КРАСНАЯ ШАПОЧКА
Жила-была одна девочка. Она была совсем лысая. Чтобы зря не пугать людей, она носила рыжий парик. За это ее прозвали Красная Шапочка. Она была круглая сирота. Потому что мама занималась только собой, а папа занимался то мамой, то другими тетями день и ночь. Правда, у Красной Шапочки была бабушка, но лучше бы ее не было. Потому что она каждый день требовала принести пирог и вынести горшок, и все, ничего другого она не делала.
И вот как-то раз Красная Шапочка собралась печь пирог — а не из чего. Мука кончилась, масло кончилось, мама сказала, что ей плевать, а папа плюнул за маму, за себя и пошел по тетям. Кстати, не дошел. Упал с обрыва в море и утонул. Там рядом были водолазы, но спасать не стали, потому что папины тети — это были их жены. Зато приплыли акулы. И стали папу кусать, в том числе туда, куда бы он совсем не хотел. И к тому же на море поднялся шторм. И папу сильно било то ногами в дно, то головой в буй. А Красная Шапочка кое-как вышла из положения и испекла не то чтобы пирог, а макет. Из подручных материалов. И понесла бабушке. Через лес. Потому что бабушка еще бывала иногда буйная и после психушки ее поселили в глухом лесу. Из которого сразу же ушли все звери. Кроме волка. Он остался, потому что Красная Шапочка носила бабушке пирог каждый день, он через день ее грабил и поэтому жил неплохо.
В общем, только Красная Шапочка за ворота вышла, только первые пятнадцать километров по лесу прошагала — он тут же из-за дерева выскочил, отобрал, сожрал и стал переваривать. Естественно, сразу же запор. Пирог ведь не из муки. Из цемента. И сразу без перехода понос. Пирог ведь не на масле. На солидоле. Короче, все у него нормальные процессы нарушились, ненормальные начались. Он быстренько в кусты побежал — а там бабушка. А бабушка, надо сказать, была еще и токсикоманка. Нетрадиционной ориентации. Она пила много пива, кваса, воды, потом свешивалась вниз с балкона, и ей ударяло в голову. Естественно, они с волком сразу же подружились. И даже вместе легли в кровать. Посмотреть хоккей. Но тут пришли водолазы. Они в море просто лазили, ничего не делали, но на суше подрабатывали охотой. А тут волк, и довольно целый. Они выстрелили из ружья, попали в бабушкин телевизор, пошла рябь. Бабушка с волком кинули на пальцах, кому лезть на крышу поправлять антенну, выпало бабушке. Она полезла на крышу, водолазы крикнули: «Стой! Кто идет?», бабушка от испуга свесилась, и ей ударило в голову.
В принципе, рассказывать больше нечего, ружье она им об них и сломала, ровно напополам, и двумя половинками их долго била. А одного бить не стала, чтобы было кому починить антенну. Он починил, телевизор заработал, но хоккей уже кончился, и были новости, в которых сказали, что папа у Красной Шапочки утонул, потому что во время шторма его тело прокусили акулы.
Вот, собственно, и все. Красная Шапочка посмотрела на себя в зеркало и увидела, что она — идеально круглая сирота. Потому что мама на самом деле была приемная, бабушка приблудная, а волк — одичавший городской пудель. А охотники — водолазы. А пирог — ненастоящий. Он как раз в это время начал появляться из волка. Из того места, из которого он, собственно говоря, его ждал. И тогда Красная Шапочка встала и пошла к морю. А там был шторм, и акулы плавали очень близко, но она не испугалась, потому что надела купальную шапочку задом наперед и не видела ничего. И прыгнула со скалы. Но там мелко, поэтому пришлось еще проползти. И мама тоже прыгнула. Потому что к мокрому телу лучше прилипает загар. А бабушка прыгнула за компанию. А волк не прыгнул, а просто спустился и окунулся, потому что это все не его забота, а его забота — это вытащить пирог полностью. А в воде это сделать легче, потому что там водолазы, они помогут.
В общем, тем все и кончилось. Все зашли в море и достали из воды папу. Он был совсем лысый. Потому что немолодой. И очень скупой. Поэтому, лежа на дне, экономил воздух, не захлебнулся и ждал, когда его придут вытащить. И Красная Шапочка посмотрела в воду и увидела, что она круглая, но не сирота, а просто очень толстая и крупная девочка. И вся в папу. Такая же лысая и скупая. На эмоции. Просто пожала руку и отошла. А мама обняла папу очень сильно и наверняка б задушила, если б он не умел так хорошо экономить воздух. А бабушка от радости залезла на скалу, свесилась, но в голову не ударило, потому что иногда ударяет, иногда нет. А волк без пирога стал весить меньше и всплыл. А водолазы отдали пирог акулам, те надкусили, сломали зубы, стали беззубые и лояльные. Никого больше не кусали, только смотрели и тихо шамкали. Матом.
А Красная Шапочка, мама, папа, бабушка, волк, водолазы и пирог стали жить-поживать и добро наживать, и тут же пропивать, и снова наживать, и опять бухать, и опять...
Ну, в общем, вот такая бесконечная бессмысленная история.
ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО
(балет)
Та, тара-ти-та! Пум-па-па, пум-па-па.
— Дохлый пошел! Умирающий, говорю, лебедь пошел! Больше наклон! Еще больше! Да не в пол, страус херов, изящно подыхай, женственно! Вмерзай в пол, вмерзай! Глаза остекленели... Очень много снега на крыльях... Клюв раскрытый замерз, раскрытый! Молодец.
Тум, пум-пум, тум, пум-пум.
— Сочувствуете! Вы двое сочувствуете ему! Молодой, почти новый лебедь, зима, гололед, в одних пуантах, трезвый — суток не проживет. Бр-р-р-р-р! Все вместе делаем бр-р-р-р-р!
Там, пам-пам, там, пам-пам.
— Снежинки пошли! Весело, прыжками! Вы снежинки, вам похер всё! Ваше дело падать. Падайте на лебедя, падайте! Годовая норма осадков! Не давайте ему взлететь!
Трям, пум-пум, трям, пум-пум.
— Лебедь охренел! Весь охренел, всем телом! По самый кадык в снегу, вертит черепом. Ищет глазами лопату. Остекленевшими, сказал, ищет! Клювом отбивается от снежинок! Одну убил. Молодец.
Дрим, ту-ту, дрим, ту-ту.
