Настало время рассказать о моих отношениях с Алексеем Федоровичем Лосевым (1893–1988). Несомненно, он является одним из выдающихся мыслителей ХХ в., который по масштабам своего творчества и глубине мысли может сравниться с такими русскими философами, как Николай Бердяев и Сергей Булгаков. Мне посчастливилось встречаться с ним, работать и в течение многих лет дружить. Об этих встречах хотелось бы рассказать.
Впервые я встретился с ним в 1956 г., когда я был еще студентом. О Лосеве я узнал из рецензии на его работу «Олимпийская мифология в ее социально-политическом развитии», опубликованной в газете «Советская культура». Рецензия была не только положительная, но и восторженная, занимала весь газетный подвал. Я достал ежегодник Педагогического института, где была опубликована работа Лосева, и залпом прочел ее. Было видно, что это была оригинальная работа, в основе которой была интересная концептуальная модель. Лосев доказывал, что древнегреческая мифология была в основе своей родовой общиной, опрокинутой на природу и космос. Несмотря на то что в этой концепции было многое от Дюркгейма, она казалась свежей и методологически обоснованной.
В то время я готовился к написанию своей дипломной работы «Маркс и античность» и меня интересовала роль мифа в античной культуре. Поэтому я отважился встретиться с Алексеем Федоровичем без всяких рекомендаций и звонков. Да и кто мог помочь мне, молодому студенту? В результате я пошел в Пединститут, где в коридоре встретил высокого старика в черной академической шапочке на голове, с орлиным носом – это и был Лосев. Поначалу он встретил меня настороженно и неприветливо, но, узнав, что я студент В. Ф. Асмуса, несколько оттаял. В конце концов он пригласил меня к себе домой в арбатскую квартиру, прямо напротив Вахтанговского театра. С тех пор мои посещения этого дома стали более или менее регулярными. Позднее я переехал в Большой Афанасьевский переулок (тогда улица Мясковского) и стал соседом Алексея Федоровича, мне требовалось менее пяти минут ходьбы до его жилища. Поэтому мои посещения Алексея Федоровича стали регулярными, и это позволило мне узнать от него многое из его жизни.
Во время моих посещений арбатской квартиры Лосев рассказывал мне о своей жизни. Он родился 23 сентября 1893 г. в большом казацком селе на Кубани. Его отец был учителем гимназии, но увлекался музыкой, играл на скрипке и руководил казачьим хором. Очевидно, отец привил сыну любовь к музыке. Молодой Лосев тоже хотел стать музыкантом, как и отец, он занимался игрой на скрипке. Но отец ушел из семьи, и воспитание сына взяла на себя мать. Она переехала в Новочеркасск, где сдавала дом внаем. Окончив гимназию в Новочеркасске, Алексей в 1911 г. приехал в Москву, где поселился в общежитии на Красной Пресне. За 16 рублей он снимал отдельную комнату, хотя столовая была общей. Он поступил в Московский университет сразу на два отделения – философское, где он занимался под руководством профессора Челпанова, и на классическое, где он занимался филологией. В Москве Лосев продолжал занятия музыкой, но ухудшающееся зрение не позволяло ему читать ноты. В конце концов, он всё свое время посвятил философии и филологии. В 1915 г. он окончил университет, защитив диплом на тему «Мировоззрение Эсхила». Начиная с 1919 г. Лосев преподает в Нижегородском университетете. С 1922 г. он становится профессором консерватории, где счастливо сочетает философию и музыку.
Будучи студентом первого курса, Лосев стал посещать заседания Религиозно-философского общества Владимира Соловьева, получив разрешение на эти посещения от своего профессора Челпанова, правда, только на правах слушателя, без права выступлений. В этих заседаниях принимали участие Н. Бердяев, С. Булгаков, Ф. Степун, В. Иванов, И. Ильин, С. Франк. «Многих я знал, – говорил мне Лосев, – но потом порвал с ними. Даже держать их произведения в библиотеке было опасно».
