб она увеличилась в восемь раз? Хорошо ли ты играешь, хорошо ли твое здоровье, есть ли силы в тебе сходить под себя конем? Бухряная козябка — это травка или зверек? Сколько будет стоить операция на монокле? Есть ли Бог для тех, кого нет? Кенгуру всю жизнь пытаются взлететь? Плохо воровать — хорошо? Кто старше по званию: мухенфюрер ЦЦ, капитангутанг или попкорнковник?..»

— Да!!!

Что да? Мы не поняло.

— Кто?!!

Да свои, свои, успокойся. Сейчас уйдем.

— Пожалуйста!!!

И тебя с собой возьмем. Шутка, шутка.

— О-о-о-о-о-о-о-о...

...ревуар, майн либер. Бай-бай...

Придет серенький волчок и посадит на толчок. Придет беленький врачок и напишет «дурачок». Придет синенький менток и порвет тебе роток, и заломит тебе ручки, и забьет под ноготок.

— Ма... Ма-а-а...

Придет датенький бичок и наступит на харчок.

— Ма-а-а-а-а-альчи-и-и-ик... Ма-а-а-а-а-льчи-и-и-ик...

Придет мальчик, придут два... И мордва и татарва... На дрова тебя порубят за хреновые слова...

— Мальчик... Мальчик... Подойди... Мне плохо... Я не могу... Встать...

— Дядя Женя!

— Мальчик... Подойди... Ко мне... Меня сейчас... Отойди... Отойди... А то я сейчас... Прямо на те...БУЭ-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э!!!

— Дядя Женя!

— Помоги... Погоди... Я сейчас... Меня опять... А и Б сидели на тру...БУ-Э-Э-Э-Э-Э-Э!!! Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах, только гордый...БУ-Э-Э-Э-Э-Э-Э!!! Белеет парус одинокий в тумане моря голу...БУ-Э-Э-Э-Э-Э-Э!!!

— Дядя Женя, вам плохо? Вы отравились? Дядя Женя, я помогу! Давайте встаньте! Давайте! Еще чуть-чуть! Вот сюда! Вам надо в медчасть! Держитесь за меня! Пойдемте! Пойдемте потихоньку, дядь Жень!

С тех пор я даже не могу смотреть на грибы. Хватило. Меня накачивали водой, кормили углем, промывали, продували, продевали через горло длинный отвратный зонд. С тех пор и по сей секунд я благодарен этому случайному мальчику, который оказался стриженой девочкой, которая смылась из корпуса и гуляла ночью в лесу. Она все время приходила ко мне в медчасть. Я все время ждал ее. Я рассказывал ей те немногие приличные анекдоты, какие знал, и учил играть в домино. Она таскала мне газеты и курево. И пела. Сидя на пустой койке и болтая худыми ножками, она пела не как люди, для которых это одно из сотен занятий, а как птичка, для которой в этом смысл жизни.

— Алла... Мне кажется, из тебя может получиться певица. Пожалуй, тебе нужно в музыкальную школу.

— Да? Вы так думаете? А мама говорит, лучше в архитектурный.

— Алла... Мама говорит правильно. Всегда нужно иметь твердую специальность. Но ты должна петь. У тебя талант, это видно.

— А я... А вот я еще...

— Что?

— Песенку сама написала.

— Да ну?

— Да. Про вас.

— Ого... И споешь?

— А вы не обидитесь?

— Да ладно... Как называется?

— Ну, это такая маленькая ария. «Квазимодо».

— Спасибо.

— Вы тогда в лесу такой страшный были! Она прям сама взяла и сочинилась потом. Наверное, от испуга.

— Пой.

Она выбегает из палаты и через минуту возвращается с испачканным личиком, разлохмаченными волосами, в надетом наизнанку платьишке, под которым на спине угадывается рюкзак. Горб, стало быть. Актриса, понимаешь ты... Очень миленький такой настоященький Квазимодо. Хромает сразу на обе ножки, звонит в воображаемый колокол, поет басом:

— А я с узеньким лбомм, бомм, бомм!

И с огромным горбомм, бомм, бомм!

Подарю тебе, друг,

Свое фото в альбомм, бомм, бомм!

Ты открой наобумм, бумм, бумм!

И прочти по губамм, бамм, бамм!

Я люблю тебя, друг!

Я тебя не предамм, дамм, дамм, дамм...

Здорово. Далеко пойдет. Шутки шутками, но искра в девчонке яркая. И однозначно Божья. Надо будет позвонить тетушке. Что-то кто-то у нее в какой-то консерватории где-то есть. Обязательно позвоню. Осенью, когда вернусь в город.

* * *

— О, сколько их упало в эту бездну!

До, ре, ми, фа, соль, ля, си, до!

Последние восемь ступенек лестницы, ведущей из его кабинета вниз, сделаны таким образом, что при ходьбе по ним громко скрипят октавой. На нем тигровый халат и тапки из анаконды. При нем курья ножка, которую он обгладывает с великим знанием дела.

— Здравствуйте, дети, меня зовут Филя! Ничего, что я съел Степашку?

Он подходит и церемонно кланяется. Супруге в пояс, мне мельче. Руки друг другу мы с ним не подаем не потому, что есть какие-то трения, а оттого, что их у меня всего две и обе он уже пожимал. Было больно.

— Здравствуй, белый карлик! — говорит он.

— Здравствуй, обратная сторона! — говорю я. Мы с ним любим здороваться и прощаться. Наиболее частым его обращением ко мне является «Эй, Дюймовчик!», наиболее употребляемой моей грубостью в его адрес служит «Ну ты, производное!»

— Ну что, Женьча? Напишешь? — спрашивает меня Пугачева.

Я, почесывая затылок, думаю. О том же, но по-другому. Первый писярик был превосходен. Даже очень. Вопрос теперь стоит так: что дальше — работа или второй? Кто ближе — эти двое или те миллионы? Я, почесав затылок, решаю:

— Нет, Алла. Ну их... Ну ее... Кому она нужна, правда...

— Гла! — кричит она в коридор. — Три!

И сама идет за семгой на кухню. И дергает колокольчик, чтобы принесли свечи. И посылает во флигель за Резником. И велит принести гитару. Уже вечер, уже десятый час, уже кое-кто из слуг начинает потихонечку клевать носом, но она все так же стремительна и активна. 

 

Я И ПУТИН

Путин — он даже для своей собаки Владим Владимыч. Подошла, обнюхала, стоит, ждет.

— Сидеть, Конни.

Садится. Морда черная, глаза внимательные. Лабрадор. Капитан. Единственная в стране собака при звании. В органах шесть лет уже. Из них четыре с хозяином.

— Коньячку, Женя?

Знает, что не откажусь. Выпить с президентом, да у него дома, да настоящего армянского... Плохо ли? Не отказываюсь.

Наливает, протягивает. И себе. Сок томатный, полный стакан.

— Дзынь!

За встречу. За знакомство тринадцать лет назад выпили. Когда он еще в поле был. На работе. Последнюю группу нелегалов из Германии через границу переводил. На цыпочках. Ночами. Призраками по лесу, привидениями по городу. Серьезные люди уходили, старая гвардия, цвет и сила. Трое даже Бисмарка помнили. Двое даже с нибелунгами за одним столом... Львы.

Я-то зеленый был. Во всех смыслах. Под накидкой на румынской границе их ждал. Под деревом. Обе рации на прием, обе ручки стереотрубы крепко пальцами, в оба глаза бдел третьи сутки, четвертые... Трава тихо так шевельнулась. На пятые. Мужицким едким потом пахнуло. Кряхтение. Вот они, добрались. Один, другой... Каски-невидимки снимают, на землю валятся. Он последний. Рюкзачище огромный на плечах. На пенек садится, достает фляжку.

— А пароль? — спрашиваю я глупо. Молодой был, две звезденки на погончиках, детский сад.

Усмехается. Потом на минуту строгое лицо и — кукиш мне кажет. Я козу ему в ответ. Все правильно. По уставу все. Визуальное опознавание, пункт второй. «Взаимный контакт в условиях соблюдения рото-челюстного молчания производится подачей условных сигналов любой подвижной частью тела агента (См. «Большой медицинский атлас»). Либо, в особых случаях, оговоренными заранее движениями самого тела, как-то: подпрыгивание на месте, кувырки или кратковременный малозаметный танец».

Десять минут отдыха, и снимаемся. Через Румынию до турецкой границы их я веду. Там мне смена, а им дальше ножками через всю Туретчину. И Иран. И Афган. И... Тяжелая это штука — следы запутывать. Много разведчику здоровья надо иметь. И выдержки. Я вон сам, позы не меняя, сколько дней в полной неподвижности пролежал. Грибы между раскинутых ног повыросли. Кукушка в капюшон яйцо сунула. Зайцы на спине трахались. Всем я свой, всем родной. Все-таки хорошо нас в Ясенево обучали. На совесть. Я и теперь, черт-те когда уволенный, некоторые навыки сохранил.

— Что, Женек, воспоминания хлынули? — Владим Владимыч к действительности меня возвращает. И опять я на него удивляюсь. Мало того, что сок пьет, губ не пачкая, так еще и в душу смотрит, как в телевизор. И даже программы переключает.

— Да я вот спросить у вас хочу. А что там...

— В рюкзаке-то? — опережает он, доливая себе стакан.

Я немею. Всего лишь на секунду в глаза мне глянул!

— А здоровый был рюкзак, да? Семьдесят один килограмм. В Памире я с ним намаялся. И через Ангару когда переправлялись. Да, трудно было...

Кажется, его самого захватили воспоминания. А меня любопытство. Профессиональное. Я ведь ему давно уже не коллега. Давно уже в газетах кормлюсь, в журналах. В солидных, в не очень...

— Пленки с секретами? Чертежи? Вы ж тогда техническое направление курировали. Образцы материалов? Рецептуры топливных зарядов? Отчеты об испытаниях?

Пальцем в небо. Как всегда, когда пытаешься что-то про него угадать. Путин головой качает. Подносит к губам стакан. И взгляд его вдруг делается печален.

— Нет, Женя. Совсем не то. Никакие не секреты. Другое.

Я не тороплю его. Такого Путина я вижу впервые. Он встает. Отворачивается, поводит плечами. Подходит к шкафу, открывает дверцу, вынимает толстый фотоальбом. Раскрывает, листает. Подает мне. Я привычно изумляюсь.

— Штирлиц?! При чем здесь Штирлиц? А почему он тут у...

Путин снова прежний. Доброжелательный, но слегка отстраненный. Спокойный. Разве что легкая хрипотца в голосе. Да глаза. Мне показалось или они повлажнели?

— Да потому. Прах его переносили на Родину. Из Потсдама. В рюкзаке. Согласно завещанию.

— Он завещал в рюкзаке?!

Путин досадливо морщится на мою глупость.

— Нет. Он завещал на Родине. Просто завещание смогли расшифровать только в девяносто первом году. И две операции объединили в одну. Вывод нелегалов и вынос тела. Под общим названием «Моисей».

Изумляюсь уже молча. Почему «Моисей»? Что за странное название?

— Ничего странного. Частичная аналогия. Сорок месяцев шли. Только библейский Моисей по пустыне, а мы по всем климатическим зонам поочередно. Хвост же за нами был, БНД. А у Инджирлика еще и цэрэушники прицепились. А от них ведь просто так не уйдешь. Только измором. Только в Гиндукуше их и стряхнули. Буквально. Под лавину их подвели.

— Погибли?

— Ну, зачем... Времена-то не те уже. В эфир сперва вышли, спасателей местных вызвали. А потом все хором... Ну... Звук, короче, издали. Лавина их снесла, спасатели откопали.

— Ловко. А что дальше?

— Да что... Ну, потом разделились. Они в Москву, я во Владивосток. Оттуда, после кремации, пешком до Калининграда. Как сеятель. Он же прах-то над всей страной завещал развеять. Еще полгода...

Я уже даже не удивляюсь. Сперва Путин поворачивает к двери голову. Потом собака. И лишь потом раздается негромкий стук. Уютная и домашняя, в мягких шлепанцах в комнату заходит Людмила. У нее в руках большой спутниковый телефон.

— Опять? — саркастически спрашивает супругу Путин.

Она сокрушенно кивает.

— Замучалась уже! Трещит, как сорока. Слушай, может, можно на время спутник отключить? Ну, типа, сломался, там...

Путин сочувственно разводит руками. Спутник отключить нельзя. Ведь он обслуживает массу других телефонных линий. Так что, хочешь не хочешь, а придется выслушивать бессмысленные многочасовые бредни подруги Лоры.

— Представьте! Вчера она обои целый день выбирала. В смысле, я. «Льюда, а как ты думаечь, езли обои будут рельефний? Ты так думаечь?» Нет, Лора, рельефные обои не в моде. «Льюда, а черни цвет обои — это оригинално?» Да, Лора, очень. «Да? А Барни описался. Хотя Джорджи с ним уже погулял. Льюда, а как ты думаечь, можьно для Овалний кабинет найти овалний обои?» Заколебала...

Людмила берет у супруга из рук стакан и отпивает добрую половину. Присаживается на краешек его кресла. С жалостью смотрит на мой фингал. О том, как меня угораздило оказаться в одном ресторане с Жириком, она уже слышала. Правда, о том, что у Жирика и его охранника фингалы больше, я из скромности умолчал.

— Танюшка-то как? Иконы пишет? — спрашивает Людмила.

— Мда-а... — отвечаю я неопределенно. Последнюю работу моей жены я не рискнул бы назвать иконой. После того как Глазунов пригласил нас посетить его новую мастерскую, после двух часов, проведенных возле его могучего конвейера, в художественной манере моей впечатлительной жены многое изменилось. С тоненькой кисточки она перешла на валик, персонажи размножились, погрубели ликами и заметно осовременились. На последнем ее творении располневший Христос сидел в президиуме и разглядывал новый состав Думы с явно выраженным одобрением.

— Гав!

— Найн.

— Гав?

— Найн! Унд генуг! Ду бист хунд. Зетцен унд швайген, битте, дер хунд...

Я не знаю, о чем Путин говорит со своей собакой. Но я знаю, что очень многие отдали бы очень много за то, чтобы ей понравиться. Один мужчина, бывший ельцинский боярин, чуть ли не грузовиками слал сахарные косточки и нежнейшую отборную мякоть. На день рожденья такой ошейник пытался подарить — кремлевские дамы с ума чуть не посходили. В Алмазном фонде сейчас лежит, посетителям глаза слепит. Другой мужчина, олигарх под снос, даже лапу ей пытался поцеловать. И даже год спустя все с тем же восторгом друзьям рассказывал: «Оне одни гуляли, без президента. У кустика помочились, идут себе, чтой-то нюхают. А я тихонечко подошел — и в ноги! Ну, то есть в лапы. А оне — прыг в сторону! И рычать. И охрана уже бежит. Я и просьбу свою сказать-то им не успел...»

Кухня далеко, но запах дошел уже и сюда. Чудесный! Мы с Путиным сглотнули одновременно.

— Какие будут версии? — спрашивает Людмила.

Это традиция. Кто первым угадает начинку, тот получит первый кусок. Собака вздыхает и ложится, вытянув морду. Она вне конкурса.

— С зайчатиной? — делает предположение Путин.

Людмила, таинственно улыбаясь, качает головой.

— С ходорчатиной? — спрашиваю я.

Людмила прыскает в ладошку, а Путин хмурится. Специально. Чтобы не рассмеяться. И, глядя на его лицо, я отчетливо вспоминаю...

...Дождь, слякоть. Наш БТР прочно сел на днище, и мы, откинув аппарель, вышли. Осень, холодно. Над Старыми Атагами дымки, изо рта пар, солнца за облаками почти не видно. Растянувшись по дороге, идем пешком. По договоренности, нас должно быть не более десяти. И без пулеметов. И без вертолетов прикрытия. А ждать нас будут на южном склоне. Тоже вдесятером.

— Видал, Видал, я Сассун! У меня норма. Прием! — Черная коробочка у полковника на плече хрипит так, словно ее душат. Связь в горах такая же дерьмовая, как погода. Как и вся эта война, которая кровавым дождиком моросит уже столько лет...

— Понял тебя, Сассун! На подходе.