— Снежинки ушли, ледышки пришли! Облепили лебедя, облепили! Душим. Ногами тоже. Снежинки — быстро к тем двоим! Облепили их. Нехер тут сочувствовать, себя пускай пожалеют. Отлично.
Бум, пу-пу, бум, пу-пу.
— Охотники! Не выходим, сперва стреляем! От так. Ощипываем тушки. Котелок! Где котелок? Катись, а не беги, ты же круглый! Хватай их! Нагревай, растапливай! Снежинки, ледышки — корчимся, гибнем, таем! Лавровый лист! Медленно выходи, со значением. От так.
Бом, пом-пом, бом, пом-пом.
— Охотники! Нажрались, уснули. Пьяные лежим как попало. Костер потух. Потух, говорю, отсюда! Минус двадцать! Хитро крадись, как будто ты минус пять. Минус тридцать! Заходи справа. Минус сорок! Ты главный, возьми их за руки. Вы вместе — минус девяносто! Мочи!!! Мочи их!!! Нехер птичек со снежинками обижать!!!
Дам, пам-пам, дам, пам-пам. Др-р-р-рыщ!
ПРИТЧА
Жил-был мальчик с папой и мамой. Были они бедные, но не глупые, поэтому как-то раз папа прищемил мальчика дверью, тот стал очень хорошо петь и приносить полную шапку денег. Но не всегда. Тогда мама толкнула мальчика, он упал, и у него сделался горбик, который окупился этим же вечером, потому что мальчику стали подавать не только за веселые, но и за печальные песни. А папа у него был не просто умница, а настоящий мастер и однажды так ловко сломал мальчику обе ножки, что они повисли, как плети, и государство выписало ему пенсию. На радостях папа с мамой выпили и дали немножко мальчику, и им хоть бы что, а он от такого спирта ослеп. Но подавать стали больше, и за это мама иногда теперь бросала ему кусочки еды, а папа положил ему в конуру подстилку. Подстилка была из ваты, и мальчик ее выщипывал, потому что другую забаву, когда всю ночь сидишь на цепи, придумать довольно трудно. И вот как-то взял он да и выщипнул эту вату зубами. А не руками, которые ему связали той же цепью, чтоб он не слишком-то уж роскошествовал. А вата была не просто, а стекловата. Мальчик подавился, долго кашлял и потерял голос. И стали они опять очень бедные.
Мораль: избалованный ребенок — горе своим родителям, подумай трижды, прежде чем что-то ему дарить...
НРАВОУЧИТЕЛЬНАЯ СКАЗКА
От одной матери жили-были три брата, сыновья ее из единой утробы, обеими грудями бесплатно в разное время вскормлены, один брат Андрюха, другой брат рыжий, а третий вовсе дурак, то письку людям покажет, то петухом крикнет, а то письку покажет, петухом крикнет, а всем остальным могуществом так пукнет, что народ на кладбище просыпается, вот такой вот сынок, и остальные не хуже, и спустя годы вышла меж ними ссора, между братьями и мамашей, вот как стояли, разговаривали, вот так же вдруг и поссорились, и мамаша рукомойник схватила и старшего по чайнику угостила, прямо ему по морде не спросясь навернула чисто по-матерински с обеих рук умывальником в небритое личико и четырнадцать раз то же самое повторила на виду у других двоих по наглой заросшей харе тяжелым умывальником с полного родительского размаха, чисто так по-житейски, в итоге пятнадцать раз ему не хуже кремлевских курантов пробила в полную силу, с оттяжкой, на выдохе с правого и левого плечика поочередно умывальничком металлическим, в глупый анфас ему накатила без сдачи с повторением слова «Ха!» и сопутствующим пинком под зад, под перед и в оба бока и полновесным гигиеническим аппаратом в то же самое время по сусалам его, по грызлу и в хохотальник, да не абы как, а во всю силушку без единого промаха в то местечко, где лоб начинается и тут же кончается, общим числом пятнадцать разов наличными ему отпустила совсем не мяконьким, а очень твердым и угловатым, крепкого чугуна предметом с десятью литрами водички в нем и пипкой, которую нажимаешь и льется, так вот всеми этими маленькими подробностями полтора десяточка раз собственноручно ему определила чем бог послал, умывальником, то бишь, чугунным, в общем, по харе, значит, и долго-долго этого занятия не прерывала, а все била да била, а он стоит и стоит, а она била да била, это вместе все азарт называется, когда он стоит и стоит, а она все лупит и лупит вот таким вот двухведерным, не совру, умывальником, в трехведерную усатую рожу изо всех материнских сил сначала три раза, а потом и еще двенадцать, да без улыбки, да слова доброго при этом не скажет, только бам! да бам! слышится, как она его этим-то вот, чугунненьким-то, умывальником-то окошко ему в Европу на личике прорубала не какими-то там немощными щипками, а богатырскою материнской рукой из любви к порядку и послушанию, сколько раз кукушка на дереве вякнула, столько раз она ему в дыню грохнула, и ладно бы еще медным своим кулаком, а то чужим, краденым умывальником из сталистого чугуна, чтобы мамку слушал и с мамкой не ссорился, пожурила его слегка, а он ей в ответ головою буйной звенел, и того звону на всю округу было полным-полно. Поморгали братья на это дело, поприщуривались — и больше мамке никогда не перечили, а во всем мамку с первого слова слушались и хорошие мамке сыновья были.
ВЕЧЕР В КАБАЧКЕ «МОНТАНЬЯ»
— Щас мы им, неумехам, покажем! — сказал козлоногий Фуэнтес и заплясал плешивым павлином вокруг кресла.
А коротышка Папилья молча обнял сухорукого Адольфо, и они плавно пошли на цыпочках из угла, где Папилья высоко подпрыгивал, в угол, где Адольфо падал на одно колено, и обратно под аккомпанемент ширинки старого Маркоса, который расстегивал и застегивал ее со скоростью, напугавшей даже бывалую Кончиту Эскобар. Пожилая Кончита Эскобар исходила потом от прекрасной прически вверху до ее жалкого подобия внизу. Зато румяный Гальего, сто сорок два килограмма милостью Божьей, не вынимая изо рта копченого гуся, поднял ногу и в нужном по смыслу месте порадовал товарищей, издав кишечником рев такой силы, что стоявшие у окна полицейские побежали за капитаном.
