КОГДА ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

Мы с мамой приехали в Квайка-я. Квайка-я — дедушкина деревня. И бабушкина тоже. Радовался я встрече не только с ними, но и с кедрами. Кедры рядом с избушкой стоят. Высокие, как богатыри. Сердятся, когда подует ветер. Шумят, прячут дедушкину избушку от холодного северного ветра. А от солнца не закрывают. Молчат, когда солнце. Слушают. Смотрят. На меня с удивлением смотрят. Откуда, мол, такой шустрый приехал. А я приехал из отцовской деревни Хомрат-павыл. Наша деревня большая, колхозная. Много домов. Правда, снегу больше. А Квайка-я — деревня маленькая. Несколько избушек. Избушки будто в снег вросли. Над снегом дымки. Колышутся. Живые, теплые. А кругом мороз. И большие звезды ночью. Больше никаких огней. А в колхозной деревне Хомрат-павыл есть большой дом с большими окнами. Вечером эти окна светятся ярче звезд. Школа-интернат. И весело там! Всех ребят собрали туда. А меня не взяли. Все мои беды начались с осени.

 

ИДЕТ ОСЕНЬ

Вода большая ушла. Река стала узкой. Березы будто выросли, стали высокими.

Цветным осенним светом смотрят берега. Куда ни кинешь взгляд, радуга играет. Багровым, золотистым, бурым, зеленым, голубым, белым, серебристым осенним светом светится земля.

Земля глядит разноцветными глазами созревшей морошки, голубики, брусники. Косогоры цветут разноцветьем сыроежек, волнушек, подберезовиков, маслят. Каждый листочек, каждая травинка наперебой хотят показать свою красоту.

Кончается лето.

Идет осень.

С места на место перелетают совы с совятами. Совята кричат, просят есть. Совы хищно высматривают уток, куликов, чаек.

Чайки, кулики, утки поднимаются на крыло и учатся летать.

Идет осень. Дни короче. Ночи темнее. Холоднее утренние росы. Кончилось лето.

Идет осень. Осень идет по реке.

Густым туманным утром не видно ни берегов, ни воды, ни неба. В молочной туманной пене летящие гуси кажутся крылатыми чудовищами. Шум, гвалт над водой.

Гуси поднимаются стаей, вытягиваются клином, собираются в полет.

По низким берегам вышагивают гусиные выводки. Молодых не отличить от взрослых. Большими стали малыши. И все же можно отличить большого от малого.

Вот гусь-отец и гусыня гуся-сына учат против ветра взлетать, чтобы знать силу ветра.

Гуси учатся летать.

И не только гуси. На обрывистом берегу сидит птенец сапсана. Хоть маленький, а сидит соколом. Вот он расправил крылья, оттолкнулся лапами и устремился вниз. Полетел.

Приземлился. Немножко неудачно приземлился. Кувырком через голову. Ничего! Научится! И соколу надо учиться…

А меня учиться не взяли.

Пришла осень. Закурил дедушка Север трубку. Потянуло хмарью. Дохнуло холодом. Пошли дожди. Занудил ветер.

Разыгрались волны на реке. Потускнели краски. Пожухла трава. Опала наземь листва. Засеребрились от изморози косогоры. Зазвенели на озерах корочки льда.

И огласилась земля прощальными криками гусей, лебедей, уток.

Кончается северное лето. Птицы устремились на юг. Летит с облаками косяк за косяком.

Со свистом над водой проносятся гагары. Над песчаными берегами перепархивают стайка за стайкой пуночки, подорожники, снегири, рогатые жаворонки. Летят чайки, канюки, сапсаны. Лебеди-кликуны, журавли-стерхи летят, махая белыми крыльями.

Белый лебяжий пух сыплется с белых крыльев. Белым лебяжьим пухом покрывается земля.

Пришла осень.

Ребята идут в школу.

Да. Все мои беды начались с осени. Сначала осень была как все осени. Птицы собирались в стаи. И желтый песчаный берег, и серебристый плес становились по утрам черными от уток и гусей. И небо темнело, когда стаи поднимались на крыло. Покружившись вокруг плеса, над лесом, над берегом, птицы снова льнули к земле. Будто они кого-то искали, зовя его в свою стаю. Мои товарищи тоже казались другими. В эту осень они собирались не на охоту. Самый большой дом с самыми светлыми окнами стоял на краю деревни. Школа. Там есть горн — труба серебряная. Флаг красный. А еще — учительница. У учительницы — книги. С картинками. И вот вместе с ребятами пошел и я в большой светлый дом, где есть серебряный горн, красный флаг и книги.

Всех ребят собрали туда. А меня не взяли. Мало того: отправили в дедушкину деревню, в глушь. В наказание. Что же я такого сделал?

И вот я стою на снегу. Сквозь сугробы облаков вдруг появляется небо. Большое вечернее небо. Яркая заря над застывшей снежной пустыней. В темнеющей стороне неба звезды. Их отблески застывают на снежных волнах. Снежные волны мертвы. В лунном свете мерцает вдали белый лес. И карликовое деревце белое. Рядом с деревцем стою я. Моя меховая малица тоже белая, заиндевела.

Охваченное стужей, потрескивает карликовое деревце.

Ночь… Яркие капли звезд во мгле. В этой звездной темноте брызнул луч и заколебался.

Второй, третий вспыхнул рядом… Четвертый…

Вздрогнул, изогнулся, наливаясь ярким светом… Нежно-зеленый, синий, желтый, красный луч, серебристый иней…

Лучи разгорелись лучиной… Заколебалось, задрожало пламя…

И над синими снегами загорелся костер. Большой костер, яркий, радужный костер. Выше леса, гор выше…

Горит небесный костер. Горит, но не греет.

Мертвые волны снега. Холодный свет неба. Тихо. Тяжкий вздох осевшего сугроба. И снова тихо. Хрустальный воздух, звенящая тишина. Кажется, еще мгновение — и я навеки оглохну, онемею, замру…

Я слышу, как во мне все замерзает. Еще мгновение — и я сольюсь с белым снегом, с ночью, стану льдом… Лишь глаза мои не мерзнут.

Ночь. Полярная ночь…

Кажется, тьма родила меня, и этот снег, и звезды, и людей…

Кажется, до самого сердца мы пронизаны мраком и мысли людей сумеречны.

И лишь северное сияние как озарение…

Но, вслушиваясь в себя, вглядываясь в лица друзей, я вижу: сквозь мрак холода пробивается волшебное свечение человеческого дыхания и света, радостного света.

Небо и земля. На земле снег. На снегу я. Я не одинок. У меня есть друг. Мой друг — собака.

«Кхе! Кхе! — заскрипел пень, сбрасывая снег. — Я Танварп-эква, щекочу непослушных детей по ночам. К непослушным у меня нет никакой пощады. А ты мальчик, который должен бояться меня».

Собака Ханси сияет глазами, смотрит на меня, словно успокаивает: «Ты не бойся Танварп-эквы. Она из сказки, из злой старой сказки, легенды. А легенды придумали люди. И людей надо заставить забыть злые сказки».

У меня есть еще дедушка Ась-ойка и бабушка Анеква. И братишка Кирилл, тетин сын. Хотя мама у него другая, бабушка и дедушка у нас общие. И мы братья. Мы все время вместе. Вместе играем, вместе едим, растем. Иногда ссоримся. Но больше играем.

А еще играет с нами соседская девочка Агирись. И где же они запропастились? Почему они не смотрят игру небесного огня — северное сияние?

— Где вы? — кричу я. — Небо горит красивым огнем! Смотрите!

Распахивается дверь соседской избушки. Оттуда бегут Агирись и Кирилл. Смотрят молча. Удивляются молча. Завидуют мне. Как же они раньше меня не заметили северного сияния!

Теперь они делают вид, что ничего особенного в северном сиянии нет.

— Пылает огонь, а холодно! — как бы между прочим роняет Кирилл.

— Почему горит огонь, а тепла нет? — спрашивает Агирись.

— Не знаю.

— А, не знаешь. Так пойдем в избушку. Там огонь не такой красивый, но теплый.

— И дедушка скажет, почему небесный огонь не греет, — поддержал Кирилл.

— Пойдем, пойдем к домашнему огню! — кричат ребята. — Дедушка еще сказку скажет.

Разве устоишь перед настойчивостью Агирись… И мы весело бежим к избушке, к дедушкиному очагу.

Мы вбежали в избу. Повеяло теплом огня и лаской бабушкиных рук.

Бабушка помогла мне снять малицу. Стянула с ног кисы. Подала мне мягкие оленьи тапочки, а на спину накинула халат из шкуры молодого оленя… У бабушки длинные, до пола, косы. Косы у нее не простые, а звенящие. На них много звенящих медных побрякушек, колец, монет. Бабушка моя всегда возится у чувала. То снимает чайник с кипящим чаем. То навешивает медные котлы над пляшущим пламенем.

У огня мы всегда играем в загадки. Сегодня моя очередь загадывать первым.

— Чувал. Кто этого не знает! Загадал бы настоящее загадочное, — с укором говорит мне Агирись.

Юрта дедушки была особой, непохожей на наш новый дом, который построил колхоз. В нашем доме — русская печь, сложенная из кирпича. А здесь печь — чувал. Сделана она из прутьев, замазанных глиной. Стоял чувал в правом углу юрты, рядом с дверью. Чувал круглый. Труба его широкая. Когда не горит огонь, можно видеть звезды. Одна сторона чувала открыта. И когда горят в нем дрова, то не только тепло, но и светло. Чувал еще называют камельком, огневищем. Хорошо сидеть у горящего камелька и загадывать загадки.

— Не пора ли, ребята, и вам за стол? — весело говорит дедушка. И мы садимся за низенький столик, подобрав крест-накрест ноги.

А на столе большая деревянная чаша. Недавно ее вырезал дедушка. Новая чаша, а еда в ней старая. Не конфеты, не сахар, не масло, не хлеб в ней лежали. Все это у нас кончилось. В чаше лежал обыкновенный ёхыл — сушеная рыба. Хотя и надоела она нам, а есть-то хочется. Жадными глазами смотрим на ёхыл. Слюнки текут. «Когда голоден, и снега наешься», — любят поговаривать дедушка и бабушка. Только успела бабушка сказать: «Ешьте», — а я уже расправляюсь с сушеной рыбой. Рыба оказалась вкусной. Сушеный муксун. Это не щука, не чебак, даже не сырок, а большая рыба. Жирный муксун нежный, вкусный. Солнцем пахнет. На холодном осеннем солнце его сушили. А соли в муксуне нет ни капли. Ёхыл у нас без соли сушат. А я люблю сладкое. Раз нет сладкого, люблю вот такой ёхыл, пахнущий еще смолистым ветром и вкусной летней водой…

Юрта дедушки небольшая. Не отличается она и особым убранством. Но в ней много такого, что глаз веселит. На потолке не доски, а бревна. Пол юрты ровный, устланный досками. На досках плетеный ковер из камыша. Ковер мягкий, теплый. Вверху несколько перекладин. На них одежда, шкурки беличьи и горностаевые сушатся. На стене висит обыкновенное ружье, такое же, как у многих. Рядом с ним лук и стрелы. Их я только у дедушки и вижу. Никто теперь с луком на охоту не ходит. Кроме ребят, конечно. У взрослых — ружья. Настоящие. Выстрелишь — любая птица падает. Даже звери не уходят от метких выстрелов. А луком-стрелами теперь играют ребята. Но наши луки простые. А этот — большой черный лук. Дедушка не разрешает его трогать. Будто бы этот лук священный. А в правом — «священном» — углу сидит Медвежья голова. Рядом лежит бубен. Он тоже священный. Дедушка иногда на нем камлает, разговаривает с духами леса и воды, чтобы они были добрее и щедрее к маме. А мама моя на промысле: в тайге промышляет зверя, в реке ловит рыбу. Дедушка говорит, что вся добыча — подарок духов… Но сегодня дедушка не камлает. Сидя у огня, он мастерит загадочную вещь.

В руках у дедушки играет узкий нож, который называется «сёхри». Знаю: это нож-лекарь. Нож-хирург. Если заболит живот, этим острым узким ножом шаман изгоняет боль. Так говорила бабушка про этот нож. Это нож-художник. Ась-ойка неторопливо водит им по гладкому кедровому черенку, вырезает глубокие причудливые узоры. Узоры носят звучное имя: орнамент. Каждый орнамент — это целая история, сказ. О чем говорит история? Об охоте, рыбалке, о лосе, медведе, лягушке. Знаки орнамента называются тамгой. Тамга — знак руки, родовой знак. Вырезал дедушка орнамент, растопил олово на огне и стал заливать причудливые узоры горячим металлом. Когда олово приостыло, Ась-ойка осторожно вырезал выпуклые места олова. Протерев тряпкой черенок, он стал чернить его сырой сажей. Красиво получилось… Я удивлялся мастерству дедушки.

Считают Ась-ойку слепым. И правда, он плохо видит. Когда идем по лесу, я впереди шагаю, трость его держу. А вот когда он что-то делает, все видит. Пальцы у него будто зрячие, шаманские. Раньше дедушку считали шаманом-художником. Он вышивал священный ковер для жертвенной лошади. В те дни дедушка должен был жить особенно, не как все. Он не мог не только пить вино, но и есть жирное, вкусное мясо. Зато к нему сходило вдохновение… И он вышивал на ковре волшебные узоры, каких никто еще не видывал, каким удивлялись будто бы даже сами боги… А теперь Ась-ойка сделал простой нож. Но мне он казался тоже необыкновенным, ведь черенок его говорящий…

А ножны у дедушки красивее, чем нож. Ножны дедушки висят на поясе. Пояс тяжелый. На нем много металлических бляшек, медвежьих, лосиных, росомашьих зубов. Эти зубы рассказывают: когда-то дедушка был удачливым охотником. И черенок ножа, и ножны украшены резьбой… Точки, линии, кружки с точкой в центре, полукружия, зигзаги, треугольники, фигуры, похожие на след птичьей лапы. Это говорящие знаки. Их можно читать на ноже, на луке, на бубне. Один знак везде общий. Медвежий знак. Знак руки дедушки, его родовое клеймо. Считалось, наш род происходит от Медведя. А Медведь когда-то был великим мастером, обладал великим умением делать все добротно, красиво.

И сказал дедушка такие слова:

Нож у дедушки волшебный. А лезвие ножа острое. В лучах яркого огня чувала оно сияет, искрится…

Дедушка взял в руки нож, поднес к очагу и заговорил в лад потрескиванию огня:

Бабушка моя тоже всегда занята. Растапливает чувал бабушка. Еду варит бабушка. Чай кипятит бабушка. А сегодня она шьет. Не одежду шьет, не утварь из бересты шьет, — все это в нашей избе сделано ее руками. Сегодня бабушка мастерит тучан. Это не дедушкина ловушка, не лук, не стрела. Тучан — это обыкновенный меховой мешочек. В таких мешочках хранятся не шкурки, не рыба, а вещи для рукоделия. Бабушкины вещи, не дедушкины. У мамы таких тучанов несколько. В одних она держит свои кольца, серьги, украшения для кос; в других, маленьких тучанах, хранит иголки, нитки; в третьих — талисманы, кукол, изображения духов предков. У меня тучана нет, я не девочка. Но рассматривать содержимое удивительных мешочков я люблю, уж больно все красиво. Сегодня бабушка шьет тучан из белого и коричневого оленьего меха и кожи, украшенный мозаичным узором. Бабушка умеет читать узоры. Я еще не умею. Но научусь обязательно.

Я знаю, тучан чаще всего шьют из пыжика — шкуры молодого оленя. Но оленей у нас нет. А мех лисиц, песца мама сдает государству. И потому бабушка чаще всего шьет тучаны из шкурок мелких зверьков — бурундука, горностая, белки. Шила бабушка красивые вещи даже из налимьей шкуры, которая под ее ловкими руками становилась из заскорузлой шелково-мягкой, желтовато-белой.

У бабушки умелые руки.

На ее работу все больше смотрит Агирись. Учится шить. Ну, а мне бы скорей на охоту, чтобы принести бабушке мех для работы.

— Учитесь, ребята, — сказал Ась-ойка.

— Учатся в школе, а нас туда не взяли, — ответил я дедушке.

— У жизни учитесь: у реки, у леса. Даже у медведя, волка учитесь. У них много добрых и хитрых повадок. Знания, которые вы приобретете, будут вам друзьями во всем.

 

ЗАПОВЕДИ ДЕДУШКИ

Ась-ойка встает. На пень кладет оленью шкуру. Садится поудобнее и начинает пробовать голос. Прокашливается и что-то бормочет про себя. Потом снова молчит. Я чувствую по приготовлениям Ась-ойки, что он собирается сказать что-то важное…

 

СКАЗКА ДЕДУШКИ

 

ЭКВА-ПЫГРИСЬ

Живет Эква-пыгрись с бабушкой в лесу. У него нет ни отца, ни матери. Только одна бабушка. «Эква» по-мансийски — «женщина», «пыгрись» — «мальчик», Эква-пыгрись — сын женщины, внук бабушки. Живут они в глухой тайге. Там, рядом с их избушкой, нет других домов, стоят только кедры, ели, лиственницы. Высокие деревья. Летом они пахнут смолой, зимой снегом. Сквозь густые зеленые лапы елей синеет кусочек неба — так много на них хвои. Рядом с избушкой бежит-звенит, играя камешками, узенькая таежная речка.

Эква-пыгрись тоже играет. Играет с деревьями, стреляет по ветвям из лука, и тогда на землю падают снежинки… На снегу следы зверей — будто узоры нарисованы вокруг избушки.

«Какого это зверя следы? — думает Эква-пыгрись, рассматривая их. — Наверное, большого — вон какие крупные. А что, если какого-нибудь зверька поймать? Спрошу-ка я у бабушки, как это сделать. Она долго жила — наверное, знает».

И спросил.

— Научу я тебя, внучек, научу, — сказала бабушка. — Будешь ты сильным, смелым охотником.

И научила. Из жил оленя сделала петли. Рассказала, как их поставить: на Севере наши бабушки знают все охотничьи тайны.

Так Эква-пыгрись в своем уголке леса стал охотником. Однако бабушка не разрешала мальчику уходить далеко от избушки. Все время учила внука, приговаривала:

— Выйдешь на опушку — далеко не ходи. Там Мэнквы — людоеды живут. Поймают тебя — съедят.

Эква-пыгрись слушался бабушку и далеко от избушки не отходил. Надоест ему играть — домой идет.

Но однажды, играя, задумался он: «А что, если уйти подальше от дома? В лес. Посмотреть, что там, как?» Задумал — пошел. Идет, посматривает вокруг, удивляется. Лиственницы словно выше стали, кедры словно кудрявее стали. В своих кудрявых головах прячут золотое солнце. Идет Эква-пыгрись среди самых высоких деревьев. За самым густым лесом увидел что-то сияющее, светлое. Большое. Быстрее росомахи побежал Эква-пыгрись домой, чтобы про необыкновенное чудо рассказать бабушке.

К удивлению Эква-пыгрися, бабушка сказала просто:

— Это озеро, обыкновенное озеро.

— А что в нем так сияет?

— Вода.

— А что в воде?

— В воде тоже жизнь. Рыбы там живут. Рыб тех ловят и едят люди, медведи, чайки…

— А нельзя ли нам половить рыбы?

— Почему нельзя. Можно.

— А как?

— Просто. Ловушки надо поставить. И на озере. И в нашей таежной речке. В ней тоже рыбы много. Только надо запор сделать.

— А что это такое?

— Это перегородка в речке.

— А как ее сделать?

— Покажу. Только ты помогай. Сил у меня мало стало…

И принялись они перегораживать речку тонкими кольями. Посередине оставили отверстие. В это отверстие поставили гимгу — ловушку, сплетенную из кореньев.

На другой день Эква-пыгрись пошел смотреть свою ловушку. И удивился: кто-то успел раньше его вытащить весь улов. «Кто-то кроме меня еще есть в тайге, — подумал Эква-пыгрись. — Почему он только в чужую ловушку смотрит? Неужели самому рыбы не поймать?..»

Пошел на берег. Среди кустов запрятался. Сидит. Ждет. И вот что-то зашевелилось. Ожил берег речки: по камешкам прибрежным, по снежку идут три девушки. Легкими шажками идут, озираясь вокруг, ждут, будто кого-то боятся.

Долбят лед, вытаскивают гимгу. А там вьются налимы. Усатые и скользкие рыбы. Вид у них неприятный. Но девушки сбрасывают усатых рыб на берег. Хохочут.

«Интересно, чего они хохочут? И кто это такие? Добрые лесные духи Миснэ или Порнэ — злые духи тайги? Не пойти ли по их следу? И что они будут делать с рыбами? Не про них ли рассказывала бабушка?» И пошел Эква-пыгрись по их следам. Увидел таежный домик. Залез на крышу и сквозь трубу чувала смотрит вниз. А в чувале уже поленья потрескивают, уха варится. Смастерил Эква-пыгрись удочку и стал выуживать рыбью печень. Один кусок вкуснее другого, один сочнее другого. Ест и радуется. А между тем Порнэ сели за стол. И вместо нежной печени друг друга грубой бранью кормят. Одна говорит: «Ты, наверное, съела!» Другая говорит: «Наверное, ты воровски вытаскала самые лакомые кусочки!» Ругают друг друга на чем свет стоит, сквернословят, бранятся.

А Эква-пыгрись сидит на крыше. Сытый и веселый, ухмыляется над злыми женщинами, над лесными Порнэ. И думает: «Неужели так бывает и среди людей? Неужели все женщины такие коварные? А может, лишь духи лесные такие? И правильно ли поступил я, Эква-пыгрись, будущий человек?»

А печень у налима сочная!..

— Ну-ка, братцы, скажите: правильно ли поступил Эква-пыгрись, выуживая печень из чужого котла? — Бабушка вдруг заулыбалась. — Ну-ка, кто из вас скажет?

— Я думаю, рыбу ловить хорошо. Воровать — плохо, — сказал тихо Кирилл.

— Воровать плохо! — повторила Агирись.

— Правильно сделал Эква-пыгрись. Нечего им было брать рыбу из чужой ловушки! — кричу я.

Наступила тишина. Слышно было только, как трещит огонь, поедая сухие поленья. Дедушка подкладывал поленья в чувал, кормил огонь и о чем-то думал.

— Нет наслаждения большего, чем есть и пить, — промолвил наконец он. — И этим блаженством вознаграждаться должен человек только за свой труд. Запомните эту первую заповедь и передайте другим. Пусть каждый берет лишь свою долю. Брать чужое — злая болезнь, тьма. Жить во тьме, есть во тьме — быть в страхе. А человек должен жить в радости. А радость — в труде. Люди сами пусть создают себе свою радость: пусть ловят рыбу, охотятся на зверей, строят дома, добывают огонь…

Эква-пыгрись на этот раз ошибся. Простим ему: он, как вы, был тогда мальчиком, человеком неопытным. Для того сказочный мальчик и ошибался, чтобы вам, земным, было легче идти по дороге жизни…

Утром мы с Агирись пошли в лес. Снег в лесу пушистый, как заячий мех. Мимо кедров и елей вилась тропа. Агирись шагала весело, бодро. Она читала письмена снега, словно книгу. Вот глухарь крестики наставил, вот заяц путал след, убегал от кого-то, а вот здесь лиса кралась. Наверное, она зайца хотела поймать… Вдруг деревья расступились, и мы попали на небольшую поляну. На поляне стоял невообразимый шум. Десятки сорок, рассевшись на ветвях, с криком перелетали с дерева на дерево, будто затеяли веселое игрище. Одна слетит с ветки — на ее месте уже другая покачивает длинным черным хвостом. А на снегу разгуливают вороны. Тоже чем-то взволнованные.

— Сорока кричит — значит, кто-то на этой поляне есть, — говорит догадливая Агирись.

И правда, скоро на краю поляны, между двумя деревьями, увидели мы пляшущего зайца. Когда подошли поближе, заяц замер, вытаращил косые глаза, заурчал, пятясь назад. Одна лапа его была крепко зажата проволочной петлей. Мы долго смотрели на бедного зайца. Заяц смотрел на нас. Смотрел зло, враждебно.

— Заячье мясо вкусное! — сказал я тихо, проглатывая слюну. — Давно с охоты не приезжала мама. Свежее мясо у нас кончилось. И всю норму хлеба мы съели. А магазин далеко. В лесном магазине не пусто. Вот заяц попался. Хорошо!

— Но это не твой заяц. Ведь не ты ставил ловушку?

— Не я.

— И не твой дедушка ставил эту петлю.

— Не мой дедушка. Наши ловушки дальше. Знаю.

— Так и нечего глазеть. Это только сороки да вороны на чужую добычу зарятся. Видишь, как они расшумелись.

— Дома варить нечего.

— Ну и что! Сам поставь петлю. Сам поймай… — Потом Агирись замолчала. Долго молчала, жалобно глядя на зайца, который вновь заплясал на трех лапах, стараясь вырвать четвертую из петли. — Неужели тебе не жалко зайца? — жалобно, чуть не плача, сказала Агирись.

Я же охотник. И моя мама охотница. И дедушка был охотником. Я знаю. Мы тем всегда и жили, что ловили зайцев, белок, глухарей, лосей, питались их мясом. Без этого мы бы сразу померли. Это я знаю. Но уж больно просит девочка. И как мне не выполнить ее просьбу? Тем более что ловушка не моя. Пусть себе гуляет косоглазый. Я разжал петлю. Заяц даже несколько раз поцарапал мне лицо. Агирись визжала от радости. И когда мне удалось расслабить тугую петлю, заяц, бултыхнувшись в снег, помчался в лес. Агирись закричала торжествующе:

— Беги да больше не попадайся!

Но я тут же поправил ее:

Заяц и я… Мы разные. Заяц должен быть ловким. А я, охотник, должен ловить зайцев. Ведь дедушка говорил:

Вырасту большим, стану охотником. Большим охотником. Великим охотником!

Вечером мы снова слушали сказку дедушки.

 

БОЛЬШАЯ ОХОТА ЭКВА-ПЫГРИСЯ

Однажды Эква-пыгрись говорит бабушке:

— Я пойду на большую охоту.

— Да ты еще мал. Руки-ноги твои не окрепли для большой охоты.

— Я уже большой, бабушка. Это ты слабенькая стала. И поэтому я тебе кажусь маленьким. Пора мне, бабушка, пора!

Видит бабушка: не сладить с упрямым внуком. Куда денешься? Пришлось ей согласиться.

Одела, обула внука. В дорогу сушеной муксуновой кожи дала. На прощание посоветовала идти по той дороге, что у двери начинается, а не той, что за домом лежит.

Довольная, стояла бабушка на пороге, глядя, как внук уверенно потянул охотничью нарточку по той дорожке, которую она посоветовала.

Но только дом скрылся за большими деревьями, как Эква-пыгрись повернул в сторону другой дороги. По той, что за домом лежала, пошел на большую охоту. Решил узнать, почему это бабушка не хотела, чтобы он ходил по той дороге: наверное, что-то там таинственное, интересное есть…

И правда. Скоро увидел реку. Она была широкая-широкая. Другой берег еле виден. На реке лед. Лед скользкий. Недавно, видно, замерзла река. Не успела снегом покрыться. А на крутом берегу уже снег. Он искрится на низком зимнем солнце. А на реке запор стоит.