Мы идем. Путин через три спины от меня. Налегке. Только он да я без оружия. Впрочем... Он ведь сам оружие. А я... У меня при себе перо.

Мы пришли. Всего лишь поднялись на пригорок — и вот они. Барбудос. Усатос. Лос папахос делла Ичкериа. Раз, два, три, четыре, пять, шесть... Остальные, надо полагать, где-то рядом. С ушками на макушках и пальчиками на спусковых крючках.

Мы стоим. Шестеро против шестерых. Масхадов смотрит исподлобья, молчит. Никто не тянет рук, не кивает. Да уж... Не друзья на пикничок собрались. Враги. Было б можно — каждый каждого бы в клочья порвал. Волки. И волкодавы. Плюс овечка в очечках с записной книжкой. Я. Свидетель и очевидец.

Дедушка у них маленький такой, сухонький. Не говорит, а клекочет. Седенький, сморщенный. Не ноги, а пружины. Горец, блин... Эверест, не запыхавшись, возьмет. Танку с плеча под башню без прицела легко вотрет. Старейшина, блин... Первую кровь еще под Смоленском на вкус попробовал. В окружении. Таким же мокрым осенним днем. Р-раз — и обмякшего часового аккуратненько уронил... Огляделся... Не сдержался... Волк ведь. Только с ножиком. И лезвие тепленькое лизнул. И навек запомнил. И дальше пополз себе на восток. К своим. Которые теперь — чужей некуда.

Убиев Мочи Добеевич. Так его зовут. Секундант.

Такойтов, Такойт Такоевич. Так он мне представился. Секундант.

В редакции на него досье хилое, полстранички. Полковник ФСБ, Герой РФ и Союза, женат, имеет, отмечен и награжден... Ну, что отмечен, то видно. Такие вот шрамы на лице не от неосторожного обращения с миксером получаются. И палец на левой руке не сам и не в отпуск гулять ушел. И кровь свою последнюю недавно полковник пролил. Бледный еще. Швы всего неделю как сняли.

Сошлись, потолковали недолго. А что долго толковать? Условия дуэли просты. Никакого оружия. Никакого вмешательства. Единственно возможный исход — летальный.

Немного Путин потренироваться, конечно, успел. В вагоне, пока ехали, каждого раз по пять через бедро швырнул. В синяках все прибыли. Особенно проводник. Прием новый нормально вроде бы отточил. Классный такой. Прыжковый бросок с подхватом на перекате и выходом на локтевой хук. Ужас, что творил! Шесть чучел распотрошил и две груши. Купейные двери, какие были, все выбил. Под конец так уже расходился, что сцепка вагонная треснула, машинист с выпученными шарами примчался. Но никто ему слова поперек не сказал. Не потому, что президент. А потому что понимающая публика собралась. Знающая. Куда и зачем мы едем.

Разделись. Разулись. Переоделись. Н-да, у всякой птички свои привычки... Путин, как ему и полагается, в кимоно. Масхадов, как никто не ожидал, в трико. И в... Нет! Подумал и снял папаху. Это правильно. Мы ж не на цирковой арене. На гладиаторской.

Сошлись. Сперва в гляделки немного... Потом в хваталки чуть-чуть... Знакомятся. Масхадов крутой. Говорят, однажды «стечкина» в руке так сжал, что внутри в магазине патроны полопались, пули сплющились. Путин тоже не подарок. Однажды, сам видел, на тренировке стокилограммового мужика так метнул, что тот потом на трамвае обратно ехал. Политика. Удел сильных. Вон про Ленина все знают, что бревно таскал на субботнике. А что он это бревно своим лбом с одного удара в землю вгонял — про это уже не помнят.

И не знают ни хрена. О том, как иногда кончаются войны. Идея-то путинская была. Закончить войну поединком лидеров. В полном соответствии с забытым древним обычаем. Быстрое согласие, недолгие переговоры насчет условий. И тайна. Полная ото всех. Побежденного заменит двойник, победитель Путин оставляет Чечню России, победитель Масхадов рулит Ичкерией как желает.

Потеплело. Похолодало. По горячей коже струйкой холодный пот. Схватились!

Я не могу назвать Путина своим другом, Масхадова — своим врагом. Я лишь жалкое подобие Бога, модель в масштабе один к бесконечности, несведущий недоросль, неудачливый недоучка, не мне судить, кто прав, когда речь идет о жизни и смерти. Мы пришли и убили их. За то, что они приходили и убивали. Они пришли и убили нас. И мы пришли отомстить. Мы? Я? Не могу себе этого объяснить.

Я не знаю, чем людские законы отличаются от звериных. Думаю, ничем. Звери так же плачут, когда находят своих детенышей мертвыми. Люди так же хватают зубами горло, когда не могут убить руками. Все так же. Неправым всегда остается тот, кто не дышит.

Я не способен убить ни оружием, ни руками. Поэтому стою в стороне. Я не могу смотреть, как кто-то убьет кого-то. Поэтому зря приехал. Я не знаю, кто сильнее и что будет, если...

— Эй! Женек! Ты живой?

Путин словно будит меня. Я спохватываюсь, провожу рукой над очками — ладошка мокрая. Путин не смеется. Он доливает и протягивает бокал.

— На, подлечись. Покури, если хочешь. Вон там, у окна. И завязывай давай с прошлым. Лучше о будущем подумай. О ближайшем. Чуешь, пахнет-то уже как?

Да, пахнет. Сильно. Так же сильно, как пахнул нашатырь, который мне тогда поднесли. Там, в горах. Говорят, я не просто свалился в обморок, а шмякнулся прямо носом в лежащую на земле рацию. Говорят, у нее аж одиннадцать кнопок, но я своим носом нажал именно ту, которая подавала сигнал тревоги. Говорят, в воздух поднялась и появилась точно над нами вся наличная авиация округа. Я не помню. Знаю только, что ржали надо мной, как кони. И расходились, хихикая. Хоть и с наведенными друг на дружку стволами. Испортил все. Князь Мышкин, мать твою... Эпилептик.

— С курятиной! — наобум говорю я и заслуживаю почетный первый кусок.

Людмила идет на кухню. А Путин... Ну, на то он и Путин, чтобы слышать не высказанное словами и отвечать на незаданные вопросы.

— Лично я не исключаю. Очень даже возможно. Слухи-то ходили потом, что вроде у него в одном зубе ампула была с ядом. Мгновенного действия. А ты кулем бухнулся, и за животики все схватились. В общем, на всякий случай тебе спасибо. За то, что... может быть... спас мне жизнь.

— Пожалуйста, Владим Владимыч. Мне это было легко.

— Вова, — говорит он, улыбаясь, — два раза.

— Вова... — говорю я, улыбаясь, — Во-о-ова...

Собака рядом шумно вздыхает. Ревниво косится. Для нее он — только Владим Владимыч. 

 

Я ЕГО ВИДЕЛ

История относительно давняя. Хазанов тогда еще выступал, я ему соответственно писал монологи. Прихожу как-то раз в театр Эстрады. Сидим у него в кабинете, чего-то там про свои дела шепелявим. Вдруг заглядывает его помощник и говорит, что к нему на прием просится полковник киргизской армии. Хазанов удивляется, спрашивает, чего тому надо. Помощник говорит, что не знает, полковник хочет говорить только лично с Хазановым. Ну, ладно, лично так лично. Зови.

Открывается дверь, и заходит здоровенный, сильно пожилой мужчина в гражданской одежде и меховой шапке. И прямо с порога начинает вопить:

— Геннадий Викторович!!! Здравствуйте!!! Господи, уж и не думал, что смогу с вами встретиться! Трое суток добирался, денег ни копейки, устал, оголодал, портфель украли, Москвы не знаю! Товарищ Хазанов, дорогой, помогите! Вы хороший человек, вы всем помогаете, это все знают!

Хазанов осторожно так на него смотрит, пододвигает кресло.

— Вы садитесь, садитесь, пожалуйста. Чаю хотите?

— Нет! В вашем присутствии сидеть не могу! Геннадий Викторович! На вас вся надежда! Миленький, дорогой!

Я сижу пень пнем, молчу. Хазанову, видать, такая ситуация не в диковину, общается с пришедшим уверенно:

— Вас, наверно, обокрали в дороге? Вам денег нужно?

Мужчина шапку то снимет, то наденет, в глазах отчаяние, не говорит, а стонет:

— Да!!! Да!!! Обокрали! Всех нас обокрали, Геннадий Викторович! Все мы жертвы! Все мы пешки, и рубят нас как хотят! Страну развалили, армию развалили! Я, полковник, как последний бомж побираюсь!

Хазанов достает кошелек.

— Сколько вам нужно денег?

Мужчина смотрит на кошелек, на Хазанова. Рыдающим голосом говорит:

— Да не надо мне денег, Геннадий Викторыч! У нас армия хоть и киргизская, но зарплату офицерам худо-бедно дают. Не денег нам надо, дорогой вы мой, нет!

— А чего?

— Да понимаете... Матчасть у меня в полку... Один-единственный бэтээр на ходу был, и тот неделю назад сдох. Двигатель запороли. Мне бы клапана новые. И распредвал. Геннадий Викторович, Христом Богом... Вы ж влиятельный человек. Позвоните в Минобороны. Пусть братскую помощь окажут. Мы ж и ваши границы тоже ведь защищаем. Позвоните, а?

— Ну, хорошо, хорошо. Вы, пожалуйста, успокойтесь, садитесь. Давайте-ка немножко чайку. Располагайтесь, отдохните. Я сейчас попробую что-то сделать. А вы пока чайку горячего выпейте. Вот, познакомьтесь, это Женя Шестаков, мой писатель.

Хазанов берет телефонную трубку, а мужчина дико выпучивается на меня:

— Писатель?! Настоящий живой писатель?! Вы писатель?! Для Хазанова пишете?! Прямо сами?! — В очередной раз снимает шапку и прижимает к сердцу. Тянет здоровенную ручищу. Пожимает так, что я чуть не пукаю. — Елки зеленые, какой день! С какими людьми знакомлюсь! Геннадий Викторович! Женя! Ох, праздник-то сегодня какой! Не зря ехал, не зря! Детям расскажу, внукам!

Хазанов в трубку говорит:

— Это Хазанов... Да. Здравствуйте... Да. Понимаете, тут такое дело... В общем... Короче, мне срочно нужен новый двигатель для бэтээра. Можете достать?.. Что?.. Сейчас, минутку. Товарищ полковник, какая марка вашего бэтээра?

— БТР-60! Неужели дадут? Вот здорово! Геннадий Викторович, спасибо! Женя, спасибо!

И снова жмет мне руку. Так, что я не говорю, а пищу:

— Ой! Да мне-то за что?!

А он жмет и трясет. Не отпускает. У меня глаза на лоб лезут. А Хазанов в трубку говорит:

— И хорошо бы еще пулеметик. Крупнокалиберный. Если не трудно. Можно слегка подержанный. Да-да, театр оплатит. Да-да.

И только тут до меня доходит, какой я дятел. Два крутых артиста уделали меня, как грудного. Это Евгений Моргунов, светлая ему память, к Хазанову по делу пришел. А я, балбес, его не узнал. И они меня вдвоем как по нотам. 

 

ОН ПОЗВОНИЛ, И Я ВСПОМНИЛ...

Шифрин историю про Садальского рассказал. Садальский — это вихрь-антитеррор, когда сильно за воротник кинет. Вообще довольно адекватный, но в определенной алкогольной фазе кошмарный и невозможный.

Короче, приехал Шифрин на гастроли во Питер-град. Поселился в гостинице. Спит у себя в номере, время полпятого утра. Вдруг страшные удары в дверь. Тяжелыми тупыми предметами. Безостановочно, с постепенным наращиванием усилий. Сонный Шифрин выпадает из койки, бредет открывать. Там экстремально бухой Садальский и с ним какой-то пацаненок лет восьми. Садальский, отодвинув Фиму, вваливается в номер.

— Ну, цего ты тут? Спис, сто ли? Насол, бля, время... Ну, просыпайся давай, гости к тебе присли. Угоссяй давай. Водка есь?

— Блин, Стас! Какая водка?! Полпятого утра! У меня концерт сегодня! Ты что, совсем охерел?!

— Есё нет. Не полуцяеца никак. Но скоро, скоро... Цюцють осталось. Надо тока водоцьки накатить. Водка у тебя где?

Шифрин в трусах офонарело смотрит на пришедших, Садальский деловито шарится по номеру, пацаненок скромно стоит в прихожей, молчит.

— Водка где у тебя? В холодильнике?.. Нет, нету. Знацит, где-то цёплая стоит. Где? В скафу?.. Тозе нет. Ты ее, бля, где дерзыс? Под подуской, сто ль, пряцес?.. Нет, нету. А где? В цемодане?

— Да нет у меня водки!

— Не сути так со мной. Я гость. Низя гостю говорить, сто водки нет. Я обизусь и все тут на хер сломаю. Об тебя.

— Стас! Водки — нету!!!

— Бля... Какие страсные слова... И это ты мне, другу? Предатель. Ну давай тогда, предатель, хотя бы цяю попьем. Цяй есь? — И он опять бойко шарится по номеру, раскрывает шкапчики, находит чай, ставит кипятить воду.

Шифрин одевается, пытается проснуться, пацаненок молча разглядывает его и номер.

— Фу, цяй-то какой мелкий, куевый... Как больные гномы насрали. Сахар есь?

— Нет!!!

— Бля... Дозыли... Дазе у предателей цяй без сахара. На хера тогда предавать? И номер херовый. Хоросему бы артисту такой не дали.

— Нормальный номер! Это ты ненормальный! Приперся посередь ночи. Мальчика-то зачем привел?

— Эт Сорокин. Толковый пацан. Слыс, Сорокин, ты не стесняйся, проходи, садись. Цяй пить будес?

Пацаненок так же молча качает головой. Проходит, садится на диван.

— Фу, и стаканы немытые... И морда сонная. Недовольная. Ты сто, мне не рад, сто ли? Ну и я тебе не рад, иди в зопу. Цяй будес?

— Нет!

— Твое любимое слово, да? Ох и гад зе ты противный! А есё Сыфрин! Знала бы твоя публика, какой ты в зизни неинтересный... Скусный какой... Обыденный... Как геморрой после сорока... О! Вскипело. Нистяк, попьем сейцяс. Бля, ну и цвет... Не цяй, а посмертный анализ моци дистрофика...

Шифрин стоит, чешет в затылке, не зная, что делать. А Садальский по-хозяйски шарится по номеру, пьет чай и разговаривает с пацаном.

— Будь как дома, Сорокин. Не стесняйся. Ты, Сорокин, мой друг, и Сыфрин тебе теперь тозе друг. Поговори с ним. Пообсяйся. Он вообсе музык нормальный, просто сегодня цего-то трезвый. Слыс, Сорокин, а цифир будес?

Пацаненок снова качает головой. Потом вдруг кладет ногу на ногу, достает сигарету и закуривает. Тут Шифрин не выдерживает:

— Мальчик, блин! А тебе не рано курить?

И только тут выясняется, что это не пацан, а шестидесятилетний лилипут, с которым пьяный Садальский всего час назад познакомился на каком-то пустынном мосту удивительного города Петербурга. 

 

АРМЕЙКА

Кусочек воспоминаний

1984 год, поздняя осень, Приволжский военный округ, мотострелецкая дивизия, я сержант, мое подразделение — взвод регулировщиков комендантской роты. Задача взвода на случай войны — шустро забегать на мотоциклах вперед и полосатыми палочками показывать нашей грозной дивизии, где противник. Дивизия тыловая и сильно пьющая. Комдив приезжает утром в штаб искореженный бодуном, его скоренько поправляют, и через полчаса из окон штаба уже доносится любимая его песня — «Черемшина». Любимый его племянник служит в нашей роте водилой грузовика. Он тоже нездоров с утра, так как позавчера прямо в гараже насмерть запорол двигатель своего «Урала», и бурные поминки еще не кончились. Наш взводный, предпенсионный сорокачетырехлетний прапорщик, обычно выглядящий на семьдесят, сегодня выглядит на все сто, ибо в утреннем бреду похмелился не из бутылки, а из какой-то колбы с неизвестной науке жидкостью. Водитель санитарной машины нашей роты только что получил богатый посыльняк от своей украинской мамы, и мы кушаем с ним горилку, наливая оную из резиновой грелки в кружки и закусывая сваренными в ведре голубями, которых по моей личной просьбе наловил на чердаке казармы выдрессированный мной кот Борман. Водитель пьет просто так, исходя из наличия, а я конкретно заливаю пожар души. От меня только что уехала прибывшая навестить подруга, я весь в раздерганных чувствах и, как сейчас говорят по ящику, имею право. В общем, готовность дивизии хоть и не боевая, зато полная. Если враг нападет, мы стрелять не будем. Мы просто хором дыхнем.