А времени было уже двенадцать, и под дальним столиком забился в истерике плюгавый Диас, которого издревле поражала способность стрелок становиться в такое положение. Послушав его, в пятый раз упал замертво легко ранимый Маноло, чьи желтые пятки над опрокинутым стулом так насмешили несерьезную Фелицию, что она родила в колпак повару, застыдилась и пустилась наутек, забыв дать ребенку образование. Капитан Гарсия, спешиваясь на пороге, ударился подбородком о выступ лошади, промолчал весь вечер, весь следующий месяц и зашелся криком только в День Благодарения. Лошадь, которую весь город помнил еще девчонкой, неловко попятилась и села прямо в торт на девяносто две зажженные свечи, задуть которые предстояло почтенному Фернандо. Ничуть не огорчившись, старый Фернандо, тем не менее, задал лошади такую трепку, что та заверещала, как младенец в руках умелой мачехи.
А с лестницы, постреливая на ходу поясницей, уже спускался знаменитый Гортензио со своей знаменитой тростью, продетой сквозь оба уха. Его подруга, щербато улыбаясь присутствующим, делала ему на ходу питательную клизму, без которой великий учитель слишком быстро уставал и терял нить беседы. Все закричали и зааплодировали. Но вечер выдался поистине чудесным, и навстречу Гортензио поднялся из своего угла не замеченный никем в полутьме великолепный Алонсо. Воздев шестипалые руки к учителю и изысканно помахивая зеленым на этот раз хвостом, он сделал полшага, насколько позволяли ему носки туфель, самых длинных и известных даже в Бургундии, где так трудно удивить людей размерами.
— Это праздник! — прошептал седовласый Кристобаль, вытирая бородой вспотевшие от умиления ноги.
— Это праздник! — тихо повторили за ним остальные и перекрестились на заглянувшего в окно префекта.
Да, это был действительно праздник!
БУРЕТАНИК
Над седой равниной моря ветер тучи собирает.
А потом их разбирает. Чтоб затем опять собрать.
По седой равнине моря мчится к гибели «Титаник»,
Многовесельный КОРАБЛЬ корабль с парусами и трубой.
Пассажиров в нем две тыщи. И три тыщи кочегаров.
Они мечут в топку уголь, доски, стулья и тряпье,
Они дуют в парусину и гребут в четыре смены,
Чтобы их корабль мчался всех быстрее на Земле.
Вдоль седой равнины моря зайчик прыгает зеркальный.
То Ди Каприо прелестный смотрит на себя в трюмо.
У него большие планы. У него сегодня встреча.
У него любовь до гроба. На котором и плывет.
От седой равнины моря к облакам баклан взмывает
И туда-сюда летает, брючной молнии подобный.
Им любуются матросы, боцман, лоцман, кок и мичман,
Капитан и рулевые. И никто не смотрит в даль.
Под седой равниной моря айсберг прячется огромный,
Тихо плавает в надежде, что наткнется кто-нибудь.
Он старается не таять, чтобы быть потяжелее.
Он привык одним ударом все, что плавает, топить.
Для седой равнины моря нету в принципе различий,
Что там весь корабль утонет, что Ди Каприо один.
По-иному мыслят рыбы, они держатся поближе,
Белый айсберг — их союзник, их кормилец и отец.
На седой равнине моря дело близится к развязке.
— Титры! Скоро будут титры! — чайки быстрые кричат.
В общем, сам конец трагичен. Бум — и все. Буль-буль — и точка.
Я вообще не понимаю, на хер строят корабли...
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ О БОГЕ
Если небо принадлежит Богу, то остальные все идут на хер — и самолеты, и птицы, и мухи, и даже Карлсон. Ибо там, где пасется Господь, нет места никому из наземных.
Господь летает сам по себе, отнюдь не в силу каких-то причин, и вы, дерзкие, ищущие Его в телескоп и замеряющие Его скорость — не истина звонкая вам в башку, а хер огромный во вся спина, и несите вместо креста, и скажу одно: хер донесете. Но и хер сбросите.
Господь не есть сумма ваших знаний о Нем, засранцы. Он не существует в вашем понимании слова «быть», Его свойства неприменимы к вашим условиям. Единственное, чего вы можете ожидать, — это малость толики доли хера на спину каждого второго и первого.
Милость Господа беспощадна, неуправляема, неприцельна. Поэтому нет важности в характере обращений к Нему, колокольный звон не имеет преимуществ перед оным в портках, ибо — взгляните на небо сами и помогите взглянуть товарищу — разве бездонность неба не есть ли хер на всех нас? И не хер ли есть ответ на все наши просьбы?
Внимание Господа не может быть сосредоточено на ком-либо, ибо нет никого, кроме нас с вами, а это меньше, чем ничего. Поэтому тот, кто скажет: «Господи, вот он я!» — зря ждет ответа еще и по той причине, что даже на хер мы можем пойти только оптом.
Простой полет Господа в атмосфере еще не означает Его наличия, полет есть, но Господа может не быть, ибо только Он сам волен устанавливать рамки, в которых Он либо есть, либо временно Его нет, нам же остается лишь ждать и в отсутствие Господа быть посланными на хер взаимно.
Господь посеял, а убирать нам, но некому отнять у Него права вытоптать, поэтому довольны будем, огребая войны и эпидемии, и поплачем над добрым урожаем и хорошим здоровьем, ибо могло быть хуже, но могло быть гораздо лучше, а кто не понял, автоматически идет на хер, ибо где ж еще быть тому, кто не понял?
Не хером одним измеряется милость Господа, ибо кто знает, сколько их у Него. Долго же и зряшно ждущий милости Божией полагает себя оставленным без нее, но это отнюдь не так, ибо милость Господа также в том, что Он может послать на хер даже свое желание послать на хер.
Страх Господень не есть субстанция, не есть качество, и описанным быть не может в обоих смыслах, однако не может быть отрицаем, поэтому, испытывая его, мы более всего ближе к Богу, который обладает всеми качествами плюс для нас еще специально одним — способностью послать на хер даже тех, кто уже давно там.
Квинтэссенция сути деяний Господа понята бывает лишь избранными, изредка и ненадолго, как-то: просветление в момент удара молнии в череп, прохождение похоронной процессии мимо свадебной, извлечение квадратного корня из ротовой полости, громкий пук при личном знакомстве, взгляд на паховую грыжу в коробочке под стеклом, мысли зайца в собственной голове, чувство долга вместо оргазма, хмурые понятые при родах, лобковая вошь за ухом, ясельный крик навстречу летящей бомбе, чужой твердый предмет в своем мягком месте, пять секунд жизни дятла на кактусе, конный мусор с двумя царевнами на аркане, ночной бой Кутузова с Нельсоном, кукареку из-под ку-ку, шишки наголо вместо шашек — это все, что отпущено для понимания, остальное же покрыто мраком непостижимости, каковая есть привет нам от Господа, каковой находится вне нашего разумения, на каковое Ему если и нечем начхать, то завсегда найдется чего покласть. И да пребудет со всеми нами — хер!
