Свободными вечерами Мазин любил бродить по городу. Был у него и любимый маршрут. Через шумный, в разноцветных неоновых бликах центр, где люди всегда спешат — кто на встречу со счастьем, а больше на очередной сеанс в кино, он спускался к набережной и шел вдоль реки, мимо остановившихся отдохнуть у стенки теплоходов, слушал, как где-нибудь в тесной рубке вахтенный крутит со скуки старые пластинки, смотрел, как светятся из глубины отражения звезд и огней на мачтах, дышал сырым, набегающим со стороны моря воздухом и у железнодорожного моста поднимался снова наверх, проходил тихими старыми улочками, где под акациями, на самодельных скамеечках, судачили уставшие за день женщины. А потом перед ним вырастало большое, построенное почти сто лет назад здание вокзала, и он опять попадал в мир суеты, шума, мчащихся машин, кафетериев с прозрачными стеклянными стенками, где пили вино, смеялись и не обращали внимания на человека, который шел неторопливым шагом, держа руки в карманах плаща.

Маршрут этот был любимым, потому что Мазин знал здесь каждое здание и ничто не отвлекало его, не мешало думать. Такая уж у него была работа, и он никогда не жалел, что выбрал ее. В свое время ему предлагали и аспирантуру, и другие более спокойные и лучше оплачиваемые места. Он отказывался, хотя друзья сочувствовали и посмеивались над "увлечением детективщиной". Его считали чудаком, но все это было в прошлом. Друзья разбрелись по свету. Мазина давно уже не числили в молодых, никто больше над ним не смеялся, потому что никто не смеется над человеком, выбравшим трудную и нужную профессию на всю жизнь и оказавшимся, как говорится, на своем месте.

И сам Мазин хорошо знал, что он "человек на месте", как знали это и те, кто руководил им, и те, кем руководил он. Знал и от этого чувствовал ту необходимую уверенность в себе, без которой немыслимо любое большое дело. Он умел не обольщаться легкими удачами и не падать духом, когда, казалось, заходил в тупик. Мазин всегда ощущал превосходство над своим противником, потому что человек, у которого чиста совесть, сильнее в поединке с тем, кто вынужден запутывать следы, преследуемый страхом. Он не может не сделать той единственной ошибки, без которой не обходится ни одно преступление. И каким бы сложным ни казалось ему дело об убийстве Укладникова — а Мазин полагал, что оно принесет еще много неожиданностей, — он не сомневался, что нужная нитка в конце концов попадет ему в руки и он выберется по ней из лабиринта. Правда, кого он встретит на выходе, Мазин еще не знал, потому что даже то "фантастическое" предположение, о котором он не стал говорить Козельскому, пришлось оставить после находки чемодана.

Об этой находке думал Мазин и в тот вечер, когда изменил проторенному маршруту. Изменил не намеренно. Он почти с удивлением обнаружил, что идет не по набережной, а в сторону Магистральной, где жил Укладников. Свернул, сам того не заметив, потому что делать там, в квартире, Мазину было нечего. Но, свернув, он подумал, что место событий может натолкнуть на какие-то дополнительные мысли, и не стал исправлять ошибку, а пошел дальше, повинуясь подсознательно принятому решению.

Новый район начинался сразу, без подготовки. По одну сторону улицы, бывшей еще недавно последней в городе, тянулись маленькие, построенные три-четыре десятка лет назад домики с садами и покосившимися заборами, а напротив уже выросли первые постройки опытного микрорайона, опоясанные гирляндами светящихся окон. Мазин прошел через дворы, чтобы сократить путь, и вышел на Магистральную. За последнее время он бывал здесь не раз и легко узнал окна на первом этаже, на углу. Три окна выходили на улицу, а два — в проход между домами.

Окна светились обычным желтоватым светом, как и десятки других выше и рядом, но Мазин ощутил тревогу и замедлил шаг: свет горел не в той комнате, где жил Семенистый, а в другой, центральной, где нашли тайник. Впрочем, она не была опечатана. И к окну Мазин подошел не для того, чтобы подсмотреть, а потому, что дорожка асфальта вплотную прижималась к стене. На окне не было штор, и все, что происходило в комнате, было видно каждому прохожему. Но прохожих не могло заинтересовать то, что увидел Мазин. А он увидел такое, что заставило его быстро шагнуть в сторону, хотя находившийся в комнате человек и не мог его заметить, даже если б он смотрел в окно. Но тот и не думал этого делать. Нагнувшись и открыв застекленные дверцы, он внимательно рассматривал шкаф с двойным дном. И даже не шкаф, а именно дно.

Почувствовал ли человек в комнате взгляд Мазина или просто уже выяснил все, что ему требовалось, но он резким движением распрямил крупное тело и зашагал к двери. И тут же Мазин принял решение. Он быстро обошел дом и вошел в подъезд.