Но все тихо. Соседи-китайцы не беспокоят, американцы на той стороне глобуса крепко спят, поэтому вставшая перед нами проблема носит сугубо мирный характер. Из полковой столовой дежурный прапор приводит в санчасть солдата-повара и сообщает, что у того вроде дизентерия. Страшное дело. Если не принять меры — обдрищется целый полк. Прецеденты были. Дежурный оставляет солдатика и уходит. Мы с водителем санитарной машины в ступоре. Воскресенье — ни сестер-качалок, ни врачей-офицеров в санчасти нет. Терапевт, старший лейтенант Ж., по слухам, сидит на офицерской губе. Во время последнего запоя он, будучи остановлен на улице военного городка патрулем, сообщил начальнику патруля, что является резидентом ЦРУ в нашей дивизии. И очень громко утверждал то же самое, сидя в камере. Вообще довольно эксцентричный был офицер. В среднем раз в неделю хватал меня за пуговицу и читал в лицо одни и те же стихи:

Ты Евгений, я Евгений.

Ты не гений, я не гений.

Ты говно, и я говно.

Я недавно, ты давно.

Далее. Есть еще старший лейтенант Юрий Федотыч Долгорукий, тоже терапевт, но его тоже нет. Имя громкое, сам тихий и невоенный какой-то, мучился в армии, хотел уволиться, но тогда было невозможно, поэтому пил тихо и одиноко. В данный момент где-то за пределами части. Полная его противоположность, бравый капитан С., начальник санчасти, тоже отсутствует. Он-то молодец, в любом состоянии людей лечить может. Однажды в новогоднюю ночь я видел, как они с супругой возвращались домой с праздничной елки в Доме офицеров. Супруга, колеблемая ветром, шла сзади, держась за полу его пальто, а он передвигался на четвереньках. И предупреждал ее о препятствиях.

В общем, никого из медперсонала нет. Кроме меня. А я — очень странный воин. У меня единственного в роте автомат АК-74Н с новейшим ночным прицелом НСПУ. У меня зрение минус три с половиной, а в сумерках я вижу совсем хреново. Отцы-командиры долго думали, кому бы вручить такое крутое оружие. Чтобы вручить его именно мне, им перед этим надо было очень крепко напиться. За мной также закреплен армейский мотоцикл МВ-650 с двигателем в 38 лошадиных сил. По паспорту. А по жизни двигатель кто-то давно пропил, и поэтому я если и водитель, то не мотоцикла, а сверхтяжелого зеленого велосипеда с коляской. Но! В военном билете у меня написано «санинструктор». Хотя в учебке, помнится, мы больше мыли полы и бегали по жаре в противогазах, а потом судьба вообще напялила мне на бошку белую каску регулировщика. Так что медицинского опыта у меня меньше, чем у матери Терезы сексуального. Сидим с водителем санитарной машины, в недоумении чешем репы. А повар, дождавшись, когда ушел прапор, вдруг стал клясться, что никакого поноса у него нет, это гад-прапор хочет кинуть на его честную жопу тень, дабы выпереть его из столовой, а туда поставить своего земляка. Мы с водителем в это время допиваем остатки и из состояния недоумения приходим в легкое изумление. И водитель мне говорит:

— Ну, не знаю.... Ну, отведи его в госпиталь. У тебя ж пропуск круглосуточный в городок.

А я веселый, но память не потерял. Одиннадцать раз уже в комендатуре на бетонном полу куковал трезвый и с пропуском. А веселого патруль поймает — так вообще не доведут, за первым же углом на фрикадельки покоцают. И я говорю:

— Не... Лучше я Шнурка попрошу. Может, отвезет.

Шнурок — водитель начальника штаба. У него «уазик» всегда под парами. Опять же в медицинском смысле он человек опытный. Только за время службы в армии только триппером четыре раза болел. В общем, накренил я тело вперед и пошел огородами до Шнурка. Не нашел. Долго искал. И поэтому, вернувшись, застал лишь финал трагедии. А в кульминации было вот что. Водитель санитарной машины сидел-сидел, смотрел-смотрел на повара и вдруг говорит ему:

— Ты это... Раздевайся давай.

Повар говорит:

— Зачем?

Водитель говорит:

— Ну, это... Потому что врач. Я. И щас это... Сделаю из тебя анализ.

Повар говорит:

— Не надо.

Водитель говорит:

— А по тыкве?

Повар говорит:

— Не надо!

Водитель говорит:

— Лады. Сперва по тыкве, потом анализ.

Короче, убедил его. У него аргументы здоровые такие были, в рукавицы едва влезали. Повар штаны снял, на кушетку лег. Водитель из алюминиевой проволоки нужную загогулинку легко скрутил, ватку на нее намотал. Все чин чинарем, как в лучших клиниках Лондона. Засовывается в попу, вынимается из оной с материалами для анализа. Он ведь санитарную машину же водит, насмотрелся, опыт-то перенял. Халат с вешалки даже снял, на себя напялил. Перчатки натянул, фонендоскоп на грудь повесил — ну чистый доктор. И чисто так по-докторски эту загогулину горизонтальному повару — раз! — и всунул. А потом — раз! — а она обратно не лезет. Потому что слегка ошибся. Проволочную загогулину не круглым концом ему впихнул, а раздвоенным. Она туда почему-то нормально, а обратно совсем никак. А я, пока шел, про Шнурка забыл, а про подругу вспомнил. С темы сбился. И с курса тоже. Вдоль дивизионного забора иду и стихи бормочу, сочиняю. Весь такой в поэзии, в рифмах. Кровь-любовь... Жди-дожди... Иду-бреду себе, тоска по подруге такая светлая, осень такая желтая, болдинская... Сирена дивизионная такая громкая... Чего-то вдруг заорала. Нет, не сирена. О, опять. Блин!!!

Прибежал, когда у одра человек пять уже собралось. Регулировщиков. У каждого своя идея насчет выхода из ситуации, и они по очереди эти идеи осуществляют. Повар орет. Водитель санитарной машины сбрасывает халат, снимает перчатки и моментально растворяется в воздухе. Повар вопит. Я сую себе в пасть полпачки сигарет, быстро жую и кричу, чтобы кто-то сбегал в штаб, чтобы позвонили в госпиталь, чтобы прислали «скорую». Повар встает и с заводным ключиком в жопном месте пытается покинуть пыточное помещение. Брюки почему-то держит высоко над головой. Бежит очень медленно, широко расставляя ноги. В коридоре санчасти сталкивается лицом к лицу с приведшим его прапором. В ужасе разворачивается. Прапор видит торчащий из жопы подчиненного посторонний предмет и падает ничком на пол. Ноги его конвульсивно дрыгаются. Тут же на арене откуда ни возьмись появляется начальник санчасти капитан С. и, кинувшись к прапору, начинает оказывать ему помощь. Глядя на это, падают регулировщики. В это время я давлюсь табаком и принимаюсь кашлять. Рукой показываю, чтобы стукнули по спине. Они не могут поднять руки. Начинаю задыхаться. Ко мне медленно подходит анальный страдалец и со всей силы ударяет. В живот. Я в ответ плююсь табаком. Его хватают. Мне стучат по спине. Я прокашливаюсь. А у него выпадает из жопы чертова загогулина. Занавес.

Через два дня я написал свой первый рассказ. И послал его в «Юность». А «Юность» послала меня в жопу. Но я уже точно знал, чем займусь. 

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ № 2

— Шо там, мамо?

— Та утро, сынку.

— А-а... А яке воно, мамо, утро?

— Та яке ж... Та так себе... Утро як утро. Як вечер. Тильки батько твой не з роботы, а на роботу.

— А-а... А у мене що, батько е?

— Ну а як же ж! У усих е, и у тебе е. И у мене був. Тильки здох. Ой! Вмер.

— Мамо... А у мене брат е?

— Хто?

— Брат. Брудер по-немецьки. Е?

— Ой, яка вумныця ты у мене! Яка розумныця! Яки слова заграничны знает! Ни, сынку, ни... Немае у тебе брата. Сестра е.

— Хто?

— Сестра е. Ольга. Гарна дивчина така! Як голубка! Як лебедка! Як волшебна птиця, як я не знаю прям хто! Хороша сестра у тебе. Тож вумна. Вже даже сама ботиночки надевае. Така гарна уся. З бантиком. Ось народышься — тоди побачишь.

— Когда?

— Та скоро. Вже скоро, сынку. Числа восьмого.

— А яке сегодня? Двадцать четверто?

— Эге ж! А видкиль ты знаешь?

— Мамо... А давайте сегодня!

— Та ну... Ще ж рано... У тебе ж недовес буде. Та ни!

— Мамо! Давайте сегодня.

— Ни! Мовчи! Рано. Ось як товарыщу главврач каже, от тильки так воно буде. У срок. Як положено. Ты ж у мене не «москвич» — недособранным з конвейеру выходить. Ты ж сынку мий. Перший. Я тоби кохать буду. Я тоби, гуля моя, у ванночке купать буду. Я тоби...

— Мамо... Сегодня.

— Мовчи! Говорун. З пуза ще не вылез, а вже балакае. Спи! Тож мени, оратор подкожный выискался. Чревовещатель. Мовчи и спи давай. Цыцырун.

— Цицерон, мамо. По-итальяньски — Чичеро.

— От горе! От бардак! Невылупнуто яйцо курыцю научае! И в кого ж ты швидкий такий пийшов? Батько вроде смирный. Сестра спокойна. А етот ще там — а вже лялякае, як прыёмник!

— Мамо... А у мене вже зубы е. Два.

— Це шо таке? Шантаж? Ридну маму знутри кусаты?

— Мамо... А пускай я буду Аркадий. В честь Райкина.

— Шо-о-о?! Мовчи! Ныякого тоби Аркадия! Акакий будешь. Понял? От хто маму не слухае — тот за то Акакием буде! Понял?

— А батька як зовуть?

— Виктор зовуть. Все. Спи давай. Акакий Викторович.

— Мамо... Я писатель буду.

— Ага! У кровать. Года два. Потом пройдеть. У всех проходит, у тебе тоже пройдеть.

— Ни, мамо. Я ручкой буду писатель.

— Ага. А як же ж! Ты ж хлопец. У праву ручку взял себе та й попысал.

— Ни, мамо. Мени премию дадуть. Я людей смешить буду.

— Ага. Вон мени вже як насмешил! Ажно животик надорвала. Ажно больненько.

— Ни, мамо. Це я ногами. Мамо! А як же тут выходить? Не видать нычого. Куда мени? Ось сюда?

— Ай! Ой, больно! Ай!

— Значит, не сюда. А куда? Сюда?

— Ой! Ай, больно! Ой!

— Но ведь больше-то некуда. Да, сюда.

— Ай! Ой! Ай! А-а-а. О-о-о. А-а-а!!!

Спасибо.

Вам.

Мама. 

 

СМОТРИНЫ

Как меня батюшка учил, поклон сотворила, сапожком топнула, платочком махнула — и лошадкой по горнице! Два круга сделала, гляжу — присмирел гостюшка. Как сестра советовала, на софу присела, прическу поправила и вздохнула томно, аж свечи задула. Как по радио слышала, говорю изысканно:

— А по области — дожди! А вы как находите?

Покраснел кавалер, манишку клетчатую поправил, шляпку фетровую помял, в сапоги смазные глядится.

— Дак, находим... Маманя урагана вот ждет, в огороде за пугалом окопчик вырыла.

— А рейтузы на мне, — говорю, — шведские! Прямо из Женевы, в порту куплены, два часа матроса уламывали, ну да это я к слову...

Он говорит:

— А мне батя женатому коня обещал и сбрую казачью, а неженатого порет по разу на дню, а вчера оглоблей запустил по-отцовски, внука требует, а они на дороге-то не валяются...

Я говорю:

— Губы мне всей семьей красили, три штуки извели, все разные, да батюшка-то еще купит, я у него балована!

Он говорит:

— На медведя вот с братом ходили. Он в земле тихо сидел, пока стреляли. А как матом крыть начали — вылез. Больше не ходили пока.

Я говорю:

— В Москве-то, говорят, ноне редко кто целуется. Чаще за ягодицы хватают, просто живут. Агроном сказывал: поветрие такое...

Тут он встал, плечи расправил, манишку прищучил и говорит:

— Так что будьте моей женой, Авдотья Ивановна! А я за вас и в огонь, и в воду, и в медные трубы, и в бога душу, если надо!

Тут я встала, плечи опустила, рот пошире открыла и говорю:

— И я маме внука обещала! Усатого с гармошкой сразу-то не обещала, а маленького в какашках посулила. Согласная я, и берите руку мою, какая на вас глядит!

А за окном два бати и две мамани плачут и обнимаются. А куры в сарае притихли, молчат, потому что это не их праздник, а наш, а им, курям, испытание Господне и плаха поголовная. А корова себе мумукнула — и дальше себе хрустеть. А кем она там хрустит — это уже не наше пьяное разгульное свадебное дело! 

 

ВИДЕНИЯ

— Эй, ты, недвижимость! — позвал Степан старуху.

Старуха подошла к нему, волоча кулаки по земле.

— Чего изволишь, батюшка? — спросила она некогда нежным голосом.

— Да так... Просто изволю... — передумав, нехотя сказал Степан и замолчал.

Ему почудились вдруг: заснеженный Папанин, кормящий с руки декабристов; склонившаяся к самой земле бузина в огороде повешенного дядьки; маленький лесной заяц, недоуменно уставившийся на совсем маленького лесного вепря; чьи-то ловкие руки в чьем-то зазевавшемся заду; одинокий, но очень внимательный глаз из-под фуражки с головой Горгоны на околыше; теплые носки на холодных ногах убитого за правду; провалившаяся по уши в грязь единственная приличная женщина в городе; заплеванная сорванцами луна над чисто вымытым домиком пристава; его же, пристава, серебряная цепочка на нем же самом, по ошибке надетая на ногу; маленький щербатый монгол верхом на монгольфьере; серебристый след лайнера на вспаханной им земле; тихий, неразговорчивый мальчик после смерти отца, матери, бабки, деда и, если получится, теток; тонкие пальцы на крышке рояля, они же на полу по всей комнате; сонное чмоканье из берлоги, окруженной партизанами; первые седые волосы в подаренном на память медальоне; розовый младенец у материнской груди в разрезе; семейный натюрморт у камина; всклокоченная борода и кусок губы среди трофеев; бомба с арены в почтеннейшую публику; луковый суп эшелонами через Гоби и Хинган; улыбка канальи на лице светоча; уверенная зрелость, ковыряющаяся в нежной доступности; лимонный сок из горлышка в горло по пищеводу и обратно; саксонская чашечка в двух сантиметрах от пола; пламенный привет из паровозной топки; перекрашенная шестиконечная звезда с отломанным концом; взрыв страстей на пищевой помойке; два фальцета и один дискант с автоматами; шесть мячей в свои ворота на бис; грубого помола народ у захваченного в бою органа; по-праздничному расстегнутые ширинки и удалая песня из канавы; любезные сердцу жареные почки с яйцами; сорок ударов стамеской вместо выстрела; дивная перина за чудесную свинью; злобная собака мехом внутрь и лаем наружу; чья-то добрая зависть из-за могильной ограды — и осеняющий все это двуручным крестом покойный Христос-Пантократор. 

 

ПОХОРОНЫ

У лошадей лица скорбные, когда покойника везут. Покойник тоже не сказать чтоб сильно улыбчивый лежит. Родственники сзади идут — тоже никто не радуется. Венки, платки черные, у мужиков носы красные от горя. Вдова племяннику говорит:

— Поди, Ваня, глянь, крышку-то не украли?