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ О БОГЕ № 2
Господь курит «Marlboro VIP’s» и ездит по небу на Lamborghini «The God» 2009 года выпуска. Ибо Он Бог.
Господь может спуститься к нам, но не может, подобно нам, опуститься до Gucci, Calvin Klein и Cartier. Ибо все это носит Петр.
Господь одинаково милостив к живым и когда-то жившим, за некоторым постоянным исключением в лице тех, кто в данный конкретный момент отдает концы. Ибо так.
Господь знает всё обо всех, поэтому нет у Него причин нас любить. Но Он любит. Но не подает вида. Ибо любящий слабей мертвого, и даже клоп легко затопчет брошенного подругой слона.
Господь страдает, когда страдаем мы, и радуется, когда мы кажемся Ему бодрыми. И делает все это одновременно и постоянно. Ибо наша Луна — лишь тарелка на Его крыше, а все отверстия мира — Его недремлющие глаза.
Господь вложил душу в каждое из бесчисленных наших тел, но все вернул обратно, хотя и в разные сроки. Ибо ни одно из Его вложений не оправдалось.
Господь не имеет имени, не гордится фамилией и не знает Своего отчества. Ибо Он Сам родил Себя от Себя в окружении взволнованного Себя, и некому было записать рост и вес.
Господь велик, как велика бесконечность, но помещается в любом из нас без остатка. Но ненадолго. Ибо детство проходит быстро.
ПОСЛЕДНИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БУРАТИНО
роман
Глава 1
Оглушительно насвистывая, богатенький Буратино шел по истоптанной лисьими и кошачьими следами дороге. Денег в карманах деревянного было ровно столько, сколько лежало еще пять минут назад в карманах пьяного Карло. Буратино шел, не думая о том, где он взял эти деньги, о том, что он с ними будет делать, и вообще не думая. У поворота, из-за сваленного старого дерева, его окликнули.
— Эй, дятел! — Лиса Алиса говорила хриплым голосом, поскольку неразведенный спирт — крепкий напиток, а три кружки — хорошая доза даже для большой натуральной лисы.
Кот Базилио, оставивший весь свой невеликий разум в придорожном трактире, говорить не мог, но делал приглашающие взмахи клюкой.
— Эй, дятел! — с трудом повторила Алиса, стараясь в одну фразу вложить приветствие, желание познакомиться и возникающие одновременно претензии.
Скрипнув шеей, Буратино обернулся, тормознул и оглядел двух бродяг на славу отлакированными глазами.
— Чего вам, дяденька и тетенька? Я — Буратино, деревянный человечек без единого гвоздя и без мамы. В науках не мастак, люблю театр, кушаю лук, дважды два — четыре, слоны не летают — это все, что я знаю.
— Силен!.. — прохрипела Алиса, разводя руками и наступая своей нетрезвой ногой на один из немногочисленных предметов кошачьей гордости.
Кот выронил клюку и дико заорал. Алиса икнула и с удивлением на него уставилась.
— Силен... — пробормотала она.
— Да ты ж, дура, что же ты деешь?!! Сойди!! Я ж теперь... Ой, матушки!! Гадина рыжая, сойди, сойди!!!
Лисица покачнулась, но устояла. Испитое лицо ее выразило сожаление.
— Упрекаешь, старый черт? Цветом моим природным брезгуешь? А на чьи деньги ты так орешь? Кто тебя, хохоту мышиную, напитками поил? Кто тебя, мерина лапландского, в люди вывел? Кто тебя... — Захлебнувшись негодованием, она упала ничком и умолкла.
Постепенно заткнулся и кот. Несгибаемый Буратино сделал два несгибаемых шага и помог старой женщине подняться.
— В первый раз тебя вижу, сволочь, — поведала та, опираясь одной рукой на низкорослого кота, а другой ощупывая карманы у Буратино. Достав пять сольдо, она удивленно щелкнула языком. — Богатенький! Из купцов будешь?
— Можешь не отвечать! Нам начхать! — хрюкнул пришедший в себя кот и сорвал с деревянного путешественника его колпачок. Напялил трофей на уши, снял черные от грязи очки, вытащил маленькое зеркало и вперился в него.
— Вы, дяденька и тетенька, деньги-то мне отдайте и колпачок, я дальше пойду. — Буратино был прост как ситцевая занавеска, и в глазах его не было ничего, кроме лака.
Не слушая, Алиса пересчитала монетки, засунула их себе в какую-то прореху и хлопнула кота по плечу:
— Гуляем, сволочь! Пошли, а то закроют. — Она подала упавшему коту руку, и парочка заковыляла к харчевне, рядом с которой стоял трактир, рядом с которым был питейный дом, возле которого строилась рюмочная.
— А как же мои денежки? — тихо спросил свою судьбу Буратино.
— Плакали твои денежки, лысый, — так же тихо ответила ему судьба. — Иди, лысый, топиться.
...Через полчаса, когда неутомимый Буратино в тридцать восьмой раз карабкался на мост, чтобы опять броситься с него в зеленую пучину, со дна озера поднялся огромный пузырь, из которого глядели немигающие старушечьи глаза. Тортилла подгребла к мосту, и едкий старушечий голос прорезал воздух:
— Ты — дерево! Тебе не дано! Это я могу себе позволить, а ты — нет! А я — сколько хошь! Сколько живу, столько и позволяю. И в шторм могу, и с грузом, и без него. На водоросли я плевала! Не было случая, чтоб запуталась. Они говорят: вода жесткая! А я тут живу, и плевала я на эту воду, что она жесткая! Я — Тортилла, меня тут все знают.
Черепаха сделала скромное лицо и прикрыла глаза. Подождав немного и не услышав возгласов восхищения, она снова взглянула на Буратино. Тот стоял на мосту с отведенными назад руками и ждал, когда черепаха отплывет с того места, куда он собирался прыгнуть.
— Может быть, конечно, кое-кого это и не впечатляет... Кто-то, конечно, может похвастать и большим. — Черепаха поджала губы и потрогала висящий на шее здоровенный золотой ключ. — Я и сама два раза в нужнике тонула. И в спирту меня неделю продержали. И в супе побывала. Конечно, если кто-то повидал больше, то чего уж...