Открыли ему сразу, не спрашивая, кто пришел. Перед Мазиным стоял незнакомый человек с широким лицом и густой черной бородой. Он смотрел на Мазина довольно хмуро.

— Если не ошибаюсь, товарищ Кравчук?

— Не ошибаетесь.

И продолжал стоять, загородив дверь своим массивным туловищем.

— Разрешите войти. Я не хотел бы представляться через порог.

Кравчук сдвинулся с места:

— А-а… Вы оттуда?

— Оттуда.

— Тогда прошу на кухню. Приехал час назад. Еще не успел разобраться.

В кухне на полу лежал расстегнутый чемодан на "молнии", а на столе стояла бутылка портвейна и банка рыбных консервов.

— Даже не поужинал… Составите компанию?

— Спасибо. Я посижу немного. А вы ешьте. Вы получили телеграмму?

— Да. На работу пришла. Неожиданно и непонятно. Что тут произошло? Все правда?

— Правда.

Кравчук кашлянул сердито:

— Черт! Какая сволочь могла?

— Пока не нашли. Вы приехали один?

— Понимаете, получилось как обухом по голове. Растерялся просто. И ничего не сказал. Жалко Светлану. Отец ведь. Объяснить ничего не мог. Решил один поехать, узнать толком. Потом ее подготовить.

— Что ж, может быть, это и верно. Дочери тяжелее, чем зятю.

— Почему его убили?

— Возможно, ограбление.

— Ограбление? Что у него грабить?

— Иногда из-за десятки убивают.

— Мерзавцы. У старика и жизнь не сложилась, да такая смерть…

— Что вы имеете в виду? Почему не сложилась?

— Просидел десять лет.

— Когда?

— После войны.

— За что?

Кравчук махнул тяжелой рукой:

— Целая история. Светлана сама не знала.

Мазин посмотрел внимательно:

— Расскажите, пожалуйста…

— Нечего рассказывать. Все просто. Старик бросил их с матерью перед войной. Потом его забрали в армию. Когда Гитлер напал. С тех пор ничего не знали. Пятнадцать лет. Вдруг в пятьдесят седьмом письмо. Дескать, так и так. Пострадал, потому что был в плену. Освобожден, живу в Сибири, нуждаюсь. Помоги, дочка. Как не помочь? Пригласили к нам. Мать-то умерла уже. Но не приехал. Писал, не хочу мешать молодой жизни, вину чувствую. Посылали ему деньги, вещи теплые, варенья, печенья разные. Когда дали квартиру и уезжать сразу пришлось, говорю Светлане: давай отца выпишем. Не век же одному жить. Приехал, познакомились и простились. Видел я его раз или два всего.

То, что говорил Кравчук, было интересно и наверняка важно для Мазина, но еще более интересен был он сам, заполнявший почти всю кухню громоздким телом, большими руками и бородой, засыпанной хлебными крошками. Тяжелый, бугристый лоб Кравчука нависал над неожиданно светлыми серыми глазами, которые смотрели на Мазина непрерывно и почти не моргали. Вообще, голова его казалась грубо скроенной из разных кусков. Из-под бороды виднелись крепкие красные щеки, привыкшие к непогоде, а лоб был бледным, с четко прорезавшимися морщинками и совсем интеллигентскими залысинами.

Упорный взгляд малоподвижных глаз мешал Мазину рассмотреть всего Кравчука, не давал возможности оторваться от его лица, и Мазин подумал сначала, что геолог пытается сбить, смешать его мысли, но потом понял, что это просто такая манера, как и речь Кравчука, его короткие, рубленые фразы. И все-таки иногда Мазину становилось не по себе — когда Кравчук вдруг совсем останавливал свой взгляд, и начинало казаться, будто смотрит он уже не на Мазина, а мимо него или даже сквозь него, на стену за спиной.

— Значит, и Светлана Ивановна мало знала отца?

— Мало. Наверняка мало. Но дочь, однако. Чти родителя.

— А знаете ли вы что-нибудь о близких ему людях? С кем он дружил, встречался, переписывался?

Кравчук дернул бородой:

— Переписывался? Не знаю. Нет. — И налил вина в простой граненый стакан.

Вино Кравчук пил, как воду. Запил рыбу — и все. Не морщась и не крякая. Запил и, перевернув стакан, накрыл им пустую бутылку.

— Ну, а квартирантов вы тоже не знаете?

— Одного знаю. Стояновского. Я прописал его. Перед отъездом. Вместе были в партии. Заболел парень. Легкие слабые. На Север нельзя. Остался здесь. Работал.

Вообще-то Мазин не был сторонником "ошеломляющих" приемов, но ему захотелось встряхнуть массивного геолога.

— У нас есть основания подозревать Стояновского в убийстве вашего тестя.

Наконец-то пригодился Мазину этот прямой, немножко жутковатый взгляд Кравчука. Его не пришлось ловить. Кравчук не спрятал глаза. Он только заморгал.

— Борис? Ерунда.

