От издателей

Книга «Светлое Христово Воскресение» открывает новую серию изданий «Православные праздники детям», предназначенную для детей младшего и среднего школьного возраста. В сборники, посвящённые основным праздникам церковного года, вошли высокие образцы художественного слова классической и современной русской литературы.

Главной задачей издателей было показать детям, насколько глубоко и проникновенно вошло Православие в духовную жизнь русского народа и определило содержание лучших созданий нашей культуры. Литературные произведения, включенные в сборники, раскрывают не только духовный смысл церковных праздников, но и те вечные ценности, которые формируют душу ребёнка и закладывают основы добродетельной жизни. Это прежде всего:

• вера и любовь к Богу – Творцу Вселенной;

• любовь к Церкви, к Отечеству, к своим истокам, благоговейное отношение к святыням;

• внимательное и вдумчивое постижение истин учения Христова, красоты церковного богослужения;

• постоянное молитвенное обращение к Божией Матери и Ангелу-хранителю, к святым;

• любовь к семье, отцу и матери, братьям и сёстрам, к ближним;

• любовь к добродетельной жизни, к милосердию, мужеству, трудолюбию, честности, совестливости и др.;

• борьба с грехом: с непослушанием, обидчивостью, лживостью, завистью и др.;

• бережное отношение к природе и всему живому.

На формирование духовного строя ребенка огромное влияние оказывает то, как мы учим его читать, чувствовать и понимать, слышать Слово Божие, высокие образцы словесности. Навык слышания и понимания основывается на целостном восприятии художественных текстов. Для ребёнка очень важно раскрыть для себя смысл, запечатлённый в образе, ведь именно образ являет ему картину мира. Поэтому чтение должно быть неторопливым, вдумчивым, сопереживающим духовному состоянию автора. Вопросы, которые взрослый задаёт по ходу чтения, не должны «расставлять акценты» и «дробить смыслы». Их назначение – помочь ребёнку осмыслить прочитанное и извлечь для себя духовно-нравственный урок. Книга «Светлое Христово Воскресение», как и другие сборники серии, состоит из нескольких частей: в первой открываются светлые образы пробуждающейся весны; вторая посвящена времени Великого поста; третья – радости Светлого Христова Воскресения; в четвертой помещены легенды и сказки для младших детей.«Весна! Весна! И всё ей радо…»: замечательные поэтические зарисовки весенней природы, детских впечатлений от этого времени года читатель встретит в произведениях А. Майкова, Ф. Тютчева, С. Аксакова, И. Бунина, Л. Модзалевского, М. Пришвина, И. Соколова-Микитова и др. Весна земная является предвестницей для каждого человека «весны бессменной» – гласит стихотворение Н. Гнедича «У Бога мёртвых нет».Особо светлый праздник весны – Благовещение Пресвятой Богородицы. «День Благовещения! Спасения начало!» – так определил этот праздник поэт Л. Бутовский. По старому русскому обычаю на Благовещение покупали птиц и выпускали их из клетки на волю. Об этом писал А. Пушкин в своём стихотворении «Птичка». Интересное описание особенностей празднования Благовещения содержится в повести Д. Григоровича «Город и деревня».«Весна духовная» – так называют в церковной традиции Великий пост, который длится семь недель до Пасхи. Светлая и строгая пора, когда душа учится покаянно оплакивать свои грехи и приобретать опыт добродетельной жизни. Тихим и печальным становится колокольный звон, приглушённым – освещение храма, облачения священников – чёрного, фиолетового цвета. Обычные церковные распевы заменяются постовыми. Шесть недель поста читается с поклонами молитва святого Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего…» А. Пушкин откликнулся на эту молитву своим удивительным стихотворением: «Отцы пустынники и жены непорочны…», которое открывает раздел книги, посвящённый Великому посту.Каждая неделя поста является ступенькой духовного восхождения к Светлому Христову Воскресению. На первой седмице, с понедельника и до четверга, звучит в храме Великий покаянный канон святого Андрея Критского. Крестопоклонная, или Средокрестная, когда из алтаря выносится на середину храма крест, – седмица особого почитания Креста Господня, главного свидетеля страданий, которые принял Христос за людей. Для семилетнего мальчика в повести И. Шмелёва «Лето Господне» эта седмица стала временем первого говения.Незабываемой детской радостью наполнено Вербное воскресенье (Неделя ваий). В этот день Церковь вспоминает, как Христос въезжал в Золотые ворота Иерусалима и люди в праздничных одеждах, с пальмовыми ветвями и цветами, ликуя, приветствовали Его. Это событие проникновенно отражено в стихотворении А. Хомякова «Вход в Иерусалим».Пальмовую ветвь на Руси заменила ветка вербы – первая вестница весны. С букетиками вербы приходят люди в храм в этот день, стоят на службе с зажжёнными свечами. Кругом радостные лица, много детей. Верба стала своеобразным символом пасхальной весны в стихотворениях А. Блока, К. Бальмонта, М. Стрёмина, О. Белявской и др.Особенно ярко в русской литературе запечатлены события Страстной седмицы. С болью и состраданием переживает детская душа события Тайной вечери, предательство Иуды, молитву Христа в Гефсиманском саду, суд у Пилата, Распятие, снятие со Креста, положение во Гроб. Дни Страстной седмицы для детей, как и для всех христиан, – время особого покаяния. Об этом рассказывается в замечательных произведениях А.Чехова, В. Никифорова-Волгина, В. Бахревского.В русской поэзии есть целый цикл произведений, посвящённых событиям Страстной седмицы. В наш сборник вошли стихи П. Вяземского, А. Апухтина, А. Кольцова, Великого князя Константина Романова, С. Соловьёва, И. Бунина, С. Надсона, А. Жемчужникова, А. Круглова, О. Чуминой и др.И вот наступает главное событие церковного года – Пасха. Накануне, в Великую Субботу, на службе читаются ветхозаветные пророчества о Воскресении Христовом – паримии. Облачения священников меняются на белые, совершается освящение пасхальных яств – куличей, пасок, яиц. Всё замирает в ожидании великого чуда. Ровно в полночь начинается крестный ход вокруг храма с пением: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небесех…» Обойдя храм, крестный ход останавливается у его закрытых дверей (как у закрытого камнем Гроба Господня), и начинается пасхальная утреня. Звучит тропарь праздника: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Двери церкви растворяются, крестный ход заходит внутрь. Всё исполнено света и ликования. Облачения и убранство храма – яркого красного цвета. Служба вся поётся, часто звучит радостный возглас священника: «Христос воскресе!» – и единодушный ответ прихожан: «Воистину воскресе!» После утрени люди троекратно целуются – христосуются, поздравляя друг друга с праздником, дарят друг другу пасхальные яйца. Служится пасхальная Литургия. После службы начинается разговение – праздничная трапеза.Неделя, которая следует за воскресной пасхальной службой, называется Светлой седмицей. Всю Светлую седмицу богослужение идёт при открытых Царских вратах, совершаются крестные ходы, слышен праздничный колокольный звон.Великое ликование наполняет всю вселенную, каждую душу, откликнувшуюся на Светлый праздник. Сколько радости, торжествующей любви слышится в пасхальных стихах А. Майкова, Я. Полонского, С. Осипова, К. Случевского, С. Городецкого, К. Фофанова, А. Хомякова, Е. Ганецкого и др.Яркие художественные описания праздника Пасхи оставили нам писатели трёх исторических эпох.В XIX – начале XX века день Воскресения Христова отмечался как «праздников праздник», как центр и средоточие всего года, как торжество всеобщей радости и любви. Пасхальные рассказы и стихи того времени передавали атмосферу праздника, описывали, какой отклик эти события вызывали в детской душе. Не одно поколение юных читателей выросло на повести С. Аксакова «Детские годы Багрова-внука», где задушевно и неторопливо автор рассказывает о традициях семьи, в том числе об основных празднованиях церковного года. В наш сборник включены также отрывки из автобиографической повести К. Лукашевич «Моё милое детство» о далёкой Пасхе детства, рассказ Н. Дени-сова «Святые огни» о первом испытании мужества и веры, фрагмент о московской Пасхе Л. Зурова и другие произведения.XX век был для нашего народа временем суровых испытаний. Верующая Россия в 20–30-е годы прошлого столетия – тема пасхального этюда В. Никифорова-Волгина «В Берёзовом лесу», стихотворения В. Бобринской «Пасха в лагере, 1931 год». Писатели русской эмиграции донесли до нас чувство великой тоски по Родине. Это чувство особенно остро проявилось в воспоминаниях о детстве. Описание ярких детских переживаний Пасхи мы встречаем в повести И. Шмелёва «Лето Господне», рассказах В. Никифорова-Волгина, воспоминаниях митрополита Вениамина (Федченкова). Дворцовой Пасхе посвящён отрывок из повести И. Сургучёва о детстве императора Николая II.Наше время – это время возвращения к истокам и традициям. Современные нам авторы пишут о том, как глубоко и проникновенно открывается детское сердце для веры, как стремится оно увидеть свою Родину обновлённой, просвещённой светом Христовым. Именно об этом – повесть В. Бахревского «С моего крылечка – речка», фрагменты которой включены в сборник. Эта же тема звучит в замечательных стихах С. Шлёновой, которая долгие годы работала с детьми, священника Андрея Логвинова, И. Рутенина.Легенды и сказки весны мы посвящаем самым маленьким читателям. Детский мир – это мир первых впечатлений. И от того, насколько светлыми, радостными, добрыми образами он наполнится, зависит дальнейшая жизнь маленького человека и всего человечества. Весенние сказки Э. Шима, А. Нееловой, В. Сухомлинского, Г. Скребицкого учат бережно относиться ко всему живому, любить, жертвовать собой, дорожить дружбой, быть добрыми и отзывчивыми. Из легенд А. Плещеева и Л. Зилова дети узнают о том, как Сам Бог учит нас беречь созданный Им мир.И в завершение предисловия приведём строки из стихотворения А. Коринфского «Детский мир», обращённые ко всем нам:

Детский мир… Как страстно эта нива

Пахарей и сеятелей ждёт!..

Сейте, други! Светлой правды семя

По весне сторицею взойдет!..

...

...

Л. Модзалевский

ПОЯВЛЕНИЕ ВЕСНЫ

И. Бунин

«Спят поляны снеговые, спит безмолвно тёмный лес…»

И. Соколов-Микитов

МАРТ В ЛЕСУ

(отрывок)

Торжественно тихо в лесу. Недвижно возносятся в небо деревья. Лиловые тени лежат на сугробах. По светло-голубому, уже весеннему небу плывут и плывут лёгкие облака. Под тёмными елями ноздреватый снег.

Мартовский воздух прозрачен и чист. Чуть пахнет смолою, багульником, сосновой хвоей. Вот, прогретая лучами мартовского солнца, сама собою свалилась с макушки дерева, рассыпалась снежной пылью белая шапка. И долго колышется зелёная ветка, освобождённая от зимних оков. Стайка клёстов-еловиков широким красно-брусничным ожерельем рассыпалась по увешанным шишками верхушкам елей…

Празднично, чисто в освещённом весенним солнцем лесу. Яркие пятна света лежат на ветвях, на стволах деревьев, на слежавшихся плотных сугробах. Нежданно-негаданно, почти из-под самых ног, в алмазной снежной пыли начинают вырываться из лунок тетерева…

В ясные дни по утрам уже можно услышать первое весеннее бормотание токующих косачей…

В глубоком снегу в осиновых и сосновых зарослях держатся лоси…

Скоро, скоро начнётся настоящая бурная весна. Оживший лес наполнится голосами. Зазвенят под снегом студёные ручейки, надуются, распушатся душистые почки…

Ф. Тютчев«Ещё земли печален вид…»

Ещё земли печален вид,

А воздух уж весною дышит,

И мёртвый в поле стебль колышет,

И елей ветки шевелит.

Ещё природа не проснулась,

Но сквозь редеющего сна

Весну послышала она,

И ей невольно улыбнулась…

А. Чехов ВЕСНОЙ(отрывок) С земли ещё не сошёл снег, а в душу уже просится весна. Земля холодна, грязь со снегом хлюпает под ногами, но как кругом всё весело, ласково, приветливо! Воздух так ясен и прозрачен, что если взобраться на голубятню, то, кажется, увидишь всю вселенную от края до края. Солнце светит ярко, и лучи его, играя и улыбаясь, купаются в лужах вместе с воробьями. Река надувается и темнеет; она уже проснулась и не сегодня-завтра заревёт. Деревья голы, но уже живут, дышат.В такое время хорошо гнать метлой или лопатой грязную воду в канавах, пускать по воде кораблики или долбить каблуками упрямый лёд. Хорошо также гонять голубей под самую высь поднебесную или лазить на деревья и привязывать там скворечни. Да, всё хорошо в это счастливое время года, в особенности если вы любите природу…

А. Блок На лугу

Леса вдали виднее,

Синее небеса,

Заметней и чернее

На пашне полоса,

И детские звончее

Над лугом голоса.

Весна идёт сторонкой,

Да где ж сама она?

Чу, слышен голос звонкий,

Не это ли весна?

Нет, это звонко, тонко

В ручье журчит волна…

М. Пришвин ЖАРКИЙ ЧАСВ полях тает, а в лесу ещё снег лежит нетронутый плотными подушками на земле и на ветках деревьев, и деревья стоят в снежном плену. Тонкие стволики пригнулись к земле, примёрзли и ждут с часу на час освобождения. Наконец, приходит этот жаркий час, самый счастливый для неподвижных деревьев и страшный для зверей и птиц.Пришёл жаркий час, снег незаметно подтаивает, и вот в полной лесной тишине как будто сама собой шевельнётся еловая веточка и закачается. А как раз под этой ёлкой, прикрытый её широкими ветками, спит заяц. В страхе он встаёт и прислушивается: веточка не может же сама собой шевельнуться…

Зайцу страшно, а тут на глазах его другая, третья ветка шевельнулась и, освобождённая от снега, подпрыгнула. Заяц метнулся, побежал, опять сел столбиком и слушает: откуда беда, куда ему бежать? И только стал на задние лапки, только оглянулся, как прыгнет вверх перед самым его носом, как выпрямится, как закачается целая берёза, как махнёт рядом ветка ёлки!И пошло, и пошло: везде прыгают ветки, вырываясь из снежного плена, весь лес кругом шевелится, весь лес пошёл.И мечется обезумевший заяц, и встает всякий зверь, и птица улетает из леса.Н. ФольбаумВЕСНА

Настал конец зиме упорной.

Весны-владычицы набег

Её сломил. Оттаял снег,

Бежит, звеня, ручей проворный,

И небо яркой бирюзою

В оправе рыхлых облаков

Сквозит… Под крышами домов…

Сосульки, хрупкие от зноя,

Сочатся мелкою слезою,

И посреди больных снегов,

Как весть начала жизни новой,

Подснежник выглянул лиловый…

С. Аксаков ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА-ВНУКАПервая весна в деревне (отрывок) В середине Великого поста, именно на Середокрестной неделе, наступила сильная оттепель. Снег быстро начал таять, и везде показалась вода. Приближение весны в деревне производило на меня необыкновенное, раздражающее впечатление. Я чувствовал никогда не испытанное мною, особого рода волнение… и следил за каждым шагом весны… Шире, длиннее становились грязные проталины, полнее наливалось озеро в роще, и, проходя сквозь забор, уже показывалась вода между капустных гряд в нашем огороде.Всё замечалось мною точно и внимательно, и каждый шаг весны торжествовался, как победа!..Грачи давно расхаживали по двору и начали вить гнёзда в грачовой роще; скворцы и жаворонки тоже прилетели. И вот стала появляться настоящая птица, дичь – по выражению охотников…Сколько волнений, сколько шумной радости!Вода сильно прибыла… Река выступила из берегов, поняла урёму на обеих сторонах и, захватив половину нашего сада, слилась с озером грачовой рощи. Все берега полоев были усыпаны всякого рода дичью; множество уток плавало по воде между верхушками затопленных кустов, а между тем беспрестанно проносились большие и малые стаи разной перелётной птицы: одни летели высоко, не останавливаясь, а другие – низко, часто опускаясь на землю; одни стаи садились, другие поднимались, третьи перелётывали с места на место: крик, писк, свист наполнял воздух…Я слушал, смотрел и тогда ничего не понимал, что вокруг меня происходило: только сердце то замирало, то стучало, как молотком; но зато после всё представлялось, даже теперь представляется мне ясно и отчётливо, доставляло и доставляет неизъяснимое наслаждение!..Мало-помалу привык я к наступившей весне и к её разнообразным явлениям, всегда новым, потрясающим и восхитительным; говорю привык в том смысле, что уже не приходил от них в исступление…И. Бунин«Бушует полая вода…»

Бушует полая вода,

Шумит и глухо, и протяжно.

Грачей пролётные стада

Кричат и весело, и важно.

Дымятся черные бугры,

И утром в воздухе нагретом

Густые белые пары

Напоены теплом и светом.

А в полдень лужи под окном

Так разливаются и блещут,

Что ярким солнечным пятном

По залу «зайчики» трепещут.

Меж круглых рыхлых облаков

Невинно небо голубеет,

И солнце ласковое греет

В затишье гумен и дворов.

Весна! Весна! И всё ей радо.

Как в забытьи каком стоишь

И слышишь свежий запах сада,

И тёплый запах талых крыш.

Кругом вода журчит, сверкает,

Крик петухов звучит порой,

А ветер, мягкий и сырой,

Глаза тихонько закрывает.

И. Шмелёв ЛЕТО ГОСПОДНЕМартовская капель (отрывок) …Кап… кап-кап… кап… кап-кап-кап…Засыпая, всё слышу я, как шуршит по железке за окошком, постукивает сонно, мягко – это весеннее, обещающее – кап-кап… Это не скучный дождь, как зарядит, бывало, на неделю; это весёлая мартовская капель. Она вызывает солнце. Теперь уж везде капель.Под сосенкой – кап-кап…Под ёлочкой – кап-кап…Прилетели грачи – теперь уж пойдёт, пойдёт. Скоро и водополье хлынет, рыбу будут ловить намётками – пескариков, налимов, – принесут целое ведро. Нынче снега большие, все говорят: возьмётся дружно – поплывёт всё Замоскворечье! Значит, зальёт и водокачку, и бани станут… будем на плотиках кататься.В тревожно-радостном полусне слышу я это всё торопящееся – кап-кап… Радостное за ним стучится, что непременно будет, и оно-то мешает спать.…Кап-кап… кап-кап-кап… кап-кап…Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.Я просыпаюсь под это таратанье, и первая моя мысль: взялась! Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонок, и меня ослепляет светом. Полог с моей кровати сняли, когда я спал, – в доме большая стирка, великопостная, – окна без занавесок, и такой день чудесный, такой весёлый, словно и нет поста. Да какой уж теперь пост, если пришла весна. Вон как капель играет… – тра-та-та-та!..Защурив глаза, я вижу, как в комнату льётся солнце. Широкая золотая полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся золотинки. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба ангелы, – я знаю по картинкам. Если бы к нам спустился!На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и узкие, и чёрные на них крестики скосились. И до того прозрачны, что даже пузырики-глазочки видны, и пятнышки… и зайчики, голубой и красный! Но откуда же эти зайчики и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а как будто пасхальные яички, прозрачные, как дымок. Я смотрю на окно – шары! Это мои шары гуляют, вьются за форточкой, другой уже день гуляют: я их выпустил погулять на воле, чтобы пожили дольше. Но они уже кончились, повисли и мотаются на ветру, на солнце, и солнце их делает живыми. И так чудесно! Это они играют на лежанке, как зайчики, – ну совсем как пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные. Воздушные яички, – я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто они спустились с неба, как ангелы.А блеска всё больше, больше. Золотой искрой блестит отдушник. Угол нянина сундука, обитого новой жестью с пупырчатыми разводами, снежным огнём горит. А графин на лежанке светится разноцветными огнями. А милые обои… Прыгают журавли и лисы, уже весёлые, потому что весны дождались, – это какие подружились, даже покумились у кого-то на родинах, – самые весёлые обои. И пушечка моя как золотая… и сыплются золотые капли с крыши, сыплются часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна!..И шум за окном, особенный.

С. Шлёнова (монахиня Мария)

«Извилисто, но неуклонно…»

А. Майков

«Весна! Выставляется первая рама…»

Л. Толстой

ВЕСНА

(отрывок из романа «Анна Каренина»)

Весна долго не открывалась. Последние недели поста стояла ясная, морозная погода. Днём таяло на солнце, а ночью доходило до семи градусов; наст был такой, что на возах ездили без дороги. Пасха была на снегу.

Потом вдруг, на второй день Святой, понесло тёплым ветром, надвинулись тучи, и три дня и три ночи лил бурный и тёплый дождь. В четверг ветер затих, и надвинулся густой, серый туман, как бы скрывая тайны совершавшихся в природе перемен. В тумане полились воды, затрещали и сдвинулись льдины, быстрее двинулись мутные, вспенившиеся потоки, и на самую Красную горку, с вечера, разорвался туман, тучи разбежались барашками, прояснело, и открылась настоящая весна.

Наутро поднявшееся яркое солнце быстро съело тонкий ледок, подёрнувший воды, и весь тёплый воздух задрожал от наполнивших его испарений земли. Зазеленела старая и вылезающая иглами молодая травка, надулись почки калины, смородины и липкой спиртовой берёзы, и на обсыпанной золотым цветом лозине загудела выставленная облетавшаяся пчела. Залились невидимые жаворонки над бархатом зеленей и обледеневшим жнивьём, заплакали чибисы над налившимися бурою, неубравшеюся водой низами и болотами, и высоко пролетели с весенним гоготаньем журавли и гуси… Пришла настоящая весна…

А.Толстой

«Звонче жаворонка пенье…»

Н. Гнедич

У БОГА МЁРТВЫХ НЕТ

Вл. Соловьёв

МОЛИТВА О ЧИСТОТЕ СЕРДЦА

...

Е. Поселянин

БОГОМАТЕРЬ

(отрывок)

Господь повелел Архангелу Гавриилу идти в Назарет Галилейский к Деве Марии, обрученной старцу Иосифу, и нести Ей благую весть…

Вот Она углубилась в чтение Священной книги, прочла таинственные слова пророка Исаии: «Се Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Эммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог…» Задумалась Мария над этими словами… Необъяснимая нежность к этой Жене и Её Сыну переполнили Её сердце… И сказала Она себе, что была бы счастлива стать служанкой той Девы…

И вот в эти минуты и совершилось таинство благовестия. «Радуйся, Благодатная: Господь с Тобою! Благословенна Ты в женах!..» Таковы были слова, которые Ангел принёс на землю от Бога Той, Которая стала первым оправданным благодатью Человеком Нового Завета…

Пресвятая Дева не была устрашена явлением Ангела: к этим явлениям Она привыкла издавна в храме Иерусалимском. Но самые слова смутили Её, так как доселе ни один человек не был назван благодатным…

Она безмолвствовала. И чудно было вокруг… На безмолвное ожидание Девы Ангел сказал Ей, чтоб Она не боялась, так как обрела благодать у Бога, и что Она зачнёт Сына, царству Которого не будет конца.

Со смирением чистая Мария приняла весть о чудном Сыне, склонилась перед волею Божией; но, как невольный крик девственного сердца, вырвался вопрос, которым Она как бы обороняла свою святыню… «Как будет это со Мной, когда Я мужа не знаю?..» – «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; поэтому и Рождаемое Святое наречётся Сыном Божиим», – говорил Деве Ангел. И лучи вышней благодати лились на смиренную Избранницу Небес…

…Освещённая, осиянная, благодатная Земля, зарождавшая в ту минуту Небесного Сына…

«Се, Раба Господня: да будет Мне по слову Твоему!»

В. Бенедиктов

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

Неизвестный автор

ДЕВА МАРИЯ ВО ХРАМЕ

Н. Марков

ПРЕДАНИЕ О БЛАГОВЕЩЕНИИ

Было это давно-давно, почти две тысячи лет тому назад. В Галилее наступала весна, но ещё не распустились виноградники и плодовые сады на склонах гор, окружавших тихий городок Назарет. Чуть зеленели всходы на пшеничных и ячменных полях, и едва пробивалась на ячменных полях нежная и яркая трава.

Было раннее утро. Ещё солнце не взошло, и туманы бродили по соседним холмам, когда в доме плотника Иосифа проснулась Дева Мария.

Она вставала всегда на заре, раньше всех домашних. В Иерусалимском храме, где прошло всё Её детство, привыкла Она просыпаться с рассветом. И все девочки, воспитывавшиеся вместе с Нею при храме, тоже просыпались до солнца и становились на молитву.

Дева Мария и в доме Иосифа жила, как жила в храме. Она мало принимала участия в домашней суете, жила своей особенной жизнью. Молилась, читала Священное Писание и работала в своей маленькой горенке, убранной цветами и травами. Работница Она была искусная: умела и вышивать, и прясть, и ткать.

В свободное от работы время любила Дева Мария пойти в небольшой сад при доме Иосифа. Там ухаживала Она за цветами, поливала посеянные Ею целебные травы, кормила и ласкала прилетавших птиц.

В Назарете Марию видели мало, редко выходила Она за садовую ограду. Но часто прохожие останавливались под Её окном, чтобы послушать, как Она поёт, сидя за работой, псалмы Давида. Ни одна из девушек не умела петь, как Мария.

В это весеннее утро, проснувшись, как всегда, на рассвете, Мария стала на молитву. Она любила молиться в тихие ранние часы, когда в доме все ещё спали. Часто молилась Она о том, чтобы скорее пришёл на землю обещанный Спаситель. Помолившись, Она, по обыкновению, раскрыла книгу Священного Писания и стала читать. В этот день Она остановилась на словах пророка Исаии, возвещавших рождение Спасителя мира. Прочла Мария таинственные строки и глубоко задумалась. Время, предсказанное пророком, наступало. Радостно было Святой Деве думать в это весеннее утро о том, что недолго ждать спасения бедным, измученным людям. «Но где же, – подумала Она, – та избранная Дева, которой суждено стать Матерью Бога? Как Она будет счастлива! Такого великого счастья никто ещё не испытывал на земле!»

И вдруг сквозь опущенные веки почувствовала Дева Мария внезапный яркий свет. «Что это? не солнце ли взошло?» – подумала Она. Но слишком сильно и необычно было сияние, наполнившее убогую маленькую горенку. Точно множество солнц взошло сразу и осветило не бедные выбеленные стены горенки, а горные вершины, покрытые вновь выпавшим сверкающим снегом. Предчувствуя великую радость, но смущённо и робко подняла глаза Дева Мария и замерла, ослеплённая светлым видением. Перед Нею с длинной веткой лилии в руках стоял Архангел, и среди глубокой рассветной тишины послышался небывалый голос:

– Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою! – сердце Девы Марии так сильно забилось, что Она прижала обе руки к груди и неподвижно широко раскрытыми детскими глазами смотрела на Ангела и слушала, что он говорил Ей. А он говорил, что это Её избрал Господь, что это Она будет Матерью Спасителя мира. И поняла Дева Мария, что Архангел говорит свою весть не Ей одной, а всему огромному Божиему миру, что слова, произнесённые в маленькой белой горенке в рассветный, тихий час, гулом бесчисленных колоколов поплывут по земле и будут повторяться во веки веков. И так необъятна была тайна этих слов, так велика их радость, что Дева Мария не могла ни удивляться, ни возражать, а могла только с восторженной покорностью воле Божией принять благую весть.

– Я раба Господня, да будет мне по слову твоему. – Так ответила Мария Ангелу и преклонилась перед ним. А когда встала – никого уже не было в горенке и только небо розовело за окном. Всё было как прежде, но не по-прежнему смотрела на всё Дева Мария. По-новому прозрели Её глаза, новой любовью билось Её сердце и пело Ей: «Радуйся! Радуйся! Радуйся!» Тесно показалось Ей в маленькой горенке. Не могла Она приняться за обычную работу, не поделившись ни с кем благою вестью, не обрадовав никого Своей великой радостью. Но люди все ещё спали.Тихо скрипнула дверь, выходившая в сад дома Иосифа. На пороге остановилась Мария, глядя на светлевшее небо, на вершины гор, алевшие от первых солнечных лучей, и на сады Назарета с ветвями, ещё голыми, но полными скрытого движения весенних соков. Стоит в дверях Мария, и вдруг – щебетанье, чириканье, свист крыльев. Это птицы налетели на Неё со всех сторон. Они все знали Её и любили, потому что и Она любила их, кормила, помогала им, ласкала.В это утро птицы задумали начать вить гнёзда, но, увидев любимую Деву, побросали работу и со всех крыльев помчались к ней. Окружили, чирикают, щебечут, трепыхают крыльями, на плечи, на руки садятся.– Нет сегодня зёрен, – говорит им Дева Мария. А птицы так и льнут к Ней, заглядывают в глаза чёрненькими и янтарными глазками, наклоняют головки, точно прислушиваются к Её словам. И шепнула им Дева Мария о том, что с Нею было. Какими словами шепнула – и Сама не ведала, но только поняли Её птицы, сразу забыли крылатые и зёрна, и гнёзда свои. И такое щебетанье, чириканье и пение раздалось, каких на земле ещё и не слыхивали.Окружённая ликующими птицами, сошла Мария по ступенькам в сад. Склонилась над лилиями нераспустившимися. Точно свечи восковые, рядами стояли они у дверей. Цветам повторила Дева благую весть, и раскрыли лилии свои восковые чаши. И везде, где ступала в это утро Мария, просыпались и раскрывались ещё дремавшие с сомкнутыми лепестками цветы. Подошла Она к Своему любимому миндальному дереву, обхватила его руками, к стволу прижалась – и сразу всё дерево точно залило бело-розовым цветом.А из-за гор встало солнце такое яркое и лучистое, какого ещё не видали люди на земле. И везде по горам сразу, в миг единый, распустились все гранатовые, лимонные и оливковые деревья. Всё зацвело, задышало ароматами. Луга стали улыбаться розовыми маргаритками, красные маки и тюльпаны огоньками вспыхнули по холмам.Ещё раз взглянула на всю эту красоту Дева Мария и заторопилась в Свою горенку. Ей не хотелось, чтоб люди застали Её в саду. И когда в доме все встали, Дева Мария, как всегда в этот час, сидела у себя и ткала заказанное Ей облачение для Иерусалимского храма. А в доме старец Иосиф и домашние его говорили о небывалой весне.Л. Бутовский«Любви божественной и веры торжество…»

Любви божественной и веры торжество

Сегодня пред лицом вселенной возсияло —

Таинственно сошло на землю Божество…

День Благовещенья!.. Спасения начало!..