Терпеливый в своей целеустремленности, деревянный человечек по-прежнему стоял, готовый к прыжку. Слова черепахи его явно не трогали. Оскорбленная, та развернулась и поплыла к берегу. Буратино немедленно прыгнул.
Лягушки на листиках издевательски засмеялись.
— Спортсмен! — сказала одна из них, пьяненькая, с закутанным до самых глаз головастиком в руках. — Разрядник! Чего у него там на спине написано? «Буревестник»?
— «Буратино», — прочитала дальнозоркая черепаха и поперхнулась. — Вот так номер! Ему же надо отдать ключ! Это ж та самая Карлова кукла! — Она подгребла к Буратино, который по-идиотски, боком, плыл к берегу. — Послушай, трефовый! Отдай-ка якорек. Дело есть.
— Я вас внимательно слушаю, — леденящим душу голосом отозвался Буратино.
Подплыв к нему, черепаха с удивлением обнаружила, что деревянная кукла обозлена до крайности.
— Это не выход, трефовый, — сказала мудрая старуха. — Вот, возьми лучше ключ, отыщи Карабаса Барабаса, попытайся выведать у него тайну, и он тебя разнесет в щепки. А если не разнесет — станешь богатеньким и знаменитеньким, и убиваться тебе будет незачем.
С этими словами черепаха сняла с себя ключ и надела его на шею Буратино, который сразу же пошел ко дну.
— Можно, впрочем, и так... — задумчиво сказала Тортилла. — В легенде такая возможность оговаривалась. Ну да ладно...
Она по-хозяйски окунулась в пучину, вытащила куклу за ноги и отбуксировала к берегу.
— Прощай! Желаю успеха. И запомни — я тебе этого ключа не давала. А если разбогатеешь — присылай сватов. Я подумаю.
Шутка была удачной. Лягушки засмеялись так, что выронили лорнеты. Пьяненькая, хохоча, откинула тряпичное забрало своему детищу, и детище тоже захихикало. Тортилла жеманно раскланивалась на плаву. Стоял чудесный летний денек.
Буратино подождал, пока из суставов выльется вода, щелкнул для проверки челюстями и пошел прочь по вытоптанной лисьими и кошачьими следами дороге.
Глава 2
В заполненной винными и невинными испарениями харчевне было душно и полутемно. Карабас Барабас, откинувшись на стуле, тыкал пальцем в лежащий на полу футляр, из которого торчала голубенькая прядка.
— Последняя моя любовь, на хер! Ой баба! Ай баба! Хер где еще вторую такую!..
Приглашенные на свадьбу гости почтительно кивали. Дуремар, правая рука виновника торжества, кивал так, что побывал лицом уже в трех закусках.
Карабас привстал, держась за край стола, и произнес речь:
— Любовь, на хер, — это, на хер... Это не хер там какой! Ну... Я ее, куколку мою, вот этими вот руками... то бишь всем сердцем! Ну, это... убью паскуду! Ежели она у меня что... Кр-р-расавица моя! Голубка! Доченька! Тьфу!.. Женушка моя!
Карабас вытер бородой обильно проступившие на лице слезы и подал знак. Дуремар подскочил к футляру и откинул крышку. Гости ахнули. Невеста была удивительно хороша. Треснутое в двух местах фарфоровое личико было таким нежным и юным, сложенные на груди ручки были так малы и пухлы — Карабас засопел от умиления, и от умиления же засопели и гости. Мальвина шевельнулась и открыла свои прекрасные глаза. Один, впрочем, не открылся.
— Вот, на хер! — гордо сказал Карабас. Он понимал толк в бабах. И, решившись жениться, долго и тщательно выбирал из того, что висело у него в кладовках или работало на сцене. — Зверь-баба! Розовый куст, а не баба! Мальвина, на хер, Барабас!
В голове куклы что-то ответно клацнуло, она живо выскочила из футляра, приподняла юбки и деловито заплясала, выкаблучивая перед столом довольно правильную восьмерку. Все зааплодировали. Дуремар выдвинул поперек лавку, и кукла, не прерывая танца, ловко заскакала через нее туда и обратно.
— Учись, жаба! — пихнул Базилио свою подругу.
Та не отреагировала, с пьяным интересом разглядывая Буратино, проползавшего под столом к большущему пустому кувшину. На шее у Буратино болтался золотой ключ, который можно было пропивать целую неделю, и то, если заказывать самые дорогие напитки.
— Ак-к-кредитив! — выговорила лисица первое, что ей пришло в этой связи в голову.
— Где?! — сшибая кружки, повернулся к ней кот.
— Что? — удивленно спросила Алиса, у которой склероз обострялся по пьянке до немыслимых степеней.
Буратино подтянулся на руках и со стуком упал в кувшин.
— Кто там? — спросил, поворачивая свою бородатую башню, Карабас.
— Откро-о-ой тайну-у-у! — опережая события, загудел сучковатым голосом Буратино.
— Яку таку тайну? — не понял Карабас.
Уточнения не последовало. Буратино молча возился в кувшине, пытаясь поставить на место отскочившую челюсть.
Карабас пожал плечами и повернулся к осоловевшему Дуремару:
— Почудилось, на хер... Хер его знает, то ли почудилось, то ли хер...
— Премного благодарен, вашсясь! — вскричал Дуремар. Он ел и пил только на халяву, поэтому голодал, а здесь оторвался так, что на глазах заплывал жиром.
Карабас отечески похлопал его по плечу, кряхтя, нагнулся и снова завел ключиком Мальвину. Та заплясала.
— Отдыхайте, гости дорогие! — широко махнул рукой Карабас. На пол полетели бутылки и вазы. — Пляши, курва! Любимица моя! Каждому, дура, спляши! Ненаглядная ты моя!
— ...Золотого ключика-а-а-а!!! — нечеловечески взревел в кувшине Буратино. Хайло у деревянного было еще то.
— А пошел-ка ты, брат-кувшин... НА ХЕР!!! — рявкнул Карабас и засмеялся. Он и вообще был простой парень, а тут выпил водки, и еще выпил, и еще выпил, и еще пил, и теперь был просто добрым бородатым бревном. Смеялся он громко, Чиполлино в углу подбросило, но луковица лежала в забытьи еще с мальчишника и не проснулась.