В 1916 г. была опубликована первая работа Лосева – «Эрос у Платона», в сборнике, посвященном его учителю Г. И. Челпанову. Это была классическая тема для русского философского идеализма. Наряду с этим Лосев занимается изучением русской философской традиции. Результатом явилась статья «Русская философия», которая появилась на немецком языке в швейцарском журнале «Русланд» в 1919 г. Наиболее плодотворными в жизни Алексея Федоровича оказались 20-е гг. За это десятилетие он издал восемь наиболее значительных своих философских книг: «Музыка как предмет логики», «Античный космос и современная наука», «Диалектика художественной формы», «Философия имени», «Очерки античного символизма и мифологии». «Диалектика числа у Плотина», «Критика платонизма у Аристотеля», «Диалектика мифа». Все эти книги были изданы в таинственном «Издательстве автора», которым на самом деле, как мне признался Алексей Федорович, было издательство «Учпедгиз», в котором Лосеву покровительствовал Лебедев-Полянский.
К теме русской философии Лосев возвращается в начале 1940 г., когда он пишет статью «Основные особенности русской философии», а затем в своих поздних работах, посвященных Владимиру Соловьеву, – «Вл. Соловьев» (1983) и «Владимир Соловьев и его время» (1990). Обстоятельные высказывания о русских мыслителях начала XX в. содержатся в послесловии Лосева к книге А. Хюбшера «Мыслители нашего времени» (1962), апокалипсическое название которой – «Гибель буржуазной культуры и ее философии» – продиктовано атмосферой идеологической борьбы того времени. Эта статья поразила своим нигилистическим пафосом В. Ф. Асмуса, о чем подробно рассказывает в своих воспоминаниях В. В. Соколов.
Алексей Федорович в своих рассказах о русских мыслителях давал их живописные портреты, порой сохраняя интонации и обороты речи описываемых им персонажей. Особенно часто он рассказывал о Федоре Степуне: «Он был одновременно и аристократом, и актером. Полурусский, полунемец, он казался мне красавцем и был действительно прекрасно образован, и замечательно говорил. Я не знаю никого, кто бы умел так замечательно говорить. Это был один из немногочисленных мыслителей-ораторов». Степун восхищал Лосева не только умением ораторствовать, но и способностью талантливо мыслить и писать. Он высоко отзывался о книге Степуна о сути трагизма, о его глубоком знании немецкого романтизма.
Большой интерес у Лосева в его молодости вызывали личность и книги Василия Розанова. Правда, его отношение к писателю было двойственным: с одной стороны, его восхищали писательский талант Розанова, афористичность его мышления, а с другой – он не мог принять его нигилизм и цинизм. Лосев нарисовал мне следующий портрет Розанова:
«Я знаю только трех европейских мыслителей, которые могли так анархически размышлять. Это – Уайльд, Ницше и Розанов. Причем последний из них – самый талантливый. Это был человек, который всё понимает, но ни во что не верит. Я помню его книги – “Темный лик”, “Люди лунного света”. В них были такие серьезные возражения против христианства, которые и не снились ни одному нашему антирелигиознику. И вместе с тем он глубоко писал о религии. Об античности Розанов говорил, что она пропитана запахом мужского семени. В своих книгах он не стеснялся при всех штаны снимать. Когда я спросил у Павла Флоренского, кого из русских мыслителей он ценит более всего, он назвал Вячеслава Иванова и Василия Розанова. Хочешь знать, что такое Розанов? Это красивая медуза. В воде она сверкает всеми цветами радуги, а вытащишь на берег – одна слизь».
Эти отношения любви и ненависти, приятия и неприятия Лосев выразил и в послесловии к книге Хюбшера.
«В те годы мало кто понимал Василия Розанова, поскольку этот человек сам всё сделал для того, чтобы никто не понял его собственной сущности. Василий Розанов был черносотенный политикан, верующий во все религии и, собственно говоря, ни в одну из них. Мистик и атеист, одновременно и неимоверный циник и часто порнограф. Этот человек превращал все великие культуры прошлого только в ряд своих изысканий и острейших ощущений, просто смакуя всё святое и несвятое как вкусное блюдо. А главное, мировая литература, не исключая Уайльда, не исключая даже Ницше, не исключая даже Достоевского, еше никогда не рисовала и личного, и общественного бытия в таком анархическом самоотрицании, в такой близости к мировой катастрофе, как это выходило под пером Василия Розанова».
Изощренно критикуя Розанова, объявляя его черносотенцем и порнографом, Лосев, очевидно, испытывал симпатию к писателю. Он не раз говорил, что хотел бы написать о нем книгу, но так и не решился это сделать.
Вспоминал Лосев часто и Павла Флоренского, которого он высоко ценил и как философа, и как теолога. В первые годы после революции 1905 г. он читал публичные лекции.