По мановению Создателя-Владыки,

Благовестителем от пренебесных сил,

Пред Девою Святой является великий

Бесплотных ангелов начальник Гавриил —

И данное ему вещает повеленье:

«Чего восхощет Бог – молчит природы чин,

От века таинства свершается явленье —

Сын Бога Вышнего бывает Девы Сын!»

И Галилейский град, убогий Назарет,

В смирении своём и нищете ликует;

Над ним спасения сияет дивный свет, —

Архангел благодать земле благовествует,

Представ со тщанием в благословенный дом,

Под кров Иосифов, пред Девою Святою. —

И мы с ним «радуйся» Нетленной вопием,

«Ты, Благодатная вовек, Господь с Тобою!»

А. Иванов-КлассикБЛАГОВЕЩЕНЬЕ СВЯТОЕ

Благовещенье святое —

День великий на Руси,

С ним ты чувство молодое

В черством сердце воскреси;

Отзовись душой, как младость,

Грудью полною своей

На сияющую радость,

На улыбку вешних дней.

Соблюдая праздник строго,

В этот день твердит народ,

Что и пташка хвалит Бога

И гнезда себе не вьёт;

В этот праздник, выйдя к полю

С горстью полною зерна,

Добродушно птиц на волю

Выпускала старина.

Приближенье дней пасхальных

Проясняет хмурый взгляд,

Из сторонок чужедальних

В гости ласточки летят.

И, внушая мысль о братстве,

О дарах любви благой,

Будто спорят о богатстве

Небо с грешною землёй.

Все внимая чутким слухом

Гимну зорьки золотой,

Опушились нежным пухом

Ветви вербы молодой,

И глядит на нас, сияя

Недоступностью чудес,

Эта вечность голубая

Торжествующих небес.

Д. Григорович ГОРОД И ДЕРЕВНЯ(отрывок) Утро Благовещения было особенно великолепно. Иван Петрович не утерпел и чуть свет вышел из дома. Солнце восходило в чистом, безоблачном небе; оно уже грело, несмотря на раннюю пору. Не доверяя теплоте, чувствуемой на лице, Иван Петрович несколько раз засучивал рукав и выставлял голую руку на воздух; но и на руку веяло также мягкой теплотой. Он пошёл дальше по улице деревни…Был уже десятый час утра. Желая укоротить путь к дому, он направился задами деревни. Немного погодя, он вошёл к себе на двор.Перед крыльцом увидел он жену, сестру, старую Прокофьевну, двух прислужниц, детей и между ними прыгающего и лающего шершавого Милюшу. Их всех тесно обступала толпа крестьянских девочек и мальчиков. Прислужницы держали в руках сита с печёнными из теста жаворонками, которым, для большего сходства, в глаза и нос воткнуты были зёрна овса. Александра Васильевна и её золовка оделяли ими крестьянских детей, причём няня, державшая на одной руке Катю, приподымала всякий раз на воздух свободную руку и вскрикивала тоненьким, дребезжащим голосом:– Жаворонки прилетели!.. Жаворонки прилетели – весну принесли!..Возгласы приумолкли только тогда, как в ситах не осталось уже жаворонков и крестьянские дети стали расходиться…Операция открытия в доме первого окна на воздух, очевидно, была уже подготовлена; для её окончания, как водилось всякий год, ждали только Ивана Петровича.Всем этим делом, по давно установленному правилу, предоставлялось заведовать старой няне; она относилась к нему самым ревнивым образом. Так и теперь было; никого не допуская помочь ей выдвинуть заржавленную задвижку, она сама принялась хлопотать над ней…Провозившись ещё минуту, Прокофьевна проговорила: «Господи, благослови!» – перекрестилась, упёрлась ладонями в раму – обе половинки вдруг раскрылись, и в кабинет волной хлынул весенний, обогретый солнцем воздух. Он был встречен восторженными криками. Тут уж никого нельзя было удержать, – даже благоразумную старшую Соню; о Серёже – «будущем хлебопашце», и Лизе – говорить нечего; Александре Васильевне пришлось скорее взять на руки Катю, чтобы не затолкали её вместе с Прокофьевной, у которой в первом порыве суеты чепец совершенно сдвинулся на сторону; каждый рвался вперёд, каждому хотелось быть первым, чтобы сказать потом, что ему первому удалось подбежать к окну.В эту минуту, впрочем, никто из старших не думал сдерживать детского восторга. У всех как-то мягко было на сердце; всем было слишком хорошо, чтобы мешать порывам радостного чувства.

И в самом деле, отчего было одним – не выражать своего восторга, другим – не радоваться, когда всё вокруг смотрело так радостно, так весело! Когда всё, что было перед глазами, сияло и нежилось, охваченное лучезарным блеском! Легко дышалось в воздухе, приносившем запах обогретой земли; над ней, без напряжения слуха, слышалось, как заливались жаворонки; речка сверкала зеркалом; за ней, в зеленеющих лугах, белели стада гоготавших гусей; ближе – щебетали воробьи, хлопотливо перелетая с соломинкой в носике; доносилось отдалённое журчанье ручьёв, кативших по холмам последние снежные остатки. Повсюду ходил одушевлённый трепет, всё кругом как бы открывало глаза и, весело осматриваясь, тянулось к солнцу, возвращавшему жизнь.На земле, в воздухе, в самом небе – носилось какое-то ликование, что-то радостное и праздничное…И праздник был также на душе тех, кто стоял теперь у открытого окна. Одни радовались ему безотчётно; он радовал других, открывал им в душе простор для счастливых надежд и мечтаний…А. ПушкинПТИЧКА

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на Бога мне роптать,

Когда xoть одному творенью

Я мог свободу даровать!

...

...

...

Молитва святого Ефрема Сирина

...

А. Пушкин

«Отцы пустынники и жены непорочны…»

К. Победоносцев

ВЕЛИКИЙ ПОСТ

Многим людям, принадлежащим к Церкви, но не имеющим живой связи с нею и её богослужением, странно и непонятно кажется ожидание Великого поста. Но церковный человек стремится к нему, как к источнику живой воды в пустыне, и жаждет ощутить в нём тишину среди житейского шума. Открывается Постная Триодь, наступает Неделя мытаря и фарисея, предвестница поста, и уже видятся вдали отблески первой зари Воскресения.

С раннего утра в Чистый понедельник уже ощущается тихое веяние Великого поста. Какая тишина в московских улицах и переулках, и в свежем, чистом весеннем воздухе, какой гармонией звучат серебристые переборы колоколов, отовсюду зовущих к утрене! Войдёшь в любую церковь – она наполнена, и в какой тишине стоят всюду говельщики. Зачинается что-то торжественное всюду – и православный человек ждёт, когда за вечерней потекут умилительные песни Великого канона и послышатся давно не слышанные тихие, величественные напевы ирмосов…

Каждая неделя затем – новая ступень восхождения к великому празднику. Ждать этого праздника, переживая день за днём возвышенные богослужения Страстной недели, – и, наконец, вступить в час Светлой полуночи: счастлив, кому знакомы эти ощущения.

И. Козлов

МОЛИТВА

Протоиерей Андрей Логвинов

НАЧАЛО ПОСТА

И. Шмелёв

ЛЕТО ГОСПОДНЕ

Ефимоны

(отрывок)

Я еду к ефимонам с Горкиным… Это первое моё стояние, и оттого мне немножко страшно. То были службы, а теперь уж пойдут стояния. Горкин молчит и всё тяжело вздыхает – от грехов, должно быть. Но какие же у него грехи? Он ведь совсем святой – старенький и сухой, как и все святые. И ещё плотник, а из плотников много самых больших святых: и Сергий преподобный был плотником, и святой Иосиф. Это самое святое дело.

– Горкин, – спрашиваю его, – а почему стояния?

– Стоять надо, – говорит он, поокивая мягко, как и все владимирцы. – Потому как на Страшном суду стоишь. И бойся! Потому – их-фимоны…

Таинственные слова, священные. Что-то в них… Бог будто?.. Другие это слова, не наши: Божьи это слова…

– Ихфимоны, стояние… как будто та жизнь подходит, небесная, где уже не мы, а души. Там — прабабушка Устинья, которая сорок лет не вкушала мяса и день и ночь молилась с кожаным ремешком по священной книге. Там и удивительный Мартын-плотник и маляр Прокофий, которого хоронили на Крещенье в такой мороз, что он не оттает до самого Страшного суда… И все мы туда преставимся , даже во всякий час! Потому и стояние, и ефимоны, и благовест печальный – по-мни… по-мни…

И кругом уже всё – такое. Серое небо, скучное. Оно стало как будто ниже, и всё притихло: и дома стали ниже и притихли, и люди загрустили, идут, наклонивши голову, все в грехах. Даже весёлый снег, вчера ещё так хрустевший, вдруг почернел и мякнет, стал как толчёные орехи, халва халвой, – совсем его развезло на площади. Будто и снег стал грешный…

В храме как-то особенно пустынно, тихо. Свечи с паникадил убрали, сняли с икон венки и ленты: к Пасхе всё будет новое. Убрали и сукно с приступков, и коврики с амвона. Канун и аналои одеты в чёрное. И ризы на престоле – великопостные, чёрное с серебром. И на великом Распятии, до «адамовой головы», – серебряная лента с чёрным. Темно по углам и в сводах, редкие свечки теплятся. Старый дьячок читает пустынно-глухо, как в полусне. Стоят, преклонивши головы, вздыхают… И все преклонили голову, и все вздыхают. Слышится вздох и шёпот – «О, Господи…» Захар стоит на коленях и беспрестанно кладёт поклоны, стукается лбом в пол. Все в самом затрапезном, тёмном. Даже барышни не хихикают, и мальчишки стоят у амвона смирно, их не гоняют богаделки. Зачем уж теперь гонять, когда последние дни подходят! Горкин за свечным ящиком, а меня поставил к аналою и велел строго слушать. Батюшка пришёл на середину церкви к аналою, тоже преклонив голову. Певчие начали чуть слышно, скорбно, словно душа вздыхает, —

Я слушаю страшные слова: «увы, окаянная моя душе», «конец приближается», «скверная моя, окаянная моя… душа-блудница… во тьме остави мя, окаянного!..»

Вспоминаю, что у меня мокнет горох в чашке, размок, пожалуй… что на ужин будет пареный кочан капусты с луковой кашей и грибами, как всегда в Чистый понедельник, а у Муравлятникова горячие баранки… «Боже, очисти мя, грешного!» Смотрю на дьякона, на левом крылосе. Он сегодня не служит почему-то, стоит в рясе, с дьячками, и огромный его живот, кажется, ещё раздулся. Я смотрю на его живот и думаю, сколько он съел блинов и какой для него гроб надо, когда помрёт, – побольше, чем для Жирнова даже. Пугаюсь, что так грешу – помышляю, – и падаю на колени в страхе.

Господи, приближается… Мне делается страшно. И всем страшно. Скорбно вздыхает батюшка, диакон опускается на колени, прикладывает к груди руку и стоит так, склонившись. Оглядываюсь – и вижу отца. Он стоит у Распятия. И мне уже не страшно: он здесь, со мной. И вдруг ужасная мысль: умрёт и он!.. Все должны умереть, умрёт и он. И все наши умрут. И Василь Василич, и милый Горкин, и никакой жизни уже не будет. А на том свете?.. «Господи, сделай так, чтобы мы все умерли здесь сразу, а там воскресли!» – молюсь я в пол и слышу, как от батюшки пахнет редькой. И сразу мысли мои – в другом. Думаю о грибном рынке, куда я поеду завтра, о наших горах в Зоологическом, которые, пожалуй, теперь растают, о чае с горячими баранками… На ухо шепчет Горкин: «Батырин поведёт, слушай… “Господи Cил”…» И я слушаю, как знаменитый теперь Батырин ведёт октавой:

На душе легче. Ефимоны кончаются. Выходит на амвон батюшка, долго стоит и слушает, как дьячок читает и читает. И вот начинает, воздыхающим голосом:

Все падают трижды на колени и потом замирают, шепчут. Шепчу и я – ровно двенадцать раз: «Боже, очисти мя, грешного…» И опять падают. Кто-то сзади треплет меня по щеке. Я знаю кто. Прижимаюсь спиной, и мне ничего не страшно.

Все уже разошлись, в храме совсем темно. Горкин считает деньги. Отец уехал на панихиду по Жирнову, наши все в Вознесенском монастыре, и я дожидаюсь Горкина, сижу на стульчике. От воскового огарочка на ящике, где стоят в стопочках медяки, прыгает по своду и по стене огромная тень от Горкина. Я долго слежу за тенью. И в храме тени, неслышно ходят. У Распятия теплится синяя лампада, грустная. « Он воскреснет! И все воскреснут!» – думается во мне, и горячие струйки бегут из души к глазам. – Непременно воскреснут! А это… только на время страшно…»

Крестопоклонная

(в сокращении)

В субботу третьей недели Великого поста у нас выпекаются «кресты»: подходит Крестопоклонная.

«Кресты» – особенное печенье, с привкусом миндаля, рассыпчатое и сладкое; где лежат поперечинки «креста» – вдавлены малинки из варенья, будто гвоздочками прибито. Так спокон веку выпекали, ещё до прабабушки Устиньи – в утешение для поста. Горкин так наставлял меня:

– Православная наша вера, русская… она, милок, самая хорошая, весёлая! И слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость.

И это сущая правда. Хоть тебе и Великий пост, а всё-таки облегчение для души, «кресты»-то. Только при бабушке Устинье изюмины впекали, а теперь весёлые малинки.

Крестопоклонная – неделя священная, строгий пост, какой-то особенный, – «сугубый», – Горкин так говорит, по-церковному. Если бы строго по-церковному, надо бы в сухоядении пребывать, а по слабости облегчение даётся: в середу-пятницу будем вкушать без масла, – гороховая похлёбка да винегрет, а в другие дни, которые «пёстрые», – поблажка: можно икру грибную, суп с грибными ушками, тушёную капусту с кашей, клюквенный киселёк с миндальным молоком, рисовые котлетки с черносливно-изюмным соусом, с шепталкой, печёный картофель в сольце… – а на заедку всегда «кресты»: помни Крестопоклонную…

И ещё наставлял Горкин:

– Вкушай крестик и думай себе – Крестопоклонная, мол, пришла. А это тебе не в удовольствие, а… каждому, мол, даётся крест, чтобы примерно жить… и покорно его неси, как Господь испытание посылает. Наша вера хорошая, худому не научит, а в разумение приводит…

В каморке у Горкина теплится негасимая лампадка, чистого стекла, «постная», как у нас в передней – перед прабабушкиной иконой «Распятие». Лампадку эту Горкин затеплил в Прощёное воскресенье, на Чистый понедельник, и она будет гореть до послеобедни в Великую субботу, а потом он сменит её на розовенькую – весёлую, для Светлого дня Христова Воскресения. Эта «постная» теплится перед медным крестом, старинным, на котором и меди уже не видно, а зелень только… Я со страхом смотрю на крест, мне хочется заплакать. Крест в веночке из белых бумажных роз…В открытую форточку пахнет весной… веет теплом и холодочком. Слышно – благовестят ко всенощной. Сейчас пойдём. Сегодня особенная служба: батюшка вынесет из алтаря животворящий крест, возложив его на голову, на траурном в золотце покрове, убранный кругом цветами; остановится перед Царскими Вратами – и возгласит в тишине: «Премудрость… про-сти-и!..» И понесёт на главе на середину церкви, на аналой. И воспоют сперва радующее – «Спаси, Господи, люди Твоя», а потом, трижды тоже, самое моё любимое – «Кресту Твоему покланяемся, Владыко…»Говенье (в сокращении) С понедельника, на Крестопоклонной, ходим с Горкиным к утрене, раным-рано. Вставать не хочется, а вспомнишь, что все говеют, – и делается легко, горошком вскочишь. Лавок ещё не отпирали, улица светлая, пустая, ледок на лужах, и пахнет совсем весной. Отец выдал мне на говенье рублик серебреца, я покупаю у Горкина свечки, будто чужой-серьёзный, и ставлю сам к главным образам и Распятию. Когда он ходит по церкви с блюдом, я кладу ему три копейки, и он мне кланяется, как всем, не улыбнётся даже, будто мы разные.Говеть не очень трудно. Когда вычитывает дьячок длинные молитвы, Горкин манит меня присесть на табуретку, и я подремлю немножко или думаю-воздыхаю о грехах. Ходим ещё к вечерне, а в среду и пяток – к часам и ещё к обедне, которая называется «преосвященная». Батюшка выходит из Царских Врат с кадилом и со свечой, все припадают к полу и не глядят – страшатся, а он говорит в таинственной тишине: «Свет Христов просвещает все-эх!..» И сразу делается легко и светло: смотрится в окна солнце.Говеет много народу, и все знакомые… Когда батюшка говорит грустно-грустно: «Господи и Владыко живота моего…» – все рухаемся на колени и потом, в тишине-сокрушении, воздыхаем двенадцать раз: «Боже, очисти мя, грешного…» После службы подаём на паперти нищим грошики, а-то копейки: пусть помолятся за нас, грешных.Я пощусь, даже и сладкого хлеба с маком не хочется. Не ем и халвы за чаем, а только сушки. Матушка со мной ласкова, называет – «великий постник». Отец всё справляется: «Ну, как дела, говельщик, не заслабел?»…Домнушка спрашивает, какой мне мешочек сшить, побольше или поменьше, – понесу батюшке грехи. Отец смеётся: «Из-под углей!» И я думаю: «Чёрные-чёрные грехи…» Накануне страшного дня Горкин ведёт меня в наши бани, в «тридцатку», где солидные гости моются. Банщики рады, что и я в грешники попал, но утешают весело: «Ничего, все грехи отмоем»…В пятницу, перед вечерней, подходит самое стыдное: у всех надо просить прощение. Горкин говорит, что стыдиться тут нечего, такой порядок, надо очистить душу. Мы ходим вместе, кланяемся всем смиренно и говорим: «Прости меня, грешного». Все ласково говорят: «Бог простит, и меня простите». Подхожу к Гришке, а он гордо так на меня:– А вот и не прощу!Горкин его усовестил – этим шутить не годится. Он поломался маленько и сказал, важно так:– Ну, ладно уж, прощаю!А я перед ним, правда, очень согрешил: назло ему лопату расколол, заплевался и «дураком» обругал. На Масленице это вышло. Я стал на дворе рассказывать, какие мы блины ели и с каким припёком, да и скажи: «С сёмгой ещё ели». Он меня на смех и поднял: «Как так, с Сёмкой? мальчика Сёмку ты съел?!» – прямо до слёз довёл. Я стал ему говорить, что не Сёмку, а сёмгу. Такая рыба, красная… – а он всё на смех: «Мальчика Сёмку съел!» Я схватил лопату – да об тумбу и расколол. Он и говорит, осерчал: «Ну, ты мне за эту лопату ответишь!» И с того проходу мне не давал. Как завидит меня – на весь-то двор орёт: «Мальчика Сёмку съел!» И другие стали меня дразнить, хоть на двор не показывайся. Я и стал на него плеваться и «дураком» ругать. Горкин, спасибо, заступился, тогда только и перестали.И Василь Василич меня простил, по-братски. Я его «Косым» сколько называл, – и все его «Косым» звали, а то у нас на дворе другой ещё Василь Василич, скорняк, так чтобы не путать их. А раз даже «пьяницей» назвал, что-то мы не поладили. Он и говорит, когда я прощенья просил: «Да я и взаправду косой, и во хмелю ругаюсь… ничего, не тревожься, мы с тобой всегда дружно жили». Поцеловались мы с ним, и сразу легко мне стало, душа очистилась.Все мы грехи с Горкиным перебрали, но страшных-то, слава Богу, не было. Самый, пожалуй, страшный – как я в Чистый понедельник яичко выпил. Гришка выгребал под навесом за досками мусор и спугнул курицу – за досками несла яички, в самоседки готовилась. Я его и застал, как он яички об доску кокал и выпивал. Он стал просить: «Не сказывай, смотри, мамаше… на, попробуй». Я и выпил одно яичко. Покаялся я Горкину, а он сказал:– Это на Грише грех, он тебя искусил, как враг.Набралось все-таки грехов. Выходим за ворота, грехи несём, а Гришка и говорит: «Вот, годи… заставит тебя поп на закорках его возить!» Я ему говорю, что это так нарочно, шутят. А он мне: «А вот увидишь “нарошно”… а зачем там заслончик ставят?» Душу мне и смутил, хотел я назад бежать. Горкин тут даже согрешил, затопал на меня, погрозился, а Гришке сказал:– Ах ты… пропащая твоя душа!..Перекрестились мы и пошли. А это всё тот: досадно, что вот очистимся, и вводит в искушение – рассердит. Приходим загодя до вечерни, а уж говельщиков много понабралось. У левого крылоса стоят ширмочки, и туда ходят по одному, со свечкой. Вспомнил я про заслончик – душа сразу и упала. Зачем заслончик? Горкин мне объяснил – это чтобы исповедники не смущались, тайная исповедь, на духу, кто, может, и поплачет от сокрушения, глядеть посторонним не годится. Стоят друг за дружкой со свечками, дожидаются черёду. И у всех головы нагнуты, для сокрушения. Я попробовал сокрушаться, а ничего не помню, какие мои грехи. Горкин суёт мне свечку, требует три копейки, а я плачу.– Ты чего плачешь… сокрушаешься? – спрашивает.А у меня губы не сойдутся.У свещного ящика сидит за столиком протодьякон, гусиное перо держит.– Иди-ка ко мне!.. – и на меня пером погрозил.Тут мне и страшно стало: большая перед ним книга, и он по ней что-то пишет – грехи, пожалуй, рукописание. Я тут и вспомнил про один грех, как гусиное перо увидал: как в Филипповки протодьякон с батюшкой гусиные у нас лапки ели, а я завидовал, что не мне лапку дали. И ещё вспомнилось, как осуждал протодьякона, что на Крестопоклонной мочёные яблоки вкушает и живот у него такой. Сказать?.. ведь у тех всё записано. Порешил сказать, а это он не грехи записывает, а кто говеет, такой порядок. Записал меня в книгу и загудел на меня, из живота: «О грехах воздыхаешь, парень… плачешь-то? Ничего, замолишь. Бог даст, очистишься». И провёл пёрышком по моим глазам. Нас пропускают наперёд. У Горкина дело священное – за свещным ящиком, и все его очень уважают. Шепчут: «Пожалуйте наперёд, Михал Панкратыч, дело у вас церковное». Из-за ширмы выходит Зайцев, весь-то красный, и крестится. Уходит туда пожарный, крестится быстро-быстро, словно идёт на страшное. Я думаю: «И пожаров не боится, а тут боится». Вижу под ширмой огромный его сапог. Потом этот сапог вылезает из-под заслончика, видны ясные гвоздики, – опустился, пожалуй, на коленки. И нет сапога: выходит пожарный к нам, бурое его лицо радостное, приятное. Он падает на колени, стукает об пол головой, много раз скоро-скоро, будто торопится, и уходит. Потом выходит из-за заслончика красивая барышня и вытирает глаза платочком – оплакивает грехи?– Ну, иди, с Господом… – шепчет Горкин и чуть поталкивает, а у меня ноги не идут, и опять все грехи забыл.Он ведёт меня за руку и шепчет: «Иди, голубок, покайся». А я ничего не вижу, глаза застлало. Он вытирает мне глаза пальцем, и я вижу за ширмами аналой и отца Виктора. Он манит меня и шепчет: «Ну, милый, откройся перед Крестом и Евангелием, как перед Господом, в чём согрешал… не убойся, не утаи…» Я плачу, не знаю, что говорить. Он наклоняется и шепчет: «Ну, папашеньку-мамашеньку не слушался…» А я только про лапку помню.– Ну, что ещё… не слушался… надо слушаться… Что, какую лапку?..Я едва вышептываю сквозь слёзы:– Гусиная лапка… гу… синую лапку… позавидовал…Он начинает допрашивать, что за лапка, ласково так выспрашивает, и я ему открываю всё. Он гладит меня по головке и вздыхает:– Так, умник… не утаил… и душе легче. Ну, ещё что?..Мне легко, и я говорю про всё: про лопату, и про яичко, и даже как осуждал отца протодьякона, про мочёные яблоки и его живот. Батюшка читает мне наставление, что завидовать и осуждать большой грех, особенно старших.– Ишь ты, какой заметливый… – и хвалит за «рачение» о душе.Но я не понимаю, что такое – «рачение». Накрывает меня епитрахилью и крестит голову. И я радостно слышу: «…прощаю и разрешаю».Выхожу из-за ширмочки, все на меня глядят – очень я долго был. Может быть, думают, какой я великий грешник. А на душе так легко-легко.После Причастия все меня поздравляют и целуют, как именинника. Горкин подносит мне на оловянной тарелочке заздравную просвирку. На мне новый костюмчик, матросский, с золотыми якорьками, очень всем нравится. У ворот встречает Трифоныч и преподносит жестяную коробочку «ландринчика» – монпансье: «Телу во здравие, душе во спасение, с причастимшись!» Матушка дарит «Басни Крылова» с картинками, отец – настоящий пистолет с коробочкой розовых пистонов и «водяного соловья»: если дуть в трубочку в воде, он пощёлкивает и журчит, как настоящий живой. Душит всего любимыми духами – флёрдоранжем. Все очень ласковы, а старшая сестрица Сонечка говорит, нюхая мою головку: «От тебя так святостью и пахнет, ты теперь святой – с молока снятой». И правда, на душе у меня легко и свято.Перед парадным чаем с душистыми «розовыми» баранками нам с Горкиным наливают по стаканчику «теплотцы» – сладкого вина – кагорцу с кипяточком, мы вкушаем заздравные просвирки и запиваем настоящей церковной «теплотцой». Чай пьём по-праздничному, с миндальным молоком и розовыми сладкими баранками, не круглыми, а как длинная петелька, от которых чуть пахнет миром, – особенный чай, священный. И все называют нас уважительно: причастники. День тёплый, солнечный, совсем-совсем весенний. Мы сидим с Горкиным на согревшейся штабели досок, на припёке, любуемся, как плещутся в луже утки, и беседуем о божественном. Теперь и помирать не страшно, будто святые стали. Говорим о рае, как летают там Ангелы – Серафимы-Херувимы, гуляют угодники и святые… и, должно быть, прабабушка Устинья и Пелагея Ивановна… и дедушка, пожалуй, и плотник Мартын, который так помирал, как дай Бог всякому. Гадаем-домекаем, звонят ли в раю в колокола?.. Чего ж не звонить – у Бога всего много, есть и колокола, только «духовные», понятно… – мы-то не можем слышать. Так мне легко и светло на душе, что у меня наплывают слёзы, покалывает в носу от радости, и я обещаюсь Горкину никогда больше не согрешать. Тогда ничего не страшно. Много мы говорим-гадаем… И вдруг подходит Гришка и говорит, оглядывая мой костюмчик: «Матрос… в штаны натрёс!» Сразу нас – как ошпарило. Я хотел крикнуть ему одно словечко, да удержался – вспомнил, что это мне искушение, от того. И говорю ласково, разумно, – Горкин потом хвалил: – Нехорошо, Гриша, так говорить… лучше ты поговей, и у тебя будет весело на душе.Он смотрит на меня как-то странно, мотает головой и уходит, что-то задумчивый. Горкин обнял меня и поцеловал в маковку, – «так, – говорит, – и надо!» Глядим, Гриша опять подходит… и даёт мне хорошую «свинчатку» – биту, целый кон бабок можно срезать! И говорит, очень ласково:– Это тебе от меня подарочек, будь здоров.И стал совсем ласковый, приятный. А Горкину сапоги начистить обещался, «до жару!» И поговеть даже посулился – три года, говорит, не говел, «а вы меня разохотили».Подсел к нам, и мы опять стали говорить про рай, и у Горкина были слёзы на глазах, и лицо было светлое такое, божественное совсем, как у святых стареньких угодников. И я всё думал, радуясь на него, что он-то уж непременно в рай попадёт, и какая это премудрость-радость – от чистого сердца поговеть!..

Ф.Тютчев

В ХРАМЕ

В. Никифоров-Волгин

ПРЕЖДЕОСВЯЩЕННАЯ

После долгого чтения часов с коленопреклоненными молитвами на клиросе горько-горько запели: «Во Царствии Твоем помяни нас, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем…»

Литургия с таким величавым и таинственным наименованием «преждеосвященная» началась не так, как всегда…

Алтарь и амвон в ярком сиянии мартовского солнца. По календарю завтра наступает весна, и я, как молитву, тихо шепчу раздельно и радостно: в-е-с-н-а! Подошёл к амвону. Опустил руки в солнечные лучи и, склонив набок голову, смотрел, как по руке бегали «зайчики». Я старался покрыть их шапкой, чтобы поймать, а они не давались. Проходивший церковный сторож ударил меня по руке и сказал: «Не балуй». Я сконфузился и стал креститься.

После чтения первой паримии открылись Царские Врата. Все встали на колени, и лица богомольцев наклонились к самому полу. В неслышную тишину вошёл священник с зажжённой свечой и кадилом. Он крестообразно осенил коленопреклонённых святым огнём и сказал: «Премудрость, прости! Свет Христов просвещает всех…»

Ко мне подошёл приятель Витька и тихо шепнул:

– Сейчас Колька петь будет… Слушай, вот где здорово!

Колька живёт на нашем дворе. Ему только девять лет, и он уже поёт в хоре. Все его хвалят, и мы, ребятишки, хоть и завидуем ему, но относимся с почтением.

И вот вышли на амвон три мальчика, и среди них Колька. Все они в голубых ризах с золотыми крестами и так напомнили трех отроков-мучеников, идущих в печь огненную на страдание во имя Господа.

