Я родился в городе Гайсине Винницкой области 20 октября 1935 г. Мой отец, Павел Георгиевич, родился в 1909 г. в Конотопе в бедной крестьянской семье. В юности он был простым пастухом. Затем поступил в Красную армию и стал профессиональным военным. Мать, Екатерина Яковлевна, происходила из крестьянской семьи, которая жила в Сибири.
Вообще-то детства у меня не было, если под детством понимать нормальные условия развития ребенка – игры, чтение детских книг, открытие мира. «Детство – это царство, где никто не умирает» – так называется стихотворение американской поэтессы Эдны Миллей. Мое детство пришлось на тяжелое военное время, когда смерть сопровождала меня и мою семью каждый день и каждую ночь. Войну мы встретили в городе Дрогобыче, на границе с Польшей, а в момент окончания Второй мировой войны я и моя семья оказались под Владивостоком, как бы перемахнув всю нашу необъятную родину. На это незапланированное путешествие ушло пять лет.
Хорошо помню первый день войны – 22 июня 1941 г. Тогда мне еще не исполнилось шести лет. Было раннее воскресное утро. Обычно, как я помню, воскресенье было праздником, отец приходил со службы, вся семья была вместе. Но в это воскресенье мы проснулись от гула самолетных моторов. Мы выбежали на балкон. Стрельбы не было. Был только слышен лай собак и рев самолетов с черными крестами на крыльях. Даже сейчас, через 70 лет, я отчетливо помню это зловещее небо. Самолеты летели так низко, что, казалось, с балкона нашей квартиры я видел головы летчиков в очках и черных шлемах. Самолетов было очень много, они закрыли собой всё небо. Но бомбежки не было.
Отец, собрав вещи, ушел на призывной пункт, и мы вновь увидели его только через четыре года. Моя мать, собрав в узелок нашу одежду, погрузила меня и мою сестру в товарный вагон, который шел на восток. Вагон до отказа был набит женщинами и детьми. Иногда налетали самолеты, начинался обстрел из пулеметов, поезд останавливался, и мы прятались под колесами вагонов. Так в течение нескольких лет мы двигались, переезжая из деревни в деревню, из города в город, с запада на восток. Вспоминать об этом времени тяжело – бомбежки, всполохи бомбовых разрывов, горячие, колючие осколки бомб, голод, холод. Местное население нам, беженцам, помогало как могло. Мы считались семьей военнослужащего, и нам полагалась помощь военных комитетов. Но что они могли нам дать? Я помню, что матери давали большие куски мела, который использовался для покраски сельских домов. Этот мел возили по деревням и меняли его на одежду и пищу. Это была наша единственная валюта, которая помогала найти пропитание. Почему-то в деревнях этого мела не было, и поэтому он обладал огромной ценностью. Нам он отбеливал невзгоды жизни беженцев. При этом я не помню, чтобы наша мать была в подавленном настроении. Она тратила все свои силы, чтобы спасти от плена и голода меня и мою сестру, и всячески поддерживала нас.
Я как-то умудрялся ходить в школу, но менял их раз за разом, потому что надо было бежать от немецкой армии. Поэтому в детстве у меня не было ни книг, ни игрушек. Лыжи мы делали сами, изгибая струганные доски в горячей воде, были и коньки, мы прикручивали их веревками к валенкам.
Самые страшные бомбежки мы пережили в городе Конотопе. Здесь фашистские бомбардировщики пытались уничтожить железнодорожный центр. Конотоп был нашей Хиросимой. Бомбы рвались вокруг, всюду были пожары. Не понимаю, как мы уцелели.
Более спокойной была жизнь в украинских деревнях. На Украине было много овощей, кукурузы, свеклы. В деревнях, где мы останавливались, были чистые и прохладные дома – мазанки. Около домов местные жители выкапывали землю и эти «копанки» наполняли водой. В жаркое время мы, мальчишки, проводили много времени, купаясь в этих рукотворных бассейнах. Украинцы были приветливы и дружелюбны к нам. Украинское население очень помогало нам, беженцам, лишенным одежды, крова и хлеба, выжить и сохранить себя. Конец войны мы встретили в Харькове, где нам дали комнату в большом доме. Отапливалась она электрической спиралью, которая натягивалась на деревянный каркас.
