"Кажется, я похож на прокурора", — подумал Мазин, завязывая галстук перед зеркалом.

Черный костюм делал его строгим и официальным, но переодеваться было некогда. У подъезда ждало такси.

— Я не очень запоздал? — спросил он у шофера.

Тот покосился на счетчик:

— Нормально.

— Тогда поехали. На проспект Космонавтов.

И тут же забыл о шофере, который сидел рядом и, как большинство таксистов, наверно, с удовольствием перекинулся бы парой слов с пассажиром. Но у Мазина этих слов не было.

— Вам куда на проспекте?

— До самого конца.

"Возможно, что я перегнул. Ставить такие эксперименты опасно, а может быть, вообще противопоказано. Все-таки установленный порядок имеет свои преимущества, и не стоит так уж часто поносить бюрократическую рутину. Светлана может послать тебя к чертовой матери, и ты не возразишь ей ни слова. Это же не кактусы собирать на окошке, а тем более не этикетки с бутылок. Они все живые люди. Не нужно мнить себя хирургом, которому по плечу любые опухоли, даже раковые. Впрочем, думать уже поздно".

— Сколько с меня?

— По счетчику.

— Пожалуйста.

— Сдачу возьмите!

Мазин захлопнул дверцу "Волги" и пошел к дому Рождественского.

Все, с кем он хотел увидеться в этой квартире, были на месте. Он посмотрел на часы. Они пришли раньше назначенного срока.

— Здравствуйте!

Мазин повесил плащ и вошел в комнату.

Игорь старался держаться спортсменом. От него пахло одеколоном, и очень чистые манжеты выступали из рукавов ровно настолько, насколько положено.

Инна выглядела постаревшей, придерживала у шеи воротничок толстой вязаной кофты, как будто ей дуло в лицо.

Светлана сидела, положив руки на стол, как школьница на экзаменах.

Мазин улыбнулся:

— Конечно, вам всем неприятно, но ведь тут все-таки лучше, чем у меня в кабинете.

— Зачем вы нас собрали? — спросила Светлана.

Инна глянула на нее исподлобья, но не сказала ничего.

— Я полагаю, нам сейчас объяснят, — произнес Рождественский и тоже присел к столу.

— Постараюсь, — кивнул Мазин и взял стул.

— Пожалуйста!

— Я просил вас прийти, чтобы обменяться мнениями Мне кажется, так будет легче узнать правду. Правду о смерти Антона Тихомирова, которая нужна и вам, и мне Но если вы возражаете против такой формы общения, я готов вернуться к официальной процедуре.

Все промолчали.

— Согласие получено, — объявил Мазин. — Тогда я скажу, что именно мне бы хотелось услышать от вас.

В этой комнате 23 августа оборвалась жизнь человека, Антона Тихомирова, с которым каждый из вас был связан сложными, я бы сказал, нелегкими отношениями. И каждый из вас общался с Тихомировым в день его смерти, в последние часы жизни. Мы уже говорили об этом. Я помню все, что вы сообщили. Не каждый был искренним. По разным причинам. Но мне бы не хотелось сейчас осуждать кого-либо, я просто прошу вас рассказать еще раз все об этом дне. Пусть один дополнит другого. Если нам удастся проследить этот день час за часом, мы, возможно, узнаем правду и о последней его минуте. Согласны ли вы на это?

Все смотрели на стол.

— Поверьте, я прекрасно понимаю, что это трудно, особенно женщинам. Но у нас нет другого выхода.

— Вы обвинили нас в неискренности. Значит ли это, что вам известно все или почти все, о чем мы можем сказать? — спросил Рождественский.

— Да, я полагаю, что основные факты мне известны.

— Тогда зачем повторять их друг другу?

— Вы увидите, что это принесет пользу.

— Но мы опять можем обмануть вас, — сказала Инна.

— Я хочу, чтобы вы не обманывали себя. Никто из вас.

— Это звучит слишком высокопарно, но я готов начать, если вы не возражаете. — Рождественский посмотрел на Мазина, сдерживая враждебность.

Видно было, что он жалеет обо всем, что наговорил в ресторане, и ему неудобно и даже стыдно перед женщинами, и поэтому он намерен держаться как случайный свидетель, которому осточертело повторять одно и то же.

— Я готов изложить факты. Подчеркиваю — факты. Потому что эмоции только затушевывают суть происшедшего. Защита, как известно, была назначена на двенадцать. Ночевал я на даче. Чем занимался с утра, думаю, несущественно. В половине одиннадцатого выехал на машине в город. Я, насколько помню, не собирался заезжать за Антоном, но по пути обнаружил, что забыл сигареты. Остановился у ларька — там продавалась какая-то дрянь. Два блока приличных сигарет хранились у меня здесь, на квартире. Решил взять их, а заодно захватить Антона, если он еще дома.

"Пока все верно", — подумал Мазин, представив, как брезгливо оглядывает табачный киоск Рождественский.

— Но Антон уже ушел. Я открыл дверь своим ключом, вошел в ту комнату. — Он показал большим пальцем через спину на стенку. — Сигареты лежали в нижнем ящике письменного стола. Там они и были. Но на пачках я увидел тетрадку. Школьная старая тетрадка с плохой бумагой — такие выпускали сразу после войны. Тетрадка была не моя, и я, естественно, взглянул на обложку. На ней было написано красным карандашом: "Конст. Кротов" и латинская цифра "IX". Я открыл тетрадку и стал просматривать записи.

И это Мазин увидел легко. Чуть прищурившегося Игоря присевшего на корточки перед столом и листающего тетрадку с недоумением, сначала через страницу, потом…

— …Потом мне бросилось в глаза что-то знакомое. Я, собственно, работаю над другими проблемами и, видимо, затруднился бы сразу определить научную ценность записей, но буквально на днях мне пришлось читать автореферат Тихомирова, и поэтому сделать определенный вывод было нетрудно.

— Каков же был ваш вывод?

— Содержание тетради и автореферат совпадали почти текстуально.

— Это не вывод.

— Это факт, который я обнаружил. И хотя факт в целом наталкивал на вполне конкретный вывод, я не хотел ставить точки над и, что называется, не разогнув колен.

Он их все-таки разогнул, свои колени. Выпрямился и сел за стол, чтобы еще раз просмотреть записи. Чтобы убедиться или не поверить глазам. Но не верить было нельзя. Рождественский для этого слишком логичен. Что же испытал он, когда поверил?

— Около часу я читал тетрадь Кротова и сравнивал с авторефератом. Пока неопровержимым было одно: в основу своей диссертации Тихомиров положил открытие Кротова. По-видимому, никому не известное.

— То есть вы решили, что он украл его?

— Такого слова я бы не употребил. Находка оказалась слишком неожиданной. Необходимо было все обдумать.

Конечно, поверить было трудно. И вряд ли Рождественский был в тот момент так же сдержан, как сейчас. Тихомиров, которого он ненавидел, находился в его руках. Да, теперь можно было не прятаться от себя и сказать впервые открыто: я его ненавижу. Хотя бы самому себе. Для начала.

— И вы решили ехать на защиту?

— Да. По-моему, это было единственное решение. Я должен был еще раз убедиться. Посмотреть, как поведет себя Антон на защите. Возможно, он собирается сказать о работе профессора.

— Вы полагаете, что если бы Антон Тихомиров отметил заслуги покойного профессора Кротова, это изменило бы характер его поступка?

— Нет, вряд ли. Заимствование было очевидным. Это не развитие идеи, а прямой плагиат. Но все-таки отметить заслуги Кротова казалось мне тем минимумом…

Мазин посмотрел на Инну. Она по-прежнему прижимала к груди кофту и никак не реагировала на слова Рождественского. Казалось, она даже не слышит его.

— И вы поехали?

— Да, я поехал в институт.

— Взяв с собой тетрадь?

— Ни в коем случае! Я положил тетрадь на место, в стол.

Как это было похоже на него! Он не мог взять тетрадь, "украсть" ее. Принцип? Или очередная нерешительность, изо дня в день сопровождавшая этого спортсмена с волевой челюстью? Ведь взять тетрадь — значило начать действовать. Но это было не для него, конечно. Он еще должен был думать, решать.

— Защита проходила в Большой Круглой аудитории. Так у нас ее называют. Там сиденья спускаются амфитеатром, и войти можно сверху, с четвертого этажа, и снизу, с третьего.

— Вы вошли сверху?

— Да. Потому что я опоздал и защита уже началась.

И еще потому, что ему не хотелось быть в первых рядах.

Рождественский достал сигареты, но, глянув на женщин, бросил пачку на стол:

— Защита уже началась. Я просидел до самого конца, Антон ни слова не сказал о Кротове. При мне. Потом я узнал, что он говорил о нем во вступительной части. Но в самом общем плане заслуг перед наукой… Оппоненты его хвалили, а отец произнес целый панегирик. Говорили о том, что диссертация вышла за рамки кандидатской и должна рассматриваться как докторская.

— Простите, а вам не хотелось встать и сказать правду?

— То есть не правду, а то, что казалось мне тогда правдой? Вы же знаете, что все было гораздо сложнее.

— Теперь знаю. Но вы-то еще не знали!

— Устраивать скандал я считал неприличным, — ответил Рождественский немного свысока. — Достаточно того, что мы скандалим в очередях. В конце концов, наука — это часть цивилизации, и не следует вносить туда базарные нравы…

— Спасибо, я вас понимаю.

Игорь чуть приподнял бровь, соображая, не ирония ли это.

— Более трудное решение ждало меня после защиты. Я был приглашен в ресторан. Я пошел туда и хочу объяснить свой поступок с точки зрения этической. Как вы помните, я сказал вам, что не пошел бы в ресторан, зная, что Тихомиров вор.

— Помню, — вздохнул Мазин. — Вы назвали это психологическим алиби.