Немного погодя Буратино высунул нос из кувшина и осмотрелся. Все спали. Кто где, вповалку, кроме Алисы, которая раскрыла пасть для финального тоста и заснула стоя, с выброшенной вверх рюмкой в руке и сияющими из пасти фиксами. Буратино выпрыгнул из кувшина, подошел к лисе и, не испытывая никаких чувств, обыскал ее. Украденные в третий раз деньги он положил себе в рот. Затем сел и стал думать. Процесс этот был неспешен. Для вычисления трижды три ему обычно требовалось сорок минут при хорошей погоде и отсутствии отвлекающих вопросов.
Буратино глядел на похрюкивающих во сне гостей, на валяющуюся под лавкой куклу с розовыми у корней волосами и думал, думал, думал.
«Хорошо ли я вложил деньги?» — думал Буратино.
Глава 3
А в это время старый-престарый Карло, очнувшись в ногах еще более старого Джузеппе, поднялся, проковылял в угол каморки и с огромным трудом помочился в дыру. Шушера не успела отодвинуться, но оскорбление снесла молча. Шарманщик гулял уже вторую неделю и пропил в доме все, кроме древней облезлой крысы и пяти последних сольдо, которые уволок его лакированный сын. А так как два старикашки, оклемавшись и задавшись целью, умудрились бы пропить и крысу, последняя тихо сидела в своей норе, не отвечала на провокации и мечтала о лучших временах, каковые ассоциировались у нее с долгожданной смертью обоих пугал.
— Джузеппе, друг мой! — томно обратился Карло к Джузеппе, другу своему, который по виду, запаху и положению в пространстве напоминал падаль. — Как я рад еще одному утру с тобой! Как прекрасен будет день, проведенный с другом! Хочешь, я подарю тебе сына? Куда, кстати, подевалась эта чертова кукла?
Повозившись на подстилке, Джузеппе выступил с ответной речью. Она состояла из серии пуков, хрюканья, стука головой об пол и заканчивалась немым вопросом.
— О, милый Джузеппе! Как я рад, что могу ответить тебе утвердительно! Сколь сладостно осознание мною того, что, кроме чудесного друга, Господь послал мне также пять звонких сольдо! Вставай, дружище, и мы пропьем их во славу Божию! — Карло ударил себя пятерней по карману и прислушался. Звона не было.
Джузеппе раскорячкой, держась за стену, начал вздыматься над поверхностью. Карло ударил по карману другой рукой и прислушался другим ухом. Джузеппе, балансируя головой, выпрямился и, помогая лицу руками, сформировал улыбку. Карло засунул лапу в карман и окоченел. Денег в кармане не было ни копья...
— Па-а-абереги-ись!! — вдруг заорал быстро уставший от вертикальности Джузеппе и с грохотом обрушился на пол. Он был сильно побитый жизнью человек и не мог стоять долго...
Глава 4
«Хорошо ли я вложил деньги?» — в сто девятый раз подумал Буратино и приготовился к сто десятому. На большее кукла не была способна.
Она умела прыгать, харкать, сносно материться, воровать ненужные вещи, но мыслить в силу деревянных причин не могла. А уж о том, как извлечь из спящего Карабаса истину, затруднился бы подумать и мудрец.
И тогда истина открылась сама. Карабас всхрапнул и повернулся на бок. На оголившемся брюхе его синели большие печатные буквы и пучеглазая черепаха, пронзенная стрелой. Буратино ударил себя по голове, напрягся выше всяких возможностей и прочитал: «Тайна золотово ключика. Ф каморки у старово Карлы за нарисованым ачигомъ. Павирнуть два раза. Слава труду!»
Буратино захлопнул рот, поднялся и пошел к выходу. У порога под ноги ему кинулось маленькое растрепанное существо.
— Век воли не видать, милый, любезный, деревце мое красное, дубак мореный, возьми с собой! Стирать буду, гладить буду, плясать буду, петь! Ай, возьми, не прогадаешь! Ай, верна буду, любить буду! Почет, уважение! Стирать, гладить...
Поколебавшись, Буратино взял притихшую Мальвину за руку. Скрипнула дверь, и обе куклы растворились в темноте...
Первой вышла из анабиоза лиса. Она тихонько опустила стакан на стол, растолкала кота и пошла обирать спящих, складывая часы и деньги в распахнутое декольте. На удивление бодрый Базилио суетился вокруг стола и сливал остатки в пузатую бутыль. После каждой слитой рюмки он потирал руки. Кот был потомственным алкоголиком и очень этим гордился. Потомственным алкоголиком была также лиса. Однако она больше гордилась своим маркитантским прошлым.
— Жалко мужика, — посетовала Алиса, снимая с Карабаса часы. — Бросила его эта ведьма. Как пить дать с деревянным убежала.
— Сам виноват! Нашел с кем судьбу делить! — отозвался кот. — От нее Пьеро еле живой ушел, а уж на что крепкий парень был! Хохотать мог трое суток подряд, а теперь со связанными рукавами лежит, и через полчаса колют его.
— О! — обомлела лисица. Читала она быстро, по диагонали.
— Чего? — вскинулся кот.
— Ничего. В ухе стрельнуло. — Алиса бережно прикрыла брюхо Карабаса шинелью и глянула на подельника. — Надо бы догнать деревянного. У него штаны новые байковые, а у меня племяш без штанов порхает. Подарочек ему будет.
— А у дуры фарфоровой парик знатный! За такой парик и самой дуры не жалко! А я животное немолодое, красоту теряю. Мне бы тот паричок сгодился. Пошли!
Кот и лиса тихо удалились, оставив за собой очередное преступление и грязные в любую погоду следы. Светало.
Глава 5
Рассвело. Буратино с Мальвиной подошли к самой развилке и тупо уставились на указатели. «В дамки» — было написано на одном. «К черту на рога» — было написано на другом. Буратино трижды прочитал вслух и задумался.
«Не проглотить ли деньги?» — напряженно думал Буратино.
— И он еще думает! — взвизгнула вдруг Мальвина. — Он еще выбирает, столб телеграфный! Я тебе покажу в дамки! Я тебе покажу по бабам! При живой-то жене!..
Она схватила деревянненького за неошкуренную руку и потащила направо, по усеянной белыми костями заросшей дороге.
«К черту на рога. 300 метров» — было написано на следующем встретившемся им знаке.
...А в это время Карло, держа за локоть Джузеппе, которого слегка парализовало на солнце, шел по компасу на восток.