— Куда идешь, внучек? — вдруг раздался чей-то голос.

Взглянул Эква-пыгрись на берег. И видит: с крутого берега на лыжах катится великан. На плечах у него две головы. Четыре глаза сияют на двух больших светлых лицах.

— Да вот на большую охоту собрался, — отвечает Эква-пыгрись.

— Возьми меня с собой.

— Ладно, дедушка. Бабушка говорит, что я еще мал. Мне как раз товарища и надо. Да только кто ты такой? Я про двухголовых что-то не слыхал.

— Это бабушка тебя все бережет, не говорит правду. А жизнь-то есть жизнь. На пути придется встретиться не только с двухголовыми. Я Мэнкв. Лесной дух. И запомни: это моя ловушка. Не трогай ее. Так возьмешь меня?

— Пойдем.

— Тогда подожди немного, я за котомкой сбегаю.

Захрустел снег под его лыжами, подбитыми мехом с лосиных ног. Бежит дедушка Мэнкв, только головы над ветвями мелькают. Не успело солнце из-за леса мигнуть, как двухголовый Мэнкв был уже тут как тут. Котомку тащит. Семиухий котел несет. Все погрузили на нарту и тронулись в путь-дорогу.

Впереди показалась опять чья-то ловушка. Вдруг что-то зашумело. Взглянул Эква-пыгрись на крутой берег. И видит: с пригорка, поднимая снежную пыль, трехголовый Мэнкв катится.

— Внучек, куда идешь? — кричит он издали.

— На большую охоту иду.

— Взял бы и меня с собой. А то вам вдвоем скучно будет.

— Вот хорошо! А то я товарища найти не мог. Вместе веселее. Пойдем, пойдем.

— Тогда подождите меня. Я за котомкой схожу. Да и нарточка ваша уж больно маленькая.

Не успел даже ветерок проснуться, как снова появился трехголовый Мэнкв. Идет Мэнкв — аж снег поскрипывает, земля вздрагивает. Нарту тащит. Большую, крепкую. Полозья у нее из лиственницы, а копылья из кедра.

Сложили вещи, тронулись в путь.

В одном месте река опять была загорожена. Только запор еще больше. Снег кругом истоптан. На снегу рыбы мерзлые валяются.

— Чей это запор? — спрашивает Эква-пыгрись Мэнквов.

— Да это нашего старшего брата.

— Что это вас так много? Всю реку перегородили, по всей тайге ваши следы.

— Нас много. Но деревьев больше.

Где-то что-то опять зашуршало, зашумело.

Эква-пыгрись взглянул на крутой берег реки — там катится Мэнкв. Лыжи у него еще больше. А меж широкими плечами — четыре головы, восемь светящихся глаз, как восемь круглых лун, сияют на широких лицах…

Сердце Эква-пыгрися забилось крохотной рыбкой. Холодок прошел по спине. Но ласковый голос успокоил его:

— Внучек, куда идешь? — спросил четырехголовый, обращаясь к Эква-пыгрисю. Будто двух других Мэнквов он и не видит.

Ласковое обращение успокоило Эква-пыгрися и придало силы.

— Большой лес ищу. На большую охоту иду.

— Возьмешь меня?

— Вот хорошо, дедушка, — отвечает Эква-пыгрись. — А то я товарища найти в своем лесу не мог. А одному на большую охоту идти трудно. Силы у меня еще маловато.

— Коль ты понимаешь, что сил у тебя еще маловато, коль ты не заносчивый и нуждаешься в товарищах, мы тебе поможем.

Как и те, Мэнкв сходил за котомкой, принес семиухий котел. И снова все тронулись в путь.

Скоро с большой реки завернули в малую таежную речку. Чем дальше, тем речка сужалась все больше, а деревья становились выше, тайга дремучее.

Долго ли, коротко ли шли — Эква-пыгрись чувствует: совсем брести не может, совсем устал.

— Внучек, не поиграть ли нам в загадки? Один человек шел, веревку потерял. Что это?

— Дорога.

— Один человек никогда по дороге не ходит. Что это?

— Посох, который у вас в руке.

— Правильно. Будь моим посохом. Есть одна веревка. С одного конца до другого глаз человека не охватит.

— Дорога.

— Длиннее елей, ниже подорожника. Что это?

— Дорога.

— Длинна ли твоя дорога? Высока ли?

— Не короче жизни моей, не ниже дороги, которую пройдут ноги мои…

— Видим, ты малец не глупый. Лишь силенок у тебя еще маловато. А мечтаешь о большой дороге, о богатой охоте… Попытаемся тебе помочь. Но не забудешь ли ты нас, когда руки-ноги твои наполнятся силой?

— Не забуду! — ответил Эква-пыгрись.

— Тогда садись на нарту. Повезем тебя. Когда-нибудь и ты, может, повозишь нас, когда мы старыми будем.

Эква-пыгрись сел на нарту. Весело заскрипел снег под полозьями из скользкой лиственницы.

В одном месте Мэнквы остановились. Загадочно взглянули на Эква-пыгрися. И спрашивают:

— Внучек, не узнаешь ли этого места?

— Не узнаю.

— Как же так? Неужели ты ничего не помнишь? А должен бы.

— Как я могу помнить, если я это вижу впервые?

— Разве ты впервые живешь? Э, нет! У тебя были предки… Ты от них происходишь. А вот эти деревья помнят твоего дедушку. Он здесь жил…

На берегу таежной речки стояли старые деревья: кедры, ели, лиственницы. Верхушки их пообсохшие, ветви корявые… А под их ветвями старая избушка и сейчас стоит…

Посмотрели Мэнквы и Эква-пыгрись на избушку, отдохнули, дальше пошли.

Солнце поднимается над деревьями, идет по небу, как по лесу, и снова опускается, снова поднимается и опускается, а они все идут и идут по большому лесу на большую охоту.

В одном месте остановились. На полянке, возле корявого кедра, стояла избушка. С бахромистых веток вдруг посыпался снежок. На самой верхушке старого дерева сердито залопотала белка, прыгая с ветки на ветку, бросая вниз кедровые шишки. Собака лайка метнулась к кедру, заскребла когтистыми лапами по смолистой коре, неистово залаяла. Белка снова швырнула в нее шишкой, распушила хвост…

— Скажи-ка, внучек, в какое место мы пришли?

— На место большой охоты, должно быть, пришли. Вишь, собака наша как задорно лает и белка на ветвях весело играет…

— Верно, наконец-то мы пришли в лес большой охоты. А домик это чей, не скажешь?

— Не знаю, — отвечает Эква-пыгрись.

— В домике этом жил твой отец, когда ходил на большую охоту. Здесь мы и остановимся.

Домик был весь снегом покрыт, но не старый. Весело скрипнула дверь, видно радуясь, что ее снова открыли. И открыл ее не кто-нибудь, а сын великого охотника.

И чувал, полупечь-полукостер, что стоял в углу избушки, тоже был не старый.

— Вот мы тебя привели в охотничий домик твоего отца. Сможешь ли разжечь в нем огонь, продолжишь ли охотничью, человечью тропу отца, зависит от тебя.

Эква-пыгрись принес сухих веток, дров. Не торопясь, разжег огонь. Чувал, похожий на женщину в стерляжьем халате, задымил, весело закряхтел, довольный новой жизнью.

— В большой дороге много сил уходит. Силы можно вернуть лишь теплом горячего чая. Давайте чай варить, — говорит старший, четырехголовый Мэнкв. — Ну-ка, Эква-пыгрись, ты всех младше. Сбегай, принеси семиухий котел!

Хотел Эква-пыгрись сказать, что не принести ему большого котла, но постеснялся, побежал за котлом. Думал, не поднимет — позовет младшего брата. А младший брат рядом, глядит уже, чтобы помочь… Силы у Эква-пыгрися прибавились.

Принес Эква-пыгрись семиухий котел. По дороге наполнил его снегом и над огнем повесил. Потом Эква-пыгрись еще раз выбежал на улицу, из-под глубокого снега нарвал зеленоватых листьев брусники. Принес их в дом, в котел бросил. К ароматному запаху дымка примешался аромат брусничных листьев.

Чай был вкусный, таежный. Ахали и охали довольные Мэнквы, уставшие с дороги.

— Спасибо, внучек! Уважил. А если бы ты отказался нести котел, сразу бы тебя, лентяя, в огонь бросили. Но ты работящий. Отдыхай.

С этими словами и спать легли…

Утро настало. Эква-пыгрись слышит сквозь сон:

— Ты что, спать-почивать в большой лес пришел? Разве охотник так долго спит?

Эква-пыгрись вскочил с мягкой постели, ругаться стал.

— Ты чего меня учишь? — закричал он дерзко. — Если одной рукавицей о другую потру, конец тебе будет!

— Ух ты! — удивился Мэнкв.

Вышел он на улицу с другими Мэнквами, о чем-то долго спорили они. Потом пришли, один говорит Эква-пыгрисю спокойно, тихо:

— Собачку свою привяжешь к той лиственнице, на которую я лук свой вешаю.

Выбежал Эква-пыгрись из избушки, а Мэнквов и не видно. Ушли. Вдруг видит: собака его на дерево лает, на то самое дерево, на суку которого четырехголовый Мэнкв лук свой вешал.

Взглянул мальчик наверх — там соболь сидит. Рукавицу одну о другую потер — соболь упал. Пошел домой с соболем, сидит у огня, снимает шкуру, думает: «Отберут они у меня соболя. Мэнквы — злые лесные духи. Недобрый лесной народ. Я шкуру, пожалуй, спрячу. Куда бы спрятать? А под стельку суну».

Снял няры, сшитые бабушкой из лосиной кожи, мягкую соболью шкурку под стельку кисов спрятал.

«Что же мне сделать для Мэнквов? А то совсем обозлятся. Скажут, бездельник. А, котлы повешу над огнем, снег растоплю, воду заготовлю».

Семиухие котлы снегом набил, над огнем повесил. Снег таять начал. Скоро вернулись с охоты Мэнквы.

— Эй, Эква-пыгрись, глотки у нас пересохли, языки во рту не ворочаются. Пить хотим. Не приготовил ли ты нам водички?

— Пожалуйста! — протягивает Эква-пыгрись большой деревянный ковш с живой водой. — Пейте, дедушки, на здоровье!..

Ахали, охали Мэнквы. Все котлы до дна выпили.

Благодарили за воду. Потом двухголовый Мэнкв говорит:

— Ну, пора снимать охотничий пояс.

Когда двухголовый стал снимать пояс с медными амулетами, из-за пазухи посыпались росомахи. Выше щиколотки завалило избу росомахами.

— И я сниму-ка пояс свой! — говорит трехголовый Мэнкв.

Когда трехголовый развязал, снял охотничий пояс, украшенный серебряными амулетами, из-за пазухи его посыпались черные соболи. По пояс избу завалило.

Смотрит Эква-пыгрись — глазам своим не верит: столько зверья принесли охотники!

— Обдирать шкурки будем, — говорит старший Мэнкв.

Сели Мэнквы у огня, начали шкурки снимать. Эква-пыгрись снова котлы снегом набил, над огнем повесил. Снег растаял, котлы закипели. Опять повеяло душистым таежным чаем из брусничных листьев. Напились чаю, спать легли.

Вдруг Эква-пыгрись слышит сквозь тяжелый сон:

— Что ты, внучек, так долго спишь? Охотники разве спят столько?!

Эква-пыгрись вскочил, кричать начал:

— Что меня, старый, учишь? Сам знаю, когда вставать. Вот возьму рукавицы, потру одну о другую — и конец вам всем!

— Ух ты! — воскликнул младший Мэнкв. — Еще дерзишь! Смотри, а то мы тебя, как отца твоего!..

Потом они вышли на улицу, о чем-то пошептались. В избу вошел только трехголовый, говорит ласково:

— Внучек, как пойдешь на охоту, собаку свою привяжи к той лиственнице, на которую я лук свой вешал. — Сказал и скрылся.

Вышел Эква-пыгрись на улицу. Слышит, собака лает. Посмотрел на вершину лиственницы — там соболь сидит. Рукавицы друг о друга потер — соболь упал. Ободрал шкурку и про себя думает: «Они хотя и убивают много черного и красного зверя, а мне, пожалуй, и не дадут. Да и это могут отнять. Мэнквы — злые лесные духи… Запрячу-ка шкурку под стельку. Я хоть этих соболей отнесу бабушке».

Снял няры.

Соболью шкурку под стельку кисов сунул. Котлы снегом набил, к огню подвесил.

Вечер настал. Младшие Мэнквы показались. Идут, пересмеиваются, ехидно поглядывают на Эква-пыгрися.

— Ну и хитрец ты, ну и хитрец! Сколько соболей под стельками спрятал?! А?!

Пришел старший, на братьев ругаться стал:

— Вы чего смеялись? Я знаю, что задумали. Но если сделаете, смотрите, конец вам будет. Да, хитрит Эква-пыгрись, обмануть нас хочет. Глупый он еще. Да и вы не умнее. Жить нам надо в одном лесу. Убьешь его — он вновь родится. Медведем, волком или еще каким-нибудь страшным зверем рыскать будет по нашему лесу. Пусть лучше человеком будет. С человеком легче сладить… Убить его не вздумайте. Попытайтесь с ним общий язык найти. Поладить…

— Нет, зачем! Мы его трогать не будем.

Воду пили с наслаждением. Ахали, охали. Благодарили Эква-пыгрися, что воду приготовил. Росомах, лисиц, соболей еще больше вчерашнего принесли. Шкурки поснимали. Спать легли. Утром встали, говорят Эква-пыгрисю:

— Нам больше охотиться нельзя. Еды у нас не осталось. Давай твою котомку посмотрим, что у тебя там есть.

Эква-пыгрись котомку развернул, вяленого муксуна вытащил, на стол положил.

— Э, внучек, какую еду ты имеешь. Муксун! Такой большой муксун!

Есть принялись. Ахают, охают Мэнквы, хвалят вкусного муксуна, Эква-пыгрися хвалят:

— Ну, внучек, уважил ты нас. Такой вкуснятиной угостил. Уж как ели, как ели, а всю рыбу не съели. Не колдун ли ты? Ну да ладно!

Обратно остаток положили.

— Теперь добычу делить будем.

Мэнквы шкурки соболей, лисиц, росомах принесли. Лучшие шкурки отобрали. Эква-пыгрисю дают:

— На, возьми, внучек. Тех соболей, что сам убил, тоже у себя оставь…

Эква-пыгрись смутился, глаз от стыда поднять не может.

— Не смущайся, — говорит четырехголовый. — Ты хотел схитрить. Ты человек. Человеку свойственна хитрость. Нас, лесных духов, не обманешь. Однако и мы перед тобой бессильны. Ты можешь быть не только хитрым, но и мудрым. Вырастешь, мудрым станешь — не обижай нас… А пока возьми в подарок часть нашей добычи. Домой придешь — пусть бабушка тебе шапку сошьет, рукавицы пусть сладит, одежду всю справит. Одежду из мягких соболей, лисиц наденешь, шапку на глаза надвинешь — ни один земной человек тебя не увидит. Ну, а теперь грузите нарты, домой пойдем!

И пошел каждый к своему дому с груженной мехами нартой. Пришел Эква-пыгрись в свою лесную сторону, зашел в избушку. Бабушка ругается, бранится на чем свет стоит:

— Ты чего так долго охотился, что искал? Просила же тебя не ходить по той дороге. Там Мэнквы, злые лесные духи, живут. Они лишили твоего отца светлой жизни. И ты туда же. Не послушался, пошел!..

— Бабушка, лесные деды не такие уж злые. Может, отец мой сам сделал что-то не так. А меня они не тронули. В отцовскую избушку привели. Дедову дорогу показали. Соболей, лисиц надарили.

Бабушка со слезами радости усадила внука за стол, накормила, напоила, обласкала.

Эква-пыгрись поел и говорит:

— Бабушка, ты из соболей мне шапку сделай. И себе сшей теплую одежду. Не забудь рукавицы волшебные. Как будет готова моя одежда, я пойду по земле мир смотреть, с людьми и духами хочу познакомиться. Хочу узнать, почему люди борются друг с другом. Почему трудно в согласии и дружбе жить.

Мы с Агирись и Кириллом выбегаем на улицу. Бросаемся снежками. Валим друг друга в снег.

Эй-хо-хо! На веселом снегу заволновалась, зашумела ребячья толпа. Суматоха снежная по кругу пошла. Хохот послышался, вопль и вой: все игрой, борьбой занялись. Бурное веселье вспыхнуло. Заликовало снежное игрище:

…У меня есть атя — папа. Атя большой. Голова у него черная, кудрявая. Руки сильные. Ноги быстрые. Станет на лыжи — лося догонит. Соболь от него не может уйти. Даже великий медведь складывает перед ним свои могучие лапы… Сильный у меня папа. А запоет — жаркий небесный костер опускается на землю. И само лето приходит в наш вечно заснеженный край. Только давно я не слышу песни ати. Он, говорят, ушел воевать со страшным чудовищем по имени Гитлер. Потому, наверное, лето короткое, как сладкий сон. Но сладкие сны мне все снятся. И лето на Север приходит. Не во сне, а на самом деле бывает на Севере лето. Сам помню. Помню, как помнят сны.

 

ЗАПОВЕДЬ МАТЕРИ

И вот мы снова у огня.

Дедушка достает кисет, сшитый из замши. Бросает щепотку. Избушка наполняется запахом пахучего табака. Угостив богиню огня табачком, Ась-ойка начинает нюхать сам. Огонь, стреляя искрами, будто чихает, как дедушка. И бабушка чихает. Только собака лежит спокойно, глядя грустными глазами на дедушку. Тоже, наверное, хочет табаку. Раза два я пытался ей дать, но Ась-ойка ругается. Говорит, собаку баловать нельзя, чутье на зверя потеряет. А то, что скажет дедушка, для меня закон. Я знаю: если не буду слушать, сказки больше не услышу, волшебства жизни не изведаю. А табаку и сам я не хочу: он горький, невкусный. А зачем он, такой невкусный, нужен мне? Я люблю сладкое. Конфеты, например. Я знаю, они такие волшебно-сладкие, как в сказке. Теперь остались у меня только сказки. Конфет в магазине больше нет. Мама говорит: «Вот кончится война — и конфеты опять будут». А когда кончится война, никто не знает. Все Гитлера ругают. Из-за него не стало не только конфет, но и сахара, хлеба, масла… И хлеба тоже хочется. Хотя бы кусочек. А то одна рыба… По словам дедушки, и ее скоро не будет. Чудовище Гитлер может сожрать не только всех людей, но и рыб, птиц, зверей. И потому с ним надо воевать. Потому вот уже который год идет большая война. Потому все папы на фронте, а мамы в реке ловят рыбу, в лесу добывают белок, промышляют соболей. А я, маленький, с бабушкой и дедушкой сижу у огня и слушаю сказку.

Когда слушаешь сказку, всегда растешь. Растешь быстро, высоко. Я хочу вырасти скорей и пойти по земле и по небу. Я принесу на землю не только северное сияние, но и конфеты, и хлеб. Чтобы у всех было много конфет и хлеба. Хорошо, когда никто не голодает! И откуда взялся этот Гитлер-чудовище! Дедушка про него даже сказку сказывать не хочет. Говорит: «Сначала научись понимать себя. Поймешь себя — другие перестанут быть загадкой. Сначала выслушай думы своей земли. Сначала научись распознавать чудовищ своей земли. Своих познаешь — другие перестанут быть загадкой. Об иноземных чудовищах расскажу потом. И нашу сказку завтра кончать будем. А пока спать. Сон тоже сказка…»

…Утро. В чувале прыгает красная лисица. Она, разгоряченная, бежит, несется. От нее исходят волны тепла. Тепло ласкает ноги, руки, расплывается по телу, как волшебная сказка.

— Давай, дедушка, расскажи сказку! — требую я, глядя то на огонь, то на Ась-ойку.

— Где кончал? Не помнишь? — спросил дедушка как бы между прочим, не отрываясь от дела. Он плел гимгу — ловушку для рыб. Председатель колхоза приезжал, просил помочь. Колхозу снастей не хватает. Мережи давно в районе нет. А гимги плести из кореньев никто, кроме дедушки, не умеет. Не женское это дело. Тут сильные руки нужны. А мужчины воюют с Гитлером. Вот дедушка и выручает колхоз. День и ночь плетет. Даже тогда, когда сказку сказывает.

— Где кончил сказку? — переспрашиваю я. — Да в том месте, когда Эква-пыгрись на большую охоту ходил.

— А-ха! — произнес Ась-ойка и надолго замолчал. Мы с Кириллом замерли в ожидании. В тишине, какая бывает только в безветренной тайге, где ни один звук не прерывает священного безмолвия великого Севера, ожили слова новой сказки.

 

ДОРОГА

Вырос Эква-пыгрись. Стал большой, словно дерево. А глаза все зовут его вдаль.

— Наверное, ты хочешь землю глазами померять, — говорит ему бабушка. — Хочешь, так езжай. Кому-то надо нашу землю посмотреть, какая она стала.

Нашел Эква-пыгрись коня на лужайке и сам его вымыл до блеска. И белое пятно, что было на лбу коня, засияло. Будто это серебряный месяц, словно это само золотое солнце… Сел Эква-пыгрись на коня с пестрыми боками.

Кланяется старуха внуку. И с вещими словами дает ему в дорогу шкурки мамонта, ястреба, щуки… А еще дала она обломок миски и сказала:

— Долго ли, коротко ли будешь ездить — на обратном пути возврати данные тебе вещи. В беду попадешь — вспомни меня. Счастье будет — не забывай полученное от других…

«Зачем эти наставления? — думает юноша. — Неужели всю жизнь будет она меня так поучать?!»

Мчит Эква-пыгрися конь туда, куда клонится голова, куда гнется его шея. Летит конь по земле, летит среди бегущих облаков. Радуется Эква-пыгрись простору, ласковому ветру, свободной жизни. И думает, что всегда так весело будет.

— Хорошо в пути, — вдруг по-человечьи молвил конь. — Глаза смотрят и прозревают. Уши в пути слушают и учатся слышать. Ум в пути смекает и рассуждает, уходит вдаль, постигает новую истину. А у сердца словно вырастают крылья могучей птицы. И оно, счастливое, парит высоко-высоко…

Только в жизни и зло бывает, а в пути случаются приключения. Если ты, человек, в дальнее странствие собрался, путешественником себя назвал, подумай, готов ли ты разгадать загадки, которые таит в себе, словно вечная дорога, неизвестность.

 

ЗАПОВЕДЬ БАБУШКИ

…Мама уехала на таежную речку на лошади соседей. Ее конь остался в деревне. И мы с дедушкой его кормили. Это колхозный конь. Но он и наш. Я помню, как он родился. Его принесла наша старая белогривая лошадь. Я любил играть с резвым жеребеночком. Потом отец вместе со всем нашим скотом сдал его в колхоз. Я видел, как мама переживала, проходя мимо скотного двора, она всегда заглядывала туда и смотрела на своего коня. И я скучал по своему коню. Ведь он меня знает. Давно знает, как небо, как солнце, как ветер. Когда подойду, он ласково лизнет меня. Очень доволен, даже счастлив (я вижу по его глазам), что мы взяли его на промысел. Колхоз-то наш. И конь с нами. Хорошо. Только мне никак не сесть на любимого коня.

 

ХОТИТЕ ЖИТЬ — БУДЬТЕ МУДРЫМИ ОХОТНИКАМИ

Жила-была Калтысь-эква — мать Земли, сестра Верхнего духа, Торума, бога неба. У Калтысь-эквы было семь сыновей. Большая это семья. Кормить ее надо. Одними орехами да ягодами мужчин разве прокормишь! Однажды решила она спросить у Торума, Верхнего духа: «Чем кормиться сыновьям на этой земле?» Послала гонцов в звездное небо. Хозяин неба Торум ответил: «Хорошо. В болото, что возле вашей деревни, я спущу оленя с олененком…»

Сказано — сделано. Появились на болоте ветвисторогий олень с розовым олененком. Ожило все кругом. Травы захрустели, будто запели. Птицы засвистели, передавая друг другу живую весть. И стоял олень среди мхов, как живое изваяние. А рядом пасся розовый олененок.

Но однажды все снова замерло. Пришли сыновья Калтысь-эквы с луками и стрелами и убили оленя с олененком. Вкусным, видно, было мясо оленя. Снова богиня Земли шлет гонцов в звездное небо, в звездный мир. Снова просит Торума спустить на болото оленей.

Разгневанный Торум отвечает: «Что вы за олухи?! Не успел вырасти олененок — вы его съели. Попасли бы вы его — вырос бы и новых оленят принес бы. Целое стадо было бы около вашей деревни! Коль неразумны, идите в лес. Следы диких оленей мудренее, тайга дремучая, снег толстый. Если хотите жить, охотьтесь! Вам отдаю тайгу с черным и красным зверем. Если вы настоящие мужчины, стыдно роптать на судьбу, выпрашивать себе пищу. Берите лук и стрелы — и айда в тайгу, да охотьтесь с умом, детенышей не уничтожайте». С тех пор сыновья тайги стали мудрыми охотниками.

Я смотрю на нары, устланные травяными плетеными циновками и оленьими шкурами. Под самым потолком висят шкурки белок, горностая и одного соболя. Мама на днях привезла. Шкурки сушатся, потом их сдадут приемщику. Из шкур сшита вся моя одежда. Малица — моя рубашка — из меха молодого оленя шерстью внутрь, с капюшоном и рукавичками. Когда слишком большой мороз, сверху малицы надевают гусь. Гусь сшит так же, как и малица, только мехом наружу.

«Медвежонок, и только!» — воскликнул русский дядя, который приезжал на днях на вороном коне.

«Нет! Я не медвежонок! — закричал я. — Я — человек! Это малица моя из шкур. У нас все из шкур, много зверей в тайге».

Горит огонь. Летят искры. Вдруг дедушка снова заговорил не сказочным слогом, а как обычно:

— Издревле в наших лесах соболи, белки, горностаи, выдры, росомахи, лисицы, медведя много…

Даже речной бобер есть в мансийской тайге. Он так же, как тысячу лет назад, острыми зубами валит столетние сосны, строит плотины, любуется на озеро, обжитое его бобровым семейством. Говорят, в других местах бобер исчез. Каким чудом сохранился он в мансийской тайге? Может быть, наказал так сам Эква-пыгрись?

Настанет новый век. Об Эква-пыгрисе уже никто не вспомнит. Не разучится ли бобер быть мастером? Не замолкнет ли охотничья песня? Может, она по-новому зазвучит?

Дедушка замолчал, задумчиво вглядываясь в огонь.

 

ЭКВА-ПЫГРИСЬ ПРИВОДИТ РЫБ

Доехал Эква-пыгрись до моря. Посередине моря стоит стол. На столе лежат палочки, дощечки. Эква-пыгрись рассматривает их, как будто считает. А на дощечках рисунки, волшебные знаки жизни. Читает их Эква-пыгрись и поглядывает под стол.

Под столом живая вода. А в воде новая жизнь, новая сказка. Рыбы плавают. И захотелось Эква-пыгрисю поплавать с рыбами. Достал юноша из кармана шкурку щуки, натянул ее на себя и нырнул в море. Увидел маленькую щуку, та отпрянула от него и стрелой в сторону. Он догнал ее. Та в испуге раскрыла пасть и замерла в ожидании смерти. Эква-пыгрись ласково обратился к ней:

— Чего ты испугалась? Поплывем вместе.

