1

Сергей шел по заброшенной, еле заметной охотничьей тропе. Снег похрустывал под лыжами. Ветви деревьев сверкали под лучами низкого зимнего солнца. Смоляной настой кедрового бора пьянил. Впереди бежала Музгарка. Хвост у нее калачом, уши навострены. Из ветвей курчавого кедра вылетела ронжа и затрещала на весь лес. Музгарка остановилась, прислушалась, но лаять не стала. Знает, умница, цену этой птице.

Выпорхнул из ельника рябчик, осыпав с ветвей радужный бисер. Музгарка радостно взвизгнула, но опять остановилась, поглядев на хозяина.

«Птицы растревожили душу собаки, — отметил Сергей. — Давно не ходили на охоту. Соскучилась, бедная».

Похрустывал снег. Шагать бы вот так и смотреть на деревья, нарядившиеся в причудливые кружева, и слушать тишину леса, и говор таежной речки на перекате, и задорный лай собаки, идущей по следу медведя. Дышалось легко и свободно, и, казалось, ничто не мешало Сергею думать. На охоте всегда хорошо думалось. А подумать ему было о чем. Прожито тридцать семь лет. Может, половина, а может, и большая часть жизни уже позади. Вроде бы многое должен знать, понимать, правильно оценивать. И тем не менее каждый день ставит все новые и новые задачи. Большие и маленькие. И надо их решать. И не кому-то, а самому.

На днях Сергея пригласил начальник управления «Юграгаз» Спиридонов. В кабинете, большом и светлом, непрерывно звонили телефоны. Спиридонов то брал трубку черного телефона и говорил с кем-то о неполадках в водоснабжении поселка, то, не торопясь, тянулся к белому телефону и, выслушав, спокойно и просто объяснял кому-то важность быстрейшей сдачи в эксплуатацию бани.

И ни слова о газе. Точно это не управление крупного газопромыслового хозяйства, а небольшое учреждение, которое занимается лишь бытовыми и житейскими делами.

Сергею редко приходилось встречаться со Спиридоновым. У рабочего человека свои дела и масштабы, у начальника, разумеется, дела и масштабы другие. Правда, несколько раз Сергей обращался к нему, как депутат областного Совета, куда избрали его два года назад. Но то были деловые, очень короткие встречи. Сегодня Спиридонов вел себя иначе, даже не как начальник, а как старший товарищ, требующий совета.

— У нас тут возникла одна идея… Своего рода эксперимент. Не попробовать ли нам на новом хантыйском промысле так укомплектовать кадры, чтобы большая часть их состояла из людей местных? Скоро будет новый выпуск ПТУ. Там учатся ребята ханты, манси, ненцы. Это — будущие операторы, слесари… Конечно, пошлем туда и опытных людей… Как вы считаете, возможно это или нет?!

— Почему же невозможно, — почти машинально ответил Сергей.

— В таком случае еще один вопрос. Кому-то надо поехать туда и возглавить этот важный участок… В общем, заведующий промыслом нужен. Мы тут посоветовались и решили предложить эту должность вам. Как вы смотрите?

Все что угодно ожидал Сергей, но только не этого. Он засмущался, как мальчишка. Спиридонов успокоил его:

— Не торопитесь. Подумайте. С семьей посоветуйтесь. Только имейте в виду: рано или поздно с газом и нефтью, со всеми богатствами этой земли, придется работать вам, коренным жителям…

В это время зазвонил телефон. Густые черные брови Спиридонова нахмурились, на добродушном лице появилась озабоченность.

— Сейчас приеду! — сказал он, вставая из-за стола. — Когда все обмозгуете — приходите, — и крепко пожал Сергею на прощание руку.

В коридоре управления Сергей встретил Веньку, давнего своего приятеля. Он куда-то бежал с бумагами, но увидев Сергея, остановился.

— Слыхал, друг, слыхал, — весело похлопал по плечу. — Тебя того! На повышение! Оно, конечно, почет большой, деньги. Но ведь на Север предлагают, не на юг…

А дома?.. Сказал — и столько упреков пришлось выслушать от жены, что даже растерялся.

— Хватит, — всхлипывала жена. — Никуда больше не поеду. Только устроились, только получили квартиру! А там опять жить в вагончиках, толкаться в очередях. Про́клятая я, что ли? Да ты о детях хотя бы подумал… Здесь музыкальная школа… Тебе что, славы захотелось?..

На следующий день Сергей, утвердительного ответа начальнику не дал, а попросился в отпуск, лелея где-то в подсознании надежду: если на берегу «священной речки» предков не созреет решение, то, во всяком случае, он успокоится. К тому же ему давно хотелось на зимнюю охоту.

И вот теперь он шел по лесу и думал: «Повышение в должности. Раньше бы радовался. А теперь… Остаться на обжитом месте или ехать осваивать новый промысел? Быть оператором компрессорной станции или самим заведующим промыслом? Говорят, высокие стремления — удел молодости. Но ведь и теперь… Разве жизнь потеряла смысл? Может, только сейчас и настает время разгадывать настоящие загадки? Жизнь… Почему она так устроена?»

Медведь выскочил из белой чащобы и — замер. Его желтовато-черные глаза смотрели напряженно-пристально. Сергей будто окаменел. Он не замечал ни надрывного визга собаки, не ощущал дремавшего в руках ружья. Но вот медведь шевельнулся, взревел — и Сергей, очнувшись, вскинул ружье. Когда пороховой дым рассеялся, поляна по-прежнему поблескивала в лучах скупого зимнего солнца. Медведя словно и не было. Но удалявшийся лай Музгарки говорил о том, что все было наяву, и тотчас в сознании промелькнуло:

«Раненый медведь… опасен».

И рука потянулась к патронташу за новым патроном…

Медвежий след уходил в густой валежник, туда, где светлая гарь переходила в дремучий урман. Деревья там стояли плотно, будто взявшись за руки. Казалось, эти великаны не пустят никого в свою глухую чащу, где живут вековые лесные тайны.

Отец Сергея был лесным человеком. Он соблюдал законы и поверья тайги, как дед и прадед, и, как все старые манси, считал медведя своим собратом, потому и называл его просто — Вортолнут — «В лесу живущий». Он старался не вступать с ним в поединки и ненужные ссоры. Для него медведь был не зверь. Но он хорошо знал, что если обидеть медведя, то в нем проснется звериное…

Сергею с раннего детства запомнился «медвежий праздник» в глухой таежной деревеньке, куда его мать возила в гости.

В большом доме народу было так много, как в лесу деревьев. Люди сидели на скамейках, расставленных вдоль стены, на деревянной кровати, на шкурах и циновках, постеленных на пол. В дальнем углу стоял «священный стол». На красной скатерти, среди дорогого сукна и шелка, сидела «Медвежья голова». В ушах серьги с драгоценными камнями, на груди — бисер, на голове — разноцветные ленты… Перед черной «Медвежьей головой» — бутылка спирта и рюмка, старинная, позолоченная, искрилась в тусклом свете керосиновых ламп…

С одной стороны стола сидел охотник, «приведший» Лесного духа на человеческий праздник. С другой — шаман с санквалтапом в руках. Тронет струну — люди пляшут, поют. Молвит слово — парни и девчата, старики и женщины замолкают, вслушиваются в сказания волшебной старины.

В дом входит охотник с головы до ног обвешанный мехами лисиц, соболей, горностаев. Становится посреди дома и под звуки санквалтапа начинает петь:

Это поет Кастан-хум, ведущий медвежьего праздника. Семь ночей и дней он пел историю Медведя. Семь ночей и дней Сережа смотрел, слушал, а иногда плясал вместе с другими ребятами перед священной «Медвежьей головой». Ему казалось тогда, что люди, боги, звери — все вместе собрались в этом доме, чтобы играть в одну и ту же игру — жизнь. Все было просто, и не нужно было искать ответа на сложные жизненные вопросы.

И сейчас, глядя на медвежий след, петлявший в густом валежнике, Сергей почувствовал, что угасшие, казалось бы, в его душе таежные легенды предков вновь оживают. И оживают, обогащенные новым временем. Он вспомнил одну из них…

Лежит Медведь под корнем кедра. Лежит, потягивая то одну лапу, то другую. Хочет встать — падает. Больно бокам — земля твердая. Лежишь спокойно — земля даже мягкой кажется. Глаза закрываются. И жизнь опять сливается со сказкой. А в сказке та же самая жизнь. Те же радости и болезни, сомнения и думы.

Вдруг Медведь слышит: что-то треснуло. Открыл глаза. Рядом Росомаха. Скалит зубы. Облизывается.

— Ты меня съесть хочешь?! — простонал Медведь.

— Такого черного, тощего, вонючего?! — брезгливо фыркнула Росомаха. — Да я лучше буду голодна.

— А что ты со мной собираешься делать?

— Гм! Словно ребеночек! Все умею делать! Все!

— Даже можешь сказать, почему я стал таким?

— Могу. Ведь когда-то я была Богиней. Теперь простая лесная шаманка.

— Пошамань, пожалуйста! Узнай, почему я стал таким?

— Раз так просишь… ладно уж. Покамлаю.

Повернувшись в сторону самого высокого дерева, Росомаха трижды поклонилась, потом отвесила еще четыре поклона на четыре стороны света. Затем, подняв глаза к небу и навострив уши, что-то забормотала. То ли шумел ветер, то ли она общалась с богом на высоком языке, но сначала ничего нельзя было разобрать. Но вот сквозь высокое и божественное постепенно услышал Медведь обрывки земного, понятного…

Росомаха долго шаманила. Вспотела вся. Глаза покраснели.

— Так вот, дружище! — кончив петь-камлать, произнесла она. — Ты, конечно, еще не дорос до высокого божественного слога. И мало что понял. Я попытаюсь теперь объяснить простыми словами: ты нарушил заветы и наставления жизни. Ты глумился над человеком… Потому и потерял свой облик. Хочешь, перечислю все твои грехи? Но сначала уплати за камлание…

2

Сергей как сейчас помнил то далекое утро. Проснулся поздно. Лучи солнца струились в паутинных сетях запыленного окна, в приоткрытой щели двери. В День большого солнца оно будет долго-долго гулять по синему небу, рассыпая щедрые лучи тепла и света. В полдень оно встанет над тобой, улыбаясь знойной и томительной улыбкой. А ночью склонит золотую голову на грудь Камня-Урала, вздремнет синичьим сном и снова поплывет по голубому июньскому небу. Этот день для Сергея всегда особенный.

— В День большого солнца я нашла тебя! — говорила мать. — В День большого солнца тебя ждут большие думы. В День большого солнца тебе приснится твоя судьба. Быть ли тебе охотником удачливым или рыбаком, быть ли тебе женатым и с детьми или стоять на ветру одиноким кедром…

Никакие сны в эту ночь ему не снились. Не думал он и о судьбе. Только статья, которая печаталась с продолжением в местной газете, уводила в свой сказочный мир. Называлась она: «Т а й н а  З о л о т о й  б а б ы». Под большими буквами заглавия был еще и подзаголовок:

«По следам удивительной загадки».

Снова и снова перечитывал Сергей загадочные строки:

«…1936 год. Манси Данила Сургучев предложил приемщику рыбы Антону Кадулину заглянуть в «шаманский амбарчик». Он сказал, что старики привезли самого сильного «золотого идола». Но старик ошибся. В «шаманском амбарчике» оказались «подарки» главному «золотому богу». Данила рассказывал Антону о шаманах «Золотой бабы». Тот заинтересовался и стал расспрашивать однофамильца Данилы — Григория Сургучева. Люди говорили, будто бы он — один из главных хранителей «Золотой бабы». Но Григорий твердо сказал, что «Золотая баба» спрятана на островке среди гиблых топей. И никому не отыскать туда дороги…»

— Не отыскать дороги! Не найти им нашей Сорни-най! — резко сказал старик Ильля-Аки, когда Сергей прочитал ему статью.

Ильля-Аки жил в старом, заброшенном пауле в двух километрах от нового селения, построенного колхозом. Он наотрез отказался расставаться с землей предков. Его паул тонул в лесу, и только одна река, тихая, как задушевная песня, ласкала взгляд и звала прогуляться. Берега ее, заросшие девственным лесом, в своей дремучей тишине хранили какую-то важную тайну старины.

Его юрта стояла у старого засохшего кедра, утопая в кустах черемухи и ивы. Недалеко от юрты — амбарчик на двух столбах. Он стоял над седыми мхами под сенью сосен и, поднявшись над землей, недосягаемый для мышей, росомах и медведей, точно прислушивался к вечному шуму леса. Если пройти по узенькой, едва заметной тропинке, то можно увидеть еще такой же амбарчик, а за ним покосившуюся юрту, в которой уже никто не живет. Но громадная морда, брошенные оленьи санки, обросшие уже пыреем, конусообразный дровяник, возвышающийся, среди кустов смородины, говорят о том, что здесь когда-то кипела жизнь.

И с этой жизнью Ильля-Аки не хотел расставаться.

Он был какой-то странный: то исчезал на месяцы, то появлялся в деревне. То молчал как рыба, то, наоборот, становился болтливым, навязчивым. Колхозники не обращали на него внимания. Они строили дома, ловили рыбу, ходили на охоту за соболем. В последнее время старик зачастил в избу-читальню. Он часами слушал хрипловатый голос радиоприемника, просил перевести на мансийский язык содержание статей в газете. Потом рассуждал. У него обо всем было свое слово. А в один из таких дней он вдруг заговорил «шаманским языком»:

Все, кто был в это время в избе-читальне, смеялись над чудачеством старика. Все знали, что Ильля-Аки никакой не шаман. Но с чего это он так заговорил? Давно нет шаманов в краю манси. А он поет какую-то непонятную молитву:

Сорни-най… Это слово Сергей слышал почти каждый день. Его часто произносила мать. Уронит ли что-нибудь, оступится ли, обязательно вздохнет: «Сорни-най!» Это, наверное, как русское «О боже!», которое не сходит с уст деревенских старух. Но разве Сорни-най и «Золотая баба» одно и то же? Откуда это взял старик? В газете об этом даже намека нет. А может, тот, кто пишет статьи о «Золотой бабе», не имеет представления о Сорни-най, и потому ищут ее не там, где на самом деле может она находиться? И почему «Золотая баба»?

Сорни — по-мансийски «золото». Най — «героиня». Сорни-най — «Золотая героиня». Может, просто придумали легенду о прекрасной женщине? Не мечта ли это о красоте и доброте? Но тогда почему манси веками так ревностно охраняли ее от постороннего взгляда? Пишут же в газете:

«Старики Сургучевы скончались, и пока что никто не знает, кому передали они свое таинственное наследство. На безвестном островке, зарытая в землю или заваленная хворостом, кротко улыбается прекрасная золотая женщина. Сколько поразительных событий, сколько страстей, кровавых трагедий связано с ней. И сколько тайн! Вопросы, вопросы… Откуда взялось это одно из чудес света? И почему так самоотверженно, так строго хранили ее люди? Где же взяли эти бесхитростные, радушные и добрые охотники и рыболовы столько упрямства и ловкости, чтобы из века в век сохранять свои святыни от жадных рук?»

«Может, и на самом деле в «Золотой бабе» таится что-то очень важное? Не заняться ли разгадкой этой тайны?» — вот о чем подумал Сергей в то далекое утро. Он еще раз хотел перечитать статью, но в это время веселой гармоникой запел пароход. Как и все манси, Сергей, с тех пор как помнит себя, любил этот мелодичный голос. Пароход, как счастье, приходит и уходит. Что привез он сегодня?

Когда Сергей прибежал на берег Сосьвы, пароход уже отчаливал. Все жители деревни были здесь. Все они удивленными глазами глядели на людей в одинаковых зеленых спецовках, которые возились у громоздких вещей, сваленных на берег.

— Приехали. С тяжелым железом. Копаться, наверное, будут. Искать… Все равно не найдут ее, если она сама того не захочет! — язвительно шепелявил Ильля-Аки, искоса поглядывая чуть-чуть раскосыми глазами, поблекшими, как осеннее небо. Высокий, худощавый, он стоял в стороне от людей, как одинокий старый кедр. Кудрявые черные волосы, с белым налетом седины были сзади заплетены в коротенькие косички порыжевшим шерстяным шнурком.

Смугловатое, безусое лицо, затянутое сетью слабых морщинок, казалось, было бесстрастным. Он говорил, обращаясь к Сергею:

— Не в первый раз приезжают. Еще со сказочных времен они ищут в нашей земле сокровища. В легендах туманится то время…

Сергей молча слушал старика и вновь припоминал строки из газеты, где говорилось о скандинавских викингах, ходивших за сокровищами в страну «белого безмолвия».

«В 1023 году ватага викингов, которых вел знаменитый разбойник Туре-Хунд, или Торир-Собака, совершила поход в Биармию. Так в давние времена называли скандинавцы обширную область, подступающую к устью Северной Двины. Здесь жили язычники — ханты и манси. Они поклонялись таинственной богине. Ее называли Юмала, или Йомала. Одна девушка полюбила Туре и показала ему дорогу к святыне. Перед изумленным викингом предстала статуя из золота необычайной красоты. Обнаженная прекрасная женщина с кроткой улыбкой держала в руках большую серебряную чашу. На шее богини сверкало драгоценное ожерелье.

Жадность охватила викинга. Ночью он сорвал с шеи золотой богини ожерелье. Хотел похитить и статую. Но язычники отстояли свою святыню. Они укрыли ее в северных лесах…»

Сергей думал над строками газеты и над словами Ильля-Аки: «На что он намекает? Неужели на то, что и сегодняшние приезжие вступили на эту землю, чтобы похитить ее сокровища? Глупый старик сравнил геологов с разбойниками-викингами!..»

Сергей был уверен, что это геологи. Люди точно в такой же одежде несколько лет назад появились в Березове. Недалеко от интерната, на берегу реки они поставили тогда небольшое деревянное сооружение и стали «бурить землю». Около них всегда вертелись малыши, с любопытством расспрашивая их о загадочном занятии. Ведь отцы таежных ребятишек никогда не занимались таким «чудным» делом. Ходить за зверем — вот дело, достойное мужчин! А зачем копаться в земле? Детям, несмышленышам, еще простительно: они хоть строят сказочные чумы из сырого песка и глины. Ну а взрослым людям — зачем заниматься такими глупостями? И что найдешь в холодной и грязной земле?.. Уж не ищут ли они «старину»?

Интересовался «странными людьми» и Сергей. Только не так, как малыши и старухи. Он поглядывал на них издали, чтобы не привлекать внимания. Хотелось и ему подойти, потрогать их чудную машину, сверлящую землю. Хотелось поговорить с геологами. Но какая-то скованность, стеснительность, как цепями, держала его всегда на расстоянии от этих загадочных интересных людей.

И вот снова геологи появились в его деревне.

«Что они будут здесь делать? — думал Сергей. — Опять бурить на берегу реки? А может, в тайгу отправятся?»

«А что, если пойти с ними?!» — вдруг осенила его мысль. Работать, а в свободное время искать ту самую золотую богиню. Она где-то здесь, в тайге. А в институт он поступит потом, когда откроет тайну Сорни-най.

Стать историком — была мечта Сергея. Жизнь шла ему навстречу. Ему предложили учиться в Ленинграде. Но желание совершить открытие уже завладело всей его душой, и оно неотступно напоминало о себе.

В детстве и ранней юности кедровый урман всегда навевал на Сергея какое-то волшебное состояние. Ему чудилось, что он в жилище лесной богини Миснэ. Над головой — высокий шатер. Раскидистые ветви с густой сизо-зеленой хвоей закрывают небо. Но деревья, как благородные великаны, стоят на почтительном расстоянии друг от друга. Кедровники лишь издали кажутся непроходимой чащей. Под ветвистыми кронами — просторный шатер, где гуляет ветер, как добрый носитель свежести. Здесь нет сырости и удушливости кондовых смешанных лесов с их непроходимыми чащами и завалами.

Кажется, по кедровому бору прошлась лесная хозяйка и прибрала все кругом в ожидании желанного и дорогого гостя. Миснэ — богиня ожидания. Она вечно ждет. Ждет своего единственного и желанного. Кто ей приглянется — того околдует своими чарами, заворожит так, что он становится невидимым среди обыкновенных людей. Ему она дарит свою любовь и все сокровища леса. Но взамен она требует внимания только к себе, запрещая всякое общение с людьми.

Не о таком счастье мечтал Сергей, но для него Миснэ была почти реальностью еще с самой колыбели, еще с первых свиданий с этим таинственным и волшебным лесом. Однажды ему показалось, что она рядом. Это случилось в то лето, когда появились в деревне геологи…

На краю деревни, на песчаном берегу, где обычно вились дымки рыбацких чумов, теперь красовались зеленые палатки. По вечерам здесь так же, как и у рыбаков, приезжавших каждое лето на промысел с верховьев Сосьвы, горели костры. Но песни были совсем другие. Звенела гитара, а не пятиструнный мансийский санквалтап. О чем-то таинственном, зовущем вдаль говорила она. Сергею порою казалось, что поют для него. По вечерам он любил гулять в прибрежном сосняке, вслушиваясь в новую мелодию Севера. Но подойти, присесть рядом, запеть вместе с ними он не мог. Какая-то тайная сила удерживала его. Рядом с ними он робел, замолкал. Может, потому, что там была девушка?

За местом притонения невода геологи построили сооружение, загадочное для манси. Вытащат рыбаки невод, порадуются плеску рыбы в мотне, уложат серебряную сосьвинскую сельдь в бочку со льдом и не спеша идут к странным людям, которые зачем-то вгоняют в землю железную трубу.

Смотрят удивленно, качают головами.

— И что может быть на пустынном берегу, где рыскают собаки! — воскликнет кто-то из них.

И собаки поглядывают сытыми глазами на странных людей. Они тоже ничего не понимают. В земле живет горностай — знают это собаки. Только летом у горностая плохая шкурка — знают это собаки. Зачем тогда летом копаться в земле — не понимают собаки. Летом без горностая хорошо: рыбу ловят хозяева, — точно знают это собаки.

Летом люди становятся рыбаками, до устали возятся у воды. Собаки прохаживаются по сухому бережку, трясут красными языками, добычу ждут. Хорошо летом собакам: ходить на охоту не надо.

Вечером, когда большое летнее солнце пряталось за деревья, а рыбаки, повесив невод, расходились по домам, жизнь на берегу не замирала, как раньше. Там играл огонь костра, плясали его языки под мелодичный звон гитары.

Сорни-най — так зовут огонь манси. Золотой богиней величают. Кому же поклонялись древние? «Золотой бабе», запрятанной в лесу, или золотому огню? А может, просто девушке, такой же золотоволосой, как та, что сидит у этого костра?

Ее звали Светланой. Сергею хотелось быть на месте этого веселого гитариста. Сидеть рядом с ней. Смотреть в ее глаза…

Но его отделяли от нее не только тридцать шагов и колючие ветви сосен, за которыми он притаился, наблюдая сказочную, почти недоступную ему жизнь…

Разве нет у манси красивых девушек? И сказки о волшебных лесных женщинах — Миснэ — разве хуже?

Миснэ… Сказочная женщина. Живет она в дремучем лесу. Невидимкой приходит в деревню к рыбакам и охотникам. Не всякому юноше она заглянет в душу, навеет мечты о любви. Но кого она посетит — у того сердце проснется. И он увидит дверь в счастливую жизнь… И Сергею может улыбнуться такое же счастье. Ведь тайга — рядом с домом. И сказки еще живут. И мансийские девушки нет-нет да улыбнутся лукавыми глазами. Все сказочно и возможно…

Однажды он увидел ее почти нагой, в одном купальнике. Она бежала по узкой песчаной косе, рассыпая брызги. Даже в вечернем сумраке золотились ее волосы и светилось белое тело. Высокая грудь, тонкая талия, стройные, красивые ноги. Летели брызги, летела она, хохоча и визжа. Следом за ней — незнакомый бородач. Они носились как шальные по песчаной косе, брызгаясь водой, кидаясь мокрым песком, осыпая друг друга непонятно-веселыми словами. Потом она бросилась в струи темноводной Сосьвы и поплыла, словно большая рыба.

Глядя на это, Сергей словно онемел. В краю манси девушки другие. И они любят нежную летнюю воду, и они любят плавать веселыми рыбами. Да только не перед всей деревней, а где-нибудь в сторонке, подальше от любопытных глаз.

В кино Сергей видел цветные южные пляжи. Там женщины и мужчины, как жирные гуси, сбросившие перья, лежат на песке. Странно. Но все же понятно. Юг. Море… А здесь, на берегу таежной Сосьвы, где жужжат комары, Сергею это показалось диким. «Никакая она не богиня!» — подумал он, охваченный каким-то неясным чувством. И побежал прочь от берега. Сосновые ветки хлестали по лицу, трещал сухостой под ногами, звенело вечернее небо в ушах.

Однажды утром Сергей ехал с ночной рыбалки. Калданка его двигалась по спокойной глади реки еле-еле. Она была полна рыбы. Золотые язи сияли под лучами большого утреннего солнца. Серебряной чешуей сверкали сырки, мясистые муксуны и даже нельма. Улов оказался на редкость удачным. Всю короткую летнюю ночь Сергей слышал трепетный плеск воды и выбирал рыбу из сетей. Был он словно в каком-то богатом сказочном мире. В белом сумраке июльской ночи плескались рыбы. Они без устали шли в его сети. Он их выбирал, и казалось, нет им конца. «Все же, наверное, хорошая примета, когда к человеку идет рыба, — подумал он. — Не всякая черная мелочь вроде ершей, окуней, чебаков, а рыба настоящая, белая!..»

Довольный уловом, он не спеша то поднимал, то опускал в воду весло. Весло у него было голубое, разрисованное узорами. И легкую лодочку-калданку он сам разукрасил цветным мансийским орнаментом. Теперь она, полная рыбы, тяжело шла по течению. Разморенный и усталый, пригретый утренним солнцем, он задремал. Волшебный мир опять плыл перед ним, как в сказке, которую он слышал от старика Ильли.

В спокойной заводи, расчесывая золотые волосы, сидела Она. Нет! Не Светлана, а сказочная Миснэ. Не таежная богиня, а Водяная Миснэ. Увидев его, она нырнула в воду. Лишь волосы ее колышутся да гребень плавает. «Чего они все убегают от меня? — думает Сергей. — Страшный я такой, что ли?» Наклонился к воде, взял гребень, в карман положил. Сделал все так, как в той сказке. Вдруг почувствовал, что лодка стала еще тяжелее. Оглянулся назад: на корме сидит девушка удивительной красоты. Это была сама водяная царевна. Платье ее переливалось золотистыми чешуями язей. Косы ее сверкали серебряными струями. Глаза ее туманились вечерними озерами. Вся она сияла, как вода на солнце. «Сама водяная царевна захотела плыть с человеком в одной лодке — в одну жизнь. Хорошо или плохо это? — думал во сне Сергей. — К счастью или к горю это? И смогу ли я быть достойным ее?»