— Не я, а вы, — поправил Рождественский.

— Верно, — согласился Мазин.

— Я сказал неправду, но считаю, что поступил правильно.

Он смотрел на Мазина в упор:

— Я говорил, что обнаружил тетрадку после смерти Тихомирова. Говорил, чтобы не впутывать ее… Инну. Я не хотел, чтобы вы знали, что она ездила к Антону из-за этой тетрадки. Не хотел, чтобы на нее падали дурацкие подозрения.

— Дорога в ад вымощена благими намерениями. Теперь там прибавится еще один булыжник, — отозвался Мазин.

— Возможно. Но я считал, что незачем терзать невиновного человека. Поэтому я и был вынужден сказать, что не пошел бы в ресторан с Тихомировым.

Мазин не стал возражать. Он только отметил:

— Но вы пошли.

— Да, я проявил слабость. И хотя я могу сказать, что пошел, чтобы понаблюдать за ним, что-то выяснить, — это будет ложь. Я пошел потому, что мне было неудобно ему отказать…

— Ну, Игорь, кажется, все о'кей! Пора и промочить горло.

— Видишь ли…

— Что еще?

— Может быть, без меня?

— И не думай! Все заказано.

— Да я…

— Слышать ничего не хочу. Должна же быть в ресторане хоть одна приличная физиономия. Среди этих старых рож! Ну! Не будь хамом. Побежали!

— Хорошо, я приеду.

— Ты с машиной? Может быть, подбросишь пару дедов?

— Пожалуйста.

Наверно, так оно и было.

А потом поднимали бокалы, произносили тосты за успех, за талант, за будущее нового почти доктора наук. И Рождественский протягивал свой бокал тому, кого считал вором…

— Естественно, на банкете я чувствовал себя отвратительно. Мне хотелось, чтобы он скорее закончился. Пил я мало. А когда все достаточно повеселели, вышел в холл. Антон появился следом…

— Старик, я хоть и пьян, но вижу — ты не в своей тарелке.

— Да ну, чепуха!

— Личные дела?

— Вроде этого.

— У меня тоже. Сейчас хочу позвонить Светке.

— С Инной, значит, все?

— Финиш, старик. Как в море корабли.

— Но обошлось без драм?

— Была без радости любовь — разлука будет без печали.

— А казалось — на вечные времена?

— Иллюзия. Жаль, конечно. Инна — девка славная. Но ей будет трудно устроить свою жизнь. Характер не тот. Не от мира сего.

— Да, она человек путаный.

— Не современный.

Инна сидела сгорбившись, как будто слышала этот разговор.

— Он вел себя, как самодовольный хам, не зная, что все его счастье висит на волоске, на ниточке, которая обвязана вокруг моего пальца. Мне хотелось дернуть за эту ниточку. Но я не счел себя вправе сделать это, не посоветовавшись с Инной.

"Чтобы она взяла на себя то, чего ты боялся".

— И я поехал к ней…

— Одну минуточку. Вы не помните, чем кончился разговор со Светланой? — перебил Мазин.

— Вы спрашиваете об этом не в первый раз. Меня меньше всего интересовала их беседа.

— Виноват. Тогда скажите вы, Светлана, пожалуйста.

— Вы же знаете.

— Важно восстановить последовательную картину событий.

— Он звал меня приехать сюда.

— И вы отказались?

— Да.

— Светик, все в лучшем виде. Да, да. В самом лучшем.

— Защитился?

— Буду защищать еще раз как докторскую.

— Поздравляю!

— И только?

— Я очень рада.

— Ты обиделась, что я не пригласил тебя?

— Откуда ты звонишь?

— Из ресторана.

— Вам весело?

— Светка, не дури. Ты же знаешь, как мне может быть весело без тебя.

— Значит, скучно?

— Светлячок, не дуйся. Сегодня колоссальный день. Мы должны его отпраздновать вдвоем. Ты приедешь?

— Куда?

— Ко мне. На проспект Космонавтов.

— Когда?

— Сейчас.

— Конечно, нет.

— Ну, Светик…

— Антон, ты выпил.

— Совсем немножко.

— Ладно, считать не будем. Сегодня ты имеешь право. И я поздравляю и… целую, пьяница несчастный. Завтра встретимся.

"Видимо, так она говорила, потому что обиделась все-таки. Но и ссориться не хотела. Хотела не "уронить себя". Есть люди, которые всегда стремятся быть приличными. Годами любят украдкой, потому что иначе нельзя, а потом, когда становится можно, устраивают свадьбу во Дворце бракосочетаний, в фате и белом платье, с обручальными кольцами и прочей чепухой и умудряются быстро забыть "стыдные" встречи на чужих квартирах, торопливые и горестные, когда и жить друг без друга нельзя и нельзя не калечить себя, чтобы скрыть, соблюсти приличия. Все это они умеют выбросить из памяти навсегда и презрительно морщатся, услыхав о чем-то похожем: "Нет, мы были не такими…"

Мазин повернулся к Рождественскому:

— Что делал Тихомиров дальше?

— Он вернулся в ресторан.

— А вы поехали к Инне Константиновне?

— Да.

Мазин посмотрел на Инну и снова засомневался в правильности того, что делает. Зачем ей переживать все это снова?

— Разрешите, я сама расскажу, — предложила она тихо.

— Нет, я.

Рождественский настаивал.

— Хорошо, — решил Мазин. — Расскажите вы. Схематично, главное. А Инна Константиновна дополнит, если найдет нужным.

— Я приехал к Инне домой и сказал все, что знал…

— Здравствуй, Игорь. Раздевайся.

— Я по очень важному делу, Инночка.

— Откуда ты?

— Из ресторана.

— Защита прошла удачно?

— Речь идет о докторской.

— Антона можно поздравить.

— Не думаю.

— В чем дело?

— Инна! У Константина Романовича оставались неопубликованные работы?

"Как трудно ей было ответить!"

— Что ты имеешь в виду?

— Короче, сегодня я был у Антона. На своей квартире. Приехал за сигаретами, полез в ящик стола…

"Что пережила она, слушая его? Наверно, вот так, как сейчас, сидела согнувшись на краю тахты. А может быть, и у нее мелькнуло мстительное чувство радости? Нет".

— Я знаю об этой тетради, Игорь.

— Знаешь?!

— Я сама отдала ему ее.

— Невероятно!

— Правда. Он ничего не присвоил. Он сам, понимаешь, все нашел. Но он не знал, что это уже было сделано отцом десять лет назад.

— Ее слова подействовали на меня охлаждающе, — продолжал излагать факты Рождественский, — но я не мог поверить Инне полностью. То есть ей я, разумеется, верил, однако текст диссертации так близко совпадал с написанным Кротовым, что я стал в тупик…

— Он мог тебя обмануть!

— Каким образом? Тетради привезла тетя Даша, когда Антон уже почти закончил работу.

— Это ничего не значит. Он мог найти в них главное. Я уверен, без работ твоего отца ему удалось бы состряпать только убогое и ординарное месиво, предназначенное для крыс в архивных шкафах.

— Ты несправедлив, Игорь. Научный руководитель не мог не знать, над чем работает Антон.

— Мой папаша? Втереть ему очки — пара пустяков. Он давно отказался от собственных поисков и поэтому кичится так называемыми учениками. Еще бы! Открыл ученого!

— Ты несправедлив, Игорь!

— А ты играешь в казанскую сироту! Мне противна эта толстовщина, непротивление. Подставь еще раз побитую щеку. Не другую, а ту же самую! Чтоб больнее было!

Он не замечал, что бил сам.

— Уже то, что Антон ни слова не сказал о Константине Романовиче, само по себе непростительно.

Да, этого она не могла простить. Она ждала иного, ждала, что имя отца прозвучит, займет свое место.

— Где твоя женская гордость, в конце концов?

— Есть вещи, которых ты не должен касаться, Игорь!

— Прости меня, Инна, я понимаю, что это касается только тебя, но мне больно, когда тебя унижают.

— В чем ты видишь унижение? В том, что мы разошлись, что у нас ничего не получилось?

— Что значит — не получилось? Можно быть наивной, но всему должен быть предел. Антон обворовал тебя и бросил! А теперь названивает этой грудастой матрешке: "Светик, Светлячок". Сюсюкает, распустив слюни ей на кофточку!

— Зачем ты унижаешь меня, Игорь?!

— Я люблю тебя.

— Об этом не нужно.

— Я знаю. Ничего не нужно. Никакой правды!

— Чего ты хочешь от меня?

— Ты не имеешь права оставлять это. Хотя бы в память об отце.

— Что же я должна сделать?

— Рассказать правду.

— Кому?

— Всем.

— Игорь, пойми меня. Я, наверно, очень слабый и несчастный человек, но я не базарная баба, не мстительная мещанка. Я отдала ему эти тетради, и если он поступил подло, пусть с ним расплатится жизнь.

— Жизнь? Именно для таких проходимцев она и устроена.

— Не мне ее менять.

— Значит, ты не будешь делать ничего?

— Игорь, тобой движет мстительное чувство.

— Мной движет чувство справедливости.

— Которая выгодна тебе.

— Но это справедливость! И это так же верно, как и то, что Антон негодяй.

— Жизнь слишком сложна, чтобы делить людей на плохих и хороших.

— Все человеки? Опять толстовщина?

— Никакой толстовщины. Ты ничего не знаешь об Антоне. Он не вор, не негодяй, не преступник. Он человек трудной судьбы. Мы можем сломать ему жизнь навсегда. А он талантлив. Он возьмет у отца то, что ему необходимо для разбега, и пойдет дальше. Ведь для науки неважно, кто сделал открытие. Важно, чтобы оно попало к людям. А мы сломаем его, убьем. Зачем? За что? Потому что он "отбил" меня у тебя? Но это же неправда! Никакой любви у нас не было. Просто боялись скуки, одиночества. За что я должна мстить? Бросил, ты говоришь? Разлюбил — наверно. Но он не вор. Так все получилось. Я не имею права на месть. Мы — цивилизованные люди, а ты хочешь разбудить зверя, который остался в нас с пещерных времен, зверя, чтобы укусить, растерзать, свести счеты.

