Мазин любил хороший футбол, но в тот день, когда в парке возле стадиона был тяжело ранен неизвестный пожилой человек, он остался дома. Лежал на диване и смотрел матч по телевизору. Смотрел невнимательно, потому что из головы не шло дело Хохловой. Дело это вначале казалось простым, и полковник Скворцов не подключил к нему Мазина.

— Вы, Игорь Николаевич, не обижайтесь, — сказал он тогда. — Поможет мне Сосновский. — И, желая позолотить пилюлю, добавил: — Вам посложнее что-нибудь нужно, а здесь требуется прежде всего энергия.

Полковник считал себя психологом и был уверен, что знает ключ к каждому подчиненному. Но Мазин полагал, что он неправильно ориентирует Сосновского.

— Борис, а вы с Дедом не того… — спросил он, — не залезете в дебри?

Сосновский улыбнулся и потрогал отлично завязанный галстук:

— Любишь ты, Игорек, в трех соснах всесоюзный розыск устраивать.

— Непохоже, чтоб эта Хохлова…

— Очень даже похоже.

Игорь вздохнул:

— Почему ты, Боря, не пошел в институт кинематографии?

Улыбка на лице Бориса стала неотразимой.

— Злишься, старик? Дельце-то как огурчик. Ничего, в следующий раз и тебе повезет…

Было это месяца два назад. Сосновский постепенно терял налет артистичности и мрачнел, а Игорь ловил себя на том, что немножко злорадствует, стыдился и злился. Наконец его вызвал Скворцов:

— История с сейфом принимает серьезный оборот. Борис Михайлович избрал наиболее простое решение. Оно казалось очевидным, но привело в тупик. Нужны свежие силы, более широкие идеи. Станьте Кутузовым. Превратите отступление в победу!

Сосновский выглядел довольным.

— Подключайся, старик. Сочувствую от души! Тут не дебри, а джунгли непроходимые. Инфаркт нажить можно.

— У тебя инфаркта не будет.

— Зачем он мне? Знаешь, преступников много, а я один.

Он храбрился и навирал на себя. Неудача всегда неудача, а самолюбие было и у Сосновского.

Полдня Игорь читал и перечитывал бумаги, собранные в толстой папке. В лучшем случае они подтверждали мнение, что Хохлова невиновна, но не проливали ни малейшего света на подлинного преступника…

«Это был настоящий штурм, но он отбит, и теперь гости начинают очередную атаку со своей половины поля. У них очень мало времени!» — не без удовольствия сообщил комментатор.

Мазин глянул на часы. До конца матча оставались считанные минуты. «Интересно, что они успеют сделать?» — Он посмотрел на экран как раз в тот момент, когда ситуация на поле резко изменилась.

Атаковали уже местные армейцы. Вот мяч проскочил между двумя динамовцами, попал на ногу выскочившему вперед футболисту в темной майке, пересек центральный круг, снова метнулся вперед, теперь по краю, отскочил от чьей-то головы и повис над штрафной. Там были только динамовцы. Один из них подпрыгнул, чтобы взять мяч на грудь, и… коснулся его рукой. Стадион на секунду замер. Потом Игорю показалось, что телевизор дрогнул от многотысячного вопля, когда судья протянул руку к белому пятну перед воротами. Динамовец стоял, схватившись за голову, а армейцы один за другим отходили от одиннадцатиметровой отметки. Никто не решался бить. Судья снова показал на мяч. И вот к нему медленно подошел защитник. Рева больше не было. Неожиданно Мазин подумал по-мальчишески: «Если он забьет гол, я распутаю это дело…»

Елена Степановна Хохлова работала кассиром в научно-исследовательском институте.

Он размещался на набережной в недавно отстроенном многоэтажном здании, поблескивающем на солнце гирляндами широких окон. Снизу, с реки, институт казался почти небоскребом. По утрам несколько сот сотрудников, переполняя вестибюль, растекались jio длинным артериям коридоров и похожим друг на друга комнатам. В одной из них, на шестом этаже, находилась бухгалтерия.