В церкви стало тихо-тихо, и только в алтаре серебристо колебалось кадило в руке батюшки.

Три мальчика чистыми, хрустально-ломкими голосами запели: «Да исправится молитва моя… Яко кадило пред Тобою… Вонми гласу моления моего…»

Колькин голос, как птица, взлетает всё выше и выше и вот-вот упадет, как талая льдинка с высоты, и разобьётся на мелкие хрусталинки.

Я слушаю его и думаю: «Хорошо бы и мне поступить в певчие! Наденут на меня тоже нарядную ризу и заставят петь… Я выйду на середину церкви, и батюшка будет кадить мне, и все будут смотреть на меня и думать: “Ай да Вася! Ай да молодец!” И отцу с матерью будет приятно, что у них такой умный сын…»

Они поют, а батюшка звенит кадилом сперва у престола, а потом у жертвенника, и вся церковь от кадильного дыма словно в облаках.

Витька – первый баловник у нас на дворе, и тот присмирел. С разинутым ртом он смотрит на голубых мальчиков, и в волосах его шевелится солнечный луч. Я обратил на это внимание и сказал ему:

– У тебя золотой волос!

Витька не расслышал и ответил:

– Да, у меня неплохой голос, но только сиплый маленько, а то я бы спел!

К нам подошла старушка и сказала:

– Тише вы, баловники!

Во время Великого входа вместо всегдашней «Херувимской» пели:

«Ныне Силы Небесныя с нами невидимо служат; се бо, входит Царь славы, се, Жертва Тайная совершена дориносится».

Тихо-тихо, при самой беззвучной тишине, батюшка перенес Святые Дары с жертвенника на престол, и при этом шествии все стояли на коленях лицом вниз, даже и певчие.

А когда Святые Дары были перенесены, то запели хорошо и трогательно: «Верою и любовию приступим, да причастницы жизни вечныя будем». По закрытии Царских Врат задёрнули алтарную завесу только до середины, и нам с Витькой показалось это особенно необычным.

Витька мне шепнул:

– Иди скажи сторожу, что занавеска не задёрнулась!..

Я послушался Витьку и подошёл к сторожу, снимавшему огарки с подсвечника.

– Дядя Максим, гляди, занавеска-то не так…

Сторож посмотрел на меня из-под косматых бровей и сердито буркнул:

– Тебя забыли спросить! Так полагается…

По окончании Литургии Витька уговорил меня пойти в рощу:

– Подснежников там страсть! – взвизгнул он.

Роща была за городом, около реки. Мы пошли по душистому предвесеннему ветру, по сверкающим лужам и золотой от солнца грязи и громко, вразлад пели только что отзвучавшую в церкви молитву: «Да исправится молитва моя»… и чуть не переругались из-за того, чей голос лучше.

А когда в роще, которая гудела по-особенному, по-весеннему, напали на тихие голубинки подснежников, то почему-то обнялись друг с другом и стали смеяться и кричать на всю рощу… А что кричали, для чего кричали – мы не знали.

Затем шли домой с букетиком подснежников и мечтали о том, как хорошо поступить в церковный хор, надеть на себя голубую ризу и петь: «Да исправится молитва моя».

И. Никитин

МОЛИТВА ДИТЯТИ

А. Блок

ВЕРБОЧКИ

...

А. Хомяков

«Широка, необозрима…»

К. Победоносцев

ВЕРБНАЯ СУББОТА

Какую радость пробуждает в душе моей звон колокола к торжественной всенощной нынешнего дня! Сколько светлых воспоминаний! Ребёнку, только что вышедшему из колыбели, только что начинающему ходить, уже знаком, уже приятен вид вербы. Её приносила ему в постель от заутрени старая няня, ею слегка ударяла по одеялу, приговаривая ласковые слова, её потом отдавала ему, и, ещё лёжа в своей постельке, долго играл малютка гладкими красными прутьями, сдирая с них ароматную кору и любуясь красивыми бархатными белыми барашками: из них потом целый день составлял он своё стадо и гонял его по столу в разные стороны.

Потом – в раннем детстве – какое весёлое утро было утро субботы: по улицам носят раскрашенных и раззолоченных херувимов на вербе, на длинных шестах носят клетки с певчими птицами, беспрестанно раздаются певучие крики разносчиков. Весеннее солнце глядит приветливо в окно; оно так и вызывает выпроситься с няней на гулянье под вербами, где так много детей и игрушек; да и без гулянья, на широком дворе, начинающем уже высыхать, сколько новых разнообразных удовольствий! Там кудахтают курицы, недавно ещё выпущенные из зимнего заточения, кричит петух, как будто зовёт скорее весну, тепло и зелень; обсохнувшие доски и брёвна давно уже манят мальчика походить и попрыгать по ним через ручьи тающего снега, и строить мостики, и пускать кораблики…

Приходит вечер. Давно уже мальчик осаждал мать неотступными просьбами взять его в церковь, где, по её же словам, всем так хорошо и весело, где все стоят с вербами и свечами, откуда все возвращаются, встретив Христа, с улыбкою и песнью. Что-то неведомое и таинственное представляется в храме юному воображению: как там должно быть хорошо и светло, как должно быть весело стоять вместе со всеми, держа в руке горящую свечку, на длинной ветке. И вот, наконец, мать, после нескольких годов упорного отказа решается взять с собою в церковь дитя своё. Боже мой – какая радость! «Мама, когда же зажгут свечки?» – спрашивает ребёнок и ждёт не дождётся желанной минуты. Вот наконец пришла она! Мать сама зажгла ему свечку, налепила на вербу и дала ему в руки, и стоит он первое время в каком-то смущении, но в то же время гордый тем, что и он, так же, как и все большие, стоит со свечой, и сердце прыгает от волнения. «Молись, – шепчет ему мать, – Христос идёт». Таинственный трепет ожидания впервые нападает на душу, и точно кажется ребёнку, что здесь Христос, о Котором так много говорила ему мать ещё нынешним утром, и он видит перед собою картину из большой своей книги, как шествует Христос, сидя на осляти посреди народа, столпившегося на улице, облепившего заборы и кровли, как стелют Ему по дороге ковры и одежды, как матери подносят Ему детей, и дети кричат Ему: «Осанна!» И долго после того чудится ребенку торжественная картина, когда на другой день играет принесенною из церкви вербою и лепит фигуры из своей свечки. И на другой год, едва подходит весна, он уже нетерпеливо спрашивает у матери: скоро ли вербы? скоро ли вербы? скоро ли вербы? скоро ли пойдем и зажжём опять свечки?

Сладкий трепет чудесного! святое ожидание! бессознательное чувство радости, обнимающей детскую душу! Знает ли ещё вас душа человека, далеко оставившего за собою детство со всей бессознательностью чистых его впечатлений? Счастлив тот, на ком хоть отблеск этого детского чувства отражается поздней порою жизни в церковном празднике Вербного воскресенья.

Стану я в церкви, затеплю свечу свою, возьму в руки пушистую вербу: Боже, зажги святой огонь в душе моей, воскреси в ней юное чувство, как воскресла жизнь весною в моей молодой вербе! Вот, вокруг меня стоят дети и бережно держат свои вербы, и пристально смотрят на пламя свечи своей. Посмотрю на них и вспомню, как я был младенцем, и младенчески стоял перед Тобою в детской радости и беззаботно играл перед Тобою в ожидании твёрдой мысли и ясного сознания. Посмотрю, и сердце моё растает перед Toбою, если Ты поможешь мне растопить его, и снова забьётся живою верою и любовью к Тебе, и опять послышится в нём голос матери: «Молись, дитя моё, вот Христос идёт!» И пусть затем услышу я, как бывало прежде, тихую поступь осляти и шелест риз Христовых, и робкие голоса детей, и громкие народные клики: «Осанна Сыну Давидову», и сам из глубины потрясённого сердца воскликну вместе с ними: Осанна!

Что же я сделаю? Что понесу Христу Победителю? Мало одного клика, который сам собою выходит из сердца, – я хочу отдать Ему, – что – своё… Отдам Ему одежду, в которой пришёл сюда. Отдам Ему заботу обо всём, что любил и о чём думал целое утро и целый день в житейской тревоге, отдам все планы, которые строил, все дела, которые делал и задумывал делать, отдам память о вчерашнем и расчёты на завтрашний день, отдам скорби прожитых дней и счастье, которое Он посылал мне, отдам Ему похвалу людскую, которая так срастается с душою, и людское осуждение, которое так скоро от неё отпадает, отдам сознание достоинства и подвига, довольство труда, успех самостоятельной мысли, – отдам всё, что вырастила в душе и чем облекла её жизнь вседневная, и останусь перед ним нагим, как младенец, с простым детским чувством, с простою детскою радостью… Господи, пошли мне такое чувство на этот час, чтобы я мог встретить Тебя, как мне хочется, как жаждет душа моя! И пусть оно придёт ко мне опять в ту решительную минуту, когда Ты в последний раз мне явишься – взять мою душу. Пусть и тогда не останется на мне ни одной одежды, сотканной земною жизнью, чтобы я мог и тогда с детскою радостью встретить Тебя и сказать с последним дыханием: Осанна! Ей, гряди, Господи Иисусе!О. БелявскаяВЕРБОЧКИ

«Вербочки, вербочки, снег по полям.

Вербочки, вербочки, холодно вам?»

«Цветом-снежинками мы расцвели,

Дети холодной, суровой земли.

Мартовский нас не пугает мороз.

Что нам до зимних последних угроз?

Мы под весенним убором своим

Тайну зелёной надежды храним».

А. Майков ВЕРБНАЯ НЕДЕЛЯПосвящается маленькой К-и

Что это сделалось с городом нашим?

Право, совсем не узнаешь его!

Сдёрнута с неба завеса туманов,

По небу блеск, на земле торжество!

С вербами идут толпы за толпами,

Шум, экипажей ряды, пестрота,

Машут знамёнами малые дети,

Лица сияют, смеются уста!

Точно какой победитель вступает

В город – и всё пробудилось от сна…

Да, победитель! И вот ему птицы

Словно уж грянули: «Здравствуй, Весна!»

А. Ишимов БОЖЬЯ ВЕРБАТихие вешние сумерки… Ещё на закате небо светлеет, но на улицах темно. Медленно движутся огоньки горящих свечек в руках богомольцев, возвращающихся от всенощной. Зелёный огонек движется ниже других… Это у Тани в руках, защищённая зелёной бумагой, свечка теплится.Вот и домик с палисадником… Слава Богу, добрались благополучно. Не погасла, не погасла у меня!.. – радостно шепчет Таня. – Как я рада!..– Давай, Танечка, мы от твоей свечки лампадку зажжём, – предлагает няня. – А вербу я у тебя над постелью прибью… До будущей доживёт… Она у тебя какая нарядная – и брусничка, и цветы на ней!..– А почему, няня, ты вербу Божьим деревом назвала?..– Христова печальница она, – оттого и почёт ей такой, что в церкви Божией с ней стоят… Это в народе так сказывают. Первее всех она зацветает – своих ягняток на свет Божий выпускает…– Расскажи, няня, про Божье дерево, – просит Таня.– Да что, матушка моя, – начинает няня, – так у нас на деревне сказывают… что как распяли Христа на Кресте, – пошёл трус по земле, отемнело небо, гром ударил, вся трава к земле приникла; а кипарис весь тёмный-растёмный стал; ива на берегу к самой воде ветви опустила, будто плачет-стоит… А верба и не вынесла скорби – к земле склонилась и увяла…Три дня, три ночи прошли – воскрес Господь-Батюшка наш Милосердный. И шёл Он тем путём, смотрит – кипарис от горя отемнел, ива – плачет-стоит. Одна осина прежняя осталась; завидела Его, задрожала всеми листочками, да с той поры так и дрожит до днесь, и зовут её в народе осиной-горькою… А увидал Христос, что верба завяла и иссохла вся, – поднял Он её, Милостивец, – и зацвела верба краше прежнего.«Ну, – говорит Господь, – за твою любовь великую и скорбь – будь же ты вестницею Моего Воскресения. Зацветай раньше всех на земле, ещё листвой не одеваючись!..»– Так и стало, матушка моя, – и почёт ей, вербе, поныне на свете больше других дерев!..– Какая она славная, вербочка!.. – тихо шепчет Таня. Потом задумчиво снимает вербу со стены и говорит: – Няня… я её поставлю в воду… Пусть она оживёт… А потом мы её пересадим в палисадник, хорошо?..

К. БальмонтВЕРБЫ

Вербы овеяны

Ветром нагретым,

Нежно взлелеяны

Утренним светом.

Ветви пасхальные,

Нежно-печальные,

Смотрят весёлыми,

Шепчутся с пчёлами.

Кладбище мирное

Млеет цветами,

Пение клирное

Льётся волнами.

Светло-печальные

Песни пасхальные,

Сердцем взлелеяны,

Вечным овеяны.

М. Стрёмин«По утрам ещё морозит, но весь день стоит тепло…»

По утрам ещё морозит, но весь день стоит тепло.

Солнце льёт лучи на землю ослепительно светло.

И, как весть весны пришедшей, под дыханьем теплоты,

Расцвели и запушились вербы белые цветы.

Верба, верба – наша пальма – ты на вид совсем проста!

Но тобою мы встречаем к нам грядущего Христа.

Потому и отдаём мы каждый год, весною, вновь

Белой вербе нашу нежность, нашу ласку и любовь.

А. Жемчужников

У ВСЕНОЩНОЙ НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ

К. Лукашевич

МОЁ МИЛОЕ ДЕТСТВО

Как проводили в нашей семье Страстную неделю

(отрывок)

Страстная неделя чтилась в нашей семье и в семье бабушки и дедушки как величайшая святыня… Няня и мама одевались в тёмные платья, строго постились, каждый день ходили в церковь и говели. Везде у нас теплились лампады, было тихо и благоговейно. Нам, детям, почему-то бывало и жутко, и радостно. По вечерам няня часто рассказывала нам о страданиях Христа и всегда плакала… Иногда с великими святыми событиями она перемешивала и легенды… Так занятно было её слушать. Рассказывала про птичку, которая вытащила клювом один колючий терновник из святого лба Господа, и её грудка обагрилась кровью… И с тех пор эта птичка святая, и её зовут «красногрудка»; рассказывала, как, мучаясь, Христос нёс Святой Крест на Голгофу, и как все, кто Его касался, исцелялись.

– Скажи, нянечка, ведь Христос воскреснет?! – взволнованно, сквозь слёзы, спрашивали мы, оплакивая страдания Христа, которые няня передавала так жалостливо и трогательно.

– Ну, конечно, воскреснет… Но мы-то всегда должны помнить о Его страданиях и плакать о Нём.

И я помню, что в дни Страстной недели мы, дети, как-то душой проникались воспоминаниями о величайших религиозных событиях; эти воспоминания как будто воплощались во что-то реальное, и всё выливалось в особое, святое религиозное чувство… Казалось, что Бог с нами присутствует, страдает, молится и прощает.

П. Вяземский

ЧЕРТОГ ТВОЙ

А. Круглов

«Лукаво выданный Своим учеником…»

А. Солодовников

«НИ ЛОБЗАНИЯ ТИ ДАМ…»

В. Никифоров-Волгин

ИСПОВЕДЬ

– Ну, Господь тебя простит, сынок… Иди с молитвой. Да смотри, поуставнее держи себя в церкви. На колокольню не лазай, а то пальто измызгаешь. Помни, что за шитьё-то три целковых плочено, – напутствовала меня мать к исповеди.

– Деньги-то в носовой платок увяжи, – добавил отец, – свечку купи за три копейки и батюшке за исповедь дашь пятачок. Да смотри, ежова голова, не проиграй в «орла и решку» и батюшке отвечай по совести!

– Ладно! – нетерпеливо буркнул я, размашисто крестясь на иконы.

Перед уходом из дома поклонился родителям и сказал:

– Простите меня, Христа ради!

На улице звон, золотая от заходящего солнца размытая дорога, бегут снеговые звонкие ручейки, на деревьях сидят скворцы, по-весеннему гремят телеги, и далеко-далеко раздаются их дробные скачущие шумы.

Дворник Давыд раскалывает ломом рыхлый лёд, и он так хорошо звенит, ударяясь о камень.

– Куда это ты таким пижоном вырядился? – спрашивает меня Давыд, и голос его особенный, не сумеречный, как всегда, а чистый и свежий, словно его прояснил весенний ветер.

– Исповедаться! – важно ответил я.

– В добрый час, в добрый, но только не забудь сказать батюшке, что ты прозываешь меня «подметалой мучеником», – осклабился дворник.

На это я буркнул:

– Ладно!

Мои приятели – Котька Лютов и Урка Дубин пускают в луже кораблики из яичной скорлупы и делают из кирпичей запруду.

Урка недавно ударил мою сестрёнку, и мне очень хочется подойти к нему и дать подзатыльник, но вспоминаю, что сегодня исповедь и драться грешно. Молча, с надутым видом, прохожу мимо.

– Ишь, Васька зафорсил-то, – насмешливо отзывается Котька. – В пальто новом… в сапогах, как кот… Обувь лаковая, а рожа аховая!

– А твой отец моему тятьке до сих пор полтинник должен! – сквозь зубы возражаю я и осторожно, чтобы не забрызгать грязью лакированных сапог, медленно ступаю по панели. Котька не остаётся в долгу и кричит мне вдогонку звонким рассыпным голосом:

– Сапожные шпильки!

Ах, с каким бы наслаждением я наклал бы ему по шее за сапожные шпильки! Форсит, адиёт, шкилетина, что у него отец в колбасной служит, а мой тятька сапожник… Сапожник, да не простой! Купцам да отцам дьяконам сапоги шьёт, не как-нибудь!

Гудят печальные великопостные колокола.

– Вот ужо… после исповеди, я Котьке покажу! – думаю я, подходя к церкви.

Церковная ограда. Шершавые вязы и мшистые берёзы. Длинная зелёная скамейка, залитая дымчатым вечерним солнцем. На скамейке сидят исповедники и ждут начала Великого повечерия. С колокольни раздаются голоса ребят, вспугивающие церковных голубей. Кто-то увидел меня с высоты и кличет:

– Ва-а-сь-ка! Сыпь сюда!

Я как будто бы не слышу, а самому очень хочется подняться по старой скрипучей лестнице на колокольню, позвонить в колокол, с замиранием сердца поглядеть на разбросанный город и следить, как тонкие бирюзовые сумерки окутывают вечернюю землю, и слушать, как замирают и гаснут вечерние шумы.

– Одежду и сапоги измызгаешь, – вздыхаю я, – нехорошо, когда ты во всём новом!

– И вот, светы мои, в пустыне-то этой подвизались три святолепных старца, – рассказывает исповедникам дядя Осип, кладбищенский сторож. – Молились, постились и трудились… да трудились… А кругом одна пустыня…

Я вникаю в слова дяди Осипа, и мне представляется пустыня, почему-то в виде неба без облаков.

– Васька! И ты исповедаться? – раздаётся сиплый голос Витьки.

На него я смотрю сердито. Вчера я проиграл ему три копейки, данные матерью, чтобы купить мыла для стирки, за что влетело мне по загривку.

– Пойдём сыгранём в орла и решку, а? – упрашивает меня Витька, показывая пятак.

– С тобой играть не буду! Ты всегда жулишь!

– И вот пошли три старца в един град к мужу праведному, – продолжает дядя Осип.

Я смотрю на его седую длинную бороду и думаю: «Если бы дядя Осип не пьянствовал, то он обязательно был бы святым!..»

Великое повечерие. Исповедь. Густой душистый сумрак. В душу глядят строгие глаза батюшки в тёмных очках.

– Ну, сахар-то, поди, таскал без спросу? – ласково спрашивает меня.

Боясь поднять глаза на священника, я дрожащим голосом отвечаю:

– Не… у нас полка высокая!..

И когда спросил он меня: «Какие же у тебя грехи?» – я после долгого молчания вдруг вспомнил тяжкий грех. При одной мысли о нём бросило меня в жар и в холод.

«Вот-вот, – встревожился я, – сейчас этот грех узнает батюшка, прогонит с исповеди и не даст завтра святого Причастия…»

И чудится, кто-то темноризный шепчет мне на ухо: «Кайся!»

Я переминаюсь с ноги на ногу. У меня кривится рот и хочется заплакать горькими покаянными слезами.

– Батюшка… – произношу я сквозь всхлипы, – я… я… в Великом посту колбасу трескал! Меня Витька угостил… Я не хотел… но съел!..

Священник улыбнулся, осенил меня тёмной ризой, обвеянной фимиамными дымками, и произнёс важные, светлые слова.

Уходя от аналоя, я вдруг вспомнил слова дворника Давыда, и мне опять стало горько. Выждав, пока батюшка происповедал кого-то, я подошёл к нему вторично.

– Ты что?

– Батюшка! У меня ещё один грех. Забыл сказать его… Нашего дворника Давыда я называл «подметалой мучеником»…

Когда и этот грех был прощён, я шёл по церкви c сердцем ясным и лёгким и чему-то улыбался.

Дома лежу в постели, покрытой бараньей шубой, и сквозь прозрачный, тонкий сон слышу, как отец тачает сапог и тихо, по-старинному, напевает: «Волною морскою скрывшаго древле». А за окном шумит радостный весенний дождь…

Снился мне рай Господень. Херувимы поют. Цветочки смеются. И как будто бы мы сидим с Котькой на травке, играем наливными райскими яблочками и друг у друга просим прощения.

– Ты прости меня, Вася, что я тебя «сапожными шпильками» обозвал!

– И ты, Котя, прости меня. Я тебя «шкилетом» ругал. А кругом рай Господень и радость несказанная.

С. Ляпустин

МОЛИТВА В ХРАМЕ

В. Бахревский

С МОЕГО КРЫЛЕЧКА – РЕЧКА

Приготовление к исповеди

Удивительная жизнь пошла в школе. После двух-трёх уроков приезжал отец Илья, хористы выстраивались и в удивительной тишине начиналось моление.

Женька всё на стены смотрел: слова молитв – святые, они невидимые, но вечные. Они теперь на стенах, как броня от всего худого, недоброго. Теперь все уроки будут в радость.

Во вторник выучили канон Иоанна Дамаскина: «Воскресения день, просветимся, людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к Небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия!» – «Христос воскресе из мертвых!»

Выучили ирмос: «Светися, светися, новый Иерусалиме: слава бо Господня на Тебе возсия; ликуй ныне и веселися, Сионе! Ты же, Чистая, красуйся Богородице, о востании Рождества Твоего».

Ирмос – вступительный стих канона, а канон – церковная песнь.

В храме батюшка Илья служил теперь каждый день, и чем ближе к Пасхе – народу прибывало.

В Великую Среду в поучении сказано было о раскаявшейся блуднице, о предателе Иуде.

Окаянный Иуда засел у Женьки в голове. Ну как же так?! Был среди самых близких людей Богу! Самому Богу! И предал. За деньги. За тридцать сребреников. Сатане поддался. Был как светильник, а стал – тьма. Вон, грешница, и не подумала, что дорого – вылила на голову Христа полный сосуд драгоценного мира – и ей вечная слава, люди будут любить её во все времена.

Обида сжимала Женькино сердце: Иисус Христос ведь знал, кто Его предаст, но ноги-то омыл всем двенадцати. Хлеб преломляя на Тайной вечере, Иуде тоже дал.

Почему, почему свершилось так, как свершилось? Почему ни единого человека не нашлось в целом мире – защитить Христа? Он стольких излечил от смертельных болезней, столько людей прозрели, столько калек стали сильными! У Женьки даже слёзы навернулись на глаза от всех этих «почему».

Дома закрылся в своей комнате, взял чистую тетрадку. Тетрадка была в линеечку, бумага белая, аж сияет. Написал на первой строке большими буквами: «Мои грехи» – и призадумался.

Ничего плохого не сделал. Даже наоборот: все его хвалят. И в церкви, и дома, и Дядька Хлебушек хвалил. В животе пискнуло, заурчало. Вот, пожалуйста. Сегодня за весь день съел один сухарь. Чай пил один раз, без сахара. И похолодел: это же сатана его соблазняет, всё равно как Иуду.

Женька вскочил на ноги, перекрестился. Вспомнилось: вчера любимому бычку, красному, дал корму вдвое больше, чем другим. А имена? Наврал Жене, что у бычков есть имена. Вот они, грехи! А завидки? Косолапову-то позавидовал из-за умных вопросов! А враньё?

На Дядьку Хлебушка вину свалил. Домашнее задание по математике не сделал, а Марии Матвеевне сказал: печку, мол, клали, поздно домой вернулся.

Грехи Женька записал и ещё стал думать. Ахнул! Вот он, самый страшный грех, погубитель души! Ведь врагов, разоривших страну, всех этих начальников, ограбивших народ, ему же убить хочется. Он бы их… Отец вон даже карту со стены сорвал: «Смотреть, – говорит, – не могу, как обкромсали Русскую державу».

Женька знал: Бог смирение любит. Но тут уж нет! Не согласен смириться. Он, Женька Кошкин, сам вернёт державе всё, что у неё отняли подлой хитростью.

Женька вышел из-за стола, упал на колени:

– Господи! Я все дни буду Тебе молиться, всё исполнять, но Ты помоги мне! А не мне, так другому.

А чтоб не гневить Господа, согласился:

– Пусть враги живут себе припеваючи. Но пусть Святая Русь будет во веки веков такой же, как на старой карте. Такой же красивой, а не изгрызенной.

Батюшка Илья подарил Женьке маленькую, с ладонь, книжечку – «Молитвослов». Нашёл «Последование ко Святому Причащению». Молитв много, слова трудные, но Женька читал молитвы с охотой, с надеждой. Пусть только Иисус Христос благословит его постоять за державу.

...

О.Чумина

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

С. Соловьёв

ВЕЧЕРЯ

А. Чехов

НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ

(отрывок)

Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно иду по воздуху… Подхожу к аналою, который выше меня. Но мгновение у меня в глазах мелькает равнодушное, утомлённое лицо священника, но дальше я вижу только его рукав с голубой подкладкой, крест и края аналоя. Я чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обращённая к нему, начинает гореть… Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренно, не своим, каким-то странным голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и Иоанна Богослова, Распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.

– Тебя как зовут? – спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою епитрахилью.

Как теперь легко, как радостно на душе!

Грехов уж нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что от меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширмы к дьякону записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне мрачными, и на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.

– Как тебя зовут? – спрашивает дьякон.

– Федя.

– А по отчеству?

– Не знаю.

– Как зовут твоего папашу?

– Иван Петрович.

– Фамилия?

Я молчу.

– Сколько тебе лет?

– Девятый год.

Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться одной просфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой накрывают на стол, – это собираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки с капустой и жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кормить медведей из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!

– Боже, очисти меня грешного, – молюсь я, укрываясь с головой. – Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.

На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душою ясной и чистой, как хороший весенний день. В церковь я иду весело, смело, чувствуя, что я причастник, что на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шёлкового платья, оставшегося после бабушки. В церкви всё дышит радостью, счастьем и весной; лица Богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены надеждой, и, кажется, всё прошлое предано забвению, всё прощено…

К. Р. (Великий князь Константин Романов)

ИЗ АПОКАЛИПСИСА

В. Никифоров-Волгин

ПРИЧАЩЕНИЕ

(в сокращении)

Великий Четверг был весь в солнце и голубых ручьях. Солнце выпивало последний снег, и с каждым часом земля становилась яснее и просторнее. С деревьев стекала быстрая капель. Я ловил её в ладонь и пил, – говорят, что от неё голова болеть не будет…

В десять часов утра ударили в большой колокол, к четверговой Литургии. Звонили уже не по-великопостному (медлительно и скорбно), а полным частым ударом. Сегодня у нас «причастный» день. Вся семья причащалась Святых Христовых Таин.

Шли в церковь краем реки. По голубой шумливой воде плыли льдины и разбивались одна о другую. Много кружилось чаек, и они белизною своею напоминали летающие льдинки.

Около реки стоял куст с красными прутиками, и он особенно заставил подумать, что у нас весна, и скоро-скоро все эти бурые склоны, взгорья, сады и огороды покроются травами, покажется «весень» (первые цветы), и каждый камень и камешек будет тёплым от солнца.

В церкви не было такой густой черноризной скорби, как в первые три дня Страстной недели, когда пели «Се Жених грядет в полунощи» и про чертог украшенный.

Вчера и раньше всё напоминало Страшный суд. Сегодня же звучала тёплая, слегка успокоенная скорбь: не от солнца ли весеннего?

Священник был не в чёрной ризе, а в голубой. Причастницы стояли в белых платьях и были похожи на весенние яблони – особенно девушки.

На мне была белая вышитая рубашка, подпоясанная афонским пояском. На мою рубашку все смотрели, и какая-то барыня сказала другой:

– Чудесная русская вышивка!

Я был счастлив за свою мать, которая вышила мне такую ненаглядную рубашку.

Тревожно забили в душе тоненькие, как птичьи клювики, серебряные молоточки, когда запели перед Великим выходом: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».

Причастника мя приими… – высветлялись в душе серебряные слова.

Вспомнились мне слова матери: «Если радость услышишь, когда причастишься, – знай, это Господь вошёл в тебя и обитель в тебе сотворил». С волнением ожидал я Святого Таинства.– Войдёт ли в меня Христос? Достоин ли я?Вострепетала душа моя, когда открылись Царские Врата, вышел на амвон священник с золотою Чашей, и раздались слова:– Со страхом Божиим и верю приступите!Неслышный, с крестообразно сложенными руками, подошёл к Чаше. Слёзы зажглись на глазах моих, когда сказал священник: «Причащается раб Божий во оставление грехов и в жизнь вечную». Уст моих коснулась золотая солнечная лжица, а певчие пели, мне, рабу Божьему, пели: «Тело Христово приимите, Источника безсмертнаго вкусите».По отходе от Чаши долго не отнимал от груди крестообразно сложенных рук, – прижимал вселившуюся в меня радость Христову…Мать и отец поцеловали меня и сказали:– С принятием Святых Таин!В этот день я ходил словно по мягким пуховым тканям, – самого себя не слышал. Весь мир был небесно тихим, переполненным голубым светом, и отовсюду слышалась песня: «Вечери Твоея тайныя… причастника мя приими».И всех на земле было жалко, даже снега, насильно разбросанного мною на сожжение солнцу:– Пускай доживал бы крохотные свои дни!И. БунинВ ГЕФСИМАНСКОМ САДУ

…И в этот час, гласит преданье,

Когда, сомнением томим,

Изнемогал Он от страданья,

Всё преклонилось перед Ним.