Инна:

— Игорь пытался убедить меня в том, что Антон негодяй. Но перед кем он был виновен? Перед моим отцом. Однако и я была виновата перед ним не меньше. Как же я могла мстить Антону?

Игорь Рождественский:

— Но я настаивал на своем, я был уверен в своей правоте.

— Если ты наотрез отказываешься разоблачить этого подонка, я сделаю это сам.

— Каким образом?

— Расскажу про тетрадку.

— Антон все опровергнет.

— А ты? Ты же врать не станешь?

— Я не смогу. Я скажу правду. Скажу, что сама дала ему тетрадь.

— Это его не вырулит. Наоборот. Опозорит.

— И меня тоже. Поэтому ты не сделаешь этого.

Он не ожидал такого ответа. Он замолчал. Он не мог нанести удар Инне. Но и отказаться от мести не мог. У него был трезвый аналитический мозг. И он подсказал решение.

— Хорошо. Я не сделаю тебе больно. Это факт. Я сделаю другое. Я все-таки скажу. Скажу ему самому. Пусть он знает, что он сволочь.

Игорь Рождественский:

— Это был вопрос принципа. Он должен был получить по морде. Я уверен, что заставил бы его не только бояться. От страха он бы начал заметать следы и был бы вынужден в той или иной форме признать приоритет Кротова. Я сказал Инне, что поеду к Антону…

— Когда ты намерен это сделать?

— Сейчас.

— Ты думаешь, он дома?

— Да. Он собирался из ресторана домой, вернее, ко мне.

— Но он может быть не один.

— Светки там нет. Для бедной девушки единственное сокровище — ее репутация. Она отказала ему. Я сам слышал. Мораль прежде всего.

— Тогда к нему поеду я…

Инна:

— Не знаю, почему я так решила.

— Потому что думала, что он вернется. Ей не удалось купить его своей тетрадкой, так она решила взять на испуг.

Это сказала Светлана. Сказала зло.

Мазин посмотрел на нее чуть прищурившись. Потом перевел взгляд на Инну. Та нахохлилась, как птица на ветке в тусклый осенний день.

— До вас еще дойдет очередь, Светлана.

— При чем тут очередь? Мы что, в магазине? Зачем вы меня сюда вызвали? Помучить захотели? Зачем мне слушать, как они его ненавидели? Как до смерти дошел? Зачем?

— Перестаньте. Я вам скажу зачем. Немного позже.

Инна вдруг сделала жест рукой:

— Не нужно осуждать эту девушку. Я понимаю ее. Я ей ненавистна, а я ее считаю виновницей своих несчастий. Я не собиралась никого "брать на испуг". Совсем наоборот. Мне хотелось выручить Антона. Я, правда, не знала как. Но я поехала.

"Именно выручить. Как? Конечно, не знала. Просто гнала машину по пустым ночным улицам и думала, думала. И ничего не могла придумать, кроме одного, — сделать для него все, что можно, и уйти. Уйти, забыть и остаться одной. Остаться в комнате с нелепым дикарским оружием. В музее, где развешаны по стенам некрасивые кавалеры в париках, отстрадавшие свое двести лет назад. Остаться в городе, пыльном летом, дождливом зимой, одной рядом с миллионом людей. И она останется, сначала спасет его — теперь уже по-настоящему спасет, — а потом останется одна и никогда больше не позволит себе мучиться и надеяться".

"А если он захочет вернуться?" Эта мысль жила подсознательно, Инна загоняла ее внутрь, не давала хода. Но она изловчилась и выскочила из-под контроля, взяла за горло.

Инна нажала на тормоз. Раздался лязг, потом тишина. И еще — пустота и темнота. Инна опустила голову на руль и коснулась лбом холодной пластмассы. Но ничего страшного не произошло. И не стоило бояться. Захочет он вернуться или нет, она устала. То, что было, кончилось.

Инна, огляделась и увидела, что "Волга" стоит в самом конце проспекта. Отсюда до высотного дома было совсем близко. Она решила оставить машину здесь…

— Я не собиралась скрываться. Просто, когда подъехала, сориентировалась не сразу и пошла к дому пешком. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице. Перед дверью я отдышалась немного. В квартире было тихо. Я даже подумала, что Антона еще нет. Но позвонила.

Он пришел недавно, за несколько минут до Инны. Снял пиджак, повесил на спинку стула, развязал галстук и взялся за запонки, когда позвонили. Наверно, он подумал, что пришла Светлана, потому что Инна увидела на его лице улыбку.

— Это ты? — спросил он, и улыбка ушла, появилась тревога.

Инне стало больно:

— Да, это я. Можно зайти, или ты не один?

— Я один. Заходи.

Она вошла и еще раз оглядела его при свете электрической лампы, высокого, подтянутого, в белой новой рубашке с расстегнутым воротником и лицом желтоватым, усталым, довольным и тревожным одновременно.

— Садись.

— Спасибо.

Он ждал, что она скажет, а ей не хотелось говорить ничего. И еще она видела, что он не вернется, и ей снова было это не безразлично, а больно, и уже не хотелось спасать этого чужого человека, которого она увидела сейчас в первый раз, именно в первый раз такого.

— Я тебя слушаю.

— Я пришла не объясняться, Антон.

Он нахмурился, потому что понял, что все, что происходит, серьезно.

Инна:

— Я не знала, что сказать. Нужно было говорить главное, о том, что Игорю все стало известно, но я вдруг подумала, что Антон может не поверить мне, решить, что я сама рассказала Игорю и приехала отомстить или, что еще хуже, попытаться вернуть его угрозой. Было ужасно стыдно, и я растерялась…

— Тебя бы следовало поздравить.

— Только не тебе.

— Почему? Может быть, именно мне.

— Ты приехала поздравить меня?

От неуверенности он становился грубее.

— Нет, я бы не решилась. Ты мог быть с другой женщиной…

— Ну?

Она заметила, что он бледен не только от усталости. Он все-таки немало выпил в ресторане.

— Разве я не имею права быть с другой женщиной?

— Кто же тебе может запретить?

— А ты бы хотела запретить?

Незаслуженная враждебность ранила.

— Не будем об этом, Антон.

— Вот именно. Не будем.

— Хорошо, что ты сразу дал мне понять, что назад дороги нет.

— Ты сама ее перечеркнула.

— Может быть.

— Не может быть, а только так.

В словах его звучало пьяное упорство, стремление добиться своего, даже ненужного.

— Ты хотела, чтобы я всегда… чтобы я знал свое место.

— Не нужно…

— Свое плебейское место!

— Антон! Я тебя любила.

Это "любила" в прошедшем времени не обрадовало, а резануло его. Щепоть соли на то, что он растравлял пьяно и искусственно, вопреки смыслу.

— Любила! Еще бы! Как щенка, как котенка. Девочка любит Мурзика, она ему даже свою шоколадку отдаст. А Мурзик не ест шоколад, ему на него смотреть противно!

— Я вижу!

— Что ты видишь?

— Что тебе противно смотреть на меня.

— Обычные женские приемы!

— Не оскорбляй меня.

— И не думаю. Говорю только правду.

— В чем же твоя правда?

— Это не моя правда. Это правда — и все!

— Так в чем же она.

— В том, что я был Мурзиком. Причесанным, отглаженным, накормленным котеночком с бантиком на шее. Ты всегда относилась ко мне свысока. Облагодетельствовала, а не любила. Жертвовала! Начиная с той эфиопской маски на елке. Забавная, смешная маска. Но ее нельзя носить всю жизнь.

— Вот ты ее и скинул.

Она имела в виду — избавился, он понял — разоблачился.

— Да, я скинул маек. Я хам.

— Как ты несправедлив!

— Из хама не выйдет пана.

Инна:

— Он встретил меня враждебно. Может быть, подумал, что я пришла добиваться восстановления прежних отношений. Грубо говорил, что я всегда была деспотична, стремилась командовать им, пичкала ненужными благодеяниями, которые тяготили его. Вспомнил даже детство, ту африканскую маску… Но о тетрадке отца он, казалось, просто забыл, не сказал о ней ни слова…

Он забыл о главном, и его раздражали мелочи. Потому что после достигнутого успеха все казалось мелочами, прошлым, одинаковым и незначительным — и маска на той, почти выдуманной елке, и пачка пожелтевших листков, соединенных ржавыми скрепками. Что они значили, эти листки, по сравнению с его победой? Он шел к ней так долго и так трудно, и он заслужил ее. Сам. Так почему же эта женщина пришла к нему? Зачем? Такая до отвращения беззащитная, слабая, готовая залиться слезами. Да нет, даже не залиться, а просто заскулить, как побитый щенок. С такими тонкими дрожащими руками и морщинками у больших испуганных глаз. Неприспособленная к жизни, одинокая всегда и со всеми, стареющий подросток, слабый и бесплодный. Он не хотел ее. Он ждал другую, молодую, наполненную жизнью, именно она была нужна ему, счастливому и пьяному, чтобы поднять ее на руки, подхватив под мягкие коленки, целовать в открытый, задыхающийся рот, бросить на неразобранную кровать одетую и не снимать, а срывать платье, чтобы рвались пуговицы и трещали швы. И черт с ним, с этим платьем, он купит ей другое и еще кучу разных тряпок, а сегодня он может все. И он получит все. А потом оставит ее, измученную и счастливую, уткнувшуюся в изнеможении в разбросанные подушки, откроет холодильник и нальет стакан прозрачного вина, выпьет, и ему будет легко и свободно.

