ПЕРВОЕ НАШЕСТВИЕ

Наполеон слез с лошади, обошел лошадь сзади и заглянул ей в глаза.

— Свинья! — громко сказал Наполеон.

— Сам дурак! — не растерялась лошадь. Они постояли немного, переминаясь с ноги на ногу. У лошади ноги были длиннее. У Наполеона их почти не было. Зато у него имелись шпоры.

— Да ты сам посуди... — опять стала оправдываться лошадь. — Страна большая, а дорог нету. Дорог нету, а указатели стоят. Указатели стоят, а понять ни хрена нельзя...

— Сука! — взвизгнул Наполеон. Пока лошадь излагала, здоровенный русский комар укусил его и, избегнув пощечины, улетел на восток, наверняка с доносом Кутузову. — Падаль степная! Я на хера тебе компас повесил?! Я на хера тебе шоры снял?! Чтобы ты, гнида рейтузная, в Сибирь меня увезла?!!

— Спать меньше надо, — равнодушно сказала лошадь. Она была всего лишь транспортом, и прекрасно это понимала. Наполеон же был великий полководец, в чем ни он, ни лошадь также не сомневались. Однако действительно спать можно было и поменьше. Как и все полные коротконогие люди, Наполеон очень много ел в дороге, и поэтому много спал, качаясь в седле, и неутомимая нормандская лошадь сама прокладывала курс, полагаясь то на звезды, то на местное авось, а то и просто ломилась туда, где трава была гуще. Армия отстала от них еще на границе, где суровые русские таможенники сначала оштрафовали Наполеона за незаконный ввоз пушек, знамен и барабанов, а затем, когда начальнику таможни стала ясна цель такого массового посещения, всю армаду во главе с Даву и Мюратом прогнали палками. В итоге Наполеон пошел брать Москву один, с дюжиной носовых платков и полупустой табакеркой в кармане. Впрочем, за спиной у него сидела маленькая ручная обезьянка, которой откупился от набега турецкий султан. Но глупое животное только таращило зенки и беспрестанно сморкалось в спину хозяину.

— Привал! — процедил Наполеон, расстелил на земле плащ и улегся, положив обезьянку под голову.

— Пливал! — пискнула картавая обезьянка, и через минуту оба захрапели так, что двумя метрами ниже поднялась по тревоге и тихо ушла в другую нору боязливая семья кротов.

Лошадь внимательно посмотрела на спящих и осторожным движением задней ноги вытащила из седельной сумки фляжку. Отхлебнув, она сунула фляжку обратно, икнула и пошла к речке запить. Хитрый русский рак, сидя в воде возле самого берега, вытянул клешню вперед, закрыл глаза и напрягся. Уж кого-кого, а толстых французских лошадей не кусывал даже его папаша, известный речной хулиган, отнюдь не даром носивший кличку Чертовы Ножницы...

*

— Докладывай! — буркнул Михайла Ларионыч Кутузов, не глядя на агента и не переставая скрипеть по бумаге пером.

Комар сел ему на ухо, воздел лапки и горячо зашептал:

— Втроем идут! Он, лошадь и обезьянка. Одна шпага у них и два кастета. У лошади изжога от нашей травы, у обезьянки блохи, у самого — первая группа, резус положительный...

— Сколько их, говоришь? — устало переспросил фельдмаршал. Единственный глаз его с удовольствием укрылся веком и перестал вращаться.

— Трое, вашсясь! Блох не считаю, они наши.

— Плохо дело, — промолвил фельдмаршал. — Трое на одного — это плохо. Я бы даже сказал — херово. Я бы даже сказал... Ну да ладно...

После грандиозной попойки по случаю прибытия в ставку государя, после двух тысяч бочек водки при полном отсутствии даже сухарей, после диких плясок и пьяных хороводов в составе дивизий, после того как весь порох ушел на фейерверки, после того как пьянехонький государь, стоя на карачках и желая поблевать без свидетелей, приказал армии самораспуститься — Кутузов остался в поле абсолютно один, без армии, без припасов и без ботфорт, которые он совершенно напрасно поставил на горячую крестьянскую печку.

— Один в поле, да к тому же глаз вон... — Кутузов поднял голову и посмотрел в зеркало. Из зеркала на него с немым укором глядел старый похмельный дедушко, ряженный фельдмаршалом, со здоровенным комаром на оттопыренном ухе. Вздохнув, он убил комара и вновь принялся писать отчет в Петербург о проделанной тяжелой работе, о дьявольски хитром плане по окружению неприятеля, о полном разгроме упомянутого неприятеля и о позорной его капитуляции на фоне отсутствия собственных потерь. Все бумаги предстоящих кампаний Кутузов привык составлять заранее. Присовокупив к докладу также просьбу о высылке железной клетки для содержания плененного французского императора, «ввиду полного его помешательства на почве утрат, посему дик стал неимоверно и на людей с зубами кидается, такожде и две малые клетки для маршалов его, коих вид столь ужасен, что без клеток несть смысла везти оных через всю страну во избежание выкидышей у крестьянок и эпидемии детских заиканий», Кутузов вышел во двор, опустил письмо в ящик и попытался вытащить саблю. И опять ржавая сабля не поддалась ни силе, ни уговорам.

— Вот ведь говно! — сказал Кутузов не столько во гневе, сколько для истории, и пошел искать дубину.

Дубина сразу же бросилась ему в глаза, потому что стояла посреди двора и моргала.

— Седлай коня! — обронил на ходу фельдмаршал.

Дубина, визжа на поворотах лаптями, понеслась исполнять.

Через полчаса фельдмаршал был готов к боевым действиям любого рода, будь то преодоление водных преград по дну или рукопашная схватка один на один с танковым взводом. Только листовой меди было на нем два пуда, да бочонок пороху на спине, да три маленьких ружьишка, да одно большое на колесиках, да мешок картечи, да пуленепробиваемая чугунная треуголка, да связка шпицрутенов, да два боевых знамени и одно трудовое, да походный комод, да семь бутылочек с семью морсиками, да... Короче, ноги у коняшки подломились, и все перечисленное, включая фельдмаршала, рухнуло в пыль пред ясны очи молодого дубины, который по предписанию должен был шагать впереди с личным штандартом командующего.

— Один-ноль в пользу врага, — послышался из пыли старческий голос. — Наступление, ядри его, захлебнулось. Победа, ядри ее, отодвинулась...

*

Толстая лошадь покорителя Европы подошла к воде и окунула в нее свою потную харю. Последовавший за этим крик толстой лошади покорителя Европы был столь впечатляющ, что сам покоритель едва не запятнал свой мундир, а его ручная обезьянка напрудила больше собственного веса. Удалец-рак, держа марку, поболтался в воздухе с вопящей лошадиной мордой, затем отцепился и улетел в реку. Там его ждали всеобщий рачий восторг и безмолвное восхищение гарема. Лошадь же, шатаясь на ветру, постояла немного и со стуком упала на землю. Паралич пробил ее от хвоста до носа. «Вот как бывает!» — успела подумать лошадь, и другой паралич пробил ее от брюха до лобной кости.

Через полчаса неудачных попыток завести свой транспорт Наполеон спрятал в рюкзак клизму, нашатырь и скипидар, сел на камень и предался отчаянию. Кампания, merde, была проиграна. Победа, merde, впервые обходила его стороной.

— Merde! — воскликнул Наполеон. — Проклятая страна! Засраные раки! Чертов Кутузов!

В соседних кустах обиженно крякнули. «Говно французское!» — пробормотал Кутузов, но из кустов не вылез. Он был пожилой человек и действовал с максимальной осторожностью.

— Кто говно французское? — вопросил Наполеон, прекрасный слух которого был отцом многих его побед.

Кусты промолчали.

— А чье говно говорит? — поинтересовался Наполеон, вытягивая из ножен острую жиллетовскую шпагу.

Кусты вздохнули. Затем из них поднялась утыканная ветками седая голова, снова вздохнула и почесалась сморщенной стариковской рукой.

— Шел бы ты отсель, куртизан европский! — посоветовал Кутузов. — Страна у нас дикая. Не ровен час, похлебку из тебя сварим.

Наполеон с удивлением оглядел дедушку-лесовичка и бросил шпагу обратно в ножны. С детьми и престарелыми он не воевал.

— Кто такой? Сусанин? Распутин? — высокомерно спросил Наполеон.

Вздохнув в третий раз, Михайла Ларионыч засучил рукав и издали показал татуировку. Наполеон прочитал и опять удивился.

— Так вот ты каков! — задумчиво сказал Наполеон. Шпага его снова потянулась к руке.

— Дикая страна, ой дикая! — сокрушенно покачал головой Кутузов. — Может, и варить не станем. Может, и сыроедом сожрем, вместе с булавкой твоей.

— Да ну-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!.. — протянул Наполеон. Непривычный к российской пище, животик его подвел, но шпага его сверкнула в воздухе и, отсалютовав противнику, изготовилась к бою.

— Да ты погоди! — без труда сморщил свое старческое лицо Кутузов. — Давай хоть поговорим немного. Я говорю, чучелу из тебя сделаем и в Политехническом музее поставим. А ты что скажешь?

— Старый пердун! — гордо сказал Наполеон. Он был забывчив и горд. Он понял, что противник вызывает его на словесную дуэль, и не собирался лезть за словом в карман. — Старый одноглазый пердун! Пердун старый одноглазый!

— Пердун, — согласился Кутузов. — Одноглазый, это верно. Да и тот минус три. Это правда. Один-один. А вот ты, батюшка, ногами-то столь короток, что мужскому естеству твоему находиться как бы вовсе и негде.

— Пердун! — пренебрежительно сказал Наполеон. В диспуте он привык обходиться одним аргументом. Остальные ему заменяли неприличные жесты и огромное презрение к оппоненту. — Сын пердуна! Муж пердуньи! Отец двух маленьких пердунят!

— Трех, — поправил его Кутузов. — Трех, батюшка. Сколько у тебя извилин в мозгу, столько у меня и детей. А у тебя детей нету и быть не может, потому что ты, батюшка, — мерин двухвостый. Два-один. И России тебе не видать, потому что глазки зело жиром заплыли. Три-один. И на Святой Елене тебе скучно будет, потому что это остров и кино туда не возят. Три с половиной-один. А кто в Москву со спичками придет — тому весь коробок в зад вобьют. Ха-ха! Пять-один. А кто...

— Умри, старик! — вскричал император. Длинная шпага его сверкнула в лучах воинской славы, а левая, менее короткая, нога напряглась для прыжка. Которого, впрочем, не последовало.

— Огонь! — коротко скомандовал Кутузов, и тяжелая сосновая дубина опустилась на голову французского императора.

Переступив лаптями, молодая русоволосая дубина замахнулась еще раз.

— Отставить! — сказал Кутузов.

Дубина повиновалась и опять замерла в абсолютно древесной позе, ничем не отличаясь от стоящих кругом деревьев. На груди молодого дубины висел скворечник, старые изношенные лапти дали побеги, из прорехи в штанах выглядывали мышки-полевки.

— Маскировка! — молвил, обращаясь к потомкам, Кутузов. — Сиречь военная мимикрия. Сиречь основа всех ратных искусств. Плюс дубина народной войны. Плюс бескрайние просторы. Итого — победа! Сиречь, виктория.

— Ура! — подтвердила дубина народной войны. Она сама была из-под Тамбова, где ходила в учениках матрешечника, который отдал ее вместо себя в солдаты, которыми командовал Кутузов, который с детства не любил французов,

которые похожи на свиней,

что спят в болоте собственных слюней,

что спят и видят куль с чужим добром,

но вместо этого получат в лоб огром-

ный хрен и тридцать два пинка

от русского большого мужика!

И будет далее цвести страна Расея

на тех равнинах, где Господь ее посеял!