Рыба удивилась: впервые она видела миролюбивую щуку. Поплыли вместе, подружились. Разные рыбы круглыми глазами глядели на безобидных щук, приближались к ним и плыли рядом дальше.

Удивился даже сам граненый осетр мирной щуке и тоже поплыл вслед. И серебряная, сияющая нельма составила компанию. Косяки язей, сырков, муксунов потянулись за щуками…

Долго ли плыли, коротко ли плыли — видят берег. На берегу люди. Одежда их протерта, дырява. Лица изможденны. Руками, съеденными холодной водой, тянут они невод.

Эква-пыгрись снимает шкурку щуки, выходит на берег.

— Пася олэн! — обращается он к рыбакам.

— Пася, пася! — приветливо кивают рыбаки. — Пумасипа, ятил пыг! Спасибо, наш богатырь, за рыбу, которую ты привел. Отныне наш стол будет богатым: и жирным осетром, и нежной нельмой, и муксуном, и сосьвинской селедкой, тающей на языке. Пумасипа тебе! Много раз спасибо!

…Утро. Я чувствую, что уже настало утро, хотя в нашей избушке еще темно. Но я вижу, как сквозь ледяное окно пробивается тусклый свет. Наше окно вместо стекла заставлено льдиной. Днем льдина неплохо пропускает свет. Дедушка говорит, что льдина лучше стекла — дешевле, теплее и не замерзает. Когда льдина покроется инеем, то его соскабливают, и она становится совершенно прозрачной. А стекло на большом морозе обмерзает так, что его не отскоблишь. Если льдина сделается слишком тонкой, ее всегда можно заменить.

В чувале еще не играет огонь. Холодно. Встает бабушка. Скрипит дверь, и вдруг, как в сказке, в избушку льется свет. «А-а, — догадываюсь я, — это Анеква открыла трубу чувала». Чувал на ночь закрывают куском дерна на длинной палке. Бабушка разводит огонь. На крюк, прикрепленный к длинной палке, висящей поперек трубы, бабушка вешает чайник.

Анеква внимательно осматривает нашу обувь, которую вчера вечером она вывешивала сушить. Обувь наша состоит из меховых чулок и кисов. За ночь шкура на меховых чулках твердеет, съеживается. Руки бабушки — мастерицы. Они мнут, мнут шкуру, и меховые чулки снова, как в сказке, мягкие, нежные, теплые. Потом Анеква кладет в кисы сухую травку. Эту травку тоже она запасала. Осенью, когда трава созрела. Травки на целую зиму много нужно. Травку часто меняют в кисах. Свежая, тонкая соломка шевелится и дает меху тепло. А бабушка хочет, чтобы нам с дедушкой было тепло. И делает свое дело не только по обязанности, а так, по доброте своей.

«Человек должен знать не только свои права, но и обязанности», — любил говорить дедушка.

Я знаю обязанность Анеквы — вставать первой по утрам, растапливать чувал, готовить обувь… Это обязанность всех женщин, и придумал ее не дедушка, идет это еще со сказочных времен.

Мне жалко бабушку. Утром очень неприятно вылезать из-под теплых постельных шкур. Холодно. Но что поделаешь, раз такой обычай, что женщины должны вставать первыми…

Зато она, наша Анеква, не будет мерзнуть на морозе, когда мы с Ась-ойкой пойдем на рыбалку. Сегодня дедушка обещал взять меня на речку, где установлен его вар. Вар — это запор из кольев, которым перегорожена узкая зимняя речка. Там стоят гимги — ловушки, сплетенные из тонких прутьев и кореньев.

Речка рядом, и ловушки рядом. Не надо ехать, надо просто идти пешком. Дедушка зачем-то прихватил с собой пустые санки. К санкам привязаны пешня и черпалка для льда. С обрыва я скатился на санках, летел как ветер. Рядом со мной летела моя собака. Она ликовала оттого, наверное, что наконец-то мы вышли на промысел. На реке снегу мало. Первый месяц зимы. Не успела метель нагнать торосы, по которым трудно будет ходить. Сейчас мы идем, будто катимся. Кажется, даже слабая поземка помогает нам. Поначалу она всегда приятна. Чуть холодит лицо. Лицо пылает. Солнце — словно замороженная морошка. Светит, но не греет. Снег искрится. На снегу синие тени деревьев. Тени длинные, неправдоподобные. Вот и наш вар. Колья с нахлобученными шапками снега торчат, как маленькие богатыри, вставшие стеной. Варом называют и ограду из частокола, и крепость со стеной. Это в сказках. А здесь, на реке, вар тоже стена. И рыбе не пройти. И к нашей радости, она заходит в гимгу.

— А какой у нас сегодня будет радость? Большой или маленькой? — спрашиваю я Ась-ойку.

— А это зависит от того, как мы с тобой потрудимся… Ну-ка, где у нас пешня?

Дедушкины глаза всегда полузакрыты. Его все считают слепым. На самом деле он как зрячий. Покажи ему где — рукой дотронется и начнет делать, будто все видит.

И на этот раз так же. Я только показал ему то место, где была в тот раз майна, и в его руках заплясала пешня, из-под клюва ее полетели осколки изумительной прозрачности и чистоты. Вот и забулькала вода. Еще мгновение, и дедушка говорит:

— Ну, а теперь твоя пора потрудиться. Бери-ка черпалку, вычерпывай лед из майны.

Я достаю черпалку. Она тяжелая. Особенно когда подцепишь куски искрящегося льда. И все же я поднимаю ее.

— Молодец! — говорит Ась-ойка. — Будет из тебя рыбак…

И снова пляшет пешня, и снова летят хрустальные льдинки. И за наш пот, за старания река одаривает нас сверкающими рыбинами.

Серебряный муксун беспомощно лежит в гимге, слабо шевеля хвостом. Зато три золотистых язя так отчаянно трепыхаются, что летят брызги, превращающиеся на наших малицах в ледяные бляшки. Капельки воды, словно бисеринки, застывают на тоненьких прутьях, и вся гимга кажется стеклянной. Я достаю из гимги рыб. Вода течет по теплым моим рукам. Вода тает, а руки леденеют. Я достал всего четырех рыб, а рук уже не чувствую. Бросаю на лед еще трех сырков. Они на глазах надевают ледяной панцирь. Серебряная чешуя тускнеет, а плавники, наоборот, покрываются серебряной пылью. Все очень странно.

Но труднее всего брать налима.

А окунь не скользкий, а колючий. Его тоже нелегко брать. Окунь сердито топорщит колючки и пучит янтарные глаза. Полосатое его тело так и отливает металлическим блеском. А спина кажется колчаном с множеством острых стрел, готовых пронзить не только мои руки, но и меня самого. И все же я достаю из гимги и эту колючую рыбину. Его плавники горят, будто волшебные огоньки.

А сорогу брать легко. В нашей обской воде есть рыба по имени сорога. Это не плотва — она больше. Это не язь — она меньше. Про нее говорят, будто в рыбьем царстве она слывет сплетницей.

Рыбы живут в воде.

У каждой рыбы свой характер. Добрые и злые, величавые и мелкие… «В людях есть что-то от рыб», — часто говорил дедушка.

 

ЗАПОВЕДИ БАБУШКИ

Навсегда из сердца вырви страх перед морозом и водою — ледянистою водою, где резвится большая рыба…

После доброго улова, трудного улова рыболова спи на шкурах, ешь строганину, ухой душистой наслаждайся.

А вечером у волшебного огня нашей маленькой избушки мы все ели уху из рыб, которых, как рассказывали легенды, привел когда-то в наш край Эква-пыгрись, и слушали снова сказку.

Дошел Эква-пыгрись до места, где небо и земля будто вместе сходятся. Смотрит и глазам не верит: опять куда-то стремится небо, опять куда-то бежит земля. Неужели у земли нет края, а у неба конца?

Вдруг видит: между небом и землей — огромная дыра. В нее вделан железный перевес, сверху донизу натянут. Даже зорким ястребиным взором сразу не заметишь его. У перевеса сидит ловец.

«Убью! Убью!» — говорят его глаза, жаждущие добычи. «Поймаю! Поймаю!» — трясутся его руки, видно, задушившие не одного зверя, не одну птицу. Видно, ждет он гусей, лебедей, уток…

Эква-пыгрись из кармана вынул шкурку ястреба железного. Забрался в шкурку, полетел прямо на железный перевес. Когда Эква-пыгрись коснулся железных ячей перевеса, ловец опустил свою ловушку. Обрадовался, что поймал ястреба. Эква-пыгрись чуть не запутался в железных нитях, но стальными когтями успел разорвать их. Злой ловец бросился за Эква-пыгрисем, чтобы схватить его. Эква-пыгрись влез в шкурку щуки и нырнул в озеро.

Плывет по озеру и удивляется мертвой тишине. Ни всплеска, ни рыбы… Куда они делись? Запахло железом. И он опять оказался в железной сети…

Вышел на берег, взад-вперед ходит, смотрит. Видит, домик стоит, рядом избушка на курьих ножках…

Пошел туда. В доме сидят старик со старухой.

— Э-эй! Эква-пыгрись, внучек! Крылатой ли птицей ты сюда принесен, рогатым ли зверем ты сюда доставлен?

— Растущий человек разве ездит по одним и тем же водам? — говорит Эква-пыгрись. — Сам пришел.

— Садись, внучек. Будь гостем!

Вышла старуха на улицу, принесла уток, гусей. Ощипала их… Когда сварилось пахучее утиное, гусиное мясо, она положила его в две деревянные чашки. Одну подала ему со словами:

— Хорошенько ешь, внучек! Не ломай кости.

Поели, попили. Кости из двух блюд старуха сложила в одно, вынесла на улицу. За домом озеро с живой водой. Высыпала она кости в озеро. А из воды вылетели живые утки, живые гуси.

— Хорошо! — молвил Эква-пыгрись. — Теперь я знаю: все в мире рождается, умирает и вновь рождается… Только не надо ломать основу жизни. Тогда вечно богатыми будут наши земля, вода, лес…

 

СЛОВО ЭКВА-ПЫГРИСЯ

Едет Эква-пыгрись, видит: горы. Высокие горы, заснеженные. Долго ли, коротко ли поднимался по крутым склонам — наконец достиг вершины.

Там по белому снегу рыжими лисенятами бродят стада звезд, на волнах облаков легкой лодочкой плавает серп луны. И вдруг юноша видит: какой-то старец запрягает в маленькую нарту собаку и едет к нему.

— Эй, Эква-пыгрись, внучек! Крылатой ли птицей принесен ты сюда, летающим ли зверем ты сюда доставлен? — заговорил старец, подъехав к нему.

А борода у старика белая-белая.

— Молодой человек разве ездит по одним и тем же местам, разве плавает по одним и тем же водам? Сам пришел, — отвечает Эква-пыгрись, не сводя глаз с удивительной нарты, где сияет солнце. Сидит солнце в нарте, и собака его возит.

— Погоди, внучек! Пойдем ко мне в дом. Будешь гостем.

Открыл старик двери, крикнул:

— Люди, не обижайте моего гостя! Кормите, поите его!..

Старик уехал, а Эква-пыгрись остался у него в гостях.

Вошел в дом. Ни души. Сел на нары, думает: «Старик сказал: «Не обижайте моего гостя!» Кто меня может обидеть? Здесь никого нет». Но зоркие глаза его замечают в дальнем углу кусок шелка. Шелк зашевелился. Жарко стало.

— Умереть можно от такой жары! — молвил Эква-пыгрись.

Шелк зашевелился опять. Стало прохладнее.

— Теперь хорошо!

Шелк зашевелился в третий раз. Из-под шелка вышла девушка, поздоровалась и пошла на улицу. Принесла с улицы грудинку оленя, разрезала мясо и в котел кипящий опустила. И вот дымится душистое оленье мясо на блюде. На один край блюда кладет она женский нож, на другой — мужской — со словами:

— Если пришел другом, ешь!

Как может Эква-пыгрись не отведать угощения?

Ночью старик приехал. Поев, попив, говорит:

— Я ведь тогда сказал: «Люди, не обижайте моего гостя!» Правильно, дочь, ты поняла мои слова.

Я вышел на улицу. На улице играла вьюга. Уже третий день играла. Злым духом ревел снежный ветер, поднимая к небу снежные валы. В клубящихся волнах снега летали куски льда. Мелкая морозная пыль сплошной стеной мчалась куда-то мимо дедушкиной избушки. У меня захватывало дух от вихря, глаза слезились, руки в теплых меховых рукавицах коченели, ноги стыли…

И малица моя, моя теплая малица из теплого оленьего меха, плохо защищала меня от стужи полярной ночи… Мороз, кажется, вот-вот заморозит мое сердце, как одинокий куст…

И я думаю о маме, когда же она приедет…

Приехала мама с охоты. С таежной речки привезла большую добычу.

Бабушка, дедушка, даже Кирилл радовались добыче, а я радовался тому, что приехала мама.

Приехала мама. Привезла с таежной речки хариуса, глухаря и много белок…

Хариус — крылатая рыба. Глухарь — крылатая птица. Белки — крылатые зверята. И у меня растут крылья. Но радуюсь я не белкам крылатым, не хариусу крылатому, не глухарю крылатому.

Радуюсь я маме. Приехала мама. Хорошо, когда дома мама!

Когда мама дома, хорошо.

Не страшны ни злые духи, ни вьюга, ни ветер, ни полярная ночь…

Воет ветер. Мороз ходит. Ночь стоит. Большая ночь. А мы не спим. В чувале весело горит огонь. Дедушка плетет гимгу. Бабушка подкладывает свежую травку в обувь. А мама моя сегодня будет рукодельничать. Руки ее все умеют: и ружье держать, и тонкую иглу…

Из берестяной коробки с узорами мама вынимает связку высушенных сухожилий. Из них она будет делать нитки. Эти нитки особые. Из оленя они. При разделке туши оленя с его спины и задних ног срезают связки, а затем обрабатывают…

Из связки мама берет небольшой пучок жил и кладет на порог дома. Тыльной стороной топора разбивает его на более тонкие пучки. Из них выбирает один и снова разбивает его обухом на еще более мелкие волокна.

В чувале огонь играет. Шипит пузатый чайник над огнем. Но я гляжу не на веселую игру пламени, а на мамины руки. Вот она берет не очень толстое волокно и начинает его выравнивать. Тонкой и ровной делает она жилку, несколько раз пропуская ее под лезвием ножа, прижатого к доске, и смачивая водой. Потом шероховатую оленью нитку она пропускает сквозь зубы и делает ее совсем ровной.

Красной лисицей пляшет огонь. Искры огня, как звезды, летят.. Но я гляжу не на огонь. Я гляжу на маму, на ее белые-белые зубы. Очень тонкие волокна она скручивет руками в одно. Накладывая один конец волокна на другой, она скручивает короткие нити в одну длинную…

Я смотрю на мамины руки. Я помню их тепло. Мне кажется, что они были всегда, вечно, как небо, вода, земля. Я помню, как эти руки гладили меня по голове, как вытирали слезы с глаз, когда я плакал. Теперь я вижу, как они, мамины пальцы, ласкают оленьи жилы… И зачем она, моя мама, ласкает оленьи жилы, а не меня?

— Ты большой стал, сынок, — говорит мама, — должен помочь мне. А то у меня только две руки, десять пальцев. С тобой у нас будет четыре руки, двадцать пальцев. Пальчики-то твои проворные, знаю. Ну-ка, можешь ли ты готовые нитки сплетать в косичку?

— Могу! — радостно говорю я. И заплетаю нитки в косички. Потом привязываю один конец к косточке птичьего крыла. Птичье крыло служит крепилкой. Хорошая крепилка, крепкая крепилка. Из глухариного крыла она. Помню этого глухаря. Мясо было вкусное. Косточка его крепкая, гладкая. Сам ее обгладывал… А для чего — не знал. Оказывается, для натягивания ниток из оленьих жил.

— А почему ты, мама, плетешь разные нитки, одни толстые, другие тонкие?

— Разные нитки нужны. Для обуви толстые нужны, для одежды — потоньше, для вышивки бисером — совсем тонкие.

Сухожильные нитки очень прочные. Они не боятся воды, не гниют. Сухожильные нитки, как крепкие люди, долго живут, долго служат.

Вслушиваясь в наш разговор, дедушка сказал так:

Но любой обладатель красивой вещи должен знать, что вещь делает мастер, человек, владеющий ремеслом…

Я люблю хлеб. Магазинный хлеб вкусный. Однако его мало. Очень мало. Но больше всего я люблю домашний хлеб, который выпекает мама.

Печет в хлебной печке. Хлебная печка на улице. Полуовальная, двускатная, стоит она на четырех ножках-столбах. Делал ее дедушка летом. Я сам видел. Сначала дедушка сплел прутья, затем обмазал их глиной. У этой глинобитной печи трубы нет. Дым выходит через устье печи.

Вот мама уже зажигает печь. Смолистые дрова горят жарко. Мама долго вымешивала тесто. Часть его разливает на сковородки, а из другой части делает пироги с рыбой, с ягодами. Я больше всего люблю пирог с брусникой. Хотя пирог и без сахара, но он сладковатый. Когда ешь, пахнет лесом, водой, небом. Вкусно!!! Да вот долго его ждать.

Наконец дрова прогорели. Мама берет большую деревянную клюку с крючковатым железным клювом и загребает к дверце пылающие угли. Потом берет большую деревянную лопату. И на место, освобожденное от углей, ставит сковороды, в которых скоро зарозовеет хлеб… И пусть даже на улице мороз стоит. И пусть даже ветер играет. Скоро в печке будет хлеб, вкусный мансийский хлеб, пахнущий углями, морозом, ветром, тайгой, небом… Вкуснее мансийского хлеба я ничего не ел.

А может, хлеб тот был вкусный потому, что пекла его моя мама?

 

МАМИН ХЛЕБ

 

НОЧЕВКА В ТАЙГЕ

Мама взяла нас с Кириллом на большую охоту. Большая охота бывает только на таежной речке, где дичи много, будто деревьев.

Ночь застала нас в пути.

До охотничьей избушки далеко. Мама сказала, что мы будем ночевать в лесу.

Для ночлега выбрали место, закрытое от ветра. Рядом стоял сухой лес, сухостой — дрова под рукой. Мы с Кириллом разгребали охотничьей лопатой снег, устроили высокий вал. Мама нарубила сухих деревьев.

Скоро в центре вала запылал громадный костер из толстых еловых стволов, концы их расходились в разные стороны.

Со стороны ветвистой ели, под густыми лапами ее, мы устроили костер.

Мама воткнула несколько наклонных жердей, накинула на них старые, облезлые оленьи шкуры. Получился кол-пал. «Кол-пал» значит «полдома». Под уклоном этого щита мама устроила постель. Постелью у нас была не перина из мягкого пуха гагар, а оленья шкура. Под нею обыкновенные ветки ели, ветки показались мягкими и теплыми.

Громадный костер трещал, пылал, работал, превращая кругом себя снег в пар. Пар оседал инеем на наших мохнатых одеждах. Густое облако окутывало наш стан. И побелевший Кирилл сделался похожим на большого зайца.

С каким наслаждением мы с Кириллом прихлебывали горячий чай и грели руки о теплую чашку. Играли — загадывали загадки:

Всех злее в лесу, говорят, росомаха. Ее боится даже медведь. А с лосем росомаха поступает просто. Высмотрит она зорким глазом лосиную тропу, спрячется в ветвях деревьев. И когда лось проходит под ветвями, она прыгает на широкую спину таежного красавца, припадает к голове и острыми когтями маленьких, но проворных лап царапает глаза, вырывая их из глазниц. Укус росомахи смертелен. Запах росомахи стойкий, густой, противный. Звери ее боятся.

— Уф! Уф! Не хочу я про росомаху слышать. Хватит! Лучше в загадки играть.

— Тогда моя загадка будет простой:

Дым щиплет глаза. Но мы не ругаем дым. От него исходит не только горечь, но и тепло. Мы нахваливаем огонь. Благодарим лес за тепло, за все доброе, чем он одаряет нас в любое время года.

…Мы идем по лесу. Лес густой. Деревья высокие. Будто облаков касаются их вершины. По лесу мы не просто гуляем. По лесу человек идет всегда с какой-то целью: ягоды собирать, кедровые шишки сшибать, лесную дичь ловить. Сегодня мы идем смотреть ловушки.

Дедушка говорит, что у каждого участка леса свой хозяин или хозяйка. Переходя с одного участка на другой, охотник должен благодарить хозяина леса, просить его об успехе. Если не сделаешь так, будет беда. Не раз об этом предупреждал дедушка. Охотники во время охоты разговаривают между собой на языке леса. Языком леса обманывают дичь. «Тот не охотник, кто не знает охотничьего языка», — часто говорил дедушка. Я это помню. И мама об этом знает.

Мы шли с мамой по лесу, где хозяйка — Вормис-най. Мама шла по лесу и шептала:

Мы идем по лесу. И вдруг я вижу чудо: перед самым носом глухарь. Будто вырос из снега. Большой, черный. Брови красные. Шея сивая. В черных крыльях снежно-белые перышки. Хвост узкий, длинный, веслом торчит. Красавец! Крылатый царь тайги!

Увидел нас — окаменел. От страха, видно, забыл, что у него крылья. Взлететь бы ему, а он побежал. Да не на открытое место, а в ельник. А ельник густой, колючий. Как ошпаренный выбежал глухарь из ельника. Мечется, будто пьяный. Растерялся. Совсем не соображает. Прямо на нас идет. Перед самым моим носом взлетел, чуть меня с ног не сбил.

— Вот куль! — воскликнула мама. — Совсем ум потерял. А еще считается царем лесных птиц!

— А что едят глухари? — спросил я маму. — Снег, что ли? Ведь кругом только снег. Снег, лес, небо и больше ничего.

— Почему только снег? — удивляется мама. — Под снегом земля. В земле все есть. И для глухаря, и для другой дичи пища есть. И на деревьях тоже.

— Ну, какая на деревьях может быть пища? Разве шишки на кедрах остались?

— На кедрах шишек и правда нет. Что не убрали люди, досталось ронжам, белкам. А вот на елках и соснах шишки есть. Ими питаются белки. А глухарь любит хвою лиственницы. Она после первых заморозков становится кисленькой, вкусной. Не откажется глухарь и от почек и сережек березы. А клюква, брусника, голубика, морошка для глухаря — лакомства. В тайге под снегом много ягод.

Вот лунки. В них глухари не только спали, но ягоды искали. Зимой ягоды трудно достать, приходится глухарям питаться сережками от хвои и другой грубой пищей. Осенью глухари вылетают на речные отмели, пески, где клюют крупные песчинки, мелкие камешки. Эти камешки, попадая в желудок, помогают глухарю перетирать грубую пищу долгой зимой.

На этих песчаных отмелях, на крутых берегах и мы ставим слопцы, наши хитрые ловушки на глухарей. Взглянешь на слопцы — ничего особенного: два связанных бревна. Один конец бревен на земле, другой приподнят подпоркой. В подпорке этой хитрость: чуть тронь ее — бревна упадут и придавят глухаря. А лезть под эти бревна глухарю есть за чем: там камешки, золотые глухариные камешки…

Вышли мы из леса. Впереди большое-большое болото. Янгалма, ледяная земля, тундра. Кругом все было бело. Мы шли, шли — и вдруг перед глазами я увидел гигантские горы. В душе моей запрыгал веселый зайчик — так я обрадовался! Надоела мне однообразная плоская белая тундра. Я удивился, что мама не обрадовалась этой горе и Кирилл не обрадовался. И будто никакой горы нет и не будет впереди.

Мы шли вперед. Горы приближались, они будто росли с каждым шагом. Еще мгновение, и горы почти у моих ног. Меня охватил стыд: оказывается, за горы я принял ничтожные кочки, вытаявшие из-под снега.

— Ничего! — успокаивала меня мама. — Такие чудеса часто случаются в тундре. Это тундра поиграла твоими глазами. При ярком свете умей владеть зрением. Умей вовремя отличить гору от кочки, большого зверя от маленького, доброго человека от злого.

— Вот наш капкан. Что-то он поймал? — сказала мама тихо, но торжественно.

И правда. У белой кочки в развороченном снегу прыгал какой-то незнакомый зверь. Не серый волк, не рыжая лиса… Нет, этот был чуть меньше. Шерсть на нем легкая, пышная. Он был весь ровного, не то серого, не то пепельного цвета и напоминал дым.

— Песец! — сказала мама.

— Но песец же белый.

— Это дымчатый песец. Редкий зверь. Дорогой подарок Вормис-най, нашей лесной богини. Спасибо, Вормис-най!..

…Нашу охотничью избушку, оказывается, кто-то протопил. В чувале не погасли еще угли. На перекладине большой чайник. Он еще теплый. У чувала дрова, лучины, спички. На столе соль, сухие брусничные листья для чая… Кто-то тут был. И оставил все это для другого охотника. Чтобы у него с мороза, с усталости все под рукой было…

Таков закон тайги.

Мы как раз намерзлись в дороге. Собирать дрова в темноте — надо много сил. Их может другой раз и не хватить. Мало ли чего случается в тайге. Медведь поранит, волк укусит, болезнь скосит. Всякое в тайге случается. Другой раз ползком доберешься до лесной избушки. Охотничья избушка — от холода приют.

Тут все готово. Дрова, лучины, спички, соль… Даже вода нагрета.

— Не плохой человек был в нашей избушке. Законы тайги знает. Спасибо!.. Быстро согреемся, — сказала довольная мама, подкладывая в чувал сухие смолистые дрова. — Только кто же это?

— Это я! — раздался вдруг за дверью избушки голос Нярмишки. Мгновение, и он весело снимает охотничий пояс, из которого сыплются белки, горностаи. Старик один заполнил избушку. Стало тесно. И от его шуток, особых словечек… Нярмишку называют шаманом, а он обыкновенный охотник, только больше других говорит, поет, сыплет словом…

Сегодня Нярмишка рассказал про медведя. Я выслушал этот рассказ с любопытством и не на шутку струхнул.

— Ночью сквозь сон слышу, — говорит Нярмишка, — залаяла собака, лошадь заржала, бьет копытом о стену избушки. Лошадь была привязана к саням. Зарядил ружье, вышел на улицу. Подошел к лошади, а она вся дрожит, тянется ко мне, как человек, жаждущий помощи. Ну, я догадался, в чем дело: хозяин. Только почему он шляется? Зима ведь. В берлоге бы ему лежать да лапу сосать. А он шастает по снегу, как дурной человек. Да он и есть человек, только лесной, ум потерявший. То ли поздняя осенняя оттепель его подняла, то ли куль, оборотень лесной, в виде зверя ходит.

Нярмишка не называет медведя по имени, как все старые манси в подобных случаях, а говорит иносказательно.

— Так тем и кончилось? — спросила мама.

— Пострелял я из ружья в воздух несколько раз, чтобы отпугнуть лесного. Да пошел спать. Ночью три раза просыпался. Один раз его рев услышал у самой избушки. Лошадь заржала, рванулась и — вскачь в сторону деревни пустилась. Я слышал только гул звонкой снежной дороги… Потом рев повторился. «Ага, — подумал я, — лошадь, к счастью, ускакала, не далась в лапы черному». Ходит черный вокруг избы, стучится в стены, в дверь, видно, очень проголодался. Зимой-то неоткуда ему еды взять: всё под снегом. Вот и дурачится косолапый.