«Тихим и едва слышным голосом, с вечно опущенными вниз глазами, он вещал, что ничего не должно оставаться на прежнем месте, что всё должно терять свое оформление и свои закономерности, что всё существующее должно быть доведено до окончательного распадения, распыления, что покамест всё старое не превратится в чистый хаос и не будет истерто в порошок, до той поры нельзя говорить о появлении новых и устойчивых ценностей. Я сам слышал эти жуткие доклады и теперь прекрасно отдаю себе отчет в их полной исторической обоснованности».
Лосев высоко ценил труд Флоренского «Столп и утверждение истины». В своей книге «Античный космос и современная наука» он писал, что Флоренский вскрыл «мировую первосреду», лежащую в основе греческой философии.
На заседаниях Религиозно-философского общества Лосев познакомился со знаменитым поэтом-символистом Вячеславом Ивановым. Здесь в 1911 г. он слушал его доклад «О границах искусства», который позднее вошел в его книгу «Борозды и межи». Позднее Лосев неоднократно обращался к этой работе Иванова, сравнивал его идеи с «Рождением трагедии из духа музыки» Фридриха Ницше. Он говорил, что Иванов перенес идеи Ницше об «аполлонийском» и «дионисическом» началах из аттической трагедии на общехудожественную область. Со своей стороны Вячеслав Иванов обратил внимание на молодого студента, занимающегося классической филологией и философией. Он читал дипломную работу молодого Лосева «Мировоззрение Эсхила» и дал ей положительную оценку.
В конце концов, как рассказывал Лосев, он получил право на выступление в Религиозно-философском обществе. Здесь он сделал доклад о диалогах Платона «Парменид» и «Тимей». Таким образом, он был не только пассивным свидетелем деятельности русской религиозно-философской интеллигенции, но и активным участником тогдашнего процесса религиозно-философского возрождения.
Огромное влияние на Лосева оказали работы Владимира Соловьева, которого он считал самым крупным русским философом. Разработанный Соловьевым принцип «всеединства» Лосев пытался сам использовать в своих работах.
В статье «Лосев», опубликованной в третьем томе «Философской энциклопедии», характеризуя свои философские позиции этого времени, он пишет о своем кредо: «В 20-х гг. пытался сочетать элементы неоплатонизма с диалектикой Гегеля и феноменологией Гуссерля. В дальнейшем, в 30–40-х гг., переходит на позиции марксизма».
Действительно, неоплатонический элемент занимает важное место в работах А. Ф. Лосева. Он постоянно обращался к сложному понятийному аппарату неоплатонической философии, и прежде всего к понятию «эйдос». Именно поэтому у него философское познание органически проявляется в художественной форме, гносеология перерастает в эстетику. Гегеля Лосев прекрасно знал и мог по памяти цитировать его «Логику» или «Феноменологию духа». С работами Гуссерля Лосев ознакомился, будучи студентом Московского университета. В последующем интерес к феноменологии проявился в исследованиях Лосевым философской и эстетической терминологии. Что касается марксизма, то трудно сказать, относился ли он к нему серьезно, или использовал марксистские цитаты для адаптации к советской действительности. Думаю, что Лосев пытался найти в марксизме объяснение некоторых исторических и социальных процессов. Порой, правда, марксизм Лосева приобретал окраску социологии Дюркгейма. В этом Лосев шел иным путем, чем, скажем, Николай Бердяев. Последний увлекался марксизмом на раннем этапе своего творчества, но затем решительно от него отказался, хотя, по собственному признанию, он никогда до конца не мог преодолеть его влияние. Лосев, напротив, в молодости был совершенно далек от марксизма и проявил к нему интерес только в зрелый период своего творчества. Остается, правда, невыясненным, было ли это уступкой времени, или способом маскировки, некоторым идеологическим камуфляжем. Лично я полагаю, что А. Ф. Лосев серьезно относился к марксизму и пытался освоить его методологию.
Надо сказать, что время, когда я встретил Лосева, не было самым легким периодом его жизни. После лет, проведенных в ГУЛАГе, он был отлучен от философии. Ему позволялось заниматься только античными мифологией и литературой. В 1943 г. его и П. С. Попова «для укрепления логики» пригласили на философский факультет, но через несколько месяцев Лосев был уволен.