А вместо этого… И он не мог сдержать раздражения, а дав ему волю, сразу поверил себе и верил каждому слову и уже не только не чувствовал вины или даже неловкости перед этой женщиной, но наоборот — удивлялся ее бестактности. Зачем она пришла? Неужели не понимает, как она здесь не нужна, особенно сегодня, и как противны ему все эти разглагольствования о чувствах, обо всем, что прошло.

— Ты не хам, Антон. Ты потерял тормоза. Завтра ты пожалеешь о своих словах.

— Хотел бы я знать, почему?

— Потому что люди всегда жалеют о своих неумных и несправедливых поступках. И потому что ты не такой, Антон.

— Люди никогда не знают друг друга.

— В этом ты, возможно, и прав.

— Они выдумывают друг друга и ужасно расстраиваются, когда оказывается, что выдумали совсем не то.

— Значит, и я тебя выдумала?

— Еще бы! А на самом деле между людьми — стена. Через нее не перепрыгнуть. Каждый — это целый мир. Непознаваемый для другого. Миллиарды клеток. Галактики.

Она усмехнулась с горечью:

— А может быть, все проще, Антон! Может быть, дело не в миллиардах клеток, а в килограммах мяса. Вот здесь и тут. — Инна провела рукой по груди и бедрам. — И еще в морщинках, которые появляются с годами. А вовсе не в извилинах?

Антон посмотрел на нее и замолчал. Не потому что согласился. Он вспомнил, как трогали его ее слабые руки и казались удивительно красивыми ее длинные пальцы. Но это уже прошло, как пройдет, наверно, и сегодняшнее, и появится брезгливость к распирающей платье груди, и он будет говорить, морщась: "Ты бы поменьше делала вырез на кофте. Не очень-то это красиво". И будет заглядываться на тоненьких девочек.

И пусть будет! Человек не должен постоянно растравлять себя идиотскими мыслями о том, что будет. Он должен жить сегодняшним днем и радоваться тому, что влечет его сегодня. Сегодня он ждал Светлану, а не эту, уже ушедшую женщину. Правда, с ней ушла и часть его жизни… Он вдруг притих.

— Мы мало знаем обо всем. Мы ничего не знаем. Что ты хочешь мне сказать?

Тихомиров глянул на часы, стоявшие на книжном шкафу:

"Может и хорошо, что Светлана не пришла".

— Мы ничего не знаем, — повторил он, действительно не зная, что ему осталось жить меньше часа.

Инна:

— Он спросил, зачем я пришла. И мне надо было наконец сказать правду, рассказать об Игоре. Но наш разговор, нервный, недобрый, совсем не расстроил меня. Антон был так непохож на себя. Однако слова его не оскорбляли меня. Я ведь знала, что он не такой, каким хотел казаться.

По-моему, его мучали угрызения совести, чувство страха и вины, они ожесточили Антона, угнетали самолюбие, делали жестоким и злым. Я старалась преодолеть себя, сказать обо всем мягко…

— Антон, наши отношения, близкие отношения, то, что мы считали близким, я вижу, они кончились. Не нужно упрекать друг друга, отравлять злобой прошлое. Я пришла не выяснять отношения. У меня совсем другое… Мне нужно сказать тебе, поговорить… о папиных записях.

— Вот что!

— Да, это так неприятно.

— Щекотливый вопрос?

— Антон! Не обижайся на меня.

— Говори, Инна, прямо.

— Только так, Антон. Скажи, пожалуйста, ты действительно все сделал сам?

— Не понимаю.

— Антон, это необычайно важно. Для меня. Я была уверена, что произошло трагическое совпадение. Ты все сделал сам, а потом оказалось, что отец сделал это раньше. Да?

— Да. Но ты говоришь, была уверена. Разве теперь ты не уверена?

— Нет, я верю тебе.

— Но сомневаешься?

— Если ты скажешь — да, я не буду сомневаться.

— Я говорил это не раз, но ты сомневаешься.

Горячность его прошла. Он даже застегнул воротник.

— Инна, я тебя очень хорошо знаю. Ты не из тех, кто расставляет людям ловушки. Зачем ты опять поднимаешь этот вопрос?

Инна:

— Я просто не могла сказать об Игоре. Мне хотелось одного, чтобы он убедил меня в своей честности, подтвердил то, в чем я не сомневалась до сих пор. И тогда, я верила, мне удастся опровергнуть Игоря, защитить от него Антона. Если бы он доказал мне это, я могла пойти на все, даже обмануть, сказать, что никакой тетради вообще не существовало.

— Т-а-к, — произнес он, растягивая это короткое слово. — Так кончается любовь. Ты жалеешь о том, что сделала?

— Нет, Антон, нет.

— Зачем же этот разговор? Что это — шантаж или просто наивный женский садизм, желание покопаться в моих ранах?

— Нет, Антон. Ты не понимаешь… Я хочу…

— Чего ты хочешь? Чего? Целый час я добиваюсь — чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы у тебя не было неприятностей.

— Каких? Отчего?

— Тетрадь могут увидеть.

— И что из этого?

— Ее могут сравнить с твоим авторефератом.

— Все-таки не веришь! Ну, что ж… Хотел бы я знать одно: остановишься ты на этом или пойдешь дальше?

— Прошу тебя, не нужно оскорблений.

— Не нужно оскорблений? А меня ты можешь оскорблять своими предположениями!

— Антон, я говорю очень серьезно. Для тебя это даже важнее, чем для меня.

— А я не желаю обсуждать все это.

— Но я вынуждена, Антон.

— Значит, шантаж?

— Как ты говоришь со мной сегодня! Ужасно!

— То, что делаешь ты, — подло!

— Что я сделала?

— Не знаешь? Хорошо, я разъясню. Ты пришла ко мне в лучший день моей жизни, о котором я столько мечтал…

— Когда-то мы мечтали о нем вместе.

— Когда-то! Когда я был независим от тебя, а не дергался на веревочке, как паяц.

— Не нужно.

— Нет нужно! Ты пришла в такой день, чтобы продемонстрировать мое ничтожество и мою зависимость. Но у тебя ничего не выйдет. Я не боюсь угроз. Понятно?

— Я же не угрожаю, Антон!

— Решила просто поиздеваться? Подергать за шнурок, привязанный к нервам? Не выйдет. Плевал я на все угрозы. Можешь говорить об этой тетрадке кому угодно. Тебе все равно не поверят. Теперь я прав, а не ты. Раньше не поверили бы мне, а теперь не поверят тебе. Ты только унизишь себя, потому что люди подумают, что ты мстишь. У тебя же нет никаких доказательств! А слова ничего не стоят. Не такие слова оказывались ложью. Обыкновенной брехней! И люди перестали обращать внимание на слова. Сплетни мне не могут повредить, и ты должна это понять. Только сама обмараешься! Вот и все.

— Но тетрадь существует, лежит у тебя в столе.

Тихомиров подошел к креслу. Сел и вытянул ноги, как человек, решивший сделать маленький перерыв в надоевшей работе. Сел и сказал негромко и спокойно:

— Ничего у меня нет.

— Как — нет?

— Очень просто.

— А тетрадь отца?

— Кажется, ты мне ее подарила?

Она не нашлась, что ответить.

— Подарила?

— Да.

— Значит, тетрадь стала моей?

— Да.

— И я мог с ней делать что захочу?

— Да.

— Так я и сделал.

— Что ты сделал?

— Я ее сжег.

— Сжег?

— Спалил. Предал огню.

— Когда?

— Не помню. С месяц.

— Это неправда.

Инна:

— Он сказал, что тетради нет, что он ее сжег. Впервые он врал мне. Впервые я знала несомненно, что он врет. Я могла простить любую горячность, грубость, объяснить, понять все его поступки. Даже крики и оскорбления, ужасные, неожиданные и незаслуженные, но не эту ложь, произнесенную так цинично. Я была сломлена. Даже опровергать его, разоблачать было бессмысленно. Ведь произошло более страшное.

— Это неправда. Тетрадь цела.

Он вздохнул:

— Ты ребенок, Инна. Неужели ты думаешь, что слова "правда" и "ложь" имеют какой-то объективный смысл? Все дело в том, кто говорит и когда говорит. Сейчас я говорю правду, хотя бы потому, что тетрадь в моих руках и я мог ее сжечь месяц назад или даже сейчас, у тебя на глазах. Фактически ее нет, не существует.

— Значит, ты мог соврать и в главном, — сказала она, но не ему, а себе.

— Что ты называешь главным?

— Ты мог украсть труд отца.

— Этого уже никто никогда не узнает.

— Это знаешь ты, и этого достаточно.

— Ты думаешь?

— Мне просто страшно.

Он вскочил и снова заволновался:

— Инна, почему ты такая? Почему ты живешь в каком-то иллюзорном стеклянном мире, где все так чисто и так легко ломается?

— Ты восхищался моим миром.

— Но в нем нельзя жить! Пойми!

— Каждый живет в той среде, к какой приспособлен.

— Нет! Среда одинакова для всех. Но человек или приспосабливается к ней, или нет. Или понимает, или нет! Или учится, или стоит на месте.

— Ты учишься?

— Да. Хотя это нелегко.

— Будет еще труднее, Антон. Этот твой мир нереален. Он напоминает кошмарный сон.

— Не нужно меня будить.

— Я и не могу этого сделать. Я слишком слаба. Оставайся там, где ты есть. Я больше не побеспокою тебя. И если ты еще не сжег тетрадку — сожги ее немедленно. Это необходимо. Потому что наказана должна быть одна я. Я виновата перед отцом и должна быть наказана. Пусть так и будет.