В это время мне было уже 10 лет, и я всё чаще водился с уличными мальчишками. Я пропускал школу. На чердаке нашего многоэтажного дома мы срубали стропила крыш и продавали поленья на местном рынке, зарабатывая себе деньги на стакан семечек. О том, что крыша дома могла рухнуть, мы как-то не задумывались.
В 1944 г. мы наконец встретили отца, которого не видели с начала войны. Он служил в транспортных войсках. Помню поездку с ним в Саратов, где находился его батальон, купание на Волге. Помню последний день войны с Германией в Харькове, где с крыши дома мы, мальчишки, наблюдали за салютом из ракетниц и автоматов. В Харькове в то время было холодно и голодно.
В Харькове на разборе разрушенных зданий работали немецкие военнопленные. Их было жалко, и мы приносили им поесть свеклу, которую можно было найти на брошенных огородах.
А потом отца послали на вторую войну, уже с японцами. Мы переехали под Владивосток, на станцию Седанка на берегу залива Петра Великого. А отец опять ушел воевать, но на этот раз ненадолго. Дальше Маньчжурии наша армия не дошла, так как японские войска не могли оказать никакого серьезного сопротивления. Отец вернулся с трофеями – самурайским мечом и ярким шелковым кимоно.
Жизнь на Дальнем Востоке была раем после голодной и разрушенной европейской части России. Здесь было вдоволь рыбы, огромные порции красной икры, которую я, правда, ненавидел и отказывался есть. Хлеб надо было получать по карточкам, стоять в долгой очереди. Но можно было купить гаолян, из которого можно было варить сносную кашу. А потом нас стали забрасывать американскими продуктами, полученными по ленд-лизу, – банками с крабовыми консервами, белой, не виданной никогда в жизни мукой и молочным порошком, который можно было брать из банки прямо в рот и обязательно размачивать слюной, чтоб не задохнуться. Ничего более вкусного я до того времени никогда не ел.
Но самое главное заключалось в волшебной природе и мягком, субтропическом климате Приморья. С высокого берега вдали в море виднелся остров с чудны́м названием Коврижка. Голубое, чистое море кишело рыбой и всяческой живностью. На берегу после прибоя можно было встретить крабов, осьминогов, морских черепах и огромные кучи водорослей – агар-агара. Всё лето до самого конца октября я проводил в воде, купался, нырял, загорал на берегу. На небольших пологих сопках можно было найти ягоды, грибы, дикий виноград – кишмиш. На сопках надо было быть внимательными, порой здесь попадались небольшие, но ядовитые змейки. Весной, когда к берегу приходило первое тепло, вместе с ним приплывали тысячи медуз, больших и маленьких. Маленькие нещадно жалились, но ожог проходил через несколько часов. С большими нужно было обращаться осторожно, они были очень красивыми, многоцветными, но плавали в одиночку, так что их всегда можно было обойти.
В общем, после всего испытанного во время войны я впервые блаженствовал. Судьба с некоторым опозданием подарила мне несколько лет убитого войной детства. Школу я помню плохо, она была где-то далеко от нашего дома, надо было не меньше часа добираться до нее. Я тогда не знал такого слова, как «робинзонада», но когда я теперь вспоминаю этот краткий период моей жизни, мне на ум почему-то приходит именно оно.
Правда, война всё еще напоминала о себе. Я опять помню военнопленных, на этот раз японских. Они находились в лагере, но им позволяли свободно выходить из него в поисках пищи на берег океана. Тогда я удивлялся – что можно было найти на песчанном берегу? Я не знал, что пленные собирали наиболее полезную и здоровую пищу – креветки и водоросли. Теперь такой обед в японском ресторане мне порой не по карману. Но в то время я не был знаком с японской кухней.
Помню, рядом с нами в поселке жило много корейцев. Они выращивали фантастические овощи у себя на огородах, но для этого они использовавали нечистоты всех соседних общественных туалетов. Пестрое население поселка жило в дружбе, не было никаких национальных конфликтов или неравенства по принципу рождения.