Прокричав эту горделивую песню, Кутузов спрыгнул с поверженного французского венценосца и впервые за всю кампанию утер пот. За толстой тушей поверженной лошади французского венценосца кто-то глупый слишком громко захлопнул пасть и икнул.

— Появись! — велел Кутузов.

Обезьянка вышла с поднятыми руками. Сумма гримас на ее личике выражала полное подчинение победителю, огромное желание извиниться и горячую просьбу немедленно обгадить лежащего на земле бывшего хозяина, который вверг ее, честную обезьянку, в столь неудачную войну с таким мощным полководцем. Кутузов с сомнением оглядел ее и покачал головой.

— Иди в жопу! — милостиво сказал он.

Мелко кланяясь, обезьянка удалилась сторону Баренцева моря. Сразу же забыв о ней, Кутузов повернулся к Наполеону. Но тут из-за бугра послышались цокот копыт, визг тормозов и хлопанье дверей.

— Ба-ба-ба! — Пьяненький государь Алексан Палыч вырулил через кусты к полю недавней битвы с рюмкой водки в одной руке и связкой орденов в другой.

Улыбнувшись и отдав честь, Кутузов наклонил шею для орденов и открыл рот для водки.

— На! — сказал государь Алексан Палыч, вливая водку и вешая орден. — На, миленькой!

Наполеон с трудом проглотил водку и потрогал надетые ордена.

Приподнявшись, он вдруг снова увидел Кутузова, показал на него пальцем и заплакал, тряся ушибленной головой.

— Я т-тебе! — погрозил Кутузову его собственный государь.

Кутузов изумился.

— Дык... Спозвольте... — Он изумился еще больше, и единственный глаз его, сойдя с орбиты, вылупился на самого себя. — Я ж... Мы ж...

— А то!!! — гневно закричал пьяный русский император, помогая подняться полуубиенному французскому. — Какой сейчас год, дурень?!

— Ды как какой... Он же...

— Бланманже! — заорал государь, высочайше топая ножкой. — Фаберже! В неглиже! Одиннадцатый год, одиннадцатый! Думать надо, прежде чем бить! Думать!

Он был прав, этот простой, но неглупый русский царь. Попытки опередить историю ничего, кроме смеха, вызвать не могут. Кутузов явно поторопился. Но поторопился и Наполеон.

— Что, трудно было еще годик обождать? — укоризненно спросил его Александр.

Наполеон всхлипнул и прикрыл ордена рукой.

— Не бойся, не отберу... Ну, не плачь, не плачь, хватит! На будущий год приезжай, тогда повоюем. А пока не время. Год не тот. Предпосылок нету. Историки засмеют. Тушь вытри. Учебники, вижу, плохо читал. Мою помаду возьми, дарю. И думать надо почаще. Слабительное принимай. И лыжи сними. Не видишь — лето кругом? Костюм у тебя хороший, за выкройку трех баранов даю. А мы-то, дураки, ширинку застегнутой носим. Как погода в Париже, не каплет? Людовики не беспокоят? Сзади тоже в соплях, на, моим вытрись. Эй, Господи! Браток! Солнышка бы нам! Гулять желаем! Эй, ты, рыжий, сюда неси!

Сверкая засаленной кепкой, из-за бугра вылетел с подносом Ленин. На подносе искрилось гранями целое озеро водки, могучие подтяжки вождя крепко прижимали к телу целую охапку зеленого ворованного лука, узенькие монгольские глазки лучились праздником. Следом за ним, хлопая себя по запыленным бедрам, улыбчивой толпой шли Геринг, Перикл, Бухарин, Софья, полдюжины Пиев, Соломон, три Карла, Гагарин, Микки Маус и Глазунов. Два последних несли на римских носилках Рузвельта. Рузвельт держал в руках портрет Крамарова и улыбался шире других...

*

— Лэхаим! — сказал Александр Первый и первым поднял свою рюмку.

— Пгозит! — захихикал Ленин и чокнулся с ним налитой до краев кепкой.

— За вас, шановни добродии!! — покачнулся на носилках Рузвельт.

Все выпили и, включая Софью, крякнули. И посмотрели на двух полководцев. Те все еще дулись, не глядя друг на дружку.

— И это пройдет! — сказал Соломон, засмеявшись. И он, черт его дери, опять угадал... 

 

ПРЕДЫСТОРИЯ

Когда праматерь наша, луноликая Ы, выпала из подмышки Имеющего Сказать, солнца еще не было ни за, ни над горизонтом. Многие рапиды времен прошли, прежде чем встала луноликая наша праматерь Ы и двинулась медленным юзом туда, куда не достигал взгляд Имеющего Сказать. Там окуклилась и возымела объем. Многие рапиды времен прошли. И сказал: «Подохла там, что ли?» И зашевелилась. Нечем было смотреть исподлобья, нечего было упирать в бока, ничего не чесалось. Тогда сказал: «На и пользуйся!» И возымела. Ходила вправо и влево праматерь наша, ходила вперед, по диагонали, ходила на одном месте. Не было пользы в том. Тогда сказал: «Вот направление. Иди, пока не упрешься». И через триста тысяч движений уперлась. И был голос Имеющего Сказать: «Перешагни». Малые свои силы напрягла праматерь наша, и большие силы свои напрягла она же, луноликая Ы, но не хватило их, и она не смогла. «Обойди!» — сказал. Вправо и влево была ходить несравненная, но задаром. И говорил: «От так новость!» И говорил: «А ежли чем садануть?»

И сказал: «Вот граница тебе. Окопайся и жди».

И прошла еще треть всех времен. Прошло время, чтобы запомнить, прошло время, чтобы забыть, кончились запасы времен, данные навсегда. Выпал из другой подмышки мужеподобный праотец наш квадратный А и встал на попа. Говорил ему: «Весь вылез?» Говорил: «Вот тебе, чтоб чесалось. Вот тебе, чтоб чесать. Этими ходи, этими маши». Дал направление. Пошел и уперся.

И тогда сказал Имеющий Сказать и все сказанное подчеркнул: «Чего хотите, как угодно, пока не лопнете. Но чтобы много всего и кое-чего по паре. Пускай шевелится, течет, дует, воняет, плодится и носится. Приду, проверю». И ушел играть в поддавки фигур с самим собой на пинки.

Напряглись совместно среброребрая праматерь наша долгогрудая Ы и златолобый праотец наш пеннобородый А. И произвели твердь, мякоть, сушь, мокроты, запустили жуков, взметнули птиц, положили семена в землю, а соли в воду. Тогда пришел и сказал: «Привет! Вижу-вижу, старались. Вот тебе и тебе». И дал на ленточке праматери нашей меднощекой двоебедрой Ы и на застежке праотцу нашему железнопалому бронебокому А, сказав: «От Меня». И ушел играть в три семерки сам с собой на желания.

Возгордилась одноглавая великая наша праматерь ломоносая Ы и возгордился двуединоутробный мощный наш праотец пилорукий А. Посмотрели они на дела свои, и не стало предела гордости их. Возымели они гордость свою, и не стало ничего вровень с гордостью. И решили превзойти Того, Кто Имеет Сказать, помыслом и попыткою. И взяли гору. Из горы взяли глину. Из глины взяли суть, а от себя взяли форму. Тугоглазая праматерь наша оберукая Ы слепила его. Ясноухий праотец наш парноногий А слепил ее. Но задаром. Ибо не стояли и не ходили, но падали и ломались. Ибо глина была и осталась. Засмеялся Имеющий Сказать. И засмеялся ближе. И засмеялся, стоя рядом, в глаза. Говорил: «Материализм!» Говорил: «Механики сраные!» Говорил: «Курва и дятел!» Сорвал ленточку, сломал застежку, зашвырнул далеко, плевал вслед. Говорил: «Аз есмь, а ду бист нихт». Сказал: «Статус кво». Рек: «Крэкс, пэкс, фэкс». И не стало обоих. Крашекудрой праматери нашей вислогубой Ы и плоскостопого праотца нашего полоротого А. И не стало опять солнца ни за, ни над горизонтом. И не стало всего. И многие-многие рапиды времен прошли, прежде чем Имеющий Сказать снова напряг пути, выводящие Слово. Далее см. Библию. 

 

ВЫПИСКИ ИЗ ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ

Его старое меднокожее величество фараон Насадилнакол I вяло придвинул к себе чашечку с сиротскими слезами и поболтал ложечкой. Он только что встал. Он еще не проснулся. Но уже хотел завтракать. И тут с далекого пыльного юга примчались паршивые хетты на своих паршивых колесницах. Это были не те хетты, которые гладят по головкам детей, а те самые, которые едят их живьем и делают чучела из собственных матерей. Это были весьма многочисленные хетты с прямыми мечами и кривыми усмешками, они как один носили трофейные ассирийские бороды и громко матерились.

— Эй, прыщавый! — крикнули хетты фараону. — Вынеси-ка нам денег на всю братву! И курить! И баб! И маленьких вкусных детей! И музыку! И ключи от сада с павлинами!

«Собаки! — подумал фараон. — Грязные хеттские собаки!» Затем улыбнулся, раскрыл объятья и неуклюжим старческим галопом побежал к гостям.

— Сей момент, господа! — услышал он собственный клекот. — Сей момент усё будет! Прикажете покамест развлечь вас танцем?

— Пляши! — согласились хетты, доставая из сумок деревянные ложки, глиняные тарелки и вставные зубы.

Оскальзываясь на свежем конском помете, фараон пошел вприсядку. Он был мудр и живуч, этот старый парень из династии Осеменидов. Он знал цену войне и мирным деньгам, он хотел жить и совсем не хотел тужить.

— Какого же ты хрена делаешь, дурень? — тихо спросил его голос из-за колонны.

Фараон не обернулся. Он продолжал плясать и улыбаться нежданным гостям, сохраняя жизнь себе и своим подданным, которые копошились на кухне и в казне, готовя дань и завтрак агрессорам, которые, тренируясь, разевали рты и махали в воздухе ложками, которые были так же чисты, как кусок ветоши на помойке.

— Мудак! — тихо сказал голос из-за колонны. — Звание позоришь. Хоть бы в партизаны ушел. Ты ж фараон, идиот!

— На хрен пошла! — бормотнул фараон и, оттянув на лице улыбку, прошелся колесиком.

Хетты с привязанными к бородам салфетками засмеялись. Фараонова совесть за колонной всхлипнула и утерлась. Ее голос опять был лишним. Ее одежды были в заплатках, а маленькое худое тельце едва дышало. Она не была любима своим хозяином.

Хеттам привели вымазанных кетчупом детей, налили в пилотки вина и роздали солонки. Хетты вытащили ножики, похлопали детей по попкам и посолили.

— Приятного аппетита, зёма! — обратились они друг к другу, макая детей в горчицу и поливая майонезом из седельных сумок. Дрожащие, но вышколенные дети испуганно улыбались. Хетты были невежественны и грубы, они не вымыли рук, не сняли с детей сандалики, не помолились перед едой и пахли одним огромным козлом. Их развешанные на кустах портянки воняли, как целое стадо.

Чавкая и плюясь костями, хетты съели весь завтрак до последнего ребеночка, сыто отрыгнули и запили вином. Фараон щелкнул пальцами, и из темной душистой спальни, толпясь, вывалило накрашенное бабьё из личной постельной гвардии венценосца.

— Уы-ы-ы!!! — радостно завопили хетты, выпрыгивая из кожаных штанов и кидаясь каждый сразу на двух.

— Чем богаты... — Фараонова рука, не дрогнув, описала приглашающую дугу. — Отдыхайте, гости дорогие!

Отдых был коротким и бурным. Вмиг растратившие свою молодость красавицы еще уползали, волоча ноги, в свои покои, когда главный хетт с расстегнутой на ширину плеч мотней подкрался к сгорбившемуся у колонны фараону и хлопнул его по спине крагой.