Затихла ночь в благоговеньи,

И слышал Он: «Моих ветвей

Колючий тёрн – венцом мученья —

Возложат на главе Твоей;

Но тёрн короною зелёной

Чело святое обовьёт —

В мир под страдальческой короной,

Как Царь царей, Господь войдёт!..»

И кипарис, над Ним шумящий,

Ему шептал во тьме ночной:

«Благословен Господь скорбящий, —

Велик и славен подвиг Твой!

Я вознесу над всей вселенной

Мой тяжкий крест, и на кресте

Весь мир узрит Тебя, Смиренный,

В неизреченной красоте!..»

Но снова Он в тоске склонялся,

Но снова Он скорбел душой —

И ветер ласковой струёй

Его чела в тиши касался:

«О, подыми Свой грустный взор!

В час скорби, в тёмный час страданья

Прохлады свежее дыханье

Я принесу с долин и гор,

Я нежной лаской аромата

Твои мученья облегчу,

Я от востока до заката

Твои глаголы возвещу!..»

...

С. Надсон

ИУДА

(отрывок)

А. Апухтин

ГОЛГОФА

(отрывок)

В. Никифоров-Волгин

ДВЕНАДЦАТЬ ЕВАНГЕЛИЙ

(в сокращении)

…Начиналось чтение двенадцати Евангелий. Посередине церкви стояло высокое Распятие. Перед ним аналой. Я встал около креста, и голова Спасителя в терновом венце показалась особенно измученной. По складам читаю славянские письмена у подножия креста: «Той язвен бысть за грехи наши, и мучен бысть за беззакония наша».

Я вспомнил, как Он благословлял детей, как спас женщину от избиения камнями, как плакал в саду Гефсиманском всеми оставленный, – и в глазах моих засумерничало, и так хотелось уйти в монастырь… После ектении, в которой трогали слова: «О плавающих, путешествующих, недугующих… и страждущих Господу помолимся» – на клиросе запели, как бы одним рыданием: «Егда славнии ученицы́ на умовении вечери просвещахуся…»

У всех зажглись свечи, и лица людей стали похожими на иконы при лампадном свете, – световидные и милостивые.

Из алтаря, по широким унывным разливам четвергового тропаря, вынесли тяжёлое, в чёрном бархате, Евангелие и положили на аналой перед Распятием. Всё стало затаённым и слушающим. Сумерки за окнами стали синее и задумнее.

С неутомимой скорбью был положен «начал» чтения первого Евангелия: «Слава страстем Твоим, Господи». Евангелие длинное-длинное, но слушаешь его без тяготы, глубоко вдыхая в себя дыхание и скорбь Христовых слов. Свеча в руке становится тёплой и нежной. В её огоньке тоже живое и настороженное.

Во время каждения читались слова как бы от имени Самого Христа: «Людие Мои, что сотворих вам, или чим вам стужих: слепцы ваша просветих, прокаженныя очистих, мужа суща на одре возставих. Людие Мои, что сотворих вам: и что Ми воздасте? За манну желчь, за воду оцет, за еже любити Мя, ко кресту Мя пригвоздисте».

В этот вечер, до содрогания близко, видел, как взяли Его воины, как судили, бичевали, распинали и как Он прощался с Матерью.

«Слава долготерпению Твоему, Господи».

После восьмого Евангелия три лучших певца в нашем городе встали в нарядных синих кафтанах перед Распятием и запели «светилен».

«Разбойника благоразумнаго, во едином часе раеви сподобил еси, Господи; и мене Древом крестным просвети, и спаси мя».

С огоньками свечей вышли из церкви в ночь. Навстречу тоже огни – идут из других церквей. Под ногами хрустит лёд, гудит особенный предпасхальный ветер, все церкви трезвонят, с реки доносится ледяной треск, и на чёрном небе, таком просторном и Божественно мощном, много звёзд.

– Может быть, и там… кончили читать двенадцать Евангелий, и все святые несут четверговые свечи в небесные свои горенки?

Протоиерей Андрей Логвинов

СНЯТИЕ С КРЕСТА

С. Шлёнова (монахиня Мария)

«Объят весь круг земной…»

В. Никифоров-Волгин

ПЛАЩАНИЦА

(в сокращении)

По издавнему обычаю, до выноса Плащаницы не полагалось ни есть, ни пить, в печи не разжигали огня, не готовили пасхальную снедь, – чтобы вид скоромного не омрачал душу соблазном.

– Ты знаешь, как в древних сказах величали Пасху? – спросил меня Яков. – Не знаешь. «Светозар-День». Хорошие слова были у стариков. Премудрые!..

В два часа дня стали собираться к выносу Плащаницы. В церкви стояла гробница Господа, украшенная цветами. По левую сторону от неё поставлена большая старая икона «Плач Богородицы». Матерь Божия будет смотреть, как погребают Её Сына, плакать…

А Он будет утешать Её словами:

Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе…

Возстану бо и прославлюся…

На клиросе запели стихиру, которая объяснила мне, почему сегодня нет солнца, не поют птицы и по реке ходит колышень:

«Вся тварь изменяшеся страхом, зрящи Тя на кресте висима Христе: солнце омрачашеся, и земли основания сотрясахуся, вся сострадаху Создавшему вся. Волею нас ради претерпевый, Господи, слава Тебе».

Время приближалось к выносу Плащаницы.

Едва слышным озёрным чистоплёском трогательно и нежно запели: «Тебе одеющагося светом, яко ризою, снем Иосиф с Древа с Никодимом, и видев мертва нага непогребенна, благосердный плач восприим…»

От свечки к свечке потянулся огонь, и вся церковь стала похожа на первую утреннюю зарю…

Священник с дьяконом совершали каждение вокруг престола, на котором лежала Плащаница. При пении «Благообразный Иосиф» начался вынос её на середину церкви, в уготованную для неё гробницу. Батюшке помогали нести Плащаницу самые богатые и почётные в городе люди, и я подумал: «Почему богатые? Христос бедных людей любил больше!»

Батюшка говорил проповедь, и я опять подумал: «Не надо сейчас никаких слов. Всё понятно, и без того больно».

Невольный грех осуждения перед гробом Господним смутил меня, и я сказал про себя: «Больше не буду».

Когда всё было кончено, то стали подходить прикладываться к Плащанице, и в это время пели:

«Приидите ублажим Иосифа приснопамятного, в нощи к Пилату пришедшаго… Даждь ми Сего страннаго, Егоже ученик лукавый на смерть предаде…»

В большой задуме я шёл домой и повторял глубоко погрузившиеся в меня слова:

«Поклоняемся Страстем Твоим, Христе, и святому Воскресению».

А. Кольцов

ПЕРЕД ОБРАЗОМ СПАСИТЕЛЯ

К. Лукашевич

МОЁ МИЛОЕ ДЕТСТВО

Страстная Суббота

(отрывок)

В Страстную Субботу мы с няней ходили и к ранней обедне, и к поздней. Мама бывала недовольна и укоряла няню:

– Ну, зачем ты ребёнка таскаешь в такую рань?.. Ходи одна, если хочешь.

– Беляночка сама просится… Дитяти Господь милость пошлёт… Оставь её… Пусть молится за нас грешных…

Действительно, я любила эти ночные молитвы, в них было что-то таинственное и святое… Няня говорила, что мы идём хоронить Христа. Я знала, что Плащаницу будут носить кругом церкви и мы с няней пойдём со свечами за ней.

Няня тихонько будила меня рано-рано, часа в четыре ночи… Глаза слипались, ещё хотелось спать, но в душе точно создался какой-то долг: идти хоронить Христа.

Выходили мы в полумрак, не пивши чаю, шли с моей старушкой по тёмным улицам. Жутко, таинственно, прекрасно. Душа полна радостью, точно делаешь что-то хорошее… В церкви народу мало, но как-то особенно значительно раздаются моления и испытываешь особенное молитвенное настроение…

Я так любила и до сих пор люблю церковные службы Страстной недели. Они для меня полны духовного горения, великого нравственного значения и дорогих детских воспоминаний…

Е. Львова

В ВЕЛИКУЮ СУББОТУ

В. Никифоров-Волгин

ВЕЛИКАЯ СУББОТА

(в сокращении)

Литургия Великой Субботы воистину была редкостной. Она началась как всенощное бдение с пением вечерних песен. Когда провели «Свете тихий», то к Плащанице вышел чтец в чёрном стихаре и положил на аналой большую, воском закапанную книгу.

Он стал читать у гроба Господня шестнадцать паримий. Больше часа читал о переходе евреев через Чермное море, о жертвоприношении Исаака, о пророках, провидевших через века пришествие Спасителя, крестные страдания Его, погребение и Воскресение… Долгое чтение пророчеств чтец закончил высоким и протяжным пением: «Го́спода пойте и превозносите во вся веки…»

Это послужило как бы всполошным колоколом. На клиросе встрепенулись, зашуршали нотами и грянули волновым заплеском: «Господа пойте и превозносите во вся веки…»

Несколько раз повторял хор эту песню, а чтец воскликал сквозь пение такие слова, от которых вспомнил я слышанное выражение «боготканные глаголы»:

«Поим Господеви! Славно бо прославися!» Пасха! Это она гремит в боготканных глаголах: «Го́спода пойте и превозносите во вся веки!»

После чтения «Апостола» вышли к Плащанице три певца в синих кафтанах. Они земно поклонились лежащему во гробе и запели: «Воскресни, Боже, суди земли, яко Ты наследиши во всех языцех».

Во время пения духовенство в алтаре извлачало с себя чёрные страстные ризы и облекалось во всё белое. С престола, жертвенника и аналоев снимали чёрное и облекали их в белую серебряную парчу. Это было до того неожиданно и дивно, что я захотел сейчас же побежать домой и обо всём этом диве рассказать матери…Как ни старался сдерживать восторга своего, ничего поделать с собой не смог.– Надо рассказать матери… сейчас же!Прибежал запыхавшись домой и на пороге крикнул:– В церкви всё белое! Сняли чёрное и кругом одно белое… и вообще Пасха!Ещё что-то хотел добавить, но не вышло, и опять побежал в церковь. Там уже пели особую Херувимскую песню, которая звучала у меня в ушах до наступления сумерек:

Да молчит всякая плоть человеча,

и да стоит со страхом и трепетом,

и ничтоже земное в себе да помышляет:

Царь бо царствующих и Господь

господствующих приходит заклатися

и датися в снедь верным…

Я. Полонский СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ

Весть, что люди стали мучить Бога,

К нам на север принесли грачи…

Потемнели хвойные трущобы,

Тихие заплакали ключи…

На буграх каменья обнажили

Лысины, покрытые в мороз…

И на камни стали падать слёзы

Злой зимой ощипанных берёз.

И другие вести, горше первой,

Принесли скворцы в лесную глушь:

На кресте распятый, всех прощая,

Умер Бог, Спаситель наших душ.

От таких вестей сгустились тучи,

Воздух бурным зашумел дождём…

Поднялись – морями стали реки…

И в горах пронёсся первый гром.

Третья весть была необычайна:

Бог воскрес, и смерть побеждена!

Эту весть победную примчала

Богом воскрешённая весна… —

И кругом леса зазеленели,

И теплом дохнула грудь земли,

И, внимая трелям соловьиным,

Ландыши и розы расцвели.

...

...

Тропарь Пасхи, глас 5-й

...

Стихира Пасхи, глас 6-й

...

...

Ключ ко всем загадкам

Явление Ангела женам-мироносицам

(отрывок)

– Кто отвалит нам камень от входа во гроб?

Мироносицы остановились и вопросительно посмотрели друг на друга. Они вышли из города ещё ранним утром, чтобы посетить священное место.

– Мы сами не в состоянии будем сдвинуть камень: он ведь очень велик и тяжёл! – заметила Саломия.

– Кто знает, ещё, может быть, ученики Господа придут сюда, тем более, что им известно было наше намерение прийти ко гробу рано и помазать миром тело Учителя… – ответила ей Иоанна.

Между тем с каждой минутой становилось всё светлее. Ночной туман, окутавший поля и нивы, постепенно рассеивался, оставляя на траве и листочках капельки блестящей, как драгоценные камни, росы. Из зелени молодой листвы красиво выделялись белым и розовым цветом миндальные деревья. С весёлым щебетаньем просыпались птички и порхали с ветки на ветку. Вся природа, казалось, в этот незабвенный день принимала участие в божественной тайне Неба.

Но торжествующая радость светлой зари обновления не находила пока отклика в сердцах опечаленных жён-мироносиц. Мария подняла свои заплаканные глаза к небу, но лишь затем, чтобы снова немедленно опустить их со словами:

– Как это могут птицы, которых Он так любил слушать, веселиться и радоваться сегодня, когда Он… – и она залилась слезами, не докончив фразы.

Другие жёны молчали и, опустив головы, медленно двинулись дальше.

Но вот и сад. Они вошли в калитку и, не оглядываясь по сторонам, пошли по направлению ко гробу. Приблизившись к пещере, они вдруг заметили, что камень был отвален от гроба и лежал у входа.

Мироносицы вошли внутрь пещеры и в молчаливом изумлении посмотрели друг на друга. Углубление, где было положено тело Господа Иисуса, было пусто. По правую его сторону жёны увидели сидящего юношу, от одеяния которого исходил таинственный свет, ярко озарявший тёмную пещеру, в которой они стояли.

Они в страхе потупили свои взоры, а Ангел сказал им: «Не бойтесь, я знаю, вы ищете Иисуса Назарянина, распятого… Что ищете живого между мёртвыми? Нет Его здесь. Он воскрес. Вот место, где положили Его. Но пойдите и скажите ученикам Его и Петру, что Он встретит вас в Галилее; там Его встретите, как Он обещал вам, ещё будучи в Галилее, говоря, что Сыну Человеческому надлежит быть преданному в руки грешников, быть распяту и в третий день воскреснуть». Выйдя поспешно из гроба, мироносицы со страхом и радостью великой побежали возвестить виденное ученикам Христовым.

...

Явление воскресшего Господа Марии Магдалине

(отрывок)

Ещё солнце не всходило. Луна не успела исчезнуть на небосклоне и обливала землю слабым потоком своих непостоянных лучей. По улицам Иерусалима спешила женщина по направлению к саду, где был погребён распятый Господь. Это была Мария Магдалина. Она хотела почтить своего усопшего Учителя и Господа и несла ко гробу драгоценное миро, намереваясь возлить его на Его Пречистое Тело. Не без робости вступила она в огороженный небольшой стеной сад. Осмотревшись несколько раз кругом, Мария направилась торопливо ко гробу по тропинке, обросшей густым кустарником.

Здесь было совершенно темно и стояла такая не возмутимая ничем тишина, что Мария могла слышать биение своего собственного сердца. Но вот она остановилась и внимательно прислушалась: какой-то тихий, таинственный шелест нарушил внезапно торжественную тишину молчаливого сада. Быть может, это был ветерок, пробежавший по листочкам? Но нет!.. Ей как будто слышится тихий взмах ангельских крыльев. Приятное благоухание лилий наполняет воздух, и это благоухание охватывает Марию каким-то священным невольным трепетом. Долго она стоит на одном месте, боясь пошевелиться, едва дыша и напряжённо вслушиваясь в таинственные звуки.

Вдруг слабый луч розового света прорезал темноту, и почти в ту же минуту высоко в воздухе раздалась хвалебная песнь жаворонка. С лёгким восклицанием изумления бросилась Мария вперёд. Этому изумлению не было границ, когда она увидела, что камень от входа в гроб был сдвинут с места. Со смущением она заглянула внутрь пещеры…

Гроб оказался пустым. Слёзы застилают очи Магдалины. Но любовь святая терпелива, она чего-то ждёт, надеется, верит и не остаётся без ответа.

Воскресший Господь в сумраке сада подошёл к скорбной: «Жено, что плачешь? Кого ищешь?» Мария принимает Его за садовника, сердце её, однако, продолжает гореть желанием найти дорогого Учителя: «Если ты взял Его, то скажи, где положил Его. И я возьму Его». Святое желание достигает высшего напряжения, душа расцветает святой красотой в этом желании, в этих поисках Учителя, и Воскресший блеснул в душу любящую лучом Своего воскресения, лучом вечной радости. «Мария!» – слышится Его кроткий, проникающий в душу зов… «Учитель!» – узнаёт Его Мария и стремительно падает к Его ногам. Радость встречи, свет веры, жажда души благоговейно служить Ему, хвалить Его – всё вылилось в восторженном возгласе: «Учитель!»

Пасхальные воспоминания

Вот – детство. Боже, как мы ждали этот день! Да можно сказать, что и весь пост был лишь подготовкой и ожиданием Пасхи. Так и Церковь на протяжении всех великопостных богослужений помнит и готовит нас к этому «нареченному дню». Но мы, дети, не зная богослужения, с каким-то чувством таинственным ждали этого единственного дня. Говорили ли нам родители о нём? Но они не знали смысла богослужений. Видимо, сама Божия благодать учила их, а они – нас.

Накануне «светлого дня» в нашем бедном домике, в одну комнату, разделённую невысокой перегородкой от «кухни», точнее – от печки, было чисто и убрано. И всё было исполнено ожиданием чудесной тайны какой-то. Пасха – это грядущая красота, которая вот-вот сейчас и явится. И ещё ребёнком я почему-то знал, что эта красота откроется только в храме, во всей её полноте. И потому я мечтал задолго, что «уж эту Пасху и меня возьмут» в храм на полночное торжество. А было мне тогда, вероятно, года четыре, не более пяти. Мишу, старшего брата, возили уже в прошлом году; а меня не брали, как я ни просил; мать успокаивала, но велела всё же «пока» соснуть: «иначе не выстоишь службы». И я, в ожидании, что меня в своё время разбудят, лёг. И проснулся, когда уже наши приехали ранним утром из церкви. Боясь повторения такой неудачи, я и просил мать разбудить и взять «миня»: она обещала. И на этот раз исполнила своё слово. На «пегашке» ночью мы всей семьёй, кроме меньших детей, поехали в церковь. Первая моя Пасха. Я не могу рассказать почему, но эта служба была для меня сплошным, непрерывным, ярким торжеством. И сейчас не сумею объяснить этого. Конечно, никаких богослужебных слов я не понимал, да и не слышал их: но некое внутреннее играние веселило меня. Чудное дело. Стоит задуматься над этим и богослову, и психологу; но сейчас – не до этого. Свечи в руках. Зажжённая люстра среди храма. Пение весёлое. Разодетые люди. Пальба из каких-то старинных пушек, хранившихся у «барина». «Христосование» – так называлось целование на пасхальной заутрене. Красные яйца. Кругом храма бочки со смолою и пылающие плошки. Потом освящение куличей и пасох вместе с крашеными яйцами; всё это было расставлено вокруг всего храма в чистых белых платках, с воткнутой в кулич копеечной свечкой.

Начиналась уже розоватая заря, тихая-тихая: точно вся природа замерла, прислушиваясь к тайне радостной Пасхи. Да, всё это верно; но радость Пасхи не от этого внешнего убора и не после него, а ещё прежде и независимо от всего играла в детском сердце. Как бы это сказать теперь: точно весь воздух в храме был наполнен, насыщен, пронизан духом радости, необъяснимой для ума.

Забравши наши узелки, мы на той же «пегашке» покатили домой: помню, под колёсами иногда хрустели льдинки замёрзшей в колеях весенней, ещё не просохшей воды. Дома лампадки. Короткое разговенье; но и это не привлекало сильно. Душа была пресыщена радостью в церкви, а тело, утомлённое необычайным напряжением чувства, а также и бессонницей, тянулось в кроватку. И я засыпал блаженным сном. Ангельское детство…

Красота пасхального быта

Как было ещё в моём детстве, эта красота начиналась со Cтрастного Четверга.

В этот день в нашем доме начинались три пасхальных события: приготовление сырной пасхи, крашение яиц и жарение соли.

Праздник Пасхи слился в нашем представлении больше всего с приготовлением пасхи; и эти два слова связались неразрывно: одно напоминало другое.

Мы, проводя пост, не смели, конечно, и думать о том, чтобы «оскоромиться» чем-либо молочным. Но в сырную пасху, помимо сладкого сахара, вкладывали ещё изюм, то есть высушенный виноград. Как он прельщал нас! И, не смея коснуться скоромного творога, мы старались, незаметно от мамы, выковырнуть хоть изюминку. А до Пасхи оставалось ещё почти три дня. Жидкость эти дни должна была ещё стекать…

Но ещё более детской радости доставляло крашение яиц. Круто сваренные, они не привлекали нашего вкуса; но зато какое очарование приносили нам краски: и луковыми перьями, и цветными тряпочками, и разноцветными «бумажками», и пунцовым порошком, и тому подобным. Потом они лежали красиво на тарелочках, веселя наши глаза… Этим удовольствием я радовал себя и много-много лет спустя, даже (как это ни стыдно сказать) во время епископства: я сам красил яйца, не отдавая отчёта ни значению яиц на праздник Воскресения Христа, ни красному цвету окраски, – памяти, может быть, крови Христовой.

Ещё в тот же день четверга приготовляли «четверговую соль». Может быть, её связывали с подачей Христом Иуде «омоченного» в соль куска хлеба; может быть, христиане во всём хотели видеть священное: и пасхи, и куличи, – а на юге России – и сало, и мясо и яйца: и, может быть, к ним эту соль; а может быть, умные предки считали «солью земли» апостольскую проповедь после воскресения, которая должна «осолить» прогнивший мир (Мф. 5, 13; Лк. 14, 34); может быть, вспоминается иудейский обычай, о котором Сам Господь сказал: всякая жертва солию осолится (Мк. 9, 49–50). Не знаю. Да едва ли кто знает об этом.

Известно лишь, что в Страстной Четверг соль жарили в печи, а потом подавали на стол и вкушали с нею яйца. Хранили её весь год. Если скотина заболевала, то соль эту всыпали ей в питьё.

Это было – в четверг днём.

А вечером читали «двенадцать Евангелий», – со свечами. Остатки потом несли зажжёнными домой… А дети устраивали цветные фонарики и вставляли туда свечечки: и для того, чтобы не потух огонь; и потому, что читанные Евангелиями события совершались ночью.

И как было умилительно видеть эти огоньки среди расходящихся богомольцев! Свечечки хранили на божнице, на случай смерти кого-либо в семье.

На другой день утром совершались «царские» часы… Не всякий знает, может быть, что цари не могли отстоять длинную службу «двенадцати Евангелий», и потому для них установлена была сокращённая служба о страданиях Христа из всех четырёх евангелистов. А в конце провозглашалось им многолетствие.

Потом – вынос плащаницы: это позднее прибавление. Больше в пятницу не разрешено было – ни уставом, ни обычаем – делать ничего: Господь умер. Можно было только чистить иконы, мыть жилище.

А вот в субботу пекли уже скоромные куличи… И пахло так приятно и заманчиво; но мы уже не соблазнялись: оставалось ждать недолго. А потом – обычаи на Пасху: о них смотри дальше.

Какая во всём красота! Недаром один неверующий сказал мне: «У вас есть какая-то изюминка». А главной-то он не видел: Христа Жизнодавца !

А вокруг церкви догорают плошки с салом… Уже большая часть их потухла. Налево и направо от входа в ограду и по четырём углам церкви тлеют угли от сожжённых бочек… Пахнет мирною гарью… Небо начинает уже розоветь… Церковь белеет от зари…

Приехали из храма: «Христос воскресе» – трижды… Всё уже было готово… Сладкое… Яички красные… поцеловались радостно… С благоговением «разговелись» сначала освящёнными куличами, пасхой и яичками. Но обед – после.

– Мама! а правда, что на Пасху и солнышко играет?

– Играет, деточки, играет… Да вот дождитесь, и увидите…

Но уже глазёнки слипаются… И не дожидаются играющего солнца… На кроватку… И через минутку – в сладкий сон. Видят ангелов… А мама заботливо закрывает окна чем-нибудь тёмным – пусть соснут!

Да и сама устала. Вот только бы птицу накормить и скотину…

И через несколько времени все погружаются в короткий, но сильный сон…

…Что это такое?.. Что-то настойчиво стучится в окна… Нужно бы встать и посмотреть, но сил нет: сладко спится. А звон… Это был звон, трезвон «малиновый» (от французского города – «Малин»)… Всё сильнее и сильнее бьёт… И мы радостно слушаем в полусне… А это трезвон на колокольне… Всю неделю будет звонить… И звонят… Ну, подумайте: всю неделю звонят… И всякий может звонить! И неумелый мальчуган, что недалеко от деревни пасёт овец… И суровый сторож, с рыже-седой бородой лопатой, Филипп, почему-то всё махающий локонами своих волос, – на этот раз уж и не показывается… А в другое время и близко не подпустил бы… Ныне же всё можно!..

О чём это говорит, как не о той же самой радости . Радости, радости, – о которой на Пасху все поём!

…Праздник ещё не закончился церковно. Нужно бы идти «катать яйца» на лугу… Но иконы ещё не были. Грешно. Всё прибрано в доме. Чисто… Лампадка горит…

– Идут, идут!

Из-за угла появились мужики и бабы с иконами… За ними батюшка, отстаёт старый отец диакон… Псаломщика что-то не видно: задержался где-то…

Мы все вышли навстречу… Ведь это Господь идёт… Божия Матерь… Мироносицы, апостолы, ангелы… Боже! опять плакать хочется от радости… Батюшка в чёрно-фиолетовой скуфеечке…

Коротенький молебен… Мы все поём… Вся наша семья певческая… Похристосовались ещё. Папа незаметно вкладывает батюшке в руку какую-то мелочь…

– Батюшка, присядьте, хоть на минуточку!

…И отчего это хочется, чтобы они присели?! А хочется… Радость задержать… Господь ведь пришёл… А в это время и дьячок доплёлся…

Сзади всех стоит просвирня, Вера Никитишна, старушка – монахиня в миру. Кроткая… Любил я её… Она собирает тоже яички и «на соль» для просфор… Кто даст копеечку, а кто и не даёт… Не ропщет, смиренница! Царство ей Небесное! Во святых она теперь!

Поговорили два-три слова… «Христоносцам» – так у нас именно и звали носящих иконы, большей частью по обету, – дали угощение. И все поднимаются… В следующий дом… Ну, вот теперь уж праздник по-настоящему закончился!

– Давайте уж пообедаем, – а потом, кто куда хочет…

– Мама! Мы пойдём яйца катать.

– Ну что же! идите, идите… Вот только покушайте…

А на колокольне всё кто-то звонит… бестолково… Но зато «во вся тяжкая…» И Бог с ними. Лишь бы радовались. Ныне всё можно… Всё радуется…

И несётся по весям, полям, лугам и лесам всей матушки Руси Святой – пасхальная Радость:

ХРИСТОС ВОСКРЕС!

И вторят жаворонки в небе, вперебой с колоколами своими нежными колокольчиками – горлышками:

ХРИСТОС ВОСКРЕС!

А под ними среди полей далеко виднеются христоносцы, идущие в деревню Осиновку, и тоже поют:

ХРИСТОС ВОСКРЕС!

И ширится повсюду – весёлая благодать Пасхи. Христос воскрес! Русь родная! Христос есть сладчайшая радость Твоя! Христос же воскрес?! Слушаю… ответ… Воистину воскрес!..

…Пасха прошла… уже «отдание»… Припоминаю, как один епископ говорил, что иногда Господь даёт пасхальную благодать в последний день, на отдание… Хотя я и не имел никаких оснований возражать против этого, считая мысль совершенно правильной, но в сердце (странно устроена наша душа) где-то таилось равнодушное маловерие… И потому я даже забыл про то, чтобы просить чего-либо у Воскресшего… Но милость Божия – как бывает это нередко – дана была неожиданно, не по заслугам… Благодать есть «благодать», то есть незаслуженный дар. И какая дивная, чрезвычайная, единственная за всю мою жизнь благодать… Не хочется даже говорить о ней, а нужно скрыть, как драгоценное сокровище, от посторонних очей и, особенно, врагов… Поэтому запечатлею крестом святым дальнейшие строки о ней…

Первая весна в деревне

(отрывок)

В Страстную Субботу мы уже гуляли с сестрицей по высохшему двору. В этот день мой отец, тётушка Татьяна Степановна и тётушка Александра Степановна, которая на то время у нас гостила, уехали ночевать в Неклюдово, чтобы встретить там в храме Божием Светлое Христово Воскресение. Проехать было очень трудно, потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но все ещё высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и с полверсты ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тётушка Татьяна Степановна боялась и громко кричала, а тётушка Александра Степановна смеялась. Я слышал, как Параша тихо сказала Евсеичу: «Эта чего испугается!» – и дивился тётушкиной храбрости.

С четверга на Страстной начали красить яйца: в красном и синем сандале, в серпухе и луковых перьях; яйца выходили красные, синие, жёлтые и бледно-розового рыжеватого цвета. Мы с сестрицей с большим удовольствием присутствовали при этом крашенье. Мать умела мастерски красить яйца в мраморный цвет разными лоскутками и шемаханским шёлком. Сверх того она с необыкновенным искусством простым перочинным ножичком выскабливала на красных яйцах чудесные узоры, цветы и слова: «Христос воскрес». Она всем приготовила по такому яичку, и только я один видел, как она над этим трудилась. Мое яичко было лучше всех, и на нём было написано: «Христос воскрес, милый друг Серёженька!» Матери было очень грустно, что она не услышит заутрени Светлого Христова Воскресения, и она удивлялась, что бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не было дела.