Тот прибегает, руки трясутся:

— Украли, тетушка! И кутью украли!

Неприятно это, конечно. Дальше идут, скорбят. Мужичок рыжий в самой середке процессии говорит:

— Ай да ладушки-лады! Растуды его туды!

Подвыпил, конечно. Немножко забылся, а так скромный, наладчиком работает.

Соседи по процессии задергались, зашуршали:

— Не к месту, не к месту! Хорошо, конечно, но не к месту пока!

Вдова племяннику говорит:

— Поди погляди, туда ли идем-то. Чтой-то идем долго, пальцы на ногах устали.

Тот сбегал, разнюхал.

— Туда, тетушка! Толечко крюка дали, теперь через танцплощадку придется.

Вдова говорит:

— Ой, горюшко...

И вся очередь сзади:

— Ага! Горе, да. Невесело как-то. Печальнее бывало, но невесело, это да. Со святыми упокой, это точно. А сам виноват! Улицу надо было правильно переходить! Красный надо было от зеленого отличать! Не отличил — горе. Отличил — сейчас бы вместе закусывали.

Вдова говорит:

— Смотрите, не уроните. А то неудобно получится. Ему неудобно. Мне-то плевать, я женщина пожилая.

Очередь сзади не только кушает. Иные по второй бутылке достали. Семеро смелых в самом хвосте говорят:

— Издалека-а-а долга-а-а течет река Во-олга-а-а! И за борт ее бросает!!!

Лошади, конечно, споткнулись. Да и дорога плохая. Гроб о бортик стукнулся, рука покойницкая вывалилась, а за ней и сам лежебока выпал.

Вдова кричит:

— Ой, рятуйте, люди, опять уронили, помогите ему подняться, срам-то какой, такой молодой третий раз падает!

Очередь его поднимает:

— Ну-ка, взяли! Вставай, Петя! Ложись, Петя... Хотя, нет... Сиди! Вот, да, и ботинки ему в руки дайте, и глаза пускай открытые будут, флаг ему в руку, где флаг, куда флаг делся, где плакаты, где шарики?! Ой, а как головку хорошо держит! Улыбку ему сделайте, пусть речь скажет! Говори, Петя!

Вдова плачет:

— Покойничек он у меня! Все слова позабыл! Не молчи, Петя, язык хоть высунь, пощекочите его, чего он таким букой смотрит!

Племянник кричит:

— Тетя, тетя, тучи собираются, сейчас дождик пойдет, если сильный пойдет, я первый промокну, потому что я в рубашечке, тетя, тетя, купите мне плащик!

Мужичок рыжий в середке говорит:

— Ай да ладушки-лады! Хрена тебе, а не плащик! Тетя, купите ему хрена, а не плащик, а то я ему сам куплю, на-ка тебе хрена, малец! Чего нюни распустил? Не видишь — хороним!

Вся процессия сзади:

— Ах, да! Хороним же... Издалека-а-а долга-а-а-а!..

Вдова говорит:

— А барабан где? Что, некому в барабан трахнуть? Почему опять барабан молчит? Обидно мне: вдова — и без барабана!

Племянник говорит:

— Тетя, тетя, тучи уже собрались, вон капельки летят! Ой, крупные какие! Ой, дождик! Ой, описался! Ну да ничего, я же маленький!

Покойник говорит:

— Ну накройте хоть чем-нибудь! Капельки уже близко, а до кладбища далеко, кстати, где мое ружье, я хочу себе салют!

Мужичонка рыжий говорит :

— Ха-ха-ха! Давно я так не смеялся. Хи-хи-хи! А вот так я в детстве смеялся.

Вдова кричит:

— Ой, не могу! Поворачивайте назад! Скажите лошадям, чтоб идти закончили! Эй, лошади, вы что, оглохли, я, вдова, вам говорю! Да объясните им кто-нибудь! Назад! Все назад! Петя, что ты как дурак с этими в руке ботинками? Вылезай, не видишь — похороны не получились!

Покойник улыбается, вылез, лошадей повернул, сам улыбается, лошади его стесняются, а он их ласково так оглоблями, а ботинки из рук не выпускает, ботинки-то у него новые, вот он и улыбается.

Племянник кричит:

— Я хоть маленький, а все понимаю, а вот этого понять не могу, дядя Петя, ты что, опять с нами?

Мужичонка рыжий, наладчик, из самой середки говорит:

— С нами, с нами, да погодите плясать, мы еще не вернулись, гражданин майор, не беспокойтесь, он с нами, он опять с нами! Все назад!

Смерти нет, ребята!.. 

 

КОЛЫБЕЛЬНОЕ

1. Спящая женщина да не оголится во сне.

2. Спящая женщина да пребудет в покое от моих рук, от моих сильных пальцев и от того, чем я так бодр и стоек.

3. Спящая женщина да не скажет «иди...», да не скажет «ко мне...», да забудет на время «милый...»

4. Полчаса сна спящей женщины пусть будут для нее годом, а мне — минутой, а нам обоим — коротким отдыхом от полного единения, которое, говорю вам, знать не знает границ.

5. На правую пятку спящей женщины я кладу одеяло поверх поцелуя, и пусть не ведает правая пятка холода и глаза чужого, и пусть нежность моя ляжет сверху на одеяло.

6. Резкое движение спящей женщины да не станет потерей покоя, и да продлится плавный полет ее над той огромной страной, где нас только двое.

7. Очень медленная и осторожная рука моя пусть уйдет из-под шеи заснувшей женщины, и возьмет сигарету, и положит ее обратно, и не станет чиркать спичкой о громкое ребро коробка.

8. Измятое платье уснувшей женщины должно быть поднято и повешено, должно быть постирано и поглажено, но хотя бы поднято и повешено на высокий стул у низкого изголовья.

9. Мои шаги от комнаты, где спит женщина, не должен слышать никто, в комнату, где я чиркну спичкой, где улыбнусь на максимальное напряжение губ и затянусь так же сильно, как целовал.

10. Пусть спит моя женщина за одной стеной от меня. Пусть спит и помнит, что когда-нибудь надо проснуться. И пусть проснется, когда я уже совсем не смогу, когда стану ходить взад-вперед под дверью и заламывать руки, и протягивать губы воздуху, и вставать на одно колено пред той, которая сейчас выйдет и произнесет мое имя.

Э.М.

...И когда смотрел я на тебя ночью, спящая, ты не имела защиты, губы твои раскрылись и тишина струилась из них ко мне, спящая, ты была нигде и не знаю с кем, маленькие ступни твои грелись под моим неостывшим взглядом, старая двуспальная лодка с измятыми парусами, на которой мы плывем в завтра, больше не скрипит и идет спокойно, пусть так будет долго и долго, пусть нас будет двое и двое, спящая, ты слегка отодвинулась, чтобы наше будущее могло лечь рядом с нами.

*

...И когда смотрел я на тебя днем, плачущая, ты не имела защиты, губы твои дергались и дрожали, а я стоял и смотрел, как уходит из-под ног счастье, как я сам выбиваю его из-под твоих и моих ступней, плачущая, ты сжалась под каменным моим взглядом, пусть бы это было во сне, пусть бы это было не с нами, плачущая, ты отодвинулась и закрыла лицо руками, и больше не видел я твоего лица.

*

...И когда смотрю я на твои фото, бывшая, не получившая защиты и утешения, ушедшая, сжимая губы и кулаки, лучшая из всех, кого мог желать, — я понимаю, как дорого стоит то, чего нет. 

 

ЛОЛИТО

Я падала и плакала, в меня ворона какала, серьга по шее брякала, асфальт летел в лицо, он весь такой на тачке, бля, и мускулы накачаны, и в каждой, бля, версачине мохнатое яйцо. Я брошенная бросилась, вчера лишь только косинус, позавчера лишь синус впервые начертав, ах, мама, больно не было, я кегля между кеглями, я дырка между еблями, и больше ни черта. Я улетела, мамочка, я закопалась в ямочку, я в траурную рамочку ушла тихонько жить, на эту суку адскую, на эту харю блядскую, мне, на, теперь, на, вынуть и звонко положить. Прости меня, мамусенька, надела твои бусики, и выходные трусики стащила у тебя, я поднялась спокойная, открылась дверь балконная, и зайчики оконные накинулись, любя. Я падала и падала, нам англичанка задала про мед и вереск выучить стихи сегодня к двум, я падала и думала, они давно там умерли, а я лечу и чувствую, и знаешь, мама... Бум. 

 

КРАСНАЯ ШАПОЧКА

Жила-была одна девочка. Она была совсем лысая. Чтобы зря не пугать людей, она носила рыжий парик. За это ее прозвали Красная Шапочка. Она была круглая сирота. Потому что мама занималась только собой, а папа занимался то мамой, то другими тетями день и ночь. Правда, у Красной Шапочки была бабушка, но лучше бы ее не было. Потому что она каждый день требовала принести пирог и вынести горшок, и все, ничего другого она не делала.

И вот как-то раз Красная Шапочка собралась печь пирог — а не из чего. Мука кончилась, масло кончилось, мама сказала, что ей плевать, а папа плюнул за маму, за себя и пошел по тетям. Кстати, не дошел. Упал с обрыва в море и утонул. Там рядом были водолазы, но спасать не стали, потому что папины тети — это были их жены. Зато приплыли акулы. И стали папу кусать, в том числе туда, куда бы он совсем не хотел. И к тому же на море поднялся шторм. И папу сильно било то ногами в дно, то головой в буй. А Красная Шапочка кое-как вышла из положения и испекла не то чтобы пирог, а макет. Из подручных материалов. И понесла бабушке. Через лес. Потому что бабушка еще бывала иногда буйная и после психушки ее поселили в глухом лесу. Из которого сразу же ушли все звери. Кроме волка. Он остался, потому что Красная Шапочка носила бабушке пирог каждый день, он через день ее грабил и поэтому жил неплохо.

В общем, только Красная Шапочка за ворота вышла, только первые пятнадцать километров по лесу прошагала — он тут же из-за дерева выскочил, отобрал, сожрал и стал переваривать. Естественно, сразу же запор. Пирог ведь не из муки. Из цемента. И сразу без перехода понос. Пирог ведь не на масле. На солидоле. Короче, все у него нормальные процессы нарушились, ненормальные начались. Он быстренько в кусты побежал — а там бабушка. А бабушка, надо сказать, была еще и токсикоманка. Нетрадиционной ориентации. Она пила много пива, кваса, воды, потом свешивалась вниз с балкона, и ей ударяло в голову. Естественно, они с волком сразу же подружились. И даже вместе легли в кровать. Посмотреть хоккей. Но тут пришли водолазы. Они в море просто лазили, ничего не делали, но на суше подрабатывали охотой. А тут волк, и довольно целый. Они выстрелили из ружья, попали в бабушкин телевизор, пошла рябь. Бабушка с волком кинули на пальцах, кому лезть на крышу поправлять антенну, выпало бабушке. Она полезла на крышу, водолазы крикнули: «Стой! Кто идет?», бабушка от испуга свесилась, и ей ударило в голову.

В принципе, рассказывать больше нечего, ружье она им об них и сломала, ровно напополам, и двумя половинками их долго била. А одного бить не стала, чтобы было кому починить антенну. Он починил, телевизор заработал, но хоккей уже кончился, и были новости, в которых сказали, что папа у Красной Шапочки утонул, потому что во время шторма его тело прокусили акулы.

Вот, собственно, и все. Красная Шапочка посмотрела на себя в зеркало и увидела, что она — идеально круглая сирота. Потому что мама на самом деле была приемная, бабушка приблудная, а волк — одичавший городской пудель. А охотники — водолазы. А пирог — ненастоящий. Он как раз в это время начал появляться из волка. Из того места, из которого он, собственно говоря, его ждал. И тогда Красная Шапочка встала и пошла к морю. А там был шторм, и акулы плавали очень близко, но она не испугалась, потому что надела купальную шапочку задом наперед и не видела ничего. И прыгнула со скалы. Но там мелко, поэтому пришлось еще проползти. И мама тоже прыгнула. Потому что к мокрому телу лучше прилипает загар. А бабушка прыгнула за компанию. А волк не прыгнул, а просто спустился и окунулся, потому что это все не его забота, а его забота — это вытащить пирог полностью. А в воде это сделать легче, потому что там водолазы, они помогут.

В общем, тем все и кончилось. Все зашли в море и достали из воды папу. Он был совсем лысый. Потому что немолодой. И очень скупой. Поэтому, лежа на дне, экономил воздух, не захлебнулся и ждал, когда его придут вытащить. И Красная Шапочка посмотрела в воду и увидела, что она круглая, но не сирота, а просто очень толстая и крупная девочка. И вся в папу. Такая же лысая и скупая. На эмоции. Просто пожала руку и отошла. А мама обняла папу очень сильно и наверняка б задушила, если б он не умел так хорошо экономить воздух. А бабушка от радости залезла на скалу, свесилась, но в голову не ударило, потому что иногда ударяет, иногда нет. А волк без пирога стал весить меньше и всплыл. А водолазы отдали пирог акулам, те надкусили, сломали зубы, стали беззубые и лояльные. Никого больше не кусали, только смотрели и тихо шамкали. Матом.

А Красная Шапочка, мама, папа, бабушка, волк, водолазы и пирог стали жить-поживать и добро наживать, и тут же пропивать, и снова наживать, и опять бухать, и опять...

Ну, в общем, вот такая бесконечная бессмысленная история. 

 

ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО

(балет)

Та, тара-ти-та! Пум-па-па, пум-па-па.

— Дохлый пошел! Умирающий, говорю, лебедь пошел! Больше наклон! Еще больше! Да не в пол, страус херов, изящно подыхай, женственно! Вмерзай в пол, вмерзай! Глаза остекленели... Очень много снега на крыльях... Клюв раскрытый замерз, раскрытый! Молодец.

Тум, пум-пум, тум, пум-пум.

— Сочувствуете! Вы двое сочувствуете ему! Молодой, почти новый лебедь, зима, гололед, в одних пуантах, трезвый — суток не проживет. Бр-р-р-р-р! Все вместе делаем бр-р-р-р-р!

Там, пам-пам, там, пам-пам.

— Снежинки пошли! Весело, прыжками! Вы снежинки, вам похер всё! Ваше дело падать. Падайте на лебедя, падайте! Годовая норма осадков! Не давайте ему взлететь!

Трям, пум-пум, трям, пум-пум.

— Лебедь охренел! Весь охренел, всем телом! По самый кадык в снегу, вертит черепом. Ищет глазами лопату. Остекленевшими, сказал, ищет! Клювом отбивается от снежинок! Одну убил. Молодец.

Дрим, ту-ту, дрим, ту-ту.

— Снежинки ушли, ледышки пришли! Облепили лебедя, облепили! Душим. Ногами тоже. Снежинки — быстро к тем двоим! Облепили их. Нехер тут сочувствовать, себя пускай пожалеют. Отлично.

Бум, пу-пу, бум, пу-пу.

— Охотники! Не выходим, сперва стреляем! От так. Ощипываем тушки. Котелок! Где котелок? Катись, а не беги, ты же круглый! Хватай их! Нагревай, растапливай! Снежинки, ледышки — корчимся, гибнем, таем! Лавровый лист! Медленно выходи, со значением. От так.

Бом, пом-пом, бом, пом-пом.

— Охотники! Нажрались, уснули. Пьяные лежим как попало. Костер потух. Потух, говорю, отсюда! Минус двадцать! Хитро крадись, как будто ты минус пять. Минус тридцать! Заходи справа. Минус сорок! Ты главный, возьми их за руки. Вы вместе — минус девяносто! Мочи!!! Мочи их!!! Нехер птичек со снежинками обижать!!!

Дам, пам-пам, дам, пам-пам. Др-р-р-рыщ! 