В час дня 5 августа, когда начался перерыв, из этой комнаты вышли двое: мужчина постарше, главбух Константин Иннокентьевич Устинов, и его помощник, молодой бухгалтер Вадим Зайцев. Устинов захлопнул за собой дверь, запиравшуюся на английский замок, и на всякий случай толкнул ее ладонью. Главбух и Зайцев направились в буфет.

Позднее Сосновский, допрашивая Зайцева, поинтересовался, почему тот, обычно завтракавший в кафе, в этот день ел в институтском буфете. Зайцев ответил, что дело было незадолго до зарплаты и на кафе не хватало денег. Оба заказали сосиски. Минут через пять к ним подошла Хохлова.

Разговор Хохловой с Устиновым слышали многие. И почти все обратили внимание на то, что она бледнее обычного и чем-то обеспокоена.

— Получили деньги, Елена Степановна? — спросил Устинов.

Хохлова ездила в банк.

— Получить-то получила, да еле довезла… По пути сердце схватило. Пришлось домой за валидолом заехать.

— Ай-я-яй! — покачал головой главбух. — А сейчас как?

— Кажется, лучше. Но если разрешите, я бы пошла полежала.

— Да-да… Конечно. Вам же с утра нездоровилось. Идите, идите. Вы сегодня не понадобитесь. Деньги в сейфе?

— Там, на месте. Сейчас положила.

Хохлова вышла из буфета, а Устинов сказал виновато:

— Напрасно я ее сегодня в банк посылал. Можно было и обойтись.

Зайцев пожал плечами:

— Да ведь с банком, сами знаете, сегодня есть деньги, завтра нету.

— В том-то и дело. Но можно б и обойтись. Ну ладно, теперь уж ничего не попишешь. Ты кофе пить будешь?.. А я пойду чайку заварю. Здесь-то какой чай? Бурда.

Вот и весь разговор. Самый обыкновенный, не вызвавший ни у кого подозрений.

Зайцев просидел в буфете до конца перерыва и ровно в два поднялся в бухгалтерию. Устинов за своим столом помечал что-то красным карандашом в бумагах. Рядом с ним дымился стакан крепкого ароматного чая.

Больше в тот день Зайцеву беседовать со своим начальником не пришлось. Через полчаса появился шофер Женя, и Константин Иннокентьевич отправился по делам, захватив старенький портфель.

А на другое утро в бухгалтерию зашли двое сотрудников, чтобы получить деньги на командировки. Елена Степановна достала из сумочки большой ключ с замысловатыми бороздками и привычно вставила его в скважину на сейфе. Стальная дверца отворилась, и все услыхали громкий крик Хохловой:

— Господи, да что ж это! Деньги-то где?

Сейф был пуст.

Первым пришел в себя Устинов. Придерживая двумя пальцами очки, как будто это могло помочь ему лучше разглядеть, он осмотрел сейф и заслонил его рукой:

— Товарищи, прошу никого не прикасаться. И вообще выйти из комнаты. Тут должны быть отпечатки пальцев.

В сейфе не осталось ни рубля. Лишь немного мелочи сиротливо приютилось в коробочке из-под скрепок. Тридцать шесть копеек, как оказалось, когда приехала милиция. Вместо двадцати восьми тысяч рублей.

— Вот это цирк! — попробовал улыбнуться Зайцев.

…Первое, что спросил Сосновский у Хохловой, был вопрос о печати.

— Елена Степановна, постарайтесь точно вспомнить и ответить определенно, в каком состоянии находилась мастичная печать, когда вы открывали сейф. Была она повреждена или нет?

— Нет, печать была в полном порядке.

Искренность ответа говорила как будто в пользу Хохловой, но зато против нее свидетельствовало все остальное. Деньги похитили из сейфа, не только не взламывая его, но даже не дотрагиваясь до печати на дверце. Нетронутым оказался и замок на входной двери в бухгалтерию.