Водяная Миснэ, спокойная и ясная, как плес, как утро, сидела на корме, калданки и улыбалась ему загадочной улыбкой. Она не походила на Светлану. Она казалась ему близкой и доступной, как рыба, вода, тайга…

От легкого толчка калданки о дерево, которое торчало из воды, Сергей проснулся. Кружились струи, сияло солнце, и совсем невдалеке виднелась деревня. Там девушка с коромыслом на плечах несла ведра с водой. Недалеко от берега дымилась баня. «Кто в такую рань растопляет баню?» — удивился Сергей.

Но это была реальная жизнь, со всеми странностями и непонятностями. И в лодке лежали настоящие рыбы. Не было только той сказочной Миснэ, которая только что приснилась Сергею…

Он так и не смог заговорить с геологами, ждал, когда они начнут собираться в тайгу. Но геологи не спешили. И решимость Сергея становилась все зыбче, и все реже приходил он на берег. Кончилось лето, и белые северные ночи сначала потускнели, потом словно оделись в черный бархат, стали темными, длинными. Наступило время сборов в школу. Старшеклассники скоро поедут в Березово. Снова уроки, книги, любимые учителя. Хорошо! Только мать почему-то не понимала этого. В прошлом году она не пускала его в школу.

— Сынок, тебе уже семнадцатый год, — говорила она со слезами в голосе. — Останься! Зачем сидеть с книгами? В твои годы отец приносил не только серебряную рыбу, но и золотой зверь не уходил от него. Как ты можешь не повторить дорогу отца? Зима придет. Снежок выпадет. Оживет тайга. Следами зверей заиграет. Веселым собачьим лаем зазвенит. Ты не сможешь не пойти на зов тайги. Я знаю. Глаза твои загорятся, как у твоего отца. Будет снег хрустеть. Будет зверь у ног. И у меня вновь помолодеет душа. Я буду провожать тебя на заре, как отца твоего. Не уходи к книгам, душа моя. Оживи сердце. Повтори отца, ласка моя!..

Она говорила, будто молилась. В усталых глазах ее стояла та же мольба. Преждевременные глубокие морщины на еще не старом лице, седоватые волосы в черной косе, казалось, просили о том же. Сергею было жаль ее. Она одинока и больна. Отца он помнил плохо. Его увез белый пароход в белый туман. В белом тумане, как во сне, иногда возникал его образ. И тут же таял.

Но волчьи глаза Гитлера, которые он увидел в газете, сверкали как наяву. Они напоминали о зле и жестокости. Уничтожить его — вот было главное для всех, кто ушел воевать. И для отца, и для других. Но с войны не все возвращаются. Не вернулся и отец. И мама рыдала. Сергей помнит эти слезы. От них ему было душно. Но он не плакал. Крепился, как мужчина. Зато подолгу сидел тихо-тихо, забившись в темный угол. Он думал об отце, который пошел бить врагов.

А с мамой он ездил на рыбалку. Он видел, как ей тяжело. Помогал. Все мальчишки помогали своим мамам добывать рыбу. Всем мамам было тяжело, поэтому Сергей не плакал. А вода холодная. А рыбачить надо. Даже босиком. Где взять обувь, если все для фронта? И мамы добывали рыбу. Даже самую золотую.

В усталых глазах матери стоит мольба: «Останься!» «Что же делать? — думал Сергей. — Может, пойти в счетоводы, как предлагает председатель колхоза? Или стать охотником, как хочет мама?»

Председатель колхоза, зная настроение матери, не раз уже предлагал Сергею стать колхозным счетоводом. Обещал отправить на курсы в окружную школу колхозных кадров, а потом и «теплый заработок». Задумывался Сергей об этом предложении. И каждый раз становилось ему как-то не по себе: женщины будут работать, а он — молодой и сильный — цифрами в теплой конторе играть. Нет, предложение председателя колхоза его не прельстило.

«Лучше уж быть охотником! Только ведь засмеют ровесники. Скажут: учился, учился, а дальше охотника не пошел! И старики съязвят: «И зачем столько лет смотрел в книгу, если умные люди тебе не доверили ничего, кроме ружья? Мы, старые манси, — скажут они, — ружье и без книги умной держать умели… А ты?»

Да и учителя обидятся. Начиная с первого класса, маленькому северянину говорили они о его высокой цели — получить высшее образование. И все ребята мечтали стать учеными, учителями, врачами…

Кто-то подумывал о профессии инженера. С малых лет всем прививалась мечта о сказочном Ленинграде, где в «чудесном чуме» — Институте народов Севера — дети неграмотных рыбаков и охотников становятся «большими людьми» своего таежного народа. Мечта стать «большим человеком» жила и в душе Сергея. Сам он хотел стать историком. Может быть, первым историком своего народа.

Но болезнь матери, грустные глаза, умоляющий голос…

В прошлом году он все-таки уехал учиться — надо было заканчивать десять классов, а в этом остался дома. Может быть, еще и потому остался, что надеялся уйти с геологами в тайгу. Не воспользовался льготной путевкой в Ленинград, в институт.

И дождался. Глубокой осенью в деревню приехала новая партия геологов. Но это были совсем другие. Они собирались идти в тайгу. Им нужен был рубщик. И Сергей наконец решился. Сам пришел.

— Орудовать топором умеешь? — спросил не то серьезно, не то в шутку старший. Сергей в ответ кивнул головой.

Почему он так, без раздумий, согласился? Может, потому, что в той же конторе колхоза, куда вызвал его председатель, видел ее, Светлану? Может, он уловил на себе ее взгляд, загорелся надеждой, что там, в тайге, он будет ощущать на себе синий свет ее глаз?

На следующее утро он с геологами уже шагал по тайге. Но Светланы рядом не было.

Не знал он еще, что кроме полевых работ у геологов есть конторы, управления, лаборатории…

3

Сергей продолжал идти по следу…

Когтистым мужиком величали манси в старину медведя. И верно: на снегу — следы, будто человек прошел босиком. Отчетливо видны отпечатки ступни и пальцев. Этого медведя, которого он ранил, видно, подняли из берлоги талые воды. Неожиданная оттепель с ливневым дождем растопила обильно выпавший снег. А может, потревожили люди?..

Где-то здесь, в густой чаще, в глубокой яме, под нависшими корнями опрокинутого дерева, была его берлога. Уж не к ней ли он идет?

Впрочем, кто его знает. Разве угадаешь, как поведет себя раненый хозяин тайги. И зачем он только выскочил на поляну? Но жалеть теперь было поздно — надо идти дальше по следу медведя. Таков — закон охоты.

И вспомнилась Сергею история медведя. Она у него своя, такая же, как у соболя или у белки, человека или росомахи. История длинная, как жизнь и сказка. Вот как рассказывал ее Сергею Ильля-Аки.

Не в тайге дремучей родился первый медведь, а на небе. Не в берлоге прошло его детство, а в доме небесного отца Торума. В углу каменного дома с золотой дверью, в мягком гнезде, устланном собольими, звериными мехами, пригрезились ему первые сны волшебной жизни. Звали его Сыном Неба.

Однажды Торум, собираясь на охоту (а бог, как настоящий манси, был охотником-соболятником), говорит сыну:

— Я пойду в тайгу к своим звериным ловушкам, а ты, сынок, не выходи за золотую дверь нашего дома! Ноги твои слабые, и руки не набрали еще силу. Если услышишь за дверью шум — не обращай внимания. Суетливый шум — не для твоего божественного слуха.

Подпоясался Торум соболиным поясом и ушел.

Лежит Сын Неба в своем гнезде — ноги-руки потягивает. Потянет ногу — смотрит, выросла, потянет руку — чувствует силу. Идет к двери, вслушивается. Где-то шумят, поют, смеются. Звонко поют, весело смеются. Сын Неба ударяет по железным замкам и, взломав ворота семи серебряных заборов, оказывается на шумной улице небесного селенья. Но в этот миг он вспоминает наставления отца. И Сын Неба с грустью плетется в свое мягкое гнездо.

Приходит Торум с дальней дороги. Сняв свой пушистый соболий пояс, замирает в своем кресле из мамонтовой кости.

Закипел уже котел со звериным мясом, и чай из душистых трав уже дымится, а он, хмурый, сидит, не проронив ни звука…

— Отец мой! Почему ты молчишь, не молвишь даже слова? — спрашивает сын.

И Торум открывает двадцатизубый рот свой и говорит:

— Почему я молчу? Ты же не послушался меня, нарушил мои наставления. Поломал не только замки, но и ворота серебряных заборов. Я же просил тебя этого не делать.

И от стыда великого Сын Неба прячется в своем углу, зарывшись в мягкие шкуры…

На второй день, уходя на охоту, Торум опять поучает:

— Прошу, малыш, не ломай больше замков. Помни мои слова. Не ходи туда, где суета и шум. Сна тебе хорошего! До свидания!

Ушел отец — скучно стало. Как ни мягка постель — лежать в ней вечно — мука, а не счастье. Встает Сын Неба, по дому прохаживается. Шевельнет ногой — в ней сила резвится, шевельнет рукой — в ней мощь играет.

Прислушается к двери — оживают уши. Где-то опять поют, шумят, смеются. Звонко поют, весело смеются.

«Неужели где-то есть другая жизнь?» — задумывается он. И какая-то неведомая сила ведет его через серебряные заборы и железные замки к этому шумному миру.

Глазами черными, как спелая смородина, видит: ребята играют.

Счастливый, не чуя ног, мчится к ним. Только те почему-то, увидев его, с визгом и плачем разбегаются. А побойчее из них говорят такие дерзкие слова:

— Какое чучело! А мы думали, что отец наш Торум за семью серебряными заборами, золотыми дверями нянчит порядочного сына. А оказывается, у него не руки, а лапы; в лапах не ногти, а когти, ноги кривые, косматые, зубы острые, как копья, голова мохнатая, лицо волосатое… Смотреть страшно на такое чучело!..

И не только мальчишки разбегаются, увидев его, ревут коровы, кони, как шальные, пускаются вскачь…

С удивлением смотрит на все это Сын Неба. Думает. Вдруг на память приходят наставления отца, и бежит он в сторону родного дома.

В одном месте под ногами что-то треснуло. Посмотрел: дыра. Взглянул и чуть-чуть не ослеп: там сияла земля синевато-зеленым сиянием.

«Вот бы мне в той красоте бродить-гулять!» — подумал с завистью он. Опечаленный, поплелся в каменный отцовский дом, со слезами бросился в свою мягкую постель из собольих шкур, а когда вернулся Торум, на его хмурость и негодование ответил так:

— Отец мой! Я, правда, поломал замки железные и золотую дверь. Но подумай сам: семь лет, семь зим я валяюсь в мягкой постели. Руки мои скучают без дела, ноги мои соскучились по дальней дороге. Уши мои слышат смех и веселье других. Я и пошел на этот шум жизни. Да только как увидели меня — с плачем, с ревом, с визгом разбежались не только ребятишки нашего небесного селенья, но и коровы рогатые, лошади с хвостами-метлами увидели во мне что-то страшное, будто я какое-то пугало, а не божественное создание.

Посмотрел я тогда на свои руки, — правда, они не похожи на руки других, а какие-то шерстистые, когтистые лапы, и лицо мое не белое…

О, отец мой! Как я плакал. Раньше думал, что я такой же, как ты, бог. И умом похожий на тебя, и телом похожий на тебя, и глазами синими, как у тебя, и лицом румяным, как у тебя, и руками без шерсти, как у тебя, и волосами, вьющимися на голове, как у тебя. А оказалось, я совсем другой. Почему, скажи, я другой? Почему ты меня лелеял в своем каменном доме? Почему ты меня прятал за семью серебряными заборами? Почему не отпускал меня играть с детьми нашего небесного селенья? Не потому ли, чтобы они меня не видели? Кто я? И кто они такие? Почему они все походят на тебя, а я какой-то другой? У кого, отец мой, лучше вид? У меня или у них?! Они бегут от меня — будто я такой уж страшный. Может, мне от них убежать? Тогда, быть может, подумают, что они страшнее меня?

Для чего ты меня родил на свет? Не для того ли, чтоб надо мной смеялись другие? Отпусти меня, отец светлый, на зеленую землю. Там в тени зеленых деревьев я не увижу божественных разнеженных детей. Никто там меня не будет дразнить. И убегать от меня, как от пугала, и смеяться над моим видом звериным никто не будет!

Лишь деревья будут моими друзьями…

О, если бы ты отпустил меня на эту красивую землю! Какое блаженство испытал бы я, гуляя по зеленому ковру, окутанному синевато-розовой дымкой!..

— Сынок мой, — говорит Торум, — не трудно мне тебя отпустить. Да вот попадешь в нужду, без еды и питья поживешь, комары да мухи покусают — познаешь горе жизни, обратно в небо будешь проситься, я могу и не услышать. Молящихся на земле много.

У Торума — бога Верхнего мира — была кузница. И кузнецом он слыл отменным, а не только судьей и наставником духов и людей. В своей небесной кузнице Торум отковал золотую люльку и серебряную цепь.

— Ложись в люльку. В золоте тебя покачаю и отпущу на землю, если ты выдержишь испытание.

Опускает Торум с седьмого неба золотую люльку. Звенит цепь серебряными рублями, с облаков спускаясь.

Дунет ветер горластый с белым голосом северным — в край горячего лета относит люльку. Дунет ветер горластый с желтым голосом южным — в ледяное море, в край зимы относит.

Между небом и землей болтается она, то поднимаясь на гребни облаков, то падая в бездну жизни.

— Эй, отец мой, меня укачало! Либо вниз опусти меня, либо подними наверх!

На седьмое небо втащил его Торум.

— Почему не опустил ты меня на землю? — спрашивает с удивлением Сын.

Молчит отец. Взглядом велит ложиться обратно в мягкое соболье гнездо. Но в мягкой постели по-прежнему не спится. В изголовье подушки высокие ночью кладет он — они ему кажутся ниже, чем палые листья. В изголовье подушки низкие кладет он — они ему кажутся выше, чем снежные горы.

Выходит на улицу. А на небесной улице все так же, как на земле. На одной стороне дворцы стоят, на другой — покосившиеся хижины и дырявые чумы. По одной стороне толстые и жирные идут, по другой стороне — тощие, как тени. Одежда у одних расшита золотом и серебром, у других одежонка на рыбьем меху.

Идет Сын Неба по улице. Увидев его, лошади ржут, коровы ревут. Ребятишки плачут, разбегаясь перед ним. А те, что постарше, строят рожицы и дразнятся. Лишь одна девушка прошла мимо, не проронив и звука. Она окинула его спокойным синим взглядом и величаво поплыла дальше. Золотые волосы золотыми струями струились и по круглым плечам, и по высокой груди. И вся она светилась, как изваяние.

— На кого ты пялишь глаза?! — усмехнулась старуха, опираясь на кривую палку. — Это ведь не девушка, а дух. Дух Золотой богини. Она сама-то на земле. А здесь только дух, золотая тень ее. Потому она и не посмеялась над твоим несчастным звериным видом. А ты думаешь…

Старушка скривила в усмешке беззубый рот и поковыляла дальше…

Озадаченный Сын Неба ночью снова пошел к отцу.

Торум спал сном глубоким и крепким, как глубокий корень кедра. На цыпочках подкрался Сын к божественному трону. А трон этот из мамонтовой кости. Яркими звездами на нем блестят драгоценные камни… Рядом с троном лежит серебряный посох с золотыми узорами.

Берет Сын в руки посох, смотрит на один конец и сквозь него видит Средний мир: счастливую землю. А земля яркая, как зеленое сукно. И думает: «Вот бы мне в этой земной красоте пожить!»

Но рядом — бог. В его руках не только этот посох, но и судьба. Слезы катятся из глаз… Просыпается Торум и говорит:

— Опять ты за свое!.. Отпущу тебя. Да только знай: попадешь в нужду и горе — не вини меня. И еще запомни: увидишь на земле ловушки, поставленные человеком на других зверей, не трогай, обойди их за три дерева; увидишь избушку на дереве, где охотники хранят припасы и добычу, — не трогай ее, обойди за четыре дерева; увидишь могилу — за пять деревьев обойди ее. Умер человек — в духа превратился. Человек — твой брат. Он — труженик земли. Будь и ты тружеником. Мои утренние поучения, мои вечерние наставления хорошенько запомни. В шумные места, обжитые людьми, не ходи, веселые места, облюбованные людьми, оставь им. Если ты не нарушишь мои заветы — тогда я тебе придумаю питание, достойное твоего божественного происхождения. Если все исполнишь — будешь счастлив счастьем всех живых…

Семь дней и ночей слушал Сын длинные отцовские наказы. Потом лег в золотую люльку. Зазвенела цепь серебряным звоном, громом загремела люлька, качаясь между белых облаков. Покачав люльку семь ночей и дней между севером и югом, Торум спустил Сына на землю.

Золотая люлька, прильнув к земле, успокоилась. Лишь голова Сына продолжала кружиться. То ли от длительного спуска и качки, то ли от счастья.

С сознанием первой победы выходит Сын Неба из отцовской колыбели. Ему хочется петь и смеяться, и идти, идти по сказочно прекрасной земле.

Только ступит сюда — топь, туда ступит — вода ржавая брызжет. Сделает шаг — вязнут ноги. Не синевато-розовой дымкой окутаны деревья, а тучами комарья и мошкары. Они кружатся роем, жужжат, жалят острыми жалами. От них нет спасения ни в сосновом бору, ни в черемушьей гриве. Семь сосновых боров обошел он, в семи черемушьих гривах побывал, но нет нигде никакого лакомства. В соснах колючие иголки, у черемух — зеленые, костяные ягоды, и шишки на кедрах не созрели. А желудок, как голодный дух, кричит и требует пищу. И ноги куда-то бегут, бегут, стараясь развеселить глаза. Глаза, устремленные в неведомую даль, смотрят, хотят удивиться. А из них льются лишь слезы. Они падают и блестят хрустальными росинками на листьях, травах, во мху. Блестят лужи, ручьи, озера, реки… Так много в этой земле воды… Не от слез ли?..

Земля оказалась не такой, как смотрелась сверху.

Может, издали все видится не так?..

Много дней и ночей бродил Сын Неба по топям болот, по дремучей тайге, по гарям с обугленными, искореженными деревьями. Однажды вышел к берегу лесной речки. Речка звенела, играла струями, искрилась. Она, живая и веселая, поманила его к себе.

На пологом берегу, усеянном мелкой галькой, стояли сооружения из бревен. Рядом с ними шевелились какие-то странные существа, не похожие ни на богов, ни на белых жителей небесных селений. Священный Сын Неба подошел к одному из таких существ. Только хотел он протянуть ему руку, чтобы поздороваться, как тот отпрянул от него, как от страшилища, оторвался от земли и полетел в сторону леса. Обиженный Сын Неба рванулся вслед, взмахнув лапами, но тут же плюхнулся на землю.

— Кто вы такие? — спросил он уже на расстоянии, боясь спугнуть других.

— Мы — глухари. Птицы, — сказал один из них, с опаской поглядывая на него. — А ты кто?

— Я Сын Неба!..

Черные птицы зашумели, заливаясь в глухарином смехе. Потом, взмахнув большими черными крыльями, дружно поднялись над землей и растаяли то ли за зелеными деревьями, то ли в синем небе.

Сын Неба носился по берегу, кувыркался, пытаясь подняться. Но снова и снова падал на землю. А на ней — камни Они кололись и болью отдавались в теле.

Шерстистые, тяжелые лапы не походили на легкие и могучие крылья птиц…

Вдруг Сын Неба увидел еще одного глухаря. Он махал крыльями, кричал, стонал.

— Что ты делаешь? — спросил его Сын Неба с удивлением.

— Видишь: пытаюсь высвободиться. Бревно тяжелое. Придавило.

— А как ты под ним оказался?

— Оно не лежало, а было чуть приподнято. Под ним камушки, которыми мы, глухари, любим лакомиться.

— А-а!

— Не разглядел я, глупый, ловушку. Человек поставил.

— А это кто такой?

— Ты не знаешь человека?!

— Не знаю.

— Узнаешь!

— А для чего он вас ловит?

— Вот странный! Чтобы есть. На земле все друг друга едят…

— Значит, и я тебя могу съесть?!

— О, не надо, не надо! — замахал крыльями глухарь. — Будь добр, освободи меня!..

— Нет уж! Раз все едят друг друга — и я тебя съем.

Схватил птицу, разорвал на кусочки. Напившись горячей крови, насытившись пахучим мясом, он зашагал дальше. Но в сытой душе его вдруг зашевелилось что-то. Вспомнив про наказ отца не трогать ловушки, поставленные человеком, как-то неловко стало. Но приятное ощущение сытости взяло верх. Сын Неба зашагал быстрее, стараясь уйти подальше от своих неприятных ощущений и воспоминаний…

В одном месте зоркие глаза его остановились: перед ним стояла чудо-избушка. Не на земле она стояла, а на дереве. Толстый ствол кедра служил ему ножкой.

— Что это? — спросил он синичку, которая здесь летала.

— Лабаз, — ответила она.

— Кто его сделал?

— Человек.

— Опять человек? Да кто же он такой, если весь лес занял?!

— Ты что, не знаешь человека?! О-го!..

— А для чего ему этот лабаз? Что он, на дереве живет?

— Нет, он живет на земле. В земляном или деревянном доме. А в лабазе он хранит свою добычу. Чуешь, как пахнет сушеным лосиным мясом. А печень лосиная ка-ка-я-я!

И правда, ноздри так и щекочет вкусный запах. Хочется отведать… «Увидишь избушку на дереве — не трогай ее», — выплывают в памяти священные слова отца. Вспомнив его завет не трогать сделанное чужими руками, Сын Неба возвращается назад, обходит четыре дерева, но его ноги снова почему-то идут в ту же сторону. Покружившись возле избушки, он не выдерживает и тяжелой лапой выламывает легкую деревянную дверь, тянется к вкусной вяленой печени лося. Большой звериный язык его наслаждается волшебным вкусом пищи, сотворенной умелыми руками человека.

Насытившись, Сын Неба поплелся дальше. День идет, ночь идет. Только почему-то в желудке начал крутиться, кричать ненасытный дух голода. Почему он так быстро пробуждается? Может быть, пищей, добытой другими, насыщаешься лишь на короткий миг? Может, чужая добыча дает лишь запах, но не силу и здоровье?

Однажды на поляне, вокруг которой росли самые высокие деревья, Сын Неба увидел такую же избушку. Только она была понаряднее. Слюнки потекли от предчувствия вкусной еды. Побежал. Вскарабкался. Разломал дверь. Но вместо лосиного мяса обнаружил какие-то существа, напоминавшие духов, которых он видел на улицах небесных селений. Они также были разнаряжены в меха. И глаза у них, как застывшие льдинки. И сидели они вдоль стены, как мертвые.

— Что это за избушка? — спросил он зайчика, скакавшего рядом.

— Это капище. Люди сюда приходят. Молятся. Приносят жертвы.

— Кому?

— Духам. Богам леса и воды, неба и земли… Вон их сколько, этих идолов, еще на земле стоит.

И правда, вокруг поляны стояли деревянные чурбаны. Лица их напоминали лицо Торума, только были грубее, будто наспех вырубленные…

— И этим идолам поклоняется человек, который умеет приготовить такое вкусное сушеное мясо? Не верю! — промолвил Сын Неба, вздыхая.

— Не веришь? Напрасно! Еще не то узнаешь!..

Рассердился Сын Неба, схватил зайца за хвост. И в когтистой лапе остался пушистый заячий хвост. Улизнул косой. С тех пор у зайцев лишь маленький хвостик торчит… Рассерженный Сын Неба разрушил капище, разбросал идолов и пошел дальше.

А еще через несколько дней холодным утром на холмике меж деревьев священный Сын Неба увидел какое-то странное строение, врытое в землю. Тяжелой лапой разбросал бревна. В срубе стояла лодка. В лодке лежало существо, похожее на небесного отца. Такие же лицо, волосы, руки. Только глаза закрыты. Он лежал, будто спал.

— Небесный отец мой, Светлый Торум! Почему ты лег здесь?! Вставай! — взмолился Сын.

— К-хе! Нашел тоже отца! — рявкнула Росомаха, появившаяся невесть откуда. — Это же мертвец! Умерший человек!

— Человек?!

— Он самый!..

— Такой смирный?!

— Смирный… Нашел тоже… В могиле и ты будешь смирным. А знаешь он какой?!

— Какой?!

— А такой! Узнаешь еще! Бегать от него будешь, как чумной. А не убежишь — поймает. Вытащит сердце твое, снимет, шкуру. Голову на стол поставит. Будет извиняться перед тобой, что убил. Высокие слова станет говорить в твою честь, а меж тем будет лакомиться твоим мясом.

— Ух ты! — рассердился Сын Неба такой наглости Росомахи. Схватил ее за пушистую шкуру — она под кусты. Убежала. Лишь клочок шерсти в когтях остался. С тех пор росомахи не так уж пушисты. И мех у них не мягкий, висит клочками, будто изодранный…

— Съесть меня? А почему я его не могу съесть? Тогда я первым съем человека…

— Вот это дело! — подбодрял дух голода, который уже крутился и вертелся в желудке. Своей пляской он затоптал слова высоких отцовских наставлений, вспыхнувшие на мгновение в памяти. Зычному крику желудка подчинились чуть покрытые шерстью руки, которые, хватая белое человечье тело, превращались в звериные когтистые лапы. И зубы вырастали, превращаясь в длинные и острые клыки… Так Сын Неба стал медведем.

Сергей глянул на медвежий след, который петлял по снегу, в душе его молнией сверкнули видения этой сказки… Некоторые их считают нелепыми, даже глупыми. Когда-то и Сергей считал так же. Но с некоторых пор он изменил к ним свое отношение. В природе ведь нет ничего, что можно было бы приписать случайности. Законы природы, по которым все происходит и изменяется из одних форм в другие, везде и всегда одни и те же, а следовательно, и способ познания сути вещей, каковы бы они ни были, должен быть познанием законов природы. В сказках — живут представления людей о природе, о бытии. В них клокочут те же загадки и таинства, ставятся, порой очень остро, те же вопросы, что нередко возникают и в окружающей жизни.