 

ПРИТЧА

Жил-был мальчик с папой и мамой. Были они бедные, но не глупые, поэтому как-то раз папа прищемил мальчика дверью, тот стал очень хорошо петь и приносить полную шапку денег. Но не всегда. Тогда мама толкнула мальчика, он упал, и у него сделался горбик, который окупился этим же вечером, потому что мальчику стали подавать не только за веселые, но и за печальные песни. А папа у него был не просто умница, а настоящий мастер и однажды так ловко сломал мальчику обе ножки, что они повисли, как плети, и государство выписало ему пенсию. На радостях папа с мамой выпили и дали немножко мальчику, и им хоть бы что, а он от такого спирта ослеп. Но подавать стали больше, и за это мама иногда теперь бросала ему кусочки еды, а папа положил ему в конуру подстилку. Подстилка была из ваты, и мальчик ее выщипывал, потому что другую забаву, когда всю ночь сидишь на цепи, придумать довольно трудно. И вот как-то взял он да и выщипнул эту вату зубами. А не руками, которые ему связали той же цепью, чтоб он не слишком-то уж роскошествовал. А вата была не просто, а стекловата. Мальчик подавился, долго кашлял и потерял голос. И стали они опять очень бедные.

Мораль: избалованный ребенок — горе своим родителям, подумай трижды, прежде чем что-то ему дарить... 

 

НРАВОУЧИТЕЛЬНАЯ СКАЗКА

От одной матери жили-были три брата, сыновья ее из единой утробы, обеими грудями бесплатно в разное время вскормлены, один брат Андрюха, другой брат рыжий, а третий вовсе дурак, то письку людям покажет, то петухом крикнет, а то письку покажет, петухом крикнет, а всем остальным могуществом так пукнет, что народ на кладбище просыпается, вот такой вот сынок, и остальные не хуже, и спустя годы вышла меж ними ссора, между братьями и мамашей, вот как стояли, разговаривали, вот так же вдруг и поссорились, и мамаша рукомойник схватила и старшего по чайнику угостила, прямо ему по морде не спросясь навернула чисто по-матерински с обеих рук умывальником в небритое личико и четырнадцать раз то же самое повторила на виду у других двоих по наглой заросшей харе тяжелым умывальником с полного родительского размаха, чисто так по-житейски, в итоге пятнадцать раз ему не хуже кремлевских курантов пробила в полную силу, с оттяжкой, на выдохе с правого и левого плечика поочередно умывальничком металлическим, в глупый анфас ему накатила без сдачи с повторением слова «Ха!» и сопутствующим пинком под зад, под перед и в оба бока и полновесным гигиеническим аппаратом в то же самое время по сусалам его, по грызлу и в хохотальник, да не абы как, а во всю силушку без единого промаха в то местечко, где лоб начинается и тут же кончается, общим числом пятнадцать разов наличными ему отпустила совсем не мяконьким, а очень твердым и угловатым, крепкого чугуна предметом с десятью литрами водички в нем и пипкой, которую нажимаешь и льется, так вот всеми этими маленькими подробностями полтора десяточка раз собственноручно ему определила чем бог послал, умывальником, то бишь, чугунным, в общем, по харе, значит, и долго-долго этого занятия не прерывала, а все била да била, а он стоит и стоит, а она била да била, это вместе все азарт называется, когда он стоит и стоит, а она все лупит и лупит вот таким вот двухведерным, не совру, умывальником, в трехведерную усатую рожу изо всех материнских сил сначала три раза, а потом и еще двенадцать, да без улыбки, да слова доброго при этом не скажет, только бам! да бам! слышится, как она его этим-то вот, чугунненьким-то, умывальником-то окошко ему в Европу на личике прорубала не какими-то там немощными щипками, а богатырскою материнской рукой из любви к порядку и послушанию, сколько раз кукушка на дереве вякнула, столько раз она ему в дыню грохнула, и ладно бы еще медным своим кулаком, а то чужим, краденым умывальником из сталистого чугуна, чтобы мамку слушал и с мамкой не ссорился, пожурила его слегка, а он ей в ответ головою буйной звенел, и того звону на всю округу было полным-полно. Поморгали братья на это дело, поприщуривались — и больше мамке никогда не перечили, а во всем мамку с первого слова слушались и хорошие мамке сыновья были. 

 

ВЕЧЕР В КАБАЧКЕ «МОНТАНЬЯ»

— Щас мы им, неумехам, покажем! — сказал козлоногий Фуэнтес и заплясал плешивым павлином вокруг кресла.

А коротышка Папилья молча обнял сухорукого Адольфо, и они плавно пошли на цыпочках из угла, где Папилья высоко подпрыгивал, в угол, где Адольфо падал на одно колено, и обратно под аккомпанемент ширинки старого Маркоса, который расстегивал и застегивал ее со скоростью, напугавшей даже бывалую Кончиту Эскобар. Пожилая Кончита Эскобар исходила потом от прекрасной прически вверху до ее жалкого подобия внизу. Зато румяный Гальего, сто сорок два килограмма милостью Божьей, не вынимая изо рта копченого гуся, поднял ногу и в нужном по смыслу месте порадовал товарищей, издав кишечником рев такой силы, что стоявшие у окна полицейские побежали за капитаном.

А времени было уже двенадцать, и под дальним столиком забился в истерике плюгавый Диас, которого издревле поражала способность стрелок становиться в такое положение. Послушав его, в пятый раз упал замертво легко ранимый Маноло, чьи желтые пятки над опрокинутым стулом так насмешили несерьезную Фелицию, что она родила в колпак повару, застыдилась и пустилась наутек, забыв дать ребенку образование. Капитан Гарсия, спешиваясь на пороге, ударился подбородком о выступ лошади, промолчал весь вечер, весь следующий месяц и зашелся криком только в День Благодарения. Лошадь, которую весь город помнил еще девчонкой, неловко попятилась и села прямо в торт на девяносто две зажженные свечи, задуть которые предстояло почтенному Фернандо. Ничуть не огорчившись, старый Фернандо, тем не менее, задал лошади такую трепку, что та заверещала, как младенец в руках умелой мачехи.

А с лестницы, постреливая на ходу поясницей, уже спускался знаменитый Гортензио со своей знаменитой тростью, продетой сквозь оба уха. Его подруга, щербато улыбаясь присутствующим, делала ему на ходу питательную клизму, без которой великий учитель слишком быстро уставал и терял нить беседы. Все закричали и зааплодировали. Но вечер выдался поистине чудесным, и навстречу Гортензио поднялся из своего угла не замеченный никем в полутьме великолепный Алонсо. Воздев шестипалые руки к учителю и изысканно помахивая зеленым на этот раз хвостом, он сделал полшага, насколько позволяли ему носки туфель, самых длинных и известных даже в Бургундии, где так трудно удивить людей размерами.

— Это праздник! — прошептал седовласый Кристобаль, вытирая бородой вспотевшие от умиления ноги.

— Это праздник! — тихо повторили за ним остальные и перекрестились на заглянувшего в окно префекта.

Да, это был действительно праздник! 

 

БУРЕТАНИК

Над седой равниной моря ветер тучи собирает.

А потом их разбирает. Чтоб затем опять собрать.

По седой равнине моря мчится к гибели «Титаник»,

Многовесельный КОРАБЛЬ корабль с парусами и трубой.

Пассажиров в нем две тыщи. И три тыщи кочегаров.

Они мечут в топку уголь, доски, стулья и тряпье,

Они дуют в парусину и гребут в четыре смены,

Чтобы их корабль мчался всех быстрее на Земле.

Вдоль седой равнины моря зайчик прыгает зеркальный.

То Ди Каприо прелестный смотрит на себя в трюмо.

У него большие планы. У него сегодня встреча.

У него любовь до гроба. На котором и плывет.

От седой равнины моря к облакам баклан взмывает

И туда-сюда летает, брючной молнии подобный.

Им любуются матросы, боцман, лоцман, кок и мичман,

Капитан и рулевые. И никто не смотрит в даль.

Под седой равниной моря айсберг прячется огромный,

Тихо плавает в надежде, что наткнется кто-нибудь.

Он старается не таять, чтобы быть потяжелее.

Он привык одним ударом все, что плавает, топить.

Для седой равнины моря нету в принципе различий,

Что там весь корабль утонет, что Ди Каприо один.

По-иному мыслят рыбы, они держатся поближе,

Белый айсберг — их союзник, их кормилец и отец.

На седой равнине моря дело близится к развязке.

— Титры! Скоро будут титры! — чайки быстрые кричат.

В общем, сам конец трагичен. Бум — и все. Буль-буль — и точка.

Я вообще не понимаю, на хер строят корабли... 

 

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ О БОГЕ

Если небо принадлежит Богу, то остальные все идут на хер — и самолеты, и птицы, и мухи, и даже Карлсон. Ибо там, где пасется Господь, нет места никому из наземных.

Господь летает сам по себе, отнюдь не в силу каких-то причин, и вы, дерзкие, ищущие Его в телескоп и замеряющие Его скорость — не истина звонкая вам в башку, а хер огромный во вся спина, и несите вместо креста, и скажу одно: хер донесете. Но и хер сбросите.

Господь не есть сумма ваших знаний о Нем, засранцы. Он не существует в вашем понимании слова «быть», Его свойства неприменимы к вашим условиям. Единственное, чего вы можете ожидать, — это малость толики доли хера на спину каждого второго и первого.

Милость Господа беспощадна, неуправляема, неприцельна. Поэтому нет важности в характере обращений к Нему, колокольный звон не имеет преимуществ перед оным в портках, ибо — взгляните на небо сами и помогите взглянуть товарищу — разве бездонность неба не есть ли хер на всех нас? И не хер ли есть ответ на все наши просьбы?

Внимание Господа не может быть сосредоточено на ком-либо, ибо нет никого, кроме нас с вами, а это меньше, чем ничего. Поэтому тот, кто скажет: «Господи, вот он я!» — зря ждет ответа еще и по той причине, что даже на хер мы можем пойти только оптом.

Простой полет Господа в атмосфере еще не означает Его наличия, полет есть, но Господа может не быть, ибо только Он сам волен устанавливать рамки, в которых Он либо есть, либо временно Его нет, нам же остается лишь ждать и в отсутствие Господа быть посланными на хер взаимно.

Господь посеял, а убирать нам, но некому отнять у Него права вытоптать, поэтому довольны будем, огребая войны и эпидемии, и поплачем над добрым урожаем и хорошим здоровьем, ибо могло быть хуже, но могло быть гораздо лучше, а кто не понял, автоматически идет на хер, ибо где ж еще быть тому, кто не понял?

Не хером одним измеряется милость Господа, ибо кто знает, сколько их у Него. Долго же и зряшно ждущий милости Божией полагает себя оставленным без нее, но это отнюдь не так, ибо милость Господа также в том, что Он может послать на хер даже свое желание послать на хер.

Страх Господень не есть субстанция, не есть качество, и описанным быть не может в обоих смыслах, однако не может быть отрицаем, поэтому, испытывая его, мы более всего ближе к Богу, который обладает всеми качествами плюс для нас еще специально одним — способностью послать на хер даже тех, кто уже давно там.

Квинтэссенция сути деяний Господа понята бывает лишь избранными, изредка и ненадолго, как-то: просветление в момент удара молнии в череп, прохождение похоронной процессии мимо свадебной, извлечение квадратного корня из ротовой полости, громкий пук при личном знакомстве, взгляд на паховую грыжу в коробочке под стеклом, мысли зайца в собственной голове, чувство долга вместо оргазма, хмурые понятые при родах, лобковая вошь за ухом, ясельный крик навстречу летящей бомбе, чужой твердый предмет в своем мягком месте, пять секунд жизни дятла на кактусе, конный мусор с двумя царевнами на аркане, ночной бой Кутузова с Нельсоном, кукареку из-под ку-ку, шишки наголо вместо шашек — это все, что отпущено для понимания, остальное же покрыто мраком непостижимости, каковая есть привет нам от Господа, каковой находится вне нашего разумения, на каковое Ему если и нечем начхать, то завсегда найдется чего покласть. И да пребудет со всеми нами — хер! 

 

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ О БОГЕ № 2

Господь курит «Marlboro VIP’s» и ездит по небу на Lamborghini «The God» 2009 года выпуска. Ибо Он Бог.

Господь может спуститься к нам, но не может, подобно нам, опуститься до Gucci, Calvin Klein и Cartier. Ибо все это носит Петр.

Господь одинаково милостив к живым и когда-то жившим, за некоторым постоянным исключением в лице тех, кто в данный конкретный момент отдает концы. Ибо так.

Господь знает всё обо всех, поэтому нет у Него причин нас любить. Но Он любит. Но не подает вида. Ибо любящий слабей мертвого, и даже клоп легко затопчет брошенного подругой слона.

Господь страдает, когда страдаем мы, и радуется, когда мы кажемся Ему бодрыми. И делает все это одновременно и постоянно. Ибо наша Луна — лишь тарелка на Его крыше, а все отверстия мира — Его недремлющие глаза.

Господь вложил душу в каждое из бесчисленных наших тел, но все вернул обратно, хотя и в разные сроки. Ибо ни одно из Его вложений не оправдалось.

Господь не имеет имени, не гордится фамилией и не знает Своего отчества. Ибо Он Сам родил Себя от Себя в окружении взволнованного Себя, и некому было записать рост и вес.

Господь велик, как велика бесконечность, но помещается в любом из нас без остатка. Но ненадолго. Ибо детство проходит быстро. 

 

ПОСЛЕДНИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БУРАТИНО

роман

 

Глава 1

Оглушительно насвистывая, богатенький Буратино шел по истоптанной лисьими и кошачьими следами дороге. Денег в карманах деревянного было ровно столько, сколько лежало еще пять минут назад в карманах пьяного Карло. Буратино шел, не думая о том, где он взял эти деньги, о том, что он с ними будет делать, и вообще не думая. У поворота, из-за сваленного старого дерева, его окликнули.

— Эй, дятел! — Лиса Алиса говорила хриплым голосом, поскольку неразведенный спирт — крепкий напиток, а три кружки — хорошая доза даже для большой натуральной лисы.

Кот Базилио, оставивший весь свой невеликий разум в придорожном трактире, говорить не мог, но делал приглашающие взмахи клюкой.

— Эй, дятел! — с трудом повторила Алиса, стараясь в одну фразу вложить приветствие, желание познакомиться и возникающие одновременно претензии.

Скрипнув шеей, Буратино обернулся, тормознул и оглядел двух бродяг на славу отлакированными глазами.

— Чего вам, дяденька и тетенька? Я — Буратино, деревянный человечек без единого гвоздя и без мамы. В науках не мастак, люблю театр, кушаю лук, дважды два — четыре, слоны не летают — это все, что я знаю.

— Силен!.. — прохрипела Алиса, разводя руками и наступая своей нетрезвой ногой на один из немногочисленных предметов кошачьей гордости.

Кот выронил клюку и дико заорал. Алиса икнула и с удивлением на него уставилась.

— Силен... — пробормотала она.

— Да ты ж, дура, что же ты деешь?!! Сойди!! Я ж теперь... Ой, матушки!! Гадина рыжая, сойди, сойди!!!

Лисица покачнулась, но устояла. Испитое лицо ее выразило сожаление.

— Упрекаешь, старый черт? Цветом моим природным брезгуешь? А на чьи деньги ты так орешь? Кто тебя, хохоту мышиную, напитками поил? Кто тебя, мерина лапландского, в люди вывел? Кто тебя... — Захлебнувшись негодованием, она упала ничком и умолкла.

Постепенно заткнулся и кот. Несгибаемый Буратино сделал два несгибаемых шага и помог старой женщине подняться.

— В первый раз тебя вижу, сволочь, — поведала та, опираясь одной рукой на низкорослого кота, а другой ощупывая карманы у Буратино. Достав пять сольдо, она удивленно щелкнула языком. — Богатенький! Из купцов будешь?

— Можешь не отвечать! Нам начхать! — хрюкнул пришедший в себя кот и сорвал с деревянного путешественника его колпачок. Напялил трофей на уши, снял черные от грязи очки, вытащил маленькое зеркало и вперился в него.

— Вы, дяденька и тетенька, деньги-то мне отдайте и колпачок, я дальше пойду. — Буратино был прост как ситцевая занавеска, и в глазах его не было ничего, кроме лака.