Я жалею, что пришлось мало пожить в условиях дальневосточной «робинзонады». Но надо было учиться, а мои школьные занятия не были систематическими. За время учебы мне пришлось переменить 10–15 школ. Поэтому не было постоянных учителей, условия обучения были различными. Окончил я школу под Москвой, в городе Дмитрове, куда перевели служить отца. Здесь был хороший коллектив преподавателей, в особенности по литературе. В то время Дмитров был провинциальным городом с деревянными домишками со слепыми окнами. Задняя часть домов на улице, где я жил, выходила на канал Москва – Волга. По вечерам город казался пустынным. Единственным развлечением того времени были трофейные американские фильмы, которые поступали в прокат из захваченного нами немецкого киноархива. Эти фильмы у меня, да и не только у меня, создали первые представления о Голливуде, да и об Америке вообще.
Школа находилась в центре города, за высоким валом, окружающим древнюю часть города. Этот вал был длиной 980 м и высотой до 20 м, внутри него возвышался величественный Дмитровский собор. Школа стояла у самых его пределов. У нас были хорошие учителя, в особенности по литературе и истории. Летом можно было купаться в канале. Мы снимали деревянный дом на центральной улице города, недалеко от этого канала. Теперь его снесли, и город неузнаваемо изменился. В этом городе новая архитектура, новые улицы, спортивные сооружения. С мэром этого города, молодым человеком, я иногда играю сейчас в теннис. Но в Дмитрове по-прежнему много истории, славной – когда он был более значительным городом, чем Москва, и прóклятой – когда Дмитров при советской власти стал центром ГУЛАГа, где на стройке канала гноили тысячи и тысячи людей.
Канал Москва – Волга сооружала армия заключенных, которая в 1937 г. насчитывала 192 тыс. подневольных рабочих. Помимо рецидивистов в ней находились политзаключенные – СОЭ (социально опасные элементы) и СВЭ (социально вредные элементы). Центром, где содержались заключенные, был Дмитрлаг, который помещался на территории бывшего монастыря, расположенного на окраине города Дмитрова. Я посещал этот огромный монастырь в 70-х гг., он поразил меня своими размерами. Но в конце 30-х гг. в монастыре было тесно – сюда свозили тысячи заключенных, которые получали высокое звание «каналоармейцев», но содержались как рабы. По сути дела, это была армия рабочих, построенная по образцу рабовладельческого общества. Пища была скудная, спали на нарах. Тех, кто был не в состоянии работать, расстреливали неподалеку от монастыря.
Все работы по строительству канала производились вручную. На протяжении 108 км стройки работали только два экскаватора, которые углубляли основное русло канала до 5,5 м. Вся основная масса работ производилась с помощью лопат, тачек и носилок. Руководил этой стройкой майор госбезопасности Семен Фирин, шефом стройки был Г. Ягода, глава ОГПУ НКВД. На стройке погибли тысячи заключенных. Но официальная пропаганда восторженно писала о фактах «перековки» заключенных, исправления их непосильным трудом. На стройку приезжали писатели во главе с Максимом Горьким, которые прославляли ее. После того как в апреле 1939 г. по каналу прошел первый караван судов, часть заключенных из числа рецидивистов, работавших на стройке канала, была досрочно освобождена. Остальные продолжали гнить в лагерях как социально вредные элементы общества. Всё это приходится вспоминать, когда из своего окна я гляжу, как по каналу величественно проходят огромные белые теплоходы, провозя туристов из Москвы на Волгу и обратно.
Правда, тогда я ничего не знал о мрачных тайнах этого древнего города. Власти города и сейчас не стремятся афишировать прошлое. Исторический музей, находившийся в соборе, выставил как-то фотографии лагеря, но получил от городских властей указание снять их. Теперь я живу в доме творчества на Икше, в нескольких десятках километров от Дмитрова, но не люблю туда возвращаться. Это не моя родина, хотя город обновляется, строятся новые дома, улицы, магазины. Я чувствую, что в этом районе, несмотря на его живописность и новоявленные горнолыжные базы, построенные в районе поселка Турист, плохая энергетика.