У Лосева было два могущественных врага, с которыми ему было трудно бороться. Во-первых, это был Максим Горький, который подверг критике работы Лосева в своей статье «О земле». Во-вторых, это был Каганович, который с трибуны XVI cъезда партии, процитировав Лосева, долго махал кулаками в сторону «недобитых идеалистов». Кампанию против Лосева поддержал Деборин, написавший статью «Вольный стрелок Лосев».
В 1930 г. Лосев был арестован и сослан на строительство Беломоро-Балтийского канала. Трудно и даже совершенно невозможно понять, как можно было превратить в арестанта полуслепого человека. И в духе сталинской стратегии наказания в лагерь была отправлена и его первая жена только потому, что она была женой философа-идеалиста. О времени своего заключения Лосев никогда не рассказывал. Ему присудили пятилетний срок лагерных работ. Но Лосев провел в Кеми и Свири только три с половиной года. Как рассказывал Лосев, выйти из лагеря досрочно ему помогло заступничество Пешковой. Больной и по сути дела слепой Лосев вернулся в Москву, где он продолжал жить в арбатской квартире, на месте которой находится теперь станция метро Арбатская. Но во время войны немецкая бомба упала неподалеку от дома, и вся библиотека, собранная Алексеем Федоровичем, сгорела. Он показывал мне некоторые полусгоревшие книги. После заключения Лосев не мог вернуться к философии, все издательства отказывались печатать его работы. Фактически до 1953 г. Лосев был обречен на молчание.
Но после смерти Сталина и с наступлением хрущевской «оттепели» положение дел в стране стало постепенно меняться. Я уже говорил, что впервые после высылки Лосев стал печатать статьи на философские темы в Философской энциклопедии. Я был инициатором приглашения Лосева, меня поддерживали Спиркин и Каменский. Правда, Ф. В. Константинов страшно гневался, встречая имя Лосева в энциклопедии, и устаивал нам в редакции истерические разносы. Но все мы защищали Лосева как могли. О трудностях, с которыми мы сталкивались, я уже рассказывал на примере статьи Лосева «Диалектическая логика», получившей по условиям конкурса первую премию, но так и не опубликованной.
Особенно удавались Лосеву статьи о сложных философских категориях. К нему обращались за помощью тогда, когда никто уже не мог написать обстоятельную статью на эту тему. К тому же Лосев был не только автором, но и консультантом. Он легко ориентировался в море научной литературы, хорошо знал и использовал зарубежные философские и филологические справочники. Этой способности обязано быстрое написание десяти солидных томов по античной эстетике. Правда, эстетику в этих работах Лосев отождествлял с онтологией, и поэтому история античной эстетики была, собственно говоря, историей античной философии.
Как издательский работник я имел широкие связи с другими издательствами, в которые я предлагал работы Алексея Федоровича. Одна из них вышла в 1960 г. в издательстве «Музыка» – «Античная музыкальная эстетика». Это была первая работа по античной эстетике. Затем мой однокурсник Юра Бородай, поступивший в только что открывшееся издательство «Высшая школа», опубликовал книгу Лосева «Античная эстетика». Вслед за тем издательство «Искусство» открыло серию книг под этим названием. Алексей Федорович много и плодотворно работал, получая компенсацию за вынужденное многолетнее молчание.
В 1964 г. я заключил договор на книгу о категориях эстетики с издательством «Искусство». Мне не хотелось банально называть эту книгу, и я предложил название, отвечающее моему замыслу, – «История эстетики в категориях». Но заведующий редакцией эстетики отверг это название как слишком сложное и непривычное. Пришлось назвать ее банально – «История эcтетических категорий». До сих пор ругаю себя за то, что я его послушался.
Я уже написал бо́льшую часть книги, когда столкнулся со сложностями в определении ряда категорий. Я поделился своими проблемами с Алексеем Федоровичем и сказал, памятуя об его интересе к категориям, что был бы рад, если бы он принял участие в этой книге. К моей радости, он легко и быстро согласился. С этого момента началась увлекательная работа над текстом. Мы работали так. Я приносил часть написанного текста и говорил о том, что вызывает трудности. Алексей Федорович короткое время думал, а затем начинал диктовать. В особенности ему удавались дефиниции категорий. Так писалась эта книга. Она довольно быстро была издана и переведена на несколько языков. Думаю, что из обильной эстетической литературы, изданной в 60–80-х гг., которая чаще всего носила идеологический характер, эта книга сохранила свое значение, так как она раскрывала логику формирования эстетического знания и не имела никакого отношения к идеологии.