Не слушая, Алиса пересчитала монетки, засунула их себе в какую-то прореху и хлопнула кота по плечу:

— Гуляем, сволочь! Пошли, а то закроют. — Она подала упавшему коту руку, и парочка заковыляла к харчевне, рядом с которой стоял трактир, рядом с которым был питейный дом, возле которого строилась рюмочная.

— А как же мои денежки? — тихо спросил свою судьбу Буратино.

— Плакали твои денежки, лысый, — так же тихо ответила ему судьба. — Иди, лысый, топиться.

...Через полчаса, когда неутомимый Буратино в тридцать восьмой раз карабкался на мост, чтобы опять броситься с него в зеленую пучину, со дна озера поднялся огромный пузырь, из которого глядели немигающие старушечьи глаза. Тортилла подгребла к мосту, и едкий старушечий голос прорезал воздух:

— Ты — дерево! Тебе не дано! Это я могу себе позволить, а ты — нет! А я — сколько хошь! Сколько живу, столько и позволяю. И в шторм могу, и с грузом, и без него. На водоросли я плевала! Не было случая, чтоб запуталась. Они говорят: вода жесткая! А я тут живу, и плевала я на эту воду, что она жесткая! Я — Тортилла, меня тут все знают.

Черепаха сделала скромное лицо и прикрыла глаза. Подождав немного и не услышав возгласов восхищения, она снова взглянула на Буратино. Тот стоял на мосту с отведенными назад руками и ждал, когда черепаха отплывет с того места, куда он собирался прыгнуть.

— Может быть, конечно, кое-кого это и не впечатляет... Кто-то, конечно, может похвастать и большим. — Черепаха поджала губы и потрогала висящий на шее здоровенный золотой ключ. — Я и сама два раза в нужнике тонула. И в спирту меня неделю продержали. И в супе побывала. Конечно, если кто-то повидал больше, то чего уж...

Терпеливый в своей целеустремленности, деревянный человечек по-прежнему стоял, готовый к прыжку. Слова черепахи его явно не трогали. Оскорбленная, та развернулась и поплыла к берегу. Буратино немедленно прыгнул.

Лягушки на листиках издевательски засмеялись.

— Спортсмен! — сказала одна из них, пьяненькая, с закутанным до самых глаз головастиком в руках. — Разрядник! Чего у него там на спине написано? «Буревестник»?

— «Буратино», — прочитала дальнозоркая черепаха и поперхнулась. — Вот так номер! Ему же надо отдать ключ! Это ж та самая Карлова кукла! — Она подгребла к Буратино, который по-идиотски, боком, плыл к берегу. — Послушай, трефовый! Отдай-ка якорек. Дело есть.

— Я вас внимательно слушаю, — леденящим душу голосом отозвался Буратино.

Подплыв к нему, черепаха с удивлением обнаружила, что деревянная кукла обозлена до крайности.

— Это не выход, трефовый, — сказала мудрая старуха. — Вот, возьми лучше ключ, отыщи Карабаса Барабаса, попытайся выведать у него тайну, и он тебя разнесет в щепки. А если не разнесет — станешь богатеньким и знаменитеньким, и убиваться тебе будет незачем.

С этими словами черепаха сняла с себя ключ и надела его на шею Буратино, который сразу же пошел ко дну.

— Можно, впрочем, и так... — задумчиво сказала Тортилла. — В легенде такая возможность оговаривалась. Ну да ладно...

Она по-хозяйски окунулась в пучину, вытащила куклу за ноги и отбуксировала к берегу.

— Прощай! Желаю успеха. И запомни — я тебе этого ключа не давала. А если разбогатеешь — присылай сватов. Я подумаю.

Шутка была удачной. Лягушки засмеялись так, что выронили лорнеты. Пьяненькая, хохоча, откинула тряпичное забрало своему детищу, и детище тоже захихикало. Тортилла жеманно раскланивалась на плаву. Стоял чудесный летний денек.

Буратино подождал, пока из суставов выльется вода, щелкнул для проверки челюстями и пошел прочь по вытоптанной лисьими и кошачьими следами дороге. 

 

Глава 2

В заполненной винными и невинными испарениями харчевне было душно и полутемно. Карабас Барабас, откинувшись на стуле, тыкал пальцем в лежащий на полу футляр, из которого торчала голубенькая прядка.

— Последняя моя любовь, на хер! Ой баба! Ай баба! Хер где еще вторую такую!..

Приглашенные на свадьбу гости почтительно кивали. Дуремар, правая рука виновника торжества, кивал так, что побывал лицом уже в трех закусках.

Карабас привстал, держась за край стола, и произнес речь:

— Любовь, на хер, — это, на хер... Это не хер там какой! Ну... Я ее, куколку мою, вот этими вот руками... то бишь всем сердцем! Ну, это... убью паскуду! Ежели она у меня что... Кр-р-расавица моя! Голубка! Доченька! Тьфу!.. Женушка моя!

Карабас вытер бородой обильно проступившие на лице слезы и подал знак. Дуремар подскочил к футляру и откинул крышку. Гости ахнули. Невеста была удивительно хороша. Треснутое в двух местах фарфоровое личико было таким нежным и юным, сложенные на груди ручки были так малы и пухлы — Карабас засопел от умиления, и от умиления же засопели и гости. Мальвина шевельнулась и открыла свои прекрасные глаза. Один, впрочем, не открылся.

— Вот, на хер! — гордо сказал Карабас. Он понимал толк в бабах. И, решившись жениться, долго и тщательно выбирал из того, что висело у него в кладовках или работало на сцене. — Зверь-баба! Розовый куст, а не баба! Мальвина, на хер, Барабас!

В голове куклы что-то ответно клацнуло, она живо выскочила из футляра, приподняла юбки и деловито заплясала, выкаблучивая перед столом довольно правильную восьмерку. Все зааплодировали. Дуремар выдвинул поперек лавку, и кукла, не прерывая танца, ловко заскакала через нее туда и обратно.

— Учись, жаба! — пихнул Базилио свою подругу.

Та не отреагировала, с пьяным интересом разглядывая Буратино, проползавшего под столом к большущему пустому кувшину. На шее у Буратино болтался золотой ключ, который можно было пропивать целую неделю, и то, если заказывать самые дорогие напитки.

— Ак-к-кредитив! — выговорила лисица первое, что ей пришло в этой связи в голову.

— Где?! — сшибая кружки, повернулся к ней кот.

— Что? — удивленно спросила Алиса, у которой склероз обострялся по пьянке до немыслимых степеней.

Буратино подтянулся на руках и со стуком упал в кувшин.

— Кто там? — спросил, поворачивая свою бородатую башню, Карабас.

— Откро-о-ой тайну-у-у! — опережая события, загудел сучковатым голосом Буратино.

— Яку таку тайну? — не понял Карабас.

Уточнения не последовало. Буратино молча возился в кувшине, пытаясь поставить на место отскочившую челюсть.

Карабас пожал плечами и повернулся к осоловевшему Дуремару:

— Почудилось, на хер... Хер его знает, то ли почудилось, то ли хер...

— Премного благодарен, вашсясь! — вскричал Дуремар. Он ел и пил только на халяву, поэтому голодал, а здесь оторвался так, что на глазах заплывал жиром.

Карабас отечески похлопал его по плечу, кряхтя, нагнулся и снова завел ключиком Мальвину. Та заплясала.

— Отдыхайте, гости дорогие! — широко махнул рукой Карабас. На пол полетели бутылки и вазы. — Пляши, курва! Любимица моя! Каждому, дура, спляши! Ненаглядная ты моя!

— ...Золотого ключика-а-а-а!!! — нечеловечески взревел в кувшине Буратино. Хайло у деревянного было еще то.

— А пошел-ка ты, брат-кувшин... НА ХЕР!!! — рявкнул Карабас и засмеялся. Он и вообще был простой парень, а тут выпил водки, и еще выпил, и еще выпил, и еще пил, и теперь был просто добрым бородатым бревном. Смеялся он громко, Чиполлино в углу подбросило, но луковица лежала в забытьи еще с мальчишника и не проснулась.

Немного погодя Буратино высунул нос из кувшина и осмотрелся. Все спали. Кто где, вповалку, кроме Алисы, которая раскрыла пасть для финального тоста и заснула стоя, с выброшенной вверх рюмкой в руке и сияющими из пасти фиксами. Буратино выпрыгнул из кувшина, подошел к лисе и, не испытывая никаких чувств, обыскал ее. Украденные в третий раз деньги он положил себе в рот. Затем сел и стал думать. Процесс этот был неспешен. Для вычисления трижды три ему обычно требовалось сорок минут при хорошей погоде и отсутствии отвлекающих вопросов.

Буратино глядел на похрюкивающих во сне гостей, на валяющуюся под лавкой куклу с розовыми у корней волосами и думал, думал, думал.

«Хорошо ли я вложил деньги?» — думал Буратино.

 

Глава 3

А в это время старый-престарый Карло, очнувшись в ногах еще более старого Джузеппе, поднялся, проковылял в угол каморки и с огромным трудом помочился в дыру. Шушера не успела отодвинуться, но оскорбление снесла молча. Шарманщик гулял уже вторую неделю и пропил в доме все, кроме древней облезлой крысы и пяти последних сольдо, которые уволок его лакированный сын. А так как два старикашки, оклемавшись и задавшись целью, умудрились бы пропить и крысу, последняя тихо сидела в своей норе, не отвечала на провокации и мечтала о лучших временах, каковые ассоциировались у нее с долгожданной смертью обоих пугал.

— Джузеппе, друг мой! — томно обратился Карло к Джузеппе, другу своему, который по виду, запаху и положению в пространстве напоминал падаль. — Как я рад еще одному утру с тобой! Как прекрасен будет день, проведенный с другом! Хочешь, я подарю тебе сына? Куда, кстати, подевалась эта чертова кукла?

Повозившись на подстилке, Джузеппе выступил с ответной речью. Она состояла из серии пуков, хрюканья, стука головой об пол и заканчивалась немым вопросом.

— О, милый Джузеппе! Как я рад, что могу ответить тебе утвердительно! Сколь сладостно осознание мною того, что, кроме чудесного друга, Господь послал мне также пять звонких сольдо! Вставай, дружище, и мы пропьем их во славу Божию! — Карло ударил себя пятерней по карману и прислушался. Звона не было.

Джузеппе раскорячкой, держась за стену, начал вздыматься над поверхностью. Карло ударил по карману другой рукой и прислушался другим ухом. Джузеппе, балансируя головой, выпрямился и, помогая лицу руками, сформировал улыбку. Карло засунул лапу в карман и окоченел. Денег в кармане не было ни копья...

— Па-а-абереги-ись!! — вдруг заорал быстро уставший от вертикальности Джузеппе и с грохотом обрушился на пол. Он был сильно побитый жизнью человек и не мог стоять долго... 

 

Глава 4

«Хорошо ли я вложил деньги?» — в сто девятый раз подумал Буратино и приготовился к сто десятому. На большее кукла не была способна.

Она умела прыгать, харкать, сносно материться, воровать ненужные вещи, но мыслить в силу деревянных причин не могла. А уж о том, как извлечь из спящего Карабаса истину, затруднился бы подумать и мудрец.

И тогда истина открылась сама. Карабас всхрапнул и повернулся на бок. На оголившемся брюхе его синели большие печатные буквы и пучеглазая черепаха, пронзенная стрелой. Буратино ударил себя по голове, напрягся выше всяких возможностей и прочитал: «Тайна золотово ключика. Ф каморки у старово Карлы за нарисованым ачигомъ. Павирнуть два раза. Слава труду!»

Буратино захлопнул рот, поднялся и пошел к выходу. У порога под ноги ему кинулось маленькое растрепанное существо.

— Век воли не видать, милый, любезный, деревце мое красное, дубак мореный, возьми с собой! Стирать буду, гладить буду, плясать буду, петь! Ай, возьми, не прогадаешь! Ай, верна буду, любить буду! Почет, уважение! Стирать, гладить...

Поколебавшись, Буратино взял притихшую Мальвину за руку. Скрипнула дверь, и обе куклы растворились в темноте...

Первой вышла из анабиоза лиса. Она тихонько опустила стакан на стол, растолкала кота и пошла обирать спящих, складывая часы и деньги в распахнутое декольте. На удивление бодрый Базилио суетился вокруг стола и сливал остатки в пузатую бутыль. После каждой слитой рюмки он потирал руки. Кот был потомственным алкоголиком и очень этим гордился. Потомственным алкоголиком была также лиса. Однако она больше гордилась своим маркитантским прошлым.

— Жалко мужика, — посетовала Алиса, снимая с Карабаса часы. — Бросила его эта ведьма. Как пить дать с деревянным убежала.

— Сам виноват! Нашел с кем судьбу делить! — отозвался кот. — От нее Пьеро еле живой ушел, а уж на что крепкий парень был! Хохотать мог трое суток подряд, а теперь со связанными рукавами лежит, и через полчаса колют его.

— О! — обомлела лисица. Читала она быстро, по диагонали.

— Чего? — вскинулся кот.

— Ничего. В ухе стрельнуло. — Алиса бережно прикрыла брюхо Карабаса шинелью и глянула на подельника. — Надо бы догнать деревянного. У него штаны новые байковые, а у меня племяш без штанов порхает. Подарочек ему будет.

— А у дуры фарфоровой парик знатный! За такой парик и самой дуры не жалко! А я животное немолодое, красоту теряю. Мне бы тот паричок сгодился. Пошли!

Кот и лиса тихо удалились, оставив за собой очередное преступление и грязные в любую погоду следы. Светало. 

 

Глава 5

Рассвело. Буратино с Мальвиной подошли к самой развилке и тупо уставились на указатели. «В дамки» — было написано на одном. «К черту на рога» — было написано на другом. Буратино трижды прочитал вслух и задумался.

«Не проглотить ли деньги?» — напряженно думал Буратино.

— И он еще думает! — взвизгнула вдруг Мальвина. — Он еще выбирает, столб телеграфный! Я тебе покажу в дамки! Я тебе покажу по бабам! При живой-то жене!..

Она схватила деревянненького за неошкуренную руку и потащила направо, по усеянной белыми костями заросшей дороге.

«К черту на рога. 300 метров» — было написано на следующем встретившемся им знаке.

...А в это время Карло, держа за локоть Джузеппе, которого слегка парализовало на солнце, шел по компасу на восток.

— И ведь хотел еще девчонку выстругать! А сначала хотел себе бабу выстругать, да бревна по вкусу не нашел. Козел востроносый! — ругался шарманщик. Силы его с каждым шагом таяли, а злости прибавлялось. Он уже пару раз собирался треснуть сомнамбулически передвигающегося Джузеппе по чайнику, но оба раза его останавливало неиссякаемое чувство дружбы. Он брел, стараясь наступать на муравьев, и из последних сил махал в воздухе прокуренным кулаком. — Пять сольдо, блин! Пять, падла, сольдо, блин! Три дня работы и экономии! Родной сын! Полено сосновое! У родного отца!..

Прибивая плевками пыль, сатанеющий Карло железной рукой держал на боевом курсе своего друга. Неудачно высморкавшийся Джузеппе блестел на солнце и шел медленно, но верно. За поясом у него был топор. За поясом Карло были два топора и выдерга. Они шли восстанавливать поруганную справедливость. 

 

Глава 6

А в это время в дурдоме был обед. Унылый Пьеро, уныло поздоровавшись с раздатчиком, сел за свой столик. Буйных кормили под присмотром и всегда с ложечки, но в этот раз дежурил Артемон, и Пьеро в ожидании частичной свободы уныло поздоровался и с ним. Артемон оскалил не чищенные от рождения зубы, развязал подопечному рукава и подал ложку. Пьеро уныло поздоровался с салатом и зачерпнул его ложкой.

— Как задница? Пухнет? — весело спросил Артемон и заржал смехом абсолютно здоровой лошади.

Пудель служил в больнице уже восемь лет, и это были единственные слова, с которыми он обращался к больным. Санитаркам он говорил: «Стой! Кто стоит?» — и при этом показывал на свою ширинку, а главврача встречал утром древнеримским приветствием. В больнице его любили.

Пьеро слизал с ложки салат и принялся за первое. К запаху он был равнодушен, неизвестного происхождения мясо его не пугало, упавших в суп комаров он почитал за петрушку. Но волос... Волос!!!