Инна:

— Я ушла. Он не провожал меня. Остался в комнате. Ушла, чтобы убедить Игоря ничего не предпринимать, потому что в одном Антон был прав: больнее всего было бы мне. А мне и так было больно… Разрешите мне закурить.

Она достала из сумочки сигарету, хотела размять ее, но сломала. Игорь протянул ей другую и зажег спичку.

— И больше вы не видели Тихомирова? — спросил Мазин.

— Нет.

— Почему же вы вините себя в его смерти?

— Может быть, обойдемся без этого? — перебил Рождественский. — Раз уж мы решили заниматься только фактами.

— Погоди, Игорь, — остановила Инна. — Смерть Антона тоже факт, Когда я уходила, он был мертв только для меня. Для меня его больше не было. Но я не думала, что он может быть мертв для всех, умрет в самом деле. Известие о его смерти ошеломило мена. Я взглянула на все происшедшее снова без гнева и раздражения. Ведь яг знала его много лет. И он был совсем другим. Не мог же Антон быть ненастоящим всегда, а настоящим только в те минуты, ужасным, отвратительным. Он был потрясен успехом, ценой своего успеха и, конечно, путаницей, в которую он попал, и он был пьян. Он мог сорваться и говорить то, что приходило в голову, но не то, чем он жил. Но он мог и отрезветь, и ему могло стать страшно, и могло возникнуть отвращение к себе и желание прервать эту непонятную, терзавшую его жизнь.

— Вы довели его до этого! — крикнула вдруг Светлана. — Довели, довели!

Инна не ответила. Она продолжала свою мысль:

— После меня его никто не видел. И никто не мог увить. А сам бы он никогда не полез на окно. Он боялся высоты, он не мог погибнуть случайно.

— Вы погубили его. Из злобы, из ревности. Вы запугали его. Он был честным и талантливым. Он ничего не воровал. А вы шантажировали его, чтобы вернуть себе, и довели до смерти. Вы не хотели об этом говорить. Но вас разоблачил Игорь Николаевич. Вас судить нужно. По закону это даром не проходит. Есть такая статья. За доведение до самоубийства!

Мазин не любил волевого тона. Но когда он говорил категорично, его слушались.

— Прекратите, Светлана?

— Разве я неправду говорю?

— Нет.

— Ну, тогда я просто не знаю…

— Сейчас мы выясним, что вы знаете, а чего нет. Между прочим, окажется, что знаете вы много. Например, знали, что Инна Константиновна была здесь.

— Откуда?…

Мазин прервал ее жестом:

— Иначе бы вы не послали мне это письмо.

Он бросил на стол записку в голубом конверте:

— Вы только не знали, что написала ее не Инна. Записку написала Ирина Тихомирова. Но не двадцать третьего, а второго августа. Тройку вы добавили, Светлана!

— Я… Я… Не…

— Вам этот наивный трюк показался очень хитрым, а на самом деле это чепуха, примитив. Но злобная, дрянная чепуха. Кстати, Антон так и не видел этой записки? Вы взяли ее из ящика или в квартире?

— Да.

По правде говоря, у него не было доказательств. Только уверенность. Уверенность в том, что он найдет и отпечатки пальцев, и признаки ее почерка в этих, сделанных под печатные, буквах на конверте.

— Что значит "да"?

— Я нашла ее в комнате.

Скорее всего, это была ложь. Наверно, Антон попросил ее взять из ящика газеты или она сама взялась сходить за ними и нашла записку, которую сунула в сумочку. Но это уже было неважно. Важно, что она призналась. Пока наполовину, но теперь уж скажет все, хоть и не сразу, и будет выкручиваться.

Однако следовало кое-что объяснить.

— Вот показания Ирины Тихомировой. — Он положил на стол бумагу. — Она не имеет никакого отношения к смерти мужа. Находилась в городе в начале месяца. У нее болел ребенок, он лежал в больнице. Врач ждал кризиса. Ирина решила разыскать Антона. Оставила записку в почтовом ящике. Думаю, что она не попала по адресу. А вы, — он повернулся к Светлане, — решили, что ее написала Инна Кротова.

Глаза Светланы стали прозрачными. Было даже интересно смотреть, как они наполняются слезами, неморгающие, широко открытые глаза. Потом переполнились, и слезы побежали быстрыми каплями, одна за другой как будто крыша потекла.

— Это правда, — заговорила она совсем не плаксивым голосом, которого боялся Мазин. — Но вы ж и меня должны понять. Я его любила, любила… И боялась, что он вернется… к ней… Бросит меня. Я боялась, потому что он всегда помнил о ней, говорил. И не хотел, а у него прорывалось. Иногда даже называл меня Инной…

Инна встала и отошла к окну. Открыла форточку. Оттуда налетел ветер и рассеял дым сигареты.

— Записка была в незаклеенном конверте. Я прочитала и совсем испугалась.

— Что же вас напугало?

— Там написано: "Речь идет не обо мне". И я подумала… подумала, что у нее будет ребенок.

Инна передернула плечами. Игорь подошел к ней. Мазин остался за столом со Светланой. Она не видела Теперь никого, кроме него, и это ее подбодрило, слезы побежали реже.

— Представьте себе, как я мучилась. Я не спала. И ничего не могла сказать ему.

— Еще бы! Вам пришлось бы рассказать о письме.

— Нет, не потому. Я бы сказала о письме!

Две или три слезинки соскочили с подбородка на грудь, на кофточке образовалось темное пятнышко. "Интересно, промокнет или нет", — подумал Мазин совсем неподходящее к моменту.

— Я бы сказала, но я не сказала совсем по-другому. Я боялась вмешиваться. Антон бы не позволил никогда, потому что она всегда была для него выше, чем я. Он не любил ее, но он знаете, как к ней относился… Как будто она чем-то лучше его. А она довела его до смерти, до самоубийства!

— Подождите о смерти. Говорите о себе!

— А что говорить? Я извелась вся. Я даже хотела идти к ней и поговорить. И ходила. В этот музей.

Инна повернулась с любопытством.

— Но я не говорила. Потому что боялась Антона. Я не решилась.

Еще одна слезинка скатилась с подбородка и опять попала туда же, на темное пятнышко. Оно стало чуть больше.

"Промокнет!"

Инна снова отвернулась.

— Вы только представьте, что я пережила!

Но Мазин не сочувствовал. Иногда у него появлялась такая жестокость, брезгливое равнодушие к людям, которых он презирал.

— Я не могла понять, знает он или нет. То мне казалось, что не знает ничего, а то, что он обманывает меня, не говорит. А про Ирину Антон тоже ничего не сказал.

— Он ничего не знал о болезни сына, потому что вы украли записку. А Ирина в тот вечер прийти не смогла, была в больнице. Потом сыну стало лучше, и она уехала.

— Я ж не хотела…

Прозрачная кофточка наконец прилипла к телу.

— Светлана, я верю, что вы переживали. Но это не оправдывает ваш поступок и даже не объясняет его. Допустим, вы в самом деле решили, что в записке идет речь о ребенке. Наверно, такое можно предположить, особенно женщине в вашем положении. Но с какой целью вы отправили записку мне через два месяца, когда Тихомирова уже не было в живых? Мстить женщине, ожидающей ребенка и не виноватой ни в чем, кроме того, что она может стать матерью, — это же отвратительно. Думаю, что вы не так уж злобны и бездушны.

В последних словах она уловила поддержку.

— Я уже знала, что ошиблась насчет ребенка.

— И что же?

— Но я знала, что она виновата в смерти Антона.

— Знали или предполагали?

— Знала! Знала.

— Откуда?

— Я скажу. Я не хочу, чтобы меня считали подлой и Антона подлецом. Он не был подлецом. Он был хороший, лучше всех. Он сам все открыл, а она его запугивала, упрекала. Ему не нужно было бояться. Если б он со мной посоветовался, я б ему прямо сказала: отарой все — и тебя поймут. А он ее боялся, потому что она всегда на него влияла и только вред приносила. И загубила его.

— Позвольте, Светлана. Сначала факты, а потом чувства.

— Да, факты, только я их слишком поздно узнала.

— Расскажите, как и что вы узнали, от кого?

— От нее! От нее самой!

Инна повернулась резко, будто ее толкнули. Игорь тоже. Они смотрели на Светлану с изумлением.

— Я все расскажу. Потому что я слышала весь их разговор. Я была тут, в квартире, в той комнате!

— Боже мой! — сказал Инна и закрыла лицо ладонями.

— Значит, я был прав, когда полагал, что вы все-таки поехали к Тихомирову? — спросил Мазин спокойно.

— Вы правильно догадались. Но вы тоже не все знаете.

— Возможно, — не стал он спорить.

— А я все слышала.

— И Антон так себя вел! — прошептала Инна. Кажется, и ей начало отказывать самообладание.

— Не беспокойтесь! Антон сам не знал, что я здесь.

— Расскажите подробно, — предложил Мазин.

— Да что рассказывать! После звонка я не знала, что делать. Я думала, что он меня обманывает, скрывает про ребенка, и обиделась, что он не позвал на защиту и в ресторан. Я думала, что там может быть она. Когда Антон позвонил, я успокоилась немного, но сразу не могла решить, что делать, и отказалась. А потом мне перед ним неудобно стало. Ведь такой день у него, а я ломаюсь…

Это "ломаюсь" почти развеселило Мазина. Когда Светлана волновалась, она становилась проще, естественнее и наивнее. Наивной в своей убежденности, что делать так, как она делала, можно, а выкручиваться приходится потому, что люди, которых она совсем не понимала, представлялись ей более хитрыми и только.

— Я и решила поехать. Собралась быстро и поехала.