— Кия! Спасибо, батяня! Батальон тобой доволен!

Упавший фараон с благодарностью посмотрел на стукнувшую его крагу, улыбнулся ее владельцу и, не вставая, поклонился.

— Приезжайте еще. Мы здесь все будем очень рады...

Взметнув к облакам улегшуюся было пыль, хетты ускакали на восток, в Малую Азию, по короткой дороге, которую указала им фараонова прямая рука.

Сам же Насадилнакол I перевел наконец дыхание и, кряхтя, пошел по колоннаде к себе. По пути он взглянул на маленькое заплатанное существо с высохшими на личике потоками слез, ненадолго остановился и покачал головой:

— Дура... Сказано ведь: во дворец не ходи. В народе живи, с людьми. Дура... Плачет она... Давай-давай, плачь! То ли будет еще... 

 

ВЫПИСКИ ИЗ НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ

Немолодая сухощавая женщина, королева Англии, сидела на маленьком резном стульчике и слушала, как капает на кухне вода. Посидев немного и проголодавшись, королева пошла на кухню и открыла набитый изысканными продуктами холодильник. Взвесив в руке блюдо с салатом, она упала в него лицом и мгновенно съела. Кто-то из лордов, стоявших за портьерой на подоконнике, почтительно крякнул.

— Сэр Реджинальд! — угадала королева.

Польщенный лорд ловко спустился по витому шнуру, приблизился к королеве и мастерски отсалютовал двумя флажками. «Шаркун!» — ненавидяще зашелестела оставшаяся томиться на подоконнике орава.

— Почешите-ка, милый, мне спину, — добродушно сказала королева. — Стара уже, как Венский Конгресс, а зудится, как у молодой.

За портьерой завистливо ахнули. Сэр Реджинальд, чередуя взмахи и подскоки, прочесал королеве спину. Та передернула плечами и устало опустилась на стульчик.

— Угодил, — сказала она, подумав. — Говори просьбу.

— Сына моего Майкла шестой авиаполк вторая эскадрилья лейтенанта в полковники премного благодарен бы! — отчеканил счастливец.

— Себе? — спросила королева.

— Две мили юго-запад Ковентри тридцать акров с надворными в вечную премного благодарен бы!

— Подумаю, — сказала королева и скучающе уставилась в потолок.

— Рыбок взбодрить, ваше величество? — шагнул к аквариуму новый фаворит.

Королева мотнула головой.

— Пуншу? Рому? Гренадера? Карлу?

Королева раздраженно отмахнулась:

— Было, было!..

— А... чего изволите? — пламенея стыдом, закачался на глиняных ногах фаворит.

Элита на подоконнике предвкушающе затихла. Королева пожевала губами, поморщила личико и вспомнила:

— Того... курносого...

— Русского, ваше величество? — изогнулся фаворит.

— Ево... Да, ево. Ташши!

Через минуту сонного и опухшего русского привели в залу и бухнули на одно колено перед королевой.

— Ну, — промолвила королева, с любопытством оглядев косоворотку и лапти, — давай, удиви бабушку!

Русский вытер рукавом губы, привычно подбоченился и вынул из кармана большущую балалайку. Из нее он вытащил другую, поменьше, из той — маленькую, из маленькой выколупнул ногтем совсем крошечную и вставил ее в рот.

— Бетховен! «Лунная соната»! — шепеляво объявил он, одновременно настраивая деревянные ложки.

Из-за портьеры вежливо похлопали. Королева восхитилась:

— Молодец! Верю, можешь не исполнять. — Она обернулась к портьере: — Вот это человек! Учитесь, шлемы пробковые!

Внимание развеселившейся королевы с трудом обратил на себя лорд-канцлер, долго и вежливо долбившийся в расписной косяк.

— Чего тебе?

— Получка, ваше величество!

На больших, красного дерева носилках внесли получку и поставили, как полагалось, у ног ее величества. Королева пересчитала мешки и сразу же распорядилась:

— Один — престарелые, один — сироты, один — мороженое, один — налоги, один — карманный! Индии перевод послали?

— Вчера еще, как велели-с. Однако банкиры шкодят-с. Прикажете неимоверно вздуть учетные ставки-с?

Королева не ответила. Взгляд ее снова упал на русского.

— Деньги считать умеешь? — вдруг спросила она.

— Копейка рубль бережет! — степенно ответил тот.

— Будешь министром финансов моей получки! — решительно сказала королева. — Завтра после обеда пойдешь с ним, — она кивнула на лорда-канцлера, — и кто из вас кого обсчитает, тому на будущий год бюджет составлять. А сейчас — теннис!

Выиграв две партии у старушки-посудомойки, королева пять минут послушала аплодисменты, подобрала один из брошенных ей букетов и пригласила сэра Реджинальда и русского на чай.

За прекрасным грузинским напитком она, печально вздыхая, поведала двум внимательным слушателям сто шестую на этот момент версию своего таинственного восшествия на престол.

— Понимаете, вхожу с канделябром, а он лежит на ковре весь в крови, и в виске дырка от такого же канделябра, как у меня. Ну, сразу же пересуды, слухи. А я его любила без памяти, хотя и по-своему, и канделябра до этого сроду в руках не держала. По большому счету сам виноват — не надо было на электричестве во дворце экономить. Пока, говорит, свечи есть — пусть они и светят. Жил по традиции и умер традиционно.

Сэр Реджинальд участливо поддакивал королеве, а русский понимающе кивал ему.

Когда сумерки сгустились до такой степени, что в зеркалах никого не стало, новый фаворит встал из-за стола, осторожно вытащил свою руку из-под щеки уснувшей королевы и накрыл последнюю пледом. Обняв русского за плечи, он весело ему улыбнулся:

— Можешь называть меня братом. Пойдем выпьем.

Русский помялся, двусмысленно почесав локоть.

— Да я, вообще-то... И потом, должен вам признаться...

— Ха! Удивил! Да нас тут каждый второй! Я — Серега. Фамилию не скажу. Тебя еще курсантом помню. Не дурак был, и прозвище у тебя Зорге было, так? Ну, пойдем, пойдем, борщом угощу. Поди, с самой заброски не едал?

Ежась от свежего ветерка, они пошли через сад к воротам. Оба ухмылялись.

А в гостиной, свесившись, спала королева Англии, Шотландии и Уэльса, Синия и Красныя, Крест на Крест Полосатыя, урожденная Смирнова, дальняя родственница Буденного и — даже в отделе кадров ПГУ не знали — из Рюриковичей. 

 

МУЖИКИ

Исаак родил Иакова. Вы скажете: «Вот так да! Какой молодец!» Но вас, идиота, никто не спрашивал. Иаков родил Авраама, который сразу застегнулся на все пуговицы, побрился, не ругался, не пил, не стал курить сам и помог бросить отцу. Авраам родил Иеровоама (не путать с ихтиозавром!), приручил лук, посадил собаку, утомился, испытал жажду, подошел не к той скале, ударил по ней жезлом, ногой, кирпичом, ломом, пробовал ввинтить кран, задавал матерные вопросы небесам, но все без толку. Иеровоам (черная борода, белые брюки, руки в карманах) родил Авеля. Авель напрягся и родил Чебурашку. Извинился и родил Мафусала. Мафусал тоже ударил о скалу жезлом, но лишь вывихнул руку, которую ему вправил рожавший невдалеке Чебурашка. Тут все обернулись и посмотрели на Иакова, и Иаков родил Авессалома. Авессалом же первым родил Иегуду, которого справа от него пытался родить Авель. В это время старый Исаак тряхнул стариной и родил Лота, Моисея, Давида, два блока «Кэмела», будильник и полбутылки сливянки. Давид поклонился присутствующим и родил Иуду. Чебурашка тоже родил Иуду, но похуже, и его назвали Геннадием. Иаков с Авелем ушли за холм и вернулись с розовым щекастым Соломоном в коляске. Благодарный Соломон сразу же родил им Иону, все четверо пожали друг другу руки и отдельно поздравили Моисея, который ударил жезлом о скалу и сломал его. Но вода потекла, и все были рады, кроме Иакова, который к тому времени умер. Умирая, Иаков родил Илию и послал его подальше тихим старческим голосом, и в долгой дороге Илия родил Нафанаила, Иоканаана, Михаила, нового Иакова, придумал средство от перхоти, забыл его, подхватил где-то грипп, чесотку, рак грыжи, ветрянку копчика, несварение котелка, нецензурные выражения, привычку кидаться калом, брошенную кем-то отмычку, уйму фуражек с садовых пугал, умение делать многое прямо на людях, пращу для Давида, запасной мягкий знак Авелю и со всем этим вернулся обратно. Маленький же Нафаня, выйдя из лона отца, один, без посторонней помощи, втихушку родил Каина, назвал его Люцифером в честь Лота, затоптал лыжню, спутал часовые пояса, уронил бинокль Авессалома и был строго наказан Мафусалом. Стоявший рядом Иеровоам огорчился и не смог родить Урию, которого все давно ждали. Но тут опять прорвало Исаака, и он родил Иоанна, Симона, дверцу от холодильника, поролоновый коврик, Павла, Фому, охотничьи сапоги, Иосифа, Серегу-водителя, инструкцию к патефону и два танковых экипажа с простыми русскими лицами. А Моисей починил жезл до такой степени, что из него стало можно стрелять, родил Гавриила, пошептался с танкистами и пополз за холм, где вполне мог укрыться вероятный противник. В это время воскрес старый Иаков и в общих словах дезавуировал нового, которому, чтобы сберечь усы, пришлось назваться теперь Авимелехом. Однако Иуда после трудных родов (Иеремия, Еновк, настольная лампа, букет гладиолусов и козловой кран) также невзлюбил этого Авимелеха, и совместно с первым Иаковом они дезавуировали Авимелеха общими словами, погнули ему жезл, оттоптали ноги и сорвали с него нашивки. Тут Иеровоам наконец-то родил Урию, которого все давно ждали, и представил его собравшимся. Урия был скромных размеров и сильно потел под перекрестными взглядами, что не помешало ему, однако, всего за четыре наносекунды родить такого Иезекииля, что все ахнули, а у Моисея отвалилась небрежно привязанная борода, и все увидели, что это вовсе не Моисей, а веселый Давид с шутливым выражением плохо выбритого лица и огромными губами клоуна. Иегуда с Авелем сморщили каждый свой нос и плюнули, но остальным шутка понравилась, и от хорошего настроения девятью голосами против четырех глаз было решено родить Амоса, было решено немедленно, на огромную радость всем, родить наконец Амоса, и всё, и хватит, и отдохнуть пока в тени с пивом, запотевшие бутылочки которого, радостно вскрикивая, принимал у тужащегося Лота Авессалом. Улыбчивый Иезекииль, выйдя на середину круга, показал класс и родил Амоса простым ударом по брюху, чем вызвал бурю восторгов, в том числе со стороны прессы, которую со шнуром в руке изображал развязный Фома, которому ассистировал с блокнотом внимательный Моисей, быстро научившийся за холмом грамоте. Все удивились способностям Моисея и сели в тени от Гавриила, который был высок ростом, широк в плечах и могуч прической.

— Ах! Какое холодное пиво! — сказал Исаак, и все согласились. И еще подставили кружки под холодные струйки. И это было хорошо. Это было здорово. Это было ой как ништяк!.. 