Я заснул в обыкновенное время, но вдруг отчего-то ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворён, перед каждым образом, в золочёной ризе, теплилась восковая свеча, а мать, стоя на коленях, вполголоса читала молитвенник, плакала и молилась. Я сам почувствовал непреодолимое желание помолиться вместе с маменькой и попросил её об этом. Мать удивилась моему голосу и даже смутилась, но позволила мне встать. Я проворно вскочил с постели, стал на коленки и начал молиться с неизвестным мне до тех пор особого рода одушевлением; но мать уже не становилась на колени и скоро сказала: «Будет, ложись спать». Я прочёл на лице её, услышал в голосе, что помешал ей молиться. Я из всех сил старался поскорее заснуть, но не скоро утихло детское мое волнение и непостижимое для меня чувство умиления. Наконец мать, помолясь, погасила свечки и легла на свою постель. Яркий свет потух, теплилась только тусклая лампада; не знаю, кто из нас заснул прежде. К большой моей досаде, я проснулся довольно поздно: мать была совсем одета; она обняла меня и, похристосовавшись заранее приготовленным яичком, ушла к бабушке. Вошёл Евсеич, также похристосовался со мной, дал мне жёлтое яичко и сказал: «Эх, соколик, проспал! Ведь я говорил тебе, что надо посмотреть, как солнышко на восходе играет и радуется Христову Воскресению». Мне самому было очень досадно; я поспешил одеться, заглянул к сестрице и братцу, перецеловал их и побежал в тётушкину комнату, из которой видно было солнце, и, хотя оно уже стояло высоко, принялся смотреть на него сквозь мои кулаки. Мне показалось, что солнышко как будто прыгает, и я громко закричал: «Солнышко играет! Евсеич правду сказал». Мать вышла ко мне из бабушкиной горницы, улыбнулась моему восторгу и повела меня христосоваться к бабушке. Она сидела, в шёлковом платке и шушуне, на дедушкиных креслах; мне показалось, что она ещё более опустилась и постарела в своём праздничном платье. Бабушка не хотела разговляться до получения петой пасхи и кулича, но мать сказала, что будет пить чай со сливками, и увела меня с собою.

Отец с тётушками воротился еще до полудня, когда нас с сестрицей только что выпустили погулять. Назад проехали они лучше, потому что воды в ночь много убыло; они привезли с собой петые пасхи, куличи, крутые яйца и четверговую соль. В зале был уже накрыт стол; мы все собрались туда и разговелись. Правду сказать, настоящим-то образом разговлялись бабушка, тётушки и отец; мать постничала одну Страстную неделю (да она уже и пила чай со сливками), а мы с сестрицей – только последние три дня; но зато нам было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, мёдом и чаем с хлебом. Для прислуги была особая пасха и кулич. Вся дворня собралась в лакейскую и залу; мы перехристосовались со всеми; каждый получил по кусочку кулича, пасхи и по два красных яйца, каждый крестился и потом начинал кушать.

Пасхальная ночь

(отрывок)

Я помню, когда родители взяли меня в первый раз к заутрене. Нянечка моя волновалась больше меня… Как она меня прихорашивала, наряжала, наставляла и учила:

– Ты смотри, Беляночка, как в церкви двери закроют и уйдёт крестный ход, тогда скоро и «Христос воскресе» запоют. Сначала за дверью пропоют, будто узнали благую весть. Господи, в храмах Божьих какие сегодня молитвы поют, какая служба идёт!..

Няня особенно тревожно просила папу обо мне; на маму она как-то не надеялась…

– Сударь мой, Владимир Васильевич, вы уж Беляночку не простудите… Не затолкали бы в церкви-то… Не заснула бы она… Жарко там, снимите салопчик… Уж до конца не стойте… Дитя первый раз у заутрени… пораньше уйдите… Господь простит, коли недостоите…

– Будьте покойны, нянюшка, вернём ваше сокровище в сохранности.

Няня меня кутала, крестила, и мы ушли… Как я счастлива, горда и довольна. Я с папой и мамой иду к заутрене… Хотя мне всего-то семь лет, но я кажусь себе большой. Шестилетняя сестра Лида, конечно, не может сравняться с такой взрослой девицей, которая уже идёт к заутрене. И Лида, конечно, обижена и даже поплакала. Но её утешают, что в следующем году и она будет большая и тоже пойдёт к заутрене…

Только раз в году и бывает такая ночь… Какая-то особенная, чудесная… Эта святая ночь под праздник Светлого Христова Воскресения полна невыразимого очарования. Никто не спит в эту ночь… И кажется, все ищут ласки, примирения. И в сердце самого обиженного, несчастного человека просыпается всепрощение и надежда на счастье.

Мы идём медленно к заутрене. Папа и мама держат меня за руки. А я примолкла и вся превратилась в зрение. Кругом шум, движение и суета. На улицах горят плошки с маслом, а кое-где даже целые бочки. Люди идут, идут без конца, с куличами, пасхами… Все весёлые, радостные, нарядные… Вдруг раздаётся выстрел…Скоро проснётся благодатный звон… «Звонят во всех церквах на все голоса, как никогда нигде. Точно ангелы на небесах», – говорит няня. И мне казалось, что я действительно слышала пение ангелов. Я зорко всматривалась в синее небо и в мерцающие там звёздочки, и детской мечте ясно и чисто представлялось великое событие прошедших веков.

В церкви необыкновенно светло и торжественно. Мы едва-едва протискиваемся вперёд… Вон и бабушка с дедушкой. Вон и тёти. Все улыбаются мне, ласкают, ставят удобнее, заботятся… Бабушка и дедушка такие нарядные, как никогда.

У дедушки надеты все ордена, у бабушки на голове высокая белая наколка «фаншон», как называют её тёти. Я про себя думаю, что «сегодня дедушка – царь, а бабушка – царица»…

Служба пасхальная и торжественна, и прекрасна, напевы молитв весёлые и радостные.

Трепетно билось сердце, когда за дверями пели «Христос воскресе!», и радостно откликнулось оно навстречу великому привету: «Христос воскресе!» В церковь вошёл с громким пением крестный ход. После мы все похристосовались. Отстояли заутреню и даже обедню.

– Завтра вы детей к нам пришлёте? – спрашивает бабушка, прощаясь.

– Ну конечно, маменька.

– Дети дня на три погостить приедут? Мы их так ждём, – говорит тётя Манюша.

– Клавдинька, принеси твой альбом. Я тебе такие стихи Пушкина дам переписать! Ты будешь в неописанном восторге! У меня тебе много кой-чего новенького приготовлено, – говорит дедушка маме.

А она его целует и весело смеётся. И все мы радуемся.

Мы расстаёмся. Дедушка с бабушкой разговлялись дома с тётями, а мы все с няней у себя.

* * *

Радостная, счастливая, бегу я по двору, по лестнице. Няня открывает дверь.

– Христос воскресе, нянечка! Христос воскресе! – громко и восторженно крикнула я, бросаясь на шею к своей дорогой старушке.

– Воистину воскресе, моя пташка дорогая, моё золотце! Вот мы с тобой – старый да малый – дождались великого праздничка. Ты уже теперь большуха… У заутрени первый раз была.

Как светло, чисто, уютно, радостно у нас… Везде, везде горят огни, лампады.

– Люблю, когда светло, когда много горит огней, – говорила всегда мама, и в большие праздники у нас во всех уголках квартиры зажигались огни.

Мы все христосуемся, дарим друг другу яички, потихоньку друг от друга сделанные. У нас накрыт стол, а под салфетками у всех лежат яички. Такой обычай был у нас и у дедушки с бабушкой. У меня красное яичко с цветочками, у сестры Лиды жёлтенькое. Это сделал папа. Мама купила деревянные красные, а няня сделала из воска и облепила их шёлком и лентами… Мы так всему радуемся, так счастливы.

Я, беспрерывно сбиваясь, стараюсь рассказать няне всё, что было в церкви: свои первые впечатления.

– Светло, весело… Батюшки такие золотые… А когда «Христос воскресе!» сказали, то все целоваться стали. И свечи зажгли… А у «дедушкиных мальчишек» не было свечей… Они там в церкви толкались… Тётя Саша очень на них сердилась… Дедушка им свечки дал.

– Ах, Сашенька, Сашенька… И в церкви-то не удержалась, милушка… Характерная девушка… И близко церковь, да от Бога далеко. Ничего не поделаешь… – прерывает мою болтовню няня и сокрушённо качает головой.

Она обо всём меня расспрашивает, целует, пробует голову: нет ли жара, не простудилась ли… И опять расспрашивает, и снова целует и милует.

– Бабушка и дедушка сказали, что завтра к ним… И тёти тоже сказали. Много нам подарков приготовили… А дедушка маме стихи в альбом напишет…

– Всегда так водится, что первый день праздника у стариков проводят, – говорит серьёзно няня.

Мы разговляемся тихо и весело. Всего пробуем понемножку…

Глаза уже застилает какой-то туман… И томно, и хорошо…

В окна пробивается весенний голубоватый рассвет… Так интересно и необычайно встречать это прекрасное раннее утро наступившего праздника… Сколько сладких мечтаний, ожиданий… Всё так живо, весело, полно неизведанных радостей, как сама невинная жизнь дитяти. Жизнь чистая, мирная, счастливая скромными радостями и любовью окружающих… Жизнь тогда казалась беспрерывным праздником, с гулом благостным колоколов, с надеждой на что-то неожиданно-радостное, с верой во всё хорошее и с любовью к самому источнику счастья и жизни – к Богу.

I

Светлой заутрени я дожидался с нетерпением, как никогда. В первый раз встречать Светлый праздник пришлось нам с бабушкой в деревне. Всё было так ново, необычайно и интересно – понятно, что я просто сгорал от нетерпения. Уж одно то, что к заутрене надо было переплывать через реку в лодке, чего стоило. Река Вара, отделявшая бабушкино имение от села, была невелика, а в половодье разливалась целым озером. Только на лодке или вплавь и можно было в это время переправиться через неё.

Бабушка была нездорова и боялась ехать ночью на лодке, так что мне приходилось ехать одному с кучером Силантием. Бабушка, было, не хотела пускать меня.

– И куда же, Шурочка, поедешь: ночь тёмная – сохрани Бог, что случится, на льдину наскочете, греха-то что будет!.. – Я с отчаянием восстал против.

– Бабушка!.. Да что же может случиться?..

– Бог весть… Поедешь рано, а я до утра ничего знать не буду!.. Лучше уж со мной посиди… И как ещё Силантий с лодкой справится…

Но впереди было столько заманчивого; на селе все ребятишки – друзья-приятели – вместе уговорились иллюминацию устроить, фейерверк пускать; вместе на колокольне звонить хотели… А потом меня впереди ждал такой почёт от всех, что отказаться от этого было выше моих сил. Бросился за Силантием.

– Силантий!.. Голубчик!.. Уговори бабушку, скажи, что ты меня с лодки не кувырнешь в воду… – Господи!.. Да к чему ж бы греху такому случиться!.. – изумился Силантий.– Пойди, уговори!.. А я тебе и трубку новую куплю, и кисет…– Да оно, к примеру сказать, не ради чего такого, а почто ж в воду кувыркать… Сохрани Господи!..– Ну, вот ты и докажи!.. Я потащил Силантия к бабушке, и насилу-то мы с ним вдвоем её уговорили.– Да помилуйте, сударыня, – басил Силантий, почёсывая левой рукой поясницу, – статочное ли дело, чтобы, барчука не уберечь… Как на ладошке донесу, – ишь, в ём весу-то, что в блохе…– Да ведь ночь, темень… – слабо отговаривалась бабушка.– А Господь-то, матушка!..– Ну, как знаете!.. Только уж поскорее назад возвращайтесь!.. Да Спирю возьмите.– Это можно!..II Только смеркаться стало, я начал торопить всех – и стряпуху Авдотью, чтобы она скорее готовила нам пасху и кулич для освящения, и няню Феню, чтобы она приготовила мне шёлковую рубашечку и бархатную безрукавку. А потом побежал к Силантию.– Скоро поедем, Силантий?..– Да после десяти тронемся, соколик…Около половины одиннадцатого нас выходят провожать чуть не все. Только бабушка смотрит из окошка и издали крестит меня. Я ног под собою не чую от радости.Ночь свежая, но ясная. От воды особенно свежо.В лодку нам передают завёрнутый в скатерть поднос с пасхой и куличом и корзинку с привезёнными из города яйцами для подарков детям священника, у которого я должен остановиться. В лодку с нами садится ещё садовников сын, Спиря.– Ну, с Богом!.. – говорит Силантий, отпихиваясь от берега. – Ладь весло, Спиря!..– Не простудись, голубчик!.. – доносится откуда-то из темноты голос няни Фени.– Прощай, нянечка!.. – кричу я. Мне жутко, хорошо и весело. Хочется кричать, прыгать, петь. Так бы и бросился в реку и поплыл бы вплавь. Холодом пробирает, дрожь охватывает меня – а мне хорошо!..– Наляг, Спиря, – говорит Силантий, – относит лодку-то, гляди, к самым выселкам. Выгребай!Слышны усиленные всплески вёсел; невидимые брызги попадают мне на руки и в лицо. Глаза слезятся от ветра, а я всё смотрю перед собой, вглядываясь в огоньки, мелькающие на противоположном берегу и искрящиеся в отражении реки.– Приналяг, приналяг, Спиря!.. Вот так!.. Лодка нервно колыхается в темноте; плывущие невидимые льдинки сухо стукаются порой о борта лодки, и мне чудится, что мы плывём где-то далеко-далеко, на краю света, в Ледовитом океане…III Я всё-таки прозяб после этого плавания, потому что больше часа мы переправлялись через реку: то Спиря зевал – и нас относило вниз по течению; то Силантий забирал в другую сторону – и мы отплывали в бок.Я был даже рад, когда очутился в небольшом уютном домике отца Сергия. Отец Сергий – новый священник, недавно присланный к нам на место умершего прошлой осенью нашего любимого батюшки Василия.Он тоже хороший, и матушка приветливая, и дети у них славные, а всё-таки батюшку Василия я любил больше. Я рад, что его вдова, Клавдия Афанасьевна, которую мы, дети, звали Класенькой-Афанасенькой, квартирует у отца Сергия в этом году…Меня встретили радостно и сейчас же усадили пить чай. В доме – суматоха и что-то очень много народу. Здесь – съехавшиеся из окрестностей мужики-богатеи, приказчик соседней экономии, волостной писарь, староста.Отец Сергий одевается, и попадья с дочерью хлопочут около него.– Оля, дай-ка мне пояс вышитый, – слышится голос отца Сергия.– Сейчас, папенька. Скуфейку, мать, достань новую… А вы не больно мешкайте, заранее в церковь идите, а то не протискаетесь…– Да мы тотчас же…Я не утерпел и раздал подарки сыновьям отца Сергия – и они в восторге рассматривают их. Отец Сергий выходит ко мне и говорит:– Напрасно балуете их… а впрочем, покорно благодарим…Я иду на половину Класеньки-Афанасеньки. Она уже одета по-праздничному, радостно встречает меня и говорит:– А ты какой нарядный!.. А бабушка больна? Господи, Господи!.. Ну, вот вам и яичко от меня!.. – И она даёт мне прехорошенькое фарфоровое яичко с панорамой-видом за стеклом.И я не знаю, как благодарить её, – до того мне оно нравится.Помолчав, она говорит тихим голосом:– Да, вот и без отца Василия довелось Светлый праздник встречать!.. Думала ли я когда…На глазах у неё слезы, она быстро вытирает их платком и отворачивается в сторону…IV На улице, когда мы выходим, слышны голоса, шлёпанье ног по жидкой грязи. Чувствуется, что что-то особенное, торжественное готовится в тумане тёмной, непроглядной ночи… Ближе к церкви – светлее. Вся колокольня убрана цветными шкаликами, и силуэт её резко очерчивается на тёмном фоне неба.За мной хоть и учреждён надзор со стороны попадьи и старшей дочери Оли, но я, подойдя к церкви, успеваю скользнуть в сторону, протискаться через толпу и пробраться к двери, ведущей на колокольню.Задыхаясь, боясь куда-то опоздать, начинаю я взбираться по каменным ступеням витой лестницы. Сыростью охватывает меня. Чем выше, тем труднее подниматься. Наконец, я почти на самом верху; над моей головой раздаются чьи-то голоса.Я поднимаюсь по последней деревянной лестнице и попадаю под самые колокола… Кругом на перилах пылают плошки и под колоколом светло. Здесь все знакомые: звонарь Антон-горбач, наш Спиря и кое-кто из закадычных моих друзей-ребятишек…– Антон, дай мне позвонить, как благовестить начнёшь!.. Можно?..– К большому колоколу прилаживайся, – говорит Антон, – со Спиридоном качай!..

Антон – мастер своего дела: он раньше в монастыре лучшим звонарём считался, два раза даже архиерея особым звоном встречал и удостоился от него похвалы. Он сейчас кажется мне необычайно бледным и встревоженным. – Когда начнёте благовестить?..– Вот как отец Сергий даст сигнал. У нас раньше всех начнут, потому о прошлом годе Деуринские первые начали, – ну, а нонче мы их опередим, потому часы у нас впереди поставлены…– Глянь, что народу-то… народу-то!.. И – и, Господи!.. – кричит мне Гаранька-друг.Я подхожу к перилам и гляжу вниз.Ух, как высоко – дух захватывает, и вся колокольня как будто покачивается…Внизу светло, и всё – головы, головы; огоньки мелькают то там, то сям…Слабый удар раздаётся за мной в маленький колокол, и в ту же минуту Антон с азартом кричит:– Качай, Спиридон, – рраз!..Я бросаюсь к большой верёвке: мы со Спирей раза четыре раскачиваем тяжёлый язык и, наконец, отпускаем верёвку – и тотчас же тяжёлый медный гул оглушает меня с непривычки и я как-то теряюсь. Но Спиря дёргает верёвку, и я поневоле следую за его движениями.Он что-то кричит; но я вижу только, как он разевает рот, а что он кричит – не слышу… Гул стоит кругом меня, кажется, что мы все сами наполнены этим гулом; будто он окружает нас густой пеленой и вот-вот захватит нас, и сорвёт с колокольни, и умчит в неведомую даль…Я скоро устаю, бросаю верёвку и снова перегибаюсь через перила.Внизу подо мной, вся искрящаяся огоньками, мерно колыхаясь, медленно двигается толпа вокруг церкви; над толпой, точно сами собой, колыхаются сверкающие золотом хоругви… А гул колоколов всё гуще и гуще охватывает нас и дружно отдаётся во мне. Мне кажется, что это я кричу вместе с колоколом, я пою во весь голос о воскресшем Христе – и слёзы радости выступают у меня на глаза…Я сейчас всех люблю – и Гараську, и Спирю, и вечно угрюмого и сурового Антона, и бабушку. Ах, почему она не с нами сейчас!..– Христос воскресе!.. Слышишь!.. – раздаётся заглушаемый звоном голос над самым моим ухом.Гаранька крестится, и я тоже начинаю креститься… Тут только я чувствую, что холод пробирает меня от ветра, который свищет в пролётах колокольни.– Глянь-ка, – свечечки на погосте, по могилкам, – слышу я снова голос Гараньки.И точно: чуть заметные звёздочки искрятся между деревьями прямо на земле.– А где отца Василия могилка? – кричу я во весь голос Гараньке на ухо.– А вон, возле церкви самой. Под рябинкой. И на ней свечечки тоже теплятся.Лёгкая грусть охватывает меня. Обидно становится за него – почему он не с нами.– Поди, старая попадья-то там, – говорит Гаранька, – она всё на могилке, – каждый вечер приходит… Дружно они жили-то с покойным, хорошо. И детей нет, ну, ей и тягостно…V Медленно спускаюсь я по ступеням колокольни вниз. Я озяб, но в груди что-то такое светлое, хорошее, что от радости дух захватывает и кричать и плакать хочется, и поделиться с кем-нибудь хочется своей непонятной радостью…Вся церковь битком набита; вся паперть залита народом, и протискаться через народ – и думать нечего… Да и знаю я, как не любят все, когда кто «народ ломает» в церкви, протискиваясь через толпу… Я иду на погост, ищу могилу отца Василия… Она недалеко, у ограды, под небольшой рябинкой. На ней горит огонёк, и около неё стоит, прислонясь к ограде, чья-то фигура.– Класенька-Афанасенька!.. – кричу я, – Христос воскресе!..Она кивает мне головой и ласково говорит:– Воистину воскресе!..Мы целуемся трижды, и я от полноты души говорю:– Не плачьте, Класенька, не горюйте. Ну, что же делать… Ведь он хворал, ему тяжко было, сами вы говорили… Ну, не надо, а то ему ещё тяжелее будет…Она смотрит на меня грустными глазами и шепчет:– Спасибо вам, родной мой, – вот это вы хорошо сказали. Спасибо вам!..Мне так жаль её и батюшку, – хочется что-нибудь ещё сделать для неё хорошего… Я вынимаю из кармана подаренное ею мне яичко и говорю:– Это я батюшке оставлю… похристосуюсь с ним!..Она схватывает меня за руки и говорит:– Нет, нет, не надо!.. И того довольно, что вы пришли ко мне, и так сказали мне. Ему и это отрадно будет… не надо, яичко держите у себя… Это я для вас нарочно припасла… – Она обнимает меня и ласково целует в лоб…– Только всегда таким оставайтесь, – говорит она мне. – Это хорошо, когда человек чужое горе понимать может и с открытой душой умеет к нему подойти!..– Поедемте с нами, Класенька!.. У нас разговеетесь. То-то бабушка рада будет!.. – говорю я, внезапно охваченный новой мыслью. Класенька ласково улыбается…– Вот спасибо!.. Уж не знаю, право, – как бы наши не обиделись… Спасибо вам, милый!..Заутреня кончилась… Сразу благоговейная тишина сменяется гулом голосов, звуками христосований, какой-то особой суматохой…Мне уже не терпится – хочется домой, хочется увидеть бабушку, рассказать ей всё, что я перевидал, что я переиспытал…Брезжит мелкий рассвет, когда мы возвращаемся домой усталые, но довольные. Класенька с нами. Она сидит против меня и задумчиво смотрит на тёмную, точно свинцовую, воду.– Не холодно вам, голубчик мой? – спрашивает она меня.– Ах, что вы!.. Я и согрелся, и выспался у батюшки во время обедни… Мне совсем хорошо…– Ну и слава Тебе, Господи!.. И мне хорошо… Я точно окрепла душой… Как-то теплее и спокойнее стало. Воистину Христос воскрес, и все у Него живы – все, все… Верую я в это!..

– Где сейчас Пасха? – размышлял я. – Витает ли на небе или ходит за городом… вересковыми и можжевельными тропинками, и какой она имеет образ?

Вспомнился мне чей-то рассказ, что в ночь на Светлое Христово Воскресение спускается с неба на землю лествица, и по ней сходит к нам Господь со святыми апостолами, преподобными, страстотерпцами и мучениками. Господь обходит землю, благословляет поля, леса, озёра, реки, птиц, человека, зверя и всё сотворённое святой Его волей, а святые поют «Христос воскресе из мертвых»… Песня святых зёрнами рассыпается по земле, и от этих зёрен зарождаются в лесу тонкие душистые ландыши…

От первого удара колокола по земле словно большое серебряное колесо покатилось, а когда прошёл гуд его, покатилось другое, а за ним третье, и ночная пасхальная тьма закружилась в серебряном гудении всех городских церквей…

А радость пасхальная всё ширилась, как Волга в половодье… Весенними деревьями на солнечном поветрии заколыхались высокие хоругви… Стали готовиться к крестному ходу вокруг церкви. Из алтаря вынесли серебряный запрестольный крест, золотое Евангелие, огромный круглый хлеб – артос, заулыбались поднятые иконы, и у всех зажглись красные пасхальные свечи.

Наступила тишина. Она была прозрачной и такой лёгкой, если дунуть на неё, то заколеблется паутинкой. И среди этой тишины запели: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех…» И под эту воскрыляющую песню заструился огнями крестный ход.

Мне наступили на ногу, капнули воском на голову, но я почти ничего не почувствовал и подумал: «Так полагается». Пасха! Пасха Господня! – бегали по душе солнечные зайчики. Тесно прижавшись друг к другу, ночными потёмками, по струям воскресной песни, осыпаемые трезвоном и обогреваемые огоньками свечей, мы пошли вокруг белозорной от сотни огней церкви и остановились в ожидании у крепко закрытых дверей. Смолкли колокола. Сердце затаилось. Лицо запылало жаром. Земля куда-то исчезла – стоишь не на ней, а как будто на синих небесах. А люди? Где они? Все превратились в ликующие пасхальные свечи…

Три раза пропели «Христос воскресе», и перед глазами, в сиянии паникадил, больших и малых лампад, в блёстках серебра, золота и драгоценных каменьев на иконах, в ярких бумажных цветах на куличах – вспыхнула Пасха Господня! Священник, окутанный кадильным дымом, с заяснившимся лицом, светло и громко воскликнул: «Христос воскресе!» – и народ ответил ему грохотом спадающего с высоты тяжёлого льдистого снега: «Воистину воскресе!»

Пасха

(в сокращении)

Великая Суббота, вечер. В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал – посмотреть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые – от солнца, оно заходит. В комнатах – пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковёр в гостиной, с пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах – новые красные «дорожки». В столовой на окошках – крашеные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней – зелёные четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване, – чтобы не провалились! – лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, – остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым.

Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая телега – повезли в церковь можжевельник. Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шёпот:

– Ты чего это не спишь, бродишь?..

Это отец. Он только что вернулся.

Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам, и смотреть, и слушать, – другое всё! – такое необыкновенное, святое.

Отец надевает летний пиджак и начинает оправлять лампадки. Это он всегда сам: другие не так умеют. Он ходит с ними по комнатам и напевает вполголоса: «Воскресение Твое, Христе Спасе… Ангели поют на небеси…» И я хожу с ним. На душе у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, как становится он на стул, к иконе, и почему-то приходит в мысли: неужели и он умрёт!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и зажигает, напевая священное. Их очень много, и все, кроме одной, пунцовые. Малиновые огоньки спят – не шелохнутся. И только одна, из детской, – розовая, с белыми глазками, – ситцевая будто. Ну до чего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к отцу, к ноге. Он теребит меня за щёку. От его пальцев пахнет душистым афонским маслом.

– А шёл бы ты, братец, спать?

От сдерживаемой ли радости, от усталости этих дней или от подобравшейся с чего-то грусти – я начинаю плакать, прижимаюсь к нему, что-то хочу сказать, не знаю… Он подымает меня к самому потолку, где сидит в клетке скворушка, смеётся зубами из-под усов.

– А ну, пойдём-ка, штучку тебе одну…

Он несёт в кабинет пунцовую лампадку, ставит к иконе Спаса, смотрит, как ровно теплится и как хорошо стало в кабинете. Потом достаёт из стола… золотое яичко на цепочке!

– Возьмёшь к заутрене, только не потеряй. А ну, открой-ка…

Я с трудом открываю ноготочком. Хруп – пунцовое там и золотое. В серединке сияет золотой, тяжёлый; в боковых кармашках – новенькие серебряные. Чудесный кошелёчек! Я целую ласковую руку, пахнущую деревянным маслом. Он берёт меня на колени, гладит…

– И устал же я, братец… а всё дела. Сосни-ка лучше поди, и я подремлю немножко.

О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами… И теперь ещё слышу медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумье голос:

Ангели поют на не-бе-си-и…

Таинственный свет, святой. В зале лампадка только. На большом подносе – на нём я могу улечься – темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся чёрными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддёвках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос. Им говорят тревожно: «Ради Бога, не опрокиньте как!» Они отвечают успокоительно: «Упаси Бог, поберегёмся». Понесли святить в церковь.

Идём в молчании по тихой улице, в темноте. Звёзды, тёплая ночь, навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки.

В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах, утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин берёт меня за руку.

– Папашенька наказал с тобой быть, лиминацию показать. А сам с Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой.

Он ведёт меня в церковь, где ещё темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли. Образа в розанах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове. Горкин в новой поддёвке, на шее у него розовый платочек, под бородкой. Свечка у него красная, обвита золотцем.

– Крестный ход сейчас, пойдём распоряжаться.

Едва пробираемся в народе. Пасочная палатка – золотая от огоньков, розовое там, снежное. Горкин наказывает нашим:

– Жди моего голосу! Как показался ход, скричу: «Вали!» – запущай враз ракетки! Ты, Стёпа… Аким, Гриша… Нитку я подожгу, давай мне зажигальник! Четвёртая – с колокольни. Ми-тя, тама ты?

– Здесь, Михал Панкратыч, не сумлевайтесь!

– Фотогену на бочки налили?

– Всё, враз засмолим! – Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный переходи, с перезвону на трезвон, без задержки… верти и верти во все! Опосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи…У него дрожит голос. Мы стоим с зажигальником у нитки. С паперти подают – идёт! Уже слышно:…Ангели по-ют на небеси-и!..– В-вали-и!.. – вскрикивает Горкин, и четыре ракеты враз с шипеньем рванулись в небо и рассыпались щёлканьем на семицветные яблочки. Полыхнули «смолянки», и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья.– Кумпол-то, кумпол-то!.. – дёргает меня Горкин.Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста… и там растаял. В чёрном небе алым крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зелёные и голубые звёзды. Сияет – «Х. В.». На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени – кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И всё накрыло великим гулом, чудесным звоном из серебра и меди.Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых…– Ну, Христос воскресе… – нагибается ко мне радостный, милый Горкин.Трижды целует и ведёт к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.…сме-ртию смерть… по-пра-ав!..Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха красная.И в Кремле удалось на славу. Сам Владимир Андреич Долгоруков благодарил! Василь Василич рассказывает:– Говорит – удружили. К медалям приставлю, говорит. Такая была… поддёвку прожёг! Митрополит даже ужасался… до чего было! Весь Кремль горел. А на Москва-реке… чисто днём!..Отец, нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусём. Встряхивают волосами, вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза. «Христос воскресе!..» – «Воистину воскресе…» «Со Светлым праздничком…» Получают яйцо и отходят в сени. Долго тянутся – плотники, народ русый, маляры – посуше, порыжее… плотогоны – широкие крепыши… тяжёлые землекопы-меленковцы, ловкачи каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары…Угощение на дворе. Орудует Василь Василич, в пылающей рубахе, жилетка нараспашку, – вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. Христосуются друг с дружкой, мотаются волосы там и там. У меня заболели губы…Трезвоны, перезвоны, красный-согласный звон. Пасха красная.Обедают на воле под штабелями леса. На свежих досках обедают, под трезвон. Розовые, красные, синие, жёлтые, зелёные скорлупки – всюду, и в луже светятся. Пасха красная! Красен и день, и звон.

Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустально-золотое, через него – всё волшебное. Вот – с растягивающимся жирным червяком; у него чёрная головка, чёрные глазки-бусинки и язычок из алого суконца. С солдатиками, с уточками, резное-костяное… И вот фарфоровое – отца. Чудесная панорамка в нём. За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мохом, за стёклышком в золотом ободке, видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью воскрес из Гроба. Рассказывала мне няня, что, если смотреть за стёклышко, долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за стёклышко. Мреет в моих глазах, – и чудится мне, в цветах, – живое , неизъяснимо-радостное, святое… – Бог ?.. Не передать словами. Я прижимаю к груди яичко – и усыпляющий перезвон качает меня во сне. На Святой (отрывок) Я просыпаюсь радостный, меня ослепляет блеском, и в этом блеске – весёлый звон. Сразу я не могу понять, отчего такой блеск и звон. Будто ещё во сне – звонкие золотые яблочки, как в волшебном саду, из сказки. Открываю опять глаза – и вдруг вспоминаю: да это Пасха!.. Яркое утро, солнце, пасхальный звон!.. Розовый накомодник, вышитый белыми цветами… – его только на Пасху стелят! – яркие розы на иконах… Пасха! – и меня заливает радостью…Пасха!.. – будет ещё шесть дней, и сейчас будем разговляться… будет кулич и пасха… и ещё долго будем, каждое утро будем, ещё шесть дней… и будет солнце, и звон-трезвон, особенно радостный, пасхальный, и красные яички, и запах пасхи… а сегодня поедем в Кремль, будем смотреть соборы, всякие святости… и будет ещё хорошее. Что же ещё-то будет?

– Ну, Гриша, не везёт нам с тобой! Один только Василий мог бы отвезти нас, да и тот в Никольском. Наверное, назад теперь едет, – сказал отец, входя в заводскую школу, где я ожидал его, пока он говорил с главным инженером завода.

– А не пойти ли нам навстречу, папа? А то мы этак и к заутрене опоздаем. – Ты прав, мальчуган. Идём. Во-первых, Василию меньше возвращаться придётся, а во-вторых, боюсь я, речка не тронулась бы. Каждая минута дорога.

Мы живо собрались и пустились в дорогу.

Отец шёл так быстро, что я бежал за ним вприпрыжку. Голова моя была занята мыслями, что делают мама, сестрёнки, и представлялось, как дома всё хорошо, только о нас, наверное, беспокоятся.

Я не замечал дороги, пока не пришли на берег. Лёд ещё не трогался, но мы остановились, и папа, сойдя к реке, долго прислушивался.

На реке было тихо…

Зимой для сокращения пути ездили наискось по льду. И мы двинулись по этой дороге, которая теперь казалась чёрною.

На небе горели звёзды.

Мы прошли почти половину реки, как вдруг раздался зловещий треск. Папа схватил меня за руку и остановился, вглядываясь в окружающую нас тьму.

Опять треск и шипение выступающей воды. С верховья послышался гул.

Река тронулась.

Мы оставались на месте, потому что не могли сразу различить, в какой стороне больше появились трещины. Вдруг лёд под нами заколебался. Через него с шипением побежала вода. Льдина накренилась…

– Гриша, живей сюда! – крикнул отец, показывая на другую большую льдину, от которой нас отделяла трещина не более аршина шириной.

Мы перепрыгнули и побежали по льду в надежде, что дальше также удастся перепрыгнуть на другую льдину и таким образом добраться до берега.

Увы! – неудача преследовала нас. Нам преградил дорогу широкий проток, в котором бурлила чёрная вода. Правда, разбежавшись, папа и мог бы, хоть с опасностью, перепрыгнуть, но со мной этого нельзя было.

В это время мы почувствовали, что плывём.

Ледоход начался настоящий.

– Ну, Гришуха, – сказал отец, – ты не робей! Может, Бог даст, и выскочим. Я вот думаю, у деревни Вавилово, на поворот реки, затор льда выйти должен, может, и удастся пробраться к берегу. Ведь надо же такое несчастье! И река-то в сто лет раз ночью вскрывается, всё больше днём…

– Папа, а что теперь мама подумает? Вот беспокоиться будет!

– Я сам боюсь этого, – говорит папа. – А хуже всего, что Сидор Семёнович час тому назад в Никольское ушёл. Я ему сказал, что и мы следом за ним. Вот теперь узнают о ледоходе, намучаются наши!

Теперь мы уже не плыли, а неслись. Раза два при столкновении с другими льдинами от нашей откалывались большие куски, и она становилась всё меньше.

Хотя бы удержаться на ней до завтра. Ночь такая тёмная, что ни берегов, ничего не видно, кроме ближайших льдин. Хоть бы огонёк где мелькнул на берегу, всё бы не так жутко было. Кричать мы не пробовали: это было совсем бесполезно. Помочь нам никто не мог.

Вот и Вавилово. Об этом мы могли только догадываться по глухому шуму и треску впереди и по тому, что движение льдины замедлилось.

Увы! – этот затор вместо того, чтобы спасти нас, кажется, нас погубит: мы совсем забыли, что сзади нас такая же масса льда, и при первой задержке впереди льдины начали давить нас, наползать одна на другую. Наша льдина так накренилась, что мы чуть не свалились с неё, а вода бежала через.

Ноги по колени были в воде. Треск начался такой, что волосы на голове зашевелились. Ещё минута – и нам конец!..

Вдруг произошёл прорыв. Впереди открылась свободная вода. Наша льдина закрутилась и пошла снова по течению. Затор кончился. Мы плыли с прежней быстротой. Прошло около часа. Где мы плыли теперь, – уже не знали: за Вавиловым местность нам была совсем незнакома.

Вдруг отец схватил меня за плечо.

– Смотри-ка, Гришуха, а ведь соседняя льдина-то не плывёт, – уже не берег ли?

Действительно, наша льдина вертелась, ударяясь о соседнюю, которая оставалась на месте. Мы немедленно перепрыгнули на неё и пустились бежать. Перед нами высился тёмный силуэт берега.

Увы! – нас отделял от него ещё проток. Мы побежали вдоль по льдине и нашли место, где он был немного уже.

– Ну, Гриша, надеешься перемахнуть тут? – спрашивает папа. – Только бы не поскользнуться, а перепрыгнуть – перепрыгну.

И через минуту мы были на той стороне. Ещё немного прошли по льду и вышли на берег.

Словно камень с души свалился у нас, и после минувшей опасности вздох облегчения вырвался у обоих. Мы были на своём берегу, где стояло Никольское. Но в каком месте, куда идти, – решительно не знали…

Папа смотрел несколько времени на небо, на звёзды; оглянулся на речку и решительно двинулся вперёд. Чтобы согреться, мы не шли, а бежали. На высоких местах, где снег уже стаял, идти было легко, но зато в низинах, в лощинах совсем плохо. Шли мы больше часа и понемногу согрелись.

– Только бы найти хоть какую-нибудь дорогу, – говорил папа.

В это время мы останавливаемся перед какою-то возвышенностью, на вершине которой виднеются деревья; влезаем на неё. Перед нами тёмная полоса леса уходит вправо и влево без конца.

Это нас обескуражило. Идти напрямик через лес в такую темень и думать нечего. Опять остановились. С большим трудом поплелись по опушке. Ноги вязли в талом снегу. Всё время оглядывались вдаль, – ни малейшей искорки, огонька… Казалось, всё кругом вымерло.

– Папа, мы с тобой точно в пустыне какой.

– А это, дружок, понятно. Не забудь, сейчас канун Пасхи. В этот день и вечер вся жизнь как будто замирает в ожидании великого торжества. Даже огни в деревнях притушены, в ожидании огня из церкви. В другое время мы, наверное, увидели бы огни или обоз какой-нибудь, едущих или идущих из города, с завода запоздавших жителей, а теперь, видишь, ни души.

Лес окончился; мы свернули влево.

Перед нами было обширная равнина, кое-где перерезанная лесом. Но по-прежнему никакого признака деревни, заимки, мостика, дороги.

Ещё через час я почувствовал усталость и готов был сесть на землю.

– Дорога! – вскрикнул папа.

Действительно, там, далеко внизу, на белизне снега, видна была тёмная полоса, которая, извиваясь, уходила вдаль.

Мы бросились туда, утопая по колени в снегу. Вот и тёмная полоса перед нами… Горестный крик изумления вырывается у обоих: это – оттаявший, чёрный журчащий ручей, который катит свои волны между белых берегов. Ширина его не позволяет нам перепрыгнуть на ту сторону, и мы принуждены идти по берегу.

У меня навёртываются слёзы. Неужели мы будем всю ночь странствовать в этой тьме и холоде? Нам не попасть домой, не попасть к заутрене! Как там тепло, светло!.. Слёзы теперь у меня текли неудержимо.

– Ты не устал, Гриша?

– Нет, папа, я ещё могу идти; но мне очень обидно, что мы не можем найти дорогу.

– Потерпи, милый, что же делать? Найдём; это уже пустяки после того, что мы испытали.

Конечно, это пустяки, и я с новой энергией продолжаю идти.

– А правда, папа, как ночью всё кругом принимает непонятный, странный вид? Днём как-то всё просто и не страшно, а красиво.

– А главное, дружок, – дневной пейзаж не сбивает с толку, а теперь…

Мы опять остановились. Ручей круто повернул в лес. Куда идти? На этот раз папа растерялся; начал отыскивать звёзды, но их уже не было, темнота спустилась ещё больше.

Теперь и папа устал; уселся на ближайший пень, а меня посадил к себе на колени.

– Папа, который час теперь, как ты думаешь?

– Часов десять.

– Есть хочется, папа.

– Ну, идём! Должны же мы хоть куда-нибудь попасть. Уж не кружимся ли мы в этой тьме?

Скоро перелесок кончился. Перед нами, насколько глаз хватало, было поле, горизонт, кажется, опять окаймлён лесом.

Немного погодя папа говорит:

– Ну, Гриша, кажется мы скоро найдём дорогу: это пашня.

Мы шли напрямки, и через несколько времени ввалились в канаву, потом попали не то на межу, не то на тропинку.

Вдруг впереди нас выросла высокая, тёмная фигура с котомкой за плечами.

– Эй, земляк! – обрадовавшись, кричит отец. – Ты здешний или нет?

Никакого ответа; папа бросает меня и догоняет идущего. Я бегу за ним.

Человек этот, насколько позволяет видеть темнота, походит на нищего. Он страшно ворочает глазами и ещё страшнее мычит, делая руками непонятные знаки.

На меня напал страх.

– Папа, что это он?

– Ну, Гришуха, – говорит папа, сдерживая смех, – сегодня нам с тобой не везёт! Бродили три часа без всякого толку, повстречали человека – и тот глухонемой и тоже знаками спрашивает, куда идти. Ну, удача!

Папа решил остановиться, отдохнуть. Глухонемой тоже остановился. Некоторое время сидим мы на пне, но вскоре ноги начинают стынуть. Надо опять идти.

В ту минуту, как мы поднялись на ноги, вдали над лесом небо вдруг осветилось. Какие-то яркие звёздочки рассыпались по небу, потом опять ещё… ещё… ниже вспыхнули огни… за ними другие… целые снопы огней. До нас донёсся колокольный звон. Теперь нам ясно было видно освещённую колокольню церкви.

– Никольское! – радостно вскрикнул папа, – как это я сразу не распознал местность!

Я чуть не захлопал в ладоши.

– Знаешь, Гриша, ведь это мы зашли со стороны Мещерского. Вон и дорога в экономию и березняк. Бежим.

И пустились мы бежать. На душе стало совсем радостно.

Колокольный звон не обрывался. Зарево огней по-прежнему светилось в просеке ближней рощи.

Глухонемой едва поспевал за нами.

– Эх, к заутрене опоздаем! – говорю я, задыхаясь от бега.

– Что делать, Гриша? Зато к обедне успеем. Вот, забежим домой, переоденемся… Что-то там у нас делается?

Мы продолжали бежать. Вот и мостик. Миновав его, подымаемся на возвышенность, к нашему дому. Все окна освещены. Около дома лошадь Василия. На крыльце разговаривают несколько человек, и нас встречает громкий возглас Сидора Семёновича:

– Господи! Да вы живы? Ну, слава Богу!

В доме переполох.

Я врываюсь в комнату с криком: «Мамочка!» Сколько ликования, радости вокруг после перенесённого мучительного беспокойства!

Оказалось, так и было. Сидор Семёнович зашёл сказать маме, что мы едем следом за ним; а немного спустя один рабочий прибежал с криком, что Белая тронулась. Нас ждали. Прошло больше трёх часов. Собрались соседи. Мама была в отчаянии.

Несколько рабочих отправились на берег развести на случай костры.

Наше неожиданное появление прекратило беспокойство.

Как мама ни уговаривала нас остаться дома, отогреться, мы живо переоделись и все вместе двинулись в церковь.

После обедни, когда мы шли домой, восходящее солнце золотило розовые облачка. В воздухе звучал весёлый звон. Ужасы минувшей ночи словно остались где-то далеко позади; на душе было так светло, так радостно.

Входя в дом, я увидел в окне людской нашего ночного спутника, глухонемого. Перед ним лежали большие ломти кулича и пасхи.

Теперь его лицо оказалось совсем нестрашным; а увидя меня, он весело кивнул головой и улыбнулся.

Тёплым ветром овеет затихшую Москву закапанная воском Вербная неделя. Меж девичьих ладоней порозовеет Четверг.

Подойдёт робко ночь со Страстной на Светлое Воскресение.

В одиннадцатом часу освещают Кремлёвские соборы. Задрожат отблески на вызолоченной через огонь главе восьмиугольной Ивановской колокольни и пятиглавом соборе Успенском.

Затихнет ропот тысячной толпы, и трепетными огнями зажгутся первые свечи. В полночь над старым Кремлём бухнет первый удар Ивана Великого, густой волной поплывёт в ночь и загудит ответно Москва радостным звоном своих колоколен.

А над Кремлём, над мокрыми зеленеющими полями Руси – зёрна тихих звёзд. Отгудит Москва, снова ударят кремлёвские звонари во все колокола, и под общий перезвон, колыхнувший пламя свеч, из двенадцати соборов тронутся древние хоругви, златокованые кресты и иконы мимо освещённых снизу стен. Тысячи огней понесёт жаркая толпа, крестясь и подпевая: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех…»

Радостные, мелкие звоны, девичьи лица, весеннее небо Москвы.

А над Замоскворечьем и ветвями Александровского сада бесшумно пронесутся, прорезав небо, потешные огни и, развернувшись в венцы, алыми и изумрудными звёздами потекут вниз, отражаясь в чёрных водах чуткой реки.

Утром в открытые окна – звонкая, весёлая медь.

На столе – пасхи, куличи, бабы и горки яиц в молодой колкой зелени. На прибранных солнечных улицах хлопают под ветром флаги.

Идти в Кремль на поклон мощам по усыпанным песком дорожкам, мимо пушек, выставленных за ограды соборов, и, словно первый раз, слышать волнующий звон, видеть кирпичные стены и небо и знать, что мягкий ветер качает в садах серёжки берёз, а в полях – мохнатый ивняк…

Своды колокольни прохладны. Сырая лестница ведёт мимо площадок, где сереют старые купели и белеет голубиный помёт, ведёт выше, туда, где, переливаясь, бьются и дрожат старые колокола. Ветер прохладно дует в лицо. Звонарь, упёршись ногами в настил, забыв всё на свете ради звона гудящего, раскачивает тяжёлый язык. Когда руки умаются, звонарь ляжет на перила и кажется ему, что качается плавно колокольня, вот упадёт.

В колокола вцепятся московские ребята. Под незнающими буйными руками целый день будут всклокоченно-лихо петь колокола.

В крылатом голубином плену – чистое небо.

На окраинах Москвы яйца катают. Круглая песчаная лунка – широкий кон – уравнена, утрамбована.

На Девичьем поле – разъезд. Купцы катают сестёр, что чинно сидят в шубках красного плюща или зелёного бархата…

Где-то переулком с песней идут студенты. Шинели нараспашку, вольный шаг, берёзовый лист на гербах фуражек. Москва пахнет землёй, травой, деревней.

С колоколен – разлётные звоны. Всё в грудь. Не расскажешь – замрёшь. Знать, весна. Знать, в перелесках Руси распустилась черёмуха…

Пасха была 13 апреля старого стиля. Все готовятся к Светлому празднику. Не хочется сидеть дома. Наспех кончаешь заданные уроки и скорее к реке – смотреть паводок. Жил я в то время на Остоженке, в угловом доме против Храма Христа Спасителя. Да и было что смотреть. Во всю жизнь я не видел подобного грандиозного разлива. Многие районы Москвы оказались под водой.

Лужники, где сейчас стадион, были морем воды. Набережная Храма Христа была залита до ступеней, идущих вверх к площади храма. Подъезды к Большому Каменному мосту, улица Ленивка были под водой. Дома на противоположной стороне реки ушли под воду своими первыми этажами. Вода затопила Малый Каменный мост, с шумом переливаясь через перила моста. Дома по Бабьегородской набережной и в прилегающих переулках были залиты до второго этажа. На противоположной стороне реки вода залила переулки, параллельные набережной. Замоскворечье оказалось отрезанным от центра города.

Самоотверженно работали на лодках войсковые сапёры, поддерживая связь жителей затопленных районов с центром города. Вопрос со снабжением продуктами населения несколько разрядился тем, что москвичи загодя сделали заготовки к Светлому празднику… Город стоял частично залитый водой.

Наступила Святая ночь.

По семейной традиции пасхальную заутреню я стоял у родителя в алтаре Зачатиевского женского монастыря. Всё готово. Свежий ночной ветерок тянет через открытое окно в алтаре. Всё замерло. Москва чутко прислушивается к сигналу из Кремля о единовременном начатии Светлой заутрени. Вот ударил колокол на Иване Великом, взвилась ракета, и сигнальный залп разорвал ночную тишину. Дружно отозвались колокола всех московских монастырей, церквей и соборов. Открылись алтари всех храмов Москвы, и вышли крестные ходы, славя воскресшего Христа.

Парадные ризы священнослужителей, их торжественно радостные лица, море горящих свечей, отражающихся в глазах верующих. Стройные ряды монахинь, среди которых древняя схимница, идут вокруг храма. Звучит их согласное пение. Думаешь: так было сотни лет назад, так будет во веки веков. Все поют, все ликуют: «Христос воскресе!» Двор монастыря, стены оград заставлены множеством горящих плошек. Возвращаемся к дверям храма.

«Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – начинается Светлая заутреня, неповторимая по своему подъёму и красоте служба. Особенно радостно было молиться с моими дорогими родителями, заложившими в меня веру в великое милосердие Божие. На всю жизнь у меня осталось в памяти одухотворённое, полное веры лицо родителя, до сих пор слышится мне его вдохновенный голос, читающий замечательную проповедь Иоанна Златоуста. Незабываемое время. Похристосовавшись с матушкой, я пошёл смотреть службу к Храму Христа. На площади вокруг Храма любители жгли бенгальские огни, пускали римские свечи и фейерверк. Толпы народа стояли и ходили в сквере Храма, обращённого к реке. Многие были со свечами. Чувствовался какой-то особый подъём.

Тёмные воды разлива катили свои волны мимо Храма, а он, белый красавец, исполин с золотыми главами, освещаемый бенгальскими огнями, стоял над мчащейся вдаль рекой. Стройным спокойствием своих форм он как бы отождествлял незыблемость Церкви Христовой среди волн житейского моря. На крышах домов на другом берегу временами были видны фигуры людей, освещаемые фейерверком, из-за паводка не попавших в церковь, но которые хотели хотя бы издалека посмотреть на Храм и помолиться воскресшему Христу.

Святая ночь как бы смягчила, утешила большое народное горе, и стихийное бедствие воспринималось как-то иначе, в ином свете.

Весеннее восходящее солнце играет на небе. Народ возвращается из храма и садится разговеться освящённой пасхой и куличом. Спускаюсь по переулку мимо церкви Илии Обыденного. По переулку плавают лодки, а кое-кто приспособил для перевоза снятые с петель ворота. Везут домой освящённые пасхи и куличи. Кое-где на крышах люди уже разговляются. Несмотря ни на что, все веселы, все радостно приветствуют друг друга и христосуются.

Великая сила в вере православной, отеческой. С ней всякое горе не в горе. Одно уже воспоминание о Христе Спасителе смягчало людские сердца и делало их лучше, добрее.

Мне вспоминается один факт из жизни того времени. Москва. Весна. Великий пост. В окружном суде в Кремле слушалось одно уголовное дело. Дело было с точки зрения защиты безнадёжное. Обвиняемый, может быть, и не был виноват, но улики тяжко складывались не в его пользу. Защитником выступал «московский Златоуст», как его звали, адвокат Плевако. Он заранее был уверен, что дело будет проиграно. Его выступление с речью в пользу защиты пришлось на вторую половину дня. Когда он заканчивал речь, в Кремле ударили к вечерне. Плевако прервал свою речь. Повернулся к окну, перекрестился на соборы, потом, обратившись к сидящим в зале, сказал: «Господа присяжные заседатели! Колокол зовёт нас в храм. Вспомните, какие сейчас дни, вспомните заветы Христа о всепрощении. Так неужели же вы не простите этому несчастному?» Подсудимый был оправдан.

На протяжении всей своей истории Святая Русь находила в себе силы восставать из пепла, опираясь на веру отцов своих. Вера православная помогала русскому народу безропотно нести свой крест и укрепляла его отстаивать свою национальную независимость.

Церковь Христова пребудет вовек.

Да славится имя воскресшего Господа нашего Иисуса Христа!

Пасха в Аничковом дворце

Теперь нужно вспомнить и рассказать, как Аничков дворец встречал Святую Пасху.

Страстная неделя была неделей постной, постной относительно, конечно. К столу продолжали подаваться масло, молоко и яйца, но мяса с четверга уже не полагалось. В Страстную Пятницу с Императорского фарфорового завода привозилась груда фарфоровых прелестных яиц различных размеров. Эти яйца предназначались для христосования со всеми служащими во дворце. Большие яйца, очень дорогие, вероятно, получали лица, близкие к Августейшей Семье. Меньшие размеры полагались персоналу, обслуживавшему дворец. Начиная с Великого Четверга церковные службы происходили как и везде, то есть вечером – двенадцать Евангелий, которые мы, дети, недостаивали: Родители слушали их до конца. На увод детей из церкви разрешение у Родителей всегда испрашивала мать, и мы, признаться, бывали рады, когда она отправлялась за занавеску. (Царская Семья была отделена от остальных молящихся особой бархатной занавесью у правого клироса. В церковь же был свободный доступ для всякого служащего при дворце.) В Пятницу был вынос Плащаницы, на котором мы обязательно присутствовали. Чин выноса, торжественный и скорбный, поражал воображение Ники, он на весь день делался скорбным и подавленным и все просил маму рассказывать, как злые первосвященники замучили доброго Спасителя. Глазёнки его наливались слезами, и он часто говаривал, сжимая кулаки: «Эх, не было меня тогда там, я бы показал им!» И ночью, оставшись одни в опочивальне, мы втроём разрабатывали планы спасения Христа. Особенно Ники ненавидел Пилата, который мог спасти Его и не спас.

Помню, я уже задремал, когда к моей постельке подошел Ники и, плача, скорбно сказал:

– Мне жалко, жалко Боженьку. За что они Его так больно?

Подскочил и Жоржик, и тоже с вопросом:

– Правда, за что?

И до сих пор я не могу забыть его больших возбуждённых глаз.

Время до воскресенья дети переживали необычайно остро. Всё время они приставали к маме с вопросами:

– Боженька уже живой, Диди? Ну скажите, Диди, что Он уже живой. Он уже ворочается в Своей могилке?

– Нет, нет. Он ещё мёртвый, Боженька.

И Ники начинал капризно тянуть:

– Диди… Не хочу, чтобы мёртвый. Хочу, чтобы живой…

– А вот подожди. Батюшка отвалит крышку гроба, запоёт «Христос воскрес», – тогда и воскреснет Боженька…

– И расточатся врази Его? – тщательно выговаривал Ники непонятные, но твёрдо заученные слова.

– И расточатся врази Его, – подтверждала мать.

– Я хочу, чтобы батюшка сейчас сказал «Христос воскрес»… Вы думаете, хорошо Ему там, во гробе? Хочу, чтобы батюшка сейчас сказал… – тянул капризно Ники, надувая губы.

– А этого нельзя. Батюшка тебя не послушается.

– А если папа скажет? Он – Великий Князь.

– И Великого Князя не послушает.

Ники задумывался и, сделав глубокую паузу, робко спрашивал:

– А дедушку послушается?

– Во-первых, дедушка этого не прикажет.

– А если я его попрошу?

– И тебя дедушка не послушается.

– Но ведь я же его любимый внук? Он сам говорил.

– Нет, я – его любимый внук, – вдруг, надувшись, басом говорил Жоржик. – Он мне тоже говорил.

Ники моментально смирялся: он никогда и ни в чём не противоречил Жоржику. И только много спустя говорил в задумчивости:

– Приедет дедушка, спросим.

На самом же деле любимицей Императора Александра II была маленькая Ксения. Приезжая во дворец, Император не спускал её с колен, тетешкал и называл: «моя красноносенькая красавица».

Несмотря на все недостатки воспитания, слишком оторванного от земли, теперь, с горы времен, мне это видно, несмотря на оторванность от живой жизни, дети оставались детьми, и ничто детское им не было чуждо. Привозились самые занятные, самые драгоценные игрушки, сделанные в России и за границей, но всё это занимало их внимание только какой-то первый момент. Иное дело – выстроить из песку домик для дедушки, или из снегу – крепость для защиты России, – это было своё, это было драгоценно. Каждый день летом подавалось мороженое, сделанное по драгоценным рецептам. Это имело успех, но что это было в сравнении с тем мороженым, которое мы сами делали из песку с водой? Продавцом этого мороженого был всегда, к нашей глубокой зависти, Жоржик. У него была какая-то ложка, сделанная из битой бутылки, и эта ложка, сделанная нами самими, хранилась под заветным деревом в саду, и была произнесена страшная клятва, чтобы никому, даже дедушке, не выдавать её местопребывания.

И потому, когда я сказал, что иду сейчас в мамину квартиру, где Аннушка красит яйца, – то впечатление было такое, будто гром ударил среди ясного неба!

Что такое: красить яйца? Как это так: красить яйца? Разве можно красить яйца? И, в сравнении с этим любопытством, чего стоили все писанки, изготовленные на Императорском заводе?

Вырваться из царских комнат не так-то легко… Нужно было главным образом преодолеть бдительность мамы. На наше счастье, её, через посланца, вызвала к себе М. П. Флотова в четвёртый этаж. И не успела ещё отскрипеть верёвка лифта, как мы, всей компанией, пробрались в заветный коридор, встретив на пути одного только Чукувера, который нёс к себе какие-то пакеты и не обратил на нас ни малейшего внимания.

Аннушка делала какую-то особенно прочную краску из лукового настоя, который разводила в глиняной миске. Вся мамина квартира пропахла луком, так что Ники даже осведомился:

– Чего это так в глаза стреляет?

Но когда он увидел, как обыкновенное белое яйцо, опущенное в миску, делается сначала бурым, а потом – красным, – удивлению его не было границ. Аннушка, добрая девка, снизошла к нашим мольбам, засучила нам троим рукава, завесила грудь каждому какими-то старыми фартуками и научила искусству краски. И когда изумленный Ники увидел, как опущенное им в миску яичко выкрасилось, он покраснел от радости и изумления и воскликнул:

– Это я подарю мамочке!

Мать вернулась от Марьи Петровны, хватилась нас, безумно испугалась. Кинулась в сад – нас нет. В кухню – нас нет. Подняли всю дворню на ноги, поднялся шум, суматоха, и тут всех выручил Чукувер. Нас нашли, но в каком виде! И тут оба Великих Князя оказали бурное сопротивление: ни за что не хотели уходить из кухни Аннушки, – Жоржик даже брыкался. Разумеется, мне, как заводиловке, влетело больше всех. Влетело и Аннушке, а Аннушка огрызалась.

– Ну что ж, что царята? Дети как и есть дети. Всякому лестно.

Забрав в руки плоды своего искусства, мы, под стражей, с невероятно вымазанными руками, следовали на свою половину. Мать принимала валериановые капли, услужливо поднесённые целителем Чукувером. А для нас весь мир исчез. Важно было донести целыми и не раздавить яички, предназначенные то маме, то папе, то дедушке.

Начали мыть нам руки, принесли песку, но краска так и не отмылась до самой Фоминой.

Во время христосования отец Ники вдруг потянул носом и спросил:

– Что-то ты, брат, луком пахнешь, а? – И тут заметил его неоттёртые руки.

– А ну ты, Жорж? Ты, Володя? – Понюхал всех. От всех несло луком.

– В чём дело?

Мать со слезами объяснила происшествие. Александр Александрович расхохотался на весь дворец.

– Так вы малярами стали? Молодцы! А где же ваша работа? – Мы бросились в опочивальню и принесли свои узелки.

– Вот это папе, это маме, это – дедушке. – Александр Александрович развёл руками.

– Вот это – молодцы, это – молодцы! Хвалю. Лучше всякого завода. Кто научил?

– Аннушка.

– Шаль Аннушке! И пятьдесят рублей денег. А вам по двугривенному. Сколько лет живу на свете, – не знал, что из лука можно гнать краску!

И через несколько минут после его ухода нам принесли по новенькому двугривенному.