Так начался постепенный выход А. Ф. Лосева из вынужденного подполья, в котором он находился около четверти века. Несомненно, Лосев – одна из трагических фигур русской философской мысли ХХ в. Он сформировался как личность и как мыслитель в период, который, по выражению Николая Бердяева, является «серебряным веком» в истории русской духовной культуры. Он лично встречался и был знаком со многими представителями этой культуры – Л. Лопатиным, Г. Челпановым, Н. Бердяевым, Ф. Степуном, И. Ивановым, Г. Шпетом. Традиции философии этой эпохи Лосев пронес через длительный период господства в нашей стране тоталитарной идеологии. К счастью, он не попал на «философский пароход», высылку русской интеллигенции, организованной Лениным в 1922 г. Наверное, на нем ему не хватило места. Но Лосев пережил все тяжести сталинизма, включая заключение и высылку на строительство Беломоро-Балтийского канала, а затем все трудности военного времени. Паровой каток сталинизма пытался раздавить всякую неортодоксальную мысль, в сталинских лагерях погибли многие выдающиеся мыслители, такие как Г. Шпет, А. Жураковский, П. Флоренский, Л. Карсавин. Лосев, пройдя через сталинские лагеря, остался жив, но опыт ГУЛАГа нанес ему тяжелую травму, наложил отпечаток на всю его последующую жизнь.
Об этом свидетельствует следующая история, которой я был очевидцем. При наших встречах Лосев увлекательно рассказывал о прошлом, о своих встречах с людьми, которые для меня казались глубокой историей. Я много раз предлагал Алексею Федоровичу записать свои воспоминания, но он постоянно отшучивался, говорил, что пока он пишет свои книги, у него нет ни времени, ни желания писать мемуары. Однажды я подарил ему «Диалоги» Стравинского, записанные его секретарем. Эта книга очень понравилась Лосеву, и он наконец принял решение записать свои воспоминания с моей помощью. Я должен был выполнять роль секретаря. Чтобы облегчить работу и сделать ее максимально достоверной и документальной, я принес на следующую нашу встречу маленький магнитофон и сказал, что теперь мы будем записывать наши диалоги на пленку.
Реакция была ужасной и абсолютно непредсказуемой. Алексей Федорович непривычно для себя занервничал и закричал: «Убери это, убери!» Я не сразу понял, с чем это связано. Более того, даже обиделся. Но потом сообразил, что это была естественная реакция на прошлое. Очевидно, мое напоминание о звукозаписи напомнило Лосеву о допросах, которым он подвергался во время заключения. С тех пор Лосев звукозаписывающим аппаратам не доверял. Поскольку зрение у него было плохое, все его работы записывала жена Аза Алибековна Тахо-Годи и переписывали секретари. В результате из наших диалогов ничего не получилось. После этого, уберегая Алексея Федоровича от неприятных воспоминаний, я не делал попыток записать наши разговоры. Я знаю, что после меня у Лосева появились и другие помощники, которые продолжили мои попытки записать беседы с Лосевым. К сожалению, они оказались крайне неудачными, не имеющими никакого отношения к философии. Но я могу восстановить наши разговоры с ним только по памяти. Больше всего они касались воспоминаний о выдающихся русских мыслителях эпохи «религиозного ренессанса».
В каком-то смысле Лосев был прямой противоположностью Асмусу и не случайно над ним подшучивал. Работы Лосева и Асмуса отличаются по стилю и методу изложения. В этом отношении интересна оценка Асмусом статьи А. Ф. Лосева, опубликованной в виде послесловия к книге Хюбшера. Статья эта была выдержана в резко полемических тонах по отношению к западной философии. Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях В. В. Соколов.
«После ее выхода мы сидели рядом с Валентином Фердинандовичем на ученом совете факультета. В. Ф. сказал мне: “Ну и откалывает на старости лет. Прямо громилой стал. Бешеный темперамент. Но он нас всех переживет”».