А Сергей хотел не только познать таинственную жизнь своих предков, но и понять себя в этом сложном мире.

4

Музгарка лаяла. Она то бросалась со всей своей собачьей яростью в сторону, куда вели следы, то, жалобно взвизгивая, прижималась к ногам охотника, словно прося защиты…

Сергей и сам не знал, что делать. Ноги его будто онемели. Не мог шагнуть вперед, и повернуть назад не было сил. А ведь все совсем недавно казалось так просто: охота — прогулка, жизнь — веселое путешествие по доброй и прекрасной планете — Земля. Мечты остались витать в розовой дымке юности. Земля была под ногами. Каждый шаг по ней — испытание.

…И первое серьезное испытание выпало ему в тот холодный осенний день, когда он сам пришел к геологам и согласился идти с ними в тайгу рубщиком. И отправился Сергей не с ружьем в руках, а с топором. Древние манси тоже ходили в тайгу с топором, но в их руках топор гулял по деревьям лишь в случае великой надобности. Воткнутый за широкий пояс, он спокойно дремал, терпеливо ожидая, когда перед хозяином явится неожиданная преграда.

Теперь топор тоже был в руках у манси. Только он стал словно крылатым: с утра и до вечера летал и летал, срезая деревья на пути прямой и узкой просеки, которая именовалась геологами теодолитным ходом. Сергей рубил и большие, и малые деревья, не обращая внимания на своих новых старших товарищей. У каждого было свое дело и свой инструмент. Но главным инструментом здесь был теодолит. Еще со школьной географии Сергей знал, что теодолит — это угломерный инструмент, с помощью которого делаются измерения на местности, для отображения земной поверхности на картах. Однако смутно представлял себе назначение и цель работы своих товарищей, которые оказались совсем не геологами, а геодезистами-топографами. Это первые люди, которые будят тайгу. По их следам пойдут геологи — разведчики недр. Они-то и скажут: действительно ли это гиблая и бесплодная земля или есть в ней свои сокровища?

Бесплодной называли эту землю в старых книгах, которые валялись на чердаке интерната, в котором учился Сергей. Пропыленные, посеревшие от времени, с красивыми иллюстрациями внутри, они словно таили какую-то загадку жизни, канувшую в прошлое. Сергей больше всего любил те книги. В них было много рассказов путешественников о земле. В одной из них он прочитал печальные строки о своем крае. Тайга представлялась автору этого сочинения безмолвным лесом, где нет даже ни трав, ни птиц, ни насекомых. Углубляясь в лесную чащу, тот путешественник всегда испытывал ужас. Мрачной пустыней казалась ему тайга, где нет ни одного живого существа, лишь ветер проносится по вершинам деревьев, нарушая гробовую тишь.

«Жутко и угрюмо в урмане, — писал путешественник. — По обеим сторонам дороги высятся громадные сосны, ели, пихты и кедры, достигающие нескольких обхватов толщиной. В глубине чащи виднеются гигантские стволы упавших деревьев, гниющих там в продолжение многих лет. Кругом царит мертвая тишина. Ни зверя, ни птицы. Разве только иногда где-нибудь, в глубине леса, прозвучит дятел, нарушая гробовое молчание, да скрип подгнившего дерева возмутит эту торжественную тишину, нагоняя тяжелое уныние на душу…»

Тайга!.. Нет, это не безмолвный лес, не безжизненная и угрюмая чаща, где нет ни одного живого существа. Под сумрачными ветвями есть дерн и трава, мох и ягоды. Есть мох и трава — есть и жизнь. Вот жучки ползают, ящерица юркнула и спряталась в корнях пихтача. Муравьи-работники куда-то спешат. Нет-нет да выпорхнет какая-нибудь пичужка, таежная птичка-невеличка. И рябчик свистнет, и качнет ветви лиственницы взлетевший глухарь. Струною звонкой звенит какое-то дерево от ритмичного стука дятла, и кедровка-ронжа о чем-то невозможном вещает таежному миру. Тени деревьев лежат как мертвые, если нет ветра. Тайга и правда угрюма. Но для Сергея она вовсе не печальна. Вот стоит пихта. Тонкое, высокое дерево. Кора у него гладкая, будто отполированная. Рядом с толстыми корявыми деревьями красуется она как девушка, накинувшая на плечи легкую, прозрачную шаль. Ее синевато-зеленая листва выделяется среди мрачных деревьев, которые к ней подступают. И зачем рубить такую? Хрупкое это дерево. Ничего не сделаешь. В костре даже не горит, а шипит. Стройная пихта своей синевато-зеленой листвой оживляет тайгу, красит ее своим необычным светом. Она создана, наверное, для красоты.

В лучах скупого осеннего солнца, каким-то чудом пробившегося сквозь сумрачную листву, засверкало лезвие топора, и белыми птицами полетели щепки. Дерево, казалось, стонало, но продолжало упорно стоять. По гладкой коре, скользнула прозрачно-янтарная капля смолы. Сергею на мгновение она показалась слезой. Но пляска топора не прекратилась. Еще удар, еще — и красавица пихта с шумом и треском повалилась наземь. Еще одно дерево убрано с пути. Звенел топор Сергея, летели щепки, как подкошенные, валились и ползучая сосна и можжевельник, и мелкий пихтач, и ельник. А по откосам холмов, по берегам таежных ручьев падали липа, клен, рябина, ольха, ива, осина, береза и черемуха…

Свалил он и лиственницу — священное дерево манси. На ее ветвях старики развешивали белые и черные тряпочки — знаки жертв, принесенных духам тайги. Почему это дерево священное? Может, потому, что лиственница лучше других выносит и зимнюю стужу, и летние ночные холода, от которых другие деревья страдают больше, чем от мороза? А может, потому лиственница для таежников священна, что она одна веселой воздушной каймой окаймляет топкие болота, где надолго замирает жизнь?…

Но когда перед Сергеем могучим богатырем встал сам красавец кедр, рука его дрогнула. Как вкопанный замер он с приподнятым топором, не решаясь ни ударить, ни опустить свое оружие. Великаном стоял кедр среди тонких и чахлых деревьев. Что остановило Сергея? Может, богатырская стать этого дерева? Мягкую траву топчут люди, не задумываясь, а перед силой — склоняют головы. Не эту ли притчу он вспомнил? Но разве Сергей и его товарищи слабы перед каким-то деревом? Нет! Почему же он тогда оробел? Может, потому, что и это дерево для манси священно? Но Сергей комсомолец. А комсомольцы разве могут быть суеверными? И кто нынче придерживается отсталых обычаев предков?

Где-то на вершине, в колючей зелени ветвей сварливой бабой затараторила ронжа, и в тот же миг, кто-то ударил Сергея по голове. Он отскочил от кедра, чуть не бросив топор. Оглянулся вокруг. Товарищей рядом не было. «Кто же так подшутил?» — подумал он, озираясь вокруг.

На вершине кедра тревожно затрещали ронжи, откуда-то слетевшиеся к этому дереву, словно почувствовали опасность, нависшую над их кормильцем.

Во мху, рядом с Сергеем, лежала большущая шишка. Он поднял ее. Отщипнул смолистую кожуру, и на него взглянули крупные зрелые орехи. И ему показалось, будто они просили его из своей колыбели: «Щелкай нас, щелкай, только батюшку нашего не вырубай!..»

Так вот оно что! В зеленой тени густых ветвей кедра — тяжелые шишки. В шишках — сочные орехи. «Шишки есть — белка есть, белка есть — соболь есть, соболь есть — жизнь есть» — так говорят в тайге. Кедр начало всех начал. Из кедра охотник может сделать широкие лыжи, и не страшны ему тогда глубокие снега. Выдолбит рыбак из цельного ствола лодочку — и покорятся ему широкие плесы. Дерево это не коробится, не трескается, не гниет. Белое и легкое, оно крепко и долговечно… «Стол из кедра всегда полон яствами» — так в народе говорят. Хорошее дерево кедр. Зачем же его губить? Сергей ничего из него делать не собирается. Зачем зря портить такое добро? «Но ведь это дерево стало на пути просеки, — бегут по новой тропе мысли Сергея. — Оставишь кедр — остановится просека. Зачем тогда надо было ее начинать, если останавливаться где-то на середине? Но кедр — для манси священен. Другие народы богаты и сильны железом. Лодки у них железные, нарты у них железные, крылья у них железные. И разве какой-то кедр для них что-то стоит? Только он может помешать их прямой и дальней дороге. Просека из-за него остановится. Не будет просеки — не будет карт. Геологам не пройти. Земля по-прежнему будет казаться гиблой и бесплодной… Хотя красив и вечен кедр — надо его рубить!..»

Засверкало стальное лезвие топора, белыми птицами полетели щепки. Стонало вековое дерево, кричали растревоженные ронжи, из густых ветвей выскочила белка и стрелою полетела на ветку соседнего дерева. А таежное эхо повторяло и стук топора, и плач кедровок. Где-то далеко-далеко проухал одинокий филин. Молнией сверкнул, затрещал таежный богатырь и грохнулся наземь. Тайга стонала, не понимая, что происходит вокруг.

Сергею стало страшновато. Ему чудилось, что за ним из-за деревьев наблюдают духи. Они, недовольные, готовят ему кару. И в то же время он ругал и стыдил себя в душе, что он, комсомолец, поддается каким-то диким суевериям. Отгонял свои мрачные мысли. Но, боясь за себя, за свои сомнения, рубил еще сильнее, стараясь заглушить страх. Было ему нелегко. Хотя он — комсомолец, но вековые традиции мансийской тайги, навеянные в детстве рассказами Ильля-Аки и всей его отшельнической жизнью, давали себя знать.

Ильля-Аки… Частенько он брал маленького Сережу к себе в юрту. Юрта эта будто состояла из игрушек. По стенкам висели рыболовные снасти, ружье, лук с колчаном. Ружье было кремневое. К нему привязаны отвертка, гайки, свистулька для приманки рябчика. Главным среди этих вещей был каменный божок. Знал Сергей: без него удачной охоты не будет. Из-за него боялся прикасаться к ружью. А так хотелось!.. Зато он без всякой боязни брал в руки лук с тугой тетивой и колчан из кожи оленя, в котором были стрелы с железными острыми наконечниками самых разных размеров и фигур. Одни наконечники напоминали вилки, другие ножи, третьи были с зубцами. Сережа знал назначение каждой стрелы. Те, что в виде ножа, для зверя, стрелами с зубцами бьют рыбу, когда она плещется в траве во время метания икры. Деревянной стрелой с шаром глушат белку… Много стрел было у деда. Много игрушек. Только не со всеми можно было играть. Сережа знал, что в сундуке, что стоит в углу дома за потемневшей занавеской, есть священные стрелы. Их вынимают только тогда, когда нужно обратиться к богам с молитвой о помощи на промысле. Сережа с Ильля-Аки частенько бывал на промысле. Там тоже все волшебно. Особенно у лесных озер, где ловились жирные золотистые караси. Уха из карася вкусная. Только там чуть-чуть жутковато. На темном зеркале воды лежало и светлое небо, и мрачный безжизненный лес, раскинувший на сияющей глади уродливые ветви елей и сосен…

Ночь… Тишина. И вдруг в этой мертвой безжизненной тишине раздается пронзительный стон гагары. Вспугнутая неслышным всплеском подъехавшей лодки, она бросается с кочки в воду, точно злой водяной дух. Стоит заныть одной, как закричит другая. Мгновенье — и воет весь лес, стонет диким голосом озеро. А иногда ночную тишь нарушал филин. То залает, словно собака, то разразится диким хохотом, то заплачет, как малый ребенок…

В такие минуты Сережу охватывал страх, он весь съеживался в комочек… Ильля-Аки ругался на богов, говоря, что разве им мало внимания. Тут же кидал в воду монеты или отрывал с одежды пуговицу, ниточку или шерстинку, бросал в сторону ближайшего берега, выказывая духам свое почтение. Как и Ильля-Аки, Сергей тоже думал, что в образе гагары или филина скрываются злые духи, которые только и ждут, чтобы как-то помучить человека, чтобы выманить у него жертву. В лесу Ильля-Аки всегда смолкал, становился сосредоточенным. Он шел так, что почти не слышно было его шагов. И говорил он шепотом, таинственно объясняя внуку, где какой дух может обитать, кому нужно поклониться, оказать свое человеческое почтение. Часто на дереве он вырезал свою тамгу или вырубал несколькими взмахами топора лицо лесного божка с длинным носом, прося его помочь на охоте, а то на стволе большого дерева делал изображение самого медведя, приговаривая:

— Образ ребеночка, нашего лесного дитяти, вырубим на этом дереве. Пусть смотрят прохожие люди, как мы любим его.

Потом он объяснял внуку, что рубит это не для себя, а для Сережи. Ему пусть улыбнется охотничья удача. Если человек, рубя изображение зверя на дереве, думает о себе, удачи ему все равно не будет. Следом за ними пройдет по лесу Мирсуснэхум, всевидящий дух, первый помощник верховного бога Торума, и снимет с дерева это изображение, чтобы неповадно было думать только о себе. У такого охотника уже никогда не будет удачной медвежьей охоты!.. Вытесав на стволе дерева шестиногого медведя, Ильля-Аки скажет, глядя мечтательно вверх:

— Мирсуснэхум! Ты всевидящий, смотри! Я вырубил шестиногого ребеночка. Видишь, как он нас любит! На шести ногах стремится к нам. Мой внучек, нет, не побежит. Ни на шести ногах, ни на двух. Он, владеющий мастерски луком и стрелами, достойно встретит своего лесного братца! Мирсуснэхум! Лесной братец пусть осчастливит его охотничью дорогу!.. А я ему помогу…

Всякое бывало на охоте. Иногда не везло. Ильля-Аки бросал стрелы — глухари спокойно поднимались в небо. Метал копье — зверь ускользал. Даже бескрылая белка и та приплясывала на ветке после очередного неудачного выстрела Ильля-Аки. Тогда он останавливался, задумывался, стараясь догадаться: за что его мучают так, что сделал не по-человечески, кому от него что нужно?… И, не теряя времени, пытался отделаться от внимания злых духов, кинув под дерево монету серебряную, посыпав табачку, повесив на ветку шкурку белки. Бывало так, что ничего у него с собой уже не было. Тогда Ильля-Аки бросал под дерево свой последний охотничий нож… Зато после этого, чуть поругав назойливых духов, чувствовал себя независимым и благоразумным. Пропадала забота. Снова появлялись спокойствие, уверенность. Охота после этого действительно была почти всегда удачной. В такие минуты Ильля-Аки запевал песню, восхвалял свою стрелу и лук, и доброго духа, который подарил ему ценного зверька и весь этот чудесный лес, с его священными лиственницами, кедрами, березами, елями, в которых нередко живут души умерших людей, богов, всю эту щедрую тайгу, населенную духами в виде соболей, белок, куниц, орлов, бобров, медведей, лосей, оленей, выдр… Он пел о небе, где живут высшие боги, пел о земле, где рядом с настоящими людьми уживаются твари, пел о воде, как о вечно льющейся, неиссякаемой жизни, пел о мироздании, в котором все одухотворено, где все вечное, переходящее из одного состояния в другое, о слабом человеке, песчинке в этом огромном и сложном мире… Сереже было страшно. Он тоже себя чувствовал частицей этого мира. И его детская душа была соткана из этих ощущений, из картин, то дикой, то пугающей, то прекрасной природы…

И когда он рубил кедр — священное дерево манси — ощущения детства вновь ожили в нем. Но он рубил и рубил, стараясь отогнать от себя эти мысли. Ведь он окончил среднюю школу. Аттестат зрелости в руках. Было нелегко. Но он рубил просеку. Для него эта просека была не только визиркой, по которой его товарищи, геодезисты-топографы, с теодолитом будут измерять местность, чтобы нанести все на карту. С каждой щепкой, может быть, отлетали языческие представления, навеянные таежным детством. Прорубив по намеченной линии до болотца или другой открытой местности, он обычно отходил назад и любовался прямым и стройным просветом в дремучей тайге, который сделал своими руками. Созерцая этот зеленый просвет, он думал о жизни, о своей дороге в ней. Эта просека представлялась ему то первой тропинкой к своей мечте, то дальней дорогой к разгадке тайн земли, ее невидимых сокровищ.

5

Сергей как сейчас помнил тот день, когда он сидел с новыми людьми у костра.

Плясало пламя, летели искры. В темном осеннем небе золотыми оленями бродили звезды. С таежной речки — вечной говоруньи — несло сыростью и прохладой. А от костра — большого и яркого — веяло теплом и запахом вареного глухаря. Совсем как на охоте. Но не о глухаре и соболе говорили у костра.

— И что занесло вас в эту дыру? Никак не пойму, что вы ищете?! — говорил человек с рябым лицом, со шрамом на щеке, с удовольствием потягивая из большой прокопченной кружки крепко заваренный чай, который он называл чифиром. — Я бы по собственной воле… Делом бы настоящим занялся.

— Что ищем? Каждому свое, Ермолаич. Кому — романтика, кому — нефть, — отвечал не то шутя, не то серьезно широкоплечий бородач, подбрасывая в костер сушняк.

Борода у него была густой и рыжей. Только серые глаза, в которых иногда загорались озорные огоньки, говорили, что он еще очень молод.

— Какая тут нефть! Гиблое место. Во все времена Сибирь была каторгой. Покусали вас комарики? А вот наступит мороз — будет вам тогда романтика, — продолжал тот, которого бородач называл Ермолаичем.

Из этого разговора Сергей узнал, что сибирскую нефть ищут давно. Еще в начале века охотники и путешественники не раз заявляли о признаках нефти на Иртыше и Оби. Но первые же партии изыскателей убеждались, что за нефть принимали обильную пленку железа, расплывшуюся по воде.

Да, Сергей в детстве видел такую пленку в болоте, где росла краснощекая морошка. Вода там была всегда ржавой, покрытой радужно-золотистыми обводьями. Это и называли ребята нефтью. И Сергей так же думал. Не все верили, что в суровом таежном краю есть нефть. И все же поиски ее уже начаты. Сергей слышал, что и в других местах появились отряды геологов. По всей бескрайней тайге побежали просеки и визирки, а кое-где над вековыми деревьями поднялись железные великаны — буровые вышки.

Внимательно Сергей присматривался к своим новым товарищам. Они, как охотники, всегда были в дороге. Только говорили не о мягком золоте, а о черном.

Когда Сергей вслушивался в их споры, перед ним вырисовывалась уже довольно длинная, но не совсем еще ясная история поисков нефти, которая так волновала этих людей, будто они заворожены какой-то еще неведомой Золотой богиней.

— Пу-пу! — кричал Венька, выскочив на просеку из-за вывороченного корня кедра. — Ты убит.

— Нет. Я тоже выстрелил. Значит, оба ранены. Квиты, — отвечал Сережа, пробираясь сквозь заросли вдоль оврагов. Он только что полз от куста к кусту, чтобы незаметно подкрасться к противнику.

Наверно, смешно смотреть на этих парней со стороны. Почти, можно сказать, мужчины. А разыгрались в «пу-пу!». «Пу-пу!» — это игра в войну. В интернате все ребята играли. И Сережа почти до восьмого класса состязался с товарищами в зоркости и осторожности, меткости и находчивости, играя в разведчика, рядового бойца, командира.

— А мы играли чуть по-другому. Давай по-нашему, — предложил Венька. Он жил и учился в детдоме, в соседней деревне. У мальчишек военных лет, где бы они ни жили, была одна игра…

— Что ты?! Может хватит? Потеряли там, наверно, нас, — проговорил Сергей с беспокойством.

— Так уж и потеряли. Обеденный перерыв еще не кончился. Они, наверно, опять «жарятся» в карты. А мы отдохнуть не должны, что ли? Может, тогда пойдем в шахматы сразимся?!

В шахматы состязались они каждый вечер. А в «пу-пу» только сегодня, в первый раз. И то получилось как-то само собой. Овраг, поросший кустарником, просека, ручей, вывороченные корни деревьев… Прячься, подкрадывайся, бери живьем, стреляй…

С Венькой Сереже было хорошо. Он тоже нынче окончил школу. И вот вместе они работают в геодезическом отряде. К тому же одногодки, хотя, если быть точным, Венька не знал дня своего рождения. Когда привезли его из блокадного Ленинграда, было ему четыре года. Он помнил только свое имя. Фамилию пришлось ему придумать. Никаких документов при нем не оказалось. Назвали Венькой Ленинградским. Вспоминал он маму, папу. Говорил про какую-то тетю Лену. Знал, что мама врач, а папа — геолог. Он был далеко-далеко, в какой-то сказочной Сибири. Искал там нефть. Потом с фронта приходили письма. Венька помнит, как мама их читала. Она почему-то плакала… Потом наступила сырая и тревожная ночь. Веньку рвало от какой-то страшной качки. За бортом бились свирепые волны и ревел ветер. В маленькой каюте, кажется, плыл весь Ленинград. Только мамы рядом не было. Была только тетя Лена… И она в ту ночь потерялась. Только не в Ладоге, а уже на спасительном берегу, когда земля стонала под взрывами… Дальше было как во сне. Долго-долго летела куда-то земля, пока не превратилась она в морозную зиму, с тихим-тихим снегом.

Тетю Лену заменили воспитатели. Маму и папу никто не заменил. Зато у него стало много-много братьев и сестер. И дом у Веньки был большой-большой. Назывался он детдомом. Стоял на высоком берегу среди тихих кедров. Из разрисованного морозом окна была видна снежная даль реки. А весной здесь играла большая вода. Она плыла до самого горизонта и, казалось, там превращалась в высокое небо. Среди этого свинцово-синего моря воды плескались желтовато-зеленые островки тальника. К осени, когда уходила вода, они превращались в острова, где такая черпая и сочная смородина. А на песчаных косах чернели утки, а в небе тянулись ожерелья гусиных стай. На кедрах созревали шишки. В шишках орехи, жирные, вкусные. А под кедрами земля, то зелено-красная от брусники, то зеленовато-голубая от голубики, то зелено-черная, от каких-то черных ягод, которые ребятишки называют собачьими. А грибам в тайге той нет числа. Они всюду стоят, склонив набок тяжелые головы, будто умоляя снять… А зимой летят с горы санки, скользят по снегу лыжи и мечутся нескончаемой метелью звонкие школьные дни.

До седьмого класса Венька мечтал быть офицером. Может, потому, что, играя в «пу-пу», ребята нередко избирали его командиром. Только жаль, что не было настоящей офицерской формы. Фуражка со звездой. Китель. Золотые погоны. Мечта!..

Но в седьмом классе он вдруг получил письмо. От тети Лены. Она как-то его разыскала. Как и прежде, она жила в Ленинграде, куда вернулась сразу же после блокады. А тогда в Новой Ладоге, при выходе на берег из канонерской лодки, на которой, оказывается, выбирались из осажденного города, она была контужена. Те адские взрывы снились потом Веньке во сне. В длинных и обстоятельных письмах она рассказывала племяннику не только о тех трагичных и страшных днях, но и о маме и папе, даже о дедушке и бабушке. Мама погибла при взрыве бомбы, которая угодила в госпиталь, где она работала. Папа пал смертью храбрых, защищая родной город. Осталось от него завещание, в котором он, желая сыну расти большим и сильным, просил быть достойным своей великой Родины, продолжив незавершенное дело отца. Он оставил сыну какие-то карты, чертежи. Просил его разыскать в Сибири буровую, добурить скважину, бурение которой было прервано войной. И дедушка, оказывается, искал в Сибири нефть. Еще до революции. От него остались будто интереснейшие письма. Тетя обещала все это передать Веньке, когда он подрастет и приедет в Ленинград. А пока она кратко пересказывала их содержание. Даже по этому краткому пересказу видно было, какую интересную жизнь прожил дедушка. Он был ученым, геологом, путешественником. И погиб где-то за Уралом, в тайге, у большой реки.

Письма тети, которая обещала приехать и взять его к себе, как только поправится (она, видно, была тяжело больна), перевернули все мечты Веньки. Он стал теперь с жадностью читать книги, где говорилось о геологах, не пропуская ни одной статьи, связанной с этой профессией, ставшей казаться ему в высшей степени романтичной и необыкновенной. У него теперь была ясная цель: стать разведчиком недр, выполнить завет отца и деда.

На территории детского дома в небольшой избушке жила ночная няня. Ее сын каждое лето ходил с геологами на Полярный Урал, где они искали хрусталь и еще какие-то полезные ископаемые. С жадностью вслушивался Венька в его длинные, как зимний вечер, рассказы. Насколько правдиво говорил он, неизвестно. Но из его рассказов складывалась очень заманчивая жизнь, полная приключений. Это еще больше подзадоривало. Скорее хотелось ему окунуться в эту романтику…

Но вдруг тетя почему-то перестала писать. Сначала Венька долго и терпеливо ждал. Может, почта виновата. Или распутица северная, которая порой затягивается на месяцы. Но прошла распутица, настало лето, поплыли пароходы, а писем все не было. А его послания стали возвращаться назад. Тогда по совету старших он написал в домоуправление. Оттуда ответили, что тетя Лена внезапно умерла, еще зимой. После окончания десятого класса Веня поехал в Ленинград, чтобы разыскать завещание отца и письма дедушки. Но в той квартире уже жили другие. Они сказали, что когда переехали, ничего здесь не было, кроме старых газет и хлама, который выбросили на мусорную свалку. Венька не плакал. Хотя обидно было до слез. И, не увидев даже Невы, Эрмитажа, он в тот же день сел на поезд — и снова в Сибирь, горя надеждой найти завещанное самому. В Березове он устроился в геофизическую экспедицию рабочим топотряда. И — в тайгу.

Здесь он и встретился с Сергеем Лугуем. Темой их бесконечных бесед и споров нередко становился вечный вопрос: «Кем быть?»

И это понятно, у обоих в кармане аттестат зрелости. Не вечно же им махать топорами да бродить по тайге рядовыми рабочими топотряда? Если они и пошли сюда — то у каждого, как им казалось, были довольно веские причины. Сереже хотелось нащупать след «Золотой бабы», а Веньке найти ту самую буровую скважину, которую не добурил его отец.