Выглядело бы это по меньшей мере таинственно, если б не одно «но»… Существовал человек, которому не требовалось никаких специальных приспособлений — ни дрели, ни «гусиной лапы», ни «балерины», — чтобы проникнуть в сейф. Человеком этим была Елена Степановна Хохлова, кассир. Больше того, чтобы похитить деньги, она могла вообще не проникать в сейф.

Открытие это Сосновский сделал случайно. Он разговаривал с Устиновым о Хохловой. Главбух был серьезен, слова подбирал тщательно, но в одном не сомневался:

— Если вы, почтеннейший Борис Михайлович, подозреваете нашу Елену Степановну, то, позвольте заметить, ошибаетесь. Я ее знаю хорошо. На такое она не способна, а в тот день особенно. Приступ у нее был сердечный. Даже заехать за валидолом пришлось.

— Заехать по пути из банка?! — Сосновский не ожидал такой удачи. — Да ведь тут-то она и могла их оставить!

— То есть вы полагаете, что болезнь Елена Степановна симулировала, а поездку домой использовала, чтобы оставить там похищенные деньги? Это никак невозможно!

— Почему?

— Потому что полностью противоречит фактам и логике. Похищено двадцать семь тысяч девятьсот рублей, а в банке товарищ Хохлова получила только тринадцать тысяч. Спрашивается, куда же девались из сейфа остальные четырнадцать тысяч девятьсот десять рублей?

И Устинов поглядел на Сосновского с некоторым торжеством. Между тем его слова проясняли, как казалось Борису, последние, неопределившиеся еще детали хищения. Сосновский знал, что все двадцать семь тысяч не могли поместиться в небольшой сумке, с которой Хохлова ездила в банк. И вот ларчик открылся просто.

Заехав домой и оставив деньги, взятые в банке, Хохлова отправилась в институт и забрала из сейфа остальные, которые свободно вынесла через проходную в той же сумке!

«Наивнейший ты чудак, папаша!» — подумал Борис, поглядывая на подчеркнуто серьезного бухгалтера, а вслух сказал:

— Насчет фактов не беспокойтесь! Они вполне соответствуют логике. А за ваше сообщение спасибо. Оно нам поможет.

— Надеюсь, я не повредил Елене Степановне?

— Что вы! Она же не скрывала свою болезнь.

Через несколько дней была получена санкция на арест кассира Хохловой по обвинению в хищении крупной суммы денег из кассы научно-исследовательского института. Не отрицая собранных улик, Елена Степановна наотрез отказалась признать себя виновной.

— Деньги я не брала, — повторяла она с отчаянием, так что Сосновскому невольно становилось жаль эту испуганную, больную женщину, подавленную свалившимся на нее несчастьем.

— А кто же их взял, по-вашему? — спрашивал он, задавая этот вопрос не столько Хохловой, сколько самому себе. И ни она, ни он не могли на него ответить.

— Не знаю, — говорила Хохлова.

— Но может быть, у вас есть какие-то соображения, мысли на этот счет? Подозрения?

— Подозрений нету. Кого я могу подозревать?

Сосновский начинал злиться:

— Что ж они, деньги ваши, испарились сами собой? Домовой их унес? Вы понимаете, что деньги похищены? Огромные деньги! Почти тридцать тысяч!

— Понимаю. Но деньги я не брала.

— Против вас все улики! — И Борис приводил аргументы: — Замок не поврежден, сейф в полной сохранности. Это значит, что кроме вас в него никто не заглядывал. Из банка деньги везли вы. Заезжали с ними домой…

— Деньги я привезла в институт.

— Этого никто не может подтвердить.

— Я сказала Константину Иннокентьевичу. И Вадим там сидел.

— Но они-то не видели денег!