Вечерним берёзовым лесом идут дед Софрон и внучек Петька. Дед в тулупе. Сгорбленный. Бородка седенькая. Развевает её весенний ветер.

Под ногами хрустит тонкий стеклянный ледок.

Позади деда внучек Петька.

Маленький. В тулупчике. На глаза лезет тятькин картуз. В руке красные веточки вербы. Пахнет верба ветром, снежным оврагом, весенним солнцем.

Идут, а над ними бирюзовые сумерки, вечернее солнце, гомон грачей, шелест берёз.

Гудит нарождающаяся весенняя сила.

Чудится, что в лесных далях затаился белый монастырь, и в нём гудит величавый монастырский звон.

– Это лес звонит. Берёзы поют. Гудёт незримый Господень колокол… Весна идёт, – отвечает дед и слабым колеблющимся голосом, в тон белым берёзам, вечерним сумеркам, смутному весеннему гулу поёт с тихими монашескими переливами: – Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный…

Кто-то величавый, далёкий, сокрытый в лесных глубинах подпевал деду Софрону.

Берёзы слушали.

– В церковь идём, дедушка?

– В церкву, зоренький, к Светлой заутрени…

– В какую церкву? К Спасу Златоризному… К Спасу Радостному… – Да она сгорела, дедушка! Большевики летось подожгли. Нетути церкви. Кирпичи да головни одни.– К Спасу Златоризному… К Спасу! – сурово твердит Софрон. – Восемь десятков туда ходил и до скончания живота моего не оставлю её. Место там свято. Место благословенно. Там душа праотцев моих…Там жизнь моя, – и опять поёт сумрачные страстные песни: – Егда славнии ученицы на умовении вечери просвещахуся…– Чудной… – солидно ворчит Петька.Вечерняя земля утихла.От синих небес, лесных глубин, белых берёз, подснежных цветов и от всей души – весенней земли шёл незримый молитвенный шёпот:– Тише! Святая ночь!..– Да молчит всякая плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет… – пел дед Софрон среди белых утихших берёз.Чёрной монашеской мантией опустилась ночь, когда дед с внуком подошли к развалинам Спасовой церкви и молча опустились на колени.– Вот и пришли мы к Спасу Златоризному. Святую ночь встретить, – сквозь слёзы шепчет дед. – Ни лампад, ни клира, ни Плащаницы украшенной, ни золотых риз, ни души христианской…Только Господь, звёзды, да берёзыньки…Вынимает дед Софрон из котомочки свечу красного воска, ставит её на место алтаря Господня и возжигает её.Горит она светлым звёздным пламенем.Софрон поёт в скорбной радости:– Христос воскресе из мертвых…Слушали и молились Петька, небо, звёзды, берёзыньки и светлая душа весенней земли.Похристосовался Софроний с внуком, заплакал и сел на развалинах церковки.– Восемь десятков берёзовым лесом ходил в эту церковь. На этом месте с тятенькой часто стоял и по его смерти место сие не покинул. Образ тут стоял Спаса Златоризного… Ликом радостный, улыбчивый… А здесь… алтарь. Поклонись, зоренький, месту сему…От звёзд, от берёз, свечного огонька, от синих ночных далей шёл молитвенный шёпот:– Тише. Святая ночь!Софрон глядел на звёзды и говорил нараспев, словно читал старую священную книгу:– Отшептала, голуба душа, Русь дедова…Отшуршала Русь лапотная, странная, богомольная… Быльём заросли тропинки в скиты заветные… Вечная память. Вечный покой.Кресты поснимали. Церкви сожгли. Поборников веры умучили.Потускнели главы голубые на церквах белых. Не зальются над полями вечерними трезвоны напевные…Отзвонила Русь звонами утешными.Не выйдет старичок спозаранок за околицу и не окстится истово за весь мир на восток алеющий.Девушки не споют песен дедовых.Опочила Русь богатырская, кондовая, краснощёкая.Вечная память. Вечный покой.Не разбудит дед внука к заутрени, и не пошуршат они в скит далёкий по снегу первопутному, по укачливой вьюжине, навстречу дальнему звону.Не пройдут по дорогам бескрайним старцы с песнями «О рае всесветлом», «О Лазаре и Алексии Божьем человеке»…Отпели старцы. Отшуршала Русь лапотная…Отшептала Русь сказки прекрасные…Вечная память. Вечный покой.Глядел дед Софрон на звёзды и плакал…

Несколько лет тому назад я встретил Пасху в селе на берегу Чудского озера.

В Светлую ночь не спится. Я вышел на улицу. Так темно, что не видно граней земли и кажется: небо и земля одна тёмная синяя мгла, и только в белом Ильинском храме горели огни. И такая тишина, что слышно, как тает снег и шуршит лёд, плывущий по озеру.

С того берега, где лежит Россия, дул тонкий предвесенний ветер.

Необычная близость русского берега наполняла душу странным чувством, от которого хотелось креститься на Россию, такую близкую, ощутимую и вместе с тем такую далёкую и недоступную.

Где-то ударили в колокол.

Звон далёкий, какой-то глубинный, словно звонили на дне озера.

Навстречу мне шёл старик, опираясь на костыль. Я спросил его:

– Дедушка! Где звонят?

Старик насторожился, послушал и сказал:

– В России, браток, звонят. Пойдём поближе к озеру, там слышнее.

Долго мы стояли на берегу озера и слушали, как звонила Россия к пасхальной заутрене.

Нет таких слов, чтобы передать во всей полноте сложную гамму настроений, мыслей и чувств, волновавших мою душу, когда я стоял на берегу озера и слушал далёкий пасхальный звон.

– Христос Воскресе, – шептал я далёкому родному берегу и крестился на Русскую землю.

Пасхальная служба

С утра всё чужим казалось. Всё отстранилось, жгло само по себе. Так бывало, когда он маленький один в доме оставался. Чудилось, что его ищут глаза невидимые.

Женька выскочил из дома под небеса, на простор – вон они, семь дубрав! Даль светлая, а тянет холодом. Это что же, зло взяло верх? Тьма свет победила? Это что же, у добрых людей никакой теперь защиты?

О многом нужно спросить батюшку Илью, но в пятницу они виделись только на службе, даже с хором занималась одна Светлана Васильевна. Плащаница лежала на престоле, молитвы были горестные:

«Боже, Боже Мой, вонми Ми, вскую оставил Мя еси…»

«Положиша Мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней…»

Но какой надеждой встрепенулось у Женьки сердце, когда услышал молитву «Свете тихий».

– Свете тихий, – пели отец Илья и чтица Светлана Васильевна, – святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога…

– Господи, я всегда буду с Тобой! Господи, я всегда буду с Тобой! – вырвалось у Женьки.

В висках щемило, но в груди становилось просторно. Этот неведомо как поместившийся в нём простор обнимал весь мир.

А в службе горести не убывало. Отец Илья облачился в чёрную рясу, поднял Плащаницу над головой, обошёл престол и поставил Гоподень гроб среди храма на приготовленное, украшенное цветами место.

Душа и сердце у Женьки затаились…

И, наконец, наступила Великая Суббота. На вечерню отправились семьями. Несли освящать пасху, куличи, крашеные яйца. В узелке у Женьки был артос – круглый каравай – его мама испекла по благословению отца Ильи.

Небо было тёмное, затянутое облаками, но ветры выдули холод, и земля дышала нежным теплом.

Службу отец Илья начал в чёрной рясе, и на Женьке был тёмный свитерок. Но вот Царские Врата затворились. Батюшка поменял завесу серую на алую. Поменял покровы на престоле и на жертвеннике, а сам облачился в пасхальную ризу, сияющую белизной, с алмазными блёстками.

– А это тебе! Не велико ли? – и, улыбаясь, подал Женьке такой же белый и такой же сияющий стихарь.

– Мне? Но это же святая одежда.

– Одежда для служб, дружочек. Ну-ка, дай посмотреть… Впору! – и послал менять покров на аналое.

За Страстную неделю храм преобразился. Все рамы на окнах вставлены и застеклены. Появилась массивная дверь – иконы не надо теперь убирать. Мастера отделили алтарь деревянным иконостасом – его привезли из города – невысоким, очень простым, но Царские Врата были резные.

Женька ног под собой не чуял. Не оттого, что и на нём – облачение. От счастливого ужаса. Ведь он теперь не просто мальчик, он – служитель дома Божия, часть службы, часть храма.

Народу сначала было немного, но к двенадцати ночи приехали богомольцы из соседних сёл, пришли ребята и девчата из Язей. Отец Илья унёс Плащаницу в алтарь, положил на престол.

В полночь начался крестный ход. Дядька Хлебушек взял Евангелие, бабушка Бушуиха – икону, молодой мужчина из Оладушек – хоругвь с фонарём, в этом фонаре зажжённая свеча. Женьке дали крест, а Вера Герасимовна несла артос. Зажгли свечи, пошли из храма в темень ночи.

Пасхальная тьма ласковая. Христос всё ещё во гробе, но Он жив. В это самое время Он сходит во ад явить вселенной Своё Христово милосердие, вывести из тьмы в жизнь вечную Адама и Еву, праотцев и сонмы поколений. Вся людская слава, мудрость, всё золото душ наполняют эту непроглядную ночь. Может, потому и непроглядную. Нет уже земли – тёплая плоть человеческая, нет неба, оно всё – дыхание.

Шли мимо батюшкиного дома, вдоль озера. Крестный ход походил на весёлую светоносную реку. Хор пел: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

Женька несколько раз оборачивался: ему хотелось углядеть Женину свечу. Обошли храм.

Отец Илья встал у закрытых дверей и, повернувшись лицом к народу и воздев руки, радостно возгласил:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – нестройно откликнулись два-три голоса.

– Христос воскресе!

Пропасть молчания и – едино, весело, всенародно:

– Воистину воскресе!

Электричества в храме ещё не было, но горели керосиновые лампы, собранные со всей деревни. Горели свечи.

А когда хор-то пел, воздух светился дискантами да альтами, то Женька видел – плакали. И бабушки, и дедушки.

Христос воскрес, вернулся на русскую землю.

...

...

Осенью рано ударили морозцы, застудили землю, запечатали крепким зелёным ледком озёра и реки. А снегу всё не было, не было, – и его ждали повсюду с нетерпением, и вспоминали о нём каждый день.

– Ах, до чего же скучно без снега! – говорили люди. – С погодой творится что-то невероятное!

На голых полях и лугах плакали под ветром Травы:

– Стынем, стынем!..

Высокие Деревья сердито скрипели в лесу:

– Босые ноги мёрзнут! З-зябко!

Недовольно бормотали Тетерева:

– Спать негде, спать негде!

И, кряхтя, бродил – шатался по лесу злющий Медведь, которому не хотелось ложиться в берлогу, не укрытую снегом.

Наконец, выпал на землю Снег – такой чистый, такой белый, что кругом посветлело и сделалось как будто просторнее… Люди развеселились, – они щурились от яркого света, улыбались, а мальчишки играли в снежки и катались на лыжах. На полях перестали мёрзнуть озимые хлеба, – теперь им было тепло и покойно под снежным покровом.

– Спасибо тебе, Снег! – говорили Одуванчики, росшие на лугах, Манжетки с лесных полян, бродяги Подорожники, Земляника, Маргаритки. У них у всех зелёные листья отогрелись под снегом и уже больше не дрожали от ветра и холода…

Все были рады Снегу и все благодарили его, а он молчал. И не потому, что он не умел говорить, и не потому, что сказать было нечего, – совсем по другой причине.

Снег родился высоко-высоко над землёй, в сверкающей пустоте, где свищут одни лишь ветры-невидимки да плывут растрёпанные седые тучи. Он долго летел к земле, и ветры несли его над полями и лесами.

– Отпустите меня на землю! – просил Снег. – Там, наверно, меня ждут…

– Молчи-и-и!.. – засвистели Ветры. – Запомни: тебе нельзя разговаривать! На земле ты должен лежать и молчать, как мёртвый!

– Но зачем же мне молчать, как мёртвому?

– Затем, чтобы дольше прожить! – ответили Ветры. – В словах, которые раздаются там, на земле, заключены страшные болезни. Слова могут заразить тебя жалостью и добротой, нежностью и любовью… Опасайся этого, как огня! Кто много чувствует, тот быстро гибнет. А чтоб прожить долго, надо ничего не чувствовать, ни о чём не думать, ничего не говорить, ничего не слушать и совсем не двигаться, словно ты мёртвый!

– А если я всё-таки заговорю? – спросил Снег.

– Ты погибнешь! – сказали Ветры. – Стоит тебе заговорить в первый раз – и от тебя не останется и половины. Стоит заговорить во второй раз – от тебя не останется и осьмушки. А когда заговоришь в третий раз – от тебя ничего не останется!

И снег запомнил предостережение Ветров. Иногда ему хотелось ответить кому-нибудь, поболтать от скуки, но он вовремя спохватился и продолжал молчать.

За долгую зиму Снег привык к травам и деревьям, к зверям и птицам, и хоть не разговаривал с ними, всё равно узнал про них много интересного… И чем больше знакомился Снег с лесными жителями, тем сильнее хотелось ему подружиться с ними.

Трудно жилось зимой зверям и птицам, – многие голодали, мёрзли; в феврале даже деревья не выдерживали – трещали от морозов. И Снег старался укутать получше древесные корни, поплотнее укрыть луга и поля, спрятать под своей шубой птиц и зверей.

И когда Снег думал о них, он чувствовал, что теплеет и делается мягче. Однажды пролетел над лесом студёный северный Ветер, дотронулся до Снега невидимой рукой и закричал:

– Берегись! Ты начинаешь оттаивать!..

Ветер угнал с неба растрёпанные тучи: выкатилась луна с ушами, и ночью подморозило так, что Снег покрылся твёрдой ледяной корочкой.

Утром Снег почувствовал, как что-то живое бьётся под его шубой. «Это же Тетерева! – испугался Снег. – Как всегда, они забрались в свои спаленки, а теперь не могут вылезти и колотятся о ледяную корку…»

И ему стало жалко бедных Тетеревов.

Потом он услышал чьи-то жалобные стоны и заметил, как через поляну, хромая, бредут дикие козы. Ледяная корка резала им ноги, и следы позади коз были обрызганы чем-то красным. И когда такая красная капля падала на Снег, то прожигала его почти насквозь, и ему тоже делалось больно.

Над лесом показалось Солнце, и тогда Снег закряхтел, захрустел, собираясь крикнуть. Но от долгого молчания голос у него пропал. Снег сумел зашептать хрипло:

– Солнышко, помоги!..

И тогда Солнце поднялось выше, разогрело ледяную корку, растопило, – побежали с пригорков ручьи.

А Снег… Он и опомниться не успел, как наполовину исчез. Только в густом бору, низинах да оврагах осталась лежать дырявая снежная шуба.

Стоило Солнцу подняться выше и пригреть землю, как всё кругом изменилось. На полях зазеленели хлеба, над чёрным прошлогодним листом появились жёлтые Первоцветы, розовые Хохлатки; рядом со Снегом распустились первые Подснежники… Весь день звенели в лесу Синицы, распевали Чижи…

И Снегу тоже стало радостно, что все звери и птицы уже забыли про злую зиму, что расцветают первые цветы, что зеленеют травы, а на деревьях лопаются почки.

Снег осмотрелся кругом и невольно сказал:

– Какие вы все красивые!.. И как хорошо, что вы живы-здоровы!

И, сказав это, он почувствовал, что плачет. Плакал он не от горя, а от радости и счастья и потому не удерживал слёз, – и опять забулькали ручейки, и Снег не заметил, что почти весь растаял.

Уцелел только маленький горбатый сугробик под низкими лапами Ёлки, растущей на краю обрыва.

Теперь Снег решил, что уж больше-то не скажет ни слова. Кому захочется умирать по своей воле, да ещё весной, когда повсюду на земле праздник? А кроме того, Снегу было жаль расставаться со своими друзьями. Он ведь так старался, помогая им зимой, так беспокоился за них! И теперь он хотел увидеть, как птицы совьют гнёзда и выкормят птенцов, как деревья оденутся листвой, а травы отцветут и принесут семена…

Как-то ночью он услышал возле себя шорох… А на другой день Снег заметил, что из земли проклюнулись какие-то слабенькие, тонкие росточки… Это рядом со Снегом выросла маленькая Кисличка – наверно, самая скромная и незаметная травка во всём лесу. У неё было три листика на каждом стебельке, а сами стебельки были почти незаметны – как паутинки.

Кого мог привлечь этот цветок, кого остановить, кому приглянуться? Кисличка словно не думала об этом… Ей, как и всем жителям леса – и громадным деревьям, и кустарникам, и густым пахучим травам, тоже хотелось радоваться весне, цвести, а потом разбросать вокруг себя семена, чтобы на будущий год на свет выглянули новые молоденькие Кислички…

И Снегу очень понравилась эта маленькая травка – хоть и слабенькая, а упрямая, хоть и бедная, но всё-таки весёлая. Снег нетерпеливо ждал, когда у Кислички раскроются другие цветы и вокруг них затолкутся, запляшут суетливые мухи и лакомки-жуки. Но ему не пришлось этого увидеть. Однажды Кисличка попросила еле слышным голосом:– Пить…Пить…И Снег увидел, что листочки у неё опущены к земле, стебель гнётся, а цветок вот-вот уронит лепестки. Земля под Ёлкой была слишком сухая – сюда не попадали капли дождя, а болтливые ручьи бежали далеко внизу, по дну оврага. И Кисличка стала чахнуть от жажды.Снег хотел было окликнуть её, ободрить, но тотчас вспомнил, что если заговорит, то умрёт. Ему стало страшно, и он похолодел и перестал смотреть на Кисличку. А она по-прежнему еле слышно просила:– Пить… Пить…Снег знал, что никто не придёт, чтобы напоить Кисличку. Да её просто не слыхать – наверху шумит Ель тяжёлыми лапами, плещутся под ветром листья Берёз, свистят, перекликаясь друг с дружкой, неустанные птичьи голоса… Только он, Снег, может выручить эту крохотную травку, – и то, если пожертвует своей жизнью.А ему страшно было умирать. Он попробовал не слышать голоса Кислички, не думать о ней. «Надо лежать так, словно я мёртвый…» – убеждал себя Снег.– Пить…Пить… – просила Кисличка.«Надо лежать, как мёртвому…» – твердил Снег, и вдруг ему пришла другая, новая мысль: «Но зачем тогда жить на свете, если я буду совсем как мёртвый?» И он подумал о своих друзьях в лесу, – вот дикая Коза беспокоится о козлятах, вот серенькая Тетёрка бросается под ноги охотнику, отвлекая его от птенцов, вот даже крохотная Кисличка, расцветая в тени под Ёлкой, заботится о семенах. И деревья, и травы, и птицы со зверями – все живут как живые: любя и тревожась, огорчаясь и радуясь…«И я тоже полюбил Кисличку, – думал Снег, – и я волнуюсь за неё, тревожусь, и если Кисличка погибнет, то разве нужна мне будет моя долгая бесполезная жизнь? Для чего я один во всём лесу буду жить, как мёртвый?» И ему стало легче от этих мыслей, и он больше не боялся за себя.«Нет, – думал он, – я так не хочу. Пусть лучше моя смерть обернётся жизнью!»– Не плачь, Кисличка! – сказал Снег звонко. – Я тебя выручу. Жаль только, что я не увижу твои цветы и твоих де…Снег собирался сказать «твоих деток», но поперхнулся, булькнул и умолк. Много ли надо времени, чтобы растаял небольшой сугробик?На том месте, где лежал Снег, разлилась чистая вода, напоила сухую землю, – и Кисличка скоро подняла листья и опять закивала цветком.Так, значит, Снег умер?Может быть – да, а может быть – нет.Снег растаял, превратился в воду. Вода напоила травы и деревья, ушла под землю, прошумела ручьями, по речным руслам утекла в моря. А потом летучим туманом она поднялась в воздух, собралась в белые облака и седые тучи.И высоко-высоко вверху, в холодной сверкающей пустоте вновь родился из воды Снег, чтобы в своё время выпасть на землю и укрыть её от морозов.И опять случится с ним такая же история, и повторится вновь бесчисленное множество раз, потому что всегда будут на земле доброта, красота и любовь, – а раз они есть, никто не ответит, где кончается смерть и начинается жизнь.

Был тёплый весенний вечер. Бабушка Дарья вышла из дома и уселась на крылечко. Этого только и ждали ребята. Будто воробьи, слетелись они с разных концов деревни.

– Бабушка, расскажи что-нибудь поинтереснее, – затараторили они.

Старушка поглядела на ребят ласковыми, поблёкшими, как осенние цветы, глазами, подумала и сказала:

– Хорошо, я расскажу вам сказку про счастливого жучка-червячка. А вы сидите и слушайте. Вот как это было.

Прилетела на землю Весна. Принесла она с собой много-много разноцветных шелков, чтобы украсить ими леса и луга, чтобы одеть бабочек и жучков, чтобы всё кругом выглядело нарядно и празднично.

Попросила Весна Красное Солнышко:

– Согрей получше землю. Разбуди всех, кто спал крепким сном всю долгую зиму. Пусть выбираются из своих трещинок, щёлок.

Пригрело Солнышко землю. Вылезли разные насекомые, кто из щели, кто из земляной норки, кто из-под древесной коры, и все поползли, побежали, полетели на просторную лесную поляну. Там их ждала Весна со своими разноцветными шелками, золотыми, серебряными нитями и другим убранством.

Явились бабочки и жуки на полянку. Увидела их Весна и говорит:

– Вот я к вам прилетела с тёплого юга. Какие хотите вы получить от меня подарки, чтобы они доставили вам радость и счастье, чтобы вы могли весело летать и бегать по полям и лесам?

Тут все бабочки и жуки сразу заговорили:

– Видишь, Весна, как потёрлись, испачкались за осень и зиму наши крылышки, какие мы все некрасивые. Дай нам яркие, нарядные одежды, тогда мы разлетимся в разные стороны, будем кружить над цветами, радоваться твоему приходу, тогда мы будем по-настоящему веселы и счастливы.

– Хорошо, – ответила им Весна и начала наряжать каждого из пришельцев.

Бабочке-белянке дала она ярко-белое платье. Лимоннице – нежно-жёлтое, как золотистый осенний листок. Бабочку-траурницу убрала в чёрный бархат с белой каёмкой по концам крыльев. Мотыльков, что кружатся возле весенних луж, одела она в голубую, лёгкую кисею. А вот весёлая бабочка-крапивница выбрала себе пёстренькое платье, красновато-рыжее, с тёмными и голубыми крапинками.

Решили принарядиться и важные, степенные жуки. Майский жук оделся в костюм шоколадного цвета, жук-носорог – в коричневый да ещё присадил себе в виде украшения на голову длинный рог. Навозный жук выбрал тёмно-синий костюм. Дольше всех никак не мог подыскать подходящую одежду жучок-бронзовка. Наконец надел на себя золотисто-зелёный кафтан, такой нарядный, что как только выбрался в нём на солнце, так и заблестел в его лучах.

Много ещё красивых одежд раздала Весна разным бабочкам, жукам, проворным стрекозам и весёлым скакунам-кузнечикам. Кузнечики захотели одеться во фраки под цвет травы. Сердитые шмели и осы нарядились в жёлтые курточки с чёрными поясками.

– Ну, кажется, всем я угодила, – сказала Весна, – теперь все довольны, могут летать кто куда хочет и радоваться солнечному теплу.

В это время набежал ветерок, зашелестел в ветках деревьев, приподнял прошлогодний завядший лист.

Заглянула Весна под листок и увидела там маленького невзрачного жучка. Он и на жучка-то был не похож, скорее на какого-то бурого червячка.

– Кто ты такой? – спросила его Весна. – Как тебя звать?

– Меня зовут Ивановым червячком, – ответил ей незнакомец.

– Почему же ты сидишь под листом, не вылезаешь оттуда? Разве ты не хочешь получить от меня красивый наряд? Разве не хочешь быть довольным и счастливым?

Жучок-червячок взглянул на Весну, подумал и ответил:

– А мне и так хорошо, я и так счастлив, счастлив тем, что наступило тепло и всё кругом ожило, радуется твоему приходу. Мне не надо яркого платья – ведь я ночной жучок, я выползаю из-под листвы, когда уже стемнеет и в небе зажгутся первые звёзды. Зачем мне красивый наряд? Я счастлив тем, что живу в родном лесу. Спасибо тебе, Весна, что ты так красиво его одела. Больше мне от тебя ничего не нужно.

Удивилась Весна, что этот скромный жучок ничего для себя от неё не просит. А потом подумала и поняла: да ведь он-то и есть самый счастливый. Он радуется не за себя одного, а за всех, радуется и живёт одним общим счастьем.

И тут же решила Весна: «Подарю я ему крохотный голубой фонарик. Пусть он зажигает его каждый вечер и светит всю ночь. Пусть этот фонарик горит, как яркая звёздочка в тёмной ночной траве, и напоминает обитателям леса о том, что счастье никогда не меркнет, даже в самую тёмную ночь…»

– Вот и сказке конец, – улыбнулась бабушка Дарья. Она замолчала, глядя вдаль за околицу. Там за рекой, над синим простором лугов, уже загорались первые звёзды.

Ребята тоже притихли. О чём они думали? Может быть, о счастливом Ивановом червячке, который, наверное, уже выбрался из-под увядшей листвы и зажигает в ночном лесу свой неяркий голубой огонёк. А может, о том, как хорошо уметь в жизни радоваться за других, радоваться и знать, что твоя звёздочка освещает не только твоё, но и чужое счастье.

Жарким летним днём собрались мальчики в поле погулять. У всех через плечо висели жестяные ботанические ящики – дети хотели заняться собиранием трав. Даже маленький Коля не забыл взять с собой свой новый зелёный ящичек, в который мать заботливо положила для сынишки кусочек хлеба на дорогу.

Через поля, луга, мимо весело журчащего ручейка, через тёмный лес дети весело шли гурьбой к мельнице, где их ждал вкусный сытный завтрак.

Коля ни в чём не желал отставать от старших. Видя, как те собирают разные травки и цветы, и он рвал без разбора всё, что ни попадалось, и прятал в свой ящик.

Стало смеркаться, когда мальчики собрались домой. Все были бодры и веселы, словно только что вышли из дома, и только самые младшие – Коля с Володей, еле передвигали ноги и порядочно отстали.

Старшие мальчики частенько оборачивались и покрикивали: «Чего вы там, карапузики, застряли? Ползите скорей».

Идя по аллее, Коля спросил Володю: «Скажи, пожалуйста, что это так летает и жужжит?»

– Майские жуки, – ответил Володя и, расставив ручонки, старался поймать пролетавшего мимо жука. Когда ему это удалось, он присел на камешек, достал из кармана нитку и привязал жука за ногу, потом отпустил его и запел: «Лети, лети, мой жучок – высоко, далеко!» А сам не выпускал из рук нитку и бежал за жуком. Понравилась эта забава Коле, и он стал просить Володю поймать и ему жука. А как поймал Володя жука, Коля привязал его за ногу и пустил летать, а сам принялся за ним бегать. Старшие мальчики были далеко и ничего не могли видеть, иначе они не позволили бы так мучить бедных жуков. Коля позабыл про усталость и весело бежал, пока не догнал старших. «Прячь скорей жука в ящик, – сказал Володя, – лучше завтра с ним поиграешь».

Посадил Коля жука в ящик, где бедняге пришлось томиться всю ночь, пока сам Коля сладко спал в своей кроватке. К счастью, ящик закрывался неплотно, не то бедный пленник задохнулся бы. Вдруг среди ночи ясно послышалось жужжание майского жука; сначала издалека, потом всё ближе и ближе и, наконец, раздалось подле самой Колиной кровати. Сбросил мальчик с головы одеяло и стал с любопытством смотреть в ту сторону, откуда доносилось жужжание, и вдруг, к ужасу своему, увидел огромного, ростом с человека, майского жука. Сердитыми глазами жук смотрел на своего мучителя и жужжал, да так внятно, словно человеческим голосом: «Злой мальчик, что ты со мной сделал! От твоей верёвки у меня вся нога болит и ноет, – мы, насекомые, ведь так же страдаем от боли, как и вы, люди! Чтобы ты знал, какую муку ты мне причинил, я также привяжу тебя за ногу верёвкой, пущу бежать, а сам буду тянуть верёвку».И не успел Коля опомниться, как на ноге у него очутилась верёвка. Перепугался мальчик, спрыгнул с постели и бросился бежать, а верёвка не пускает, всё больше и больше врезается в ногу.– Пусти, пусти, никогда больше не буду мучить жуков! – стал молить Коля. Тут жук так сильно дёрнул за верёвку, что мальчик не удержался, упал на пол и с громким криком… проснулся. Прибежала на крик Колина мама и спрашивает: «Что случилось?»– Жук! Жук! – бормотал испуганный мальчик.– Здесь никакого жука нет, – успокаивала мать. – Откуда ты это взял?– Большой майский жук привязал меня верёвкой за ногу и тащил к себе.– Это тебе приснилось. Спи, сынок, спокойно.Коля и сам понял, что жук ему приснился. Весь ещё под влиянием страшного сна он заплакал и рассказал маме, как они вчера с Володей играли с жуками.– Нехорошо, нехорошо, Коля, так делать, – покачала головой мать. – Страшный сон приснился тебе в наказание за то, что ты мучил бедного жука. Наверно, ему было очень больно. Попроси Боженьку, чтобы Он простил тебя и обещай никогда больше этого не делать.Опустился Коля на колени и стал громко молиться: «Милый Боженька, прости меня за то, что я мучил жука. Никогда, никогда не буду этого делать».Потом лёг в кроватку и сладко проспал до утра, а когда встал, – жука уж не было в ящике: мама выпустила его на свободу. После этого случая Коля не только сам не мучил животных, но и товарищам не позволял этого делать. Когда же мальчики его не слушались, он рассказывал им про свой страшный сон, который на всю жизнь остался у него в памяти.

Наступила весна. Из земли показалась зелёная стрелочка. Она быстро разделилась на два листочка. Листочки стали широкими. А между ними появился маленький, тоненький росток. Он поднялся, наклонился к одному листочку и однажды утром расцвёл белыми Колокольчиками. Это были Колокольчики Ландышей.