 

СВЯЩЕННЫЙ ВЕТЕР

Вот уже сплошной океан внизу. Тонкая полоска земли исчезла ровно через двадцать пять минут после взлета. Еще через десять мы закончим набор высоты и ляжем на боевой курс. Нас трое в маленьком самолете с большими красными кругами на крыльях. Молчаливый и хмурый Тошиба Ноутбукэ разглаживает лежащую на коленях карту. Он штурман. Худой и длинный Примируки Сучара шевелит педалями справа от его головы. Он пилот. Мы летим на север-северо-запад в полном одиночестве, без эскорта. Наш «аичи» перегружен и плохо слушается рулей. Наш четвертый сэнтай в полном составе стоял шеренгой, когда мы шли по летному полю. Наш маленький седой командир отдал честь, когда мы на рассвете взлетели.

Им обоим чуть-чуть за тридцать. Ноутбукэ до войны работал конструктором воздушных змеев и был женат. Их дом в Киото сгорел во время майских налетов, жена пропала, Ноутбукэ стал злой, в последнем бою завалил три «эвенджера» и «хеллкэт», все тараном, был сбит над морем, потерял ногу и голову, вернулся на базу через неделю верхом на морской корове. Теперь он больше не истребитель.

Сучара очень спокойный. Как и все по-настоящему невезучие люди. Его сбивали шестнадцать раз. Он уже иронически улыбается, когда техник докладывает ему о готовности борта к вылету. И громко смеется, когда впереди появляются долгожданные американские самолеты. Он давно уже ничего не боится. В последний раз его сбили даже не в бою, а случайно. Свои. Из сигнальной ракетницы одним выстрелом. И парашют опять не раскрылся. И упал не в воду, а головой вниз на единственную бетонную полосу грунтового аэродрома. Со вчерашнего дня он тоже не истребитель.

Мне под сорок. Я танкист и ничего не понимаю в полетах. Я русский и совсем не говорю по-японски. Я очень жалею, что напился и угнал из части этот проклятый танк. Не понимаю, как оказался в Японии. От парка нашей дальневосточной дивизии до Хоккайдо херова туча километров земли и моря, подводные лодки, погранохрана, цунами, таможня, минные поля и болота. Как так получилось? Совсем не помню. Помню только, как пропивал непонятливому косоглазому рисоводу застрявший на его делянке родимый танк. Только пропил, только рукавом с шевроном занюхал — и тут же они явились. Маленькие, зелененькие, в фуражках.

— Сестакоку-сан? Задерастути. Вы арестованы дезертир перебессик военнопренный рагерь тюрьма расстрер пурями из пуремет прям сисяс. Понимацу? Испугацу? Срусайте дарьсе. Император добр. Разресицу военнопренный воевацу, есри хотецу. Прям сисяс. Подписацу?

А куда денешься? «Арисака» тяжелая, приклад крепкий, голова долго потом гудит. Они бойкие. Им как два пальца другим концом повернуть да в упор шмальнуть. Самураи. Ростиком народ маленький, но серьезный. Плюнул, подписал. Только писарь промакнул — и тут же они явились. Два коротких желтых полковника ВВС.

— Сестакоку-сан? Пиривет! Поздравряем. Будете сружить с нами. Цетвертая эскадрирья первого порка сестой дивизии пятой армии его императорского, царского, князеского верицества, высоцества, преосвясенства...

Ну, короче, захомутали. Стрелком-радистом посадили в бомбардировщик. В самый хвост, где до войны туалет был и маленький багажный отсек. Вместо туалета дырка теперь в полу, вместо ремней багажных турель с пулеметом. К нему три ленты. Две холостых и одна пустая. Не доверяют. Так, суки, и говорят.

— Не доверяем! Вы, Сестакоку-сан, по цери все равно в рюбом сручае промахнёцу. Оцькарик. Пьяниса. Обе руки из зопы. Орузие доверить нерьзя. Но стрерок-радист бомбардировсик сидеть обязан. Так сьто сиди. Как американ увидис — кидай в него пуремет...

Океан велик. Небо чисто. Не знаю как они, а я чувствую себя засранцем, нарушившим великую чистоту. И собравшимся в очередной раз нарушить главный человеческий закон. Ведь я лечу убивать. Мне смешно. Я ж хвостовой стрелок. Когда на последних метрах пике наш «аичи» врежется в стальную палубу крейсера, я буду сидеть вперед жопой. Стоит сейчас, наверно, звездно-полосатый капитан у себя на мостике, спокойно курит и не знает, что к нему летит моя жопа. Бледная и костлявая, как смерть в представлении человека.

Сучара — опытный пилот. Посмотрел на часы, похлопал по плечу Ноутбукэ. Тот сверился с картой, кивнул. Сучара вырубил движки, зафлюгировал винты, три раза стукнул кулаком по сиденью. Обернулся, прошипел что-то. Понял я, понял! Делаю. Не шипи, балда. Не дите, обязанности свои знаю.

В дальнем полете горючку приходится экономить. До Тиниана еще часа три с половиной — четыре, ветер встречный и очень сильный, птиц много, смятыми тушками весь самолет уже облепили. Даже если самую бедную смесь двигателям давать, все равно ни в какую не долетим. Так что мой выход. В буквальном смысле. Наружу. Высовываюсь по пояс из верхнего люка, руки в стороны, машу равномерно. Полчаса. Потом Ноутбукэ сменит.

Машу. Холодно. Никак не согреюсь. От недостатка кислорода глупости всякие в бошку лезут. Что американцы союзники. Что я не только дезертир, а еще изменник. Что негоже трезвому танкисту на корабль из облака падать. Что глупо будет, если...

Вижу, вижу, блин! Да не дергай, дурак! Сам залезу!

Патруль британский. Четыре «спитфайра» правым пеленгом сзади. Вот непруха! С самого утра косяки сплошные кругом. На завтрак вместо усиленной летной нормы опять медаль «За систематическое недоедание» прицепили. Вместо бензина — это на боевой-то вылет! — снова какой-то дрянью из бутылок заправили. Вместо путных бомб тонну спичечных головок — вся дивизия месяц стригла! — в самолет насыпали. И даже карту, суки, нормальную пожалели! Глобус дали. Хорошо, Ноутбукэ ловкий, школьный атлас в штабе упер, пока мы с Сучарой в коридоре дрались, писарюг с дежурным на себя артистически отвлекали.

Патруль. Береговая авиация, истребители. Четыре пушки на каждом. Кранты. Ну, сорву пулемет с турели, метну. Ну, допустим, попаду. Дальше что? Дальше один заход — и амба. Только перья с яйцами полетят. Англичанин мужик серьезный, службу туго знает, тактику ему в летной школе не на пальцах растопыренных объясняли, а...

О-о-о... Ни х-хера себе... Такое вижу впервые. Не четыре пушки, а пять. На каждом. Кроме тех, что в крыльях, из кабины еще торчат. Длинные. Шевелятся. Бля-а... Вот это ствол! Метров семь. Дергается. Как будто от нетерпения. Как будто небо долбит перед собой.

Ноутбукэ обернулся, оскалился. Руки поднял, башкой качает. Палец мне большой кажет. Да понял я уже, понял... Везунчики мы сегодня. Счастливцы.

Их у англичан целый полк такой летает. Гвардейский. Особые летчики со специальными самолетами. Слепые. С длинными тросточками. Герои. По многу раз сбитые, горевшие, ослепшие, некоторые без ног, командир ихний, говорят, еще и глухонемой. В небе их никто не трогает никогда. Встретить — хорошая примета считается.

Сучара ручку плавненько от себя, левую педаль в пол. Уходим. От вполне возможного столкновения. Дружеский привет вам, убогие! Калики перелетные... Мы вам не враги. Мы уходим.

Смена. Теперь Ноутбукэ машет. Он хитрый, гад. Личико свое желтое ветерку подставлять не хочет. Кулибин. Глобус-то не выбросил, закурковал. Теперь вот две малые в нем и одну здоровую дырки сделал. На бошку натянул. Шлем. Африкой вперед пялится. А машет-то херовенько. Высоту теряем. Филон...

Гряда какая-то внизу. Острова. Для Сучары ориентир, для меня маленькие кусочки тоски. Не люблю плавать и летать. Люблю ходить. Ходить легче и привычней. Да и не острова нам нужны. А остров. И не сам, а возле. И не нам, а...

Бр-р-р! Руки одеревенели. Глаза остекленели. И нос забило. Похож я сейчас, наверно, на старое чучело с чердака. Так ведь дальние полеты — не шутка. Война не мама. Господин капитан Отзабору Докучи, дивизионный психолог, однажды на занятиях так сказал:

— Васа профессия — это быстрая доставка смерти потребитерю на дом. Поэтому выгрядеть вы дорзны соответствуюсе. Цем хузе, тем руце. Поэтому вам и запресено мыцу, брицу и стрицу. И рекомендуется не подтирацу. Потому цьто вы воины. А война — это страх и узас...

Да, война... Страх и ужас, все правда. Я до финской классным токарем был. На Кировском. Бронь имел. Женатый, сопляков двое. Но, как ноябрьские отгремели, так меня за муда и взяли. Призвали. Из новой кожи в старую кирзуху переобули, винтарь сунули — и вперед. На дот. Сперва по снегу, потом по теплым телам. Которых, как снежинок, перед этим дотом нападало. Сытый, гретый, за бетонной стенкою финн сидит и через узкое окошко пропуска на тот свет дает. Только попроси. Только встань.

Опять же не помню практически ни хера. Не видел потому что ни хера. Очки кровью с Серегиными мозгами залило, да темно уже, да метель... Он, Серега, передо мной как на провод электрический наступил, дергается весь, трясется. Грамм на двести потяжелел. В тишине упал. И я в паузу. По Сереге два шага и еще. Метнул. Пока летела, он новый вставил. И мне. В санбате встретились потом. Я живой дырявый, он дохлый рваный. Доктор наш бился-бился, вытащить его хотел, трубки ему вставлял, колол, нервничал. Особист же рядом стоит. Воскресить требует. Для допроса. А финн, башка набок, синий весь, голый, целый глаз открыл и особисту говорит:

— Куй тебе! Комиссарска морда...

И помер. И доктор ему не от прибора своего щетки, а от полкового генератора на всю шкалу — ка-ак врубит! Аж стол к потолку подпрыгнул. А финн руку поднял, пальцем глаз открыл, на особиста глянул и говорит:

— Фторой куй тебе! Большевицка сука...

И снова помер. И так весь день. Даже Тимошенко его успел застать, маршал. Срочно на кукурузнике прилетел. Тридцать пятый ему достался, и сталинской сранью его назвал. Подкованный такой финн был, имперский, бывший. Вроде в первую еще служил. «Георгий» при нем нашли. Офицерский.

А мне хера на шнурке. Только отпуск. А она, курва...

Короче, ботву ее длинную на кулак себе намотал и говорю:

— Куй тебе, а не дети! Отвезу к матери, раз в месяц можешь приезжать, но не чаще.

А хахаля у проходной выждал, репу ему напарил, ветку одну сломал и говорю:

— Люби ее крепко! Узнаю, что слабо любишь, — приеду, все корни вырву.

И обратно в часть. А там переформирование. Переодевание полным ходом. Вместо одной каски целые стальные костюмы на гусеницах дают. С пушками. На троих один. Короче, в башню заряжающим меня сунули. Муторное дело. Официант. Взял, донес, подал. Взял, донес, подал. И грохот. И дышать нечем. И оно все ладно бы, кабы не...

О! Цветочек оранжевый. Распустился. Еще один! Спасибо, спасибо... Очень красиво на голубом фоне. Очень вовремя. А то забыли мы, кто и где. Сучара вон слюни на воротник пустил, спит. Автопилот, из трофейных ходиков переделанный, врубил и откинулся. Сны свои японские смотрит. Про рисовые колобки, про веер, про маленькие титьки под тоненьким кимоно. Все, вставай давай, банзайчик! Артиллерия под нами. Шрапнель по нам. Гавкалки зенитные, свора целая...