— А ты, дядя Нярмишка, видел этого… его… лесного… — Я знаю, что медведя нельзя называть по имени, а то ведь он семиухий, услышит и накажет меня.

— Видел, — ответил торопливо Нярмишка, будто куда-то спешил. — Утром вышел я на улицу, гляжу, от самой двери к густому ельнику следы: будто босой человек прошел. Где снег потверже, там остались следы от когтей… Собака моя косилась на эти следы, рычала, а все же со мной бежала. Знает, умница, что надо меня вовремя предупредить, вдруг семиухий где-нибудь за кустом спрятался. Собака зверя далеко чует. А человек нет. Может вмиг оказаться в когтистых лапах.

Отошел я с километр от избушки, вижу, кости молодого оленя лежат. На снегу кровь. «Ну, — думаю, — лесной нашел пропитание и теперь не злой, должно быть». Успокаиваю себя. Иду дальше. Вдруг моя собака опять рычать начала. Снег нюхает, воздух нюхает. Ноздрями водит, не хочет дальше идти. Хотел бить ее. Но зачем собаку бить? Друга нельзя бить. Не знаю, что делать. Наготове у меня ружье. Еще в избе зарядил пулей. И нож мой в ножнах ждет своего часа… И вдруг слышу хруст снега. Собака насторожилась. По ее поднятым ушам, по глазам, в которых зажглись таинственные искры, все понимаю. Вижу, на проталине стоит черный, большущий. Стоит на задних лапах. Около кедра. У кедра кора надорвана. Стоит, не чует нас. Своим делом занимается. Зацепит когтями за кедровую ветку, оттянет ее да вдруг отпустит. И смотрит, как сыплются иголки. Прислушивается к шороху падающей хвои. Непонятным делом занимается лесной. Будто после похмелья. Или, может, играет. Странный! Очень странный. Музыкант?

«Своим делом занимается лесной человек. Ну и пусть занимается! — думаю я. — Нас не трогает, и мы его не тронем». Своей дорогой пошли мы с собакой.

И дядя Нярмишка сказал такие слова, слова-заклинания:

Собака лайка — мой лучший друг.

Я лежал на снегу. Рядом со мной вертелась моя собака. Я смотрел на небо. На небе плыли облака. Они походили на белых пушистых собак.

Собаки бегают и играют на белом снегу, похожем на белые облака. С ними играют ребята, даже взрослые. А собаки радуются, прыгают, лижут своих хозяев. Они очень преданные. Собаки — самые верные друзья. Все так говорят, да и сам я вижу.

Но почему у них нет разума?

Не верю.

Нет, у собаки есть разум.

Когда я плачу, моя собака, мой молодой пес визжит. И хотя в его глазах нет слез, я знаю: он плачет. Когда я радуюсь, мой пес тоже радуется, заливаясь веселым лаем. Упаду на снег, запрячу лицо — мой пес лижет голову, малицу, разгребает сугроб, ищет мое лицо.

Собаки ищут лицо человека, смотрят в глаза человека, как прямые, честные, искренние друзья. Моя собака — мой лучший друг.

Есть сказка про собаку.

Когда-то собака жила в лесу. Однажды ей стало скучно. И она побежала одна по тайге искать себе друга. Бежала-бежала, вдруг видит: зайчик. Скачет зайчик туда-сюда. Деревья улыбаются. Радуются, что они встретились. Собака и говорит: «Давай будем друзьями!» — «Давай!» — говорит зайчик. Поиграли, поиграли — ночь настала. Забрались под куст, спать легли. Качаются высокие деревья, шумят, будто сказки друг другу рассказывают. Под этот сказочный шум зайчик уснул. А собаке никак не спится. «Что там наверху шумит? — думает она. — А что, если полаять?» Залаяла собака. Зайчик вскочил и говорит дрожащим голосом: «Ты зачем лаешь? Услышит нас волк, придет и съест».

Примолкла собака и думает: «Плохого я друга нашла. Трусливое у него сердце. Наверное, волк никого не боится».

Побежала дальше.

Встретила собака в тайге много зверей. И волка, и медведя, и росомаху. Но ни волк, ни медведь, ни росомаха не стали ее друзьями.

Хозяином и другом себе собака выбрала человека. А почему? О, это длинная сказка: всею жизнью своею доказывает это человек.

Еще утренняя заря не зажглась, а мы уже шли на охоту. Впереди бежал Ханси, наш пес, главный охотник. Он частенько останавливался, поворачивая голову, смотрел на маму.

— Ты, Ханси, понимай: ребята еще малые, ноги у них слабые. А дорога охотничья длинная, силы беречь надо. Потому идем мы не торопясь. А ты беги, беги. Да получше ищи. Добудем зверя — не с пустыми руками вернемся. Радость будет!

— Что ты, мама! Мы большие! — возмущаюсь я.

В ответ мама напевает:

Мы шли по урману. Урманом называют лес на возвышенном месте. Урманы бывают кедровые и сосновые. Мы шли по кедровому урману. Кедры стояли редко, на расстоянии друг от друга. Нигде не было ни валежника, ни чащи, будто кто-то занимался расчисткой леса.

— Кто прибрал этот лес? — спросил я. — Не Миснэ ли?

— Нет. Этот лес вырос после игры огня. Давным-давно это было…

— А что это такое — игра огня?

— Исстари повелся такой обычай — выжигать леса. На горных местах хорошо растет брусника. А без ягоды брусники зиму не прожить. Подожгут люди свой лес в сырое время и следят, как играет огонь. Сухие деревья, валежник сгорают дотла, а сильные остаются и в благодарность приносят хороший урожай кедровых орехов. И ягода брусника хорошо растет в таком лесу. И олени дикие, и лоси любят гулять тут…

Мы идем по кедровому урману. Собака залаяла. Лай был сначала неуверенным, редким, потом стал частым, задорным.

— Это Ханси лает, наверное, на белку, — сказала мама и ускорила шаг. А мы с Кириллом побежали в сторону, откуда слышался лай.

Ханси стоял у ствола огромного кедра на задних лапах и надрывно лаял, скребя когтями кору.

Ветви кедра были зелеными, пушистыми. Мы ходили вокруг него, а белки не могли разглядеть.

— Да никого тут нет! — заговорил Кирилл. — Обманывает Ханси. Просто так лает.

— Собака никогда не обманывает, — тихо заметила мама. — Затаилась белка в ветвях. Маленькая, а мудрая.

Отойдя подальше от дерева по совету мамы, я увидел белку. Зверек, вскинув вверх пушистый хвостик, сидел на зеленой ветке кедра, смотрел вниз, на лающую собаку и на меня.

Но мама не снимает с плеча ружье, а просит подать ей лук. Я несу лук. А стрелы несет Кирилл в почерневшем колчане из оленьей шкуры. Из колчана торчали острые железные наконечники стрел. Одни наконечники как вилки, другие — ножи, третьи — с зубцами, похожими на медвежьи когти. У каждой стрелы свое назначение. Стрелой с зубцами бьют рыбу. На зверя идут с острой, как нож, стрелой. А деревянной стрелой с шаром глушат белку. Много стрел в колчане.

Мама просит у Кирилла стрелу с тупым наконечником, который называется «томар». Мы с Кириллом удивляемся: почему мама не хочет стрельнуть по белке из ружья?

— Пороху у нас мало. Да и шкурку надо беречь. Кому она разорванная? Ни людям, ни государству…

Белка успокоилась. Видимо, привыкла к лаю. И, забыв об опасности, занялась своим делом. Она то грызла кедровые орешки, то умывалась лапкой, то просто перепрыгивала с веточки на веточку.

О чем тоскует наш пес? Конечно же о добыче. О беличьей шкурке. Инстинкт охотничий. Тоскует собака по добыче, мечется.

А белке будто все это нипочем. Она вверху. Собака внизу. И мало ли что происходит внизу. Всякое бывает. И пусть. А наверху хорошо. Даже зимнее солнце иногда покажет глаз, осветив на мгновение верхушки высоких деревьев. И нет на ветке ни росомах, ни лисиц, ни других врагов белки. Лишь соболи да верховой ветер вредны ей. А в остальном хорошо на вершине дерева.

Мама подала мне лук и стрелу с тупой головкой. Я начал целиться в белку. Выстрелил. Что-то свалилось. Собака в ярости заметалась у ствола дерева. Я побежал туда, но, к моему огорчению, оказывается, упала выщербленная кедровая шишка.

— Перья остались, а мясо улетело, — засмеялась мама. — Но не волнуйся. Это белка, а не глухарь. Далеко не улетела, на другую ветку пересела. Попробуй второй раз, да только меться хорошенько.

И второй раз я не попал. Кирилл смеялся. Хохоча, бегал со стрелой. На третий раз мне не доверили стрелять. Стрелял Кирилл. И к моей радости, тоже не попал. А белка на ветке плясала.

И мама сказала такую примету:

— Скачет белка по ветвям, по нижним ветвям высокого дерева, развешивая грибы, — быть зиме малоснежной; скачет белка по ветвям, по верхним ветвям высокого дерева, развешивая грибы, — быть зиме снежной, буранной.

Мама взяла сама лук и стрелу. Прицелилась, полетела стрела, и белка камушком свалилась с ветки. Пес, радостно взвизгнув, кинулся к ней, чтобы схватить зубами зверька.

— Не тронь! — крикнула мама.

Ханси как вкопанный стал около распластавшейся возле ствола белки, не осмеливаясь дотронуться до нее.

Первым добежал до белки Кирилл. Он схватил ее и начал разглядывать.

— В глаз попала, в глаз! — торжествуя, крикнул он, глядя на мою маму, будто это он попал.

— Это случайно, — заметила мама. — А вообще-то надо попадать в глаз, чтобы шкурка хорошая была.

Я схватил белку.

— Что, лапки опять отрезать будем для собаки? — тиская в руках пушистого зверька, говорил я.

— Лапками-то он только облизнется, ему нужно отдать и кишки. Освежевать надо зверька.

— Как освежевать?

Мама достала охотничий нож. Распорола шкурку белки на задних лапках. Сделала надрезы у хвоста и на голове. А затем стянула мех, как варежку.

— Так вот знайте: хороший охотник не портит шкурку. Первым сортом сдает. Для этого и в глаз попадают. Для этого и из ружья не стреляла. Но знайте и то: убить зверя — еще не все, надо хорошо с него шубку снять, чтобы шкурку первым сортом сдать. Государству теперь эти шкурки нужны.

— А белку жалко, — сказал Кирилл. — Она так хорошо играла на веточке, плясала, радовалась чему-то. Может быть, солнцу. А мы ее убили.

— Шкурки белки нужны для фронта, — сказала мама. — Ой как нужны! Это же золото, мягкое золото. Еще один удар по Гитлеру.

Полакомившись потрохами белки, нанюхавшись свежей крови, наш пес стал важным, довольным. Через мгновение и след его простыл. И мы тронулись дальше. Вышли к лесной речке. Речка вся была белая, только на перекате, у больших камней, дымилась живая вода. Мы спустились к реке. Вдоль берега какой-то зверь прошел. Следы оставил. След, должно быть, свежий. Утром шел небольшой снежок. Пороша. Порошу охотник, как праздника, ждет.

— Не волк ли прошел? — с испугом воскликнул Кирилл.

— Нет. У волка след больше, — сказала мама. — Наверное, лисица. Видишь, когтистые мягкие лапки прикасались к снегу.

На том берегу я увидел разрытую кочку и комья земли на льду. Наверное, лисица норку разрывала, чтобы полакомиться мышью. Появился наш пес и стрелой полетел по следу.

А может, это след куницы или соболя?

— Ладно, узнаем.

Мы с Кириллом начали спорить, чей это след. Мама поглядела в сторону, где на вершинах деревьев недавно сидело солнце. Солнце уже за деревья ушло.

— Пойдемте в сторону дома, — сказала мама. — Хватит на сегодня.

А мы не хотели уходить с лесной речки. Спорили о следах.

— Спорите, спорите… А зачем спорить? Читайте лесную книгу. В ней все сказано. Надо ум иметь, глаза иметь, уши иметь, тогда можно читать и лесную книгу. Все понятно, все видно, все слышно.

Возле дерева на берегу действительно ходил не волк, не куница, не соболь, а лиса. Обыкновенная рыжехвостая лиса.

— Посмотрите на эти следы. — И стала мама рисовать на снегу следы оленя, лося, белки, куницы, соболя, горностая. Всех зверей и птиц, какие водятся в верховьях нашей таежной речки.

На другом берегу еще был один след. По нему умчался наш пес. Он шнырял по кустам, забегал в ельник, обнюхивал каждый куст и каждый след, держал нос по ветру. Вдруг Ханси насторожился, повел во все стороны носом.

— Ага, нашел, наверное! — крикнул Кирилл.

Мы побежали в ту сторону.

— Ну-ка, чей это след? — спросила мама.

Не след, а распушенные на снегу ямки. Будто кто-то натыкал веником. И окропил острым запахом зверя. Ханси кинулся было по следу. Но сразу осекся. След пропал возле кедра. Однако наш Ханси не такой простак. Рядом с этим кедром был густой еловый лес. И пес сразу метнулся в ельник, стал принюхиваться к каждому стволу дерева, к упавшим сверху еловым шишкам. Какой-то зверь на дереве завтракал. Ночуя в пустом дупле, он, видно, сильно проголодался. Найдя первую ель с нераскрывшимися шишками, принялся за еду, роняя крошки на снег. Тут-то его и обнаружил пес, стал звать, лаять.

На этот раз мама доверила мне стрелять из ружья.

— Не торопись, — спокойно проговорила она. — Снизу подводи мушку. Под мордочку. И курок плавно спускай.

Я выстрелил. Белка упала почти к моим ногам. Собака хотела ее схватить. Я крикнул:

— Не трогать!

И Ханси послушался.

Мама подошла, взяла белку. Разглядывая теплого зверька, она покачала головой. Я взял белку в руки. Вижу, живот разорван.

— Метил в глаз, а попал в живот, — сказал я.

Почему-то я всегда волнуюсь, когда целюсь. У Кирилла этого не бывает. Он в глаз тоже не попадает, но в голову попадает. Несколько белок убил и всем попал в голову. И все же меня эта добыча окрылила. Теперь у меня была примета: если первый выстрел удачный, то и вся охота в этот день будет удачной.

Мы подошли к перекату, туда, где у большого камня бурлила вода. Там, будто в ведре, кишмя кишела мелкая рыбешка, мальки. Площадка вокруг камня вся была истоптана. На подходе к этой живой воде виднелись следы. Будто кошка прошла.

— Чьи это следы? — спрашиваю. — И почему тут ходит какая-то кошка?

— Вот и подумайте, — сказала мама. — Таежную речку сковало льдом. Накрыло слоем снега. Речка стала замирать, становиться мертвой. Рыбе душно. И она устремилась к живой воде, что бурлит у камня, на перекате. И зверь пронюхал это и ходит сюда, как в столовую. Подойдет к кромке льда, смотрит. И как появится рыбешка, выгребает ее лапкой.

— Наверное, росомаха. Она ведь воровка. Решила у реки поворовать рыбешек.

— Нет, след росомахи большой, — заметила мама. — Это наверняка соболь прошел.

Пес опять исчез в лесу. Поднявшись на крутой берег, мы увидели след собаки. Ханси длинными прыжками умчался по следу в ельник.

— Вот здесь-то мы тебя возьмем, — сказал Кирилл, загораясь охотничьей страстью. — Теперь моя очередь стрелять. Соболь будет мой.

Он быстро помчался по следу собаки в ельник. В ельнике тявкнул Ханси. Второй раз тявкнул и замолк. Потом лай раздался в другом месте и снова замолк.

— Это что, Ханси потерял след, что ли? Будто бегает по лесу и спрашивает: «Где ты, соболь? Где ты, соболь?»

— Нет… Ханси зря лаять не будет. Не было случая, чтоб он ошибался, терял след и зря лаял. Что-то здесь другое. Правда, собака может второпях и ошибиться, но человек должен собаке вовремя подсказать, что делать, если зверь окажется хитрее ее.

Ельник был густой. Деревья жались друг к другу, будто от холода. Собака металась по ельнику. Она лаяла то здесь, то там. И вдруг с ельника на сосну, которая стояла недалеко, что-то полетело. Ханси тут как тут. Это был соболь. Он спрыгнул на снег, подразнил пса и вызвал погоню, а сам снова взлетел на другое дерево, на высокий старый кедр. Ханси залаял еще звонче. Лаял упорно, почти плача. Соболь, должно быть, решил отдохнуть, смирясь с назойливым приставанием пса. Пусть, мол, собака изводится себе, а я преспокойненько посижу, погляжу, как она поет под деревом. И мне не страшен охотник. Не первый раз встречаемся с ним. Посмотрим, кто кого перехитрит.

Ханси сидел на снегу, не спуская глаз с высокого сухого кедра. Кедр стоял на опушке ельника. В развилке двух стволов виднелось черное пятно. В нем вдруг исчез соболь.

— Наверное, здесь дупло, — сказала мама. — Соболь, наверно, решил там переночевать. Но как его взять? Можно бить по дереву тараном. Это беспокоит зверька. Возьмет он и выскочит из своего укрытия. Но уже сумерки наступают. Скоро будет темно.

— А как нам теперь быть? — спросил Кирилл, обращаясь к собаке.

Пес зашевелил хвостом, чуть повел ушами.

— Пусть сидит спокойно в дупле до утра, — сказала мама. — А утром видно будет, что делать.

Вокруг дерева мы поставили сеть. Если соболь выйдет из дупла, то попадается в сеть. Он может разорвать ее. Но это укажет, ушел или не ушел соболь. А если он уйдет отсюда невредимый, то начнет метаться по лесу, дурачить нас, охотников.

На следующее утро мы пришли к этому кедру рано-рано. Не было еще ни зари, ни щебетания птиц. Мы подошли к кедру, держа собаку на поводке. У мамы в руках ружье наготове. Однако никаких признаков, что соболь здесь, не было. Молчал и Ханси, поглядывая на дерево.

И вдруг в черной дыре показались коротенькие, маленькие ушки, широкий лоб и хищные глазки.

Пес радостно залаял. Соболь снова затаился в своем гнезде. Мама вырубила длинную тонкую палку, обломала сучья и стала бить по дереву. Стукнула раз, два, но соболь не выходил из дупла.

Тогда она вырубила из бревна колотушку, какой обычно сшибают с кедров шишки, и стала бить по кедру. С кедра посыпался снег, пожелтевшие иглы, сухие ветки. Вдруг из дупла стрелою вылетел соболь, сделал гигантский прыжок на соседнее дерево. Дерево стояло довольно далеко, и соболь, долетев до ветки, сорвался и вместе с комом снега скользнул вниз. А внизу вокруг этих двух деревьев — наша сеть. Мгновение, и зверек в ловушке. Он мог и вырваться, если бы не наш пес, который стремглав бросился к соболю, впился зубами в загривок, прижал зверька лапой в пушистый снег. Соболь пронзительно завизжал.

— Вот это добыча! — воскликнул Кирилл с таким видом, будто он «взял» самого дорогого зверька нашего леса.

— Самый дорогой подарок леса! — сказала мама. — Это Вормис-най оказалась сегодня доброй к нам.

Тут же мама начала свежевать добычу. Сняв шкурку, она долго мяла ее в руках, прикладывая мех то к щеке, то на плечо. И приговаривала, обращаясь к лесу:

— Соболий хвост счастье приносит, говорят, в народе. Сегодня у нас счастливый день охоты.

Мех у соболя бархатистый. Большой зверек, почти в полметра длиной, и хвост длинный, чуть поменьше детской руки.

Мы вернулись в избушку поздно вечером, когда уже следы трудно было различать. Мама разожгла очаг. Ярко загорелись дрова, огонь осветил закопченную стену, шкурки пушных зверей на жердочке, деревянную миску, чайник, кружку на полочке. На стене опять висят два охотничьих ружья, лук и стрелы. На нарах облезлые оленьи шкуры. У порога, свернувшись калачиком, дремлет наш Ханси. Когда он лениво поднимает голову и к чему-то прислушивается, в его черных глазах вспыхивают искорки — отражение горящего огня. А может, он ждет подругу, собаку дяди Нярмишки. Тот все еще не пришел с охоты.

Мама суетится у очага, варит суп из беличьего мяса, греет чай. Хорошо поесть мяса после такого удачного дня. Мы сидим на шкурах, тихонько говорим с Кириллом об охоте. Закипел чайник, а Нярмишки все нет. Наконец заурчал Ханси. Пришел дядя Нярмишка. Он снял малицу, сел на нары. Молчаливый, недовольный. Видно, плохо охотился. Не спеша раскурил трубку, и дым потянулся по избушке синим облаком.

— Хорошо вы сегодня поохотились. Черного соболя принесли. Законы тайги говорят: кто победил хозяина леса, — медведя, тот сам выбирает тропу. Тот, кто добыл черного соболя, равный всем великим охотникам. Вы — великие охотники, — кивая нам с Кириллом, говорил Нярмишка.

В дымоходе чувала на ясном вечернем небе видны звезды. Мы с Кириллом выходим на улицу, смотрим на звездный вечер. Хорошо в эти морозные ночи! Лунный свет разливается над тайгой. Звезды низко опустились над лесом. Они словно рассыпались на снегу искрящимся инеем.

— Снег голубой. Хорошо зверькам. Завтра пойду и я на соболя. Соболь хитрый. Не всяк его возьмет. Сидит он в своем доме, и собака не сразу его почует. Помогать надо собаке. Увидишь соринку на снегу — остановись, посмотри. Может, выше домик соболя. Соболь — зверь мудрый. Он знает меня, охотника. Я зверей жалею. Летом у реки лося не возьму. Стыдно. Летом от комаров спасается лось. Легче его брать. Летом лось подошел к жилью — мошкара его пригнала. Постоял недалеко от моего костра, ушел. А зимой лося брать трудно. Его ноги носят. Быстро бежит. И я гоняюсь за ним. Мы равные зимой. Зимой я возьму лося. Только мне бы лучше великий лес подарил черного соболя. Соболь — зверь дорогой.

Мама, накрывая на стол, что-то нашептывала. Навострив уши, мы слушали заклинание:

 

КОГДА КАЖДЫЙ ДЕНЬ СКАЗОЧНЫЙ

И вот мы уже снова дома, в дедушкиной избушке. Вернулись с таежной речки с богатой добычей.

Огонь горит ярко. Тепло. Над огнем висит кипящий котел. В котле тает снег.

Протягивая лапы к огню, позевывая и щурясь на пляшущие языки пламени, лежит собака дедушки Нёхс. У нее седые усы. Глаза слезятся. С утомленным видом много и часто работавшего пса поглядывает она на шаловливого своего собрата, на Ханси.

Ханси похож на юркого хищного соболя. Взгляд старой собаки выражает безразличие к шалостям Ханси. В нем осуждение шумного, суетливого поведения молодой собаки. Нёхс стар и мудр, как Ась-ойка. Многие годы он был самым близким и незаменимым его другом. Они вместе слушали тайгу. Радовались успеху на охоте. Вместе огорчались. Теперь Нёхс состарился, согнулся, шерсть его местами облезла. Взгляд зорких глаз потух.

Правда, он и сейчас ходит на охоту. Он идет рядом с дедушкой, настороженно поднимая ухо. Другое ухо оторвано в схватке с хозяином тайги. Вместо пушистого хвоста тоже торчит половинка. Когда он идет с дедушкой, то гордо его поднимает. Ничего, что плохо видят глаза, ничего, что слух отшибло тяжелым ударом тяжелой лапы черного зверя, ничего, что иссякло обоняние. У Нёхса есть еще преданность, и он отдаст ее человеку.

До самой смерти он будет служить человеку. Пес сдержан и непроницаемо равнодушен. Он не завидует молодой прыти Ханси.

Ась-ойка сидит у огня и что-то опять мастерит. Заслышав нас, он широко улыбается и говорит:

— Садись к огню. Сердце пусть отогреется, мягким станет.

Сегодня дедушка сделал операцию шаману Нярмишке. Нярмишка ходил на охоту. Пришел и говорит, что плохо видит. Ась-ойка подбросил побольше дров в чувал. Огонь в чувале волшебно затрещал. Потом Ась-ойка достал узкий нож — сёхри. Я знаю, это нож-лекарь, нож-хирург. Повертел его над огнем. Сказал два-три каких-то непонятных слова, потом наклонился над лицом Нярмишки. Нярмишка лежал у огня, глядя красными глазами в потолок. Я с ужасом смотрел на узкий волшебный нож Ась-ойки, который пока покоился в его руке. Наконец дедушка вывернул веки Нярмишкиных глаз и сделал надрез острым кончиком ножа. Потом к красному глазу стал прикладывать маленькие кусочки снега. Снег в то же мгновение окрашивался, впитывая в себя кровь. Я испугался, думал, что Нярмишке конец. Увидев мой испуг, Нярмишка лукаво ухмыльнулся. На другой день он был здоров и прекрасно смотрел на снег. А до этого он не мог смотреть на яркий свет, все время закрывал глаза руками, жалуясь на страшную боль в висках.

— Что с Нярмишкой? — спросил я дедушку.

— У него снежная слепота.

— Что это такое?

— Это вроде болезни. Когда яркий солнечный снег, к глазам приливает кровь. Сильный прилив. Чтобы отогнать ее, надо надрезать верхнее веко и выпустить кровь.

Я с удовольствием посмотрел на дедушку. Сам почти слепой, а других лечит. Это ему, наверно, сёхри — волшебный нож — помогает.

У меня нет сестренки, такой, как Агирись. Почему у меня нет сестренки? Одному скучно. Если бы не сказка, совсем плохо было бы. Только в сказке можно жить. Как хорошо чувствовать себя богатырем, сыном земли, поднимающимся на небо, опускающимся на дно морское, создающим острова, леса, реки, озера. Хорошо быть строителем. Только плохо без сестренки. И я жалобно смотрю в смородиновые глаза Агирись.

Агирись будто поняла меня. Кивнув собаке и мне на прощание, важно сказала:

— А теперь приходите к нам…

И, не ожидая ответа, побежала к себе домой. «Как хорошо, что есть эта девчонка!» — подумал я.

Однажды я пошел в гости к Агирись. Она жила в соседней избушке. Мы были одни. Был темный зимний день. В избушке стоял полумрак. Агирись показала мне чемодан с раскрашенными картинками. На картинках большие дома с большими окнами. Дома каменные. Улицы каменные. Берега реки каменные. Только вода блестит, как всякая вода. Река живая. Течет она меж каменных берегов.

— Что это? — спросил я Агирись.

— Это город, — сказала Агирись. — Мне подарила мама.

— А где твоя мама?

— Она уехала.

— Как уехала? — удивился я.

— Она уехала на учебу. Иногда она пишет мне письма. Письма читает вслух Учитель-най. Иногда мама присылает красивые вещи.

Мной овладело любопытство. Только я не знал, можно ли расспрашивать. Агирись взяла меня за плечи и серьезно предложила:

— Давай играть в русских.

Она открыла чемодан и стала доставать разные диковинные вещи: шелковые платки, ситцевые платья, перчатки, шарфы ярких цветов, причудливые шляпы. Раньше таких я никогда не видал.