Тут Борису начинало казаться, что наивность ее — хитрая актерская игра и он имеет дело с изворотливым преступником. «Неужели она надеется, что мы окажемся дураками и поверим в конце концов в эту святую простоту?»

— Вам лучше сознаться. Если вы вернете деньги, суд окажет вам снисхождение. Учтут и состояние здоровья.

— Деньги я не брала.

«Нет, на авантюристку она непохожа. По виду — честная служака. Но с другой стороны, трудная жизнь, маленькая зарплата, а тут возможность сразу обеспечить себя до конца дней. Соблазн велик».

— Вы взяли деньги в банке, завезли их домой, оставили, потом приехали в институт. Воспользовавшись отсутствием Устинова и Зайцева, вы забрали из сейфа все, что было, и, сказавшись больной, вынесли деньги в своей сумке!

Когда он изложил свою версию впервые, Хохлова схватилась за сердце, но Сосновский повторял ее не раз, и она, притерпевшись, только твердила свое:

— Деньги я не брала.

— Вы сами осложняете свое положение!

Однако по-настоящему осложнялось положение следствия.

Обыск на квартире Хохловой не дал никаких результатов. Ревизия в институте, где она проработала около десяти лет, не обнаружила ни одного случая нарушения финансовой дисциплины. Наконец, все знавшие Елену Степановну дали о ней самые лучшие отзывы как о скромном, добросовестном и предельно честном человеке. Институт решил направить на суд общественного защитника.

Но суд не состоялся.

— С такими доказательствами, Борис Михайлович, дело в лучшем случае вернут на доследование, — подытожил Скворцов. — А нам с вами… — Он постучал ладонью по затылку. — Вот так, в таком плане…

Сосновский не спорил:

— А что же делать?

— Искать! Деньги-то похищены!

После этого Скворцов вызвал Игоря и сказал:

— Нужны свежие силы, более широкие идеи…

…Рев прекратился. Даже комментатор замолчал. Но тишина тяготила больше, чем крики. Наверно, и армеец, что подошел к мячу, слушал эту тишину, потому что он со страхом смотрел на мяч, не в силах поднять отяжелевшую ногу. Вратарь же, наоборот, выглядел спокойным. Он не ругал защитников, не размахивал руками, а замер, наклонившись в воротах, глядя на противника так, будто он уже знает, в какой угол сейчас ринется мяч. И, сдаваясь перед этим секущим взглядом прославленного вратаря, армеец ударил не хитро и сильно, как собирался рядом со штангой, а тихо и прямо покатил мяч в ворота.

Но перед самым толчком парень не удержался и глянул все-таки в желанный угол. И этот, почти непроизвольный взгляд, решил судьбу матча. Вратарь перехватил его и ринулся к штанге, а мяч, прокатившись рядом, пересек белую линию.

«Кому-то сейчас потребуется валидол», — подумал Игорь. Телевизор исторг победный клич. Клич тем более ликующий, что именно в этот миг судья высоко поднял руки над головой, возвещая, что чемпион страны потерпел поражение. А к защитнику, забившему пенальти, уже бёжали одноклубники, прыгали, повисая у него на шее, повалили на траву и на эту кучу трусов и футболок обрушивались запоздавшие, и кто-то, несмотря на энергичные действия милиции, рвался с трибун на поле… Но тут оператор решил показать массовый триумф, и камера двинулась вдоль трибун, откуда взлетали голуби, где реяли победные плакаты и восторженные болельщики бросали в воздух шапки, газеты и даже пытались подбрасывать друг друга…

Мазин уже протянул руку, чтобы выключить телевизор, когда на экран выплыло крупным планом лицо болезненного вида человека лет сорока в низко надвинутой на глаза кепке. Такие лица встречаются возле пивных, и не только в дни получки. Они не очень приметны, и не приметностью своей задержал человек на экране внимание Мазина, а полной отстраненностью от происходившего. Казалось, этого человека просто не было на стадионе. Он отсутствовал. Ни один мускул не двигался на его лице. Даже окурок в углу рта не шевелился. Не заметить его, не обратить на него внимания было невозможно. И когда оператор, удивившись, остановил на секунду камеру, Мазин успел встретиться глазами с человеком с экрана. Тот, естественно, не видел Мазина. Он протянул руку к хлопавшему рядом соседу и взял его за рукав. Л камера пересекла трибуну снизу вверх и приблизила световое табло с победным счетом. Игорь щелкнул кнопкой. Экран погас.