Я старался знакомить Лосева со своими друзьями и знакомыми, приводил к нему в дом психолога В. В. Давыдова, литературоведа П. А. Палиевского. Последний заказал Лосеву статью о символе в редактируемый им журнал «Контекст», из которой в последующем выросла целая книга. Лосев безумно любил музыку, в особенности Рихарда Вагнера. В 50–60-х гг. в Москве было невозможно найти записи вагнеровских опер. Неожиданной страстью воспылал к Вагнеру Эвальд Ильенков, который собрал записи всего «Кольца Нибелунгов». Тогда я познакомил Лосева с Ильенковым и приводил его на квартиру Эвальда Васильевича. Мы слушали Вагнера заполночь. Помню, с каким восторгом Лосев слушал эту музыку. Когда мы возвращались домой на Арбат пустынными переулками Москвы, Лосев громко напевал основные лейтмотивы Вагнера.
Другой его страстью было собирание книг. На книги уходили все профессорские заработки. В результате Лосев собрал замечательную библиотеку вдобавок к той, что осталась после бомбежки во время войны. Лосев говорил: «Книги я люблю. Я не всегда их читаю, но знаю, на каком месте, на какой полке каждая из них стоит». Он буквально заболевал, если обнаруживал, что книга исчезала с отведенного ей места. В собирании книг он проявлял страсть и энергию настоящего библиофила.
Говоря о своих любимых книгах, Лосев выделял три, которые считал лучшими. Это «Петербургские ночи» В. Одоевского, «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше и «Закат Европы» О. Шпенглера. Лосев часто цитировал в своих работах Ницше, широко использовал его идею об «аполлоновском» и «дионисийском» началах в искусстве.
Я знал Лосева и дружил с ним много лет. Очень жалею, что наша дружба так неожиданно и печально кончилась. Но причины были чисто идейные, мы разошлись с ним из-за оценки и интерпретации эпохи Возрождения. Для издательства «Искусство», с которым я долго и плодотворно сотрудничал, я подготовил антологию в двух томах – «Эстетика Ренессанса». Правда, я планировал издать ее в трех томах, материал для этого был, но для этого нужно было специальное разрешение в ЦК КПСС. Пришлось ужать книгу до двух томов. Я привлек к работе многих авторов, и в том числе замечательного художника книги В. В. Лазурского, который использовал старинные шрифты и орнаментику. Книга получилась удачной, я получил за нее премию Академии художеств.
По договору с издательством я должен был подготовить всю книгу: тексты, библиографию, оформление. Как составитель, я должен был бы написать и вступительную статью к книге. Но я решил, что это лучше, чем кто-нибудь другой, напишет А. Ф. Лосев. Лосев принял мое предложение, и мы начали подготовительную работу. Для этого я приносил ему новые книги о Ренессансе, читал ему мои рефераты зарубежных авторов. Как я убедился, Лосев совершенно не знал современной литературы о философии и культуре Возрождения, и, впрочем, не очень ею интересовался. Последней книгой, которую он прочел на эту тему, была «Культура Италии эпохи Возрождения» Якоба Буркхарда. Поэтому я стремился, чтобы вступительная статья к книге, которую я составил, была, как и большинство работ Алексея Федоровича, академической, с анализом всех сторон многообразной культуры Ренессанса и обзором новейших теорий в этой области. Я приносил ему книги Эрвина Панофского и Эрнста Гомбриха, но вскоре понял, что они не интересуют Алексея Федоровича, а, скорее, раздражают его. Я тогда не понимал, что у Лосева уже сложилась концепция Ренессанса и менять ее он не собирается. Я предполагал после издания этой антологии написать свою книгу «Эстетика Возрождения», на которую у меня уже был договор с издательством «Искусство», о чем Лосев хорошо знал. Часть книги была уже написана, некоторые ее будущие разделы были опубликованы в журнальных статьях.
Но мои планы были нарушены и, в конце концов, привели к разрыву наших отношений. Однажды, придя к нему в гости, я увидел в его руках его собственную, только что изданную в издательстве «Мысль» книгу «Эстетика Возрождения». Оказалось, что пока я подготавливал его к написанию предисловия к моему двухтомнику, над которым я еще работал, он написал свою собственную книгу, ничего мне об этом не сказав.
Не берусь судить, насколько это было этично. Лосев знал, что в советское время нельзя было выпускать две книги на одну и ту же тему, тем более что он уже использовал название моей планируемой книги. Выпуская свою книгу, он отнимал у меня возможность публикации уже подготовленной рукописи. В результате мне пришлось надолго спрятать мою собственную работу. Только через четверть века я решился, переработав, представить ее в издательство. Конечно, Лосев поступил по отношению ко мне не по-дружески. Но я не обиделся на него, понимая, что ему, как старшему и заслуженному человеку, надо было уступить дорогу. Поэтому я не сказал ему ни слова и не упрекнул его.
