В этот день сразу после обеда государь не уснул, как это чаще всего бывало, а наоборот, как это бывало лишь иногда, приободрился до такой степени, что отражения в зеркалах едва за ним поспевали.

— Собирайся. — сказал он шуту, едва тот утер рот салфеткой. Вопрос "Куда?" услышан не был, так как звук шутовского голоса не достиг царевых ушей ввиду слишком быстрого перемещения оного по коридору.

— Чеснок, — сказала многоопытная царица, — Три головки съел вместо двух. Шибко теперь бегать будет. Оно ему как мурлыке котовскому валерьянка.

Подтверждая ее слова, государь снова пронесся мимо с одним обутым валенком и свистящей от скорости короной.

— Черт-те какой десяток лет человеку, а летает, как сопли за пацаном. — недовольно сказал шут. Он съел только полкиселя и чуть-чуть откусил от груши.

— Видимо, идея какая-то обуяла. — предположил кто-то из бояр. — Безотлагательное что-нибудь в ум пришло. Может, не дай Бог, реформа опять какая.

При слове "реформа" все, включая шута, поежились. Слово "реформа" сразу освежало в памяти такие события, давние и недавние, рядом с которыми вселенский потоп не выглядел бы вообще никак. Достаточно было только вспомнить позапрошлый год, когда государь с присущей ему неумолимой добротой снизил пенсионный возраст до тридцати лет. И до десяти лет повысил срок, даваемый незаконно работающему пенсионеру. Экономика рухнула и лежала в пыли до тех пор, пока со своей дальней пасеки не доковылял архимандрит и не сообщил конфиденциально государю, что Господь в его, архимандрита, лице устно советует одуматься и на хрен все отменить. И, пряча взгляд, предъявил царю "вельми слезоточивую", как он выразился, икону. Царь припал, раскаялся и тотчас же все исправил. И полгода был тих. А в день своего рождения так набряк спиртными напитками, что снова не удержался. Держа писца за седеющие на глазах патлы, надиктовал и заверил своей печатью такое, что наутро обомлел сам. И тут же, бегая и крича, все отменил. Но государственная машина успела четко сработать. И угрюмые стражники молча таскали на площадь охапки сучьев. А привязанный к столбу голландский посол молча, ввиду наличия во рту кляпа, наблюдал, как палач наполняет керосином клизму. Которую дрожащий от ужаса лекарь дрожащими же руками тянул прямо к послову заду. А хмурый пушкарь, невесело косясь на зевак, пристраивал к пословой спине малый бочонок с порохом. А его, посла, личный секретарь и по совместительству оберфейерверкер, плача и извиняясь, накручивал на пословы кудри петарды. Государь поспел уже в тот момент, когда начался обратный отсчет и экзекуторы удалились в укрытие. Затоптав пороховой шнур, царь лично развязал и разминировал многострадальца. И две недели подряд каждый день приходил извиняться. Всякий раз с новым орденом и плошкой икры. А также с пирогом от царицы и вышивкой от царевны. И никто не мог понять, что же такое случилось. Пока сам государь в приступе стыда не сообщил на исповеди архимандриту, что из-за излишнего потребления сделался столь нетрезв и мысленно дерзок, что своею царскою волей и реактивным образом решил вознести посла к Господу. Не по злобе, а, наоборот, за заслуги. Его величество получил крепкое церковное наказание, а архимандрит стоически крепился до самой ночи и разболтал секрет лишь во сне.

— За мной! — крикнул государь, пробегая мимо уже совершенно одетый. И распахивая входную дверь. И крича с крыльца :

— Эх, снежок-то какой! Солнышко-то како! Эй, холерики! Ходь на улицу! В снежки играть будем.

И холерики, перемежаемые сангвиниками, потянулись ко входу с радостными улыбками на устах. Еще б не радоваться! Ведь государь просто хотел поиграть в снежки.