Как писала тетя, кратко передававшая завещание отца, эта буровая находилась на берегу озера, напоминающего девичье имя Ира. В нем однажды рыбаки выловили вместе с рыбой траву, пропитанную нефтью. В этом глухом краю никогда никаких моторов не было. Значит нефть из-под земли. Потому-то и начали там бурить. А находится это озеро в верховье таежной реки. Какой? Неизвестно. Их в этом краю — сотни, а озер — тысячи.

Искать! Каких бы трудов не стоило! И — найти. А потом — учиться. Но вот в какой институт?

Венька доказывал, что настал век физиков и геологов. И никакие историки, философы, лирики не могут с ними тягаться.

— Физик! Сегодня это же бог! — восклицал он. — Изобрели ядерную бомбу. Сверхзвуковые самолеты. Скоро, быть может, в космос полетят ракеты. А кто творит эти чудеса? Век технической революции настает. Ты что, против революции? Если бы не завещание отца — и я бы в физики подался. Девушки наши в технические вузы махнули. Даже из них мало кто в педагоги пошел. А ты… А быть геологом разве плохо?! Искать! Найти! Сделать открытие! Открыть тайну не какой-нибудь там призрачной «Золотой бабы», а месторождение настоящего черного золота! Это не только топливо! У Менделеева прочитал. Между прочим, этот знаменитый старик, оказывается, наш земляк. В Тобольске родился. И он предсказывал нам сибирскую нефть. Может, и моему деду помогал снаряжать экспедицию. А вдруг эту нефть открою я? Каково будет, а?!

Сергею трудно было возражать. Все это он по-своему понимал. Но казалось, что это не по нему. К тому же…

— Знаешь, о нашем народе ничего не известно. Сколько ни читал. И все… Историей своего народа займусь.

— Разве у твоего народа есть история? Мы же учили: у малых народов родовой, первобытнообщинный строй.

— И все же кто мы такие? Почему народ наш маленький, а сказки большие? В них сколько событий, приключений, борьбы!.. А «Золотая баба»?! Вот уже шестьсот лет дразнит любознательность людей… Некоторые ученые предполагают, как написано в газете, что она была вывезена из Рима в четыреста десятом году, когда с племенами готов громили Римскую империю варвары, в числе которых были угры — предки современных манси и ханты. Четыреста десятый год… Почти шестнадцать веков… Разве это не интересно?

— Эти увлекательные россказни, может быть, придумали писатели, газетчики и прочие бумагомаратели…

— Вот и хочу установить, насколько это соответствует действительности.

— И кому будет легче от этого?

— Мне.

— Что ж, может быть, ты и прав. Спорить не собираюсь. И все же… геология — вот это да! Не только романтика, но и нефть, газ… Вот что! Давай махнем в Свердловск. Там, говорят, есть горный институт! Я хочу стать геофизиком… Ты знаешь, что такое геофизика? Это — физика земли. Наука о физических свойствах земли. О физических процессах, происходящих в ней… В энциклопедии написано. Почти наизусть вызубрил. Наука эта молодая. Возникла в середине прошлого века. Хотя еще Ломоносов пытался «слушать землю». Ты вникни в это сочетание слов: «слушать землю». Романтично ведь, а?! Зачем мы рубим эти просеки? За нами пойдут сейсмики, будут «прощупывать земную кору» взрывами. Серьезная наша работа. Это тебе не топориком махать! Может, в сейсмопартию двинем? Им ведь тоже нужны рабочие… Во, идея!.. Как это я раньше не додумался?!

Кем быть? До встречи с Венькой было ясно — он поедет все-таки учиться на историка в Ленинград. А теперь? Теперь он был в сомнении. Но одно ему было известно точно: впереди у него большая и ясная цель — у ч и т ь с я!

Но сначала ему хотелось найти «Золотую бабу».

6

Все дальше и дальше от большой реки уходил геодезический отряд. Дремучий урман сменялся то болотами с карликовыми сосенками, то озерами с топкими, замшелыми берегами, то узкими таежными речками, одетыми в пышную зелень кедровых и еловых рощ. В песчаных отмелях речек оставлял свои следы хозяин тайги — медведь, из густых еловых ветвей нередко выпрыгивала рысь, а в осеннем мареве болот каменными изваяниями стыли лоси. Эти неброские таежные картины Сергей наблюдал почти каждый день. Сюда, в эту зауральскую тайгу, вели все легенды о «Золотой бабе».

Сообщения о ней вновь появились в местной газете, которую хотя и не регулярно все же привозили в отряд. Вот что в ней говорилось:

«Легенда легенде рознь. Многие из них возникли в уютном пересказе увлекательных книг, а потом оказались «привязанными» к определенному месту. Другие — просто сочинены фантазерами. Года три назад, размышляя над историей «Золотой бабы», мы обратили внимание на интересную деталь: на независимость источников легенды. Обычно удается проследить цепочку: один автор списывает легенду у другого или пересказывает ее. Здесь этого не было. По крайней мере четырьмя совершенно разными путями люди узнавали о «Золотой бабе».

Первый раз еще в XIV веке новгородские летописцы узнали о ней от монахов, ходивших в Пермь насаждать христианство.

Второй раз о статуе были получены более подробные сведения от служилых людей московского царя, которые в XVI веке составляли «дорожники» — описания торговых и военных путей русской земли, первую отечественную географию. Кто-то из пленных русских воинов, попав в Польшу, рассказал о «Золотой бабе» краковскому профессору Матвею Меховскому. С этого времени все карты и описания России, изданные в Западной Европе, — Вида, Мюнстера, Меркатора, Дженкинсона — повторяли это сообщение.

Но был третий источник, избежавший влияния шума, поднятого в XVI веке. Это — Сибирская летопись, рассказывающая о завоевании сибирского царства Ермаком, которая была написана Семеном Ремизовым. Один из атаманов Ермака по имени Иван Брязга, спускаясь вниз по Оби, дошел в 1582 году до Белогорья, где Обь сливается с Иртышом. Здесь он вступил в бой с племенами, объединившимися для защиты своей главной святыни — «Золотой бабы». Брязга получил какой-то выкуп, может быть — часть сокровищ, но самой статуи не видел. Летопись сообщает, что видел ее лазутчик, посланный Брязгой в стан местных жителей. К этому в летописи есть даже картинка. В 1584 году в жертву статуе был принесен панцирь, снятый с тела убитого Ермака.

Уже в XVIII веке в зауральские края попал еще один грамотный человек, киевский полковник Григорий Новицкий, сосланный в Тобольск за участие в измене гетмана Мазепы царю Петру Первому. В 1712 году Новицкий был послан на реку Конду следить за тем, чтобы обращенные в христианство местные жители — манси — не поклонялись старым богам. Новицкий передал нам вполне независимые от других авторов сведения о том, что где-то на Конде до сих пор служители в красных одеждах тщательно прячут от всех свою главную святыню — «Золотую бабу», которая кричит, «как дитя». Статуи Григорий Новицкий не увидел: его вскоре убили.

Позже на Конду, рискуя жизнью, приходили этнографы, охотники, краеведы, в частности путешественник Носилов. Древний обычай тяготел еще над местным населением, тайные тропы, ведущие к святыням, охраняли взведенные самострелы. Носилов услышал ложные, заметающие следы, рассказы, что «Золотую бабу» унесли куда-то на север. Три года назад, поверив Носилову, мы предлагали искать статую на полуострове Таймыр. Одна из статей была опубликована в газете «Комсомольская правда». Самолет доставил газету на Конду. И здесь нашелся школьник Алексей Сургучев, который написал в редакцию, что его отец, манси, видел древнюю статую как раз в тех местах, на которые указывали «дорожники», Сибирская летопись и рукопись Григория Новицкого «Описание о народе остяцком». Туда срочно выехал археолог, который собрал подробные сведения, хотя до указанного местными жителями пункта дойти не смог.

То, что видел отец Алексея, — это огромная статуя, изображающая женщину, видимо каменная, что само по себе удивительно, — кругом на тысячи километров нет таких скульптур. Она ли называлась «золотой» или где-то рядом была спрятана настоящая золотая статуя — еще неизвестно, так как никому из ученых пока не удалось побывать в этих краях, которые почти недоступны летом — там дикая тайга и болота, зимой же надо идти на лыжах без дороги, и легко пройти мимо. Говорят, большая статуя сейчас повалена.

Мы не сомневаемся, что в самое ближайшее время новые исследования принесут разгадку древней легенды…»

В минуты отдыха, устроившись на мшистом пеньке или на только что сваленном дереве, Сергей предавался своим размышлениям о «Золотой бабе». Скудные газетные строки обрастали мыслями, догадками. Видения прошлого витали над ним. Порою мерещилось, что все это видел сам. Вспоминал, как побывал еще мальчишкой в «святом урочище». Старики пошли туда, когда соболя совсем не стало. Принесли духу тайги жертвы и попросили его вернуть в мансийскую тайгу черного зверя, без которого оскудела охотничья тропа. А то святое урочище было недалеко от деревни, на острове, где среди обыкновенных таежных деревьев могучим великаном возвышался кедр. Ему-то и поклонялись старики.

Старые манси и теперь отвешивают поклон огню и воде, камню и дереву. Нет-нет да и вспомнят и о Сорни-най.

Необычайный интерес людей, живших давным-давно, к вековой тайне его сумрачной земли, обострял внимание Сергея к окружающему миру. Он присматривался к деревьям, выделявшимся чем-нибудь, в камнях искал очертания той загадочной богини, в крике птиц порой ему чудился плач «Золотой бабы».

Однажды ему показалось, что он у заветной цели, к которой многие стремились веками.

Это случилось в верховье безымянной речки. Она вытекала из ржавого и топкого болота. Посреди болота зеленела роща. Издали Сергею она показалась женщиной с ребенком на руках. Как в одной из версий легенды. Над зеленым венцом ее золотились лучи заходящего солнца. Только была она не нагой, как в легенде, а в цветном платье. Наверно, это березки и осинки, которые окаймляли рощу, делали ее одежду яркой и пышной. А стоявшие вокруг высокой лиственницы, они смотрелись издали строгим орнаментом на платье. Вечерний ветерок приносил с островка какие-то странные звуки. Они были не похожи ни на лепет листьев, ни на шум хвои. Когда ветерок усиливался, звуки становились громче. Тогда они напоминали звон колокольчика на шее оленя-вожака. Но стоило ветерку замереть — замолкали и звуки. Таинственные звуки, необычный вид острова среди непроходимого болота неожиданно уверили Сергея, что именно в таком месте могли укрывать «Золотую бабу» от постороннего взгляда.

На другой день работа никак не клеилась. Визирка, которую Сергей вырубал, не хотела идти дальше. Душа его была уже там, на островке. Но как до него добраться?

Пробовал пройти — чуть не утонул. Хорошо, что рядом были кочка и бревно, занесенные тиной. Они спасли Сергея. Присмотревшись, заметил, что к островку тянется редкая цепочка таких кочек. Но пройти по ним было невозможно.

Островок так бы и сохранил свою тайну, если бы не лыжи, которые нашел Сергей во мху под ветвями поваленной бурей ели, что красовалась когда-то у кромки болота. Лыжи были широкие, непохожие на те, на каких ходят по снегу. Не трудно было догадаться, для чего они предназначались. Теперь уж Сергей был совсем уверен, что перед ним «священное место». Но здесь ли капище «Золотой бабы»? А может, это обыкновенное «святое урочище», каких немало на Севере? И к чему ему, манси, покушаться на святое святых предков, которое так берегли?

Впервые у Сергея вспыхнуло такое чувство. Может быть, потому, что раньше все было только преданием, легендой. А теперь это рядом. Стоит только пройти — и там. Сорни-най, та самая «Золотая баба», которая волновала умы людей далеких эпох и сейчас не дает покоя.

— Что ты делаешь? — раздался хрипловатый голос, когда Сергей из-под сухих ветвей и мха вытаскивал вторую лыжину. Он вздрогнул. Перед ним стоял Ермолаич.

— Вот там… «Золотая баба»! — пролепетал Сергей, точно испуганный ребенок, показывая в сторону островка.

— «Золотая баба»? Та самая, что в газете?.. А не врешь?! — настойчиво допытывался Ермолаич.

— Может быть… Точно не знаю… Наверно, святое место…

— А ну, давай лыжи!

Сергей еще не видел Ермолаича таким. Глаза его заблестели. И весь он как-то преобразился. Рубил визирку не так. Чаще казался усталым, вялым. А сейчас будто его подменили.

— Чего ты словно тетеря? Становись и ты! — указывая на лыжи, кончики которых торчали из-под сушняка, приказал Ермолаич.

Хотя лыжи были и широкими, но под грузным Ермолаичем вязли. Он их еле вытаскивал из шипящей топи.

Сергей пошел по цепочке кочек. Здесь место было более твердое. Его примеру последовал и Ермолаич.

Когда добрались до острова, Ермолаич приказал держаться сзади. Сам он шел осторожно, прислушиваясь к шуму деревьев. А шум этот был действительно необыкновенным. В шелесте хвои и листьев иногда что-то словно позвякивало. И это еще больше настораживало. Ведь и в легенде говорилось: «Золотая баба» то кричит, как дитя, то звенит колокольчиком, предупреждая, что она близко и к ней, священной, не следует подходить. Сергею было то жарко, то знобко. Колени слабли. Спотыкался на каждом шагу. Его охватил какой-то неведомый страх.

В нем снова ожили видения детства. И глуховатый голос старика Ильли-Аки, казалось, шуршал где-то у ног и просил не идти дальше. А другой книжный голос твердил обратное. Ноги спотыкались. И все же он шел вперед по еще приметной тропинке, петлявшей между деревьями. Рядом с ней зияли глубокие ямы, заросшие зеленым ельником, травой, мхами. Из ям торчали колья, какие-то острые железяки, даже ножи на древках, покрытых кое-где мхом.

— Осторожно! Самострелы! — предупредил Сергей Ермолаича, который почему-то ускорил шаг и стал еще беспокойней. Про самострелы рассказывал тоже старик Ильля-Аки. Они бывают только на самых больших «святых местах», где самые именитые боги манси.

— Какие еще самострелы?! — буркнул Ермолаич.

— Обыкновенные. Лук. Стрела с кованым наконечником. Медведи, лоси от них даже падают.

— Да?! — удивился Ермолаич, озираясь вокруг.

— Может, самострелы еще не сгнили. Тетива у них из лосиных жил, просмоленная.

— Дикость!

— Может, вернемся? — вырвалось вдруг у Сергея, который теперь почему-то пожалел, что сказал Ермолаичу про «Золотую бабу».

— Э-эй! — протянул тот, обернувшись к нему. — Трусишь. Не выйдет.

Он приказал вооружиться палкой и идти впереди. Сергей хотел возразить. Но Ермолаич так резко взглянул на него, что Сергей сразу понял: спорить бесполезно. Длинным шестом, который нашел тут же в траве, стал бить по каждой ветке, тянувшей колючие лапы к тропинке. Если самострел поставлен, то стоит лишь тронуть ветку, как зазвенит тетива лука, полетит оперенная стрела… Не зазвенела тетива лука, не полетела оперенная стрела, не «ожили» и колья в темных ямах, как бы Сергей не ворошил их. Слетали с древков поржавевшие ножи. Истлела и тетива луков. И все же Сергей шел осторожно. Следом за ним — Ермолаич. Сергей чувствовал на спине его взгляд.

Наконец тропинка из-под темных ветвей выскочила к светлой полянке. Посреди поляны «упиралась в небо лиственница». Так говорят про высокое дерево в сказках. Эта лиственница действительно была сказочной. Сергей такого дерева еще не видывал. Толстое-претолстое, втроем не обхватишь.

На ветвях, похожих на корявые руки великана, висели и рога оленей, и черепа лошадей, и какие-то чаши, и стрелы с железными и костяными наконечниками. На ветках мотались истлевшие кусочки каких-то шкур, тряпочек. На одном из них в лад с ветерком позванивал колокольчик. Под деревом валялись котлы, поржавевшие ведра, причудливые изделия из рогов, бутылки, каких Сергей и не видывал. Местами дерево было обито жестью. На вершине чернело гнездо какой-то большой птицы. Вернее всего, орлиное. Орел — птица священная. И дерево, на котором вьет гнездо, тоже священное. И на стволе такого дерева не просто узоры вытесаны топором, а «священные знаки жизни». О жизни волшебной и обыкновенной, наверно, говорят эти узоры. Некоторые из них напоминали знаки, которые Сергей видел на дощечках Ильли-Аки. Старик пытался его учить. Сергей тогда посмеялся над ним. Разглядывая почерневшие от времени зарубки на очищенной стороне лиственницы, он теперь старался хоть что-нибудь вспомнить и угадать назначение узоров.

Один из них показался ему знакомым. Грубо вырубленные штрихи напоминали «лягушку» — собственный знак старика. У него он был отлит из меди. Он «рисовал» его и просто на дереве, и на своих вещах. Но это был не только «катпос» — знак руки, который ставил он на вещах и на русских бумагах. Для него он был священным амулетом, образом мифического предка. Ильля-Аки не раз рассказывал миф о том, как от лягушки произошел его род.

Старик гордился своей медной лягушкой. Иногда он пел какое-то сказание в ее честь. Этот медный амулет на первый взгляд совсем не походил на лягушку. Какие-то изломанные линии, штрихи. Они напоминали «бессмысленный» орнамент, которым женщины украшают свои шубы и платья. Но, присмотревшись внимательней, можно было увидеть и длинные задние ноги, и лапы с растопыренными пальцами, и короткую, чуть изогнутую спину и голову… Такой же орнамент был вырублен на стволе этой лиственницы.

Ниже был орнамент, похожий на щучью челюсть. Чуть правее узоры напоминали то ли соболя, то ли еще какого-то таежного зверька. Летели по стволу крылатые рога лося. И маленький тетерев сидел, склонив набок головку. Больше всего на стволе лиственницы было узоров медвежьих лап. Такая же пятипалая лапа вырезана и на рукоятке ножа, который остался от отца. Сергей слыхал, что отцовский род идет от медведя. Были здесь и другие, совсем непонятные узоры. Может быть, это подписи людей, приезжавших сюда из других краев и речек? Неужели это и правда самая «большая святая земля», где хранился «главный идол Севера»? Так почему же нет капища?

— Ну! Где твоя «Золотая баба»? — пробурчал наконец Ермолаич.

— Вот, дерево… святое, — растерянно пролепетал Сергей, оглядев поляну, где не было даже крошечного капища — избушечки, где обычно хранятся идолы, шкурки, одежда шамана…

— Сам ты святой!..

С этими словами Ермолаич нагнулся к дуплу, которое зияло темно-желтой пастью. Вдруг он торопливо стал что-то вытаскивать. Подойдя ближе, Сергей увидел, как из кучи трухи он выбирает какие-то сияющие вещи. Это были монеты, кольца, серьги, бусы.

Вспомнилось Сергею, как он сам бросал монеты в такое же дупло. Делал все так, как Ильля-Аки наставлял. Тогда Сергей его слушался: не было у него еще школьного учителя. Это было в году, когда «тайга потеряла беличий след». Старики сказали, что надо идти на «святое место» и духам лесным жертвы пожертвовать. Лесным духам принесли в жертву петуха. А взамен попросили белок. Духам этим бросали монеты, серьги, кольца. Сергей сам это видел. Так было и в старину. Люди несли на «святое место» свои драгоценности и веру, а уносили надежду, что будет добыча и счастье…

Может быть, и это — обыкновенное «святое место», где никакой «Золотой бабы» нет? Может, люди просто поклонялись этому «колдовскому дереву», на вершине которого большая птица свила большое гнездо? Есть гнездо — птенцы будут. Есть птенцы — птицы будут. Если птица кричит — значит зверь где-то рядом. Даже крик самой маленькой птички о жизни тайги говорит. А большая птица орел, священная птица вьет лишь там гнездо, где тайга полна красных и черных зверей. А лес, где много красных и черных зверей, — священный лес, заповедный. В таком лесу бить зверя и птицу можно лишь в год большой нужды и горя. А в обычное время нельзя ломать даже веточку. Топоры в таком лесу должны дремать за поясом, а ножи — в своих ножнах. Если стрела и полетит, то лишь на ствол самого высокого дерева, чтобы быть знаком его высокой священности.

На стволе этой гигантской лиственницы торчали стрелы. О чем они говорят? Может быть, о том, что и этот островок, и болото, где каменными изваяниями стынут лоси, и таежная речка, песчаные плесы которой разрисованы узорами медвежьих лап, и вся тайга вокруг, священны?

«Золотой бабы» не было. Было просто высокое колдовское дерево. И монеты звенели. Ермолаич был доволен. Сыпал в карман монеты и улыбался. Как казалось Сергею в тот момент, улыбался ехидно. И Сергей не выдержал и ударил старика палкой…

Перед глазами Сергея выплыл Ермолаич. Узкое лицо со шрамом на левой щеке. Глубокие морщины, сплетенные на прямом лбу загадочным узлом. Бездонный взгляд больших, отцветших глаз… Все такой же, как тогда у колдовского дерева, когда Сергей ударил его по спине палкой.

Каждый раз, когда выплывал в памяти этот его злополучный удар — мороз пробегал по коже. Он вздрагивал от стыда.

Сергей и сейчас не смог бы объяснить свое тогдашнее поведение. А в то мгновение, когда Ермолаич из дупла священной лиственницы высыпал монеты, серьги, кольца, в нем проснулась какая-то колдовская сила. Долго потом Сергею казалось, что в самом деле кто-то его толкал на поединок. Не хотелось ему верить в колдовскую силу священных урочищ, но даже потом, не раз бывая «в святых местах», ему снова и снова приходилось чувствовать себя не так, как в обычном лесу.

Не мог Сергей успокоиться. Он искал причины своей давнишней жестокости. Может быть, он хотел защитить себя перед собой же. И все равно он не имел никакого права поднимать руку на человека, которого в то время побаивался. Сейчас для него было ясно, что он принял Ермолаича не за того, кем он был на самом деле.

А тогда Серей был удивлен неожиданным поведением мужика. Получив удар, ему следовало нанести ответный. А он!.. Он не набросился. В его взгляде не было даже злости. До сих пор перед глазами Сергея стоял взгляд, в котором недоумение, что-то вроде: «Что ж ты, мальчик мой! Разве можно из-за этих вот монет?»

И лишь много лет спустя до Сергея дошел истинный смысл этого взгляда. В нем сквозила мудрость хлебнувшего из полной чаши жизни, не всеми понятая, потому что Ермолаич про себя почти никому не рассказывал, тем более ему, мальчишке, который в те годы, конечно же, плохо еще разбирался в людях. Да и как расскажешь о том, что вся его семья — жена и двое детей — погибла от фашистской бомбы, а старший брат умер от ран у него на глазах. Вот и уехал он после войны в Сибирь, подальше от родных курских мест. Хотел забыться, хотя бы на время, но вышло так, что пришлись ему по душе дикие таежные края.

Теперь Сергею было стыдно за себя, за свое поведение. Как он все-таки мало разбирался в жизни. Наверно, нужно прожить столько же, испытать хотя бы частицу того, что выпало на долю этого мужественного человека.

7

Крови на снегу стало совсем мало. Значит, ранение слабое. Может, просто поцарапал. Тем опаснее медведь.

«Если не уверен в своих силах — не поднимай руку на зверя. А то зверь покажет всю свою ловкость и прыть. Если поднял руку — бей наверняка», — так охотники говорят.

— Э-эх! — ругал себя, вздыхая Сергей. — Надо было промахнуться! Лучше бы уж не попал.

Сергей пошел по просеке. По ней безопасней: далеко видно. Все можно ожидать от раненого медведя. Он как обиженный человек…

Медвежий след перерезала широкая и прямая, как улица, еще одна просека. И сердце учащенно забилось: неужели это та самая, которую он рубил много лет назад? Вокруг никого. Молчали и деревья, и небо. Только в нем самом словно сидел какой-то дух и без спросу, непрерывно старался судить его поступки, высветляя в памяти важные шаги его жизни.

Кто он, этот невидимый судья? Почему он знает каждый из его поступков? Почему он объявляет приговор? В одном случае оправдывает, в другом осуждает? Кто он, этот непогрешимый и справедливый судья, который все знает и перед которым невозможно солгать?

Не совесть ли? Наверное, она. В таежной тишине перед опасностью Сергей почувствовал ее сильнее, чем когда-либо. Она спрашивала, волновалась, судила… Она была частью его самого. Не через нее ли человек становится ответственным за свои поступки? Совесть человека — это, быть может, единственный бог, от суда которого не уйти никуда, в котором человек может найти и силы, и успокоение.

Сергей шел по просеке. Она выходила в гарь. В гари не было стройности и естественного порядка, присущего здоровому лесу. Рядом с деревьями, полными жизни, стояли отжившие. У одних нет вершин, у других сучья переломаны, у третьих кора — как разорванное платье. Чуть прикрыв снежком почерневшие стволы, стояли они, как смертники, в ожидании первого урагана, который повалит их…

А ураган по гари гуляет, видно, не так уж редко. Вот здесь ему удалось вырвать с корнем здоровое дерево. Не хотело, должно быть. Крепко держалось корнями за землю. И потому зияла теперь глубокая яма с задранным с трех сторон моховым ковром. Широкие бороды вывороченного корня закрывали вход в эту пещеру.

Рядом пень, запорошенный снегом. И здесь когда-то красовалось дерево. Шумело оно на ветру, чуть покачиваясь в плавном танце. Тянуло руки к небу, улыбалось солнцу, дышало, наслаждалось жизнью. А теперь от него остался пень…

Чуть подальше, подняв свои курчавые головки, бегут стройными рядами молодые сосенки. А над ними громоздится одинокий великан-кедр, гордая вершина которого расщеплена молнией, а могучий когда-то ствол обуглен. Видно, по нему гулял смертоносный огонь. Как ему удалось выжить? Где он взял столько сил? Радуется ли он молодняку? Может, в его зеленом шуме он ловит звуки своей буйной и счастливой юности и предается отрадным воспоминаниям? Или он, умудренный опытом своей суровой и нелегкой жизни, слышит в их игре лишь суету сует? И потому смотрит на всех лишь холодно, недоверчиво?

Или все же, иссеченный молниями, корявый, обугленный, но живой, он находит и в дуновенье ветра, и в пробуждающемся взгляде утренней зари, в ее широкой улыбке, и свою, особую радость?

А гарь жила своей обычной жизнью. Звенело дерево — то дятел-работяга стучал. Плотничье ремесло дает ему и детям пищу круглый год. Здесь его дом, исполненный по всем правилам плотницкого мастерства. Дятел — постоянный житель гари — строит жилища и для других. В морозы лютые ему благодарны и белка-летяга, и мелкие пташки, находящие приют в удобном и теплом дупле…

Взвихрился снег здесь, ожил снег там. На черных крыльях полетел снег. В черные крылья превратился белый снег. А что еще таится под этим сверкающим снегом?