Это был настоящий шок, но на этом дело не кончилось. Второй шок случился, когда я получил от Лосева его статью к моей антологии «Эстетика Ренессанса». Она не имела ничего общего с книгой, которую должна была представлять, и была написана не академически, а скорее в игривом, «розановском» стиле.
Об этой злополучной статье ходят самые различные легенды. Василий Васильевич Соколов, мой преподаватель на философском факультете, в беседе с составителем книги «Философский факультет МГУ им. Ломоносова. Страницы истории» излагает следующую версию.
«Историки и эстетики Ренессанса собрали и перевели очень хороший двухтомник “Эстетика Возрождения”. Два тома страниц по 400–500. И почему-то, это не очень ясно, заказали предисловие А. Ф. Лосеву объемом в четыре листа. Алексей Федорович диктует, а когда диктуешь, это ведь совсем другое, чем писать: в общем, написал он 16 листов. Искусствовед-ренессансист член-корреспондент РАН В. Н. Гращенков написал резко отрицательную рецензию. Алексей Федорович, как говорят, не растерялся, к 16 листам он прибавил еще листов 30 и представил книгу в издательство “Мысль”, его авторитет был уже велик и его издали. Историки-ренессансисты очень ее критиковали».
К сожалению, Василий Васильевич путает факты, связанные с этой статьей. Очевидно, он пересказывает историю, придуманную Азой Алибековной. Во-первых, он пишет о коллективе, который собрал и издал книгу. На самом деле ее собрал и издал один человек – В. П. Шестаков. Это значится на титуле книги и странно, что Соколов моей фамилии почему-то не упоминает. Во-вторых, были все основания доверить написание предисловия именно А. Ф. Лосеву, а не кому-нибудь другому. Лосев интересовался неоплатонизмом, и у него было издание книги Николая Кузанского, связанного с Возрождением. В-третьих, свою книгу он написал и издал в 1978 г., за три года до выхода антологии. Предисловие писалось уже после выхода книги «Эстетика Ренессанса». Поэтому никаких 16 листов он в издательство «Искусство» не представлял, а написал небольшое эссе на трех авторских листах, в котором был только один тезис: «Ренессанс – это неоплатоническая эстетика и эстетический неоплатонизм». Кроме этой спорной тавтологии в статье ничего не было. Это был второй шок, который я испытал. Я обратился к Лосеву, и попросил его переделать статью, так как она не может быть ни по своему жанру, ни по содержанию предисловием к антологии, в которой помимо неоплатонизма были представлены аристотелизм, пифагореизм, стоицизм и другие философско-эстетические направления. Лосев отказался переделывать статью. Как показывает его книга, он вообще отрицательно относился к эпохе Возрождения и видел в ней только «оборотную сторону» ренессансного титанизма. Пришлось отправить ее на рецензию Гращенкову, который читал на факультете курс историографии культуры Возрождения. Рецензия была уничтожающей.
В результате я оказался без обещанного мне компетентного и научного предисловия. Мне было неприятно и трудно отказывать Лосеву в публикации, о которой я сам его просил. Но, как говорится, «Платон мне друг, но истина дороже». Я мог бы сам написать такое предисловие, но тогда оказалось бы, что я «подсидел» Лосева и снял его статью, чтобы написать свою. Я ограничился кратким редакторским предисловием к книге.
Я считаю, что, не опубликовав эту статью Лосева, написанную к моей антологии по Ренессансу, спас его от критики. Она оказалась крайне слабой, была лишена всякой логики, научного аппарата, какой-либо связной концепции. Казалось, что эту статью написал не Лосев, а кто-либо другой. Если бы она была опубликована, ее критиками оказались не только Гращенков, но все историки и теоретики Возрождения. Та критика, которую вызвала в научных кругах его книга «Эстетика Ренессанса», была достаточна, и не хотелось подвергать пожилого человека дальнейшей экзекуции. Я вынужден был вернуть Лосеву его статью, высказав откровенно мои к ней претензии. Но Алексей Федорович критики уже не принимал. Он обиделся и с этого момента порвал со мной дружеские отношения. Из категории близких друзей я перешел в личные враги. Впрочем, так было и с Марком Туровским, талантливым философом, в чем-то не согласившимся с Лосевым. Так кончилась наша дружба. Я полагаю, что Лосев уже не нуждался во мне. Запрет на его работы был снят, популярность его книг росла, и добровольные помощники ему были не нужны.