— Это все мамино. — Сказала и тяжело вздохнула. Она взяла тонкий голубой шарф с серебряными блестками и обернула им мою голову. Затем нарядила меня в красную кофту и белую юбку.

— Какой смешной! — воскликнула она.

Я взглянул на себя в зеркало, и мы оба долго смеялись.

— А сейчас я себе нарисую усы, — сказала Агирись.

Мне казалось, что усы девочке не идут, но Агирись не обращала на это внимания. Она обожгла пробку и сделала себе большие черные усы. А мне начернила брови. Потом накинула на себя китель, который висел на стене, надела фуражку с красной звездой. И мы опять расхохотались.

— Похожа я на русского? — спросила она, глядя в зеркало.

— Нет, не похожа! — возразил я твердо.

Потом она приказала мне смыть краску с бровей и сама смыла свои большие усы. Нарядилась в красивую женскую одежду. И стала совсем другой, не похожей на Агирись, на мансийскую девочку.

— Ну как я? Хороша?

— Хороша!

— А ты надень китель и эту фуражку с красной звездой… И будешь русским.

Мне очень хотелось фуражку с красной звездой и китель такой же. Только небольшой, поменьше. И я не стал надевать чужое, чем вызвал возмущение Агирись. Мне захотелось иметь русскую одежду, но маленькую, свою. Но об этом я не сказал Агирись.

Бабушка как-то по-особому смотрит на соседскую девочку Агирись. Она то ласкова с ней, то сурова. Однажды она дала ей строгие советы.

 

СОВЕТЫ БАБУШКИ ДЕВОЧКЕ

Сегодня меня озадачила Агирись. Как обычно, играли мы с ней, загадывали загадки, сказки сказывали. Поговорили про Эква-пыгрися, про его подвиги порассуждали. И вдруг она меня огорошила. Да так, будто по сердцу ножом.

— Ты не похож на Эква-пыгрися, — сказала она как-то по-особому. И запела такую песенку:

«Неужели я не похож на такого Эква-пыгрися?» — с сожалением подумалось мне. Мне стало обидно. Я стал придумывать какие-то загадки, слова, чтобы не показать свою обиду.

 

ЛУННАЯ ИГРА

Станет луна полной, как бубен. Соберутся малыши в светлую лунную ночь. И в серебристом сиянии начнется потешная лунная игра.

А ночью мне приснилось капище — избушка на четырех ножках, где сидели таежные боги, разряженные в меха и сукна. Они смотрели на меня холодными пуговками глаз. Мне было жутко…

Утром мама пела песни в лесу. Пела громко и весело. А дятел, будто подыгрывая ей, стучал острым клювом по дереву, как по струнам санквалтапа. Дерево звенело задорно. Бодро токовал глухарь, словно подпевал. И рябчик насвистывал в лад этой музыке. Веселая музыка плыла по тайге, где недавно почудились мне хмурые боги.

— А где боги? — спросил я маму, удивляясь, что в лесу она совсем не боится.

— Какие боги?

— Священные деревья, капища, камни…

— Дедушкины боги там, в тайге, в капище, а мы живем здесь. Если будешь умным, никто тебя не тронет, даже медведь.

И были мне ее слова и понятны и непонятны.

Зимние ночи на Севере бывают волшебными. Умолкнет вьюга, утихнет мороз, взойдет луна. Полная луна. Снег облит серебристым светом. На белых снежных волнах резкие, черные лунные тени. Небо чисто и прозрачно. Тишина. И вдруг на большой дороге, идущей мимо нашей деревеньки, раздается тихий топот и шелест: это едут оленеводы. При лунном свете вид у них сказочный. Олени легко бегут по снегу, словно не касаясь земли. И легкие нарты беззвучно скользят по снегу. Мохнатые фигуры оленеводов неподвижно сидят с шестами в руках. Оленеводы едут за рыбой. Они мчатся быстро. Срочно нужна рыба. Нужна для фронта, для красноармейцев, воюющих с Гитлером… Олени летят. На обратном пути они будут идти медленно. Нарты, груженные рыбой, тяжелые…

И вот опять не слышно скрипа полозьев. На дороге никого Тишина. Спокойствие. Лишь луна сияет… Большая луна смотрит без всякого выражения. Тишина, спокойствие, величавое равнодушие Природы. Кажется, все дремлет под лунным светом.

 

СКАЗКА БЕЛОЙ НОЧИ

А когда живешь с мамой, не замечаешь ни зимы, ни лета. С мамой хорошо и зимой, и летом. Я не заметил, как прошла зима и пришло лето.

Но сначала пришла белая ночь. Это особая ночь. И у нее своя, особая песня:

Мне снится сон. Снится белая ночь. Я с мамой иду по большому лесу. Над темными деревьями светлое небо. Светло-бирюзовое небо. Не шелохнется дерево. Не всплеснет фиолетовая гладь воды. Беззвучна черная тайга. Тайга спит в белом сумраке. Спят звери, птицы.

Белая ночь. Светло. Странно, загадочно в тайге, и на речке, и в деревне. Как будто день. Тишина. Изредка по-ночному взлает собака — и снова тишина. Пугают ночные звуки при сияющем свете. В такую необычную ночь вся природа кажется особой и уводит меня в сказочный мир грез.

Мы с мамой идем по большому загадочному лесу. Темные деревья окутаны сумрачной тенью. Дорога. Большая дорога. По обеим ее сторонам растут цветы. Желтые и красные цветы. Я иду рядом с мамой, ни о чем не думая, гляжу на цветы.

«Можно рвать только красные цветы, — говорит мама, — желтые ядовитые».

Боролись два богатыря, два духа. Добрый дух и злой дух. Бились до того, что истекали кровью. От злого духа лилась желтая кровь, от доброго — красная.

Я выпустил руку мамы и остановился, чтобы сорвать ей цветок. Большой красный цветок, качавшийся на высокой ножке. Какой странный цветок! Не то красный, не то желтый. Шаманский цветок! Я понюхал его. И удивился: красный цветок на глазах превратился в желтый. Я бросил этот гадкий шаманский цветок на землю, растоптал его, как противного зверька. Обернувшись к маме, я увидел, что ее уже нет.

«Мама! — крикнул я. — Где ты? Зачем ты прячешься?»

Я побежал в лес, но и там ее не оказалось. Я готов был расплакаться. В лесу было жутко и пусто. Вдруг совсем рядом я услышал голос:

«Я здесь, сынок! Разве ты не видишь?»

Но я никого не видел.

«Я здесь. Почему ты не идешь сюда?»

Я понял: голос доносился из колючих кустов шиповника. Я бросился туда, но вместо мамы увидел шамана Нярмишку. Он корчил страшные рожи и показывал мне язык. Язык у него длинный, красный. И он вытягивал его все больше и больше, будто языку не было конца. Длинный шаманский язык весь покрыт красно-желтыми пузырями. Я хотел бежать, но не мог сдвинуться с места. Ноги мои точно приросли. Вдруг все исчезло — и цветы, и деревья, и шиповник. Я хотел кричать, но не мог: горло будто перехватило, язык словно примерз. На щеках замерзали слезы.

Когда я проснулся, увидел наклонившуюся надо мной маму.

— Ах ты, соня! — говорила она. — Разве ты забыл, что сегодня день Большого Солнца. Твой день. — Серые глаза мамы загадочно блестели. — Вот тебе подарок, — сказала она, положив сверток на постель. Кивнула мне и вышла из комнаты.

У меня еще слипались глаза, в голове было смутно. И я не сразу обратил внимание на сверток. Сначала увидел солнечный зайчик на полу. Это наступил день. Золотым конем стояло солнце. Это белая лошадь в окно хвост пропустила. Я опять закрыл глаза. А когда открыл, солнце было уже на окне. Мне хотелось вскочить на золотого коня и лететь над землей, над большой водой. Вчера вода подбиралась к дому. Я соскочил с постели и побежал посмотреть на большую воду. Большая вода сияла кругом, плескалась о бревна нашего дома. Наш дом будто плыл, как огромная огненная лодка-пароход. Только рядом с пароходом никогда не плавают утки. Огненная лодка шумная. Шуму боятся утки. Наш дом не шумный, рядом с нашим домом плавают утки: и селезни, и короткохвостый. Только гуси, маленькие чирки сидят далеко — наверное, боятся меня, большого.

Вода на озере голубая. Сколько на небе облаков, столько и на воде. Рядом с домом по колено в воде стоят чахлые березки. Они почернели от воды, от холода. Лишь тальничок не мерзнет. Но и тот не зеленый, а беловатый, словно его в снег обмакнули. Где-то слышно: «кака-уюв! кака-уюв!» Свиязи. Просвистев над головой, утки сделали круг и упали, всколыхнув воду. На воде, словно от сильного ветра, качнулись облака и березки.

 

КИСОНЬКА-ОХОТНИЦА

Пришла Мария Михайловна.

— А человек Большого Солнца спит еще? — спросила она. Ее зовут еще Учитель-най. Она будет учить взрослых дядей и тетей писать и читать. Мария Михайловна тоже принесла какой-то сверток. — Вот тебе подарок, — сказала и всунула мне в руку сверточек. Но я не торопился развернуть его.

Я смотрел на улицу.

Вдали плавали лебеди. Я глядел на лебедей как зачарованный.

То ли они только сели, то ли выплыли из-за тальника.

— Ой, в какой красоте ты живешь, Юванко! — воскликнула Учитель-най. — В каком уютном лебедином царстве ты живешь. — Глаза учительницы смеются. — Сколько ты, Юванко, в эту весну уток взял?

«Соврать?» — думаю. А ведь врать-то я не умею. Один раз сказал неправду про бурундука, будто поймал его руками, — так до сих пор стыдно. После этого дал себе слово не обманывать больше. Уж лучше смолчать, чем неправду сказать. Молчу, краснею и наконец тихо, чуть не плача, отвечаю:

— Ни одной не убил.

— Ни одной? — удивилась Учитель-най. Она посмотрела на ружье и сказала: — Отгадай: удал человек, а без чьей помощи выстрелить не может?

Я знал и сказал:

— Без ружья.

Весной стрелять нельзя. И утки, и гуси, и лебеди, которые сегодня плавают у нашего дома, пришли поздравить меня с днем Большого Солнца.

 

КУЛИК

Пришла мама. Она удивилась, что я не раскрыл ее подарка. Сама развернула сверток, и я увидел маленькие брюки галифе, сшитые из зеленого сукна. В таких галифе папа приехал из города, туда он ездил на сессию с новым именем «депутат». И еще в свертке были няры — чирки, сшитые из кожи, красивые няры, расшитые бисером.

— Ой, какие красивые! — воскликнула Учитель-най.

А мне они показались некрасивыми, у других ребят такие же.

Зато я обрадовался часам, которые мне подарила Учитель-най. Я раньше не видел часов. Красивые часы на цепочке и блестят на солнце.

И стрелки под стеклом красивые. Как человечки. Один человечек большой, другой маленький. Маленький человечек всегда убегает, а большой всегда догоняет. Убежит маленький человечек, пройдет совсем немного времени, а большой опять уже догоняет. Интересно смотреть.

Еще подарила Учитель-най мне книжку с картинками. Книжку я долго рассматривал. Утки, рыбы нарисованы. И дома, и лодки, и мальчики такие же, как я, на страницах. Мой дедушка так бы не сумел вырезать на дереве. А кто-то смог. Потом мама приготовила угощение — жареного глухаря. Мы ели его. Мясо глухаря пахнет сосной, солнцем.

Мария Михайловна живет в доме дяди Сергея. Учит его читать. Занимается и с другими, такими же большими дядями и тетями. Даже старикам подсовывает свои буквари. А те не хотят, ругаются. «Зачем нам это нужно? Разве книга рыба или зверь? Разве ею сыт будешь?» — говорят они. Не хотят они учиться, — считают, поздно. А их заставляют. Я хочу, а меня не пускают — говорят, рано. Что же происходит? Несправедливость какая-то.

И моя мама называет Марию Михайловну Учитель-най. «Най» по-мансийски «богиня», «героиня». Неужели Мария Михайловна героиня? Этого я не знаю точно. Знаю только то, что у нее много красивых вещей: книг с рисунками, блестящих тетрадей, острых карандашей. Тетради белые, будто сделаны из шкуры нежного зверя. Но самое интересное, конечно, карандаш: им можно выводить разные тамги, чертить, рисовать.

И как же эта палочка не сгорела, ведь ее прожгли насквозь, даже угли остались в середине. Я очень был рад, когда Учитель-най подарила мне раньше моих одногодков такую палочку и тетрадь. Она сказала: «Пиши! Ты узнаешь много новых слов».

А я хочу писать палочкой с синим угольком. Удивительный этот уголек. Сухой, пишет тонко, еле заметно. А если послюнить, жирные следы оставляет. Следы синие, как поутру следы зверя. Я люблю синий карандаш. Такой карандаш был у ати, моего отца. Он всегда его носил за ухом. Мой атя председатель колхоза. Я тоже хочу быть председателем колхоза. И мне очень нужен синий карандаш. Мне уже было дали его. Я даже успел поносить синий карандаш за ухом. Только недолго. Я очень часто слюнявил мой карандаш. И язык мой стал красивым, синим. Увидела это Учитель-най, закричала северным ветром: «Ой, отравится наш Юванко! Химия! Химия опасна не только для птиц, рыб и зверей, но и для людей. Отравится человек!»

Так я узнал, что я человек. И мне опасно много химии. Кричи не кричи Учитель-най, а я все равно люблю химический карандаш. Но с тех пор карандаш у меня отобрали. Пугают все время химией. Ох уж эта Учитель-най! Неужели из-за нее мне не быть председателем колхоза?! Люблю я синий карандаш. Но Учитель-най теперь подарила мне красный карандаш. А я очень хотел синий, потому что от него как тени на снегу.

— Но главный подарок тебе, мой сын, — торжественно сказала мама, — мои напутственные слова:

Все остальные подарки исчезли скоро, как глухарь, которого мы быстро съели. А слова ее и сейчас помню. Берегу их, как глаза и честь.

 

ДЕДУШКА ЛЕНИН

Проснулся однажды и вижу: смотрит на меня какой-то дедушка с бумаги, висящей на стене, за мной наблюдает. Глаза у него прищурены, будто спрашивает: «Как живешь, малыш? Что будешь делать?»

И я опять нырнул в постель. Постель мягкая: лежу на оленьей шкуре, а укрываюсь шубой мамы. Та шуба сшита из лебединых шкурок. Лебяжий пух нежен. Тепло. Хорошо!..

А дедушка опять глядит. Словно спрашивает: «Долго ли будешь валяться? Не проспишь ли ясное утро?»

Я выскочил из постели. Знаю, в ясное утро глухари токуют. А слушать глухариную песню — чудо!

Хрустальные капельки росы на листьях поют, зеленая тайга поет, солнце, выплывающее из-за деревьев, поет. Такую песню ленивый не услышит. Он проспит, проваляется в постели.

«Молодец! Молодец!» — говорят глаза дедушки.

Вошла в избу мама.

— А кто этот дедушка? — спросил я.

— Это Ленин.

Мама только что посмотрела сеть. Принесла ведро рыбы. Язи прыгают, резвятся в ведре, даже нежные сырки еще живые, не успели уснуть.

А я уже одеваюсь. Натягиваю на ноги нюки-вай — легкие замшевые сапожки с красивым орнаментом, изображающим лягушачью лапу.

— Мне теперь ботинки надо, — говорю маме. — И фуражку…

— Приедет папа и купит. В магазине теперь много товара. Все там есть. Раньше в деревне не было магазина. Ленин помог…

И мне казалось, что дедушка Ленин — это тоже мой родной дедушка. И живет он рядом, как мои папа и мама.

 

ШКОЛА — СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК

Я собираюсь в школу. Давно хочу в школу. Мама, дедушка — все мне помогают.

Больше всех помогает отец. Атя. Он недавно вернулся с войны. А когда уходил на фронт, я был еще маленький.

Мама и бабушка плакали, когда провожали его. А я не плакал. Я думал, что уже вырос и стал мужчиной. Но атя вернулся, а я вырос совсем немного.

Отец большой и сильный. Гитлер стрелял в него, но атя живой. Атю нельзя убить. Мы идем с ним в школу. Моя ладонь в твердой, с мозолями, руке отца. Сухая трава шуршит под ногами.

Атя хороший и дедушка хороший. Только почему-то спорят. Почему? Не понимаю…

Атя говорит: «Дедушка твой шаман. Мы с товарищами хотели разбить его бубен. Но дед, сам, добровольно сдал в колхоз лошадь, корову, барана. Бубен Ась-ойки мы пока не трогаем. Но ты его разговоры не слушай».

В нашей деревне школа, учителя хорошие. Книги у них умные.

Мама говорит: «Иди в школу. Но знай: дедушка наш не злой. Он меня, маленькую, плохому не учил. Добра и разума он всем хочет. Иди в школу, слушайся учительницу. Ты сам теперь большой. Сам и решай. Живи. Учись. Думай».

В школе был барабан. Совсем как бубен дедушки. И хотя по барабану били не лапками священной птицы гагары, а обыкновенными палочками, он так же, как бубен, гудел, шумел, гремел.

Дедушка говорил: «Видишь, и новым людям нужен бубен. Без старого не будет нового. А учительница твоя хорошая. Здоровается со мной. Так учись. Книг много читай. Понимай все: будешь делать так, чтобы людям хорошо жилось».

И я пошел в школу.

Пролетела сорока. Я знаю, что сорока болтушка. Она расскажет всем, что я иду в школу. Я хочу, чтобы сорока быстрее сказала всем, что я иду в школу.

Все ребята пришли в школу нарядные. Цветные ситцевые рубашки расшиты узорами. На замшевых сапожках тоже узоры. От них пахнет не только шкурой, но и красной охрой. А на кожаных нярах узоры из бисера. Только у меня нет никаких узоров. У меня ботинки. Все, глядя на меня, удивляются моим необыкновенным ботинкам. Их привез из большого города папа. А на мальчика, который пришел в школу в малице из оленьей шкуры, никто не смотрит, не удивляется. Обыкновенная у него малица. Только ведь осень еще, не так холодно, чтобы в шкуре ходить. У большинства мальчиков длинные волосы, заплетенные в косички. Волосы блестят. Обыкновенно блестят, от обыкновенного рыбьего жира.

У меня волосы короткие. Подстригала меня сама мама. Еще накануне. Она и голову мне вымыла. Мыла и говорила ласково: «Пусть будет твоя голова красивой и умной». И я так же думал. Только тихо, про себя. Боялся, что меня не возьмут в школу… И еще разные слова говорила мама, когда подстригала меня. У каждого манси должна быть своя форма стрижки. Если все дети будут одинаково подстрижены, думают взрослые, то они заболеют. Особенно смешно был острижен один из мальчиков: на макушке головы голо, а по краям оставлены черные космы. Если остричь эти космы (говорила его бабушка), внука возьмет куль — злой дух. У большинства мальчиков и девочек просто косички. Косички заплетены цветными шерстяными шнурками, у других ситцевыми… Не разобраться сразу злому духу — кулю, у кого какая голова…

— Слушайся учительницу. Она будет тебе матерью. — Мама заплакала. Я рванулся к ней. Я не мог представить, как чужая русская тетя будет моей мамой. И как родная мама может оставить меня в чужом доме, в школе. Мне нравится школа, но я не хочу, чтобы мама уходила.

И все же мама меня оставила. Уехала на берег большой реки ловить рыбу.

У других ребят мамы тоже на промысле…

В школе никто не плакал. Не плакал больше и я. Только утром подушка моя была чуть влажной от слез, упавших украдкой. А когда закружились снежинки и река покрылась настоящим льдом, я все же решил бежать к маме, добраться до нее во что бы то ни стало! Легче всего бежать было по реке. Она, покрытая льдом, гладкая, как дорога. Я помнил эту дорогу. Летом мы с мамой не раз ездили. Тогда вода была высокой, но и сейчас можно узнать все повороты речки, по которой ездили на лодках. Только одному страшно. Вот если бы вдвоем!

У Кирилла мама была там же, где моя. Я поделился с ним своим планом. Конечно, Кирилл не только обрадовался, но захотел бежать сейчас же. Решили идти утром. Я знал: ноябрьский день хотя и короток, но если выйти из деревни сразу же после завтрака, когда еще темно, то к полному рассвету можно дойти до речки, где большая дорога расходится на две. Хорошо будет видно, по какой идти.

Ночью мне снилась мама. То казалось, что она стала учительницей. Была совсем рядом и говорила, как русская тетя, разные слова. То была обыкновенной мамой в мансийском платье, расшитом обыкновенным мансийским орнаментом. Я бежал к ней, хотел прижаться к ее груди. Но она почему-то уходила от меня. Я плакал, умолял взять меня к себе. Она смотрела на меня печальными глазами и шла мимо.

Утром, позавтракав, ребята отправились в классы, а мы с Кириллом незаметно надели малицы и побежали к реке. Идти было совсем легко. Мороз небольшой. И ветер где-то уснул. Тишина стояла. Только снежок чуть-чуть похрустывал под валенками. Сначала мы шли не по дороге, а по льду. Правда, скользить было уже невозможно. Но все же лед есть лед. Кажется, не идешь, а катишься.

Морозно, но хорошо. Идти хорошо. Весело и легко на душе. Радуешься тому, что впереди дорога и долгое путешествие.

И по дороге было хорошо шагать. Даже лучше, чем по льду. Впрочем, это тот же самый лед, только снег на нем укатан до блеска. Следы саней и нарт, следы копыт коней. Почту возят. На лошадях. На оленях иногда даже здесь ездят. Я сам своими глазами видел. Вот хорошо бы сейчас на оленях прокатиться. Ведь до другой деревни на лодке и то долго едешь. Почти целый день. Километров, наверно, тридцать.

А до мамы еще дальше. За другой деревней их промысел находится.

Вот уже и солнце выглянуло краешком глаза из-за дальнего леса. Заблестела узкая санная дорога, заблестела белая шубка реки и пологий заснеженный берег. Хорошо идти, когда светит солнце. Хорошо, когда веришь, что дойдешь до мамы. И мама все поймет. Хорошо, когда кто-то понимает тебя.

Сначала шли по местности, на которой много следов человека. То здесь, то там стоят стога сена. На берегу иногда виднеется легкий шалаш, сложенный из больших кусков коры лиственницы. Но скоро пошли настоящие дикие места: ни одного санного следа, никакого признака человека. Только снег. Застывшая река. Лес на берегу.

Мы шли под крутым берегом реки. На высоком берегу, купаясь в золоте зимнего солнца, в бледной бирюзе морозного неба стояли лесные гиганты, свесившиеся над самой крутизной. Внизу еще царят предутренние сумерки, а глянешь вверх — все залито блеском. Впереди река становится все шире и шире, белоснежная, сияющая река. За каждым поворотом она открывает новую даль. Сначала ноги были легкие, как крылья, но валенки тяжелели с каждым поворотом. И мы время от времени стали присаживаться. То на сваленное дерево присядем, то на заснеженную кочку. А под кочкой — норка горностая. Зверек бегал, наверно, совсем недавно. И зайцы натропили ночью столько дорожек, что их даже не сосчитать, не то чтобы разобраться, куда дорожки ведут.

— А интересно: сколько километров проходит за ночь заяц? — спрашиваю я Кирилла.

— Наверное, не один и не два, — отвечает Кирилл.

— По-моему, километров сорок. Не меньше!

— Конечно! У них четыре ноги. Им легче.

— Что ты?! Думаешь, мы слабее какого-то косого зайца? Мы ведь школьники, не малыши. Неужели мы за день не дойдем? До промысла как раз километров сорок. А половину мы уже прошли.

— Может быть, переночуем в деревне, которая будет за тем лесом? — предлагает Кирилл.

— Знаешь, если пойти прямо по реке и не заходить в деревню, можно быстрее дойти до мамы. Разве тебе эта незнакомая деревня нужна, а не мама?

— Но ведь скоро ночь…

— В этой деревне нас никто не ждет, — настаиваю я. — И неловко как-то стучаться в чужую дверь… Они будут смотреть на нас большими глазами, спрашивать, кто мы такие. Разве тебе не будет стыдно?

— И правда, — согласился Кирилл. — Они могут схватить нас и вернуть в школу. И мы не увидим наших мам.

— Лучше уж идти.

— Если пойдем прямо к реке, а там свернем к протоке, то сократим путь знаешь на сколько! К звездам мы уже будем на промысле.

Как порешили, так и сделали. Снова весело захрустел под ногами снег. От одной мысли, что мы сегодня увидим своих мам, к ногам как будто прихлынули силы. Да к тому же выскочила лисица. Виляя огненным хвостом, она побежала в ту сторону, куда шли и мы. Мы совсем забыли про усталость. Полетели за ней следом. Но снег все равно тяжелел и тяжелел. То ли глубже он стал, то ли устали ноги. Даже веселая лисица, которая удачно мышковала на снегу, не помогала.

Снег взметнулся. Раздалось кудахтанье. То куропатки, растревоженные нами, взмахнув белыми крыльями с черными обводами, вылетели из-под обрыва. Чуть поднявшись, они тут же нырнули в сосновую поросль.

У обрыва в большую реку впадала маленькая лесная речка.

Лесная речка как новая сказка. Деревья остановились, снег засверкал. Ни дорог, ни троп. Мы идем по непроторенному снежному покрову. Деревья словно стражи покоя. Толстые стволы их подходят близко друг к другу. Ветви кедра, раскидистые вершины сосен, кроны елей местами переплелись, смешались настолько, что не проскользнуть сквозь них даже солнечному лучу. А солнце низкое, морозное. Ловко лавируя между деревьями, идем мы по лесу. Как охотники идем, как настоящие манси. Птиц видим: сами они беленькие, носы черные, глаза черные. Что это такое? У меня был лук. Натянул его. Запела стрела.

Одна птица упала. Другие улетели. Смотрим: не куропатка ли? Наверно, она самая. Глаза черные, носы черные, сами беленькие. Крылья не помогли ей.

Стрелы мои оказались сильнее крыльев птицы. Значит, и сам я сильнее птиц! Хорошо быть добытчиком птиц. Хорошо чувствовать себя сильнее крылатых.

Погода очень тихая. Очень хорошая погода. Сосна стоит, не шелохнется. Под сосной снег замусорен: валяются ветки, лишайник, сосновые иглы и шелуха от кедрового ореха. Вокруг дерева пороша. На ровном снегу беспорядок. Кто здесь безобразничал? Какой зверек? Пороша вела от дерева к дереву. Значит, здесь кто-то шел. Кто-то на дереве, должно быть, сидит.

«Цок!» — раздался сверху пронзительный свист.

Я смотрю вверх, на заснеженные ветви сосны: ничего там нет.

«Цок! Цок!» — повторился свист. Затрепетала вершина кедра, который стоял недалеко от сосны.

«Цок! Цок!» И с вершины кто-то метнулся на соседнюю пихту.

Ожила ветка пихты, качается. Смотрим — видим зверька в пушистой шубке.

— Давай-ка я стрельну, — говорит Кирилл.