Только тишина и смерть?

Нет! Вот норка горностая. Чуть подальше — вторая, третья… Это выходы горностая на белый свет. А там, внизу, целый лабиринт ходов, целый подснежный горностаевый город. Если даже мороз трескучий ходит, если метель гуляет, ему не страшно — тепло в снежном жилище: сколько хочешь бегай, мышей лови, пока лисица не цапнет…

А лиса любит порезвиться в гари. Здесь она охотится не только за мышами и горностаями, но и куропатки и рябчики оказываются в ее ловких лапах, несмотря на то что у них есть крылья. Вот что верно, то верно: не всякий летающий истинно крылат…

А снег разрисован узорами птичьих и звериных следов. Вот прошла куница. Зайцы натропили тропы. Не разберешь откуда пришли, куда ушли и под каким кустиком замерли, свернувшись в белые калачики. Волк вездесущий здесь шлялся. Его большие следы как раны на снегу. Соболь из кедрового урмана зачем-то сюда заглядывал. Может, тоже полакомиться живой и свежей кровью. Ведь в урмане нет столько зверья и жизни, как в светлой гари и в дубравах…

А весной здесь кипит жизнь, шум и гам, песни и пляски. На широких полянах, между пнями и трухлявыми колодами, глухари в любовь играют. А глухарки, подзадоривая игроков, вертят хвостами, распустив их роскошным веером… К веселым опушкам, звонким ручейкам слетаются и рябчики, проведшие зиму в темном урмане. И тетерева справляют шумные свадьбы…

Для птичьего мира и зверья нет привольнее места, чем таежная гарь!..

Может, не зря здесь прошелся когда-то огонь, превратив темную и дремучую чащу в светлую гарь, где закипела новая жизнь?!

Обессилев вконец, Медведь свалился в яму под корнями кедра, вывороченного бурей. И только закрыл глаза — слышит: что-то треснуло. Открыл глаза: рядом с ним опять Росомаха.

— Ой, как тяжело! — застонал Медведь, вытягиваясь под корнем дерева. — Пошамань еще. Может, лучше будет.

— Все вы такие! Попадете в беду — верующими становитесь. А во что вы раньше верили? Когда творили свои черные дела… Э-эх! Да и сама я такой же была. Не вернешь уже. Пошаманить, говоришь. Раз так уж хочешь — покамлаю.

Поклонившись трижды, Росомаха начала:

— Ты обо мне лучше пой, Росомаха. А то опять завела что-то непонятное.

— Ах, Медведь, Медведь! Ты и правда дремучий. Слушай, Медведь, я спою твою песню. Ты, наверно, ее забыл. Да и слух у тебя!.. Потому за тебя и поют люди. Будь благодарен им, что они не забыли твоих песен. А мне за исполнение — калым. Слушай, дремучий, свою историю.

— Съели? Меня? — удивился Медведь. — Как же я тогда сейчас живой?

— Думаешь, ты живой? — бросила брезгливо Росомаха. — Кожа да кости, а духом ты давно мертвец. Тебе бы только жрать. И другие также. А ведь когда-то ты был духом, Сыном Неба тебя величали. А ты на земле повел себя как зверь. А тогда, когда тебя убили, ты превратился снова в духа. Правда, ты был маленький и ничтожный. Но все же дух. Слушай дальше свою песню:

— Полегчало! — протянул Медведь, поглаживая лапой живот. — И как это у тебя так ловко получается! И песню про меня знаешь. А я ничего про себя не знаю. Почему, скажи-ка, я ничего про себя не знаю? А?!

— Скажу потом. Сейчас я устала. Не видишь, что ли? Плати скорей…

— Да постой ты со своим калымом. Помешалась, что ли? Ты мне правду открой. А ты мне одно… Калым, калым… Или ты ненормальная? Все ненормальные поют. Голос-то у тебя хриплый, противный. Но слова завораживают. Слушаешь — кажется, почти что правда…

— Не тяни, Медведь. Плати калым. Устала я…

— Скажи, кто ты? Калымщица?! Развелось вас тут… Я-то думал: провидец! Для калыма пела такую длинную песню? А я еще, дурак, развесил уши, слушал, как порядочную. А она, оказывается… Ишь чего захотела! Да не гладь меня! Если надо — сам себя поглажу. Калымщица несчастная! А ну, брысь отсюда! А то размахнусь — костей не соберешь! Лапа-то моя еще медвежья! А ну, брысь-брысь! Иди подобру-поздорову!..

Росомаха исчезла в чаще леса.

8

Только Сергей вернулся из тайги, — не успел даже сбросить экспедиционное обмундирование, — как на пороге появился Ильля-Аки.

— А, вернулся, странник! Сколько вод, земель померил? — заговорил он словами традиционного мансийского обращения к приезжему. Старик тряс его руку, похлопывал по плечу, задавал какие-то пустячные вопросы, на которые Сергей отвечал односложно, нехотя. По его возбужденному взгляду Сергей почувствовал, что он не только с этими словами пришел. И правда. Вдруг Ильля-Аки будто подменили. Он заговорил таинственно и многозначительно:

— Слышишь, внучек, сказка-то сбылась. Не зря я сказывал… Напрасно экспедиция здесь Сорни-най ищет. — Старик хитровато подмигнул. Потом продолжал: — В Березове она! Там когда-то было наше самое священное урочище. Возле трех колдовских лиственниц, выросших из единого корня, стояла кумирня. В собольем и куньем убранстве богиней золотой восседала золотая Сорни-най.

А недалеко от нее в другом капище сидел Айас-Торум. Тоже большой, тоже великий бог. Ночами на поляне горели костры. Бубен гудел. Шаман говорил… Люди слушали. Если кто-то с кем-то ссорился — здесь мирился. Вожди родов с берегов далеких рек приносили клятвы в подтверждение мира, заключенного после многолетней кровавой вражды. Желающие могли приобрести тут амулеты, приносящие удачу в любви и охоте. С великих и малых рек, со всех концов света шли сюда люди с молитвами. Большим духом был Айас-Торум. Великой слыла Сорни-най. О мудрости и силе ее до сих пор по тайге легенды кочуют.

Потом, не торопясь, Ильля-Аки достал из кармана трубку удивительно уродливой формы. Из кисета, расшитого обычным мансийским орнаментом, наложил махорки. Затем с такой же неторопливостью продолжал свой рассказ:

— Пришел на Север поп, разорил кумирни. И на том месте поставил свой небесный дом — церковь. Но таежные боги не дались в руки несшим железный крест. Они исчезли. Ушли в землю. Айас-Торум превратился в махар. По-русски это мамонт. Счастливые люди и теперь иногда находят, его кости на берегу реки. Да и он сам нередко шумит в заводи, роет крутояр. Только никогда мамонт еще не ревел, не плевался горячей водой с песком, не дышал «мертвым духом»…

Сергей понял, что старик говорил о лиственничном мысе, что на одном из холмов Березова. Каждой весной лиственницы, как прежде, покрываются нежно-зелеными иглами. Эти или другие деревья были здесь в те далекие времена — неизвестно. Но доля истины была в словах старика.

Сергей сам был свидетелем одного события. Как-то во время весеннего разлива река размыла склон холма и одна гигантская лиственница наклонилась. Один березовский житель решил распилить дерево. Звенели, тупились пилы, вгрызаясь в твердую, как сталь, древесину.

Наконец лесина рухнула. И в тот же миг за грохотом падения послышался перезвон: из дупла струилась струйка серебряных кружочков. Это был клад монет разных веков и народов — сокровище Айас-Торума и Сорни-най.

Старик остановился, видя, что его не совсем понимают, потом, глядя в упор, произнес почти сердито:

— Ты что, не знаешь сказку о Священном быке земли мамонте? Я же тебе рассказывал… О, ей! Молодежь! Вам и невдомек, что в сказочное время живете! Сказки-то теперь ведь сбываются. Чудеса кругом!.. В Березове знаешь что творится! Небо гудит. Земля дрожит. Деревья пляшут, как шальные. То сам Священный бык земли бесится. Он вырвался из плена. Ревет. Плюется горячей водой, песком. Из его пасти летят каменья огненные. А за ним следом с гулом и громом выходит Сорни-най. Наша золотая огненная богиня…

«Совсем спятил старик» — подумал Сергей, глядя на него с сожалением.

— Ты на меня не смотри так! Ильля-Аки с ума еще не сошел. Ильля-Аки вещие слова говорит. Езжай в Березово. И если в тебе еще есть какой-то слух — сам услышишь, как выходит на волю золотая наша богиня, как гудит проснувшаяся земля…

— В Березове газ фонтанирует! Открытие! Понимаешь, открытие! — закричал, как ошалелый, влетев в избу, приятель Сергея Венька.

— Поехали! Сейчас пароход подойдет…

В тот же день они были в Березове. Там действительно творилось что-то невообразимое. Еще за пятнадцать километров до пристани пароход как-то непривычно «зашумел». Загудели и машинное отделение, и палуба, на которую высыпали пассажиры. А гладь реки, где золотым бубном сияло осеннее солнце, вся дрожала. С песчаного берега, черневшего стаями гусей и уток, несся не птичий гомон. С каждым поворотом реки шум рос. Не слышно стало ни шипения лопастей, ни гудения в машинном отделении. А когда показались дома поселка, раскинувшегося на холмах, загремело, кажется, и небо. Грохот стоял над Березовом.

Но это был не небесный гром, а крик земли, проснувшейся наконец-то от векового сна. За каменной школой, на краю поселка, там, где стояла буровая вышка, ревела земля.

Венька кидал в небо фуражку и, как мальчишка, о чем-то кричал. Голоса не было слышно. Но глаза, лицо и весь вид его выражали торжество и неописуемую радость. Чему бы радоваться? Грохоту земли, гари и копоти, горячему дождю, летевшему сверху?

Верхушки кедров и сосен почернели, будто съежились. Огромными изломанными макаронами валялись трубы. На подступах к скважине копошились люди. Они, видно, пытались усмирить, закрыть скважину. Но время от времени отскакивали, как ужаленные. Но снова и снова приближались к ней. Они были явно не в веселом настроении. Сверху лил горячий дождь с песком. Окна домов стали белыми, будто просоленными. Пахло «мертвым духом». Слова Ильля-Аки походили на правду. Только это был обыкновенный газ, а не мифическая Сорни-най и ее помощник мамонт…

Ревела земля. Говорило Березово. И все о происшедшем. Скоро Сергей узнал некоторые подробности.

Случилось это ночью. Яркие сентябрьские звезды так и не вышли из-за густой и мокрой шерсти туч. Уснули и последние огоньки в домах. Березово спало своим привычным вековым сном. Лишь изредка эту дрему нарушал ленивый лай дворняжки. Даже монотонный шум дизелей, казалось, баюкал, навевал сны. Буровая стояла на краю поселка. Рядом с ней кедры уже не смотрелись великанами… Но и тайга, казалось, не обращала внимания на гудение одинокой буровой.

«Позвякают трубы, прогремит лебедка — да и снова все замрет. В этом гиблом краю какая нефть, какой газ!» — говорили скептики. Их, видно, было не мало, потому что скоро на эту буровую действительно махнули рукой.

Партии геологов уходили на юг, в более «перспективные районы на нефть», как тогда выражались. Рабочие, оставшиеся добурить скважину, трудились без особого старания. Порою даже нарушали элементарные правила. И на этот раз не оборудовали устье скважины фонтанной арматурой…

Темень окутывала буровую. Рабочие смены поднимали трубы. И вдруг земля рявкнула, взревела. Стальные трубы ракетой рванулись в небо. Потом искореженным железом рухнули на тайгу. Трехтонный кронблок, словно мячик, взлетел вверх, а падая, смял под собой трехсотлетний кедр, возле которого, быть может, не раз прохаживался сам светлейший князь Меньшиков, сосланный в Березово после смерти Петра.

Фонтан горячей воды с песком взмыл к тучам. Грохот и мрак стояли над ночным Березовом. «Люди выбегали из домов, в испуге спрашивали друг друга:

— Не земля ли перевертывается?

— Может, бомба?

— Наверное, мамонт наконец-то вырвался из векового плена земли?

И люди, говорят, бежали с мешками, с веслами к реке, чтобы переправиться на другой берег. И мало кто из них мог предположить, что он был свидетелем начала «открытия века» — как потом назовут тюменскую нефть и газ.

Гремела земля. Плясала огненная богиня. И танцы в районном Доме культуры, казалось, стали веселее и задорнее. С шумной буровой приятели направились прямо в Дом культуры. По субботам и средам здесь собиралась молодежь. Кто играл в шахматы, кто гонял бильярдные шары или листал журналы в читальном зале, а кто кружился в танцах.

На дамский вальс пригласили и Сергея. Не верилось ему, что его может пригласить девушка. И такая девушка, как эта, — красивая, нежная, с ласковым, теплым взглядом. И имя у нее нежное — Светлана. Может, все происходит в сказочном сне? Пыльные ботинки его скользили по полу, а голова чуть кружилась, как плавные звуки «Амурских волн». Этот вальс Сергей любил слушать по радио. Но не думал, что эти волны так сказочно-прекрасны, как синие глаза Светланы.

Она спрашивала его о тайге, о товарищах, о работе, а он молча кивал ей, любуясь украдкой ее утонченно-матовым лицом, будто выплывшим из любимых стихов Блока, пшеничными волосами, губами сочными, как таежная брусника. Брусника, сладкая поздней осенью… А груди у нее, как две волны. Чуть коснутся — обжигают. И трепет какой-то плывет по телу. И волнение. Тайное. Неизъяснимое. И вся она как лирическое стихотворение. Звучит, плывет, кружится.

Но вдруг баян замолчал. Пары на мгновение замерли, а потом, разбившись, поплыли по залу. Сергей проводил Светлану до группы девушек, стоявших у расставленных вдоль стен кресел с откидными спинками, нехотя поплелся к парням, где в широких брюках клеш о чем-то веселом уже шумел его друг Венька. Ребята были свои, геологи. Только из других отрядов. Сергей их видел и не видел, слышал и не слышал. И хотя объявили о конце вечера, в душе его звучали звуки вальса, и, казалось, он продолжал плыть по волшебным волнам…

А на краю поселка по-прежнему гудела земля. Только у пляшущей огненной богини теперь был определенный вид. Утонченное матовое лицо, пшеничные волосы, две трепетные волны-груди, синие, как небо, глаза, и вся она как недочитанное стихотворение, полное волшебства и тайны…

9

Фыркали железные кони. Огнем сверкали их стеклянные глаза. Стонал снег под полозьями саней, каких тайга еще не видывала. Это были не сани-розвальни и не оленьи нарты, а дома, поставленные на лыжи. Как в любом жилище, в них были окна, а над крышами — трубы, над трубами — дымок.

— Как называется это чудо-жилище, которое движется? — спрашивали удивленные северяне.

— Балками, — отвечали хозяева.

— А вы кто такие? Почему вам не живется в обыкновенных домах?

— Мы сейсмики!..

Фыркали железные кони. Огнем сверкали их стеклянные глаза. Стонал снег под полозьями… Это врубались в тайгу партии сейсмической разведки. Они пришли сюда вслед за топографами. И были вооружены не только топорами и пилами. Загремели в глухой чаще тракторные тягачи, потянули за собой по просекам «балки». Сейсмики пришли сюда, чтобы с помощью чувствительных приборов «прощупать» землю, отыскать в недрах пласты, в которых скопляются нефть и газ.

Если бы не «заговорило» Березово, то сейсмиков, как и буровиков, повернули бы на юг. Не быть бы им здесь!

Если были споры о гиблой тайге — они на время замолкли. И разговоры о бесперспективности поисков тоже утихли. Березово, как в древние, языческие времена, стало словно бы «снова священным». Сюда потянулись люди. Даже прилетели из Москвы… Кто верил в сибирскую нефть — тот в Березове становился крылатым. Кто в счастье верил — смело шагал в Березово. Кто о романтике мечтал — не обходил Березово. Шумно стало в Березове.

Сергей впервые ехал на тракторе. До этого он ездил только на лошадях да катался иногда на оленях. В ушах грохотало. Гремели, кажется, и деревья, стоявшие по обе стороны просеки.

Только по этой, прямой как стрела просеке ехали как-то «непрямо». Трактор то подпрыгнет, то чуть замрет, то снова рванет, как разъяренный конь. Сергею показалось, что в этой адской тряске начинают греметь и его кости.

И когда замолк гул мотора и сквозь мутное стекло заструились веселые огоньки, он выскочил из кабины, как ошпаренный. Пришел в себя только в балке, где не царствовал уже запах железа и бензина. В балке было довольно уютно. От печи веяло теплом. По стенкам полки, как в каюте парохода. Хоть тесно, но лучше, чем в открытой лодке. И не сравнишь балок с шалашом охотника, где ветер свободно гуляет, где спишь на еловых ветках. Хороший дом — балок, мудрый дом — балок. Это потом уж Сергей почувствовал.

Загудит трактор, потянет — оживает балок, чуть покачиваясь, движется по просеке. А ты сидишь в доме — и едешь. Хотя тебя порой и тряхнет, а ты едешь. Пляшут дрова у печки, валятся книги с полки, позванивают чашки на столе, а ты сидишь, а дом-балок едет на новую стоянку, где опять будут «обстреливать землю».

А что такое «обстреливать»? Разве в тайге война? Нет! Это сейсморазведка. Занятие вполне мирное. Взрывом, похожим на маленькое землетрясение, «прощупывают» земную кору.

В одном из балков размещается сейсмостанция. И главный там — Венька, его друг. Он сидит за аппаратом, незнакомым еще Сергею. Плавно, как по клавишам, ходит его рука.

— Готов ли ты? — кричит он в телефонную трубку. — Так принимай команду!

Потом весело подмигивает Сергею. Мол, смотри, учись. Довольно баловаться охотой. Пора и коренным жителям приниматься за серьезные дела.

На том конце провода о чем-то говорят. Но их слов не разобрать. На улице шумит трактор. Венька возмущается, ругает зачем-то тракториста. Наконец шум замолкает.

— Внимание! — раздается команда.

Потом в телефонной трубке чей-то простуженный голос спрашивает:

— Ты готов?

— Так точно!

— Внимание!

— Есть!

Венька нажимает на кнопку и одновременно командует в трубку:

— Огонь!

И вековая тайга, знавшая лишь крик звериный, вздрагивает от взрыва.

Выключив моторчик, Венька вынимает кассету. Отдавая ее проявителю, самодовольно восклицает:

— Отлично стрельнули!

Просыпается трактор. И балок опять качается до новой стоянки, где запланирован следующий выстрел. Пока едут — Венька рассказывает. Он сегодня не только обучает своего друга-таежника, раскрывая ему секреты операторного искусства, но и «вталкивает в него» азы геофизики.

— Знаешь, что такое сейсморазведка? — обращаясь к Сергею, спрашивает Венька. Видя в пытливых глазах интерес, продолжает: — Взрыв… И волны мчатся в толщу земной коры, чтобы, встретив преграду, вернуться назад. Механизм осциллографа, который я включал, эти волны запечатлевает на фотоленте. Проявитель сделает их след живым, зримым. Для тебя, непосвященного, это непонятные пустые зигзаги. Для инженера-интерпретатора о многом говорят эти лучи-молнии. Он может переложить их технический язык на человеческий. Вот вырисовалась структура, скажет он. Перспективная. Здесь, в такой ловушке, может быть нефть и газ. Найти такую структуру — значит подойти вплотную к открытию. Но до нее путь еще долог. Пока буровики привезут станки, начнут бурить, испытают скважину. Если структура не пустая — будет фонтан нефти или газа. Последнее слово всегда за буровиками. Но без сейсмиков и их труд был бы холостым!.. Вот что такое сейсмика!

Железно ржал трактор. Качался балок. Замирал железный конь — раздавался над тайгой взрыв. Маленькое землетрясение. Считанные секунды работает лентопротяжный механизм.

Оператор Венька становится учителем. Сергей его жадно слушает. Потом пробует сам… И эта кочующая дорожная жизнь становится привычкой для сына охотника и рыбака.

Но чувствовал ли себя Сергей разведчиком недр? Пожалуй, нет. В нем жило что-то другое. В свободное от работы время, когда случалась непредвиденная заминка, он как и прежде бегал на охоту. А вечерами, когда в жарко натопленном балке другие «жарились» в карты, он при слабом свете электричества уносился в мир книг. А иногда просто думал. Тайна «Золотой бабы» не переставала его волновать. Наоборот, проходя с отрядом сейсмиков по тем местам, где, казалось, не ступала еще нога человека, ему все больше и больше чудилось, что вот-вот где-то здесь может быть раскрыта тайна, которая многие века волновала умы людей.

Однажды Венька, увидев Сергея с газетой в руках, посмеялся над ним. «Не о той ты бабе мечтаешь, друг мой. Пора тебе познакомиться не с идолом золотым, а с золотой девушкой. Как, бишь, ее там звать? Светланой?» — и не договорил, увидев, как побледнел Сергей. Со дня той первой встречи прошло две недели, а Сергей до сих пор никак не осмелится к ней подойти. «К чему тешить себя какими-то пустыми мечтами, надеждой?! — думал он, проклиная свое легкомысленное влечение. — Такие парни вьются вокруг нее. И с кем захотел сравниться!..»

Он старался всеми силами не думать о ней. Но она упорно являлась во сне. То обнаженным золотым изваянием стыла вдали, то возникала совсем рядом живой, теплой, обыкновенной девушкой. Сергей боялся даже взглянуть на нее, чтобы не спугнуть неосторожным взглядом. Она садилась у его кровати, строгая и внимательная, как медицинская сестра. Тонкими, нежными пальцами чуть-чуть касалась его лба и волос, и ему становилось легче. Он чувствовал себя тяжелобольным и несчастным. Больнее и несчастнее других, лежащих здесь же. Почему-то во сне он видел себя в палате. А палата большая-большая, как тайга. А больных много-много, как деревьев в лесу. И на всех одна сестра. Она, Светлана. Сергей понимал это. И все же ему так хотелось, чтоб она дольше посидела около него. Может, потому, что у него никогда не было сестры? А ведь так и мечталось, чтобы сестра была настоящей, а не медицинской.

А то становилась она еще ближе и родней. Как жена. Ложилась рядом с ним. И тогда огромная палата превращалась в маленькую, но светлую и уютную комнату. И деревьев больше не было. А на тумбочке стояла ее фотокарточка в необыкновенной рамке, которую он сам вырезал из лиственницы, из долговечного дерева.

Это было во сне. А в действительности у него только фотокарточка. Без всякой рамки.

И у фотокарточки этой была своя, в чем-то тоже необычная история.

Как достать фотографию человека, если ты с ним не встречаешься, не разговариваешь, но живет он в поселке, где и тебе случается бывать? Разве так трудно?! Наверное, можно. Во всяком случае гораздо легче, чем жениться или добиться взаимности в любви. Но как это сделать?! Попросить у нее?! Но это невозможно. Он не только подойти, но и издали встретиться взглядом с нею стеснялся. И все же встречаться приходилось. Как и все рабочие сейсмической партии, возвратившись с поля, Сергей шел в контору. Но, увидев ее, он терялся до того, что порой даже забывал сказать привычное «здравствуйте!». И, может, потому работники конторы, как ему казалось, пристально рассматривали его каждый раз, словно какую-то небыль.

Можно было попросить кого-то из знакомых ребят сфотографировать ее. Кое у кого были свои фотоаппараты. Но тогда ведь… Засмеют! Люди на язык остры. А в таком деле… Нет, никто его не поймет. Даже Венька.

Единственный выход: купить фотоаппарат, научиться самому снимать и где-то незаметно щелкнуть. Решено — сделано. Самое трудное было сфотографировать. Долго охотился за удобным случаем. Но однажды все же удалось совершить заветное. И вот — фотография в кармане. Ее лицо, глаза, губы… Теперь она была с ним всюду: в дороге, в тайге, в углу родного дома.

Только наяву ее вскоре не стало: перед Новым годом она уволилась. Уехала в свой город — Москву. И Сергею уже казалось, что легче найти и увидеть таинственную Золотую богиню, чем Светлану.

10

Раньше человеку, родившемуся в тайге, конечно же, не приходилось ломать голову о выборе профессии… Еще в звонком детстве тайга манила его в свою таинственную лесную чащу, где порхали крылатые игрушки-рябчики, скакали белки по ветвям, пели глухари на заре, бродили медведи. А уж когда юношеские руки-ноги наливались силой — узкие таежные тропы сами ложились под ноги, не надо было думать — по какой идти. Всюду тайга. А в ней — все, что нужно для жизни: вкусное мясо, пушистый и красивый мех, и радость удачи на промысле. Радость удачи охотника! Может, это главное, зачем он долгие-долгие месяцы пропадал в урмане. А вернется охотник — глаза сияют и у маленьких, и у больших. Просят показать мех, умоляют рассказать, где, что и как… Для того, наверно, на Севере длинны зимние ночи, чтобы поведать охотнику про свои нехитрые лесные приключения. А что на этих вечерах не успеет выложить — на медвежьем празднике покажет в огненных плясках, песнях, присказках и сказках.

Если неудачна охотничья тропа — можно испытать себя на рыбном промысле. Река такая же кормилица, как и тайга. И большую рыбу не всякий поймает. Но мечтать о ней может всякий. Потому что рыба в речке плавает. А речка рядом. Не надо долго гадать, по какой тропе из деревни спуститься к звонкой и веселой воде.

Если охотником и рыбаком не хочешь быть — можешь завести оленей. У оленевода — длинная дорога, долгая дорога. Жизнь оленевода — вечное каслание. Синие ветры поют ему свои песни. И у каслания есть своя радость и сказка… Так что три дороги стелились перед таежником, когда он вступал в жизнь: охота, рыбалка, каслание. Одна дорога была у женщины Севера: выйти замуж за обладателя одной из этих дорог.

А сейчас столько дорог распахнулось перед Сергеем в миг его вступления в жизнь, что закружилась голова, затуманилась! Да так, что не разберешь ни широкую, ни узкую, ни длинную, ни короткую.