— И ведь хотел еще девчонку выстругать! А сначала хотел себе бабу выстругать, да бревна по вкусу не нашел. Козел востроносый! — ругался шарманщик. Силы его с каждым шагом таяли, а злости прибавлялось. Он уже пару раз собирался треснуть сомнамбулически передвигающегося Джузеппе по чайнику, но оба раза его останавливало неиссякаемое чувство дружбы. Он брел, стараясь наступать на муравьев, и из последних сил махал в воздухе прокуренным кулаком. — Пять сольдо, блин! Пять, падла, сольдо, блин! Три дня работы и экономии! Родной сын! Полено сосновое! У родного отца!..
Прибивая плевками пыль, сатанеющий Карло железной рукой держал на боевом курсе своего друга. Неудачно высморкавшийся Джузеппе блестел на солнце и шел медленно, но верно. За поясом у него был топор. За поясом Карло были два топора и выдерга. Они шли восстанавливать поруганную справедливость.
Глава 6
А в это время в дурдоме был обед. Унылый Пьеро, уныло поздоровавшись с раздатчиком, сел за свой столик. Буйных кормили под присмотром и всегда с ложечки, но в этот раз дежурил Артемон, и Пьеро в ожидании частичной свободы уныло поздоровался и с ним. Артемон оскалил не чищенные от рождения зубы, развязал подопечному рукава и подал ложку. Пьеро уныло поздоровался с салатом и зачерпнул его ложкой.
— Как задница? Пухнет? — весело спросил Артемон и заржал смехом абсолютно здоровой лошади.
Пудель служил в больнице уже восемь лет, и это были единственные слова, с которыми он обращался к больным. Санитаркам он говорил: «Стой! Кто стоит?» — и при этом показывал на свою ширинку, а главврача встречал утром древнеримским приветствием. В больнице его любили.
Пьеро слизал с ложки салат и принялся за первое. К запаху он был равнодушен, неизвестного происхождения мясо его не пугало, упавших в суп комаров он почитал за петрушку. Но волос... Волос!!!
— А-а-а!! — заорал отнюдь не Пьеро (он как-никак дал обет молчания), а добрый пес Артемон, которому в добрую харю плеснули сразу первым, вторым и третьим. Побелев от отвращения больше обычного, Пьеро помчался к выходу.
Растопыренные руки санитаров поймали воздух, выбитая напудренной головой дверь перестала быть дверью, а сверхзвуковой от ужаса Пьеро уже летел по истоптанной лисьими и кошачьими следами дороге. Средняя скорость его была велика.
Глава 7
Карабас Барабас проснулся в добром здравии от одного из громких звуков, издаваемых во сне дорогими гостями.
— Кр-р-расавица моя! Кук-колка! — ласково зарокотал он, поглаживая здоровенной конечностью кожаный футляр из-под супруги. — Конечно же, курочек кормить пошла... С ранья самого курочек кормить пошла, половички вытрясать, рукоделица моя... Газончик пошла поливать, буренушек доить, косить пошла, сваи вбивать... Пупсинька моя нежная!
За семьдесят пять долгих лет Карабас был женат многажды. Сотни девушек, баб и кукол прошли через его потные объятья. Много маленьких бородатых детей бегало по свету с характерно выпученными глазами и зубастыми ртами. Но любовь посетила старого театрала впервые. Он нашел Мальвину на дне самого забытого сундука, долго светил ей в лицо фонариком и теребил баки. Когда же кукла очнулась от векового сна и чихнула, из необъятного зада Карабаса уже торчал целый пук амуровых стрел. Трясясь от нежности, Карабас вычистил куклу, починил ей речевой аппарат, соображалку и плясовой механизм. Стыдливо отвернувшись, переодел ее в новое платье. Конфузясь, предложил ей брачный контракт на семи листах с ежедневным супом и небольшим окладом. Мальвина долго молчала. А когда ее склеившиеся от длительного хранения уста разверзлись, она напищала старому пердуну столько любезностей, сколько тот в единицу времени отродясь не слышал. Окученный умелой шлюшеской рукой, Карабас непоправимо разомлел и отдался неге. По утрам же, когда добрый хрыч засыпал весь в помаде и фарфоровых укусах, его растрепанная любовь шарилась по комодам и воровала заначки. Ко дню свадьбы она успела обокрасть суженого на сто сорок пять сольдо, две запонки, ручку, а также ухитрилась оформить на себя его подержанный «запорожец».
— Бог ты мой! — прошептал Карабас Барабас, он же Карбас Баркас, он же Карабашка Барабашка, он же Пидарас Фантомас — Мальвина любила придумывать имена, — и упал в обморок. Записка, лежавшая на столе и придавленная его, Карабасовой, вставной челюстью, гласила: «Старая свиня нинавижу иди в жопу с приветом твоя Мольвина».
Хлопотливый Дуремар вызвал «скорую», полицию, родственников и гробовщика. Очнувшийся от чесночной клизмы Карабас расшвырял врачей, полицейских, родных, загнал под диван гробовщика, вооружился самой беспощадной из своих плеток и пошел убивать свою жену. Глаза его были сухи и выпуклы. Сзади, волоча мотоциклетную цепь, скакал Дуремар.
Глава 8
...Карабас зашел слева. За ним, укутанный в зеленое и утыканный ветками, полз Дуремар. За ним ползла мотоциклетная цепь.
...Карло зашел справа. За ним хромал безголовый в рассуждениях и безрукий в работе Джузеппе. За ним хромала его дурная слава плохого бойца.
...Лиса Алиса и кот Базилио зашли со стороны солнца. У Алисы в руках был большой армейский сачок. У кота была мышеловка и набор тактических приемов в очкастой башке.
— Только тебя одного! — твердила Мальвина, целуя и целуя Буратино в надежде достать языком спрятанные за его щекой пять сольдо. До ста пятидесяти ей не хватало ровно пяти. — Только тебя! Век воли не видать! Только тебя!
Буратино молчал. Он лежал горизонтально и глядел перпендикулярно. Он глядел вверх. Вверху было небо. Буратино лежал на земле и глядел в небо. В небе проплывали облака, похожие на знакомых кукол, на столы, на птиц, на булки, на рубанок, которым выстругал его старый Карло. Он помнил наждачку и визг сверла, свой первый взгляд в зеркало и удивление Шушеры. Он помнил все. И он впервые подумал о том, что ему есть о чем думать. Он выплюнул на траву деньги и засмеялся. И ему понравилось смеяться. И он опять засмеялся, глядя, как Мальвина ползает по траве. Действие морилки, которой пропитал его папаша, прошло. Буратино понял, что он — дерево, и что он — не самое худшее из деревьев, и что это — совсем не плохо.