— А-а-а!! — заорал отнюдь не Пьеро (он как-никак дал обет молчания), а добрый пес Артемон, которому в добрую харю плеснули сразу первым, вторым и третьим. Побелев от отвращения больше обычного, Пьеро помчался к выходу.

Растопыренные руки санитаров поймали воздух, выбитая напудренной головой дверь перестала быть дверью, а сверхзвуковой от ужаса Пьеро уже летел по истоптанной лисьими и кошачьими следами дороге. Средняя скорость его была велика. 

 

Глава 7

Карабас Барабас проснулся в добром здравии от одного из громких звуков, издаваемых во сне дорогими гостями.

— Кр-р-расавица моя! Кук-колка! — ласково зарокотал он, поглаживая здоровенной конечностью кожаный футляр из-под супруги. — Конечно же, курочек кормить пошла... С ранья самого курочек кормить пошла, половички вытрясать, рукоделица моя... Газончик пошла поливать, буренушек доить, косить пошла, сваи вбивать... Пупсинька моя нежная!

За семьдесят пять долгих лет Карабас был женат многажды. Сотни девушек, баб и кукол прошли через его потные объятья. Много маленьких бородатых детей бегало по свету с характерно выпученными глазами и зубастыми ртами. Но любовь посетила старого театрала впервые. Он нашел Мальвину на дне самого забытого сундука, долго светил ей в лицо фонариком и теребил баки. Когда же кукла очнулась от векового сна и чихнула, из необъятного зада Карабаса уже торчал целый пук амуровых стрел. Трясясь от нежности, Карабас вычистил куклу, починил ей речевой аппарат, соображалку и плясовой механизм. Стыдливо отвернувшись, переодел ее в новое платье. Конфузясь, предложил ей брачный контракт на семи листах с ежедневным супом и небольшим окладом. Мальвина долго молчала. А когда ее склеившиеся от длительного хранения уста разверзлись, она напищала старому пердуну столько любезностей, сколько тот в единицу времени отродясь не слышал. Окученный умелой шлюшеской рукой, Карабас непоправимо разомлел и отдался неге. По утрам же, когда добрый хрыч засыпал весь в помаде и фарфоровых укусах, его растрепанная любовь шарилась по комодам и воровала заначки. Ко дню свадьбы она успела обокрасть суженого на сто сорок пять сольдо, две запонки, ручку, а также ухитрилась оформить на себя его подержанный «запорожец».

— Бог ты мой! — прошептал Карабас Барабас, он же Карбас Баркас, он же Карабашка Барабашка, он же Пидарас Фантомас — Мальвина любила придумывать имена, — и упал в обморок. Записка, лежавшая на столе и придавленная его, Карабасовой, вставной челюстью, гласила: «Старая свиня нинавижу иди в жопу с приветом твоя Мольвина».

Хлопотливый Дуремар вызвал «скорую», полицию, родственников и гробовщика. Очнувшийся от чесночной клизмы Карабас расшвырял врачей, полицейских, родных, загнал под диван гробовщика, вооружился самой беспощадной из своих плеток и пошел убивать свою жену. Глаза его были сухи и выпуклы. Сзади, волоча мотоциклетную цепь, скакал Дуремар. 

 

Глава 8

...Карабас зашел слева. За ним, укутанный в зеленое и утыканный ветками, полз Дуремар. За ним ползла мотоциклетная цепь.

...Карло зашел справа. За ним хромал безголовый в рассуждениях и безрукий в работе Джузеппе. За ним хромала его дурная слава плохого бойца.

...Лиса Алиса и кот Базилио зашли со стороны солнца. У Алисы в руках был большой армейский сачок. У кота была мышеловка и набор тактических приемов в очкастой башке.

— Только тебя одного! — твердила Мальвина, целуя и целуя Буратино в надежде достать языком спрятанные за его щекой пять сольдо. До ста пятидесяти ей не хватало ровно пяти. — Только тебя! Век воли не видать! Только тебя!

Буратино молчал. Он лежал горизонтально и глядел перпендикулярно. Он глядел вверх. Вверху было небо. Буратино лежал на земле и глядел в небо. В небе проплывали облака, похожие на знакомых кукол, на столы, на птиц, на булки, на рубанок, которым выстругал его старый Карло. Он помнил наждачку и визг сверла, свой первый взгляд в зеркало и удивление Шушеры. Он помнил все. И он впервые подумал о том, что ему есть о чем думать. Он выплюнул на траву деньги и засмеялся. И ему понравилось смеяться. И он опять засмеялся, глядя, как Мальвина ползает по траве. Действие морилки, которой пропитал его папаша, прошло. Буратино понял, что он — дерево, и что он — не самое худшее из деревьев, и что это — совсем не плохо.

— Это здорово! — сказал Буратино, повернулся на живот и стал разглядывать хмурого лесного клопа, который жрал травинку у него перед носом.

Клопу было три недели, Буратино — три года. А по вечному небу плыло и плыло облако, которому суждено было пережить их обоих, которое стало свидетелем, и пролилось потом слезами, и исчезло к вечеру в темной дали, там, где не знают о здешних бедах, где не таскают плеток и не рубят деревьев...

...Пьеро вернулся через месяц небритый и тощий под руку с фарфоровой бабой, у которой не было лица. Она была нема и глуха, ничего не просила и могла только сидеть и плясать. Пьеро часами баюкал ее на коленях, целовал потрескавшиеся ладошки и что-то шептал туда, где некогда торчало ухо. Он был счастлив. Иногда вечером к паре подсаживался Артемон, совал Пьеро кулек с финиками, тот предлагал подруге, и все трое молча жевали. И плевали косточки на пол. В щель которого провалился давно забытый всеми тяжелый желтенький ключик. Пьеро подобрал его на поле боя и носил как память до тех пор, пока не прохудился его единственный карман. А как только карман был зашит, Пьеро кинулся целовать руки своей умелице, и больше уже не вспоминал о том, что было до того, как они встретились снова. 

 

УТРО ДЕРЕВЯННОГО ЧЕЛОВЕЧКА

Буратино восстал из праха, в котором спал, умылся, почистил зуб и проснулся. Было раннее утро. Мальвина постанывала во прахе, ей снились Карабас в пимах с плеткой и все восемь видов надругательства над фарфоровой куклой. Почесывая гвоздь, Буратино приблизился к окну и попытался в него выглянуть. Тяжелые плотные шторы не позволили это сделать. «Курва», — подумал Буратино о жене и раскрыл пасть.

— Курва! — послышалось из раскрытой пасти. — Завтракать!

Сразу употребив оба слова, какие знал, Буратино надолго замолчал.

Вспомнив о желании, которое томило его уже неделю, он подошел к висящему на стене портрету отца и уставился на него единственным, оставшимся после ремонта глазом. «Не похож», — хотел было подумать Буратино, но не смог. Думать ему было нечем и до ремонта. А после того как по его деревянной голове прошелся наждачный круг, да после тройной лакировки, да после удаления носа некогда заводной и буйный мальчишка потерял всякий интерес к движущимся предметам и часами лежал на лавке, слушая, как потрескивают в камине его единокровные братья. Много лет тому назад они с Мальвиной прижили каких-то детей, которые никогда не просили есть, не орали, не плакали, а торчали на полке в виде вставленных одна в другую пузатых девчонок. Кроме изредка заходивших иностранцев, ими никто не интересовался. Продавать их Буратино не стал, так как не видел никакого смысла в металлических кружочках, а сжечь в камине не позволила Мальвина. Не то чтобы она чувствовала себя матерью, не то чтобы запас дров был очень велик, но она била Буратино головой о стену до тех пор, пока у того не пропали всякие намерения. После этого был ремонт. Карабас запросил неимоверные деньги — Мальвина поняла только, что это больше, чем стоит новый деревянный человечек, поэтому ремонт был сделан на скорую руку Артемоном. Из-за слегка врожденного и очень приобретенного алкоголизма руки Артемона дрожали, так что отремонтированный Буратино получился безносым, одноглазым и вдвое меньшим.

— Это ничего... — впадая в запой, успел пробормотать Артемон. — Жаль только, рога не смог приспособить...

В спальном углу закряхтели, поднялась пыль. Обернув лысую голову вафельным полотенцем, Мальвина встала и тут же села. Она всегда садилась тут же, это была ее особенность, которой она не то чтобы гордилась, но во всяком случае не стеснялась. Все-таки годы брали свое, путь от кровати к приседанию, становясь все короче, сократился до минимума. Годы взяли свое... Уже мало кто помнил время, когда... Когда Буратино, еще молодой и крикливый, вел под жестяной венец румяную звонкоголовую невесту с неотбитыми ушами и фабричной прической; когда Артемон надирался до изумления не водкой, а квасом; когда почтенный Карабас действительно был почтенным; когда еще ходил на свободе Базилио; когда уже и в то время немолодой Джузеппе был в состоянии спереть у Карло часы... Все обрушилось и пришло в упадок с кончиной старого Карло. Портрет, засиженный единственной на всю квартиру и вечно голодной мухой, тоже обветшал и готовился к смерти.

— От Тортиллы письмо пришло! — вспомнив, сказала Мальвина не столько мужу, сколько портрету свекра. Муж внимательно слушал треск пламени. — Пишет, что лягушек с самолета какой-то гадостью траванули, они озверели и у водозабора Дуремара отлупили. Пишет, что и сама немного съехала. И Дуремара тоже лупила.

— Завтракать! — крикнул в камин Буратино. Гвоздь его нагрелся и пробудил желание, которое голова интерпретировала по-своему. — Завтракать, курва!

— А еще пишет, что Алиса на базаре с цыганами полаялась и весь доход потеряла, а подписка о невыезде еще действует, и она обнищала совсем, наперстки продала, карты продала, а в дом престарелых идти не хочет. Базилио после отсидки ее там как пить дать накроет...

Закипая бешенством, деревянный человечек развернулся вместе со стулом и крикнул так, как кричал очень редко. Без слов, без букв, широко раскрыв пасть, которая требовала пищи.

— Несу, — сказала его фарфоровая подруга и насыпала в тарелку опилок.

Она встала и, скрипя, пошла к мужу.

Было раннее утро. Довольно позднее для старого деревянного человечка и его фарфоровой подруги. 

 

КОМАНДА МОЛОДОСТИ НАШЕЙ

И настал час. И выстроились вдоль забора титьки.

— Титьки! — крикнул я, стоя на крыльце во всем новом, теребя портупею, блестя сапогами.

— Мы! — ответили они хором, хорошо ответили, дружно, писклявых не было, басистых тоже.

— Сделаем? — спросил я, наклонив голову, подставив ладонь к уху, блестя сапогами.

— Как скажешь! — рявкнули они, нежно рявкнули, любяще, никто душой не кривил.

— Не посрамим? — спросил я для порядку, как обычно, по привычке, сам весь в ремнях.

— Да ни за как! — ответили они, душистые, молодые, в ночнушках, бывалые.

И мы с песней отбыли на сеновал! 

 

КТО ЕСТЬ ХУ

Русские — алкоголики. Они на водку променяют родную мать, водку променяют на самогон, нажрутся и пойдут требовать назад мать, которую пьяные очень любят.

Хохлы — хитрые. Они жрут сало, а мясо продают на базаре, а на вырученные деньги заводят новых свиней и живут счастливо, набитые и окруженные сплошным салом.

Евреи — подлые. Они покупают у русских родную мать, сводят ей татуировки, бреют ноги, вставляют зубы, продают модельному агентству как новую, а на вырученную разницу спаивают других русских.

Немцы — тупые. Они выходят колоннами из Берлина, идут куда-нибудь воевать, получают в репу, теряют разум и все оставшееся время тихо клеят коробочки на колесиках.

Американцы — идиоты. У них на флаге прапорские звезды и пешеходная зебра, но они считают себя крутыми и стреляют во все, что не движется к демократии.

Чукчи — клоуны. Они верят в то, что после смерти каждый из них станет героем отдельного анекдота, и в то, что избраться губернатором Чукотки Абрамовичу помог циркониевый браслет.

Корейцы — чудовища. Их любимое блюдо — шашлык из трех щеночков, политый слезками их хозяев, а любимое имя — Ким Ням Гав.

Молдаване — никто. Они считают себя румынами, которые считают себя римлянами, которые давным-давно вымерли.

Белорусы — ненормальные. Они стукаются на Пасху картошкой, стонут под игом от наслаждения и из любых предложенных им предметов стараются выбрать что-нибудь лысое и усатое.

Эстонцы — зомби. Каждый из них родился немножко мертвый, поэтому всю жизнь ходит неторопливо, как за собственным гробом, думает медленно, словно в последний раз, а в разговоре может не только растягивать слова, но и выдувать из них пузыри.

Китайцы — чмыри. Их язык похож на наш кашель, их лица — на их же задницы, а Желтое море они за пять минут могут сделать из любой ямы.

Арабы — грязные. Они ходят в парандже, и ходят в паранджу, и носят в парандже, и да продлится так вечно.

Армяне — наглые. Вороны, голуби и армяне; мухи, армяне и комары; армянки, армяне и ереване — вот те, кто царит на улицах донашивающих русские названия городов.

Негры — мерзкие. Прислушавшись к звукам своих коричневых задниц, они придумали саксофон и за сто лет выдули из него столько джаза, сколько кролики не вдули крольчихам. 

 

КТО ЕСТЬ КТО В РОССИИ

Владимир Владимирович Путин — отец углеводородной бомбы, муж страны, Мистер Мигалка 1999—2008.

Владимир Вольфович Жириновский — демон-комик, удачливый брат клоуна из «Макдоналдса».

Юрий Михайлович Лужков — переоснователь Москвы, мэрище добро, долго, сторуко и строяй.

Валентина Ивановна Матвиенко — губернантка и градоматерь.

Сергей Кужугетович Шойгу — доктор Жизнь, летающий ихтиандр. Хранится свернутым в самолете.

Роман Аркадьевич Абрамович — футбольный яхтсмен, недополубог, отец пятерых будущих миллиардеров.

Владимир Рудольфович Соловьев — барьерист. Устраивает бои гундосых с картавыми. Майор гламура.

Евгений Алексеевич Киселев — боевой робот демократии. С вооружения снят.

Филипп Бедросович Киркоров — певец ртом, крупный болгарский перец. Занос 1 метр.

Борис Отцович Моисеев — певиц, князь Заголицин, маркиз де Зад, граф Эякула, всадник во что попало.

Сергей Папович Зверев — мальвин. Площадь поцелуя 0,5 кв. м.

Тина Кадиллаки — девушка-седан с открытым верхом. Так сексапильна, что даже деревья кидаются ей навстречу.

Ксения Собчак — лошадевушка.

Стас Эдитович Пьеха — бабенькин сынок.

Эдвард Станиславович Радзинский — писатель, издатель криков и стонов, бормотург своих книг.

Константин Львович Эрнст Кальтенбруннер — гауляйтер Первого канала, баксенфюрер $$.

Дарья Аркадьевна Донцова — звезда отстоя, первая в мире стала издаваться в рулонах.

Регина Игоревна Дубовицкая — женщина-гамп. Ловит и дрессирует креветок.

Валерия Ильинична Новодворская — борец сумо с режимом, отцыха русской демократии, женщина-пикет. Партклички — «Боровая язва» и «Чугунная леди».

Дмитрий Анатольевич Медведев — преемник передатчика, двадцать пятый кадр кремлевской администрации.

Сергей Борисович Иванов — вице-преемник передатчика, министр обороны сына от суда и тюрьмы.

Алла Борисовна Пугачева — она же Иосиф Давыдович Кобзон, буквальная мать российской эстрады.

Анастасия Юрьевна Волочкова — барелина. Столбовая выдворянка из Большого театра.

Андрей Викторович Караулов — журналист-скульптор. «Леплю вонючие фигурки из материала заказчика».

Владимир Владимирович Познер — русско-американский разговорник, профессор толерантности. Страдает благоразумием.

Геннадий Андреевич Зюганов — бородавочник. Водится поочередно в местах скопления старушек и денег.

Мария Юрьевна Шарапова — Кинг-Конг пинг-понга, красавица. Обута головой в Большой шлем.