Вернувшись тогда в райцентр с «поля», Сергей встретил на улице Юлию Семеновну, свою бывшую учительницу. Она преподавала историю. На ее уроках Сергей каждый раз уносился мысленно в далекие времена и чувствовал себя почти что участником, а не посторонним наблюдателем памятных великих и малых событий. Неизвестно, всех ли Юлия Семеновна околдовывала так, но над Сергеем она явно имела власть. Встретив его, она вся засияла, засветилась. Похлопав по плечу, похвалив его за успехи в работе (про Сергея написали несколько строчек в местной газете), она уже серьезно сказала:

— Есть путевка. Одна. Одна-единственная пришла на весь интернат, и никто не хочет… в учителя. Геология, техника в моде… А кто, скажи, детей этих геологов будет учить? А история?! Это же предмет особый!.. Если игнорировать историю, если все забыть… Самые высокие завоевания техники могут превратиться в прах!.. Чтобы успешно строить будущее, надо помнить прошлое…

Она внимательно посмотрела ему в глаза. Сергею давно уже казалось, что от Юлии Семеновны трудно что-то утаить. В данном случае ему нечего было таить. Он просто растерялся. Так неожиданно все. Давно об институте уже не думал. После открытия Березовского месторождения газа все переменилось в этом крае. Понаехало в Березово столько народу, что в домах не найдешь свободного уголка. Приедешь в райцентр — и спать порою негде, хоть чум ставь посреди улицы. Да и на улице стало шумно. Люди, машины. День и ночь шумят, галдят, снуют. Но за этой внешней суетою таилась большая и трудная работа. За год работы в геологических партиях Сергей стал привыкать к этому новому ритму железного каслания, который принесли в его край разведчики недр. Он уже не понаслышке знал о суровой романтике жизни геологов. Сам на своих плечах вынес многое. И слова любимой учительницы на первый взгляд показались ему какими-то странными. Но сама мысль поехать учиться в Ленинград, которая жила еще в школьные годы, вдруг неожиданно загорелась в нем.

— А что, и поеду! — радостно воскликнул он, не задумываясь особенно над смыслом сказанных слов. — Если не шутите…

— Какие могут быть шутки. Вот сейчас отказался выпускник наш. Эх! — она сердито назвала его имя, махнув рукой, продолжала: — Тоже в геологи ушел! А на него так надеялись! Впрочем, в институт людей найти не трудно. Всегда будут желающие. Да только лучших бы надо. Хорошо, что тебя встретила…

Ленинград показался Сергею знакомым. Будто он здесь когда-то жил. Гранитные набережные, мосты над водами. Адмиралтейская игла, Эрмитаж, каменные сфинксы… Только строгие очертания дворцов были какими-то серыми, покрытыми пылью, и асфальт прямых, как стрела, проспектов не сиял, как в кино и на открытках. Лишь Нева иногда сверкала искристой улыбкой, как величавая река Обь, когда над ней играло случайно попавшее сюда солнце. Солнце, казалось, осталось на севере. Здесь же были сияющие огнями театры, каменные библиотеки с толстыми книгами, шумные студенческие аудитории.

Когда Сергей ехал в Ленинград, то думал, что будет учиться в Институте народов Севера, о котором так много слышал. Оказывается, такого вуза уже не было. Так многие почему-то называли северное отделение Педагогического института имени Герцена, куда был послан по путевке Сергей. Наверное, по традиции. Некоторые традиции «Чудесного чума», как называли когда-то первые студенты-северяне свой институт, и в самом деле продолжали жить. Здесь была кафедра языков народов Севера. Студенты изучали родные языки. А некоторые преподаватели являлись выпускниками того института. И как в те далекие годы, сюда по-прежнему со всех концов Севера ехали дети охотников и рыбаков, оленеводов и зверобоев. Только в отличие от первых сейчас уже приезжали молодые люди с аттестатами зрелости. А тогда…

…1925 год. Осень позолотила старинный парк. Среди вековых деревьев полыхает костер. Потрескивают поленья, летят искры, вьется дымок. Как в тайге, играет огонь. Как в тундре, огонь весел и щедр. У огня — люди. Они в меховой одежде, украшенной северным орнаментом. Рядом Екатерининский дворец, где совсем недавно жили цари. В старинном парке горит костер, и люди — в причудливой одежде. И кое-кому из прохожих, может быть, покажется это экзотическими сценами киносъемки. Но это было не представление, а обыкновенная жизнь. Какой же таежник или житель заполярного приморья не любит посидеть у ласкового огня. Даже если он приехал в большой город учиться! Не потому ли первых посланцев Крайнего Севера — вчерашних рыбаков, охотников, оленеводов, зверобоев — и поселили временно в роскошном Екатерининском дворце, рядом с которым, как в тайге, тянулись к небу настоящие живые деревья.

Их было немного: всего девятнадцать парней. Ханты и манси, ненцы и нанайцы, саами и юкагиры, эвенки и чукчи. Что им предстояло? Им предстояло в считанные годы сделать шаг через тысячелетия. Сохранив святое отношение к высокому дереву и ласковому огню, они должны были признать могущество нового духа — книги. Так оно и произошло. Неграмотные еще вчера дети тайги и тундры, оказавшись в городе Ленина, вскоре будто переродились. Нет, они не забыли про огонь и живые деревья, но книга пробудила в них нового охотника. Страница как снег. Буквы как следы. Чьи это следы? Нет, не зверя! Мысли ходили по этой странице. Мысли остались на этой странице. Звери бывают большими и маленькими, ценными и неценными. Следы оставляют все. Но не каждый след приведет к большой добыче. А по следу большого зверя идти опасно и трудно. Но в этом есть наслаждение, азарт. И гонит охотник большого зверя с большим напряжением силы и страсти, чтобы иметь большую добычу… Страницы как снег. Буквы как следы. Если мысли ходили по этой странице, то какие они: большие или маленькие, добрые или злые, сиюминутные или вечные?

С азартом охотника северянин припал к книге. И пошел, пошел, пошел. Страница за страницей, том за томом, добывая живую мысль, открывая иные миры. А их оказалось много-много. Больше, чем зверей в тайге, в тундре, в богатом прибрежье студеного моря. Велик азарт охотника! Добыл большого зверя, снял с него шкуру — мало! Позвать бы народ, повеселиться бы! Да перед звериной головой, сидящей за богатым столом, показать людям свое искусство, рассказывая про свои приключения в дремучей тайге в погоне за этой добычей, и про думы свои поведать, про горе, про счастье, и предков своих вспомнить, воскрешая их песни, сказки. И жизнь встанет во всем волшебстве своем и загадочности. Так и поступал охотник в древности.

Почему бы не сделать так же и сегодня? Устроить игрище на страницах книги, рассказав про свои думы, выложив песни, сказки. Так и сделал прозревающий северянин. Сначала помогал учителям своим созданию письменности на родном языке. Первый букварь, словарь, учебник. Потом книжку перевел. Затем написал свою…

Так было с первыми северянами, попавшими в город Ленина. И хотя теперь на северном отделении Педагогического института готовились не творцы книг, учебников, исторических исследований, а обыкновенные школьные учителя, традиция, заложенная первыми учеными-североведами, передавалась новым поколениям студентов. В студенте нового времени просыпался тот самый первый охотник. В студенте вновь просыпались века. Он чувствовал себя древним-древним и в то же время очень молодым. Он уносился в будущее. Будущее казалось только прекрасным. Но институт готовил учителей. Учителя — народ серьезный. И студенты тоже народ серьезный. И среди них вдохновенный юноша, вообразивший себя творцом, увлекающийся загадочным прошлым своего малого народа, уносящийся в лучезарное будущее, созревшее в его пламенном мозгу. Он то молчалив, угрюм, как тайга, то дерзок, как сиверок. То целыми днями пропадает в библиотеке, уткнувшись в книгу, то ночью бушует в коридоре общежития, споря с товарищами. Ему обо всем надо вынести свое суждение. Он чувствует себя творцом. А разве творец имеет право на молчание? И он говорит. Устно и письменно, стихами и прозой. Грозится выпустить даже книгу! На родном языке и на русском!

На лекции ходит. Но не на все. Если и придет на методику преподавания — то занят чем-то загадочным.

— Чем вы занимаетесь? — возмущается преподаватель методики преподавания русского языка. — Почему не работаете вместе со всеми?

— Я работаю. Разрабатываю методику сложения стихов. На моем родном языке их никто не складывал!

— Мы учителей готовим, а не стихотворцев!

Это, конечно, правда. Но разве он может забыть про стихи… Нет, и еще раз нет. С любопытством Сергей поглядывал на шумных стихотворцев. Их увлеченность и страсть рождали зависть. Правда, их творениям Сергей как и многие другие серьезные студенты, не придавал значения. Разве все их «творчество» сравнишь с творениями настоящих поэтов! В них столько мыслей, чувств! Они будто волшебники. И все же молодые северные стихотворцы вызывали в нем зависть и его самого все сильнее влекло к творческой деятельности. Правда, история как наука его по-прежнему волновала. И он с удовольствием посещал лекции. И читал намного больше, чем задавали по программе. Но к чему все это? Учеба в институте порой ему казалась пустой тратой времени. И он, возможно, оставил бы институт, если бы не тайна «Золотой бабы». Мечта открыть эту тайну разгорелась к концу первого года учебы с новой невиданной силой, когда он прочитал о ней в старинных книгах из Публичной библиотеки. С пожелтевших от времени страниц выплывала «Легенда о «Золотой бабе». Самые подробные сведения о тайне «Золотой бабы» Сергей нашел в объемистой книге М. П. Алексеева «Сибирь в известиях иностранных путешественников». В тетрадь, которую он теперь носил с собой постоянно, переписал:

«Рассказ о «Золотой бабе» приобрел большую известность в западноевропейской литературе XVI и первой половине XVII века; редкий писатель, говоря о Московии, не упоминает о ней. В русской литературе впервые, кажется, она упоминается в софийской первой летописи под 1398 год по поводу кончины Стефана Пермского, где сказано: «Живяще посреди неверных человек, ни бога знающих, ни закона ведящих, молящихся идолам, огню и воде, и камню, и «Золотой бабе», и волхвам, и древью».

«Далее, в послании митрополита Симона «Пермскому князю Матвею Михайловичу и всем пермичам» (1510 г.) говорится о поклонении пермичей «Золотой бабе» и болвану Войпелю. Однако в чем заключается это поклонение — из послания не видно, но, вероятно, до митрополита доходили очень скудные сведения об этой религии».

Поляк Матвей Меховский около 1517 г. получил известие от пленных московитян, находившихся в Кракове: «За землею, называемой Вяткой, при проникновении в Скифию, — пишет он, — находится большой идол «Золотая баба». Окрестные народы чтут ее и поклоняются ей; никто, проходящий поблизости, чтобы гонять зверей или преследовать их на охоте, не минует ее с пустыми руками и без жертвоприношений; даже если у него нет ценного дара, то он бросает в жертву идолу хотя бы шкурку или вырванную из одежды шерстинку и, благоговейно склонившись, проходит мимо».

Следующим иностранцем, подробно описавшим идола, был Герберштейн. Сигизмунд Герберштейн, посол могущественного Максимилиана I, императора Священной Римской империи, побывавший в Москве в 1517 году, в своей книге «Записки о Московии» вот что писал: «Золотая баба», т. е. Золотая старуха, есть идол у устья Оби, в области Обдоре; она стоит на правом берегу. По берегам Оби и около соседних рек рассеяно много крепостей, которых владетели, как слышно, все подвластны князю Московии. Рассказывают или справедливо баснословят, что этот идол «Золотой бабы» есть статуя, представляющая старуху, которая держит сына в утробе, и что там уже снова виден другой ребенок, который, говорят, ее внук. Кроме того, уверяют, что там поставлены какие-то инструменты, которые издают постоянный звук вроде трубного. Если это и так, то, по моему мнению, это делается оттого, что ветры сильно и постоянно дуют в эти инструменты…»

Сергей переписал в тетрадь и примечания М. П. Алексеева к этой увлекательной легенде о том, что как и изображение на европейских картах, так и описание «Золотой бабы» уже в XVI веке пережило известную эволюцию. У Меховского (1517) она представляется обыкновенной женской статуей; на карте литовца А. Вида (1542) она изображена в виде статуи, держащей рог изобилия. В копии карты, сделанной Хогенбергом (1570), она приняла вид мадонны и держала ребенка в руках. Изображение «Золотой бабы» на латинской карте Герберштейна походит на статую минервы с копьем в руках, но на его же немецкой карте (1557) она опять представлена Золотой старухой, сидящей на троне с ребенком в руках; наконец, на карте А. Дженкинсона (1562) «Золотая баба» изображена также мадонной, но не с одним, а уже с двумя детьми…

Эти изменения, которые претерпевало изображение «Золотой бабы» на Западе, говорили, конечно, о том, что сведения, доходившие о ней, были сбивчивы и противоречивы, поэтому при изучении вопроса было бы рискованно всецело основываться на европейских известиях, а тем более рисунках.

Хотя одно обстоятельство заслуживает полного внимания: чем позже встречается рассказ о «Золотой бабе», тем дальше на восток отодвигается ее местопребывание; сначала помещают на территорию Вятки или Перми; на карте Вида она помещена на Обь или даже восточнее. У шведского дворянина Петрея (1620), например, который сравнивает ее с Изидой, она помещена именно на берегах Оби. В XVIII веке известия о «Золотой бабе» почти совсем прекращаются, хотя еще у Левека в его истории России мы найдем весьма фантастическую картинку с ее изображением. Перемещение идола с Запада на Восток — факт несомненный и требующий объяснения.

За Уралом, который тогда называли еще и Рипейскими горами, начиналась страна «Золотой бабы». Таинственная и загадочная страна без конца и края. Что больше интересовало иностранцев: этот золотой истукан или сама неизведанная земля с ее нетронутыми сокровищами?

И легенда о «Золотой бабе» — Сорни-най — казалась Сергею еще загадочней и таинственней, чем в газете, которую он когда-то читал, и в то же время все это походило на правду. Ведь писалось о знакомых ему местах. На страницах с причудливыми рисунками словно прорастало само время, и эта удивительная история уже не казалась выдумкой; она влекла, звала на поиски…

11

Просека спускалась к таежной речке. Широкие мансийские лыжи неслись под гору. В ушах запел певучий ветерок. Ветви деревьев махали белыми руками, осыпая Сергея веселой радугой снежной пыльцы. Живая вода, черневшая на каменистом перекате, летела навстречу, угрожая не только намочить ноги, но и поломать лыжи. Чтобы остановить этот быстрый спуск, Сергей сначала присел, потом прилег на бок. Скрипучая снежная пороша, хватая его цепкими руками, какое-то мгновение мчалась вместе с ним. Сергей лежал в объятиях снега. Сквозь запорошенные ресницы смотрело на него холодное зимнее небо. В его молчаливом взгляде было что-то утреннее, озорное, веселое. Сергей вдруг почувствовал себя как в детстве. Вода на каменистом перекате булькала, журчала, как в те сказочные дни детства.

Речка уже была белой: первые морозы заковали ее в ледяной панцирь, а снег прикрыл ее пушистой шубой. Лишь на каменистом перекате чернела игривая вода. Она здесь была живой и звонкой. Сергей узнал ее знакомый с детства голос. Она приветствовала его как обычно веселым журчанием. У кромки льда следы. И помет свежий, чуть подмерзший. Выдра выходила из воды. Ела, наверно, пойманную рыбу. Потом каталась, резвилась. Все — как прежде.

Когда-то здесь охотился отец Сергея. На обрывистом берегу, где песок и галька, стояли его ловушки на глухарей. И Сергей здесь бывал не раз с матерью, когда она была еще охотницей.

У каменистого переката Сергей присел на валун, припорошенный снегом, и, глядя на бурлящие струи, стал вслушиваться в песню воды. Открытая вода ему всегда казалась какой-то особенной, чуть ли не волшебной. Она являлась в его сны, журчала, смеялась довольным смехом чайки, плакала плачем гагары, лепетала лепетом лебедя, поднималась ввысь на крыльях острокрылых уток. А то спокойная и ясная, как глаза любимой, глядела в синее небо.

Вода на каменистом перекате была, как прежде, живой. Вырываясь из ледяного плена, она торопливо что-то говорила, будто исповедовалась. На берегу этой речки его всегда охватывало какое-то особенное чувство. И не случайно. Это была речка маминой песни. А песня эта такая:

Речка маминой песни сегодня была седой. Ее заковала в лед стужа времени. Лишь на каменистом перекате она как прежде пела.

А ведь когда-то здесь была весна. Мамина весна.

По еле заметной под снежком тропке Сергей поднялся на мыс, где тянулись к небу одни лишь лиственницы. На самом берегу, над перекатом, на небольшой поляне стоял перекосившийся, почерневший от времени домик. В этом домике в детстве Сережа не раз бывал и осенью, когда по перекату ползли метровые щуки с седыми глазами, и зимой, когда играла белка, и весной, когда глухари справляли шумные свадьбы.

Эта избушка Ильля-Аки. Он построил ее после войны. А рядом когда-то стояла другая, старая-старая избушка. В ней дедушка жил, когда ходил на промысел. И отец с матерью здесь поженились. Однажды она случайно поведала эту историю.

Речка называлась Ялпын-я. Ялпын — по-мансийски «священный». Я — «речка». Священная речка. Рыбу в ней почти не добывали. И леса тут считались заповедными. Только в голодные годы люди отважились придти сюда на промысел. Последнее слово было за седым, как ягель, Аки. Эти священные урочища принадлежали его роду. Сергей помнит только его бороду, острую, как хвост птички, и глаза с пронизывающим взглядом. Сергей боялся этих глаз. И все же бороду его любил трогать. Аки был его родным прадедушкой. На Сережу он не сердился. Наоборот, иногда бывал очень добрым и даже играл с ним. Зато отцом Сергея он почему-то был недоволен. Из маминого рассказа кое-что прояснилось.

В деревне появился учитель. Он не только детей завлек в школу, но и со взрослыми стал находить общий язык. Они собирались по вечерам в школе, рисовали, как маленькие на черной доске какие-то загадочные белые узоры, которые назывались буквами.

Из Березова приезжали большие начальники. У них было два имени. Совет-лась и Коммунист. Опять сначала с молодыми беседовали, потом уж со стариками. Старикам было обидно. И потому мало кто из них изъявил желание вступить в колхоз. Каждый хотел жить своим умом.

А у молодых появилось громкое имя — колхозник. Отец Сергея получил вдобавок еще одно имя — бригадир. И потому мало приходилось ему спать. Нужно было выполнять план. А рыба в тот год, как назло, не шла в ловушки. И тогда бригадир вспомнил про священную речку, где ему в детстве, в голодное время, не раз приходилось бывать с отцом. Когда в других реках и в широкой темноводной Сосьве и даже в великой Оби нет рыбы, в этой речке ее хоть руками черпай. И потому в доме Аки никогда не голодали. Напротив, в голодный год все с еще большим уважением и трепетом относились к Аки, чем прежде. Но лишь наиболее чистые и незапятнанные охотники и рыбаки получали разрешение на промысел в заповедном урочище Аки.

Теперь хозяином чувствовал себя и бригадир, хотя был еще молод и неженат. У него в Березове был друг, у которого в кармане маленькое ружье. А еще в том была его сила перед односельчанами, что он вместе с председателем летал на крылатой лодке в большую-большую деревню — город Ханты-Мансийск. И все это имело особое значение в его отношениях со стариками. Некоторые из них стали смотреть на него по-другому и даже согласились вступить в колхоз. Правда, у них уже не было другого выхода: покосы, лучшие промысловые угодья принадлежали колхозу. И им поневоле приходилось обращаться не только к председателю, но и к бригадиру. Большие начальники хвалили бригадира, обещали опять повезти на крылатой лодке. Только надо было побольше рыбы поймать. И тогда…

Своими планами бригадир поделился не с отцом, а с товарищами, комсомольцами, председателем. Большинство поддержало его. Решили действовать. Только не хватало орудий лова. В райкоме партии, куда обратилось правление, не только поддержали, но и похвалили, и тут же оказали помощь: разыскали и невод, и мережу. Оставалось главное: выйти на вылов рыбы в священной речке. А это было делом не простым. Старики не дремали. Они тоже готовились. В день отъезда молодых на рыбалку отправились в священное урочище, которое находилось в верховьях этой речки, чтобы там узнать, что ждет за нарушение завета предков их несмышлеными сыновьями.

Горели в священном урочище священные костры. Камлал шаман, звучали проклятья стариков. Казалось, небо опустилось ниже, деревья покачивали головами, удивляясь дерзости молодых. Даже в лепете всегда веселой воды было что-то осуждающее… Но смельчаки не дрогнули. Они все же начали лов рыбы. Правда, их оказалось немного: всего семь человек. Среди них — одна девушка. Неслыханное дело. Мужчинам уж куда ни шло. Они по воле богов в голодный год могли ступать на эту землю. Ну, а девушке, человеку нечистого пола, разве можно? Никогда «грязные» женские ноги не касались этого священного уголка. Правда, девушка уже была проклята за слова, которые произнесла в Березове на конференции женщин — делегаток Севера.

— Туземки, не верьте шаману. Он говорит не с небом, а с самим собой. А сам-то, посмотрите, какой он! Не пляшите на «медвежьем празднике». Это для нас дурман. Надо праздновать советские праздники. Если сами не сделаем — бог не поможет. Бога нет!..

Ее ли это слова? Люди говорят, что ее. Не могли же просто так, без всякого, посадить ее на крылатую лодку и поднять в небо. Из женщин мансийской деревни лишь она одна летала. А потом дома, на красных посиделках, на которые собирали хозяек, рассказывала, что новая власть считает женщину равной мужчине, что женщина может быть и руководителем и мужчины обязаны ей подчиняться.

И она решилась идти с бригадой рыбаков, которые направились на лов рыбы в священной речке. Кое-кто, правда, хотел возразить, но человек из района сказал, что так надо. И они согласились. Ведь им тоже хотелось в небо. Кому не интересно полетать на крылатой лодке! И только там, на рыбалке, случилось чудо: бригадир стал как заколдованный. Он не спускал глаз с круглолицей, краснощекой девушки. А она была как бурная таежная речка. Таежная речка пела:

Рыба хорошо шла в ловушки. Она искрилась, серебрилась, золотилась. Ее было много, как никогда. Скоро, прослышав про удачный лов, прилетели сюда из Березова начальники. Они решили вывозить ее только в крылатой лодке. И это во многом способствовало тому, что старики стали постепенно успокаиваться. «Рыба священная, — сказал шаман на очередном камлании. — Из священной речки нельзя ее везти ни на лошади, ни в деревянной лодке. А на крылатой лодке-самолете можно ее вывозить. Священная рыба, поплавав вдоволь, хочет полетать в священном небе. Таково пожелание богов…»

Много рыбы в тот год вывезли. Три годовых плана сдали государству. Уходили в тайгу пешком, на лошадях. Домой возвращались по небу, в крылатой лодке. Небо будто перестало быть священным, а люди стали крылатыми. Не всякие, конечно, а только те, кто смело пошел по новому пути, презрев предрассудки. Всю бригаду потом повезли в район. На большое собрание. Хвалили при большом народе. Премию дали. Бумагой красивой наградили. Почетной грамотой называется. Почетными людьми прослыли эти совсем молодые рыбаки. Многим захотелось того же. Только поблизости священных урочищ больше уже не было. Девушки лазили на крышу, свободно разгуливали по передней части дома, где им не всегда можно было ходить, молодые не слушались своих родителей, но никому за это больше не давали грамот, а приглашали по вечерам, как маленьких, смотреть в книгу. Но так как старики скоро перестали обращать и на это внимание — стало совсем неинтересно. Только в лесу, где соболь оставлял мудрые следы, молодой охотник снова находил радость и веселье. Только у реки, где пляшет игривая рыба, молодой рыбак снова дышал сказкой настоящей, непридуманной жизни. А эта девушка стала женой бригадира. И родился у них обыкновенный мальчик, ничем не отличающийся от других манси. Счастливы ли они были? Наверно. Только то счастье было совсем не долгим. Скоро началась война. Бригадир ушел на фронт, как и все настоящие мужчины. Ей пришлось заменить его. И в открытой, живой воде бригада ее ловила рыбу, доставали золотую из-под метрового льда. Днем и ночью, летом и зимой ловили рыбу.

Кончилась война. У счастливых женщин мужья, хотя и раненые, все же вернулись домой. А он, бригадир, где-то в чужой земле сложил голову.

В ее отцветших глазах — глазах вдовы — стояли печаль и страдание. Будто кто наказал ее. За девичье безрассудство, за то, что дерзнула преступить вековые обычаи предков. Как и прежде росли деревья, солнце плыло по небу вечной своей дорогой, день сменялся ночью, за стужей седой зимы наступало лето с волшебными белыми ночами, и речки таежные не остановились, не повернули вспять. Только она с каждым днем теряла что-то. Сначала железный пароход увез его. Потом река, кипучая и живая, взяла здоровье, подарив много-много рыбы. За рыбу ее хвалили в громкой бумаге — газете. И даже несколько раз снова поднимали в небо на крылатой лодке. А однажды дали еще одно имя — депутат местного Совета. И всегда она была при людях, и всем казалось, что горе не сломило ее. Да, наверно, так оно и было на самом деле. Но почему же Сергей нередко видел, как мать уходила в дальнюю комнату и там молилась. Неужто она к старости стала верующей? Нет, нет. Если бы это было так, то давно бы шаман, тот старый шаман, не прощавший обиды, посетил их дом. Но Сергей ей не мог помочь пока ничем. Да разве можно ей помочь, если существует на земле память, если есть та священная речка, которая навевает грустные думы?

А неподалеку от лесной избушки у самого обрыва, над которым возвышается громадная лиственница, снег выворочен, отсвечивает желтизной, будто посыпан песком. По желтому снегу словно человек прошелся. Но следы крупные. Конечно же, это медведь. Не под тем ли вывороченным корнем его берлога? Не отсюда ли кто-то поднял хозяина тайги?

В небе мелькнула тень. Орел. Он все ниже спускается, сужает круги. И наконец садится на вершину могучей лиственницы, оживляя сказочное дерево…

— Ой, милая, где ты?! Ой, больно! Так больно! — валяясь серебряной дубиной у входа своей берлоги, стонал Медведь.

— Что ты кричишь как недорезанный. Что с тобой?

— Когда не нужно — так вертишься, а нужно — не докличешься тебя. В животе режет. Будто ножом кто-то полощет… Ой, больно!.. Пошамань, милая! Освободи от этой адской муки! Ой-ой!

— Ты пил воду с речки? — спросила Росомаха важно, кончив камлать.