Белые Колокольчики Ландышей увидел маленький мальчик. Его поразила красота цветов. Он не мог оторвать глаз от Ландышей. Мальчик протянул руку, чтобы сорвать цветы. Цветы прошептали:

– Мальчик, для чего ты хочешь нас сорвать?

– Вы мне нравитесь. Вы очень красивые, – ответил мальчик.

– Хорошо, – сказали Колокольчики Ландышей, тихо вздохнув. – Срывай, но перед тем, как сорвать, скажи, какие мы красивые.

Мальчик посмотрел на Колокольчики Ландышей. Они были прекрасны. Они были похожи и на белое облачко, и на крыло голубя, и ещё на что-то удивительно красивое. Мальчик всё это чувствовал, но сказать не мог. Он стоял возле Колокольчиков Ландышей, зачарованный красотой цветов. Стоял и молчал.

– Растите, Колокольчики, – тихо вымолвил мальчик.

утро Воскресения Христа, на ранней заре, вблизи пещеры, куда положили тело Спасителя, спал в траве жаворонок. В предутреннем холоде спалось ему так сладко… Снилось жаворонку, будто он летит над северными странами, – лежат внизу поля, ещё покрытые снегом, стоят ещё голые деревья, и только пушатся бархатными шариками вербы. Затянулось небо мглой, и едва-едва просвечивает тусклое солнышко; но рад жаворонок лететь домой, – знает он, что скоро всё зазеленеет и зацветёт на милом севере. И вдруг что-то разбудило жаворонка, ослепительно яркий свет озарил его, и встрепенулся жаворонок – видит: стоит над ним весь сияющий небесным светом Христос.

Не испугался жаворонок, а только вспорхнул и закружился, очарованный, над головой Спасителя. И услышал жаворонок нежное небесное пение – то пели ангелы о Воскресении Христа.

А Христос поднял Своё лицо к жаворонку и сказал:

– Лети на далёкий, холодный север и воспой там песню о Моём Воскресении.

И взвился жаворонок в голубую высь неба, и собрал жаворонок тысячи других жаворонков, и полетели они на свою далёкую родину.

И там, над полями, ещё покрытыми кое-где снегом, над голыми деревьями с ещё не раскрывшимися почками, над вербами с милыми бархатными шариками запели они в мутном холодном небе песню о Воскресении Христа.

– Христос воскрес! – пели жаворонки. – Смертью победил смерть и дал жизнь тем, кто умер!

– Жаворонки, жаворонки прилетели! – кричали дети, хлопая в ладоши.

И взрослые поздравляли друг друга с весной и говорили:

– Им всё равно, этим жаворонкам: пусть туман, пусть валит снег, налетает суровый ветер, – они поют свою песню.

И вспоминали взрослые свои далёкие, лучшие годы, когда они были молоды, и ещё раньше, когда они были детьми, и думали:

«Они вернули нам радость, эти жаворонки! Они умеют сделать чудо своей песенкой! Они поют – и мы снова молоды! Мы воскресли, как воскресло всё вокруг – и леса, и поля!»

В это время кто-то из детей сказал:

– Они поют «Христос Воскресе!» Вы только вслушайтесь хорошенько!

И взрослые улыбнулись мальчику и прислушались.

«Христос Воскресе!» – пели жаворонки. – Он смертью победил смерть!..

Стоял на свете Город мастеров. И кто только не жил в этом городе. Жили здесь и горшки, и платья, и даже башмаки. А на улице Колокольной жили колокола. Разные были у них занятия: колокол Благовест и колокола Перезвоны с утра в храм спешили на молитву всех собирать, Сильнозвон на пожарной каланче работал. Увидит, где пожар, и давай звонить. Да так сильно, что проказник-огонь убегал без оглядки от этого звона. Точнозвон на пароходе работал, склянки отбивал – это время, значит. А самый большой и старый колокол звали Мастером. Он уже на работу не ходил, а сидел на завалинке, грел свои чугунные бока на солнышке да приглядывал за маленькими колокольчиками, мастерству колокольному их обучал. Вот уйдут колокола на работу, а Мастер соберёт маленьких колокольчиков и учит их звонам: дин-дон, дин-дон, дин-дон.

Был среди колокольчиковой ребятни озорник, по имени Пустозвон. Неинтересно было ему на одном месте сидеть да колокольные звоны разучивать. Увидит Пустозвон, что задремал старый Мастер-колокол, возьмёт свой язычок в руки, чтобы не звенел, и убежит в лес. «Зачем мне учиться? – думает он. – Я и так всё умею». Да как начнёт трезвонить на весь лес – хоть уши затыкай. Назвонится всласть и смотрит кругом, слышал ли кто, какой он мастер. Только от его трезвона все звери вокруг разбегаются. Раз Пустозвону удалось зайчишку одного остановить.

– Куда ты так спешишь? – спрашивает Колокольчик. – Давай поиграем.

– Некогда мне играть, бегу послушать, как мой друг Синий колокольчик на полянке звонит да Бога славит, – говорит Зайчик, – да чуть было с дороги не сбился: кто-то тут недавно так трезвонил, что хоть уши затыкай. Раньше за такие дела колокола наказывали, язык им снимали. Вот и этому Пустозвону язык бы снять.

Зайчик дальше побежал, а Колокольчик обиделся: «Ишь ты, язык снять! Много ты понимаешь в колокольном звоне», – подумал он и побежал в другую сторону.

Бежит Пустозвон по лесу, вдруг видит летит Жаворонок. Колокольчик ему:

– Давай поиграем.

– Не могу, – отвечает Жаворонок, – я лечу к лесному Ландышу послушать звоны его серебристые, чтобы в Воскресение Христово со всей природой Бога славить. И ты бы зря по лесу не бегал, а то так Пустозвоном и останешься.

Задумался Колокольчик. Стыдно ему стало. Прибежал он к Дедушке-колоколу: «Научи звонить. Хочу мастером настоящим стать». С тех пор перестал колокольчик с уроков убегать, с утра до вечера звонить учится: дин-дон, дин-дон, дин-дон.

Прошёл год. И превратился он из Пустозвона в красивый Малиновый Перезвон.

И вот как-то ясным солнечным днём подошёл к нему старший брат Благовест и говорит:

– Стал ты, братец, мастером на славу. Завтра праздник – Светлое Христово Воскресение. С утра пойдёшь с нами в храм Божий, возвестим миру радость великую, что Христос воскрес.

Обрадовался Колокольчик, даже заплакал от радости. А наутро собралось колоколов со всей округи великое множество и такой звон зазвучал, что и на небе, и на земле слышно было. Целую неделю не смолкала колокольная песня, и наш Перезвон старался от братьев не отставать. Пролетал мимо Жаворонок, помахал Колокольчику крыльями и в тон ему песню завёл. Вся земля, вся природа Господа славила, и высоко под небеса неслась та песня величальная:

Аксаков С. Т. Избранное. М., 1975.

Архиепископ Иоанн Сан-Францисский ( Шаховской ). Избранное. Петрозаводск, 1992.

Афанасьев В. Выше неба голубого. М., 1999.

Бахревский В. С моего крылечка – речка. М., 2003.

Библиотека мировой литературы для детей: М. Пришвин. Б. Житков. В. Бианки. П. Бажов. М., 1995.

Бенедиктов В. Г. Сочинения: В 2 т. Т. 1. СПб., 1902.

Бунин И. А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. М., 1987.

Волошин М. «Средоточье всех путей…» М., 1989.

Гнедич Н. И. Сочинения: В 3 т. Т. 1. М., 1884.

Григорович Д. В. Собрание сочинений: В 3-х т. Т. 2. М., 1988.

Денисов Н. В. Святые огни /Детский мир. 1914. Март. № 6.

Заветное преданье поколений: Москва в русской поэзии. М., 1997.

Зуров Л. Ф. Обитель. М., 1999.

Лукашевич К. Мое милое детство. М., 1994.

Логвинов Андрей, протоиерей . Крестный ход. М., 2002.

Митрополит Вениамин ( Федченков ). Пасха. Светлое Христово Воскресение. М., 2007.

Никифиров-Волгин В. Заутреня святителей: Избранное. М., 2003.

Неелова А. Н. Золотое детство. СПб., 1909.

Победоносцев К. Праздники Господни. М., 1902.

Поселянин Е. Богоматерь. Киев, 1994.

Прорвич С. Любили отцы наши Бога. Минск, 2004.

Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 2, 4. М., 1998.

Рифма, обращенная к Богу: антология русской молитвенной поэзии. XIX в. СПб, 2005.

Русская поэзия детям: Т 1. СПб, 1997.

Русская поэзия: В 2 кн. М, 1997.

Рутенин И. Златокудрый инок: Русские духовные сказки и стихи. М., 1999.

Святитель Николай Сербский . Избранное. Минск, 2004.

Светлый Христов праздник Пасха. М., 1998.

Скребицкий Г. Длиннохвостые разбойники. М., 2003.

Слово и Дух: Антология русской духов– ной поэзии (X–XX вв.). Минск, 2005.

Сладкова М. Самая сладкая ягода. Рязань, 2005.

Соколов-Микитов И. С. На теплой земле. М., 2005.

А. Солодовников. «Я не устану славить Бога…» М., 2006.

Стихи духовные для детей и взрослых. М., 1997.

Сухомлинский В. А. Избранные сочинения: В 5 т., Т. 3, Киев, 1980.

Сургучев И. Детство святого царя Николая II. М., 2002.

Толстой А. К. Избранное. М., 1986.

Толстой Л. Н . Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4. М., 2004.

Тютчев Ф. И. Стихотворения. Письма. М., 1978.

Успенский С. Катехизис в рассказах. Живые уроки по Закону Божию: В 5 вып. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1997.

Фет А. А. Соловьиное эхо. М., 2005.

Христоматия для детей. М., 1909.

Христос в русской поэзии XVII–XX вв. М., 1996.

Христос на Руси: Книга-альбом. М., 2000.

Хомяков А. С. Сочинения: В 4 т., Т. 4. М., 1909.

Хорошая компания: Альманах для детей. М., 2005.

Чехов А. П. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5. М., 1955.

Шленова С. Н. (монахиня Мария). Золотая вязь стихотворенья. М., 2004.

Шмелев И. С. Лето Господне. М., 2004.

Шим Э. Ю. Рассказы и сказки. М., 1971.

Алт а́ рь ( лат . – жертвенник) – восточная, главная часть храма, в которой находится престол. Отделена от остальной части храма иконостасом.

Амв о́ н ( гр . – восходить) – центральная часть солеи напротив Царских Врат. Служит для произнесения проповедей, чтения Евангелия и других богослужебных целей.

Анал о́ й ( гр .) – высокая подставка с наклонным верхом, на которую возлагаются иконы или богослужебные книги.

А́ нгел ( гр . – вестник) – бесплотное существо, дух, одарённый разумом и волею, Божий вестник.

Ап о́ стол ( гр . – посланник) – богослужебная книга, включающая в себя Деяния святых апостолов, апостольские послания и Откровение святого Иоанна Богослова (Апокалипсис). Книга разделена на отрывки для чтения во время богослужения.

Ап о́ столы ( гр . – посланники) – ученики Иисуса Христа, избранные Им и посланные на проповедь Евангелия. Они разделяются на 12 и 70 апостолов.

А́ ртос ( гр . – хлеб) – хлеб, который освящается с особенной молитвой в день Пасхи. Всю Светлую седмицу он хранится в храме, а в пасхальную субботу раздробляется (разрезается на небольшие кусочки) и раздается как святыня. Артос напоминает верующим о том, что Спаситель воскрес и пребывает с нами.

Архиер е́ й ( гр .) – старший над иереями (священниками), епископ. Высший чин церковной иерархии.

Б а́ тюшка – традиционное для православной Руси именование священника.

Бд е́ ние – бодрствование, провождение времени без сна и в пристальном внимании.

Б и́ блия ( гр . – книги) – свод книг, составляющих Священное Писание и написанных по вдохновению и откровению Святого Духа через избранных от Бога людей, называемых пророками и апостолами. Библия включает в себя Ветхий Завет и Новый Завет.

Бл а́ говест – один из видов церковного колокольного звона, отличающийся от перезвона и трезвона тем, что производится в один колокол. Благовестом верующие призываются на богослужение. Назван так потому, что уже и сам призыв в церковь есть добрая, радостная весть.

Благов е́ щение Пресвят о́ й Богор о ́дицы – один из двунадесятых (двенадцати самых главных после Пасхи) церковных праздников. Отмечается 7 апреля по новому стилю. В этот день вспоминается явление Деве Марии архангела Гавриила, возвестившего Ей благую весть (отсюда название) о будущем рождении Сына – Иисуса Христа.

Благод а ́ть – особая Божественная сила, ниспосылаемая человеку для преодоления греховности и для спасения души.

Благослов е́ ние – осенение кого-либо крестным знамением.

Богослуж е́ ние – внешнее выражение религиозной веры в молитвах и обрядах. Суточный круг православных богослужений включает в себя девять служб: вечерню, повечерие, полунощницу, утреню, 1, 3, 6, 9-й часы и Литургию (обедню). Кроме основных, регулярных богослужений, существует ряд служб, совершающихся по просьбам верующих (молебны, панихиды и другие), а также богослужения таинств.

В а́ йя – ветвь финиковой пальмы. В древности такими ветвями встречали победителей, а во время входа Иисуса Христа в Иерусалим народ пальмовыми ветвями приветствовал Спасителя. В России вайя заменяется веточками вербы.

Вел и́ кая седм и ́ца (Страстная) – последняя седмица Великого поста, предшествующая Пасхе и посвященная воспоминаниям о страданиях Иисуса Христа. Торжественные богослужения этой недели установлены в древние времена, а каждый из дней называется «Великим».

Вел и́ кий вход – момент Литургии, когда Святые Дары под пение Херувимской песни переносят с жертвенника на престол через Царские Врата.

Вел и́ кий пока я́ нный кан о́ н – канон св. Андрея Критского, состоящий из 250 стихов (тропарей) и излагающий всю историю Ветхого и Нового Завета с нравоучительными толкованиями. Поется по частям на вечерних богослужениях первые четыре дня Великого поста и целиком – на утрене четверга пятой седмицы.

Вел и́ кий пост – время строгого воздержания и углубленной молитвы, приготовляющих христиан к достойной встрече праздника Воскресения Христова – Пасхи. Начинается за семь недель до Пасхи и состоит из Четыредесятницы, установленной в память сорокадневного поста Иисуса Христа в пустыне, и Страстной седмицы.

Вел и́ кое славосл о ́вие — песнопение, которое поётся в конце утрени; начинается оно словами ангельской песни: «Слава в вышних Богу…»

Возд у́ х — прямоугольный плат, который возлагается на дискос и потир во время Литургии. При чтении Символа веры священник поднимает воздух и колеблет его над Святыми Дарами в знак веяния над ними Святого Духа.

Вс е́ нощное бд е ние — особо торжественное богослужение, совершаемое вечером накануне праздников и воскресений. В древние времена совершалось ночью и служилось до утра с небольшими перерывами.

Вход Госп о́ день в Иерусал и ́м – двунадесятый праздник, отмечается в воскресенье за неделю до Пасхи. В этот день вспоминается событие из последних дней земной жизни Иисуса Христа, как Он въезжал в Иерусалим на ослике, в сопровождении апостолов. Народ устроил Ему торжественную встречу: люди устилали дорогу пальмовыми ветвями и радостно приветствовали: «Благословен Грядущий во Имя Господне! Осанна (спасение) в вышних!» В России установилась традиция приходить в субботу перед праздником на вечернюю службу с веточками вербы (отсюда и другое название праздника – Вербное воскресенье). Священник кропит веточки водой, а прихожане потом украшают ими домашние иконы.

Гефсим а́ ния – священное для всех христиан место. Здесь, в саду, часто проводил время со Своими учениками Иисус Христос, здесь Он молился до кровавого пота перед Крестной кончиной и был предан Иудой Искариотом. Здесь похоронены родители Пресвятой Богородицы – праведные Иоаким и Анна.

Гов е́ ние – время достойного приготовления к Покаянию и Причащению: говеющий несколько дней подряд постится, посещает богослужения, усиленно молится, вспоминает свои грехи, прощает обидчиков и примиряется со всеми.

Голг о́ фа ( др. – евр . – череп, лобное место) – гора, на которой был распят Христос. Служила у евреев обыкновенным местом казни преступников. Во времена земной жизни Иисуса Христа находилась вне Иерусалима.

Гроб Госп о́ день – пещера в Гефсимании, послужившая местом погребения и воскресения Иисуса Христа, величайшая христианская святыня, к которой с древнейших времен стекается множество богомольцев-паломников со всего христианского мира. Сейчас над этим местом возвышается храм, где каждый год в Великую Субботу происходит величайшее чудо – схождение Благодатного Огня.

Дар ы́ Свят ы ́е – хлеб (частицы просфор) и вино после пресуществления их в Тело и Кровь Христовы в Таинстве Евхаристии.

Десн и́ ца – правая рука. Символ правды, правоты.

Ди а́ кон ( гр . – служитель) – первая степень священства от времен апостольских. Диаконы являются помощниками священников при совершении богослужения.

Ев а́ нгелие ( гр . – благая весть) – общее название первых четырех книг Нового Завета, благовествующих о жизни и учении Иисуса Христа, явившегося для спасения человечества. Авторами являются четыре апостола-евангелиста: Матфей, Марк, Лука и Иоанн.

Ектени я́ (от гр . – усердие) – ряд молитвенных прошений, составляющих существенную часть церковного богослужения. Каждое прошение сопровождается одним из припевов: «Господи, помилуй», «Подай, Господи», «Тебе, Господи».

Епитимь я́ (от гр . – наказание, кара) – духовное врачевание греховных привычек, которое священник назначает верующим. Может состоять в посте, усиленных молитвах, земных поклонах и т. п.

Епитрах и́ ль ( гр . – на шее) – одна из частей облачения священников представляет собой надеваемую на шею и свободно ниспадающую спереди широкую двухчастную ленту с вышитыми крестами. Знаменует собой благодать Святого Духа.

Ж е́ ны-мирон о ́сицы – святые Мария Магдалина, Мария Клеопова, Саломия, Иоанна, Марфа и Мария, Сусанна и иные. Благочестивые женщины, пришедшие ко Гробу Христову, чтобы помазать благовониями (миром) пелены, в которые Он был завернут. Они первыми обнаружили, что Христос воскрес, и сообщили об этом апостолам. Память святых жен-мироносиц Церковь празднует в третье воскресенье по Пасхе.

Иконост а ́с – перегородка с иконами, отделяющая алтарь от средней части храма.

Ирм о ́с ( гр . – связь, ряд) – песнопение, с которого начинается каждая песнь канона.

И́ споведь – видимая, обрядовая часть Таинства Покаяния – одного из семи Таинств Церкви, в котором кающемуся христианину прощаются соделанные им грехи и дается благодатная помощь на исправление жизни. На исповеди человек раскаивается перед Богом в присутствии священника в своих греховных поступках, словах и мыслях с намерением впредь исправиться. Священник данной ему духовной властью прощает и освобождает кающегося от совершённых грехов, возлагая на его главу епитрахиль и осеняя его знамением креста с произнесением разрешительной молитвы, а кающийся целует крест и Евангелие. Только после Исповеди верующий может быть допущен к Причащению.

Кад и ́ло – богослужебный сосуд для каждения. Представляет собой небольшую металлическую чашу, подвешенную на цепочках, в которую на раскалённые угли всыпается ладан, выделяющий при сгорании благовонный фимиам.

Кан о ́н – богослужебное песнопение, входящее в состав утрени.

Кан у́ н – невысокий стол с подставкой для свечей и с изображением распятия. На канун ставят свечи с молитвой об упокоении родных и близких, перед ним служатся панихиды.

Ки о́ т, или кив о́ т ( гр . – ящик) – рама или ковчег (ящик) со стеклом (обычно деревянный), в котором помещается икона.

Клир церк о вный – 1) все духовенство, т. е. совокупность всех священнослужителей; 2) состав священно– и церковнослужителей (чтец, пономарь, звонарь, певчие) при одном храме; называется также причт церковный.

Кл и́ рос – место в храме, предназначенное для хора. Обычно располагается на обоих концах солеи.

Кр е ́стный ход – торжественное шествие духовенства и народа с иконами, крестами, хоругвями и другими святынями, совершаемое обычно вокруг храма.

Крестопокл о́ нная нед е́ ля – третье воскресенье Великого поста, начинающее его четвёртую седмицу. И неделя, и седмица называются Крестопоклонными потому, что на воскресной утрене после великого славословия в центр храма на аналой выносится для поклонения Святой Крест и остаётся там в течение всей седмицы. Крест выносится в середине поста для ободрения и укрепления верующих.

Ламп а́ да ( гр . – светильник) – масляный светильник, зажигаемый перед иконами.

Лж и ́ца – священный сосуд в виде небольшой ложки из благородного металла с крестом на конце рукояти. С помощью лжицы священник причащает мирян и церковнослужителей.

Литург и ́я ( гр . – общее дело) – самое главное богослужение Христианской Церкви. Установлена Самим Иисусом Христом на Тайной вечере. Центральным моментом Литургии является Таинство Евхаристии – пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы.

Мефим о́ н (ефим о ́н ) ( гр . – с нами Бог) – великое повечерие, во время которого читается Великий покаянный канон Андрея Критского с припевом: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя». Совершается на первой седмице Великого поста и в четверг пятой седмицы.

Нед е́ ля – церковнославянское название воскресенья.

Об е ́дня – народное название Литургии (Литургия совершается до обеда).

Облач е ́ние — богослужебные одежды священнослужителей (ризы).

Ор а́ рь ( гр . – стерегу, наблюдаю) – принадлежность диаконского облачения: длинная широкая лента, которую диакон носит закрепленной на левом плече, а конец ее держит правой рукой.

Паникад и ́ло ( гр . – состоящий из многих светильников) – большой светильник, подобный люстре со множеством свечей (или лампочек), свисающий из купола в центральной части храма. Зажигается паникадило в самые торжественные моменты богослужения, означая полноту Божественного света открытого Небесного Царства.

П а́ перть — площадка (крыльцо, лестница) перед входом в храм.

Парим и́ и ( гр . – притча) – богослужебные чтения из Священного Писания, имеющие отношение к празднику: содержат в себе или пророчества о празднуемом событии, или объяснение его смысла, или похвалу празднику.

Плащан и́ ца – погребальное покрывало, полотно. В богослужебной практике – иконописное или вышитое разноцветными нитями изображение умершего Христа Спасителя. В Великую Пятницу выносится из алтаря на середину храма для поклонения и оставляется там до пасхальной полунощницы, затем снова вносится в алтарь.

Прест о́ л – четырёхугольный стол посреди алтаря, на котором приносится Жертва Тела и Крови Христовых. Престол является самым священным местом в храме, т. к. знаменует собой невещественный Престол Пресвятой Троицы и является местом особенного присутствия Божественной славы. Касаться престола и предметов, находящихся на нем, могут только священнослужители.

Причащ е́ ние — одно из семи Таинств Церкви, в котором верующие, вкушая под видом вина Тело и Кровь Христовы, становятся причастниками Божественного естества и соединяются со Христом.

Просф о́ ра ( гр . – приношение) – небольшой круглый хлебец, состоящий из двух соединенных частей, символизирующих две природы Иисуса Христа – Бога и Человека. На верхней части просфоры специальными печатями делают оттиски изображений креста, Божией Матери или святых.

Протоди а́ кон — старший диакон.

Прощёное воскрес е́ нье — последнее воскресенье перед Великим постом, когда все верующие, включая священнослужителей, просят друг у друга прощение за нанесённые обиды.

Р и́ за (фел о ́нь)  – парчовое, тканное золотой или серебряной нитью одеяние без рукавов, верхнее богослужебное облачение священника. Ризы – общее название облачений священнослужителей.

Р я́ са — повседневная верхняя одежда монашествующих и священства с длинными, закрывающими ладони, широкими рукавами.

Седм и́ ца – церковнославянское название недели.

Сераф и ́мы — один из девяти ангельских чинов, самые близкие к Богу силы небесные. Изображаются с шестью крыльями в знак высших духовных способностей.

Скуфь я́ – островерхая шапочка, головной убор монахов и священнослужителей.

Соле я́ – возвышенная часть пола в храме перед иконостасом.

Стих а ́рь – прямое, длинное облачение с широкими рукавами. Служит верхней богослужебной одеждой диаконов, иподиаконов, а также – чтецов и пономарей.

Страстн а́ я седм и ́ца – заключительная неделя Великого поста, в течение которой вспоминаются последние события земной жизни Иисуса Христа: предание Его суду, мучения, распятие и страдания на кресте, погребение.

Стр а́ шный Суд — суд, который наступит после конца мира и Судией на котором явится Сын Божий, Иисус Христос: Он будет судить живых и мёртвых, после чего праведники пойдут в Царство Небесное, а нераскаявшиеся грешники – в вечные муки ада.

Т а́ йная в е́ черя – последняя трапеза Иисуса Христа с Его учениками, совершившаяся накануне крестной смерти Спасителя. Во время Тайной вечери Христос умыл ноги ученикам Своим, дал им новую заповедь взаимной любви и установил Таинство Евхаристии, причастив их Своей Плоти и Крови. Он повелел им всегда совершать это Таинство в Его воспоминание, что с тех пор неукоснительно выполняется Православной Церковью.

Теплот а́ – 1) горячая вода, которая во время Литургии, перед Причащением, вливается в Потир (Чашу) и соединяется с Кровью Христовой; 2) запивка, даваемая после Причащения.

Три о́ дь — так называются две богослужебные книги – Триодь Постная и Триодь Цветная, содержащие последования служб Великого поста (начиная с приготовительных недель) и дней Пятидесятницы (от дня Пасхи до Пятидесятницы и следующей за ней седмицы включительно).

Троп а́ рь — краткая песнь, прославляющая Господа Иисуса Христа, Богородицу и всех святых.

Фими а́ м — благоухающий дым ладана. Знаменует собой молитвы верующих, восходящие к Богу, и одновременно является видимым образом невидимой Божественной благодати, наполняющей храм.

Херув и́ мская песнь — одно из главных песнопений Литургии. Предшествует Великому входу.

Херув и́ мы — одни из самых приближенных к Богу Небесных Сил (вторые после серафимов).

Хор у́ гвь — знамя Христово, знамя Церкви.

Ц а́ рские Врат а́ – главные врата иконостаса, двустворчатые двери. Отворяются в строго определенные моменты богослужения. Проходить через них могут только священнослужители.

Ч а́ ша (Пот и́ р ) ( гр .) – богослужебный сосуд, чаша, из которой православные христиане причащаются Тела и Крови Христовых.

Арш и́ н – старинная мера длины, равная 71 сантиметру.

В е́ жды – веко, кожица, прикрывающая глазное яблоко.

В о́ лость – административно-территориальная единица, подразделение уезда в сельских местностях в России.

Верх о ́вье — часть реки, близкая к её истоку.

Граф и ́н — стеклянный сосуд с узким длинным горлом.

И́ стовый — очень усердный, ревностный.

Конд о́ вый — с плотной мелкослойной древесиной, очень прочный.

Леж а́ нка — длинный выступ у печки для лежания.

Наст — твёрдая корка на снегу после короткой оттепели.

Отд у́ шник — отверстие для выхода воздуха.

О́ цет — уксус.

Пол о́ й — заливное, поемное место, берег, луга; поем, займище, разлив.

Прик а ́зчик — наёмный служащий в торговом заведении, продавец; управляющий имением помещика.

П о́ лог — занавеска, закрывающая кровать, а также вообще занавеска.

Поддёвка — длинная верхняя мужская одежда в талию с мелкими сборками.

Рач е́ ние — старание.

Сал о́ п — широкое женское пальто особого фасона, распространенного в мещанско-купеческой среде во второй половине XIX века.

Санд а́ л — название красителя.

Серп у́ ха — желтая краска.

Снедь — пища, еда.

Урёма — лиственные леса, растущие в поймах рек, затопляемых в половодье.

Целк о́ вый — то же, что рубль.

Шк а ́лик — стаканчик со светильней, налитый салом, для праздничного освещения.

Шуш у ́н — название крестьянской верхней женской одежды, кофта или шуба.

Экип а́ ж — барская повозка и сани разного рода.

Экон о ́мия — территория, находящаяся в подчинении определённого сельскохозяйственного управления.

Арш и́ н – старинная мера длины, равная 71 сантиметру.

В е́ жды – веко, кожица, прикрывающая глазное яблоко.

В о ́лость – административно-территориальная единица, подразделение уезда в сельских местностях в России.

Верх о ́вье — часть реки, близкая к её истоку.

Граф и ́н — стеклянный сосуд с узким длинным горлом.

И́ стовый — очень усердный, ревностный.

Конд о́ вый — с плотной мелкослойной древесиной, очень прочный.

Леж а́ нка — длинный выступ у печки для лежания.

Наст — твёрдая корка на снегу после короткой оттепели.

Отд у́ шник — отверстие для выхода воздуха.

О́ цет — уксус.

Пол о́ й — заливное, поемное место, берег, луга; поем, займище, разлив.

Прик а́ зчик — наёмный служащий в торговом заведении, продавец; управляющий имением помещика.

П о́ лог — занавеска, закрывающая кровать, а также вообще занавеска.

Поддёвка — длинная верхняя мужская одежда в талию с мелкими сборками.

Рач е́ ние — старание.

Сал о́ п — широкое женское пальто особого фасона, распространенного в мещанско-купеческой среде во второй половине XIX века.

Санд а́ л — название красителя.

Серп у́ ха — желтая краска.

Снедь — пища, еда.

Урёма — лиственные леса, растущие в поймах рек, затопляемых в половодье.

Целк о́ вый — то же, что рубль.

Шк а́ лик — стаканчик со светильней, налитый салом, для праздничного освещения.

Шуш у́ н — название крестьянской верхней женской одежды, кофта или шуба.

Экип а́ ж — барская повозка и сани разного рода.

Экон о́ мия — территория, находящаяся в подчинении определённого сельскохозяйственного управления.