Олег Александрович Маскаев — главный кулачковый механизм российского спорта, бабай для взрослых. В армии служил танком.

Николай Викторович Басков — популярное карузо для чайников. Эксплуатирует образ упитанного соловья. Блондинк. 

 

ЧТО ЕСТЬ ЧТО

Кот — единственный домашний зверек, мясо, шерсть и яйца которого совсем не интересуют людей.

Таджикистан — вырытый в песке пруд, в котором пресноводные таджики разводят сами себя. С Москвой его соединяют две широкие реки: Оттударья и Тудадарья.

Пиво «Клинское» — напиток бедных, глупых и тех, кто пьет, чтобы ссать.

Любовь — это продолжение дружбы другими средствами.

Береза — ритуальное растение патриотов. Дает сок, который невозможно забыть.

Хомячок домашний — хитрая ссучившаяся мышь. Прикидывается забавной, селится в квартирах уступающих ей интеллектом людей, подделывает собственные какашки и втирается в доверие вплоть до упоминания ее в завещании.

Кремль — столица Москвы. Хорошо сохранившийся старинный замок, официально охраняемый мумией.

Хрен — это такое растение. У мужчин. 

 

СУТЬ ЖЕНЩИНЫ

Трактатъ

Глава 1

В голове у женщины барабан. В нем максимум 6 мыслей. Все они чужие, зачастую не по размеру, поэтому нередко происходит их перекос.

Глава 2

Высказывая свои (условно) мысли, женщина желает не донести информацию до сознания собеседника, а просто хочет показать, что ее барабан не пуст. Женщины с пустым барабаном ценятся на Востоке, женщины без барабана — на Крайнем Севере.

Глава 3

Женщина есть существо, геометрически подобное мужчине. Однако у мужчины имеется масса других достоинств, и в этом — главное неустранимое различие меж полами.

Глава 4

Любую женщину можно рассматривать как «любую». Отличия между двумя произвольно взятыми женщинами столь малы, что нет разницы, какую из них взять первой. Если, конечно, они не пронумерованы.

Глава 5

Так называемая «женская красота» есть не что иное, как временное соответствие суммы геометрических данных женщины и предпочтений мужчины. Если мужчина уже не в силах предпочитать, он отворачивается к стене, и это лишний раз доказывает тот факт, что даже геометрически совершенная женщина не имеет преимуществ перед обыкновенной плоской поверхностью.

Глава 6

Так называемый «головной мозг» женщины, несмотря на название, по своим функциям и строению отличен от мужского и действует лишь по простейшей схеме «Тук-тук! — Кто там?» В нестандартных ситуациях этот пустотелый орган обладает способностью мгновенно сдуваться практически до нуля. Как известно, человек с таким мозгом не несет ответственности за свои действия, поэтому женщинам принято все прощать. Любопытной особенностью строения женского организма является также то, что обыкновенная карамелька, положенная женщиной себе в рот, необъяснимым образом занимает весь объем головы.

Глава 7

Организм женщины состоит в основном из рудиментарных органов. Исключение составляют лишь глаза (два, редко один) и рот (на самой женщине всегда подчеркнутый красным). Эти органы женщина использует для отыскания и получения с помощью мужчины каких-либо нужных ей благ. Кроме общеизвестных материальных благ, некоторые женщины способны требовать от мужчин и духовных, что выразилось в появлении на рынке так называемых «женских романов» со спрямленными сюжетными линиями. Однако ученые не склонны считать это каким-то эволюционным шагом, так как в ходе экспериментов выяснилось, что при выборе книги женщина руководствуется исключительно цветовой гаммой суперобложки, а «прочитав» ее, не может процитировать ничего, кроме ценника. 

 

СУТЬ МУЖЧИНЫ

Трактатъ

Глава 1

Мужчина есть существо, крайне подверженное влиянию в женщину. Можно сказать, что мужчина — это постоянно сообщающийся сосуд, которым движет ужас переполнения. Ум мужчины устроен так, что он либо может, либо думать. Главная цель любого мужчины в том, чтоб любая женщина, стоящая перед ним, легла.

Глава 2

Мужчина груб. Ибо главным символом его является сила. Но отнюдь не всегда мужская. Поэтому вдвойне и втройне.

Глава 3

Грубый мужчина грубо и громко любит любить футбол. Футбол — это соревновательный ритуал избиения ногами пустотелой кожаной сферы. Под которой подразумевается собирательная женская голова. Таким образом, футбол есть узаконенная форма хамского отношения мужчин к женщинам.

Глава 4

Мужчина умен. Более того, мудр. Более того, любой из мужчин стократ умнее всех женщин мира. А пахучие ноги и густая перхоть даже в трусах — это не недостатки. Это просто руины прошлого, из которых смотрит на нас усатое настоящее.

Глава 5

Велик мужчина сердцем своим, и очень много в нем доброты. Кошки, что гуляют по крыше, — не те кошки, что висели мертвые на заборе. Спасибо мужчине. Он вырос и почти уже перестал.

Глава 6

Страсть мужчины не знает границ и стен. Храбрый мужчина всегда найдет ту, что ищет. Найдет и выпьет. Выпьет и упадет. Не спрашивай, по ком звонит колокол. Это я ударил очками в цементный пол.

Глава 7

Страх мужчины в том, что ему отрежут. Гордость в том, что останется достаточно для любви. Путь мужчины, обозначенный абортами и детьми, ведет туда, где сливаются страх и гордость. 

 

ИЗРАИЛЬ

1. Государство Израиль создано Господом Б-гом в укор Самому Себе. На пропитанной болью земле Он поселил маленький печальный народ и попросил не расходиться, пока всех не убьют.

2. Государство Израиль есть страна, в которой небезопасно ходить даже днем даже под себя. Ибо самые добрые соседи — это мертвые соседи, но злые соседи государства Израиль размножаются даже мертвые.

3. Государство Израиль очень маленькое, с большим бледным лбом и худенькими плечами, растущие из которых руки кончаются внизу огромными кулаками, на которых оно и стоит, вглядываясь в близкую даль.

4. Государство Израиль — это оазис в окопе, цветок в воронке, гном в колпаке, которому некуда пятиться от больших прожорливых крыс. Крысы прыгают к выключателю, пытаясь потушить свет. Господь Б-г создал их для того, чтобы даже мед не казался евреям медом.

5. Государство Израиль — это тень, сгустившаяся в предмет. Капля воды, переполнившая ведро с помоями. Желудь, проросший перед пятаком кабана. Господь Б-г, создавая государство Израиль, плакал.

Как оказалось, напрасно. 

 

ТРАКТАТ О ЖОПЕ

1. Жопа есть единственный орган, данный Господом человеку для отдыха и забавы. В отличие от стоялища, седалище имеется у людей обоих полов и используется ими как естественная, встроенная непосредственно в тело кожаная мягкая мебель.

2. Жопа есть двуединый орган, разделенный на Западное и Восточное полужопия. Голова является филиалом жопы вверху и используется для кормления жопы пищей.

3. Вытирать посравшую жопу человечество додумалось сравнительно недавно, в середине ХIV в., ранее это никому не приходило в голову, т.к. был неизвестен сам процесс сранья (скудная пища переваривалась целиком без остатка), а жопа была, так сказать, совещательным органом и использовалась только для сидения и наказания. Да и вытирать ее стали не столько из соображений гигиены, сколько из желания оскорбить чужие религиозные тексты.

4. Примитивные древние люди довольно часто путали дефекацию с родами, из-за чего случалось много ошибочных усыновлений. Описаны также попытки приручения и дрессировки. Современная же биоэнергоэтика выдвигает постулат о том, что человек с развитием потребления все в большей степени состоит из какашек и постепенно весь превращается в жопу. А объектом агрессии и насмешек недовольных этим объективным процессом людей почему-то является не виновная ни в чем жопа, которая, в отличие от других органов, наименее способна к активной самозащите...

5. Жопа — наиболее пугливое из существ, объединившихся в мыслящий симбиоз под названием «человек». Продукты испуга жопы являются единственным ее инструментом в борьбе за существование и способны нанести только лишь моральный ущерб. Однако с ростом самооценки людей такой ущерб воспринимается ими все тяжелей, поэтому и ценность жопы как оружия неуклонно растет.

6. С точки зрения акустики обычная жопа являет собой довольно рядовой механизм. В то же время больная или (см. выше) испуганная жопа способна издать звук такой силы, что в отдельных случаях и сама потом восстановлению больше не подлежит. Знаменитая «иерихонская жопа» лишь в трудах стыдливых историков постепенно превратилась в трубу, а в свое время именно больные воины, оборотясь к крепостным стенам задом, напрочь сносили их могучим хоровым пуком.

7. Не являясь ни в коей мере половым органом, жопа по причине своей мягкости способна пойти на некоторые уступки. Те из мужчин, кто, образно говоря, не видит света в конце женского тоннеля, часто вступают с жопой в непредусмотренные ее конструкцией отношения. С точки зрения заднепроходной медицины действия такого рода дезориентируют жопу как выбрасывающую систему и навязывают не свойственные ей функции приема и поглощения. С точки же зрения прикладной фаллософии гостеприимная жопа есть альфа и омега любви, бета радости и гамма жизненного успеха, что наглядно доказано такими выдающимися сзади людьми, как пляшущий певец Моисеев.

8. Так сложилось, что люди стыдятся жопы. Даже те, у кого пахнет изо рта еще хуже, считают жопу «нечистой» и само ее наличие у себя воспринимают как врожденную инвалидность. Давно замечено, что произвольно взятая из толпы женщина в очках и в юбке средней длины при слове «жопа» испытывает культурный шок силой от двух до четырех баллов. Во многих религиях жопа считается «потусторонней» частью тела, своего рода переносной Преисподней, а испускаемый ею дух (anus voneus) трактуется теологией как естественное стремление человека исторгнуть из себя Дьявола. Именно поэтому в примитивных обществах так велика роль почтенных старцев, неукротимый метеоризм которых, по мнению соплеменников, благодатно очищает их ум и душу.

9. Технически жопа из себя представляет трубу, обрамленную двумя большими кусками сала. Именно нелепость жопы как сооружения заставляет людей смеяться при ее виде. А поскольку издаваемый ею звук часто выглядит как разряжающий обстановку экспромт (к примеру, тихий пук или громкий пёр во время выступления обвинителя), то и сама жопа воспринимается людьми как своеобразный кладезь хорошего настроения. Жопа — абсолютный чемпион юмора. Единственная ее шутка, не потеряв актуальности, выдержала миллиарды изданий, и даже предельно строгий государственный муж, всего лишь неумело поев гороха, внезапно может пошутить так, что в ближайшем «Макдоналдсе» от смеха свалится со скамейки неживой пластмассовый клоун.

10. Жопа есть благо. Полная и худая, малая и большая, пнутая бомжовая и застрахованная модельная, жопа дана каждому из нас в единственном экземпляре и с единственной целью — приносить в этот мир добро. Игнорируя суровые слова Господа, жопа рожает отнюдь не в муках, а под сладкое кряхтенье владельца. И пусть плоды ее несовершенны и бесполезны, пусть приходится скрывать ото всех ее бессмысленный глупый взгляд, пусть застревает она в дверях, рвет брюки и пускает пузыри в ванне... Давайте лучше будем помнить о том, что именно она, жопа, расплачивается за все те грехи, которыми переполнено ее жалкое подобие на плечах. И что только одна она, жопа, искренне любит нас лишь за то, что мы у ней есть.

Рекомендуемая литература

1. П. Охуэльо, «На берегу Рио-Пьедра села я и покакала».

2. Н. Асстровский, «Как заголялась срань».

3.А. Долбушков, «Охота на пердунью».

4. В. Обоссорокин, «Голубое срало». 

 

Сестакоку-сан, сын рисовой бумаги и туши, записал

КОДЕКС ОФИСНЫХ САМУРАЕВ

Сёгун разрешил тебе работать на него. И за это не берет с тебя денег. Это две великие причины быть счастливым и улыбаться. Думая о сёгуне, встань в позу ра и благодари его за то, что иногда он даже сам дает тебе денег.

Кто бы ты ни был — для сёгуна ты самый нужный в офисе человек. Он всегда найдет время подойти и протянуть тебе свою руку. Бейся об нее так, чтобы тебе действительно было больно. Ведь у тебя сто причин чувствовать себя виноватым. Так выбери одну и покайся. Сёгун добр. Он лишит тебя не жизни, а только денег.

Если сёгун говорит, что ты сделал работу плохо, это не значит, что ты должен выслушать его молча. Ведь у тебя есть руки, чтобы дать себе по башке, и поясница, чтобы принять позу ра. Гнев сёгуна на тебя — это гнев тебя на себя, не жди его приказа и убейся об стену сам.

Если сёгун выпил сакэ и залез к тебе в кимоно, или вознюхал кокэ и посадил тебя на колени — отдайся с радостью. Ибо офисный самурай, мужчина он или женщина, есть лишь одна из сакур, под которыми сёгун может отдохнуть и справить свою нужду. Ты можешь не уважать сёгуна иногда, но любить его ты всегда обязан, ты можешь не принимать его слов, но позу ра ты должен принимать по первому его слову.

Сёгун прав даже тогда, когда лежа и молча пускает пьяные пузыри. Высшее искусство для самурая — повиноваться пузырям и выполнять команды, озвученные не ртом. Вы, несущие сёгуна на диван в его большой кабинет, сами никогда не удостоитесь такой чести. Зато вы можете называть себя самураями. Офисными воинами. Чья честь не нуждается в том, чтобы кто-то мог ее видеть. 

 

Социальная реклама

 Вам двадцать лет? У Вас маленькая голова, короткая пися, неумелые руки и полное отсутствие жизненных перспектив?

Вам не дают девушки, Вас имеет во все дыры начальство, Ваша жизнь сера, тосклива, однообразна?

Выход есть...

Гордитесь родной страной!

Знайте, что именно советский русский российский человек первым полетел в космос. Это великое достижение великой страны. Неотъемлемой частью которой Вы являетесь прям сейчас, даже если просто сидите у себя дома на унитазе и гадите.

Знайте, что именно русские советские российские ученые создали и взорвали самый могучий в мире термоядерный заряд мощностью в 50 мегатонн. Это не имеет прямого отношения к тем 10 сантиметрам, которыми Вас снабдила природа, но, зная этот факт, можно гордиться и тем, что есть.

Знайте, что именно русский российский певец Дмитрий Билан в жесточайшей борьбе вырвал культурную победу у многочисленных недругов России. Он сделал это специально для Вас. Вы с ним сделали это для великой России. Его голос и Ваши аплодисменты — это могучая культурная сила, которой покорилась Европа.

Гордитесь родной страной!

Пошлите СМС на короткий номер 7856 (стоимость без НДС — 90 руб) — и Вы станете финалистом конкурса «Гордость гордых», главный приз которого — бесплатная туристическая поездка по Садовому кольцу на Toyota Land Cruiser. 

 

ТАДЖИКСКИЙ БИБЛИЙ

...Сперва сначала никого не был. Потом Гаспот сказал: «Где все? Виходи». Вищли птицы, звери, лягущька, гриб, цветочик, маленкий рибка и муравей. Людей нет. Гаспот спросил: «Где людей?» Все тихо молчал, потому щьто где они ходит, никто не знает. Тогда Гаспот взял два глина и сделал баба и человек. Такой же похожий сделал, как сам себя. Но потом от баба усы и борода оторвал. И сказал: «Плодитесь и размножайтесь в поте лица своей. С маленкий хорощий внуки на колени сидеть хочу». И толко отвернулся — сразу уже два внуки. Потом четыре. И потом восем. И ищо один. И ищо один, но потом четыре и ищо два. И один в животе звонок дергает, родиться хочет пора. Тогда сказал: «Ояебой... Сколко много рот... А работать-кормить кто будет?» И взял баба и человек за рука и кинул с небо. И все звери кинул. Щтоб над люди не смеялся. А то смеялся. И сказал: «Идите все в Россия. Плитка ложить. И кафел. И асфалт. И щпала. И щьтоб к утру грязний Россия блестелся, как у кощка кобель яйцо».

Вот так, дети, создался наш Земляника. И то, зачем на нем живет тынь и янь...

Пер. с нер. проф. Е. Шестаков