Уклонение на скорости — маневр сложный. Перегрузка аж в восемь единиц, все трещит, потайная клепка то там, то сям узкими щелями расходится. Вправо. Со снижением. Ноутбукэ, лапоть хренов, вовремя не убрался, глобусом в проеме застрял, орет. Тормоз. Аэродинамический. Влево. Вниз. Три цветка рядом. Два близко! Очень!! Сучара!! Куда ты, блин, мышь летучая...

Вниз, куда ж еще... Вон он как... Здесь, значит. И сейчас. Понял я. Понял! Понял я, сука!!! Понял тебя, падла, с-сука, братан!!! Вниз!!! Подавитесь сейчас, суки!!! Вниз!!! Дави!!! Дави, Сучара, братан!!! Дави их, гадов!!! Нами!!! Дави-и-и!!! Врагу-у-у!!! Не сдается!!! Наш гордый, блядь!!! Не сдается!!! Дави-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и...

...и-и-иху ма-ать! Вот, блядь, клоуны! У людей война, а им весело. Пляшут, блядь. Салют, блядь, пускают. Шашлык у них, у блядей. Блядский ро-о-од! Целая толпа. В галстуках. И в коротких штанишках. Дети!

Скауты, да. Буржуйские пионеры. Слыхал. Дети. Шейки вытянули и смотрят. Как Сучара над самыми верхушками нас выводит. Слушают. Как стонем мы впятером, два железных и три мясных. Выводи, Сучара, братан. Дети. Маленькие. И чем ближе, тем меньше. Выводи-и, брата-ан... Этого нельзя. Нет.

И приказ нарушить нельзя. Хоть и отвечать не придется. Разве что перед Богом. О котором, впрочем, только лишь одно известно. Что он не фраер.

Грыжа у него будет, как пить... Я б не смог. Жилистый ты мужик! Я б не сдюжил. Махину такую... У самой у земли... Дети... Какого, спрашивается, хера? Откуда? Молоток ты, Сучара. Глаз у тебя вострый, как ... А? Ась? Чего-сь?

Нну... Надо было ожидать. Ннда... Тихо, тихо, родимый, тихо! Перевяжу сейчас. Н-нет... Заткну... Тихо! Сиди тихо! Расслабься. Хлещет вон. Доигрался. Да-а-а.... Беда-а-а... Вот и вторую голову штурман наш потерял. На бис.

Помню, как с обновкой из госпиталя вернулся. От манекена магазинного ему присобачили. Проводов напихали, стеклянные глаза вставили. Дурень дурнем. Швы болят, в строю равняться не может. Жрать нормально не может. Супа в резиновую грушу наберет, за ширму спрячется, штаны сымет — поел. Бродит вдоль стоянки, потихонечку привыкает. В лес пошел. Доктора ему свежий воздух прописали. Прогулки. Находился, надышался, уснул. Дятел сверху тихо спустился и всю новенькую башку ему издолбил. Господин майор Исиропу Наруки, хирург, так ему сказал:

— Ты, Тошиба, дурак. Но герой. Но урод. Но пример. Но не знаю, хоросий ири прохой...

Ну, вот. Заткнул. Давай ляжь теперь. Полежи. Покури-ка на вот возь... Блллядь!! Прости... Ложись, ложись, не дрыгайся, уже ж легче... На куртку мою, накройся. На-ка вот планшетку тебе под голо... Блллядь!! Прости... Да не маши руками-то, не маши! Хватит. Ты свое уже отлетал.

...кабы не война — совсем был бы я другой человек. Каб не войны. В сорок первом осенью, когда последний разваренный ремень на семерых поделили, съели, замполит, товарищ старший лейтенант Голобабый, Андрей Матренович, вечная ему память, из землянки выбрался, последним невыпавшим зубом цыкнул, пальцем пошатал, вынул, выкинул, обернулся и говорит:

— Ну хера ли цеперь... Цеперь узе ни хера. Выбора больсе нет. Или мы на них сицяс кинемся, или завтра они по нам без проблем на Моцкву проедут...

Из трех танков один все-таки завели. Мой. Соляры кот нассал, зато боекомплект полуторный. Попрощались. Мы трое под броню. Они четверо сверху сели. Плюс вши на всех. Ежели вместе считать — то полный состав полка. Водитель крест алюминиевый самодельный в рот вложил, по башке себя хлопнул. Тронулись.

А немец, гад умелый, даром что наступает, а минами, стервь, весь передний край себе обложил. Левой наехали. Бдам-м-м! И встали. И изо всех пулеметов по нам. По ним. По ошметкам их. По танку всех в минуту размазали.

А по нам из пушки не просто так. С чувством. Прикатили, не торопясь. Покурили. Обсудили дальность, поправку. Прицелились. Кофею из термоса выпили. Зарядили. Офицерик серенький ручку поднял. Бдам-м-м-м! И вместе с пушкой его слизнуло. Это Сашка, командир, раньше меня очухался. Бдам-м-м-м! И машину штабную со всей камарильей разворотил. Попялиться приехали, колбасня. На беспомощный русский танк. Думали, убило нас всех. А ниточку в херову дырочку вам не вдеть?! Бдам-м-м-м! И окопчик ихний уютный в кашу. С мясом. Официант! Снаряд! Бдам-м-м-м! И за папу с мамой полную ложку вам, суки, нечисть, падлы, козлы рогатые!

Башню как снесло, видел. Как заклинило, через нижний мы с Сашкой вылезли да назад. Сапоги красные у обоих. Хороший водила был. Верующий. Имя у него старинное какое-то было, длинное. Как гвоздить они из зенитки взялись, так его сразу и раскидало. На буквы. А мы в воронку. А башня ме-е-едленно так летела. Как будто нес кто-то. К нам. Бдам-м-м-м! И свет потух. Своевали.

Тоже люди, конечно, немцы... Херовые только. Стоит, специально для тебя жрет. Вдумчиво так, со смаком. Перед носом прям. Невозможно глаз отвести. Стоишь, за колючку держишься, языком шевелишь, губами двигаешь. Как бы помогаешь ему. Жевать. А он кусок не доест, опустит. И в тебе аж холод в груди. Надежда. Она последняя сдыхает, то правда. Стоишь, смотришь. Как он? Неужто... Спиной повернулся, кусок внизу держит. И плечом так. Бери, мол. И падаешь! Коленками в землю, руки, губы, душу к тому куску тянешь! И — пр-р-р-р-р-р!!! Прямо в душу тебе. Пердит. Аж полы у шинельки навыверт. Хохочет. Другие тоже. Кланяется им. А кусок собаке. И по холке нежно ее. Перчаткой.

На одной сырой брюкве далеко-то не убежишь. Не кролик же. Хотя... Герр лагерфюрер фон Танн на разводе как-то сказал:

— Ви есть кто? Ви есть жалкий кучка, которий осталься после ваш большой армий. Шайзе. Дрек. Ха унд ха! Ви есть никто. А кто никто не есть, тот не есть. Не кушать. Его сам кушать. Ха-ха! Русский зайка есть волки пайка. Хо-хо! Дер фольклор...

Кто восстал, те легли. Поголовно. Только мы с Сашкой да с мадьяром еще одним просочились. Да Иржи-чех. Да француз. Граф, между прочим. Забыл, то ли Бессемьи, то ли Насвинье. Юркий такой, первый за колючку вылез, когда поляки дизель взорвали. А евреи все легли. Костьми. Самые скелеты были из всех.

Две недели под землей, как кроты. Старуха. Сама нищая. Когда принесет, а когда так. Схрон в лесу. От людей подальше. От собак. От еды. Сашка землю ковырял, ковырял... Потом вдруг как давай жрать! Все, думаю. Сбесился боевой дружок. Обратная эволюция, так сказать. От человечка до червячка. Но нет. Как прочухали — все накинулись. Сла-а-адко. Хер их знает, подснежники там или кто. Цветы, короче. Луковичные культуры. Ногтями землю над собой драли, хватали, не жуя лопали. Интересно вот теперь, если ты луковицу сожрал и у тебя из сраки цветочек вырос, то ты кто? Клумба? Или цветкова мама?

Тиниан? Или нет? Погода отличная, видимость идеальная, но поди-ка тут разбери... Сучара в карту уставился. Контуры, наверно, сличает. Она ж контурная. Без названий. Типа «Раскрась сам и покажи дедушке». Отложил. Значит, не сошлось. Значит, поживем еще. И капитан этот в своей рубке живым еще постоит. «Индианаполис»... Красивое название. Крейсер.

Артык... Некрасивое название. Лагерь. Надо ж! Одну лишь буковку поменяй — и будут тебе пляжи с шезлонгами, костры с песнями да задорные крики маленьких пролетариев. А так... Вышки, попки, урки. Начальнички, собачки, колючка. И срок. Что значит, за что? За измену Родине в извращенной форме в военное время в особо крупных размерах. Потому что с такого-то по такое-то не в рядах ты с оккупантами воевал, а в шайке с хер знает кем. Не партизан ты, а куртизан политический, проститутка, блядь, предатель, наймит вражеский, холуй, полицай! Где свидетели? Где бумаги? А?! Кто докажет, что эшелоны под откос немецкие ты пускал, а не наши? Где написано и подписано, что пули да осколки в грудь да в брюхо от них ты получил, не от нас? А?! Вот свидетели. Вот бумаги. «Сим доношу, что такой-то...» Ты, сволочь! «Сим заверяю, что вышеупомянутый...» Про тебя, падла! С-сиди, с-сука и не вякай больше, пр-ропидор!..

Вставай, брат. Имеешь возможность оправдаться и искупить. Переодевайся. Вон тот танк — твой. Вот этот командир — твой. Вон те бугры на горе — япошкин укрепрайон. Завтра, с рассветом. После артподготовки. А сегодня — на-ка вот тебе, выпей...

...Выпили ссаки ихней горячей по полнаперстка. Потом инструктаж на завтра. Господин полковник Тонука Каноэ, замкомдив, долго не рассусоливал. Задачу поставил тремя словами. Долететь, обнаружить и уничтожить. Последний самолет, последняя горючка, последняя взрывчатка — все нам. Мы обязаны. Ты обязан, Сучара. Боги любят, когда в огне ты падаешь с неба. Ты обязан, Ноутбукэ. Боги знают, что ты знаешь, как надо мстить. Ты должен, русский. Твой бог, если он у тебя есть...

Есть! Он! Сверился Сучара и карту не отложил. Отбросил. Лицо ко мне повернул. Видел я такое лицо. Не раз. И у меня такое лицо. Наверно. Понял тебя, братан, не трать... Он, остров. Он, крейсер. Да, вижу, подходит уже. Привез. Серый, хищный, огромный. Беременный. Даже очень.

— ...Да, оцень много. Сто, двести тысяць смертей. Корабрь привезет, на острове соберут, в саморет погрузят. Необыцьная, не такая, как раньсе, бомба. Церый город убивает. Зенсины, старые рюди. Дети. Допустить нерьзя. Нет. Рюбой ценой уницьтозить...

Сбить. Поджечь. Расстрелять. Со всех сил старается. Как руки, сволочь, трассы свои к нам тянет. Испугался, сука. Боишься, сука. Сдохнешь, с-сука! Держи, Сучара!!! Держи!!! Курс!!! Держи!!! Так!!! Та-а-ак их мать носом в рот!!! Курс!!! Хер с ним!!! Хер с ним, что убило!!! Ты курс держи, братан!!! Ку-у-урс!!! Держи-и-и!!! Бог есть!!! Не фраер!!! Не дрыгайся, братан!!! Не вались!!! Делай!!! Делай их!!! Мужик!!! Один!!! Мудрый!!! Сказал!!! Де...

...лай, что должен.

И будь, что будет. 