— Пил, — протянул Медведь в ответ.

— Я же предупреждала, не пей сырой воды из речки. Вот тебе и результат. Не послушался — и теперь расплачивайся. А боги в твоей болезни не виноваты. Они знать не знали, что ты заболел. Удивились только, что находятся дураки, которые обращаются к богам по всякому мелкому поводу, вроде медвежьего поноса. В общем, ты меня в последнее время подводишь. Ой, как подводишь! Из-за тебя я нередко оказываюсь в довольно смешном положении.

— Почему же нельзя пить из реки? Во все времена звери пили речную воду. А сейчас что же стряслось?!

— Край наш оказался богатым. Нефть в земле нашли.

— Ну и что?! Разве плохо, когда земля богатая?!

— Не в земле дело, а в людях.

— Опять эти люди! При чем тут люди, когда речь идет о реке, воде, о моем желудке, в конце концов. Ой, больно!

— На миленький. Прими эту таблетку. Глядишь, полегчает.

— Ты меня таблетками не пичкай. Пить попросишь — суют таблетку, есть попросишь — опять таблетка. Что же это получается? Ты мне толком объясни, почему нельзя пить обыкновенную воду?!

— Нефть, говорю, нашли в нашем краю. Понял, нефть. Нефть — золото. Но это не то золото, которое славилось в добрые медвежьи времена. Это другое золото. Черное золото. Ты понимаешь слово «черное»? Так вот, отсюда и пляши.

— Попляшешь при таком поносе.

— Так вот, это черное золото нынче дороже того. Оно и топливо, и сырье для промышленности. Все из него. А главное — его жрут машины. А машины прожорливые. Прожорливее их, наверное, и нет зверей-то. Звери свободные. Машины — рабы людей. Люди ездят на них. Ворочают камни, строят, рыхлят землю, поднимаются в небо, опускаются на дно морское, поворачивают реки вспять, пустыни превращают в сад, покоряют вековую тайгу. И это все называется «Великим преобразованием природы». Мудрейшие из мудрейших предложили план Великого преобразования. По плану все должно было пойти. Ты, Медведь, к примеру, из дремучего должен был превратиться в светлейшего, шагнув через тысячелетия прямо в космос. Мы, таежные звери, даже рабами не успели побыть. А машины — рабы. И люди — тоже. Стоят за машинами в очередях. Покупают их, любуются — не налюбуются. Гладят, моют, ласкают, холят. Спят с ними. В обнимку. Целуют. Жена рычит, ревниво поглядывая на безмозглую красавицу.

Машины без мозга. Они только жуют и скачут, скачут, виляя разукрашенным задом. Сколько жуют — столько и плюются. Машины плюются всюду: на улице, в лесу, у реки. Все стекает в реку. А из этой реки ты, Медведь, пьешь воду. Плевок какой-то безмозглой и зашумит в твоем медвежьем желудке. Из-за этого мне приходится камлать, говорить, объясняться.

Эх, Медведь, Медведь! Дремучий ты и необразованный. Не знаешь что к чему. Да и люди тоже. Все твердят, что зло от автомобилей. Нет! На них падает лишь треть вины. Всю остальную грязь выдыхают трубы гигантских заводов и «мазутных» теплоцентралей.

Есть чему ужаснуться мудрой Росомахе. Земля и вода нередко превращаются в свалку мусора и ядовитых заводских отбросов. Великие американские озера стали мертвыми. Водой их не могут питаться даже заводы, которые в свое время забыли пословицу: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться». Бискайский залив кишит не рыбами, а радиоактивными отходами. На дне океана дремлют радиоактивные вещества. Они, как злые духи, в любую минуту могут освободиться от плена и ринуться смерчем на живительные струи жизни.

В нашем столетии жить стало сложно. Решение многих проблем не может больше ограничиваться масштабами одной берлоги, даже одного уголка леса. Их надо уже решать в масштабах всей планеты. К ним относится и проблема взаимоотношения человека и природы, проблема чистой воды и боли медвежьего желудка.

Загрязнение воздуха — пожалуй, главная опасность для здоровья не только людей великих и мелких, но и для всей окружающей среды: лесов, полей, лягушек, рыб, слонов, цветов и ящериц. И твое, Медведь, здоровье зависит от состояния чистоты воздуха. Хотя ты живешь в дремучем лесном уголке и подолгу валяешься в берлоге, не думай, что твое дело сторона. Может, ты заболел оттого, что надышался отравленным воздухом.

Загрязнение атмосферы приняло глобальный характер.

Над планетой дымка вьется. Дымотуманы, или смоги, насыщенные выбросами котельных, выхлопами автомобильных моторов, резко усиливают заболевания людей, медведей, осетров и зайцев. Ты, Медведь, любишь побродить по полю, лакомиться овсом ты любишь. Наверно не прочь прогуляться по пшеничному полю. А знаешь ли ты, что загрязнение атмосферы резко снижает урожайность сельскохозяйственных культур?! В городах не только черные цветы, но и деревья стоят как чахоточные, и памятники как больные, они медленно умирают, разрушаясь от коррозии.

Концентрация вредных веществ в воздухе Лондона, Токио, Брюсселя в десятки раз превышает предельно допустимые нормы. И как там люди живут — непонятно. Чем они дышат — непонятно. Может, они оттого длинны и тощи, эти вышколенные европейцы?!

Над сверхгородами — дымка. Это и меняет естественные закономерности. Постоянно происходит проникновение аэрозолей из тропосферы в стратосферу, где они могут сохраняться несколько лет. И потом с дождем упасть в другой части планеты. К примеру, рядом с твоей берлогой. И ты заражен. И у тебя понос.

Ты, Медведь, должен взяться за охрану окружающей среды, должен, как и все больные, бороться за сохранение здоровой и нормальной природы. Понятно тебе? Или дремучему все равно?

— Понятно, понятно. Разболталась опять. Несешь всякую чушь. Да кто поймет такую болтовню? Или делать тебе нечего? Лучше почеши мне спину. Вот, вот. Так. Хорошо. Хорошо! Вот это ощутимо и понятно. А когда говоришь… О! И откуда берешь эти фразы? Когда камлаешь — то ясно: к тебе нисходит божественное прозрение и говоришь ты на языке богов. А вот…

— Откуда беру? Ты что, только родился? Из газеты. Читать надо, миленький, нашу лесную газету. Все там написано. На все вопросы ответы найдешь. Хватит быть дремучим! Надо и с веком наравне становиться. Пора, Медведь, пора!

— Почеши лучше спину!..

12

Снег ожил, полетел, закудахтал. То куропатки, взмахнув белыми крыльями в черных рамках, вылетели из-под обрыва, растревоженные Сергеем. Чуть поднявшись, они тут же канули в сосновую поросль, которая зубчато серебрилась над довольно крутым берегом.

Ломая частые крестообразные следы куропаток, которыми был разрисован весь берег, Сергей скатился вниз, как в детстве. Потом медленно стал подниматься вверх. Чуть поскрипывающие мансийские лыжи уверенно шли в гору. Вот тут-то и сказалась мудрость камусных лыж. Лыжи эти были так подбиты камусом — лосиной шкурой, — что скольжение по снегу получалось «по шерсти». На них невозможно попятиться назад. Шерсть сразу поднимается, забивается снегом, образуя надежный тормоз. И вот теперь на обрывистом берегу речки эти лыжи надежно держали охотника, не давая ему скатиться вниз. И руки свободные. В них ружье, а не лыжные палки…

А ведь хотел идти в тайгу на спортивных лыжах. Да Ильля-Аки отговорил, помог советом.

— Слушай, внучек, как пойдешь по урману? Пошто голова твоя плохо думает?

— Как пойду? Быстро пойду. Спортивные лыжи не то что допотопные мансийские. Легкие они… Не пойду, а полечу… — отвечал Сергей на строгие слова старика.

— А бугор попадет? На гору как поднимешься?

— На палки налягу.

— А из чего стрелять станешь? Из палок, что ли?

— Разумеется, из ружья.

— В руках же у тебя деревяшки будут, а ружье — за спиной. Пока ты будешь снимать свое ружье — куропатка поднимется на крылья, соболь ускачет за десять деревьев, белка смеяться устанет… Бери камусные лыжи. Не все мансийское плохое. Попомнишь еще мои слова, спасибо скажешь.

От хороших слов добрый костер разожжешь. Будет тепло и светло. Но в этом языкастом пламени есть и злой дух. Он может превратить тебя в пепел и развеять по ветру.

Поднимаясь в гору, раздумывая над напутствием старика, Сергей почему-то вспомнил письма Веньки, которые тот писал в Ленинград. Может быть, они, горячие и наивные, сыграли в свое время немалую роль в том, что вот теперь Сергей шел по родной земле на широких мансийских лыжах.

Здравствуй, рума!

Или ты перестал быть мне другом? А мне нравится почему-то мансийское слово «рума». В нем есть что-то такое!..

А в общем ты мог бы написать и первым. Знал ведь мои координаты… Правда, и я на следующий год катал на Большую землю. Поступил в институт. Проучился год. Знаешь, после нашего Севера широкого и… В общем, студенческая жизнь показалась мне скудной. Не выдержал… Вернулся…

А в Березово знаешь что творится!.. Открыто уже несколько новых месторождений газа. Я уверен, что есть и нефть. Может быть, под тем самым святым урочищем, где тебе чудилась «Золотая баба».

Да, твоей «Золотой бабы» пока никто не нашел. Может, она тебя дожидается? Когда же ты приедешь, хотя бы на каникулы? Но пока… Ос ёмас!.. Как там точнее выразить по-мансийски «до свидания»?!

Пася, рума!

Во-первых, не понимаю, что с тобой?! Заучился, что ли? Неужели ты всерьез думаешь, что вся земля стала каменной, как город?!

Нынче здесь было столько уток. Аж небо звенело! И рыбы немало выловили… Правда, Березово теперь не узнать. У Вогулки, там, где был кедровый бор, вырос поселок геологов. Там наше управление. И дома двухэтажные. Не каменные, конечно, но все же. Ты спрашиваешь, не покрыли ли улицы Березова асфальтом. Рехнулся, что ли?! До асфальта ли нам здесь! Машины, как и прежде, вязнут не только в болотах, но и на улицах. Впрочем, насчет улиц стало гораздо хуже. Они вспаханы-перепаханы. Стало очень много техники.

А в общем, скучать некогда — надо вкалывать. Вкалывать не только за сейсмическим аппаратом, но и на «втором этаже» деревянной нары, постигать законы, физики, и вслед за кривой тангенса улетать мысленно в бесконечность… В этом есть что-то такое! Может быть, та самая романтика, о которой пишут… В общем, я тоже учусь. Не думай, что бросил институт. Просто перевелся на заочное. Поеду на сессию — может быть, выкрою пару дней — и скатаю в Ленинград. Встретиться бы надо. Но пока до встречи.

P. S. Вышли, пожалуйста, книги, учебники. Список прилагаю. В книжном магазине — шаром покати. Пусто. В тайге не купишь.

Привет, дружище.

Пишу тебе прямо, можно сказать, из сердца твоей любимой тайги. Зима нынче до удивления мягкая. Болота дышат. Они не успели промерзнуть. А снегу выпало немало. Но метровые сугробы будто растаяли под полозьями наших балков. По сторонам колеи чернеют вывернутые болотные кочки. Рядом с узорчатым беличьим следом — великанские следы гусениц. Следы ржавые, подернутые ледком. Ступишь — брызнет вода. Погодка еще та. Для охоты и рыбалки, может, да. А вот нам позарез нужен морозец. Скажешь: вот метаморфоза — на Севере мечтают о морозе. Случается и такое! Здесь не асфальт. Не прокатишься. А нам надо двигаться дальше и дальше. Сегодня тонем. Вон трактор среди трех чахлых сосенок ворочается. Думал, раз уж деревца — так земля под ногами. Все равно жижа. Вон он уже начинает вязнуть окончательно. Придется другими тракторами его выволакивать. И такое каждый день… Тоже неприятель. И нам его надо брать. Как на войне. А то озеро на пути встанет. Приходится мудрить. Технику в обход. А косу — этот трехсоткилограммовый кабель — на плечи. Понимаешь, вроде слабые наши человеческие плечи, а выдюживают. В конце концов мы сотрясаем сейсмическими взрывами эту болотистую землю, прощупываем ее, выявляя перспективные структуры. Таких структур наша экспедиция нащупала уже несколько. На некоторых из них и на самом деле оказался газ. А на других буровики бурили-бурили — и впустую. А буровики без нас, как слепые котята. Где газ или нефть? Где им бурить? Все мы им указываем. Эх, все же геофизика интереснейшая штуковина! И зачем я все это тебе пишу? Успокоить себя, что мотаюсь по тайге? Или тебя заразить окончательно? Помнишь наш спор: кем быть? Доволен ли ты? Мне хочется хотя бы писать тебе. Иногда набежит такая скука!.. Ничего не поделаешь… Тайга…

Пася, рума!

Рума ли ты мне? Читал твое письмо — думал. Не смеялся, нет. Плакал. Наивно-весело. Вот до чего доводит отрыв от рабочего класса!.. С институтом у тебя нелады? Сомневаешься в своих педагогических способностях? Если не можешь отрезать сразу — возьми академический отпуск, окунись в жизнь. Жизнь подскажет решение. Женился, говоришь? Поздравляю! Значит, нашел «Золотую бабу». И не строй проблем о житье-бытье. Привози ее на Север. Люди здесь ой как нужны!.. Не хватает людей. На зиму присылают из южных районов области операторов и взрывников, к весне обратно отзывают. А некоторые сами кочуют туда-сюда. Летом наезжают всякие, просятся в партии. Думают: туризм, романтика. Потом, покормив комаров, уезжают надутые. Сейчас экспедиция начинает готовить кадры из коренных северян. Есть ребята настоящие… Не искатели романтики. Нет. Для них это работа, такая же, как и охота. Помнишь, я тебе говорил про завещание отца. Тетя писала про буровую, которую не добурил отец. На берегу, напоминающем девичье имя, похожее на «Ира». Озеро это находится в верховье таежной реки. Как называется она, не помню. То ли «Черная», «Красная», «Белая». Не знаешь ли ты таких речек в вашей тайге? И озеро с девичьим именем? Точно одно: эта река в Зауралье, в бассейне реки Оби. А бассейн этот, сам знаешь, как велик. Ничего, покочуем, и, возможно, когда-нибудь да и найдем не только нефть, о которой мечтали мой дед и отец, но и недобуренную эту буровую. Есть еще одна примета, про которую, как помнится мне, писал отец. На берегу этого озера рыбаки однажды вместе в рыбой вытащили сетью со дна озера траву, пропитанную нефтью. Это-то и натолкнуло ученых начать бурение на берегу этого озера. Не слыхал ли ты случайно что-нибудь подобное?! Незадолго до войны. Война прервала, конечно, не только это бурение. Отец завещал мне… Я должен найти, понимаешь, и это озеро, и реку, и буровую… И нефть, конечно. Это — главное! Ради этого и кочуем по тайге. Но нефти пока еще не дала ни одна скважина. Только газовые месторождения. И то вокруг Березова. Правда, мы и топчемся только в этом районе. Раздаются уже голоса геологов о расширении фронта исследований, но скептиков много.

Но теперь и маловерам достается. Знал бы, какие у нас есть, оказывается, энтузиасты! Скорей бы кончить институт! Завидки берут. Тут я познакомился с настоящими геологами. Понимаешь, доказывают, нефть есть, должна быть. Конечно, это пока слова. Но они выглядят убедительно. На каких-то фактах обоснованы. Сейчас в Березове создали объединенную нефтеразведочную экспедицию, куда вошли кроме нас, геофизиков, буровики и все остальные мелкие партии. А все экспедиции нашего Севера будут подчиняться Тюменскому геологическому управлению. А возглавляет его папа Юра. Это не имя. Так наши остряки окрестили начальника управления. Смелый, говорят, человек. Был он тут у нас. Видел его. Не только издали. Спокойный и деловой. Всех взбудоражил. Кажется, по-новому мы начинаем, жить и искать нефть. Нравится мне это. Приезжай. Будешь жить здесь полнокровной жизнью настоящего разведчика. Ты ведь уже без пяти минут сейсмик. Есть тут очень интересный человек. Набирает энтузиастов. Осваивать новую профессию — речную сейсмику. Это метод сейсмической разведки на воде.

Приезжай. Вези свою Золотую богиню.

До встречи на Югорской земле…

13

Удивительное было лето, когда Сергей вернулся в тайгу. Солнце, казалось, не уходило с неба. Оно сияло, палило, ласкало землю своим теплым взглядом. Если скроется за облачко — то на мгновение, чтоб улыбнуться ярче, веселее. Если за тучку уйдет — то лишь затем, чтобы подарить уставшим от зноя теплый, живительный летний дождичек. И вечером оно уходило на краткий миг за горизонт, осветив землю своей широкой улыбкой белой ночи, лишь для того, чтобы люди поняли: и на Крайнем Севере есть очарование жизни.

Только крылатое комарье да мошкара пытались произвести другое впечатление. Но что их мелкое жужжание да коварные укусы по сравнению с задорной и веселой улыбкой солнца!

А вода в реке до сказочности теплая, будто не север, а юг какой-то. А река широкая, как море. А небо высокое. В небе птицы шныряют. И в реке они плещутся. А рыбы, ломая зеркальную гладь воды, рвутся ввысь, расправляя плавники, как крылья. И тут же падают, как подкошенные. Вода стреляет, звенит всплесками. Кругом все играет, поет, живет…

Такой сказкой показался родной край Сергею, когда он возвратился из Ленинграда. Почему он увиделся ему таким? Может, это лишь далекое детское воспоминание, когда все казалось волшебным? А может, мечта увидеть свой уголок земли теплым и ласковым, как другие сказочные края? Ведь он сюда приехал не один, а с Ней… А Она!.. Так хотелось Сергею, чтоб Ей, Вере, дочери далекой земли, не показался его родной край таким уж мрачным и суровым, как его успели обрисовать писатели.

Лето и на самом деле было теплым, даже жарким. Солнце не уходило с неба. И река, широкая и спокойная, сияла. И вся жизнь, казалось Сергею, потекла теперь по этой раздольной реке. Здесь жили, работали, отдыхали.

Но вначале, при встрече со знакомыми рыбаками, Сергея потянуло на речные плесы. Еще в Ленинграде ему часто снилась вода, сети, плеск рыб. Теперь он едва не пошел на рыбный промысел. Но старому другу Венька предложил другое.

— Понимаешь ли ты, что такое речная сейсмика? — говорил он Сергею. — Это же дело совершенно новое! Такого не было не только здесь, но и вообще… Это метод сейсмической разведки на воде. А суть его вот в чем: вся аппаратура — и приемник, и сейсмостанция — плывут по реке. Сейсмостанция — на баржах или тут же, на катере, а приемники смонтированы на спаренных, растянутых в длинный шлейф бревнах — бонах. Взрывы на воде или на берегу. Проплывешь по реке с верховьев до самых низовьев, потревожишь речку взрывами, выявляя все перегибы подземного рельефа. Аппаратура, разумеется, все зафиксирует. Как в обычной сейсмике, знакомой тебе. И карта недр составлена… И в какие сроки!.. Ехать по воде на катере или тащиться по болотистой земле с громоздкой аппаратурой! Ты же сам видел. Не забыл, наверно, как мотались по дебрям, тонули в болотах, застревали на берегах рек. А тут река сама, оказывается, может превратиться в помощника… А рек здесь сколько! Десятки тысяч километров!.. Ты представляешь, как это выгодно! А ведь долго не понимали… Трестовское начальство не давало ходу новому изобретению… А придумал его Шмелев. Обыкновенный геолог. Инженер. Приезжал он. По его просьбе собирали нас, молодых геофизиков. Объяснил суть. Нашлись и добровольцы. Но не все еще верят. Хотя и утвержден этот метод, надо еще довести до конца, внедрить его, как говорят, в практику.

Сергей смотрел на Веньку теперь уже с любопытством, узнавал и не узнавал своего приятеля. Он стал широк в плечах, и лицо чуть огрубело. Совсем мужчина. Только глаза, как прежде, сияли.

— Неужели все еще не представляешь, что это такое?! — продолжал он. — Мы же будем внедрять этот метод. Первые из первых. Значит, в какой-то степени соавторы. Разве это тебе не интересно? Да это знаешь что? Может, начало научной деятельности!.. Ты же, кажется, мечтал стать ученым… Только «Золотая баба» куда менее интересна.

А Сергею теперь было не до «Золотой бабы» — у него была теперь живая, может, тоже золотая. Жена. Только теперь о ней нужно было заботиться больше, чем о ком-либо другом. Возможно, будет ребенок. Нужны деньги. Это почувствовал он сразу же после свадьбы. Ясно было теперь одно — надо трудиться. Ведь институт он оставил. Встреча с Венькой, дружеская беседа за столом шумного ресторана «Сосьва» повернула жизнь Сергея к речной сейсмике. Ему всегда казалось, что техника, машины — это не его стихия. Он не собирался даже прикасаться к ним. На летние каникулы домой любил приезжать на лодке, а не на продымленном катере, на который почему-то все старались попасть. Не выносил он запаха солярки, бензина, каких-то вязких и липучих масел, которыми дышали машины. От машиниста катера несло соляркой. Руки его были черные, будто две жирные кочерги. По прокопченному лицу его ползли черными букашками капли пота. И на этом покрытом сажей и копотью лице сияли живые и веселые глаза. Удивлялся Сергей, как можно веселиться такому прокопченному?! Ему было по-человечески жаль этого моториста. Он считал его приниженным и ущемленным. По сравнению с ним рядовой рыбак или охотник казались ему людьми чистой и высокой работы. И, глядя на него, он видел себя в возвышенном свете. Он был благодарен своим учителям. Ведь они говорили о высоком назначении человека, призывая маленьких северян овладеть профессиями врача, учителя, инженера. Они прививали любовь к книгам, учили понимать искусство. Казалось это совсем не сложным. Стоит только захотеть…

В этом возвышенном мире до некоторых пор жил и Сергей. И вот теперь жизнь задала задачу. Теперь вот сейсмические приборы, трактора, катера, моторы. В общем, кругом та самая техника, к которой он так пренебрежительно когда-то относился. И ничего на поверку страшного. Сейсмика оказалась даже интересной… А из шлюпки с мотором «Москва», которая была в партии, он почти не вылезал. В любую свободную минуту садился в лодку, заводил мотор и летел по сияющей глади реки. Он мечтал теперь во что бы то ни стало иметь такую же свою дюральку.

Большую часть рабочего времени Сергей проводил на катере, где размещалась сейсмическая станция. Катер буксировал и плавучий бон из бревен, на котором были установлены сейсмическая коса и сейсмоприемники. На нем же привозили продукты, переезжали на новую стоянку. В общем, получилось так, что все лето — на катере.

А лето было удивительное. Может, еще и потому, что рядом была Вера. Она приехала сразу, как он устроился на сейсморазведку. И для нее нашлась работа. Нужно было кому-то готовить для всей партии. Она оказалась мастерицей по этой части. А к осени на базе начальник партии обещал работу по ее специальности: пристроить в библиотеку. Или свою библиотечку при партии организовать: не пропадать же ее знаниям, полученным в библиотечном техникуме.

Лето было удивительное. Солнце, казалось, не уходило не только с неба. Оно словно поселилось в сердце Сергея, светило рядом, было всюду, куда ни взглянешь. И в брезентовой палатке, в которой они с Верой жили, и на песчаном берегу, по которому прогуливались с ней по вечерам, и в моторной лодке, летящей птицей по зеркальной глади разлившейся реки. Маленькая брезентовая палатка казалась самым уютным и счастливым уголком на свете.

14

Осенью, когда спала большая вода, партия речной сейсморазведки возвратилась на свою базу — Березово.

Березово в ту пору называли «Геологической столицей». Это старинное сибирское село, основанное еще в 1593 году, после открытия газа действительно стало «столицей». Волны геологических разведок расходились отсюда по всей Тюменской области, откликаясь новыми газовыми фонтанами.

За несколько лет Березово изменилось больше, чем за все века своего сонливого существования. Даже добротные когда-то купеческие особняки, сложенные из толстенных бревен, кажется, стыдились своего маленького роста перед двухэтажными домами нового поселка геологов, что вырос на окраине старинного села. Со всех сторон подступали к нему буровые вышки. Они как великаны возвышались над седыми кедрами. На улице сновали не оленьи нарты, а юркие автомашины. Глаза их горели, освещая темные осенние улицы. Рокотали трактора. Кажется, они гудели день и ночь, волоча за собою тяжелые сани с буровым оборудованием, сейсмическими станциями разведчиков-геофизиков, электромоторами и бухтами кабеля, запасами строительных материалов, горючего, взрывчатки и продовольствия.

Все это поступило в Березово на судах, которые, разгрузившись на лесистом берегу речки Вогулки, снова устремлялись в сторону Тюмени, чтобы до окончания путины завезти геологам все необходимое для их решительного штурма тайги.

Особенно памятен один из осенних дней перед самым ледоставом, когда плотники в основном завершили строительство балков и теперь больше занимались погрузкой их на баржи и помогали развозить в отряды.

К причалу пристал катер. Тот самый, на котором Сергей проработал лето. Он обрадовался, что увидит товарищей. Побежал на берег. Рулевого моториста да и капитана невозможно было узнать. Их покачивало, под провалившимися глазами с красными прожилками темнели синие пятна.

— Что с вами? Укачало? — пожимая руки судоводителям, вежливо спросил начальник экспедиции.

— Укачает не спавши-то. Четвертые сутки уже! — проронил капитан, заглатывая слова.

— М-да! Погодка! — глядя на разъяренные волны, трепавшие причал своей бешеной пляской, протянул начальник. — Перед зимой разыгралась непогода, напоследок. Еще пару деньков — и ледостав. А оборудование доставить надо. А то целую зиму ждать…

— Видите, мы какие.

— Видим. Но выхода больше нет. Все катера в разъезде. А станки только что поступили из Тюмени. Нагрузить только успели. Ох, как завывает ветерок! — и поглядел в сторону вихря, пронесшегося над белыми гребнями волн.

— Куда нужно?

— В партию номер пятнадцать.

— А где это?

— На горной стороне Оби. Ехать по Вайсовой…

Начальник экспедиции, невысокий, плотный и энергичный, объяснил с дотошностью знатока здешних мест, как проехать на Большую Обь и дальше по протоке до самой стоянки партии геофизиков.