Заснул Мазин не скоро и, засыпая, внезапно еще раз ясно и отчетливо увидел лицо человека со стадиона, странное лицо человека, равнодушного к такому триумфальному, выстраданному голу…

Победа над чемпионом взволновала умы. Мазин почувствовал это утром в троллейбусе, где над ухом его упрямо доказывал кому-то пассажир с дамским зонтиком:

— А я вас уверяю, что здесь был точный расчет. Психологический прием. Ни один вратарь не ждет подобного гола!

В управлении эту же тему развивал Сосновский. Игорь услыхал его голос издалека. Борис стоял в конце коридора и дергал за лацкан капитана Пустовойтова, офицера уже немолодого, с седыми мужицкими усами:

— Ты понимаешь, капитан, он это со страху. Это точно. Но ведь результат важен! Два очка! Как ни крути.

Тут Боб заметил Мазина и выпустил капитана:

— Привет, старик! Видал? Вот это да! Штука — два очка!

— Приветствую вас, Илья Васильевич. Здравствуй, Боря! Торжествуешь?

— Я вполне. А капитан хмур и сосредоточен. Он вчера дежурил на стадионе, а там зарезали какого-то пьяницу. Даже не до смерти, но Илье Васильевичу его жалко. Говорит, всю радость испортил.

— Да брось ты, Борис Михайлович, шутить. Что же тут хорошего, если человека ножом ударили?

— Наверно, он болел за «Динамо».

Пустовойтов смотрел на Сосновского осуждающе.

— Что там стряслось? — спросил Мазин сочувственно и тут же пожалел, потому что капитан любил рассказывать подробно, а Игорь торопился в институт.

— Странный довольно случай, Игорь Николаевич. Раненого мы обнаружили в парке. Знаете, вправо от центральной аллеи. С ножевым ранением под левую лопатку. Сразу после матча.

— Как же он объясняет?

— Да никак пока. Был в бессознательном состоянии. Сейчас в больнице, но поговорить нельзя.

— А кто он?

— Тоже неизвестно. Не нашли документов.

— Пьяница! — вмешался Борис. — Двинул после матча с дружками победу праздновать. Там же забегаловка рядом… Вот и не поделили что-нибудь.

— Он не похож на пьяницу. Человек, видно, интеллигентный.

— Сейчас интеллигентные так хлещут…

— Да и следов драки не заметно. Потом удар очень уж расчетливый.

— Ладно, Илья Васильевич. Придет в себя — расскажет.

— Одна надежда. Следов-то не сохранилось. Там столько людей вчера прошло!

В летние дни набережную переполняли гуляющие, однако сейчас, когда осень устоялась, людей здесь было мало. Мазин поднялся по бетонной лестнице и с трудом приоткрыл массивную дверь.

— Вам кого, гражданин? — спросил его вахтер тоном человека, которому никогда не надоедает ощущать власть, пусть минутную, над ближними, и Игорь подумал, что этот небритый страж с маленькими подозрительными глазками, наверно, ни за что не согласился бы на другую, даже высокооплачиваемую работу.

Он достал удостоверение и протянул вахтеру. Тот изучил его, зачем-то шевеля губами, и возвратил, смягчив немного выражение лица.