Луки и стрелы у нас всегда с собой. И в школе после уроков каждый день ходили стрелять в цель. Кирилл натягивает лук, хладнокровно целится, стреляет. Ударяясь о ветки, сбивая шелуху, вниз летит серый комок меха. Белка. Лежит в снегу в той же позе, как в тот момент, когда она сидела на ветке, когда ее поразила стрела. Головка с острыми стоячими ушками запрокинута вверх. Лапки взметнулись к самому подбородку. Задние ноги и хвост распластались — готовились к большому прыжку, стремились к новой высоте, к свету, жизни… Кажется, вот вскочит этот прыткий зверек, взметнется по стволу серым пламенем, качнется ветка, другая, запляшет дерево, радуясь жизни. Но дерево не оживает. Снег мертвый. Зверек недвижим.

Кирилл бежит к своей добыче. Берет зверька в руки. Рассматривает. Довольная улыбка расплывается на его лице. Попал острием стрелы в голову. Чуть-чуть не в глаз.

— Поторопился, — говорит Кирилл. — В следующий раз надо попасть прямо в глаз. Наш дедушка, говорят, стрелял белке в глаз.

Кирилл был подпоясан красивым дедушкиным поясом. На поясе зубы медведей, росомах, лосей. Много зверей убивал когда-то дедушка. И Кирилл не хочет отставать. Вот уже первого зверька убил. Надо бы снять шкурку белки да и повесить ее на пояс. Из костяных ножен вытаскивает Кирилл большой дедушкин нож, надрезает шкурку на лапах, потом у подбородка, затем быстро стаскивает ее, как чулок снимают с ноги, вывернув наизнанку, мездрой наружу. Все делает так, как дедушка делал на охоте. Не раз он брал нас с собой. Ободранная тушка белки кого-то напоминает. Но кого? А-а-а! Так она на ящерицу похожа! Такая же продолговатая голова, длинное туловище, лапы. Вместо пушистого хвоста голый обрубок. И ящерицы обрубают свои хвосты… Мы сами видели это, а не только слышали. Тушка белки похожа на ящерицу. Видно, белка была когда-то ящерицей. Ползала по земле, а не летала-прыгала по ветвям высоких деревьев.

А медведь, с которого сияли шкуру, похож на человека. Сами видели недавно, когда охотники убили медведя…

«Медведь тоже человек, — говорит дедушка, — только дремучий лесной человек. Дикий он. Потому в берлоге живет. А если убьешь его, устроишь медвежий праздник, он вновь прозреет. Станет или человеком, или духом, богом или червячком, или ящерицей, или просто ветром.

Все рождаются и умирают, потом вновь рождаются то в одном облике, то в другом. Все зависит от поступков, которые совершал ты в своей жизни, — утверждает дедушка. — Но стремятся все быть духом высшим — человеком. Нелегко достичь высшего, просветленного состояния. Трудно достичь совершенства, но к этому надо стремиться».

«Интересно, кем я был? — думает Кирилл. — Может, вправду росомахой, как говорит, смеясь, бабушка. У-уф! Плохо быть росомахой. Росомаха черная, лохматая, вонючая, злая… К тому же ее люди зовут разбойницей, ворюгой. Нет! Нет! Я не мог быть росомахой. Нярмишка меня просто дразнит. Он такой колючий…»

— У-уф! Вот ее следы! — воскликнул Кирилл, увидев глубокие ямы на снегу, точно нарисованные через ровные промежутки большого снега. Вертлявая росомаха шла, видно, как обычно, прыгая, виляя толстым задом, махая пушистым хвостом.

Снег словно страница книги. Все на той странице написано. Возле ели протропил ровную строчку хитрый горностай. Сложный узор из следов вышила на снежном полотне юркая ласка. Вот строгий соболиный след. А тут купался в снегу кем-то испуганный заяц, видно, спасался от преследователя. А что за история произошла здесь, возле этих засыпанных снегом кустов тальника? Снег истоптан, помят. Здесь, видно, разыгралась лесная драма. Следы недавней борьбы запечатлел снег: краснели пятна крови и валялись перья. Кто-то с кем-то мерялся силой, кто-то кого-то здесь одолел. Вот ровная борозда, по ней волокли жертву. Два крошечных следа вокруг борозды. Наверно, это горностай. У него такой бисерный след. Двое волокли одного. По перьям похоже на белую куропатку. Зазевалась, наверно. Вот и потащили ее в глубокую нору. На белом снегу зияла темная рана. Это вход в убежище горностая. Под снегом тоже жизнь. Странно, маленькие и бескрылые горностаи съели крылатую большую птицу…

«Живут и побеждают не только крылатые, — любит говаривать дедушка. — Жизнь — борьба добрых и злых духов…»

— А это чьи следы? — вдруг воскликнул Кирилл. — Такие большие, глубокие. Не медвежьи ли?

— Медвежьи на человечьи похожи. А это копыта, — говорю я. — Лось, наверно.

— И правда лось…

Мы ушли от лося. Вышли снова к большой реке.

Вдруг увидели чудо: на противоположной стороне по берегу кто-то мчался на лошади. Сначала мы испугались. Подумали, погоня за нами. Хотели было прятаться. Но человек, взглянув на нас издали, стеганул лошадь плеткой и промчался дальше.

— Возьмите нас, дяденька! Нам в ту же сторону! — закричали мы.

Но дяденька не услышал. Он хлестал свою лошадь. Только снег вихрился под копытами.

Долго мы бежали за нартой. Но лошадь бежит быстрей. Скоро она скрылась за мысом…

Уже сумерки надвигались.

— Пойдем лучше по следу, — предложил приятель, — а то еще заблудимся. Человек этот ведь не в лес ехал. Может, там наши мамы.

— Нет! Речка, она всегда виляет. Зря потеряем время. Пойдем лучше прямо.

Но впереди не оказалось ни следа, ни речки. Пока спорили, что делать, совсем стемнело. На небе зажглись звезды. Казалось, они чуть позванивали. И снег стал звонче. Это заиграл мороз. Взошла луна. Глазом великана она выглядывала из-за заснеженного тальника. Если бы я был один, то наверняка испугался бы. А когда вдвоем, не страшно. Даже хорошо, что появилась луна. Снег заголубел, заискрился. И небо стало не таким мрачным.

Захотелось поиграть в загадки. И я под легкий хруст снега начал обычную игру:

Полная луна разливала голубовато-серебристый свет, тихо трепещущий над глубоко задумавшейся заснеженной рекой. Звезды усиленно мерцали, стараясь проникнуть своими нежными лучами через толщу лунного тумана, окутавшего землю. Лунная тишина заколдовала землю.

Мы шли теперь медленно, тихо переговаривались.

— Тебе не кажется, что луна — глаз великана? — говорит загадочно Кирилл.

— Кажется… Только не глазом великана, а будто из-за деревьев смотрит Танварп-эква.

— Та, которая по ночам любит щекотать? Так она ведь около деревни живет. Мама сказывала.

— А может, деревня правда здесь. Где-то недалеко.

— Пусть хоть Танварп-эква. Только бы недолго нам идти.

— Ноги мои стали каменными. Может, присядем?

— Садиться нельзя. Снег приворожит. И нам не встать потом.

— А мы не на снег. Вот на то поваленное дерево.

— Ладно, посидим. Я тоже устал. Хочешь хлеба? У меня еще два кусочка осталось. Даже с маслом.

— Откуда у тебя столько хлеба? Мы ведь уже вчерашнюю порцию съели.

— Я давно готовился. Не весь хлеб съедал. И сахар, и масло откладывал. Ждал, когда река станет.

— А чего ты мне не сказал? Я бы тоже…

— Я не думал, что ты…

— Смотри-ка!.. Глаз луны ближе стал. Может, и правда Танварп-эква?! Она тебя еще не щекочет? Меня, кажется, уже начинает. Ноги мои будто кипят.

— Танварп-эква трогает только спящих. А ты ведь еще не спишь. Или засыпаешь?

— Нет. Но…

— Смотри-ка! Смотри! Вот там! Кто-то едет.

И правда. По гриве, среди редких корявых деревьев, что-то замелькало, то появляясь, то исчезая. В голубом лунном свете будто летела по снегу голубая тень. Но все же это была не тень, а лошадь. Настоящая лошадь. Она неслась не как сказочная лунная стрела, а как обыкновенная лошадь, по хорошо укатанной дороге.

Значит, там дорога.

И мы побежали. Но кочки, пни, ямы мешали нам. Мы падали, поднимались и снова бежали. На мгновение ноги будто обрели крылья. Но на дороге, до которой мы еле добрались, сверкали лишь лунные искры от следов только что умчавшихся саней.

— Та же самая дорога! Я же говорил. Теперь нас могут найти. Авось опять поедут.

— Я больше не могу идти, — рухнув на снег, протянул Кирилл.

— Ладно, отдохнем. И пойдем дальше. Я знаю. Это совсем недалеко. Всего несколько километров. Мы должны, должны дойти. Там ведь наши мамы.

Отдохнув, мы снова шли. Шли медленно, еле-еле перебирая ногами, будто шли не по гладкой, наезженной дороге, а по глубокому снегу.

«Еще немножко! Еще немножко! Там наши мамы. Мы должны, должны дойти. Мамы нас ждут. Мы должны, должны!» — как заклинание повторял я, подбадривая теперь уже не только товарища, а больше самого себя. Лунные искры закружились, заплясали. Голову тянуло к земле. Но снежинки все же похрустывали, ноги шли, потому что в сознании светилось: м о я  м а м а…

Она просила сделать шаг, еще шаг. Она умоляла не садиться на снег, а то увидишь Танварп-экву. А кто хочет увидеть Танварп-экву?

Лучше уж не видеть ее. Лучше уж сделать еще шаг, — а там и мама. Самая светлая, добрая, ласковая!

Шерсть малицы вокруг лица покрылась неприятным наростом — куржаком.

Глаза стало резать словно ножами. Слезы повисали на ресницах, превращались в льдинки.

Нос все время надо было прятать в заиндевелые рукавицы. Холод лез всюду, щипал, замораживал.

Потом я видел, как наши синие тени покачивались на голубом снегу, словно два карликовых деревца под сильным ветром…

И когда кто-то схватил меня большими сильными руками, я своими глазами увидел перед собой настоящую быстроногую лошадь, широкие сани, — тогда я позволил своей голове закружиться в синих лунных искрах.

И по взгляду человека, схватившего меня, я понял, что этот довезет до мамы.

Есть много чужих людей, которые относятся к человеку, попавшему в беду, как к своему, родному.

Я погрузился в забытье…

А утром, проснувшись, увидел: мама накладывает на мой горячий лоб мокрую тряпку и что-то говорит.

Слова были обыкновенные, какие говорят все мамы своим детям: чуточку строгие и ласковые в то же время.

В них всегда справедливость. И даже если слова мамы и на самом деле строгие, даже тогда совсем не обидно. А как-то необыкновенно хорошо. Светло. Тепло…

Голова моя кружилась. Ломило тело, ноги. Но рядом была мама. Ее глаза смотрели на меня с любовью. Мама поняла. Поняла, почему мы с Кириллом бежали из школы. Ведь нам не только хотелось увидеть наших мам. Нет, не только это. Что-то большее было причиной. Соскучились? Да. Но не только это. Что-то большее было… Да, было! Потому и пошли наугад, не побоялись мороза и дальней дороги.

Но наши мамы скоро нас снова отвезли в школу. Только мы выздоровели — и нас сразу отвезли в школу. Было обидно. Будто они перестали понимать нас, сыновей. Мы по ночам снова роняли слезы в подушку.

Но потом я стал замечать: учительница не такая уж мне чужая. Она была по-своему доброй и тоже стала меня понимать. Конечно, она не могла, как мама, с утра и до ночи тянуть невод, ловить настоящих живых рыб. Зато умела другое. Она научила меня читать.

И книги были интересны не только своими картинками. Буквы, собираясь в строчки, как стадо оленей по горной тропе, шли и шли, спускаясь от одной мысли, поднимаясь к другой.

Прочитаешь страницу — будто тропу пройдешь, вторую прочитаешь — на незнакомую высоту поднимешься, а книжку прочтешь — в волшебной стране побываешь, все ее дороги и тропинки изведаешь…

Летом я был снова с мамой.

Ловил рыбу, гонялся за утками, и даже настоящие, дикие гуси не раз убегали от меня, словно трусливые зайцы. И Кирилл был со своей мамой.

Хорошо было мне в окружении рыб, птиц, таежных зверей, но почему-то книжки становились интересней и интересней. Они будто колдуны. Зачаровывают. Сидишь и смотришь в бумагу. И не желаешь бегать так много, как раньше. Вспоминается учительница. А к осени мне захотелось свою учительницу увидеть.

Еле дождался первого сентября. Шел в школу, как на праздник.

И Кирилл шел в школу, как на праздник… Он шел рядом со мной, улыбчивый, веселый.

Школа — большой светлый праздник.

Праздник, когда мама и папа со мной. Неужели этот праздник кончается? Папу увезли в черной кошевке. И лошадь черная, быстрая. На быстрой лошади увез моего папу большой начальник района. Он сказал, что надо поднимать новый колхоз. И папа поехал… Стал он там председателем колхоза. Колхоз этот далеко-далеко от нашей деревни. Не один раз надо остановиться на лошадях, чтобы доехать до той деревни. Не один раз чай кипятить, чтобы доехать до той деревни. Далеко… А дедушка уже старый. И бабушка старая. Собака у них стала старой. Они не могут ехать так далеко. И мама не поехала. Кто будет кормить дедушку? Кто будет кормить бабушку? И мне надо учиться. Как я могу оставить школу, которая мне нравится? У них там, может быть, и школы-то настоящей нет, одни олени. А мне нравится теперь наша учительница. Нет… Я не хочу в дальний колхоз. Я с мамой, с дедушкой, с бабушкой хочу. Папа уехал, а мы остались. Скучно без папы. Холодно.

 

ДЕДУШКА УХОДИТ В ИНОЙ МИР

В трубе чувала завывал ветер. Холодный ветер, злой ветер, ветер, несущий смерть. Под напором этого ветра еле удерживалась наша ветхая избушка. Казалось, вот-вот она сорвется и огромной черной птицей взлетит туда, где одна смерть…

Ась-ойка лежал на мягкой оленьей шкуре ногами к живому огню. Он умирал. Всю долгую жизнь дедушка поддерживал огонь нашего очага. Теперь у огня сидели Анеква, моя бабушка, и я. Собака Нёхс, положив голову на лапы, глядела на дедушку тревожными глазами.

Ась-ойка говорил тихо, в лад завыванию ветра в трубе.

— Видно, настало мое время уходить. Слышите, как воет черный ветер, как зовет меня…

Ась-ойка закашлялся, потом застонал. Непривычно было слышать его стоны. На днях он казался сильным. Плел гимгу и сказку сказывал. Даже на рыбалку мы опять сходили…

Сегодня он лежал слабым и немощным.

Ась-ойка знал, что он умирает, и ему было тяжело.

— Вот зовет меня Торум к себе. И я уйду. А вы оставайтесь с честью. Доплетите мою гимгу. Председатель колхоза придет — извинитесь, что я ушел, не докончив ловушку. Надеюсь, внук мой доплетет ее. Ну-ка, бери корень, плети, — обращаясь ко мне, сказал дедушка и тяжело закашлялся.

Я стал плести гимгу, со страхом поглядывая на дедушку, еще не понимая до конца, что происходит.

— Ты, внучек, большой вырос, — снова начал дедушка хрипловатым голосом. — Скоро по жизни пойдешь. Везде ходи, внучек, да только не забывай законы твоих предков…

Он, казалось, рассуждал вслух, уже для себя. И я сидел, слушал, слушал. Слушал дедушку, но чудилось, что это говорил ветер, который выл в трубе чувала, говорила тайга, которая стонала за стенами избушки.

— Я умираю, ты остаешься, — продолжал дедушка. — Кем ты будешь? Строителем жизни или ее разрушителем? Не знаю, кем ты будешь. Знаю, кем я был. Знаю, что я хочу. Я был шаманом, был охотником. Учил охоте охотников, подбадривал их песнями и сказками в тяжелые голодные, дни долгой-долгой зимы. Я сегодня не успею тебе сказать все. Но с тобой не прощаюсь. Горе прижмет — вспомни меня. В большой трудной дороге будешь — вспомни меня. Чему я тебя учил, вспомни. И тогда рядом с тобой будут семь духов. Их я оставляю тебе: Когтистого Мужика, Лебедя-Журавля, Росомаху, Лягушку, Ворона, Осетра, Лося. Разные они. Разное услышишь от них… Но ты слушай, что они скажут, и мотай себе на ус. У каждого своя боль, каждый в чем-то прав. Не отворачивайся от чужой боли. Постарайся понять и другого. Научись перебирать пальцами струны моего волшебного журавля-лебедя — и ты услышишь песни солнца, воздуха, земли, воды, огня…

Огонь в чувале тревожно затрещал, вспыхнув на мгновение ярче обычного. Ветер в трубе завыл и замолк, испустив тяжелый вздох.

Замолк и дедушка. Лицо его побелело, руки и ноги вытянулись, как жерди, подслеповатые глаза закрылись.

— Ой, куда от меня ушел? Зачем оставил? Одну! Ой! Ох! — запричитала, заплакала бабушка, незаметно появившаяся рядом с Ась-ойкой.

Он лежал на шкуре, как срубленное дерево, неподвижно.

Поверить, что с говорившим за мгновение до этого человеком все кончено, что он никогда не придет с рыбалки, торжественно неся большую рыбу, не сядет за стол, не расскажет больше сказку, не пожалеет бабушку, — поверить в это мне казалось величайшей нелепостью.

Да я просто еще и не представлял себе жизнь без дедушки.

Пришли соседи. Они всю ночь в чувале поддерживали огонь.

Я задремал. И во сне снова увидел дедушку. Он был, как вчера, живой, веселый. Рассказывал про Минсуснэхума, про его трудовые подвиги… Такой же сон увидела и Агирись. В ту ночь дедушка снился многим, ведь все думали о нем.

Я обрадовался, что Ась-ойка жив-здоров. Мой восторг старшие восприняли с грустью.

Чтобы с достоинством проводить дедушку, приехали шаманы Якса и Нярмишка. Нярмишка сидел в «священном» углу избушки, готовился к камланию. На нем была высокая шаманская шапка, сделанная из железных обручей. Эту шапку и посох для духов Ась-ойка завещал Нярмишке.

Чувал трещал торжественным огнем. Торжественным было моложавое лицо Потепки, он грел койп — вещий бубен — над священным огнем. Вот кожа бубна натянулась, побелела.

— Подай-ка мне быстрее бубен да лапку священного лебедя, — поднимаясь с громким звоном со шкур, пропел Нярмишка. Брови его нахмурились двумя черными воронами.

Потепка тотчас же подал бубен, протянул лапку лебедя, и стрелы заговорили. Нярмишка замер на мгновение и отошел в сторонку, точно в тень.

В горле Нярмишки заклокотало. Лапки лебедя и стрелы тихо застучали. Первые удары, скользящие и легкие, вызвали только звон металлических блях и серебряных монет на бубне. Лишь от следующих ударов зазвучала шкура многозвучного койпа, вещего бубна умершего шамана, моего дедушки, и вслед затем вырос голос Нярмишки:

— Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!..

Нярмишка камлал, рассказывая о жизни дедушки, славя его и благодаря. Нярмишка плакал в камлании своем, жаловался на краткость жизни…

Анеква сидит у чувала. Она сидит неподвижно и смотрит в огонь. Время от времени она бросает в пламя поленья и снова окаменевает… Большое горе глядит из каждого угла нашего жилища, где совсем недавно звучала сказка. А сегодня стало холодно, неуютно, пустынно…

Дедушку схоронили. Мама снова уехала на промысел. Я доканчиваю плести гимгу. И Кирилл с сестрою остались с матерью одни, такие же немощные, обессиленные, как и мы. И я никак не могу понять, откуда приходит эта самая страшная сказка — смерть…

Скоро умерла и моя бабушка.

Я запомнил слова дедушки: «Я ухожу, мой внук. Но душа моя остается с тобой».

 

МАМА, МОЯ МАМА…

Я стоял перед мамой, растерянный и жалкий. Она лежала на больничной койке. Тихо шептала, будто молилась:

В голосе — слезы. В глазах — боль. Глаза у нее большие и печальные. Но в них искрится еще надежда.

Я оледенел. Не шелохнусь. Боюсь сделать шаг. В дверях стоят. Они в белых халатах. Наблюдают за мной. Из-за них я не знаю, что делать. Не смею подойти к маме. Она растерянно смотрит на меня. Я то оглядываюсь на дверь, то слушаю ее. Она застонала. На мгновение закрыла глаза. Потом горящим взглядом потянулась ко мне.

Мне хочется подойти к маме. К моей маме. Но у дверей они. Смотрят, не спускают глаз. Халаты у них белые. И я — как ледяной. Ноги у меня отяжелели. Только глаза бегают как шальные. Не вижу ни матери, ни белых халатов…

О, почему не подошел я к ней, моей родной?! Почему не упал на грудь? Не поцеловал, не приласкал почему?! Может быть, я надеялся, что помогут духи?

Почему она сама не подозвала меня? Может, она еще верила, что мы увидимся, будем жить, смеяться, радоваться солнцу, как и раньше?

Она вставала с солнцем. Радовалась солнцу. Была моим солнцем! Хорошо, когда солнце!..

Она не позвала меня, не простилась.

Она заставила меня всю жизнь вздрагивать. Вспомню — вздрогну. Сердце съежится. Скорчишься, как от стыда, как от боли. Зачем она мне оставила вечную боль, вечные слезы, вечный стыд за мою холодность, за мою недогадливость?!

А может, она нарочно оставила во мне этот беспокойный дух? Оставила для того, чтобы я помнил, что и у меня была мама, которой я обязан жизнью. Сыновнего тепла от меня было мало. Человек должен быть щедрым. Он не должен стыдиться ласки. Не имеет он права бояться постороннего взгляда. Он должен быть самим собой, а не ледышкой. Сердечность и внимание, тепло и ласка — начало человека.

Может, она нарочно не простилась со мной, чтобы я всю жизнь чувствовал, что я в долгу перед людьми, как перед матерью?

Маму похоронили. Приехал отец, сходил на могилу. Потом мы с отцом и тетей Акулиной, которая когда-то нянчила меня, сели на катер и поплыли вниз по Оби, далеко-далеко от родной деревни. В новой, незнакомой деревне люди говорили на непонятном, на хантыйском языке. И многое было непонятно мне. Почему здесь за столом хлеб, сметана, мясо? Почему в мамином доме всего этого не было? Почему моя мама с утра до самой ночи со звеном рыбаков ловила рыбу, а новая жена отца — моя мачеха — сидит дома? Другие женщины-колхозницы, так же как и моя мама, ловят рыбу, охотятся, корчуют лес, сажают картошку. Я знаю, мой отец председатель колхоза. Но не знал я тогда, что мачеха моя болела. Досадно мне было в конце концов: почему у других ребят есть мамы, а у меня должна быть мачеха?

От этих дум я заболел. Заболел какой-то странной болезнью. Меня не бросало в жар, не трясла лихорадка — меня пронизывал холод. И я просто дрожал. Все время дрожал, как маленький щенок, выброшенный на колючий снег из темной теплой конуры.

Мама, казалось мне, здесь, где-то рядом. Она часто снилась мне. Я снова слышал ее родной голос…

Так было и в то утро.

«Пусть еще поспит, — говорила мама, точно баюкая. — Устал, наверно».

«С чего уставать? С пустой охоты? Скоро десять лет ему, а все ничего не приносит».

Этот другой — и тоже привычный — голос пытается возвратить меня из светлого сна в мое горькое утро.

«Какой же он еще охотник! Поймите, он ученик!» Эти слова баюкают меня. И снова передо мной выплывает полузабытое лицо моей мамы.

«Зачем ему тогда новое ружье купили? Дорогое ружье. А утки где?»

Утки летят в голубом моем сне. Летят со свистом. Черными стаями кружатся. Они смеются надо мной, что я не могу попасть в них. А на озеро надвигается сумрак ночи. И где-то зычно хохочет филин.

«Когда вырастет, принесет он вам не только уток…»

Просыпаюсь. Краешком глаза вижу: наша учительница Евфросиния Ивановна говорит с мачехой. А мне-то показалось, что это мама.

«Опять проспал», — мелькает в сознании. И я с ужасом ныряю под тяжелую оленью шкуру.

— Как проснется, пусть сразу бежит в школу. Он должен учиться! — говорит учительница моей мачехе.

Мачеха не была злой. Никогда не била меня. Только иногда ворчала. А вот однажды пожаловалась на меня. Наговорила учительнице, будто я один съел всю выданную семье пайку хлеба и сахара.

Вызвали меня в кабинет. За большим длинным столом сидела моя учительница. Напротив нее — мачеха. Когда я входил, она что-то торопливо объясняла учительнице. Я разобрал только два слова: «вор, вор». Я стоял перед ними как потерянный. Дрожал, словно на лютом морозе. Мороз ходил не по коже, а пробирался внутрь, леденя душу. Вот-вот я весь оледенею. Последняя надежда: тянусь взглядом к учительнице. Но что я вижу?! Она поверила мачехе… Даже стала ругать меня. Та, которая говорила голосом мамы, поверила не мне!

Слезы покатились из глаз. А язык словно примерз. Только дрожащие ноги еще несли меня. И я побежал прочь от холода, от напраслины, от этих не понимающих меня женщин…

Самая большая дорога у нас — река. По реке привезли меня к мачехе. Я помню это. Река эта была тогда живой, играла волнами, блестела на солнце. Теперь она замерзла, укрылась белым снегом. Посреди нее змеилась узкая санная дорога. По реке ездили на лошадях и на оленях, ходили пешком. До родной деревни, деревни моего детства, было недалеко: каких-то сто километров. И я побежал по снежной реке. Но ветер был колючий. Он жег лицо, пробирался под мех малицы. А наступавшая ночь показалась черной колдуньей Танварп-эквой… «Защекочет меня ледяными пальцами Танварп-эква, и никогда не увидеть мне родную деревню, друзей детства и дядю Сергея, тетю Олю, жену его, которая всегда найдет для меня кусочек сахара, — подумал я, остановившись на развилке двух дорог. — Может, на ночь вернуться обратно и выспаться на каком-нибудь сеновале?»

Я так и сделал. Забрался на чей-то сеновал, на самый верх. Зарылся в сено. Внизу корова. Я слышу, как она жует. Веселее, когда не один… Я засыпаю. И снится мне жаркое лето. Солнце играет в речке. Купается вместе со мной. Вода теплая. Я плыву. Плыву и почему-то смеюсь и плачу. Брызги радужной воды — соленые, как слезы. И ноги почему-то тяжелые. Точно в этой нежной воде они оледенели…

Вдруг сквозь радужный сон слышу чьи-то голоса. Всегда хорошо слышать чей-нибудь голос: и во сне и наяву. Голоса то удаляются, то приближаются. Мне хочется узнать: это голоса настоящих людей или духов?

Меня откопали из-под сена. Подняли на руки. Куда-то долго несли…

А утром я проснулся в интернате, среди таких же, как я, ребят. У моей кровати стояла учительница. Она смотрела на меня не так, как вчера.

— Как ты себя чувствуешь? — сказала она. Так участливо говорила только мама…

На уроках хорошо. Я снова был счастлив, почти счастлив. Но дома… Там по-прежнему мачеха, а не мама.