— Это здорово! — сказал Буратино, повернулся на живот и стал разглядывать хмурого лесного клопа, который жрал травинку у него перед носом.
Клопу было три недели, Буратино — три года. А по вечному небу плыло и плыло облако, которому суждено было пережить их обоих, которое стало свидетелем, и пролилось потом слезами, и исчезло к вечеру в темной дали, там, где не знают о здешних бедах, где не таскают плеток и не рубят деревьев...
...Пьеро вернулся через месяц небритый и тощий под руку с фарфоровой бабой, у которой не было лица. Она была нема и глуха, ничего не просила и могла только сидеть и плясать. Пьеро часами баюкал ее на коленях, целовал потрескавшиеся ладошки и что-то шептал туда, где некогда торчало ухо. Он был счастлив. Иногда вечером к паре подсаживался Артемон, совал Пьеро кулек с финиками, тот предлагал подруге, и все трое молча жевали. И плевали косточки на пол. В щель которого провалился давно забытый всеми тяжелый желтенький ключик. Пьеро подобрал его на поле боя и носил как память до тех пор, пока не прохудился его единственный карман. А как только карман был зашит, Пьеро кинулся целовать руки своей умелице, и больше уже не вспоминал о том, что было до того, как они встретились снова.
УТРО ДЕРЕВЯННОГО ЧЕЛОВЕЧКА
Буратино восстал из праха, в котором спал, умылся, почистил зуб и проснулся. Было раннее утро. Мальвина постанывала во прахе, ей снились Карабас в пимах с плеткой и все восемь видов надругательства над фарфоровой куклой. Почесывая гвоздь, Буратино приблизился к окну и попытался в него выглянуть. Тяжелые плотные шторы не позволили это сделать. «Курва», — подумал Буратино о жене и раскрыл пасть.
— Курва! — послышалось из раскрытой пасти. — Завтракать!
Сразу употребив оба слова, какие знал, Буратино надолго замолчал.
Вспомнив о желании, которое томило его уже неделю, он подошел к висящему на стене портрету отца и уставился на него единственным, оставшимся после ремонта глазом. «Не похож», — хотел было подумать Буратино, но не смог. Думать ему было нечем и до ремонта. А после того как по его деревянной голове прошелся наждачный круг, да после тройной лакировки, да после удаления носа некогда заводной и буйный мальчишка потерял всякий интерес к движущимся предметам и часами лежал на лавке, слушая, как потрескивают в камине его единокровные братья. Много лет тому назад они с Мальвиной прижили каких-то детей, которые никогда не просили есть, не орали, не плакали, а торчали на полке в виде вставленных одна в другую пузатых девчонок. Кроме изредка заходивших иностранцев, ими никто не интересовался. Продавать их Буратино не стал, так как не видел никакого смысла в металлических кружочках, а сжечь в камине не позволила Мальвина. Не то чтобы она чувствовала себя матерью, не то чтобы запас дров был очень велик, но она била Буратино головой о стену до тех пор, пока у того не пропали всякие намерения. После этого был ремонт. Карабас запросил неимоверные деньги — Мальвина поняла только, что это больше, чем стоит новый деревянный человечек, поэтому ремонт был сделан на скорую руку Артемоном. Из-за слегка врожденного и очень приобретенного алкоголизма руки Артемона дрожали, так что отремонтированный Буратино получился безносым, одноглазым и вдвое меньшим.
— Это ничего... — впадая в запой, успел пробормотать Артемон. — Жаль только, рога не смог приспособить...
В спальном углу закряхтели, поднялась пыль. Обернув лысую голову вафельным полотенцем, Мальвина встала и тут же села. Она всегда садилась тут же, это была ее особенность, которой она не то чтобы гордилась, но во всяком случае не стеснялась. Все-таки годы брали свое, путь от кровати к приседанию, становясь все короче, сократился до минимума. Годы взяли свое... Уже мало кто помнил время, когда... Когда Буратино, еще молодой и крикливый, вел под жестяной венец румяную звонкоголовую невесту с неотбитыми ушами и фабричной прической; когда Артемон надирался до изумления не водкой, а квасом; когда почтенный Карабас действительно был почтенным; когда еще ходил на свободе Базилио; когда уже и в то время немолодой Джузеппе был в состоянии спереть у Карло часы... Все обрушилось и пришло в упадок с кончиной старого Карло. Портрет, засиженный единственной на всю квартиру и вечно голодной мухой, тоже обветшал и готовился к смерти.
— От Тортиллы письмо пришло! — вспомнив, сказала Мальвина не столько мужу, сколько портрету свекра. Муж внимательно слушал треск пламени. — Пишет, что лягушек с самолета какой-то гадостью траванули, они озверели и у водозабора Дуремара отлупили. Пишет, что и сама немного съехала. И Дуремара тоже лупила.
— Завтракать! — крикнул в камин Буратино. Гвоздь его нагрелся и пробудил желание, которое голова интерпретировала по-своему. — Завтракать, курва!
— А еще пишет, что Алиса на базаре с цыганами полаялась и весь доход потеряла, а подписка о невыезде еще действует, и она обнищала совсем, наперстки продала, карты продала, а в дом престарелых идти не хочет. Базилио после отсидки ее там как пить дать накроет...
Закипая бешенством, деревянный человечек развернулся вместе со стулом и крикнул так, как кричал очень редко. Без слов, без букв, широко раскрыв пасть, которая требовала пищи.
— Несу, — сказала его фарфоровая подруга и насыпала в тарелку опилок.
Она встала и, скрипя, пошла к мужу.
Было раннее утро. Довольно позднее для старого деревянного человечка и его фарфоровой подруги.
КОМАНДА МОЛОДОСТИ НАШЕЙ
И настал час. И выстроились вдоль забора титьки.
— Титьки! — крикнул я, стоя на крыльце во всем новом, теребя портупею, блестя сапогами.
— Мы! — ответили они хором, хорошо ответили, дружно, писклявых не было, басистых тоже.
— Сделаем? — спросил я, наклонив голову, подставив ладонь к уху, блестя сапогами.
— Как скажешь! — рявкнули они, нежно рявкнули, любяще, никто душой не кривил.
— Не посрамим? — спросил я для порядку, как обычно, по привычке, сам весь в ремнях.
— Да ни за как! — ответили они, душистые, молодые, в ночнушках, бывалые.
И мы с песней отбыли на сеновал!