В бухгалтерии были посетители, и Мазин успел осмотреться. Он сразу понял, кто здесь Устинов, а кто Зайцев, и узнал Хохлову. Это не составляло труда, хотя по материалам дела он и представлял их несколько иначе. Так, Устинова он представлял более пожилым и ростом пониже, неприметным служащим в нарукавниках. Тот действительно носил нарукавники, однако никак не походил на старика. Это был крепко сбитый круглоголовый человек с открытым скуластым лицом, на котором прочно сидел небольшой мясистый нос с синеватыми прожилками. Только эти прожилки и напоминали о возрасте главного бухгалтера. Выглядел же он гораздо моложе своих шестидесяти лет. Голая бугристая голова его была гладко выбрита и крепилась с туловищем короткой толстой шеей, но повернул Устинов ее легко, без всякого напряжения:

— Вы ко мне, товарищ? Сию минуту. Присаживайтесь пока.

Мазин сел, а Устинов опять легко обернулся к человеку, с которым прервал разговор, и продолжал:

— Скажите лучше, побаиваетесь, а?

Тот замахал тонкими руками:

— Почему это я побаиваюсь? Вы же меня знаете и я вас знаю… Но у нас же стенгазета, а не «Известия»!

Вмешался Зайцев:

— Это точно. В «Известия» вас бы не взял никто.

Тонкорукий обиделся:

— Я, между прочим, инженер, юноша.

— А вы знаете, что сказал Некрасов об инженерах? Он сказал: инженером можешь ты не быть, но гражданином быть обязан.

Стенгазетчик взорвался:

— Не вам меня учить, молодой человек!

Зайцев нервно захохотал.

Он больше походил на своего двойника, собранного Сосновским по кусочкам и хранящегося в толстой папке с надписью «Дело». Но и в нем не было ничего криминального. Обыкновенный парень из тех, кто не в ладах со спортом и в институте всеми способами отвиливает от физкультуры. Пожалуй, неряшлив. Мазин заметил небритые щеки и оторванную пуговицу под галстуком. Желтоватое лицо неприятно оттеняли темные пятна под глазами. Но когда Зайцев говорил, глаза ядовито оживали, и лицо не казалось болезненным.

Стенгазетчик снова обратился к Устинову:

— Давайте, Константин Иннокентьевич, вернемся к разговору о вашей заметке попозже. Сейчас обстановка не совсем подходящая.

— Как вам будет угодно.

Мазин проводил инженера взглядом и повернулся вместе со стулом:

— Критикуете, Константин Иннокентьевич?

— Немножко. А вы, собственно, — по какому вопросу?

— Да все по тому же…

И постучал ногтем по железной стенке сейфа.

— А… вот что. Так сказать, свежие силы…. — почти процитировал он Скворцова. — Крепкий орешек оказался? Не разгрызете?

— С вашей помощью надеемся.

— Да мы уж и не знаем, чем помочь.

— Елена Степановна два месяца помогала…

Это снова вмешался Зайцев. Однако Игорь смотрел не на него, а на Хохлову.

В молодости она была, наверно, красивой, но с тех пор прошло много лет, и если теперь волосы Елены Степановны были заботливо уложены и даже слегка подкрашены, а щеки припудрены, то делалось это, как понял Мазин, не для того чтобы привлечь внимание, а скорее наоборот, чтобы не привлекать его, не напрашиваться на сочувствие, лишний раз напоминавшее о пережитом, о том, что нужно было забыть, как не раз уже приходилось забывать и перешагивать через боль в не очень удачной жизни.

Игорю предстояло еще многое узнать об этих людях. Он пришел, чтобы сделать маленький первый шаг. И, понимая, что путь будет длинным, приготовился не обольщаться результатами первого шага.

— Здесь все по-прежнему? Мебель? Ваши рабочие места?

— Даже родинка у меня на щеке, — опять спаясничал Зайцев, и Мазин снова ему не ответил.