 

ГОВНОСТРАДАМУС, СТИХ 1-й

...И когда мы с тобой, брат, выбьем из стволов последний нагар, почистимся, помоемся и пойдем гулять по их улицам, ты сам увидишь и удивишься, как богата эта страна, как сильна и красива, как чиста и уютна была, пока не пришли мы с тобой. Как велики стада тучных северных женщин, как они вежливо улыбаются, когда ты задираешь стволом их майки, ища пару крепких грудей, и как слабы их бледные мужчины с портфелями, в которых носят они бумагу, и как мало нас осталось после боев, и как много нужно держаться теперь за груди, чтобы заселить все это мной и тобой. Во имя Великого Милосердного, брат, не надо ссать на него, просто дострели, дети ж смотрят, теперь это наши дети, их светлые глаза потемнеют, и большой черный камень будет в их душах, как и у нас с тобой. Видишь памятник? Они тоже были когда-то воины и ложились грудью на амбразуры, теперь они черви и извиваются, из подствольника не надо, брат, баши сказал гранаты беречь. Ты насмешил меня, брат. Нет, это не их Бог. Их Бога, зайдем в церковь, я тебе покажу. Это Микки-Маус. А этого не знаю, уши тоже большие, наверно, его сестра. Их Бог проиграл войну с Микки-Маусом, они перестали молиться и полюбили смеяться, они забыли, зачем люди показывают друг другу зубы. Да, красиво, я у себя во дворе тоже такой поставлю. Называется светофор. Брось, брат, зачем тебе его голова. Пойдем лучше я покажу тебе супермаркет. Если загнать туда этих женщин, то будет как в раю. Мы с тобой в раю, брат. Мы мертвые с тобой, брат. Не потому что умерли, а потому что родились с тобой такие. Нам не больно, потому что нас много. Нам не страшно, потому что их мало. Мы живая смерть, которая взошла вместо травы и солнца, проросла сквозь их тротуары и небоскребы, которая пришла, откуда они и ждали. Оставь, брат, футбол не наша игра, пойдем дальше, я покажу тебе карусель, ты узнаешь, что такое счастье, и опусти ствол, сейчас они закричат, не стреляй, не нужно, они ведь тоже немного люди, и должен же кто-то оплакать тех, кто смеялся... 

 

ЛЕСНАЯ ВОЙНА

Маленькие лесные партизаны, сто семьдесят человек, ели большую трофейную булку. Булка была высокого качества, сдобная, все были довольны и давились только в шутку.

— Ша! — вдруг сказал командир. — Слезай с булки, немца слышу.

Спрятавшись за недоеденной булкой, партизаны ударили себя по животам, заткнули друг другу все отверстия и таким образом замолчали.

— Ша... — уже тихо сказал командир. Он любил это понятие.

Повинуясь команде, партизаны взяли на изготовку обмотанные полотенцами дубинки и растопырили шаровары, постепенно сливаясь с местностью.

Немец был изможденный, с трудом передвигал ноги и шел совершенно один, если не считать еле плетущихся сзади четырнадцати танков. Плохо подогнанными пальцами он разбрасывал на ходу из мешка противопехотные мины, сам иногда наступая на них и горько плача от осознания того, что все они ненастоящие. Промышленность Германии работала из последних сил, фанерные с виду танки на самом деле были картонными, выданную дивизии на месяц булку украли прямо с платформы партизаны, а грибы и ягоды в лесу порубала развеселая кавалерия Доватора, сброшенная на недельку с парашютами, оркестром, полковой кухней и передвижной выгребной ямой.

— Ку-ку! — прокуковал командир.

На тайном языке лесных бойцов это означало «Ура!». По этому сигналу партизаны обычно лихо выскакивали из-за кустов и били немцев дубинками до тех пор, пока те не сдавались или не отдавали хотя бы половину табаку. Но сегодня был четверг, мирный день, и хриплый голос старой кукушки означал совсем иное. Он означал: «Немца не трогать. Пускай себе, говно, идет. Все равно скоро Курская дуга». К тому же немец со своими полудохлыми танками шел как раз туда, где жили в берлоге два медведя-идиота.

Идиотами они стали после того, как партизаны закрыли берлогу снаружи на ключ и поставили сверху проигрыватель с одной пластинкой, которую, не прерываясь, крутили полгода. Когда летом берлогу открыли, медведи сидели на противоположных стенах и приветливо чирикали бородатым дяденькам, которые, наверно, привезли им дудочку и маленький паровозик. Но паровозика не привезли, а политрук показал им дулю с такими грязными ногтями, что обоих стошнило. После того как испуганных медведей командиру удалось похлопать по плечу, им выдали на двоих один маскхалат, который они тут же надели, и назначили их недремлющей засадой. Когда мимо берлоги проходили немцы, один медведь женским голосом должен был говорить «Битте!», а другой шлепать попавшегося немца по каске, после чего из-под каски торчали только носки сапог. А такие немцы были совершенно безвредны и могли ходить где угодно, их никто не трогал, все ласково называли их «черепашками» и щекотали под каской, а обидевшего «черепашку» командир лично наказывал железным прутиком.

Едва левая, бывшая толчковая нога немца поравнялась с берлогой, оттуда вылетело колечко сизого ароматного дыма и хорошо поставленный дамский голос сказал: «Битте, пожалуйста!» Немец улыбнулся так широко, что на нем затрещала каска. Один за другим он вспоминал пункты «Наставления по обращению с лицами противоположного пола».

— Партизанен? — игриво спросил немец.

— Здесь мы! — не подумав, гаркнул плохо выспавшийся политрук.

— Дурак! — закричал на него командир. — Пошел в землянку! — Извините его, ради бога! — обратился он к немцу. — Мы не местные партизаны, мы из-под этого... Оттуда... Вы не подумайте чего...

Обманув немца, он быстро присел на корточки и протянул руку, в которую ему тут же положили старое гнездо и чучело глухаря. На другую руку ему надели Петрушку, глупый вид которого окончательно успокоил оккупанта.

— Змотри у менья, зукин зын! — погрозил он пальцем и свалился в берлогу.

Послышались шлепок, сопение, кряхтение, затем женский голос сказал: «Битте», и новая «черепашка» была выброшена наверх. С минуту она постояла, затем хихикнула и весело поскакала в лес стукаться о деревья, наступать на какашки и подслушивать разговоры зайцев.

А под смолистой елью командир снял с себя заветную отцовскую майку, старинные дедовские трусы и пошел награждать ими двух медведей-героев, которые не знали страха, совести, стыда и никаких других чувств, кроме чувства долга перед Родиной... 

 

ИСТОРИЯ РФ, КРАТКИЙ КУРС

Едва проявившись на контурной карте мира, Киевская Русь сразу же осознала себя могущественной страной. Князь Олег, собрав войско в несколько тысяч храбрых и несколько сот трезвых воинов, пошел походом на Константинополь. Узнав об этом, хитрые греки мгновенно переименовали свою столицу в Царьград, и первый поход русичей окончился значительным по расстоянию промахом. Раздосадованный Олег, собрав с помощью нового войска разбредшееся кто куда старое, предпринял новый поход. На оба города сразу. Увидев издали многочисленные дымы полевых кухонь и самогонных аппаратов русичей, хитрые греки послали навстречу русьскому войску парламентеров. Появившись в шатре у князя, парламентеры всего за одну минуту унизились до такой степени, что князь побрезговал брать город штурмом. Отдав им свой нательный щит, он велел прибить его к городским воротам, а летописцам приказал зафиксировать победу ввиду неявки противника. Затем русьское войско вернулось обратно и, переодевшись, принялось двигаться вперед в экономическом отношении.

Но тут на востоке обозначилась неожиданная угроза. Увидев, как нагло можно себя вести, имея в руках оружие, дикие монголы подарили каждый друг другу по сабле, наловили в степи лошадей, сайгаков, ослов, джейранов и быстро организовались в большое и весьма подвижное копытное войско. Тронувшись в путь в Х веке, они уже в ХIII веке появились на восточных рубежах Киевской Руси. Тугодумные древляне, хлебосольные поляне и всегда веселые кривичи не были готовы к нападению варваров. Представившись татарами, монголы перешли границу и раскаленной снежной лавиной затопили города и деревни...

Зимой 1242 года тевтонские рыцари так замерзли, что решили сходить за дровами в богатую бесплатными деревьями Русь. Однако князь Александр Невский, титуловавшийся, кроме остального, и как «великий всея березы, сосны, дубы и прочая осины лесник», возмутился сам и возмутил против непрошеных гостей своих подданных. Созвав вооруженное длинными палками опалчение, князь сложил в большой рупор ладони тысячи человек, дождался попутного ветра и крикнул: «Halt!» Услыхав, рыцари построились свиньей и хвостиком вперед принялись отступать. Однако при этом экономные немцы не бросили из собранного ни сучка, а их лошади торопливо срывали губами оставшиеся с осени листья. Разгневавшись еще более, князь Александр приказал роте браконьеров отрезать врагу пути отступления. В считаные минуты ледяной панцирь Чудского озера покрылся множеством лунок. Пятившиеся задом рыцари, попав в лунки ногами своих коней, потеряли подвижность, спешились и нагнулись. И тут, подобравшись с тыла, длинными толстыми палками им крепко засадил могучий засадный полк! От нестерпимого стыда все до единого оккупанты провалились под лед...

Куликовская битва произошла совершенно случайно. Обрусевшие от частого употребления спиртных напитков завоеватели до такой степени слились с населением покоренной ими страны, что, к примеру, в конце XIV века матерные тверские частушки стали официальным гимном Орды, а люди с именами вроде Мамай Иванович и Андрей Батыевич в количественном отношении составили контрольный пакет всего совокупного населения.

Таким образом, не имея объективных причин, Куликовская битва случилась всего лишь из-за пустяшной ссоры. Князь Дмитрий Донской, выстроив свои войска для сентябрьского парада, так громко восхитился мощью и статью отборных воинов, что низкорослый монгольский атташе обиделся и поскакал куда следует. В итоге уже через сутки два злых войска стояли друг перед другом, а еще через пять минут монах Пересвет отрубил богатырю Челубею первую из его трех голов...

*

Иван Васильевич Грозный был первым русским царем, который оценил огромное значение спорта. Устроив в Александровской слободе состязания по нанесению тяжких телесных повреждений, царь Иван еще в четвертьфинале сразил учебным посохом своего одноименного сына, отстававшего в опыте всего на двадцать четыре трупа. Став не только государем, но и чемпионом всея Руси по бодиубилдингу, Иван Грозный положил начало таким национальным видам спорта, как метание черепа, прыжки на кол и подледное плавание.

*

Великая смута начала XVII века произошла из-за того, что юный царевич Дмитрий, наслушавшись нянькиных сказок про меч-кладенец, украл на кухне нож-самотык. Сразу же погибнув, царевич навеки стал символом неосторожного обращения с кухонными приборами, а потрясенная страна с горя напилась в хлам. Чем не замедлили воспользоваться обступившие ее периметр стрекулисты и фанфароны.

Моментально появившийся Лжедмитрий I навербовал из якобы поляков псевдосолдат, марш-броском обошел пограничные турникеты и легко захватил окруженный тогда еще хлипкой пластилиновой стеной Кремль. Но во время коронационного салюта Лжедмитрия I неосторожно выстрелили из пушки, и он покинул страну.

Пришедший ему на смену Лжедмитрий II оказался еще менее удачлив. Побившись об заклад с князем Пожарским, что продержится на троне двенадцать раундов против кого угодно, самозванец проиграл усталому и больному крестьянину Кузьме Минину, который, подойдя к престолу, пукнул столь бесчеловечным образом, что весь остаток жизни свергнутый захватчик провел в дыхательной коме.