И мною все больше и больше овладевала таинственная болезнь. Я на глазах у людей высыхал, как осенняя речка, из русла которой уходила живая вода…

В нашей деревне Теги, в центре большого объединенного колхоза, был медпункт. Хороший медпункт. Добрая там была Дохтур-най, как называли фельдшерицу. К ней, а не к шаману уже шли за помощью во время болезни. Из района приезжали волшебники в белых шапках, «снежных платьях» — настоящие врачи. Лечили меня, стараясь вырвать из «цепких лап злых духов» — болезней. А я высыхал и высыхал, как осенняя речка…

Тогда обратился отец к шаману, который жил неподалеку в одинокой юрте на берегу глухой речки, где чаще встретим зверя, чем человека.

Он расспросил, откуда мы родом и что со мной. Потом наотрез отказался шаманить.

«В родном уголке земли осталась душа твоего сына, он очень скучает, — сказал старик отцу. — Туда надо ехать. А я бессилен». Отец мой был коммунистом. Не сразу согласился везти меня в родную деревню. Но делать было нечего. Здоровье мое ухудшалось. И он решил сам не ехать, а отправить меня с тетей Акулиной и ее молодым мужем Никитой. Никита был бригадиром оленеводческой бригады. И втроем на трех оленьих нартах мы помчались в Хомрат-павыл, деревню Камрадку, где «осталась моя душа»…

Я лежал в родном доме. И слышал голос, похожий на голос Нярмишки.

— Все зависит от нас, людей, — говорил он. — Если мы захотим, чтобы мальчик жил, мы все должны будем поклясться, что будем достойны имени человека по отношению к нему, будем охранять его.

— Клянемся! — раздались голоса мужчин.

— Да продолжит сын достойно жизнь мамы. То, что мать не успела сделать, сделает сын. То, что не успела пропеть мать, пропоет сын. И невыплаканные слезы матери — прольет сын. И неотведанное счастье матери — да отведает сын.

Да исполнит сын все мечты-думы матери, дедушки, бабушки!

Да продолжит сын достойно жизнь предков!

Клянемся, люди, что мы ему поможем!

— Клянемся! — раздались голоса.

Еще три ночи мне снились страхи. Еще три ночи меня трясло. Еще три ночи меня холодило. Еще три ночи меня бросало в жар. Но знал я, что не один, вокруг меня добрые люди. И перестало меня трясти. Я долго, долго спал: мне давали пахучее питье из трав.

Холод из меня ушел, ко мне вернулось тепло, спокойствие, странная болезнь, которую Дохтур-най назвала нервной горячкой, из меня ушла… И я снова стал учиться в школе, как все дети нашего Севера.

 

МОЙ НОВЫЙ ДОМ

Поздно вечером мы подъезжали на оленях к Теги, новой деревне моего детства. По небу гуляли звезды. Они блестели, искрились, будто у них тоже веселый праздник.

Звездное небо — сказка.

Вот горит звезда Большого Лося. Когда-то охотник-великан бежал за лосем. Лось был тоже великан. Ноги его были стройными, могучими. И все же охотник догнал его. Вот-вот настигнет стрела. А кто не хочет жить?!

Взмолился лось, прося у Торума помощи. Торум на этот раз, как ни странно, услышал. И превратил его в созвездие Лося. И начертал следы лыж охотника. Они легли на небосводе Млечным Путем. На конце Млечного Пути — дом охотника.

А сам охотник сияет яркой Полярной звездой. Большая Медведица — Лось. Если присмотреться, можно увидеть других лосей. Все они молодые, безрогие. И головы их повернуты к созвездию Солнца, где звезды сияют, образуя круги.

Эту звездную карту можно увидеть и в наскальных изображениях восточного склона Урала. Звездные мифы я слышал от дедушки. Так сказка и жизнь — два ручья — текут, сливаются, дальше бегут вместе, журча и звеня вечно.

Мчались наши олени по звонкой морозной дороге. В небе горела большая Лосиная звезда. И мне казалось, что следы людей, ушедших в иной мир, сияли в туманном Млечном Пути. На конце Млечного Пути — их дома, души.

Большая Лосиная звезда сияла, а все звездное небо улыбалось улыбкой моей мамы, обещая мне дальнюю дорогу в школу…

И стал я жить в школе-интернате.

Школа-интернат — особый дом. Хороший дом. Самая большая комната называется классом. Класс высокий, светлый. В два ряда стоят парты. Парты пахнут краской. Блестят. В углу класса шкаф. В нем книги, тетради, карандаши. На партах чернильницы с синими чернилами. Они лучше синих карандашей пишут. Карандаши у меня были и раньше. А вот чернильницы такой не было. Теперь есть. Хорошо. Перед партами стол учителя. На передней стенке висит черная доска. На ней пишут мелом. В сторонке от классной доски стоят большие классные счеты. В простенке между окнами портрет. Ленин. Смотрит с улыбкой. Ждет, наверно, когда мы все всему научимся.

Ребята бегали по классу, пока не было учительницы. Каждый выбирал себе парту то рядом с окном, то подальше, как охотники выбирают скрадовку для охоты.

В школе-интернате много комнат. Классы, библиотека, спальни. В спальне кровати стоят рядом. Они покрыты цветными одеялами, как осенний лес листьями. Под одеялами матрасы, а не оленьи шкуры. Белые как снег простыни. Чисто, тепло, хорошо. Одна из комнат называется столовой. В два ряда вытянулись большие столы. На них будто только что выпал снег. Это скатерти такие белые. То ли от них светло, то ли от окон больших. Много света. На столах стоят тарелки, лежат ножи, ложки, вилки. Ребята едят все вместе. Всем вместе есть хорошо! Вкусно. Весело.

В школе учатся не все, а только сильные, здоровые. Это заметил я осенью, в первые дни. Сначала каждого осматривает не учительница, а женщина в белом халате. Старшие ее называют Дохтур-най.

У нее есть блестящая металлическая трубка. Слушают ею, как бьется сердце. Затем по груди стучит молоточком; заглядывает в рот, просит показать язык. Не болтливый ли он? Потом что-то пишет. И говорит с учителем. Без Дохтур-най в школу не принимают. Я ее больше всего боялся. Но меня приняли.

А еще интереснее было в бане. Некоторые ребята, те, родители которых кочуют с оленями, не хотели идти мыться. Они на баню смотрели, как трусливые зайцы. Не ждет ли их там что-нибудь страшное? Не живет ли там куль — злой дух? А главное, надо быть раздетым на глазах у чужих людей. Стыдно. Один мальчик смешнее других выглядел. Верхнюю одежду снял, нижнюю снимать отказался наотрез. «Давай так мыться. Все скидывать не могу. Как это быть голым на глазах у всех».

А я бани не боялся, так как мой атя сам складывал печь в этой бане. И я уже мылся. Не раз. В бане было тепло, как летом. Даже жарко. Душно. Как перед грозой. Разделись быстро. Голые, как линялые утки, ребята летали от одного предмета к другому. То и дело слышалось: «Что это?» «А это что?» В бане было шумно, как на птичьем базаре. Шум, гам. Я подошел к баку с холодной водой. Подставил под кран таз. Все смотрели на меня, что будет дальше. А дальше было обыкновенно. Повернул кран — полилась вода. Ребята, как идолы, стояли вокруг меня. Удивленно посматривали. Конечно, те, кто поменьше да из дальних кочевий приехали. Налив немного воды, я вылил ее на пол. Малыши завизжали как ужаленные. Они повскакали с мест и забрались на скамейки. «Что такое?» — спрашивает воспитатель. «Плохая вода, — отвечает кто-то, — злой дух!»

Я знаю, люди боятся холодной воды. Дедушка говорил, что в ледяной воде злые духи живут. Воспитатель показал другую воду. Она была теплой, как солнце. Этой водой поливались, плескались. Было весело, как под солнцем.

Кончился день в новой школе-интернате. Пора спать. И надо было ложиться не на привычные оленьи шкуры, не на низкие нары, а на кровати, с которых нетрудно упасть.

Когда настало утро, увидели чудо. Некоторые спали под кроватью. Ночью разыскали они свою одежду — малицы, ягушки — и легли под кровать. Смешно. Я бы так не сделал. У нас дома тоже кровати. И еще у каждого ученика отдельное полотенце. На полочках лежат мыло, зубной порошок, щетки. Это, может быть, и лишнее. Потому как я серу лиственничную жую. Зубы мои и так чистые, белые, горностаевые.

Школа-интернат — особый дом. Хороший дом. В нем мы все равны.

За окном ходит долгий зимний вечер. Ступит он на снежинку — слышится хруст. Прикоснется к веткам — они звенят на звездном морозе. В такой вечер хорошо сидеть у теплой печки и слушать сказку.

— Жила-была рыбка. Плавала она в речке. Резвилась, играла. А мы ее едим, — говорит один из мальчиков, снимая с чебака сухую шкурку. — Вкусная рыбка!

— А сделало вкусной эту рыбку солнце! Оно ее высушило. Мне дедушка рассказывал.

— Разве солнце всех сильнее?

— Нет! Туча сильнее солнца, — говорит третий мальчик. — Она своими черными крыльями закрывает золотые лучи солнца.

— А кто сильнее тучи?

— Гора. Выше черной тучи белеет голова каменного Урала.

— А сильнее горы кто?

— Говорят, какой-то махар, по-русски его мамонтом зовут. Говорят, он изрешетил даже каменную гору. Оттого в ней так много пещер.

— А сильнее сказочного махара собака. Она насмерть загрызла мамонта. И с тех пор лишь кости его в земле находят.

— А кто сильнее собаки?

— В сказке говорится, будто духи, лесные боги-идолы, сильнее собаки. Они насылают на все живое болезни.

— Если бы духи, лесные идолы, правда были такие сильные, их тогда бы люди в огонь не бросали. Рассердится человек на лесного духа за то, что он не помогает охоте, и сжигает идола.

— Огонь сильнее духов.

— Если огонь такой сильный, то почему он гаснет от дождя?

— Вода сильнее огня.

— А сильнее всех наша учительница. Ее все слушаются, — пролепетал самый маленький мальчик, первоклассник, до этого сидевший молча.

И для меня моя учительница Евфросиния Ивановна всех умнее, сильнее, добрее. Она приходит ко мне во сне. И домой иногда приходит, говорит с мачехой, отцом. И мне кажется, в классе учительница смотрит на меня как-то по-особому. Мне становится тепло-тепло. И я забываю горечь. Зато запоминаю все ее слова, стараясь не пропустить ни одного из них. И писать стараюсь красиво, четко, чисто. Но это мне дается нелегко. Нет-нет да и кляксу поставлю. Ругаю себя за это, но ничего не могу поделать. И костюм у меня стал весь в пятнах. Отец купил суконный синий костюм. А я его весь извозил. На перемене ребята пристают. И я борюсь с ними. Только силенок у меня маловато. Они меня все время на пол валят. Ничего, не особенно это больно. Больнее другое. Когда Евфросиния Ивановна посмотрит на меня, как мачеха. И тогда сердце мое опять забьется живой рыбой в шершавых руках рыбака. Зато когда я первый решу задачу или прочитаю наизусть стихотворение, в глазах Евфросинии Ивановны зажигается особый свет. От него мне становится светло-светло… А на перемене я с ребятами бегаю, балуюсь, словно я самый счастливый, словно у меня тоже, как у всех, есть мама…

И еще одна радость была у меня. Особая радость. Тайная радость. Рядом со мной сидит Сказка. Белая Сказка. Большеглазая сказка. Это не та Агирись, с которой я еще не ходил в школу. Это другая. Ханты. Старшие зовут ее ласково Эвилэнки. Я тайно зову ее Эви. «Эви» по-хантыйски «девушка». Загадочно ведет она себя со мной. Сидит рядом, будто и не замечает меня. Лишь когда у нее по арифметике задача не получается, поглядывает на меня. И я на нее смотрю. Любуюсь ее розовато-снежными щеками с ямочками и ушком, в котором есть дырочки для серьги, ее чуть вздернутым носиком. А она иногда посмотрит на меня задумчиво-загадочными глазами и хотя даже не улыбнется, в душе моей вдруг какая-то волшебная птица замашет крыльями. И, сидя за партой, я лечу вместе с этой белой Сказкой далеко-далеко, в загадочно-волшебное царство, где ласково, светло, высоко.

Но эта сказка длится мгновение.

На улице морозище. Стены нашей школы трещат. А на стеклах окна снежные узоры. Сказочную жизнь нарисовал там мороз. Холодновато в нашем классе. Но когда дерну мою таинственную Эви за косички, когда она опять посмотрит на меня, мне снова тепло, светло, высоко. Дергать ее за косичку — большое, единственное для меня удовольствие. Дерну за косичку и жду, когда запищит или пожалуется Евфросинии Ивановне. Но она, как назло, не пищит, не взвизгивает, не жалуется учительнице. Только взглянет на меня загадочно-сказочными глазами и снова смотрит в тетрадь или в книгу. Мне так и хочется разорвать, выбросить злополучную тетрадь или книгу, но опасаюсь Евфросинии Ивановны — вдруг ее брови нахмурятся, а в глазах погаснет тепло. В них, в глазах русской учительницы, мой свет, моя радость, моя надежда. Не будь их, я тут же замерз бы, как стекло на окне, как снег за окном, как река, закованная льдом.

Прочтет она в книжке стихотворение — по телу тепло пройдет, будто в моей душе, как в потушенном чувале, вдруг разожгли огонек. Огонек разгорается и растет. Меня бросает и в жар и в дрожь. И я становлюсь словно заколдованным. И не смотрю больше на Эви и не дергаю ее за косички, а вслушиваюсь в завораживающее слово Пушкина. И уношусь в волшебный мир, где светло, тепло, высоко. Во мне растет надежда. Надежда безымянная. На что надеюсь, не знаю — наверно, на счастье… И все же мне необычайно тепло, высоко, светло.

В зимние каникулы я поехал к тете, в оленье кочевье.

Скрипят полозья. Цокают копыта. Поет снег. Доносятся крики детей. Веселый лай собак. Восклицания и смех женщин.

— Ого-го! Ого-го!. — однообразная песня пастуха, погоняющего стадо. Мы едем, кочуем вместе с оленеводами, которые сняли сегодня чум и переезжают на новое стойбище.

На новой поляне, окаймленной высоким лесом, поставят оленеводы чум. У нового лесного озера появится пастбище. На новом стойбище потечет привычная жизнь оленевода.

И мы с Ай-Теранти живем этой древней жизнью. И нам эта жизнь кажется сном, таким же белым, смутным, расплывчатым, как эти снега, небеса, и таким же суровым, неспокойным, как снежные бури, налетающие внезапно с ревом и свистом.

Впереди на нарте, запряженной тремя оленями, едет Никита, муж моей тети. Он бригадир колхозного стада. Сзади скользит еще много нарт. Все они соединены в один санный поезд — аргиш.

Никита не гонит оленей, как обычно, а часто оглядывается назад. Усталые олени идут вяло: им сегодня тяжело. Вторые нарты нагружены вещами, третьи — провиантом, на четвертых — шкуры чума, вдоль и поперек перевязанные веревками из оленьих сухожилий…

А дальше едут женщины, дети, старики и мы — ученики школы-интерната. Мы приехали на школьные каникулы. И нам здесь интересно. И мы стараемся сидеть на нартах, как настоящие оленеводы, взмахивая хореем на передового оленя, покрикивая и понукая его.

Низкое зимнее солнце, опоясанное двумя золотыми кругами, пересекающимися по сторонам его, сияло загадочно ярко. Пламенные лучи двух мощных солнц и главного, центрального, светила струились в морозном воздухе, зажигая алмазы, рубины, изумруды на заснеженных елях и кедрах, которые стояли вдоль таежной оленьей дороги, как могучие богатыри. Каждая крупинка снега горела своим светом. И эти цвета казались маленькими зимними цветиками, как в сказке выросшими в этот ясный день на снежной одежде тайги.

Хотя местность была и не особенно холмистой, наши нарты качало, как лодку на волнах: под снегом корни деревьев, рытвины, кочки. Густая и высокая тайга сменялась тундровыми зарослями кустарников ольхи и криволесьем. Здесь хвойные деревца и белые березки, причудливо изогнутые, с неловко растопыренными пальцами-ветками изувеченных рук-сучьев, пробуждали жалость. Хотелось отдать им свои теплые малицы из оленьего меха…

Первая нарта остановилась.

Спрыгнув на землю, воткнув в снег хорей, Никита подошел к передовому оленю. Олень, приподняв голову, устало взглянул на хозяина.

— Устал? — сказал Никита, взглянув на передового. — Облегчить тебя, что ли?

Взяв висевший у пояса нож, он надрезал оленю хвост, заструились алые капли крови.

— Что-то ты, брат мой, стал слабоват. Не застоялась ли кровь твоя? Не пустить ли кровь из копыт?

Старый испытанный олень смотрит на хозяина грустными глазами.

— Лучше бы Торум отозвал тебя к себе, что ли, а то самому решать тебя не хочется. Столько мы с тобой каслали…

Рогатый друг Никиты издал хоркающий звук, будто и на самом деле понимал хозяина.

— Ладно, не плачь. Гуляй сам по себе. В стаде будь вожаком. А в упряжке время твое прошло.

Нарты подъезжали. Останавливались. Аргиш подтягивался. Слышался скрип оленьих копыт, поглощавший голоса людей и звуки тайги.

Подъехала нарта моей тети. Женские ездовые нарты особые. Они выше мужских и закрыты с трех сторон высокими спинками. Чтобы дети не упали во время быстрой езды. А высокие копылья предохраняют на переправах через таежные речки. Очень хотела моя тетя детей. Но так и не дождалась их. А на женской ездовой нарте поездила вдоволь…

Помню, подъехала тогда к нам радостная, улыбчивая. Сияя живыми, блестящими глазами, она спрашивала меня:

— Ну, как езда на оленях? Нравится тебе наш аргиш, наше большое каслание?

И я в ответ радостно кивал ей. Как же могло мне не нравиться. И олени, и собаки, и сказочный лес, и сказочные три солнца на сказочном зимнем небе!..

У кромки белой поляны, на которой остановились олени, стоял кедр. На развесистой кедровой ветке резвились две белочки. Скрип полозьев нарт и появление оленеводов не испугали их. И только когда я крикнул от удивления, что вижу настоящих, живых белок, они мгновенно застыли, как маленькие всадники в пушистой шубе. Словно удивились: откуда мы, такие, взялись?

«На ветке дерева всадник в пушистой шубе скачет» — так говорит мансийская загадка о белке. Перед моими глазами ожила загадка.

И посреди заснеженной поляны люди делали тоже что-то загадочное. Оленеводы втыкали в снег по кругу длинные тонкие шесты, на некотором расстоянии друг от друга. Наверху шесты крестообразно связывали вместе. Внизу образовалось кругловатое основание шатра. Затем стали покрывать эти шесты шкурами, сшитыми вместе. Сначала покрыли шкурами мехом внутрь. Снаружи тоже шкуры, только мехом вверх. И на снежной поляне ожила загадка — чум, конусообразный шатер из оленьих шкур.

Недолго строили это жилище. Час, а может, даже полчаса. Снаружи и изнутри шкуры чума засыпали снегом, чтоб холод не проходил. Для предохранения от сырости и стужи пол устлали коврами, сплетенными из прутьев березы. На ковры накинули оленьи шкуры, а вокруг стен чума уложили подушки из утиного пуха. Входят в чум через отверстие, завешенное оленьей шкурой. Место, противоположное входу, священное. Оно служит хранилищем лучших вещей и лакомых съестных припасов.

Посередине чума весело потрескивает огонь. Дым уходит вверх. Там, где связаны жерди, оставлено было отверстие для дыма. Чайник висит на продымленном крюке, укрепленном наверху.

Горит огонь в чуме — и не страшны ни вой ветра, ни стон мороза. Чум — самая теплая загадка, лучшее жилище для оленевода. И никакое другое не заменит его. Это я пойму потом.

Огню радуется и Авка, домашний олененок.

— Ты видел сказку? — спросила меня опять тетя, когда мы снова вышли на улицу.

— Я сказки только слышал, а видеть не видел.

— Сейчас ты видишь живую сказку. Смотри на эти три солнца и этот закат. Такое только в нашем оленьем каслании бывает… А ты не хочешь с нами, жить, каслать. Все учишься…

Тетя когда-то нянчила меня… И она теперь просила каслать с ней, кочевать по тайге. Кочевье — каслание — оленеводов длится не день, не месяц, а круглый год…

Солнце садилось на деревья. Вечерело. Ложные солнца расплывались в багровые столбы. А большое золотое светило, находясь между ними, медленно скрывалось в лучистом венце за верхушками деревьев. Вскоре вместо солнца, скатившегося за сумрачно-белый лес, появился розовый столб, который постепенно разлился по небу розовой зарей, предвещавшей на завтра ясный морозный день.

Между тем освежевали оленя. И в чуме начался праздник.

Праздник…

Это и переезд на новую стоянку. Это и поставленный на новой поляне чум. Это и оленьи гонки, быстрая езда на крылатых друзьях. Это и зима.

Зима для оленевода, оказывается, тоже праздник. Если спросить у него, какое время года лучше, он наверняка так и ответит: зима. Зимой нет комаров, гнуса, мух. В хорошей одежде не страшны ни зимняя пурга, ни мороз, ни ветер. Зимой — снег. Олени далеко не уходят. Караулить их особенно не надо. Зимой у оленевода много свободного времени: отдыхай, сказки сказывай, загадки загадывай, езди друг к другу в гости, принимай гостей. Зима — праздник, потому что вечера длинные и ночи длинные.

Ночь наступает.

Серебряный месяц на дерево сядет. Два серебристых дерева встанут по сторонам месяца, а третье поперек месяца ляжет, как серебристый хорей. И опять — сказка. Зимняя сказка — оленья сказка.

Хорошо, когда зима — праздник, олений праздник…

 

ПЕСНИ ДЯДИ СЕРГЕЯ

Ночью мне приснился сон.

Сладкий сон. Счастливый сон.

Будто я опять в родной деревне живу. И дом наш стоит, как прежде. И речка плещется у самых дверей, и в окно смотрит озеро. Над нашим домом — лосиные рога. Они будто держат наш дом у самых туч.

А в доме горит огонь.

У огня мама.

Моя мама. Родная. Живая. Я плакал. Радовался. Был счастлив. И Кирилл был рядом. Он сидел у огня, загадывал загадки.

А дядя Сергей играл на санквалтапе. Весело звенели струны санквалтапа.

Мне было радостно, хорошо. Утром я сказал отцу, что видел сон. Отец выслушал меня и сказал:

— Ты соскучился. Езжай к дяде Сергею. Поживи там.

Кирилл жил у дяди Сергея. Дом дяди Сергея новый, большой. Пахнет сосновой смолой. В нем нет комнат. Но у Кирилла есть свой угол. Над маленькой кроватью Кирилла висел портрет Ленина и много рисунков: лес, заснеженная река, звери, рыбы…

— Сам рисовал? — спросил я Кирилла.

— Сам, — нехотя ответил он.

В углу — книги. Рядом с книгами патроны. Тут же стояло ружье. Тут же лежали деревянные птицы, звери, рыбы.

— Из какого дерева ты вырезаешь? — спросил я.

— Из кедра.

— Трудно?

— Не очень.

Кирилл явно не хотел говорить. Он, как прежде, был молчуном. Молча протянул фигурку чуть больше указательного пальца. На меня скалила зубы ершистая, всклокоченная росомаха. Я сразу узнал ее.

— Это мне?

— Да.

— Зачем?

— Дарю. Пусть будет твоим амулетом. Злые духи будут от тебя бегать. Никто не укусит.

— Какие духи? Разве ты не пионер?

— Пионер.

— Когда приняли?

— Недавно.

— Галстук дали?

— Дали.

— Пионеры духов не боятся! — отрезал я.

Оленья упряжка остановилась у нашего дома. В нашем доме гости. Дядя Сергей стал каким-то необычным, веселым. На лице тети Оли появилась улыбка, радушие. В нашем доме праздник. Праздничными словами обращался дядя Сергей к приезжему:

На столе появилась деревянная чашечка с краснощекой брусникой. Повеяло запахом сушеной рыбы — ёхыл. Старый медный самовар запыхтел, зафыркал. Тетя Оля хлопотала у стола. Торжественным был дядя Сергей. Молчаливо, торжественно усаживались гости.

Старый закон Севера гласит: сначала накорми, напои путника, угости всем, что имеешь, потом только расспрашивай…

Когда гости уселись за стол, дядя Сергей принес с улицы, где играл морозище, мерзлого муксуна. Взял муксуна за хвост и начал колдовать. Вонзил лезвие ножа около хвоста, сделал точный надрез до самой головы. Потом возле жирного брюха провел сияющим лезвием. Подрезав кусок рыбьей кожи поперек хвоста, содрал с одной стороны рыбы поблескивающую серебром шкуру. Другой бок разделал так же. Затем нож прошелся по спине и брюху, сострогав мясо вместе с плавниками.

Поставив рыбу вниз головой, дядя Сергей резал тонкие перламутровые стружки. Куски от спинки и брюха были самыми вкусными.

Красиво скользил нож дяди Сергея, красиво строгал он рыбу. Гости ели строганину, как самое лучшее, изысканное кушанье. Кроме рыбы, брусники и чая, в нашем доме в тот момент ничего не было. И все же гости наши довольны. И мы довольны.

Я был просто счастлив. Почему? Да стружки перламутровой строганины, таявшие на языке, расточали аромат свежести. Тает стружка во рту — и кажется, ты прикасаешься к вкусной сказке нашей большой реки. Но наверное, это было не главным. Главным было то, как дядя Сергей и тетя Оля встречали гостей, как резали рыбу, подавали чай, угощали ягодой и какие слова говорили. А северное слово за северным столом по закону тайги должно быть так же сочно, как ягоды, как рыба…

У дяди Сергея такая песня:

В доме дяди Сергея не горит лампа. Керосин кончился. В доме дяди Сергея горит печь, а на столе лучина. Свет от лучины тусклый. Зато ярко, тепло горят глаза тети Оли. Она очень добрая. Все, что есть на столе, всегда наше, общее. Никто никогда здесь не делит куски на жирные, сладкие и тощие.

Много заповедей-песен у дяди Сергея. Дядя Сергей не говорит, а поет их, весело наигрывая на санквалтапе.

 

ГЕРОИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ ДЯДИ СЕРГЕЯ

В просторном доме дяди Сергея стало тесно. Кажется, вся деревня собралась сюда. На столе дымится мясо. Вокруг стола люди. Затаив дыхание, они ждут, когда дядя Сергей начнет петь песню-исповедь, свою героическую былину. В руках у него пятиструнный санквалтап. С медных струн санквалтапа льется мелодия дикого леса. Тихое, вкрадчивое, несмелое начало постепенно переходит в уверенную, стройную мелодию. Голос крепчает, как северный ветер. И вот дядя уже поет громко, с вдохновением, встряхивая черными, как смоль, волосами. Монотонная мелодия прерывается такими неожиданными переходами, так игриво льется, что невольно увлекает всех в свою чарующую стихию. Дядя Сергей поет про свою молодость, про то, как он сражался с врагами, защищая город на Неве…

Меня захватила его героическая былина. И другие, казалось, тоже были заворожены.