Он посмотрел в окно, отметил, что вблизи нет ни карниза, ни водосточной трубы, ни пожарной лестницы, по которой можно было бы проникнуть в комнату, взглянул на двухтумбовые канцелярские столы, безобразный сейф, не оправдавший своей показной мощи, и задержался взглядом на маленьком телефонном столике, покрытом выгоревшей плюшевой скатертью. Когда-то скатерть была синей, даже темно-синей: об этом можно было догадаться, потому что рядом с телефоном сохранилось яркое прямоугольное пятно.

Наверно, летом, когда солнце выбеливало скатерть, здесь что-то стояло.

— Что тут было? — спросил Мазин, положив руку на пятно. Спросил не потому, что пятно наталкивало на смелые идеи (он уже знал, что они не так часто совпадают с истиной), а потому, что не собирался возвращаться в эту скучную комнату. — Что стояло на этом месте?

— Мой радиоприемник, — сообщил Зайцев.

— Ваш личный радиоприемник?

— Личный. Частная собственность.

Тон Зайцева не злил Мазина. Ему приходилось беседовать и не с такими задиристыми.

— Слушали музыку в обеденный перерыв?

— Иногда и в рабочее время!

— Классику или джаз?

— Частушки в основном. Народное творчество.

— Хорошее дело. Кто же не выдержал? Вы или приемник?

Ему показалось, что Устинов собирается что-то сказать, но Зайцев ответил раньше:

— Решил спасать имущество. Раз уже тут начали…

— Вы хотите сказать, что забрали принадлежавший вам радиоприемник, который стоял на этом столике, после хищения?

— Так точно. Запишите в протокол.

Да, комната дала немного. Люди в ней тоже. Зайцев слишком болтлив, Устинов, наоборот, чересчур солиден, но оба мало похожи на дерзких грабителей.

— Извините за нескромность, товарищ… Как я понимаю, к раскрытию тайны вы еще не подошли?

«Раскрытие тайны» прозвучало смешно. «Все-таки нарукавники он не зря таскает. И не пьет и не курит, конечно».

Устинов выдвинул ящик стола, достал папиросу и неторопливо вставил ее в старенький янтарный мундштук.

— Орешек крепкий.

— Тем больше вам чести, если справитесь.

— Мы с вами, Константин Иннокентьевич, обязательно встретимся и обо всем этом поговорим. И с вами, товарищи.

Зайцев театрально приложил ладонь к несвежей сорочке, а Хохлова наклонила голову над столом. За все время она не проронила ни слова.

Мазин спустился на третий этаж. Здесь коридор казался не таким однообразным, как наверху, некоторые двери были обиты дерматином. За одной из таких солидных преград помещались приемная директора и его заместителя. Стол секретарши директора был пуст, из чего Игорь заключил, что шеф отсутствует, и не ошибся. Зато за другим сидела приятная женщина средних лет и точила карандаши, заталкивая их в маленькую, похожую на мясорубку машинку.

— Профессор Филин у себя? — спросил Мазин, припомнив фамилию и титул заместителя директора.

Минут через пять его пригласили в кабинет.

Профессор был в отличной форме, сухопар и подтянут. Темно-синий костюм сидел на нем очень ладно, даже с некоторым шиком. Немного старили Филина серебристые волосы, расчесанные на прямой пробор.

— Меня зовут Валентин Викентьевич, — представился профессор. — Вашего предшественника я знаю неплохо. Он приятель моей дочери. («И тут успел», — отметил Игорь). Однако, как говорится, люблю Платона, но истина мне дороже. То есть сдвинуть эту скандальнейшую историю, которая так скомпрометировала наш институт, с мертвой точки ему, увы, не удалось… Хотелось бы, чтобы вы достигли большего. Поймите, речь идет о чести целого коллектива. Я, например, абсолютно убежден, что работники бухгалтерии непричастны к ограблению, и весьма переживал, когда над головой Хохловой сгустились, так сказать, тучи…

— Хорошо, что вы верите в ее невиновность, — ответил Мазин. — Хохлова нуждается в поддержке. Я, собственно, из-за нее и зашел…

— Ну, это лишнее. Мы полностью доверяем Елене Степановне. А как по существу дела?