Когда же положенный стране лимит самозванцев был наконец исчерпан, восставшие из погребов бояре, на радость всем, избрали царем спокойного и улыбчивого паренька Мишу по прозвищу Плюшевый. Главным же уроком Великой смуты явилось то, что бардак как форма государственного устройства близок русскому сердцу даже более, чем цыганскому.

*

Царь Петр был очень рослый мужчина. В возбужденном состоянии почти два с половиной метра. Плюс каблуки. Плюс стельки. Плюс под стельками заначка от Софьи. В общем, когда в Голландии устроили первую всемирную выставку достижений, то и вопроса не возникло, кого на нее послать. В Амстердаме в перерывах между дефиле и показами царь научился есть вилкой и строить забавные потешные корабли. Вернувшись на родину уже признанной всеми звездой, Петр под всеобщие аплодисменты легко сверг толстую некрасивую Софью и принялся за реформы. Первым делом было строжайше запрещено не курить. Некурящим рубили бороды и заставляли носить их на голове в качестве парика. Затем царь приказал найти хорошее болото и быстренько построить на нем временную, на пару веков, столицу, с тем чтобы когда-нибудь у России появилась своя ушедшая на дно Атлантида. Узнав из разговоров бояр, что кроме внутренней политики бывает еще и внешняя, царь Петр посредством недолгой дипломатической переписки вывел из себя Карла XII и пришел с войсками ждать его под Полтаву. Произошедшая в 1709 году битва закончилась для шведов таким разгромом, что все последующие короли этой несчастной страны стали уничижительно именоваться Карликами с трехзначными номерами, а Петр I знаменитым своим указом повелел дворянству выбросить устаревшие кафтаны и зипуны и переодеться в захваченные у врагов знамена.

*

Государыня-матушка Екатерина II в молодости была весьма заплаканной дамой. Да и как тут не плакать и не стыдиться, если недоразвитый муж-даун интересуется ее роскошной грудью только лишь на предмет пососать теплого молочка, а на своих дурацких оловянных солдатиков тратит не только семейный, но и весь военный бюджет. Найдя себе утешение в виде статной усатой Гвардии, Екатерина без раздумий разделила с ней ложе. Гвардия же увидела в Екатерине не просто голую женщину, но и удобного претендента на трон, который во всем будет ей потакать, поддакивать и подмахивать. В результате идеально проведенного переворота Петр III был свергнут и посажен глазом на вилку. Екатерина в заговоре участия не принимала, имея на это свой план: путем постоянного употребления мышьяка постепенно отравить царя молочком. Погоревав по очереди со всеми тремя Орловыми, Екатерина сменила траурное белье на обычное и в память о погибшем муже завела себе любовником одноглазого Г.А. Потемкина. Последний же, при всем своем немалом достоинстве, оказался еще и мудрым политиком. Прямо с царицы он диктовал распоряжения и указы, которые быстро воплощались в территориальные приобретения и устойчивый промышленный рост. Как писал однажды (хоть и не отправил) Екатерине Вольтер, «великая страна Ваша так же расцвела под Вами, как Вы под Потемкиным, и мне лишь остается жалеть, что я своими глазами не вижу ни того, ни другого...»

*

Наполеон с детства мечтал напасть на Россию. Поэтому иного выбора, нежели стать вождем какой-нибудь солидной страны, у него не было. На его счастье, злоязыкие энциклопедисты довели бедную Францию до такой ручки, что она, подобно созревшему геморрою, сама упала в его обтянутую резиной ладонь. За весьма короткое время полностью подчинив и мобилизовав обломившееся ему государство, бывший корсиканский молдаванин, а ныне Ультраимператор Объединенной Кровью Европы весь свой нездоровый талант употребил на подготовку к масштабной бойне. И ранним утром 1812 года во главе всего мужского населения Франции он первым проскакал по контрольно-следовой полосе на своем рыжем пони.

Русская же армия была абсолютно не готова к военным действиям, так как царь Александр, человек тонкой душевной организации, в целях просвещения темной солдатской массы велел заменить тактические занятия игрой на арфе, а вместо грубого штыкового боя ввел язвительную словесную пикировку. В силу этих причин захватчики практически забесплатно доехали до самой Москвы и в буйной радости зажгли в покоренном городе так, что его через час не стало. Вот тут-то и возмутились доселе спокойно спавшие в своих берлогах крестьяне. Поняв, что с потерей Москвы они лишились не только рынка сбыта глиняных свистулек и лакированных настенных лаптей, но и самых лучших во всей стране кабаков, разгневанные крестьяне единой многососковой грудью встали на защиту Отечества. Втайне от властей они переоделись солдатами и, приделав к вилам приклады, задали похмельным французам такую трепку, что только от их ужасных матерных криков половина французов получила не совместимые с жизнью ушные травмы. А когда эту удачную импровизацию возглавил отставной военрук Михаил Кутузов и когда ударил сильный русский мороз — дело пошло так быстро, что на пути наполеоновского отступления наши военные регулировщики едва успевали ставить замерзших вражеских гренадер в качестве временных верстовых столбиков. И в самые короткие сроки почти уже проигранная война сменилась блистательной победой бородатого народа над бритым, а стройного высокого императора — над маленьким и кургузым.

*

В 1861 году царь Александр II, предварительно всесторонне обматерив, отменил наконец крепостное право, которым ему на саммитах то и дело тыкали в лицо подвыпившие монархи Европы. Обрадованные крестьяне сдали свои сохи в музеи и переместились в города, где их привычка пахать легко трансформировалась в привычку подметать улицы. Те же из них, кто был знаком с принципом действия волчка и понимал устройство педали, стали первыми представителями нарождающегося рабочего класса — особого контингента людей, умеющих из большой чугунной болванки выточить на станке маленькую. В свою очередь помещики, оставшись один на один с жирной, но негодной для прямого употребления в пищу землей, прониклись недовольством и выделили из своих рядов первых революционеров, которые, умело играя на алкогольном опьянении отмечающих воскресенье рабочих, стали уговаривать их разнообразить свой отдых таким нетривиальным развлеченьем, как убийство царя. Агитация революционеров оказалась столь эффективна, что спустя весьма короткое время домашнее изготовление бомб стало даже более распространенным, чем самогоноварение, а фрондирующая публика взяла за моду рассматривать в театре царскую ложу сквозь разрисованные а-ля снайперские прицелы лорнеты. Когда же, потренировавшись за городом на лягушках и кошках, боевая организация «Народной воли» приобрела необходимый опыт и впервые успешно убила молодого и здорового человека — вся передовая общественность страны замерла в предвкушении. И 1 марта 1881 года не оборудованная мигалкой и почти не охраняемая царская карета была взорвана вместе с заполнявшим ее царем. Так, хоть и очень громким, но пшиком завершилась единственная попытка ненасильственным образом дать счастье людям России.

*

Владимир Ильич Ленин родился в 1859 году в семье пьющего крепостного сапожника. Увидев, кого она произвела на свет, мать Владимира Ильича бросилась с крутого обрыва в реку, а отец, несмотря на яростное сопротивление зубастого и когтистого существа, молча задушил его в колыбели. Поэтому в следующий раз Владимир Ильич родился в 1870 году в семье инспектора народных училищ в виде премилого кудрявого младенчика с пухленькими ручками и животиком. Невероятно быстро развиваясь как личность, уже в два годика Володя одной силой своего взгляда мог заставить мать налить ему водки, а в три года количество его преступных наклонностей превысило число статей тогдашнего уголовного кодекса. Поскольку малый биологический возраст не позволял ему самому заняться политикой, Володя за пару сеансов внушил свое стремление старшему брату Саше, который, однако, при первой же попытке в зомбированном виде застрелить государя был пойман, осужден и повешен. Получив таким образом понятное для невзыскательного простонародья моральное обоснование своих действий, Владимир Ильич окончательно порвал с детством и уже в открытую занялся красной магией на страницах мягких газет и либеральных журналов.

Начавшаяся в 1904 году Русско-японская война явилась следствием масштабных процессов, происшедших в начале прошлого века с нашей планетой. Из-за повсеместного роста тяжелой промышленности и сопутствующего ему нагревания земной атмосферы заметно расширилась и поверхность самой Земли, что привело к появлению никем не занятых территорий, «за физическое обладание которыми, бороздя пенистые волны, в больших и малых губительных конфликтах столкнулись боевые флоты, кои тусовались до этого с перманентно наведенными друг на друга толстыми и длинными пушками», — писал своей невесте Н.К. Крупской, с нетерпением ожидая ее приезда в Шушенское, В.И. Ленин. Россия проиграла морскую фазу своей войны из-за косности царских адмиралов, отказавшихся от постройки непотопляемых пенопластовых кораблей, а сухопутная была проиграна по причине отсталости царских генералов, отставших от атакующих войск и потерявших управление ими.

Сокрушительное поражение у себя дома так расстроило предков нынешних футбольных фанатов, что их кричалки быстро переросли в лозунги, а перевернутые лошади и разбитые стаканами окна переросли в настоящие бои с прибежавшей полицией и подскакавшими казаками. Началась первая русская революция, когда «низы уже не в силах терпеть, но верхи все давят и давят, раз за разом вводя карательный орган в уставшие от кровопролития теснины городских улиц», как писал после приезда Н.К. Крупской весьма довольный развитием событий В.И. Ленин.

Царь Николай II был мужчина пьющий даже на фоне подданного населения. Чтобы это его наследственное качество пагубно не сказывалось в политике, он с помощью комплекса упражнений полностью атрофировал в себе волю и отстранился от правления, оставив за собой лишь право покачиваться в карете во время торжественных царских выездов.

Первая русская революция, раздавленная кровавым столыпинским тапком, все же заставила монархию пойти на уступки в виде чисто номинального крестьянского представительства при дворе. Однако хитрый Григорий Ефимович Распутин довольно долго, вплоть до своего насильственного погружения в реку, был по отношению к высшим кругам чем-то вроде всемогущего закулисного кукловода, с той лишь разницей, что обычно надевал их не на руку.

Мировая же война, приведя ко всеобщему недовольству, в наибольшей степени расстроила балтийских матросов, которым скупое Адмиралтейство не только сократило суточную выдачу кокаина, но даже стало поговаривать о такой дикости, как смена брюк-клеш на зауженные, перед такой подлостью, как отправка экипажей на фронт. Восставшие со своих рундуков матросы объявили вне закона хорошо одетых прохожих и потребовали у офицеров их жен. Узнав об этом, Владимир Ильич Ленин покинул уютный швейцарский кабачок, где работал ряженным в карбонария зазывалой, и, перекрикивая от радости паровоз, по специально проложенной немецкими саперами узкоколейке приехал в Питер. Началась вторая русская революция.

*

Великая Октябрьская Социалистическая Революция Андроидов Красного Ада (сокращенно ВОСРАКА), происшедшая в ночь с 25 октября на 7 ноября 1917 года, победила главным образом благодаря меткому выстрелу «Авроры», выбившему дубинку из рук единственного охранника Зимнего. Увидев, что оборона дворца ослаблена, революционные массы ринулись на штурм и мгновенно овладели не успевшим опомниться женским истребительным батальоном, который прибыл на очередной концерт популярного декламатора А.Ф. Керенского, вооруженный лишь чепчиками и цветами. Владимир же Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская, для конспирации переодетые в торговца бубнами и афишную тумбу, под шумок проникли в Главный центр управления государством и выдернули все оставшиеся предохранители. И вскоре большевики (прозванные так за гигантский лоб Ленина и огромные глаза Крупской) захватили власть уже повсеместно.

