В этот день ни в стране, ни при дворе ничего примечательного не случилось. Вчерашнее прилюдное исполнение государем псевдостихотворного лжеэпоса о якобы Гайавате столь угнетающе подействовало на умы, что вторые сутки все слышавшие его были слегка не в себе. Его величество ходил с прибитым виной лицом, вздыхал и мысленно публично просил прощенья. И , похоже, не находил такового в испуганных взглядах придворных и домашних.

Лишь один человек, а конкретно господин летописец, не только не осудил государя за аморально-кровожадное выступление, а даже был неприкрыто им восхищен. Господин летописец как персона третьестепенная за завтраком сидел в самом углу и не все хорошо расслышал. Но ему понравился принцип. Пересказывать чужое сочинение, отродясь его не читав и даже толком не слышав. И, удалившись в свою светелку, он тоже кое-что накропал. Книга произведений Гомера в учрежденной его величеством библиотеке отсутствовала, и господин летописец, поплевав на ладони, взял и написал ее. За Гомера. Легко и быстро. И поставил на полку. И понял, что его посетила Идея. Отныне так и будет. Если не достать настоящей книги — так напишем же ее сами! И он тихо порадовался за себя. И еще разок перечел на память начало.

"Эх! Гордо смотря на причал сквозь перископ дальновидный, Наш Одиссей-капитан басом молитвы прочел Всем богам по одной, кроме Зевса, которому две, Тенором крикнул рыбачкам, чтоб верность ему сохраняли, В их числе и супруге, чьи груди не знают размера, Альтом высоким свистнул концы обрубать В смысле хорошем, канаты имея в виду, И — поплыл наш "Арго", острым носом вздымая буруны, Тяжкой кормой с рестораном на три четверти в воду просев. Песнь затянули под плетку гребцы удалые, Вторили им пузырями, упершися в дно, бурлаки, Старый буксир, извергая дымы вертикально, Винтом по воде колотил и тянул безвозмездно. Я, слабогрудый писец, от волненья икаю в семь дыр, Компас заветный ховая под кожные складки. Ходит по палубе хмуро многообъемный Геракл, Это ему весь маршрут без устали дуть в паруса. Добрый Орфей, расстегнувши златые одежды, Кормит дельфинов мелкою тварью с себя. Ловкой рукой держит руль Прометей-огнекрад, С другом своим Геростратом хитро шепчась о своем, Тихо под шлюпкой лежит Архимед бесполезный, Их с Пифагором никто на корабль не звал. Тайно проникли, везут контрабандою циркуль, Точек мешок, два рулона парабол и сферу. Ах! Крикнул раввин, закрестились монахи на сходнях, Белого агнца в живот ударил стамескою жрец. Вот наконец и поход! Тянут якорь мосластые руки. Боком навстречу судьбе наш "Потемкин" дрейфует, треща. Царь Одиссей в адмиральских наколках по телу Сквозь козырек смотрит на кубрик богов, Где главную жертву Ахилл Из елениных глаз на сковородке готовит в надежде, Что милостив будет если не сам Посейдон, то хотя б рыбнадзор. Вот и гудок. Это Крон, покровитель гороха, Задом своим через рупор рожает положенный звук. Машет платок на брегу. И парик. Облысев, Пенелопа, Тягостью сделалась мужу. И он уплывает. Ух! С шумом ударили крепкия веслы о льды! Тронулся грозный "Варяг" наш навстречу невзгодам. Царь Одиссей круторукий смотрит с бушприта в бинокль, Планы его велики, как опухшего мамонта шкура. Я, бледнолобый поэт, от качки блюю беспрестанно На фок и на грот, и даже на клотик с бизанью. Крепко построен, весьма оснащен наш "Титаник" громоздкий. Сто сорок тысяч дерев на него изрубили в капусту, Склеив затем из опилок комод превосходный румынский, Который к тому же плавуч оказался на диво. Сам сэр Гефест принародно на крепость "Аврору" проверил, Из носовой своей дырки стальною соплей хлобыстнув. И не попав. Столь увертлив корабль, с виду большой и брюхатый. И матерясь. Очень груб металлургический бог. Много ночей ткали хлопок на парус ткачихи, Самых больших пауков ловкостью рук посрамив, И детской слюною скрепляли с яйцом пополам вместо клея, Чтобы Борей мощнодуйный на хер бы их не порвал. Ох!.."