Сегодня меня часто связывают с Лосевым, называют его учеником. На самом деле это не так. Моим учителем был В. Ф. Асмус, у которого я учился в университете. Сбылись его предсказания, о которых Валентин Федорович говорил мне, когда мы ехали с ним в такси из Переделкино в редакцию Философской энциклопедии, где обсуждались выдвинутые на конкурс статьи на тему «Диалектическая логика», в том числе и статья Лосева. Статьи на конкурсе были под псевдонимом. Асмус сказал: «Я знаю, кто автор статьи. Я очень уважаю Алексея Федоровича и буду голосовать за него. Но должен сказать, что если бы Лосев вдруг стал папой римским, то все мы превратились бы в еретиков». Я был озадачен этой фразой моего учителя. Теперь я хорошо понимаю ее правомерность.
Правда, с А. Ф. Лосевым у меня есть много общего. Это интерес к неоплатонизму, хотя не к античному, как у Лосева, а к ренессансному. Ведь я впервые издал труды самого крупного теоретика неоплатонизма, главы знаменитой Академии Платона во Флоренции Марсилио Фичино. И, конечно же, общим был интерес к категориям, благодаря чему мы и написали с ним книгу «История эстетических категорий». Это единственная книга, которую Лосев написал в соавторстве. Но мне было далеко до его идеалистических построений. Школа, из которой я вышел, была сугубо материалистической, хотя в ней было много места для идеального. Если верить известным рассказам, Лосев был единственным идеалистом в стране. Однажды Сталин, спросив, сколько у нас идеалистов в стране, и узнав, что только один, приказал Лосева не трогать. Не знаю, правда это или вымысел. Во всяком случае, об этой истории повествует в своей книге о Лосеве А. А. Тахо-Годи.
Несмотря на расхождения в понимании и оценке Возрождения, о чем я пишу только сейчас, я признаю огромную заслугу А. Ф. Лосева в развитии отечественной философии, его огромный вклад в эстетику. Как и у каждого мыслителя, у Лосева были свои подъемы и спады, свои достоинства и недостатки. Да он и сам никогда не относился к себе как к иконе, на которую надо молиться. Далеко не во всем с ним можно согласиться, что не умаляет его неоспоримых достоинств и несомненных заслуг. Конечно, ранние работы намного выше и содержательнее, чем работы, написанные в 60-х гг. В них сказалось стремление адаптироваться к вульгарному марксизму, неумеренное цитирование работ Ленина и Сталина. Очевидно, Алексей Федорович не на словах, а на деле пытался встроиться в марксистскую философию.
Боюсь, что те недостатки, которые можно найти у Лосева, во многом идут от его жены Азы Алибековны Тахо-Годи. Конечно, она многие годы была помощницей Алексея Федоровича, его секретарем, и боюсь, что и соавтором. Все последние статьи и работы Лосева существуют только в записи Тахо-Годи. Если верить ей, то Лосев был не профессиональным философом, а монахом, тайно постригшимся под именем Андроник. Лосев был замечательной и цельной личностью, с гениальной памятью, огромной эрудицией, с живым интересом к науке, искусству, музыке. В нем было что-то монументальное, скульптурное. Не случайно он часто обращался к себе в третьем лице. Он говорил: «Вячеслав, знаешь, что Лосев думает по этому поводу?» Он любил иронизировать, и не только над другими, но и над самим собой. Лосев был знаком с романтической иронией не только в теории, но и на практике. Несмотря на религиозность и стремление к духовному, в Лосеве был сильный языческий элемент, идущий, быть может, от его предков. Он воспринимал мир так же, как его воспринимали древние греки – максимально телесно, предметно. Поэтому мне чужды попытки некоторых последователей Лосева, которые стремятся превратить его в монаха, в схимника, прикрывающегося профессорской тогой. Он был человеком яркого темперамента. Я бы охарактеризовал своеобразие его мышления как поиск идеального в телесном и обнаружение телесного в идеальном. С этим, как мне кажется, связана его философия имени.