Иногда его песня вдруг обрывалась, и он, сверкая темными глазами, начинал быстро передавать подробности событий обыкновенной речью.

— Первую медаль «За отвагу» я получил в первом большом бою. Вот как это было…

Смотрю, прямо на меня ползет большой железный зверь — танк. Ползет на меня танк, рычит. По таежным законам знаю: бежать от зверя нельзя. Если ты в черные глаза зверя будешь смотреть сверкающими зрачками пяток и быстрые твои ноги будут думать за тебя, не спасут тебя духи, боги покидают бегущих, настигает бегущих зверь…

Ползет на меня танк, и я поднимаюсь навстречу ему, кидаю гранату. Вижу, враг мой остановился, задымил.

Не успел я удивиться своей силе, как из-за лесочка выползает второй и — опять на меня. А сзади бегут фашисты. Их много-много. В тайге никогда не видел столько зверья! Страх стал охватывать меня. И этот страх чуть меня не сломил. Но я остановился, вспомнив таежное слово:

И я поднялся из траншеи во весь рост. Бросил гранату. Заставил и второго зверя остановиться. Но как остановить мелких врагов? И тут мне снова помогло таежное слово:

Крепостью моей стала земляная траншея, а другом верным — автомат. Заработал мой автомат. И фашисты падали, падали, падали, как зверье под метким огнем.

Но не успело откатиться назад дикое стадо, как из лесной чащи выполз новый танк и — опять прямо, на меня.

Оказывается, в тот миг в траншее я был один. Но скоро ко мне подоспели мои товарищи. Мой удачный поединок с танками они поддержали дружным огнем. Надежную защиту может обеспечить даже союз со слабым. А союз сильных духом — несокрушимая крепость.

Из темноты лесной выползает новый танк. Но он уже не кажется мне страшным.

Вместе с боевыми товарищами, стоявшими рядами, как вековые кедры, встал я на пути врага. Каменной крепостью встали мы, защищая город Ленина. А после боя подошел ко мне командир наш, прикрепил к груди моей медаль и наградил меня теплыми словами. «Спасибо за отвагу! — сказал он. — Наше дело правое!»

Дядя Сергей долго пел свою былину. То повторял напев, то вдруг обрывал пение струн и начинал быстро говорить, объясняя, что могло быть непонятно нам, его слушателям. И потом снова пел, рисуя перед нами картину за картиной сражения с врагом.

Задумались люди, поникли головой, молча воспринимая былину-исповедь. Иногда слышался слабый вздох или возглас ужаса, когда боец оказывался в безвыходной западне. Выражение лиц менялось, как поверхность воды от дуновения ветра. Видно, все находили в его песне близкое, кровное, свое. Это была песнь о Великой Отечественной войне, в которой принимали участие все народы Страны Советов, защищая завоевания Октября.

Мне очень нравилось в доме дяди Сергея. Он охотник. Только что песцов добыл. Мне тоже скорее хочется стать охотником. Я говорю об этом дяде Сергею. А он мне поет под звуки санквалтапа:

Ты умный мальчик, а глупость задумал. Вырастешь — будешь охотником. А пока тебе надо учиться.

И дядя Сергей сказал еще такую заповедь-песню:

И вот долгожданная весна пришла, а за ней и лето. И я опять у дяди Сергея.

Весна — хорошо. Лето — хорошо. Я смотрю, слушаю. И полет уток, и плеск реки, и танец журавля.

На берегу озера, на небольшой лужайке, я увидел двух белых птиц — журавлей-стерхов. И замер, завороженный их танцем. Высоко вскинув голову, белоснежный журавль кружил по лужайке, то ускоряя, то замедляя шаг. Он то вытягивал и отклонял шею, то кивал в такт головой. Журавлиха стояла не шевелясь, будто заснеженный идол. Она, наверное, была зачарована танцем. Журавль расправил могучие крылья и теперь уже не вышагивал, а летел, как олень, едва касаясь земли. Но это был не полет, а танец. Свадебный танец белого журавля перед белой журавлихой. Во мне росло желание подойти ближе, чтобы лучше разглядеть чудо, творимое журавлями. Я шевельнулся. Танец оборвался. Две белые птицы ринулись в небо. Качнулись облака. Замерла земля. Все вокруг помертвело. Редко кому выпадает счастье услышать песню журавля. А видеть танец — тем более.

Я смотрю, слушаю весну. В плеске живой воды, в пении птиц, даже в кваканье весенней лягушки мне иногда чудится голос моей мамы. Мне кажется, она здесь, она со мной. Во мне все оживает. И я просыпаюсь, как медведь после долгой спячки…

 

НА РЫБАЛКЕ

Утро было ясное, спокойное. Солнце играло на воде. Над водой важно летали халеи — огромные чайки-рыбоеды. Рядом с ними носились маленькие черноголовые чаечки. Бросаясь с лета в воду, они кричали: «тира, тира, тира, тира».

— Чайки раскричались. Сосьвинская селедка пошла, — хмуро сказал дядя Сергей. — Не успели приготовиться к путине.

Дядя Сергей, похудевший, с облупившимися от солнца скулами, ходил по берегу, бормоча песню. Песня его звала рыбаков быстрее починить крылья невода, чтоб закинуть его на плес. Рыбаки понимали волнение бригадира, работали быстро. Руки их летали, как чайки. Глаза от возбуждения сияли, как плес под солнцем.

Волнение охватило и нас с Кириллом. За весь день мы ни разу не заглянули в наш шалаш. В шалаше, сделанном из свежепросушенной травы, было хорошо, но на улице лучше. Да и помогать надо было старшим. Мы вычерпывали воду из лодки-неводника, укладывали ровными кругами толстую длинную веревку, которой тянут невод, носили в лодку разбросанные кем-то греби. Не подпускали нас только чинить разорванные ячеи. Зато мы успели между делом поиграть в «настоящих рыбаков».

На золотистом песке мы рисовали косяки сорни-нялк — золотых рыбок, сосьвинских селедок. Потом закидывали «невод». Неводом служила толстая длинная веревка. Потом неторопливо, размеренно тянули невод. Как будто невод тяжел не только от плещущихся золотых рыбок, но и от мокрой холодной воды.

Я помню тяжесть невода еще с тех пор, когда у меня была мама. Мы с Кириллом и тогда тянули невод. Но то был наш, мамин невод. Маме было тяжело тянуть, как и нам. И все же нам было радостно… Рыбы весело плескались. И улыбались наши мамы. Кириллина мама улыбалась. И моя мама улыбалась.

Помню, мы плывем на лодке. Лодка большая. И невод, которым мы ловим рыбу, тоже большой, тяжелый. Но нас много в лодке: четверо женщин, я и Кирилл — «один мужчина». На корме моя мама. Она правит лодкой. Куда повернет весло, туда и лодка плывет. Мама моя звеньевая рыболовецкого звена. «Мань-начальником» называют мою маму в колхозе. Но она на начальника не похожа. Не кричит, как другие. Даже голоса не поднимает. А люди ее слушаются. Правда, это женщины. Еще три такие же, как мама, женщины. Они вместе смеются и плачут, а иногда поют песни. Они подруги мамы. Поэтому, наверное, не кричат друг на друга, как другие колхозные «мань-начальники» — бригадиры и звеньевые. А «один мужчина» — это мы, то есть я и Кирилл. — Я — «полмужчины», Кирилл — «полмужчины». Но когда наше звено закидывает невод, мы становимся «один мужчина». Без наших рук женщинам никак не обойтись. Я бросаю в воду тетиву с грузилами. Грузила тяжелые, тетива тяжелая… И Кириллу нелегко. Он «сидит на гребях», вместе с женщинами гребет. Да так, что аж вода звенит! И лодка наша, сделав заветный круг от берега к берегу, словно летит по воде. Потом вместе со всеми я тащу невод, а Кирилл тянет к лодке и складывает кругами длинную веревку, вычерпывает из лодки воду. Но когда наш невод уже почти на берегу и в мотне уже плещутся рыбы, тут без Кирилла не обойтись: он выезжает на лодке к неводу, поправляет мотню. Рыбы плещутся, да так, что брызги летят. Брызги холодные, липкие. Но хорошо, когда они от плеска рыб. Я боюсь дождевых брызг. А брызги от рыб — это хорошо. Хорошо, когда рыба играет. Но без нас с Кириллом не играла бы рыба на берегу. И «один мужчина» часто тоже что-то значит.

Теперь нет наших мам. В земле тяжелой наши мамы. Но зато есть родной песчаный берег. И широкий плес, и наша золотая рыбка, и дядя Сергей, у которого живет Кирилл. А я приехал в гости к дяде Сергею и Кириллу. И нам сегодня совсем хорошо.

Мы играем в «настоящих рыбаков». А скоро закинем и настоящий невод в настоящий плес, чтобы поймать настоящих золотых рыбок — сосьвинских селедок.

— Играете в рыбаков? — раздался голос дяди Сергея. — Хорошо. Добрая трава растет, не дожидаясь, пока сойдет весь снег. Кедру цена по шишкам и орехам, человеку — по труду, ребенку — по игре. Играйте, ребята, в человека играйте.

Он задумчиво поглядел на синюю даль реки, где носились, горланя, чайки, потом резко произнес:

— А ну-ка, рыбаки, в лодку. Ваше время настает!

И вот мы в лодке. На корме дядя Сергей. За веслами сидят два настоящих рыбака и Кирилл. Он тоже настоящий рыбак. И я, как настоящий рыбак, стою посередине лодки: я должен тетиву невода с тяжелыми гибасьями кидать в воду.

Дядя Сергей прикоснулся к воде большими шершавыми руками, провел ладонью по черным жестким, как конский хвост, волосам, поднял лицо к небу. Он молчал. Река молчала. Лишь чайки кричали, зовя людей скорей начать путину.

Лицо дяди Сергея стало сосредоточенным. Широкие черные глаза его сузились, и крепким отрывистым голосом он произнес:

— Поехали!

Лодка отделилась от берега, как птица, приготовившаяся к полету.

Но не полетела, поплыла по сияющей воде. Вода запела, заухала под веслами и под тяжелыми гибасьями, которые я равномерно выкидывал.

Чмокая, падал в воду невод, монотонно постукивая деревянными поплавками. Молча, сосредоточенно правил лодкой дядя Сергей.

Ведь невод сброшен. Лодка повернула к берегу. Я важно, как настоящий рыбак, стою посередине лодки, держу в руках веревку забежного крыла. Еще не доехав до берега, я выскакиваю на песок и первым начинаю тянуть мокрую, скользкую веревку. На подмогу мне бежит Кирилл и другие настоящие рыбаки.

— Тяните, тяните, рыбаки! — кричит, подбадривая нас, дядя Сергей, подхватывая бечеву.

— Тянем-потянем скорее! — кричит в свою очередь Кирилка. Казалось, от волнения у него зашевелились даже уши.

Невод шел сначала легко. Но, приближаясь к берегу, он отяжелел, огруз, будто за что-то зацепился. Но шел и шел к берегу. Вот уже показались ячеи, а вот и первые сосьвинские селедочки. Небольшие, сантиметров в десять — пятнадцать, рыбки серебрились в лучах золотого летнего солнца. Весело заговорили женщины, выбирая рыбу из ячеи.

Радостно взвизгивая, прыгали на мелководье дети. Всеобщее возбуждение передалось и собакам. Глаза их сияли. Они важно расхаживали по песку, изредка поглядывая на чаек, гурьбой носившихся над приближавшейся к берегу мотней невода.

Хотя мое внимание целиком было направлено на плещущихся рыб, я изредка поглядывал и на дядю Сергея. Дядя Сергей тащил невод изо всей силы. Он не произносил ни слова. Но весь вид его, все его движения говорили, что надо работать в полную силу: это сегодня очень важно. Сказывают в народе:

И еще:

Колхозу надо поймать много рыбы, чтобы выполнить план. Государственный план.

О плане говорили вчера. На коротком собрании. Теперь заговорили руки. Руки человека о его хорошей работе говорят в деле. Я был рад, счастлив, что меня и Кирилла допустили к настоящей, важной работе.

Совсем старые говорят:

И еще говорят совсем старые люди:

Прав дядя Сергей, повторяя, что человека греет не шуба, а работа. Мне жарко, хорошо. «Металл закаляется на огне, а человек в работе». И эти слова дяди Сергея сегодня относятся ко мне. Я крепну, я расту. Хорошо. «Старания и труд к цели приведут». А наша цель сегодня — большая рыбалка.

Когда подтащили невод, сосьвинской селедки стало столько, что дядя Сергей, проведя ладонью по влажному лицу, воскликнул:

— Большая рыба!

И на самом деле, в мотне плескалось много-много маленьких нежных и серебристых рыбок. Казалось, что в большой мотне будто шевелилась одна большая золотая рыба. За нами следом закинули невод другие звенья бригады. Сельдяная путина началась.

А вечером мы сидели у костра. У каждого шалаша горел костер. Много огней играло на тальниковом песчаном берегу, ставшем нашим рыбацким стойбищем. У нашего огня было весело. Дымилась уха из сосьвинской селедки. Уха вкусная, сытная, сказочно прекрасная. Когда съели уху, дядя Сергей попытался собрать все косточки. Рыбка эта до того нежная, что у нее почти никаких костей нет. И все же он какие-то объедки нашел.

Все сложил в одну деревянную чашу, очень старую деревянную чашу, похожую на лодку, и понес ее к воде со словами:

От сытости, от пляшущего огня, от светлой теплой ночи хотелось прыгать, ликовать, как ликует огонь в свете летней ночи.

Черные глаза дяди Сергея сияли весельем, когда он обратился ко мне и к Кириллу:

— Кто герой в еде?

— Лентяй! — закричал я.

— Кто герой в труде?

— Герой! — закричал Кирилл.

Во всех шалашах ярко горел огонь праздника начала рыбацкой путины. Но особенно весело он горел в большом берестяном шалаше рыбаков, приплывших за большой рыбой с верховьев Сосьвы.

Еще с утра нас звали туда в гости. И мы пошли. Радостным визгом нас встретила лайка. Навстречу нам вышел коренастый, чуть сутулый рыбак.

На нем красовались не болотные сапоги, а мягкие нюки-вай из замши с орнаментом из красной охры, штаны из налимьей кожи, длинная мансийская рубаха, подпоясанная шерстяным поясом.

— Пася олэн! Здравствуй! — весело поздоровался дядя Сергей. — Принимаешь гостей?

— Пася! Пася! — отвечал радушно хозяин большого саскола — берестяного дома. — Гостям, однако, всегда мы рады. Гость в доме — радость, в шалаше — вдвойне.

Пока они обмениваются традиционными мансийскими любезностями, я осматриваю берестяной дом. Он весь сделан действительно из бересты. Я видел, как это делается. Лоскутки бересты варят с рыбьими костями. Потом сшивают оленьими жилами в большие полосы. Этому материалу не страшен ни снег, ни дождь. Капли воды не пройдет сквозь берестяное полотнище.

Уложишь берестяные ковры на пятиметровые шесты, скрепленные наверху наподобие треноги, — вот и получится берестяной дом, чум островерхий. Свет попадает только сверху, там, где связаны шесты.

Там и отверстие для дыма. А огонь горит посреди берестяного дома. На большом железном листе играет огонь. Над огнем — прокопченный котел и большой медный чайник. Они висят на черной перекладине. А на светлой перекладине высоко висят мягкие на ощупь белоснежные шкуры гагар: ими отделывают одежду. Внутри дома лежат оленьи шкуры, малицы, пушистые меховые женские сахи, расшитые ярким орнаментом. На них сидят люди. И нас просят сесть. И мы садимся за низенький, с маленькими ножками, стол. На столе дымится рыба. Но нам уже не хочется есть. Мы пьем чай, черный, как деготь, кирпичный чай. Потом начинается веселье. Дядя Сергей берет в руки санквалтап. Когда этот инструмент, пятиструнный волшебник, по форме напоминающий лодку, заговорит, кажется, ты плывешь по большой реке за большой рыбой. И вслед за звуками плывут слова:

Потом мы идем в свой шалаш. Долго в гостях засиживаться не надо. Знаем песню дяди Сергея:

Мы идем домой, довольные хозяевами и собой. Завтра рано вставать. Рыба не плывет к сетям, рыба попадается тому, кто обычаи предков бережет…

А главный обычай — работать до седьмого пота. Так началась сельдяная путина. Наше тяжелое, но веселое трудовое лето.

Хорошо у чувала: огонь в нем не прячется.

— А у нашего учителя печь каменная.

— Не каменная, а кирпичная. Кирпич люди сами сделали, а камень на берегу валяется. Дикий он, как и деревья.

— Какая же печь лучше?

— Это кому как: русским, наверное, белая печь, она не дымит, как чувал. А нам, манси, наверное, без чувала было бы плохо.

— Почему?

— Огонь спрячет свой танец. Глаза радость потеряют. И загадки, может, не захочется загадывать. Без огня стояла бы ночь.

В углу дремучего леса стоит чаша со строганиной из нельмы, со строганиной из осетра.

— А это дрова для чувала. Вот они валяются у чувала, эти стружки. Сытым будет чувал.

На черный лук натянута острая костяная стрела.

— Костяная стрела, наверно, клюв. А какой птицы — не знаю.

Дядька в черном кувсе за ночь облазит верховья семи речек лесных, все камушки собирая.

— А, глухарь! Это в его зобу бывает много камушков. Мне папа сделал шар из зоба глухаря. Как настоящий мяч этот шар! И камушки внутри шара. Подкинешь его — и камушки внутри глухо позванивают.

А вот еще одна лесная загадка.

В глубокой яме, в глухом лесу лежит бревно. Поросло бревно черным мохом. Что это?

— Любой манси знает такую загадку. Это медведь.

— Тс-с! Нельзя называть хозяина по имени!..

И мы с Кириллом играем, загадывая друг другу загадки.

Мы плыли на лодке по реке. Река была извилистой. Один плес не походил на другой.

У каждого плеса, острова, обрыва — свое имя, своя легенда. Мы проезжаем по протоке мимо двух островов. И у них есть своя легенда.

 

ДВА ОСТРОВА

В этой заводи жил Виткась.

О, это волшебное и таинственное водяное существо!

Рассердится на людей или на духов, населяющих землю и воду, — начинает рыть берег. И крутой берег реки сползает в реку, валятся даже вековые деревья… Вы о нем еще много услышите. А сейчас расскажу о том, что случилось однажды.

Плыли по реке два Мэнква. Посреди реки плыли. Не боялись, наверно, Виткася. А люди его боялись. Обходили это место. Лодки и вещи тащили волоком. Мэнквы людских обычаев не придерживаются. Вот и поплатились. Лодку великанов закрутило в заводи, как щепку. И на широком плесе, где, пенясь и шипя, крутились струи, раздался плач людоедов. О, сколько было слез!

И неспроста плакали. Великий Виткась всплыл на поверхность. В момент, когда Виткась всплывал, переломились греби великанов и лодка села на мель, а великаны тут же превратились в два песчаных острова. До сих пор эти два песчаных острова посреди реки стоят.

Вот какую силу имеют обычаи и законы людей. Упрямство и непослушание валят даже великанов, превращая их в песок, в прах, в землю.

Дядя Сергей сидел на корме нашей лодки и пел:

И на лугу цветы. Цветы нельзя рвать. Бывает, из них вырастает вкусная ягода. Красиво цветет земляничная поляна. А еще красивее бывает на земляничной поляне, когда созревают на ней душистые красные ягоды, сладкие-сладкие. Красиво бывает и на Черемушьей гриве.

В конце лета все созревает.

 

СЕВЕРНЫЙ ХЛЕБ

Мы с атей шли по большой траве. Большая трава высокая, чуть выше меня. Но атя мой выше. Трава шуршит, будто что-то говорит. И атя мой говорит. Он говорит о необыкновенно большой траве, которую я вижу впервые.

— Это колос, — сорвав одну травинку, говорит атя.

— Но разве это мука?! — удивляюсь я.

Колос… Так называют у нас муку. И еще так называют мясной суп, приправленный мукой. А чтобы траву, растущую на лугу, так называли, я не знал.

— Это не луг, а поле, — продолжает объяснять атя. — Луг дикий, а поле пашут люди, чтобы вырастить на нем хлеб.

— Разве это хлеб? — опять удивляюсь я. — Трава же это!

Я знаю, как вкусен хлеб. Особенно горячий, который только что из печи. Ноздреватый, пышущий жаром хлеб — сказка!.. Но разве эта трава — хлеб?!

— Хлеб! — твердо сказал атя. Сказал, как отрезал. Атя председатель колхоза. Он не любит, чтобы ему перечили. Я не колхозник, но даже со мной он разговаривает, как с колхозником. Мне это не нравится. Но хлеб я люблю. Даже тот, который ржаной. И я, пожалуй, люблю его больше белого. Особенно со строганиной из свежемороженой нельмы. Перламутровые стружки строганины вкусно тают во рту с теплым ржаным хлебом. Но никак не пойму, как из этой желтой, золотистоголовой травы такой вкусный хлеб может получиться.

— О, это большой и долгий труд! Много пота надо пролить, чтобы на черной земле вырастить белый вкусный хлеб! Станешь взрослым, сынок, — узнаешь.

Подул ветерок. Золотистые волны поплыли по лугу, который называется, хлебным полем. Хлебное поле небольшое. Не сравнишь его с широкой Обью, с тайгой, даже с озером, что у нашей деревни плещется. В озере больше воды, чем в этом поле травы, которую называют вкусным словом «колос». Да, ведь я помню, как отвоевывали у тайги это поле. Сначала рубили лес. Под звон топоров валились на землю сосны, ели, даже кедры. Потом вырывали из земли корни деревьев. Корни таежных деревьев разлапистые, жилистые, крючковатые. Цепко держатся за землю. Земля черная не отдавала их без труда. Долго возились колхозники с ними. Пот лил с колхозников, комары кусали… И атя махал топором, и с ати лил пот. Но он подбадривал других словами: «Корчевать, корчевать, корчевать! Будет хлеб, картошка! Картошка — второй хлеб!»

Картошка выросла. Я уже не раз ее пробовал. Вкусно. Особенно вкусна та картошка, которую печешь на углях, на горячей золе костра. И зимой в интернате, когда слишком холодно и голодно было, как спасали картошка и каша. И каша, оказывается, тоже из «хлеба» — из колосьев. Кашу варят из крупы, крупу делают из колосьев, колосья растут на поле…

— Только вот думаю: выращивать хлеб и картошку, как русские люди, сможем ли мы, манси? — глядя на поле, говорит атя. — Русские люди хлебопашцы, мастера. А мы мастера ловить осетра, муксуна. Перед манси сложит свои могучие лапы медведь и хитрущий соболь снимет с себя шкуру, охотнику ее подарит. Мы, таежные люди, умелые ловцы зверя и рыбы. Мы — охотники. Мы — рыбаки. Мы — мастера ловцы, мы — следопыты. Вот это мастерство не утерять бы нам! Вот о чем я думаю, сын мой! Рыба — третий хлеб, вкусный хлеб, нежный хлеб. Плещется рыба — жизнь играет. Хлеб колосится — жизнь играет.

А в жизни главное — труд. Так я думаю. Запомни, сын мой! Корчуешь ли ты лес, пашешь ли поле, сеешь ли, поливаешь ли, следишь ли за всходами, — ты во всем этом увеличиваешь свою радость. В эту землю ты вложил свой труд, свое время, свои заботы, свою душу и песню. И она, эта земля, ответит зрелым колосом, большим хлебом. И если ты рыбу ловишь, зверя добываешь, богатство людей умножаешь, — это не только чистая радость, но и большой труд. А рыбу ловить, зверя добывать тоже не просто. Надо быть умельцем, мастером надо быть!

Золотыми волнами волновалось поле. Колхозное поле. Хлебное поле.

— Хлеб — всему голова! — сказал отец, сорвав колос. — Но и колосья бывают пустые, как и головы некоторых людей. Вот этот колос, например. Как он гордо стоял, покачивай головой. А посмотри: он пустой. Многие люди подобны ему, — сказал отец, о чем-то задумавшись. — Ты сам увидишь, когда вырастешь. Но помни, не твое дело судить, к какому колосу принадлежит тот или иной человек. А думай, к полному или пустому колосу принадлежишь ты сам.

«Хлеб всему голова!» — говорят русские люди.

«Большую рыбу ловит лишь большой человек!» — говорят манси.

Думая о хлебе и большой рыбе, подумай, какой ты человек!

Мы вышли в гарь. Здесь когда-то играл огонь. А теперь тут иван-чай заливает все своими красно-лиловыми цветами.

Высокие стебли, похожие друг на друга, стоят прямо, как солдаты.

Их много, много.

Красно-лиловое море плещется и плещется, утомляя глаза…

А вокруг гари, у тайги, растут березки, ивы, и рябины с подлеском из жимолости и кизельника. А между ними — герань, козелец, тысячелистник. И много других растений, имен которых я не знаю.

— Эту гарь надо распахать под поле, — говорит отец.

— А не жалко тебе этих растений?

— Среди всего растущего главное — хлеб и человек. Хлеб всему голова. Ведь все для человека: и поле, и лес, и солнце…

Однажды мы с отцом приехали в город. Город сиял огнями.

Столько огней я никогда не видел. В вечернем небе играло северное сияние. И хотя стоял большой мороз, город казался очагом тепла.

Наши олени остановились на центральной площади. На площади стоял бронзовый Ленин. Я сразу его узнал: видел на открытках. Прикрытый белым пушистым снегом, он, казалось, был одет в белую пушистую парку из меха молодого оленя.

Наступил месяц черной ночи, январь…

Самое суровое время года. Холодным сном уснуло все живое. Медведь спит в берлоге. Белки не выходят из гнезда. Дятел перестал долбить кору старых лиственниц, кедров. Глухари и тетерева зарылись в снег. Часто в лесу, когда наступаешь на снег, из-под ног вылетает испуганная куропатка, белая как снег, живая как облако. Белая сова сидит на белой ветви дерева, спрятав голову под крыло. Волки лежат в белом снегу, уткнув морды в густую шерсть.

Солнце зимнее показывается на мгновение. Сядет на вершину дерева, посидит холодной птицей, взмахнет бледно-желтыми крыльями и — снова спрячется за деревья, вызывая на небо луну. Бледный диск луны и днем не сходит со звонкого неба.

Холодно. Темно. Но мне нынче не холодно. У меня много друзей. Дерево, которое стоит рядом с нашим домом, — мой друг. Собака лайка — мой друг. Я ее привез из деревни дедушки. У меня есть друг — заяц. Летом его поймал. А теперь он как ручной. Берет еду с моей руки. А ночью прыгает на меня заяц — мой друг…

Почти каждый день атя говорит мне:

И я стараюсь учиться. А в школе хорошо: много у меня товарищей, друзей. Весело мне с ребятами. И забываю, что у меня нет мамы. Часто лицо мамы сливается с лицом Евфросинии Ивановны, моей учительницы. И мне кажется, что мама и впрямь стала учительницей. И все же иногда во сне мама беспокойно говорит, чтобы я не забывал отца, новый родной дом.

Как это я могу забыть родной дом, если я заповедь знаю:

В школе учиться хорошо. В школе и на самом деле светло, высоко. И видно все вокруг далеко-далеко… Школа теперь мой самый светлый, высокий, теплый дом…

Я просыпаюсь и радостно бегу в школу.