— Ничего обнадеживающего сообщить не могу.

Профессор машинально написал на чистом листе бумаги, лежавшем перед ним, толстым синим карандашом: «Хохлова».

— Печально. Но мой вам совет: ищите не в бухгалтерии, хотя это и соблазнительно. Например, Константина Иннокентьевича я знаю по войне. Кристальной души человек.

«Устинов» приписал он под «Хохловой».

— А что вы скажете о Зайцеве?

Филин помолчал, выводя карандашом «Зайцев»:

— Его я знаю меньше…

Вдруг он быстро обвел жирной рамкой первые буквы фамилии — X, У и 3 и рассмеялся, протягивая лист Мазину:

— Икс, игрек, зэт? Вот вам уравнение с тремя неизвестными. Их может оказаться и больше. Надеюсь, вы будете держать нас в курсе поиска? В допустимых пределах, разумеется.

— Я надеюсь на вашу помощь.

— Все, что в наших силах, будет сделано. Мы заинтересованы в истине не меньше вас.

Перед тем как уйти из института, Мазин зашел в отдел кадров и просмотрел книгу пропусков на вынос имущества. И хотя Зайцев, как постоянный работник, мог вынести свой приемник по личному пропуску, оказалось, что он брал и специальный. Это было зафиксировано в записи от 10 августа. Таким образом, подтверждалось все, что Мазин услышал от самого Зайцева: использовать приемник для выноса денег (Мазину пришла в голову и такая мысль) Зайцев или кто-то другой в день хищения не мог.

Возвращался Игорь на работу невеселый. Ничего нового он не узнал. Хохлова имела все возможности взять деньги без помех, Зайцев и Устинов ключей от сейфа не имели, однако видели их, могли держать в руках, снять слепок. Они постоянно находились рядом с сейфом. А другие сотрудники института? Знакомые Хохловой, Устинова и Зайцева, наконец, люди, делавшие ключи… Не икс, игрек, зэт, а целый алфавит!

Мазин вошел в кабинет и начал хмуро стягивать плащ.

— Старик, — влетел Сосновский, — ты здесь? Раздевайся — и к шефу.

— Что еще горит?

— Пьяница со стадиона умер, не приходя в себя!

Сорокапятилетний мужчина, крупный, грузноватый, с короткой стрижкой «ежиком» и энергичным рукопожатием— таким был Петр Данилович Скворцов. А прозвище Дед внедрил он сам. Пришел из роддома, где дочка его родила мальчишку, и сказал весело: «Теперь я дед. Ясно, молодежь?»

Это была его слабость. И Мазина и Сосновского Скворцов считал чересчур молодыми. Возраст Дед измерял жизненным опытом. «Четыре года на фронте, в разведке! Каждый год — что весь ваш университет! — говорил он. — Вот и прикиньте, насколько я старше!» При всей внешней грубоватости Дед был человеком цивилизованным: подчиненных обычно называл на «вы», и вообще работать с ним было можно. В этом сходились и Игорь и Сосновский. Правда, воспринимали они Скворцова по-разному.

— Ну вот, Игорь Николаевич, еще событие! — сказал он. — Тщательно обдуманное убийство.

— Это точно. Убил не новичок. Удар очень квалифицированный, — подтвердил Пустовойтов, сидевший у окна. — Таким ударом снимали немецких часовых. Здесь практика нужна. В городе за последние годы ничего похожего не припоминаю.

— Я тоже, — кивнул Скворцов. — Придется поработать мозгами. Так как ни следов, ни свидетелей нет, путь один: установить личность убитого, потом докопаться до мотивов убийства. Ну, а там немножко останется — найти убийцу.

Все сдержанно улыбнулись.

— Действуйте. Суммируйте факты, намечайте план работы. Но институт не забывать! Ясно?

— Вас понял. Разрешите идти? Пойдемте, Илья Васильевич.