Далеко предвидя будущее скрытым под кожей лба третьим глазом, Владимир Ильич с ходу поменял тактику на стратегию и впервые в истории России показал простому народу географический глобус. На котором зарубежные страны были окрашены вонючим коричневым, а своя собственная — беззащитным розовым цветом. Помогавший ему профессиональный переводчик с заумного на убогий Лев Троцкий тут же понятными любому мужчине жестами растолковал удивленному пролетариату послание вождя: или мы их, товарищи, или они нас хором во все места. Узнав таким образом о существовании враждебного капиталистического окружения, пролетарии заругались и поголовно записались в подсунутую им Красную Армию. Но тут недобитые царские генералы вдруг вынесли и показали народу свой глобус, на котором белоснежная привлекательная Россия была покрыта мерзкими алыми прыщами. Любившие баню чистоплотные крестьяне заматерились и дружно записались в поднесенную им с поклоном Белую гвардию. Началась Гражданская война, в ходе которой революционные черви побили благородных крестей, и уже в 1922 году, выступая перед ткачихами Путиловской доменно-шатунной мануфактуры, Владимир Ильич Ленин объявил о создании СССР — первого в мире государства, в котором эксплуатация человека человеком не приносит радости им обоим.

Зимой 1924 года завершивший свою миссию Владимир Ильич Ленин полностью пришел в негодность как организм и умер, что, однако, не помешало ему надиктовать супруге знаменитое Завещание, в котором он столь ярко раскритиковал Иосифа Виссарионовича Сталина, что даже бывалая Надежда Константиновна Крупская побледнела восемь и покраснела двадцать шесть раз.

*

Невероятно мстительный Сталин велел сделать из Ильича чучело и поместить его в специально построенное на Красной площади шапито, а вдову чучела обязал присутствовать на приемах иностранных делегаций в качестве престарелой живой матрешки. Доставшуюся же ему власть гениальный отец всех художников-инсталляторов Иосиф Виссарионович Сталин употребил так масштабно и творчески, что через считанные годы вполне обыкновенная страна превратилась в поющую бодрые песни могилу, на холмике которой дымили трубы, а под холмиком невидимо плодились безглазые железные танки. Понимая, что одна могила не может называться кладбищем, честолюбивый Иосиф Виссарионович приложил все силы к тому, чтобы распространить новое искусство на всю планету. Однако к этому времени на Западе проклюнулось и расцвело пышным цветом другое направление в искусстве, представленное работами венского художника Адольфа Гитлера. Между двумя школами неумолимо назревал широкий творческий диспут.

И ранним предыюльским утром 1941 года неисчислимые белокурые полчища вторглись на территорию беззащитно оголившейся во сне усталой Страны Советов. В одно мгновение ока предельно моторизованная германская армия дожужжала до самых кремлевских стен, которые на неточных картах немецкого Генерального штаба именовались Уралом — за которым, по мнению не понимавшего шуток абвера, бушевал холодными волнами Сибирский Ледовитый океан. Каково же было изумленье агрессоров, когда из-за каждого сколько-нибудь толстого дерева показался вдруг увешанный оружием партизан, а из-за зубчатых уральских стен, насвистывая «Платочек», вышла только что поевшая, вдвое большая армия. Поняв, что прием цианистых пилюль неизбежен, Гитлер все же какое-то время отнекивался и, катаясь в бесноватых раздумьях по полу, уже стал прикидывать что-то насчет отправки к Сталину если не сватов, то хотя бы парламентеров.

Однако обиженный Сталин демонстративно выколотил о карту Германии свою трубку, а прямолинейный Жуков отнесся к этому как к приказу, и 9 мая 1945 года предпоследний советский танк намотал на гусеницы последнего немецкого гренадера.

Завоеванный в тяжелых боях Берлин получил наименование «Город-гад», а не спавший всю войну Сталин — пухлый матрац из трофейных гитлеровских знамен. Народ же, взяв на складе заместо сданной трехлинейки трехрядку, уселся на побитое пулями крыльцо клуба и, помахивая в такт культей, спел самую печальную за всю свою историю песню...

*

В 1953 году Иосиф Виссарионович Сталин, нечаянно глянув на себя в зеркало, умер. Наследовал ему простодушный и полный Никита Сергеевич Хрущев, личной проблемой которого была невозможность увидеть закрытые животом некоторые важные части своего тела. По этой причине у него развился устойчивый психологический комплекс, следствием коего, в свою очередь, стало болезненное увлечение крупными початками кукурузы и самыми большими в мире ракетами (см. Приложение). Обострение этого комплекса в 1962 году привело к скандально известной попытке публично помериться с Джоном Кеннеди, в результате чего вся планета едва не увидела свой конец.

*

В 1964 году Никита Сергеевич Хрущев был с почестями свергнут друзьями и приговорен к заключению на своем садовом участке, а его продавленное до пола кресло занял Леонид Ильич Брежнев, мужчина весьма приятной наружности и очень доброго нрава. Его страстью было коллекционирование на груди ярких и блестящих предметов, за которое он был прозван «дегустатором орденов», а делом всей его жизни, в ответ на открывшийся в Америке Диснейленд, стала постройка Байкало-Амурской магистрали — первой кругосветной железной дороги для детей и впавших в детство туристов.

*

Осенью 1982 года Леонид Ильич умер от тяжелого приступа старости, и на некоторое время страна осталась без руководства, если не считать таковым двух древних сморщенных дедушек, один из которых даже думать мог только с помощью электрического прибора, а другого без всякого смущения еще живого возили работать в Кремль на лафете.

Наконец, в 1985 году у руля власти встал прошедший длинный путь от помощника тамады до Нобелевского лауреата в области разговорного жанра энергичный Михаил Сергеевич Горбачев. Часто отвлекаясь на уличные экспромты перед всегда готовым посмеяться народом, этот самый ласковый из генеральных секретарей иногда забывал поставить на сигнализацию тронный зал. В результате чего и проснулся однажды политическим выкидышем и горьким идеологическим сиротой. А вся власть необъяснимым образом оказалась в руках крепко выпившего, но весьма уверенно стоявшего на танке мужчины. Который, попирая нетрезвой ногой голову командира, широким жестом даровал народам со своего плеча такую шикарную свободу, что те, разорвав на кусочки, тут же принялись толкать ее иностранцам.

Моментально сократившись из одной шестой части суши до одной седьмой, страна почувствовала себя униженной и принялась бросать яйца в зубчатые стены самого крупного на ее территории вытрезвителя. Временно очухавшийся Борис Николаевич Ельцин последовательно вспомнил свои имя, отчество и фамилию и с восьмой попытки довольно грамотно начертал их на бланке добровольного отречения.

На смену же ему пришел Владимир Николаевич Пукин, он же Вадим Путятович Букин, он же Карл Вовенцоллерн, он же Вовганг Амадей Пуцарт — абсолютно неизвестный даже в самых узких кругах, сверхзасекреченный советский разведчик глубокого залегания. Настоящее имя которого — Владимир Владимирович Путин — стало известно только в торжественную минуту опускания выборных бюллетеней в урны. И история правления которого еще ждет своего детального описания... 

 

Приложение

В 1957 году наиболее умным из советских ученых было дано секретное задание особой важности — построить космическую ракету-носитель, внешне не отличимую от Спасской башни Кремля. Несмотря на большую сложность, проект в довольно короткие сроки был реализован, ракета успешно испытана и запущена в серийное производство.

Глухой темной ночью Спасскую башню тихо взорвали с помощью специальной бесшумной взрывчатки и на ее место установили аккуратно покрашенную, с заведенными курантами, новенькую ракету. К этому времени был уже сформирован и проходил интенсивные тренировки первый в мире отряд космонавтов, состоявший из взвода летчиков и стаи собак. Сначала с Байконура в примитивных неотапливаемых ракетах полетели в космос собаки — Лайка, Белка и Стрелка. Их задачей было подняться на околоземную орбиту и нажать носом кнопку, раскрывающую солнечные батареи. После чего ракета начинала отапливаться электричеством, и при помощи телекамеры ученые гораздо более долгое время могли наблюдать их агонию.

Вскоре после этого настал черед летчиков. Первый полет человека в космос рассматривался как небывалая пропагандистская акция, именно поэтому советский космонавт должен был взлететь с территории Кремля на Спасской башне-ракете, исполняя во время набора высоты государственный гимн, а во время спуска, в случае нештатной ситуации — мужественную песню «Варяг». Юрий Алексеевич Гагарин был выбран кандидатом №1 не только из-за своей знаменитой улыбки, на целых 12 пунктов превосходившей улыбку Кеннеди, но и из-за того, что при тайном отрядном голосовании очень любившие его оставшиеся собаки с радостью отдали ему свои голоса.

Однако весной 1960 года, буквально накануне старта, программа была закрыта. Специалисты Министерства Культуры Машиностроения после всестороннего анализа пришли к выводу, что бой курантов в безвоздушном пространстве не будет никому слышен, а работа мощных стартовых двигателей может привести к обрушению правительственных зданий и, как следствие, к преждевременному падению Советской власти.

Поэтому Гагарин полетел через год с Байконура в обыкновенной неотапливаемой ракете. И пел «Бесаме мучо». Просто для того, чтоб согреться. 

 

1945

Победа, победа... Два людоеда подрались тысячу лет назад. И два твоих прадеда, два моих деда, теряя руки, из ада в ад, теряя ноги, по Смоленской дороге по старой топали на восход, потом обратно. «...и славы ратной достигли, как грится, не посрамили! Да здравствует этот... бля... во всем мире... солоночку передайте! А вы, в платочках, тишей рыдайте. В стороночке и не группой. А вы, грудастые, идите рожайте. И постарайтесь крупных. Чтоб сразу в гвардию. Чтоб леопардию, в смысле, тигру вражьему руками башню бы отрывали... ик! хули вы передали? это перечница...»

А копеечница — это бабка, ждущая, когда выпьют. Давно откричала болотной выпью, отплакала, невернувшихся схоронила, на стенке фото братской могилой четыре штуки, были бы внуки, они б спросили, бабушка, кто вот эти четыле...

«Это Иван. Почасту был пьян, ходил враскоряку, сидел за драку, с Галей жил по второму браку, их в атаку горстку оставшуюся подняли, я письмо читала у Гали, сам писал, да послал не сам, дырка красная, девять грамм.

А это Федор. Федя мой. Помню, пару ведер несу домой, а он маленький, дайте, маменька, помогу, а сам ростом с мою ногу, тяжело, а все ж таки ни гу-гу, несет, в сорок третьем, под новый год, шальным снарядом, с окопом рядом, говорят, ходил за водой с канистрой, тишина была, и вдруг выстрел.

А это Андрей. Все морей хотел повидать да чаек, да в танкисты послал начальник, да в танкистах не ездят долго, не «волга», до госпиталя дожил, на столе прям руки ему сложил хирург, Бранденбург, в самом уже конце, а я только что об отце такую же получила, выла.

А это Степан. Первый мой и последний. Буду, говорит, дед столетний, я те, бабке, вдую ишо на старческий посошок, сыновей народим мешок и дочек полный кулечек, ты давай-ка спрячь свой платочек, живы мы и целы пока, четыре жилистых мужика, батя с сынами, не беги с нами, не смеши знамя, не плачь, любаня моя, не плачь, мы вернемся все, будет черный грач ходить по вспаханной полосе, и четыре шапки будут висеть, мы вернемся все по ночной росе, поплачь, любаня моя, поплачь и гляди на нас, здесь мы все в анфас — Иван, Федор, Андрей, Степан, налей за нас которому, кто не пьян...» 

 

2008

Возле площади, на полянке, догорали, коптили танки, догорали хэбэ, портянки, и валялись, как после пьянки, пацаны короткой войны, никому уже не нужны, ничему уже не верны, невернувшиеся сыны. Их безумные встретят мамки, их затянут в черные рамки, их опустят в сырые ямки возле площади, на полянке. И от площади той до этой будут зимы ходить и лета, будет холодно и нагрето. И забыто. Что кто-то где-то...