"Не сочла себя вправе ломаться в такой день! Это оттуда, из деревни, из веков — блюсти себя, но не ломаться, когда нельзя. Вечная борьба с хозяином-мужчиной. С хозяином, которого можно обманывать, бунтовать даже, но от этого он не перестает быть хозяином и имеет свои права. И еще исконное, бабское, вроде жалости: уж как приспичит мужику — аж жалко становится. Хотя все это в корнях где-то, подсознательно, а на поверхности страх, конечно, — не прогадать бы, я не поеду — поедет другая или он к ней. А приеду неожиданно — обрадуется, на них, мужиков, это действует. Может, расчувствуется — правду скажет. Так она думала, наверно, а, возможно, и не все так, потому что не все мы обдумываем полностью и до конца, а просто делаем и всё, особенно женщины".

— Вы были уверены, что Тихомиров здесь?

— Он же меня сюда звал.

— Но он мог и запоздать, не сразу приехать, раз вы сказали, что не приедете.

— Так и вышло.

— Вы приехали раньше его?

— Раньше. Но у меня ключ был.

— Вы не в первый раз бывали здесь?

Мазин не смотрел на Инну.

— Не первый.

— Хорошо. Рассказывайте дальше.

— Ну, приехала я, а его нет. Я зашла в ту комнату, села, решила подождать. Минут тридцать сидела. Его нету. Меня в сон клонить начало. Ведь было поздно уже. Прилегла на диване, задремала я, в общем. А он сразу в эту комнату зашел, а не туда. И не увидел меня.

"Может быть. Она здоровая. И может спать везде, и когда захочет. Ей наверняка не требуется снотворного. Прилегла и задремала. Или нет? Слишком уж спокойно! Скорее не спала, а наоборот, сидела, ждала, нервничала, когда придет, где он сейчас, с кем? А если придет не один? Да, это больше похоже на правду. Но она говорит, что спала, и тут уж ее не проверишь. Пусть так и остается".

— Что вас разбудило?

— Звонок.

— Тихомиров был уже дома?

— Да, он пошел открывать, а я испугалась, никак не могла сообразить, что же делать.

"Слишком часто она жалуется, что не могла сообразить!"

— Слышу, они говорят в прихожей. Антон и она. Я совсем растерялась.

"Все-таки это действительно неприятная ситуация. Спрятаться с риском быть обнаруженной? Или выйти и вызвать скандал? Интересно, почему она решила остаться? Струсила или схитрила, решила подслушать?"

— И что же вы решили?

— Я ничего не решила. Сначала я думала, что она скоро уйдет, а потом уже выйти нельзя было. Ужасно неприятно было. Я не хотела…

"Возможно, а может, и прислушивалась, затаив дыхание, и не боялась ничего, готовая схватиться с соперницей грубо, мертвой хваткой. Этого тоже не узнать".

— Вы слышали весь разговор?

— Да, они громко говорили.

— О чем?

Нет, он не сомневался, что Инна сказала правду, ему просто хотелось узнать, что скажет Светлана.

— Она его унижала.

"Неужели будет иная версия?"

— Она говорила тут, но было не так. И так и не так. Она его унижала, давала ему понять, что он вор и что теперь он никогда не будет жить спокойно. Я не понимала сначала, о чем разговор, а потом начала понимать, но не верила, что Антон мог чужую работу присвоить. Я хотела выйти и сказать прямо: "Не мог он такого сделать и не делал, а если вы его любите, как же можете его вором считать?"

Светлана повернулась к Инне, и Мазин заметил, что слез на ее щеках уже нет.

Инна молчала.

"Интересно, что она о ней думает? Наверно, считает за недалекую, в общем, простушку с хорошо развитой фигурой".

— Но вы не вышли?

— Нет. Как я могла выйти? Она бы подумала, что это Антон меня прячет. А он бы так делать никогда не стал. Если б он знал, где я, он бы прямо сказал, что я здесь, потому что он был прямой и принципиальный.

Мазин отметил — "принципиальный". За весь вечер это было первое нерусское слово. Да, когда она волнуется, ей не до звучных "хобби".

— Он сказал, что не виноват, и я ему верю, верю! А она угрожала ему.

Мазин вопросительно глянул на Инну.

Та ничего не опровергла, только пожала плечами и сказала:

— Эта девушка преувеличивает, конечно, но ее можно понять.

— Предположим, — согласился Мазин. — Что же произошло после того, как ушла Инна Константиновна?

— Я вышла.

— Тихомиров удивился?

— Еще бы! Или нет… закрыл лицо руками.

— Ты все слышала? — спросил.

— Да.

— И что ты поняла?

— Тебя хотят оклеветать!

— Я это заслужил.

— Но ты не мог ничего украсть! Не мог! Я же знаю!

— Да, я не вор. Ты веришь мне?

— Как же я могу тебе не верить!

— Спасибо!

Он поцеловал мне руку.

— А теперь уходи!

— Я не могу оставить тебя сейчас.

— Нет, уходи. Я должен обдумать свое катастрофическое положение. Меня ждет позор и гибель.

— Она не скажет!

Нет, она скажет, она будет мстить мне. У меня нет выхода.

— Что ты задумал?

— Ничего.

— Что ты задумал?

— Пока ничего. Мне нужно решить. Иди, пожалуйста.

— Я не могу оставить тебя одного.

— Одному мне будет лучше. Я не хочу никого видеть!

— Даже меня?

— Мне стыдно перед тобой.

— Хорошо, я уйду, чтобы ты успокоился, но знай и помни, что бы ни случилось, я всегда с тобой.

— Спасибо, Светлана!

— Обещай мне, что ты не сделаешь никаких глупостей.

— Что ты! Я просто должен отдохнуть, а завтра мы все обсудим вместе.

— Обещай мне! Ведь ты настоящий ученый. Ты должен беречь себя. Обещаешь?

— Обещаю…

— Я поверила ему, но он не сдержал слова.

— Вы ушли? — Мазин вернулся к фактам.

— Он так настаивал! Я хотела быть с ним, но я знала, что он не любил перекладывать свои беды на других. Он одолевал их сам. Всегда. А на этот раз…

"Сейчас заплачет, — решил Мазин, и в самом деле глаза Светланы снова начали наполняться слезами. — Как у йогов: управление функциями!"

Этими прозрачными глазами Светлана смотрела на Инну.

— Поэтому я и послала записку. Я, конечно, неправильно поступила. Я должна была сама рассказать, но я не знала, как вы отнесетесь, а вы должны были узнать все, должны были, чтобы наказать ее, потому что она погубила человека! Я думала, что это ее записка, потому что она все время изводила Антона. Пусть я неправильно поступила, но вы должны ее наказать, должны!

— За что?

— Как "за что"?

— Чтобы наказывать Инну Кротову, необходимо, во-первых, доказать, что Антон Тихомиров покончил с собой, а во-вторых, и это тоже немаловажно, что упреки Кротовой были безосновательными, а работа Тихомирова носила вполне оригинальный характер. Все это требуется доказать. Вот если бы у нас была тетрадка и мы могли бы сравнить ее с текстом диссертации… Но тетради-то нет. — Мазин посмотрел на Светлану. Та сжимала замок сумочки.

— Видимо, ее сжег Тихомиров. Вы видели его последней, Светлана. Не проясните ли еще этот вопрос?

Ответить она не успела.

— Неужели вы всерьез полагаете, что Инну могут судить? — перебил Рождественский.

Мазину стадо трудно.

— Если Светлана выступит свидетелей. Она, повторяю, видела Тихомирова последней.

— Неправда. Последним его видел я.

Это было неожиданно. Теперь уже Рождественский, а не Светлана оказался в центре внимания.

— Вы шли неправильным путем, когда связали меня в своих умозаключениях с моей машиной. Я приезжал на такси, — сказал он Мазину с нервной решимостью.

Тот кивнул по возможности вежливо.

— На машине поехала Инна. Я остался ее ждать. Я нервничал, даже жалел, что рассказал ей обо всем. Пошел в ресторан, взял бутылку коньяку и вернулся не на дачу, естественно, а на квартиру Инны. Ее еще не было, а времени прошло много. Что оставалось делать? Я мог предположить все, что угодно. И я не выдержал, поехал сюда сам. Я не хотел говорить об этом и мог бы смолчать и сейчас, но я не ожидал, что наш разговор так повернется. Конечно же, Инна абсолютно ни в чем не виновата. Виноват этот негодяй. И если ей угрожает суд, я должен сказать правду. Я видел этого подонка последним, и он не помышлял о самоубийстве. Если б не вмешалась судьба, он пережил бы нас всех. Я готов подтвердить это в любом суде. И доказать, что он украл труд профессора Кротова, потому что я видел и тетрадку, и автореферат.

Мазин ожидал протеста Светланы, но та сидела, как в рот воды набрав. "Чем же он так ее удивил?"

— Возможно, вы видели тетрадь, но куда она девалась?

— Он уничтожил ее.

— Тихомиров?

— Да.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Он сжег ее перед моим приходом. Вот зачем ему потребовалось остаться одному, и вот что он собирался обдумывать!

— Расскажите подробно, — повторил Мазин слова, которые повторял неоднократно. Правда, на этот раз без напора.

— У меня, как вы понимаете, тоже был ключ от квартиры. Это, между прочим, моя квартира, и я никогда не прощу себе, что пустил сюда этого проходимца.

— Не нужно давать воли эмоциям. Мы же договорились.

— Совершенно верно. Но я не открыл дверь ключом. Я позвонил. Я думал, что здесь еще могла быть Инна, и не хотел врываться непрошеным. Он отворил мне не сразу Тут все слышно из клетки. Я слышал его шаги на кухне, потом он открыл кран и только тогда подошел к двери…

— Кто там?

— Это я.

— Игорь?

— Ты один?

— Как видишь.

Он действительно был один. Я опоздал и разъехался с Инной. Из кухни пахло горелой бумагой, но я не сразу обратил на это внимание. Мне было не до сантиментов. Я пришел говорить с ним и не собирался играть в бирюльки.