— Почему?

— У нас собака была. В тайге. Ощенилась. Говорю: "Борька, утопи щенят". — "Жалко". Так и не стал. А вы говорите, убил. Ерунда!

Мазин мог бы рассказать об убийце, который держал дома ежика и поил его молоком, но он не стал рассказывать. Он думал, почему Кравчук категорически отмел Стояновского: в самом ли деле не знает он ничего о Дубининой или просто не хочет о ней говорить. И вообще многие "почему" связывались у Мазина с зятем Укладникова.

— Убивают не только жестокие люди. Все дело в мотивах преступления, в обстоятельствах. Кстати, Стояновский — человек вспыльчивый…

— Все уже знаете?

— К сожалению, не все. Но есть серьезные улики.

— Арестован?

— Пока нет.

— Правильно. Ошибетесь.

— Он не арестован потому, что скрылся.

Геолог прореагировал неопределенно — то ли обрадовался, то ли изобразил удивление.

— Куда ему скрываться? Ерунда! Не верю. Какие улики?

Мазин решил рискнуть.

— Мы нашли его окровавленную рубашку.

— Борькину?

— Да, Стояновского.

— При чем тут тесть? Не понимаю.

— Рубашка была выброшена. От нее пытались избавиться.

Кравчук почесал бороду:

— Мир приключений.

— А вы отрицаете приключения? — Мазин попробовал разрядить обстановку.

— Почему? На меня медведь нападал.

— Вот видите. И что от него осталось?

Кравчук чуть хохотнул:

— Хотите, шкуру подарю?

— Спасибо. Не нужно. Я люблю зверье. На охоте в воздух палю.

— Водку пить ходите?

Мазин принял мяч:

— На этот вопрос имею право не отвечать.

— По закону?

— По закону.

— А по-человечески?

— Это насчет водки?

— Нет. Про Борьку я.

— Про него скажите лучше вы.

Кравчук опять взялся за бороду.

— Бедолага. В детдоме рос. Нервный, правда. Но не он убил.

О детском доме Мазин не знал.

— Почему Стояновский попал в детский дом?

— Сирота. А может, и нет. Потерялся во время войны.

— Пытался отыскать родителей?

— Еще бы. Не нашел.

Что ж, кое-что удалось узнать и о Стояновском. Важны ли эти сведения — покажет будущее, а пока Мазина заинтересовал сам Кравчук.

— Все это может иметь значение, — сказал он. — Зайдите завтра, пожалуйста, к нам в Управление. Нужно записать ваши показания. Вы, кстати, надолго в город?

— Думали провести отпуск со Светланой. Квартиру привести в божеский вид. Но теперь лучше повременить. Дня через два поеду в Тригорск. И она следом. Там отдохнем.

"Тригорск? Дубинина?… Или это случайное совпадение?"

— Есть где остановиться?

— Дикарями. Снимем комнату.

Мазин поднялся: "Для начала, пожалуй, хватит".

— Но к нам зайдите обязательно. Квартиру оставите на Семенистого?

— Не видал его еще. Посмотреть нужно.

— Не видели?

— Нет. Приехал — его нет.

"Вот он — второй ключ". Мазин с трудом сохранил невозмутимость.

— Разве Семенистый оставляет ключ у соседей?

— Нет. СвRй у меня. Замок-то сам делал. Слесарничаю на досуге.

Мазин не стал расспрашивать о ключе. Ему сегодня и так повезло больше, чем можно было ожидать. Но оставался вопрос, который нужно было выяснить хотя бы отчасти.

— Почему вы задержались? Ведь телеграмму мы послали немедленно, как только обнаружили исчезновение вашего тестя.

— В Москве был. На конференции.

Это Мазин знал. На первую телеграмму ему ответили: "Кравчук действительно работает в Заозерном, но в настоящее время находится в Москве, на конференции геологов".

Потом сообщили: "Кравчук вернулся из Москвы пятнадцатого апреля. В командировочном удостоверении дата выезда из Москвы — четырнадцатого апреля".

Тогда Мазин запросил Москву…

— Ну ладно, Константин Акимович, простите, что нагрянул неожиданно. Это, между прочим, случайно получилось. Но удачно. Надеюсь, вы поможете прояснить нам кое-какие детали.

— Боюсь, что бесполезен. Ничего не знаю.

— Почему же? В отношении Стояновского вы проявили большую уверенность.

— С Борисом напутали. Ищите настоящего.

— Бывает, и мы ошибаемся. Спокойной ночи. До завтра.

— До завтра.

Перед тем как выйти, Мазин посмотрел в окно. Нет, Кравчук не мог видеть его из освещенной комнаты. И не мог он знать, что на запрос Мазина из Москвы ответили: "Установлено, что Кравчук отметил командировочное удостоверение четырнадцатым апреля, за два дня до окончания конференции, но четырнадцатого на конференции не присутствовал и в гостинице не ночевал".