У тебя была Инна?

Он собирался соврать, но понял по моему тону, что этого делать не стоит:

— Откуда ты знаешь?

— Она поехала к тебе после разговора со мной.

Антон спросил нагло:

— О чем же вы беседовали, если не секрет?

— Она сказала тебе.

— А… все эти сплетни?

— Сплетни?

— Ну, конечно, сплетни.

— Я говорю о записках Кротова.

— Выдумки.

— Что?

— Выдумки обиженной, оскорбленной женщины.

— Ну, знаешь, я не подозревал, что ты такой наглец.

— Прошу разговаривать со мной прилично.

— Ты вор.

Категоричность моего тона припугнула его.

— От другого я не потерпел бы таких слов, но ты, Игорь, слишком долго был моим другом.

— Это кончилось.

— Жаль, когда мужчины расходятся из-за женщины.

— Дело не в женщине, а в том, что ты сделал.

— Брось! Не стоит придавать значение тому, что Инна наговорила тебе сгоряча.

— Она мне ничего не наговаривала. Она не такой человек. Я узнал все сам.

— Что именно?

— Утром я искал сигареты в нижнем ящике стола и видел, что в нем лежит.

По-моему, Антон растерялся. Он замолчал, но наглость взяла верх:

— Что же там лежит?

— Тетрадка Кротова.

— Интересно! Ты не страдаешь галлюцинациями?

— Нет!

Я шагнул к столу и выдвинул ящик. В нем ничего не было. Антон наблюдал за мной со злобной ухмылкой.

— Это ничего не значит. Я видел тетрадку.

Он поманил меня пальцем:

— Сходи на кухню.

Я выскочил из комнаты. В раковине застряли остатки мокрого пепла. Она еще горела, когда я постучал!

— Узнаешь?

Я молчал.

— Ты же ее видел. Похожа?

Он еще издевался.

— Я не боюсь вас. Никто вам не поверит, потому что у вас нет доказательств. И никто не захочет скандала. Даже твой отец будет против тебя.

Что мне оставалось делать?

— Чтоб завтра же твоей ноги тут не было. Забирай вещи и уезжай в общежитие. Я не хочу больше иметь ничего общего с такой сволочью!

— Это все? — поинтересовался Мазин.

— Да, я немедленно ушел, но твердо уверен, что Тихомиров и не помышлял о самоубийстве. То, что он сжег тетрадь, говорит само за себя. Он не собирался сдаваться. Он был спокоен. И думаю, что он был прав. Вряд ли Инна захотела бы тратить нервы на разоблачение этой скотины.

— Т-а-к, — протянул Мазин без энтузиазма. — Все это интересно, хотя и не имеет никакого отношения к делу.

— Как не имеет?

— Очень просто. Вам не удалось опровергнуть версию о самоубийстве. Наоборот, ваш визит мог подтолкнуть Тихомирова к этому шагу. До сих пор он видел только одного опасного свидетеля — Инну Константиновну, теперь же вас стало двое. Это осложнило его положение. Если же смерть Тихомирова все-таки не самоубийство, то по-прежнему непонятно, как он мог погибнуть. Зачем он оказался на окне?

— Этого я, разумеется, не знаю определенно, но могу высказать предположение. На окне, если помните, висела китайская бамбуковая штора. Это не моя штора. Антон принес ее из общежития и сам прибил с внешней стороны окна. Окно, как видите, выходит на запад, и во второй половине дня в комнате бывает очень жарко. Это мешало ему работать. Возможно, когда я предложил Тихомирову убраться, он полез на подоконник, чтобы снять штору. Отсюда и все остальное.

— Возможно. Но может быть другое.

— А именно?

— Ваш рассказ усложнил предполагаемую картину. Число версий растет, и не исключена такая: визит ваш оказался не столь мирным, как вы его описали. Объяснение могло закончиться бурно.

— Что вы имеете в виду?

— Насильственную смерть.

— И я…

— Невозможно! — не дала ему договорить Инна.

Светлана прижала к щекам кулаки.

— Вы так думаете? — спросил Мазин с иронией. — Конечно, вам лучше знать, на что способен Игорь Анатольевич. У меня тоже полной уверенности нет. Но кое-что можно проверить.

И вдруг неожиданно он повернулся к Светлане и сказал слова, всех удивившие:

— Светлана, почему вы как ребенок размазываете слезы пальцами? Разве у вас нет носового платка?

И, не дожидаясь ответа, Мазин встал и взял с колен Светланы ее сумку:

— Наверно, он здесь?

Он потянулся, чтобы открыть сумку.

— Не нужно, не нужно, я сама!

Теперь вскочила Светлана, вскочила гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Она схватила сумку, но Мазин не выпустил ее из рук.

— Почему вы не разрешаете мне поухаживать за вами?

Он щелкнул замочком, но не открыл сумку, а продолжал смотреть на Светлану:

— Можно мне открыть вашу сумку?

— Там нет… нет платка.

Игорь и Инна ничего не понимали в этой шутовской, какой-то нелепой сцене.

— А может быть, есть? Может быть, вы просто забыли, а? Давайте-ка поищем вместе.

И он приоткрыл сумку.

— Вы не имеете права! — закричала она и рванула сумку с силой на себя. На этот раз Мазин ее не удерживал. Светлана покачнулась и упала на стул, выпустив сумку из рук. Мазин наклонился и поднял ее.

— Все-таки придется поухаживать, — сказал он и достал из сумки старенькую тетрадку.

— Вот видите, — обратился он к Рождественскому, не глядя на побелевшую Светлану, — а вы говорили, что записки сожжены. Ведь это та тетрадь?

Инна смотрела на Мазина, как на фокусника, и ему стало неудобно.

"Зачем я разыграл этот дурацкий номер? Но с другой стороны, как было заставить ее отдать тетрадку? Ладно, сыщик должен поступать эффектно и таинственно".

— Итак, Игорь Анатольевич, вашему рассказу полностью доверять не приходится. И вашему тоже, к сожалению, — обернулся он к Светлане. — Вы, конечно, захватили тетрадь, чтобы возвратить ее Инне Константиновне? спросил он насмешливо. — Почему же вы так медлили? И даже предпочли пользоваться пальцами вместо платка? Чтобы не открывать сумочку? Потому что она маленькая и тетрадь могли легко заметить?

Светлана молчала.

— Не придумывайте только еще одну версию, а то я сам скоро запутаюсь. Лучше прибегнем к помощи техники. Это будет надежней. Людям свойственно все усложнять. У вас есть магнитофон, Игорь Анатольевич?

— Вы хотите записать наши показания на пленку?

— Нет, наоборот, я хочу предложить вам послушать кое-что.

— Магнитофон есть. Сейчас я налажу его.

— Пожалуйста!

Мазин достал из кармана небольшую бобинку с пленкой:

— Вот это прокрутите, если вам не трудно.

Рождественский поставил пленку.

— Одну минутку, — попросил Мазин. — Я включу сам. Сначала вы услышите несколько поясняющих слов.

Стало тихо до стука часов на книжном шкафу.

Потом из магнитофона раздался голос Мазина:

— Готовы ли вы рассказать все, что знаете?

— Да, готов.

— Назовите, пожалуйста, себя.

Мазин надавил кнопку:

— Светлана, вам знаком этот голос?

— Да. Это Олег.

— Совершенно верно.

Он снова включил магнитофон.

— Чистяков Олег Васильевич.

— Чем вы занимаетесь?

— Служу в армии.

— Хорошо, теперь рассказывайте.

— Извините, я волнуюсь. Может, не все гладко получится. Но уж как будет. Мне неудобно это рассказывать. Понимаете, мы со Светланой дружили еще в школе. И вообще считалось, что навсегда. Потом я поступил в училище, она сюда приехала, но думали, что временно и как только будет возможность, мы зарегистрируемся. Мы встречались, когда можно было. Я приезжал, и она ко мне. Писали часто. Короче, я не сомневался.

В прошлом году я окончил училище, получил назначение. Но вы сами понимаете, военная служба с личными планами не всегда считается. Послали туда, где нужно. Там нет университета, понятно. А она учится. Мы решили еще подождать. Нельзя же было срывать ее с учебы. Я, конечно, верил ей, потому что мы много раз говорили… Правда, последнее время она стала реже писать. Я — два письма, она одно только. Писала, что все в порядке. Но я волновался, переживал. А тут у меня случилась командировка рядом, и я договорился с командованием, чтобы на день сюда заехать.

— Вы предупредили об этом Светлану?

— Нет, так получилось…

— Ясно, продолжайте.

— Я приехал в город поздно. Вечером. Прямо с вокзала побежал к тетке…

Мазин не слушал его слов. Он видел эти слова.

— Тетя Катя, это я!

— Кто ты?

— Олег. Света дома?

Тетка открыла не сразу, копается за дверью, но пускает его в конце концов, и вот он сидит уже за столом, а рядом лежит его фуражка с золотым плетеным шнуром, и он слушает, как тетка говорит деловито:

— Ты к ней, Олег, больше не приезжай. То, что было у вас, дело детское. Прошло и нету. Светлана сейчас замуж собирается.

У него в горле пересохло. Спросил, запинаясь:

— Кто ж он?

— Человек солидный, научный работник — Тихомиров. Говорю тебе все подробно, чтоб зря голову не морочить. Сам пойми, если была у тебя любовь, так не мешай ее счастью. С тобой у нее какая жизнь будет? Сегодня тут, завтра перебросили. Зачем и учиться было? Если ты такой отчаянный, что на земле тебе места мало и на аэропланах летаешь реактивных, то дело твое, конечно. А когда разобьешься? Что ей останется? Пенсия твоя? Я прямо говорю, потому что я человек прямой…

Олег берет фуражку, надевает, но уже не лихо, чуть набекрень, а прямо, надвинув на лоб, и выходит. Нет, он идет не на вокзал, а в общежитие. Не потому, что не поверил тетке, а потому что нельзя сразу в такое поверить и он должен ее увидеть, услышать от нее самой и тогда, может быть, произойдет чудо… Потому что как же без чуда, если такое происходит…

Общежитие… "Вам кого, товарищ командир? Светлану? Сейчас спросим. Нет, нету ее. Тут ей звонили недавно. Аспирант один. Тихомиров. Он сегодня диссертацию защитил. В ресторан, наверно, приглашал. У них так водится. После защиты обязательно банкет…"

Казалось, идти больше некуда да и незачем. Но он идет вопреки смыслу. Идет в аспирантский корпус и узнает там, что Тихомиров живет на квартире Рождественского.

Мазин слышит слова:

— Конечно, я сам не знал, зачем еду. Не драться, во всяком случае. Но нужно было увидеть Светлану, и покончить с этим делом навсегда. Чтоб не писать больше писем и не обманывать.

Я приехал на проспект и нашел дом. Вошел в подъезд и вдруг понимаю, что веду себя как последний идиот. Зачем я буду подниматься, что скажу? Нельзя же устраивать скандал. Я же офицер, а не баба какая-то. Вышел я из подъезда и сел во дворе на скамейке. Прикинул, где его окно будет. Смотрю — там горит свет. Сижу, смотрю вверх и не соображаю. Закурил. Думаю, нужно идти на вокзал и уезжать отсюда.

— Скамейка с той стороны дома, куда выходят окна?

— Да.

— А подъезд с другой?

Ответа никто не услышал. Мазин нажал кнопку.

— Чистяков приехал сюда приблизительно в то время, когда вы, Инна Константиновна, ушли. Светлана еще оставалась. Что произошло дальше, Светлана? Только теперь уж не врите. — Мазин не отпускал пальца с кнопки.

Она вытерла глаза платком:

— Откуда вы все узнали? Я сама не знала, что Олег приезжал.

— Возможно. Тетка не решилась рассказать вам о своей "услуге". В конце концов, если б не она, вы могли сейчас вернуться к Олегу.

— Нет уж…

— Это дело ваше. Но я вас слушаю.

— Что мне сказать?

— Говорили вы с Тихомировым после ухода Инны Константиновны?

— Нет. Из их разговора я не все поняла, но ясно было, что натворил он нехорошее. Я не знала, что мне делать. Стою и дрожу.

— А Тихомиров?

— Антон посмотрел ей вслед, потом достал эту тетрадь, полистал, положил на стол и говорит сам себе: "Ну, конец, теперь с этим покончено". И развел так руками, как будто зарядку делает или улететь хотел. Тогда я и поняла, что он — жулик. Потому что, если бы он был честный человек, он бы мучился, а не радовался. Мне еще страшнее стало. Как я теперь с ним увижусь? Тут он достал папироску и на кухню пошел, прикурить, наверно. Я туфли в руки и — к двери на цыпочках. Хотела убежать незаметно. Только через порог шагнула, слышу на кухне хлопнуло. Это когда я дверь приоткрыла, сквозняком потянуло и захлопнуло балконную дверь. Антон-то на балкон вышел. Его там и закрыло на английский замок. И хотя дверь стеклянная, на ней занавеска изнутри, меня не видно. Я еще подумала: так тебе и надо, посиди там, проветрись. Даже смешно стало.

— И вы ушли, захватив тетрадку?

— Да! — она внезапно перешла на крик. — Что вы ко мне привязались? Не убивала я его. Сам он свалился. И ничего вы мне такого не пришьете! Вернула я вашу тетрадку.

— Вы правы, — ответил Мазин, не обращая на ее вопль никакого внимания, и нажал кнопку…

— Я сидел и смотрел вверх на окно. Вдруг вижу, на балкон выходит мужчина. Один. Это у меня первое мелькнуло, что один. Даже подумал, может, неправда все про Светлану. А он как-то странно себя повел. Я уже потом понял, что за ним захлопнулась дверь и он остался на балконе. Но ему нужно было выбить стекло ногой. Убыток, конечно, но ведь случается, что поделаешь. А он, чудак, решил перебраться в комнату через соседнее окно. Конечно, изловчиться было можно. Между балконом и окном проходит лестница. Вы ее, наверно, видели. Он потянулся рукой, достал лестницу и перешагнул на нее с балкона. А с лестницы до открытого окна не дотянулся. Или дотянулся, но рука соскользнула, не знаю. Было темно…

Мазин щелкнул кнопкой, хотя на катушке еще оставалась пленка.

Все молчали.

Потом Светлана сказала с торжеством:

— Вот вам и вся правда. Непонятно, чего вы добивались. Видите, я ни в чем не виновата.

Мазин потянулся было снова к магнитофону, но не включил его:

— Вы ни в чем не виноваты. Правда, вы могли открыть дверь на балкон. Но за это не судят.

— Еще бы! Так всех людей в тюрьму посадить можно. Он мог разбить стекло, Олег правильно сказал. Я ж не думала, что он такой псих окажется.

— Все верно, Светлана. Только зачем вы так много врали?

— А вы меня не воспитывайте! Любите нотации читать. Все врут. Он разве не врал? — Она ткнула пальцем в Игоря. — А она? Тоже всю правду говорила? Дудки! А Антон? Жулик оказался, а не ученый. И Олег хорош, выслеживал меня, как шпик. Да и вы-то без хитростей ни на шаг. Так что не учите. Понятно?

— Конечно, — согласился Мазин, — я предпочитаю занятия полегче. Вы свободны, девушка.

— То-то!

Она вышла, глянув на всех презрительно, но на нее никто не смотрел.

Мазин разглядывал магнитофон, Там еще оставался кусочек пленки. Он подумал и включил обратную перемотку.

— Извините меня, — сказал он Инне. — Как видите, никаких тайн не обнаружилось. Но теперь нам известно, пожалуй, все. Вам было тяжело, но вы узнали, что не виноваты. Большего я не мог для вас сделать.

Рождественский поднялся:

— Я хотел сказать, что соврал только потому, что боялся за Инну. Я не мог допустить, чтобы она попала под суд.

— Это делает вам честь, — ответил Мазин сухо. — Простите, но мне пора.

— Пойдемте вместе, — предложила Инна. — Игорь, дай мне пальто, пожалуйста.

На улице она спросила:

— Значит, все-таки трагическая случайность?

Мазин шел, вспоминая слова Олега, что остались на пленке:

— Я бросился к этому человеку, но было сразу видно, что ему уже не помочь. Тогда я побежал к дому. Из подъезда навстречу мне выскочила Светлана. Она пробежала мимо, от страха не узнав меня. Я все-таки поднялся наверх. Больше в квартире никого не было. Конечно, я должен был сообщить, куда следует, но, поверьте, он сразу разбился насмерть и его никто не убивал, а выступать в роли свидетеля мне было, сами понимаете, как.

Трагическая случайность…

Антон Тихомиров вышел на балкон. У него было только одно чувство свободы. Страх, который тяготил его, кончился. Диссертация признана, Инна будет молчать. О Рождественском он ничего не знал. Все. Рубикон позади. Теперь все можно. И тут дверь захлопнулась. Идиотская случайность! Нужно выбивать стекло. Жаль и можно поранить ногу. А что если?… Лестница рядом. Но страх… Знакомый с детства, отвратительный страх высоты. Правда, сейчас ночь и не так страшно. Ну, что ты боишься? Хватит! Сегодня покончено со всеми барьерами. Заодно и с этим. Больше не будет комплексов и неудач. Сегодня можно все! Лестница рядом. Он взялся за нее рукой, поставил ногу. Внизу пустота. И не страшно, совсем не страшно. Еще шаг. Он берется за край оконной рамы. Ну! Что это? Кто там в окне? Кто в комнате? Светлана? Но ее ж не было? Неужели это мерещится? Проклятая высота!

— Да, несчастный случай, — ответил Мазин Инне. — Не стоило испытывать судьбу.

Вдали замерцал зеленый огонек. Он поднял руку, и машина остановилась. Сели они сзади. Было темно. По лицу Инны проплывали блики встречных реклам: синие, красные, оранжевые.

— Возьмите, — сказал Мазин.

— Что это?

— Последний свидетель. Его записная книжка. Там есть немного о вас.

— Она помогла вам?

— Помогла.

Инна спрятала книжку в сумку.

— Спасибо.

И обратилась к шоферу:

— Мой дом второй от угла.

Мазин расплатился. Она подумала, что он хочет зайти к ней, но Мазин, будто угадав эту мысль, пояснил:

— Хочу пройтись пешком. Мне недалеко.

— Зачем она взяла тетрадку?

— Это в ее характере.

Больше он ничего не сказал. Зачем ей подробности? Он представил Светлану, охваченную одним чувством — страхом, страхом перед тем, что в комнате останутся ее следы. Она уже не думала о Тихомирове, она озиралась, как зверек, попавший в ловушку. Все ли взяла? Ничего не забыла? Сумку? Перчатки? На столе тетрадь. С ней связано что-то разоблачающее. И она сует ее в сумку.

— В характере. Потому и принесла с собой сегодня. Не знала, как повернется разговор, что мне известно. Боялась…

Инна протянула ему руку:

— До свиданья.

— Счастливо вам!

Мазин подумал, что, наверно, не увидит ее больше, как и многих, с кем сводила его жизнь и работа. Разве что случайно.

И пошел по улице, оживленной, шумной, праздничной в блеске вечерних витрин. Компания молодых парней сидела на перилах ограждения, и один, с тощей бородкой, запевал:

Мазин уже прошел, когда остальные подхватили:

Вот и отпуск кончился. А на море еще тепло. Он поднял воротник плаща. Комиссар не ошибся — дело было закрыто правильно.