— Эти места мне мало знакомы. Все лето по Сосьве плавали. К тому же непогода, снег, туман… — отнекивался капитан.

— Провожатого найдем. Кто тут из коренных, знающих? — обращаясь к стоявшим рядом плотникам, грузчикам, спросил начальник.

Кто-то указал на Сергея.

— Вот-вот! Наверно, сын рыбака? Каждую протоку, должно быть, знает!

— Не рыбак уже, — глядя приветливо на Сергея, пропел Ермолаич, стоявший тут же, на берегу. — Он наш. Геолог!

Сергей с радостью заметил, что Ермолаич в последнее время и себя стал называть геологом, хотя больше плотничал, строил буровые вышки, дома и эти походные вагончики.

— На ловца и зверь бежит, — подходя к Сергею и протягивая к нему руку, улыбнулся начальник. — Будем знакомы. Выручай, браток! Ведь это верно, что ты знаешь все здешние протоки, мели и повороты?

— Знаю, — неуверенно протянул Сергей. Но тут же добавил: — В общем-то знаю.

— Вот и хорошо! Доброго вам пути! — По лицу его было видно, что для разговора у него времени нет и что нужно спешить.

И через каких-то десяток минут катер, подцепив тяжело груженную баржу, отправился в рейс.

Мерно постукивал мотор. За бортом шумели тяжеловатые волны. Ветер посвистывал в лад этой игривой музыке осенней непогоды. Сергей то работал шваброй, смывая с палубы глину, которую натоптали на причале, то с любопытством оглядывал родные просторы, будто видел их впервые.

Свинцовый воздух стушевал знакомые с детства очертания берегов. Но Березово, раскинувшееся на холмах, пересеченных оврагами, еще долго виднелось.

От пассажирского причала отплывал белый пароход, завывая грустными протяжными гудками, прощаясь с жителями до будущей весны. На таежном берегу над зеленым ковром хвои с ярко-желтыми вкраплениями лиственниц возвышалась буровая вышка. На ее железной голове развевались серые ушки черной шапки тучи. Луговая сторона реки с ее редким и голым тальником гляделась подсиненной полоской на приблизившейся линии горизонта. Иногда над самой волной пролетали утки, с тревожными криками несясь на юг. А они плыли на север…

Однажды катер вдруг повернулся боком к волне. Ледяные струи окатили Сергея с ног до головы. С испугом взглянул на капитанский мостик.

— Вот черт! — ругнулся капитан, налегая на рулевое управление, выправляя катер. — Вздремнул. Так и недолго в гости к рыбам!..

— Разрешите мне.

— По правилам нельзя. Ты мне лучше расскажи что-нибудь интересное из вашей северной жизни. Может, я и не усну.

На какое-то время капитан оживился. Но скоро снова заклевал носом. А остановиться и передохнуть возможности не было. По реке уже шла шуга. Стихни завтра ветер, ударь мороз — и зимовать катеру во льду. Нет, останавливаться нельзя. И передохнуть надо. Взвесив, видно, эти обстоятельства, капитан в конце концов уступил настойчивым просьбам Сергея. Правда, он еще долго сидел рядом с ним, время от времени поправляя руль, раскрывая секреты мастерства судовождения.

А когда он ушел, Сергея охватил какой-то неописуемый восторг. У него было такое же ощущение, когда мать впервые доверила ему ружье.

Было Сереже тогда девять лет. Летели по весне утки. Тетерева токовали. Ондатры, щеголяя золотисто-рыжим мехом, плавали в озерке, что посреди деревни. Они и не думали бояться Сергея. Вынырнет, бывало, перед самым носом, выставит из воды мордочку, глядя насмешливыми глазками, шевелит усами, точно дразнится. И жирные весенние гуси разгуливали по песчаному берегу речки. И когда Сережа пускал в них стрелу из лука, они гоготали, смеялись, хихикали. А год был голодный. Первый послевоенный год. Хлеб выдавали по карточкам. Все время хотелось есть. А стрелы летели впустую… Уставший и изнуренный этой охотой, он валился в постель и засыпал как мертвый. Печальными глазами глядела мать на сына, на его лук из гнущейся черемухи, на деревянные стрелы с железными наконечниками. Наконечником в этой древней стреле была современная сияющая иголка, которой шьют.

А на стене висело большое охотничье ружье. По сравнению со стрелой в нем было много-много железа. А сколько в нем было крючков, винтиков, пружин!.. Большая машина рядом со стрелой. А как вгонишь в ствол патрон, заряженный порохом, дробью, сияющим пистоном, могучим оружием становится в общем-то этот небольшой кусок железа. Знает это мама сама. Охотницей ведь была, пока глаза ее не потеряли зоркость. С надеждой глядела она на сына. Печальной становилась, видя его еще слабые руки. Сжималось материнское сердце, когда она видела, как он мучится, стараясь быть удачливым охотником. Не выдержала она. Посоветовавшись с Ильля-Аки, она отдала сыну отцовское ружье. Для Сережи это было самым большим праздником! Впрочем, это было его вторым большим праздником после первого школьного дня, когда учительница вручила ему книгу…

И вот теперь ему доверили рулевое управление катера — большой и сильной машины, мощностью в сто пятьдесят лошадиных сил. Крутя то вправо, то влево баранку, чувствуя, как катер идет в нужном ему направлении, Сергей мнил себя капитаном.

Капитан… Кто из мальчишек, выросших на Оби и Сосьве, не мечтал стоять на капитанском мостике!

И вот наконец трогается лед, еще недавно казавшийся вечным. На реке треск, на реке стон, на реке гром. Словно ревут и стонут лоси в миг состязания в любви. Но это не поединок лосей, а поединок весны с зимой, когда со стоном уходили и жгучие морозы, и завывающие вьюги, и темные ночи.

Льды уплывали, а вслед за ними, словно по пятам, шло людское тепло, плыли вестники счастья на Север — белые пароходы. Самолетов тогда еще было маловато. Единственной связью с большим и дальним миром были пароходы. Ох, как их встречали!..

Если пароход должен приплыть утром — всю белую ночь деревня не спала. Всю белую ночь пылали костры. И короткая северная ночь становилась, кажется, теплее и белее. Люди ждут, ждут, ждут. И пароход, услышав зов, обязательно приходит. Это может быть и «Карл Либкнехт», и «Усиевич», и «Москва». Так назывались пароходы, которые встречали кострами, веселыми песнями. На белом капитанском мостике — капитан. Он — как волшебник. Скажет слово в рупор — пароход причаливает к берегу, и люди с парохода и с берега бегут друг к другу, обнимаются, смеются, плачут от радости встречи. Скажет другое слово в рупор — пароход отходит от берега, люди машут друг другу руками, платками, вытирают соленые слезы расставания. Хотя Сережа мечтал совсем о другом, но втайне в подсознании у него жила какая-то светлая, грустноватая зависть к этому волшебнику — новому, благородному хозяину широких речных просторов.

И вот в его руках теперь руль. Большое судно с мощным мотором покорялось ему. Он уверенно вел катер по плесу Оби, бушующей волнами. Шторм свирепел. Разбойничьи свистел встречный ветер, прижимая к берегу тяжело груженную баржу. Чтобы ее не прибило к берегу, Сергей направлял катер поперек реки. Высокий вал летел над палубой, подхватив судно на пенный гребень, потом бросал вниз. Оттащив баржу подальше от берега, Сергей снова направлял катер вдоль русла.

Хотя на Оби резвился шторм невиданной силы, на душе рулевого не было тревожно. Лишь когда, взбежав на гребень волны, катер затем падал вниз, он на мгновенье чувствовал, что летит в пустоту, как на качелях.

Впрочем, Сергей уже немало покачался в детстве. На этих волнах, но только на утлой калданке. Как-то он переезжал Обь. Легкую лодочку-долбленку, сделанную без единого гвоздя, бросало как щепочку. То выносило на белый гребень волны, то катилась она вниз вместе с угасающей пеной струй. Где-то на середине плеса грянул гром, высекая искры молний из помрачневших глаз неба. Волны зверели. Пустившись в бешеный пляс, они начали кусать лодку, как злые водяные росомахи. Сергею стало страшно. Вдруг это дикое стадо проглотит лодку! И его не будет. Разве возможна жизнь без него, без Сергея! Рукой он крепко сжимал весло, чтобы удержать лодку, лавируя на гребне бешено пляшущих волн. Вдали синел берег, обещавший счастье. Он о счастье уже тогда много думал. Но берег был далеко-далеко. А волны — большие-большие. И рукой слабой, как крыло гусенка, он вцепился в весло, превозмогая усталость, налегая всей своей силой на злые силы стихии. Что его спасло тогда? Надежда достичь берега, на котором ходит его счастье, или же сила собственных рук? Силенок было тогда еще маловато, а счастья так хотелось! Правда, и теперь, в двадцать один год, он так и не успел раскусить еще, что такое счастье, но коварство реки уже знал. Того детского страха перед стихией он не чувствовал. Может, оттого, что повзрослел? Или же от ощущения, что он не на той легкой лодочке, сотворенной по законам плотницкого мастерства древности, а на большом железном катере с мощным мотором в сто пятьдесят лошадиных сил?!

Река бушевала. Волны, как допотопные чудовища, выползали из туманной мглы и с ревом обрушивались на борт, ледяными струями обдавая палубу. Летящие клочья черных, разодранных туч, казалось, цеплялись за мачту, стараясь поднять судно в воздух. Свирепый ветер, неся на своих могучих крыльях то липучий снег, то черный дым дождя, зычным голосом выводил дьявольскую мелодию. Казалось, стихия старалась выложить все свои злые силы, чтобы испытать молодого человека на стойкость в самом начале его трудовой жизни.

Это испытание Сергей выдержал. Утром были уже на месте назначения. Доставили геофизикам оборудование. На следующий день после их возвращения в Березово река оделась в ледяной панцирь. Начальник экспедиции пригласил Сергея в кабинет. Крепко пожал руку. Расспросив обо всем, предложил поехать учиться на краткосрочные курсы. Сергей отказался. Он хотел работать вместе с другом своим Венькой.

15

Партию, в которой работали Сергей и Венька, перебросили зимой на таежную реку Конду. Сергей давно мечтал побывать на этой легендарной реке, где когда-то, по свидетельствам книг и документов, могла находиться «Золотая баба».

Кунгурская летопись повествовала, что «Золотая баба» «нага с сыном на стуле седяща». В одиссее золотой статуи есть своя логика. С незапамятных времен волоки связывали древнюю великую Пермь с Печорой. А отсюда волоки тянулись к Оби. Карты Руси — изданные в Европе — изображают богиню-беглянку находящейся в Сибири. Но и там ей не было покоя.

Повествование «Сибирской летописи»:

Пятидесятник Богдан Брязга, соратник Ермака, спустился по Иртышу. Казаки ворвались в самое сердце языческих святынь. Они захватили идола Рача, но ханты и манси отбили его и уволокли в лес. Казаки обложили укрепленное городище князя Нимьяна. Взять штурмом не удалось. Послали к хантам своего лазутчика — чуваша, знавшего обычаи великой Перми. Он увидел великое моленье «Золотой бабе». То ли от золотого блеска в свете костров, то ли от страха чувашу показалось, будто «Золотая баба» находится в серебряной чаше, наполненной водой. И воины торжественно пили воду, надеясь обрести силу и храбрость. Можно предположить, что скорее они пили воду из большой серебряной чаши, которую «Золотая баба» держала в руках.

Казаки пошли на приступ и захватили укрепление. Но «Золотая баба» исчезла. Ее увезли за Конду. Охранять ее стали воины кондинского князя Агая.

Трудно сказать, откуда узнал разжалованный полковник Григорий Новицкий, что «Золотая баба» находится в районе Конды. В 1712 году он начал энергично разыскивать ее. Десять лет скитался по Конде. И, вероятно, не подозревал, что из-за дремучих елей за ним следят чьи-то зоркие и мстительные глаза. И когда он приблизился к «Золотой бабе», люди, давшие обет не щадя живота оберегать святыню, убили его вместе со священником Сентяшовым. И осталось недописанным в ризнице митрополита «Описание о народе остяцком».

1757 год. Тайная переписка Тобольской консистории. Донос священника на крещеных ханты — Сергея Шергу, Ивана Колываева и Алексея Пангля из шапшинских юрт. Они приносили жертвы тщательно скрываемому идолу — «шайтану». Они были своеобразными уполномоченными по сбору дани для «Золотой бабы».

Начало двадцатого века. «Инструкция кондинской миссии». Параграф четвертый. Требование разыскать

«идола, слывущего под названием Троицкого, к которому как к центру идолопоклонства стекаются отовсюду инородцы-самоеды, и остяки-идолопоклонники, и христиане, тщательно следить за сборщиками в пользу сего идола, поддерживающими в инородцах суеверные убеждения, донося секретно епархиальному начальству об нем, что будет дознано относительно сего общепочтительного инородцами идола».

Село Троицкое находилось у слияния Иртыша и Оби. Все следы «Золотой бабы» вели на Конду. Сергей ехал туда в приподнятом настроении, чувствуя себя дважды разведчиком.

Для Веньки переезд на Конду тоже имел особый смысл. Все эти годы он не только помнил о завещании отца, но уже жил этой трудной жизнью первопроходца, разведчика сибирских недр. Первые месторождения газа уже открыты. Но нефти еще нет. И той буровой, которую не добурили геологи предвоенных лет, он пока не нашел. И речки «Белой» в бассейне Северной Сосьвы не оказалось. А сколько речек за эти годы объезжено!.. И озера со звучным девичьим именем «Ира» здесь также не оказалось. Где только ни был Венька, интересовался всеми местными именами речек, озер, проток, урочищ. И стал своего рода любителем топонимики… Завел карту. Наносил все названия на хантыйском и мансийском языках, расспрашивая местных жителей и, конечно, своего друга Сергея о значении этого слова в переводе на русский.

Этой своей «болезнью» Венька заразил и Сергея. Тот, заинтересовавшись топонимикой, стал вдруг делать неожиданные для себя открытия. Недавно, например, он уяснил смысл названия «Тавды». Северную Сосьву сородичи Сергея называли по-своему «Тагт-я». А это было так похоже на слово «Тавда». Русский слух чуть по-другому слышал схожие звуки.

— А что такое Конда? — спрашивал Венька. — Как ее перевести?

Сергей не мог на это ответить. Он мог только предполагать.

— Хонт — по-мансийски «война», — размышлял Сергей. — я — «река». Хонт-я — река военных столкновений. По преданиям и священным песням, на этой реке было множество военных столкновений с татарами и другими соседними племенами.

Венька был уверен, что в бассейне этой реки найдет он и ту речку «Белую», и озеро «Иру», на берегу которого стоит вышка, поставленная его отцом. Он почему-то был уверен, что в бассейне этой реки обязательно должны открыть нефть. Говорят, если у человека есть мечта — то удача рано или поздно придет к нему. Но одной мечты, наверно, мало. Всякая мечта и вера должны опираться на что-то реальное. Уверенность приходит к геологу в результате глубокого изучения известных уже материалов, анализа их, сопоставления с другими районами и, конечно же, в научном предвидении. До научности Веньке было далеко, он только еще заканчивал заочно институт. Но он много и самозабвенно читал, изучая труды довоенных исследователей недр этого края, описавших отдельные проявления нефти и газа на поверхности. И в послевоенные годы кое-что было сделано геологической наукой. Ханты-мансийская впадина с мощной толщей осадочных пород, в том числе и битуминозных, давала геологам теоретическое основание смело говорить о нефтеносности края. Условия для образования нефти были; структуры-ловушки, в которых обычно накапливается черное золото, выявлены первыми геофизическими исследованиями.

Веньку, Сергея и еще несколько человек из Березова, пожелавших работать на Конде, направили в сейсмопартию, которая уже вела там разведку. Для укрепления кадрами. В той сейсмопартии не хватало не только рабочих, но и начальника не было… Начальник уехал на центральную базу и не вернулся. Разное говорили. Одни уверяли, что у него в семье что-то случилось. И он вынужден был уехать на Большую землю. Другие утверждали, что он просто сбежал. Не выдержал северной пустыни, неуюта, морозов — и сбежал. Частенько случалось такое. Потому особенно никто не удивился. Начальником партии стал Венька. Он учился на последнем курсе института, имел практический опыт. Вот его и назначили. Горячо взялся Венька за дело.

А дел было невпроворот. И трудностей не счесть!

Тайга на каждом шагу таит каверзы. То встает неприступной дремучей стеной, то, наоборот, раскинется шипящей топью болот, то разыграется внезапной вьюгой, то напустит полчища комаров, гнуса, то одарит клещевой болезнью.

С этими каверзами тайги Венька научился бороться. А вот с людьми было потруднее. Глубину любой реки можно измерить. А вот как познать коварство сердца?

В сейсмоотряде был рабочий по прозвищу «Великий». Неизвестно, кто придумал ему это «имя», но владелец носил его с явным удовольствием. Всем своим поведением выказывал, чтобы его называли так, а не иначе.

Обстановка благоприятствовала этому. Вокруг было больше деревьев и медведей, чем людей. Для Великого это было «то, что надо».

Вечерами он рассказывал про свои «подвиги», как досрочно вышел из тюрьмы, как боялись его «чиновники» где-то там на юге, как он здесь наведет «пролетарский порядок», прибрав кое-кого из «начальничков». Возможно, у него и на самом деле были когда-то успехи в этом роде. Потому что среди рабочих, тех, что остались от развалившейся сейсмопартии, он пользовался явным «авторитетом». Его слова воспринимали, как закон. Ни больше ни меньше.

Венька принимал сейсмопартию и чаще был в отъездах: то на базу экспедиции уедет, то в район. И руководство осуществляли не операторы, не другие специалисты, над коллективом верховодил Великий, стараясь прибрать к рукам и «новеньких», приехавших на укрепление развалившейся сейсмопартии.

Сергей сразу заметил что-то неладное. Пытался противостоять. Но вышло так, что однажды пришел из лесу «разукрашенный».

— Кто тебя? — спросили товарищи, указывая на подбитый глаз и синяки на лице.

— Медведь, наверно, помял ему бока за прыткий норов, — ухмылялся Великий.

Сергей молчал, стиснув зубы. Жаловаться было не в его характере. В школе сам не любил ябед и нытиков.

В душе у него все кипело: обида, гнев, справедливость… Есть ли справедливость?! Или всюду властвует сила?! Грубая, физическая… Сильный подчиняет слабого?.. А если не подчинишься — уничтожит?

А было так:

— Ишь ты какой! Остяк, вонючая рыба! Поговори у меня! — поддав кулачищем под дых, прошипел красномордый Великий. — Пикни только — придавим, как гниду! Смотри нас сколько!.. А ты один, остяк, вонючая рыба!..

Больно было не столько от его кулачища, сколько от слов «придавим», «ты один»…

Великий действовал будто от имени кого-то, именуя себя во множественном числе. Кроме Сергея в сейсмоотряде и на самом деле манси больше не было, и ему на мгновение стало не по себе. Страх охватил его. Вспомнились слова матери, которая когда-то умоляла его не ходить с незнакомыми людьми.

— Среди них разные попадаются, — говорила она. — Еще в пьяного превратят. В бутылках — огненная вода. Она, сынок, злая. Потеряешь разум быстро. А остяком назовут — будешь сердиться. Сердиться станешь — побьют. Не ходи, сынок. Послушайся. Побереги сердце матери…

Сергей не послушался. Пошел с этой партией… И вот теперь в памяти всплыли ее слова. Они показались на мгновение вещими. И стало Сергею тревожно.

Но это было лишь мгновение. В памяти зажглись ласковые глаза Веры, выплыло лицо Веньки. И силы откуда-то появились. Сергей вскочил на ноги. Нанес ответный удар. Широкое лицо Великого побагровело, исказившись в злобной гримасе. Но бить больше не посмел. Лишь пригрозил: «Пикни только!..»

В дремучей глуши Великий чувствовал себя героем. Многих в партии он действительно прибрал к рукам. У него была разработана своя оригинальная стратегия и тактика. «Стратегия» и «тактика»… К этим словам он был неравнодушен. Произносил их с упоением, философствуя о жизни. Он считал себя большим философом. Но если кто-нибудь с ним позволял себе не соглашаться, он особо не настаивал, мудро менял тему дискуссии, доставая из кармана патроны с какими-то «новыми пулями», обладающими якобы чуть ли не «атомной энергией». А то вытащит нож замысловатой формы. Сверкнет лезвие блеском стали в его больших руках, и, ничего не говоря, Великий уходит в лес на охоту. Ребята знали, что Великий принесет «дары природы» на общий стол, и потому работали за него молча. И на самом деле Великий никогда не приходил с пустыми руками. То принесет рябчика, то тетерку, а то и самого глухаря. Преподносил он эти «дары» так искусно, что все оставались как бы в долгу перед ним. Некоторые и впрямь считали его благодетелем.

И люди так привыкли к подобному «товариществу» и «дружбе», что иной жизни и не мыслили, частенько подменяли его на работе. И вот в отряде появился «хозяин», — так почему-то сразу стали называть Веньку за глаза, а при встрече все величали его Вениамином Васильевичем.

В партии действительно понемногу налаживался порядок. Установили связь с Большой землей. Арендовали в колхозе лошадь и возчика, договорились о поставках молока, мяса, сметаны, рыбы. В меню сейсмиков теперь уже были не одни консервы. В таежно-дремучих отношениях людей появилось что-то новое, человеческое.

Вовремя теперь стали выходить на работу, с самого раннего утра, а не тогда, когда вздумается. Прежним остался только Великий. Может быть, лишь поосторожнее стал, чем раньше.

— Начальничек еще тот, — говорил он втихомолку. — Всех прижмет. Узнаете…

Сам по-прежнему часто уходил в лес, переложив свою работу на товарищей…

Однажды утром, придя на профиль, Венька заметил, что никто еще не начинал бурить. Он обошел людей, технику, присматривался, старался выведать, почему никто не работает. Однако все почему-то молчали.

Подошел трактор, вспахивая снежную гладь, волоча за собой сани с буровой установкой. Он остановился у вешки, где намечено пробурить скважину. Тракторист, спрыгнув из кабины на снег, спокойно закурил папиросу. Когда Венька спросил его, где Великий, он боязливо съежился, будто его ударили по больному месту, но ничего не сказал.

Пришлось самому начальнику становиться к буровому станку. Станок загудел, бур стал вгрызаться в землю. Полчаса… час… два… Медленно шел вглубь бур. Земля точно каменная. Вечная мерзлота показывала свой норов и злую силу. Даже сталь и та, казалось, замерзла в этой мерзлоте, крутясь порой на одном месте.

Вечная мерзлота… Но не от нее людям было тяжко. Рядом с ними был паразит пострашней и опасней. Великий. Он позволил сегодня себе поваляться в постели. Стиснув зубы, работали люди. Им тяжело. Но они знают Великого больше, чем Венька…

Но вот кто-то все же осмелился и рассказал о проделках Великого, и, когда к обеду он наконец явился, Венька приказал ему писать объяснение, сурово отрезав:

— Довольно! Покуражился! Будем судить! Всем отрядом!

Шальными глазами пробежался Великий по товарищам, ища поддержку. Но и в них он увидел что-то новое. И понял. Все понял. Конец. Больше ему не верховодить. Люди уходят от него. Ушли… Но имя «Великий» было таким звучным. Нет! Он его не уступит. Он будет бороться за него. Чего бы это ни стоило.

Его охватила ярость. О, если б у него были крылья — взмахнул бы ими широко, вознесся бы над ними да клевал бы их, клевал этих мелких людишек, которые только и умеют повиноваться силе. Если бы у него были волчьи зубы — разодрал бы их продажные шкуры. Если бы у него были медвежьи лапы — сорвал бы кожу с их ничтожных голов. В нем кипела звериная злоба, однако не было могучей звериной силы. Но, вспомнив про силу железа, он помчался в балок.

В руках у него было ружье, в глазах злость, будто в них пляшут звери.

Звери дикие, яростные. Они растут, с каждым мгновением становятся страшнее. Схватить бы их, придушить, пока они не превратились в чудовищных хищников. Но люди молчат. Здоровые, сильные, они словно оцепенели.

Да как не оцепенеть, если перед глазами творилось невообразимое. Он вгонял патроны в патронник так, чтобы все видели. Потом железные глазницы ружья нацелились на Веньку. Тревожно прогудев, буровая установка замолкла. Начальник поднялся на вышку, как оратор на трибуну. Спокойным и долгим взглядом обвел стоявших внизу людей:

— Убери игрушку и вон отсюда!

Закачался ствол в руках у Великого.

— Продолжайте, товарищи, работать! — повернувшись к рабочим, спокойно произнес Венька.

Раздался выстрел. Венька упал. Белый снег обагрился кровью. Теплой человеческой кровью. Без войны, в мирное, тихое время. Чудовищно. Непостижимо. Зачем? Почему? Может, Великий и на самом деле не хотел уступать власть над людьми?

Когда Венька упал, люди зашевелились. Они точно проснулись, сбросив оцепенение. Ринулись к преступнику…

К счастью, рана оказалась неопасной. Через месяц Венька вернулся в сейсмоотряд и с еще большим энтузиазмом взялся за дело.

16

— Ав-ав-ав! — вдруг заговорила тайга звонким голосом Музгарки. Голос ее звенел струной, но вдруг струна словно оборвалась. Будто слезы застряли в горле. Не слезы ли утерянного собачьего призвания? А может, это слезы счастья случайного и редкого прикосновения к своему привычному делу? Музгарка кричала, визжала, пела, плакала, звала… Она была в своей собачьей стихии.

Когда Сергей подошел к кедру, под которым она лаяла, Музгарка заскулила еще сильнее. Она прыгала вокруг могучего дерева, кусала ствол, царапала кору.

А с зеленой ветки глядели черные глазки. Они удивленно смотрели вниз. Наверное, не понимали: почему такое большое существо шумит. Сергей и на себе ощутил этот недоуменный взгляд острых глаз бурундука. Он опустил ружье… А Музгарка лаяла, просила стрелять.

Этот собачий визг и тупая злоба взволновали его, опять взбудоражили ум.

Птицы, звери, собаки, люди… Все мы живем на одной земле. Для чего живем? Для наслаждения? Таежный воздух так ароматен! Сон — так сладок! Утро — так прекрасно!.. Создатель Вселенной сотворил все главное: зверей, рыб, растения — для человека. А человек для чего живет? Живет для своего наслаждения и счастья? А может, смысл жизни его не в том, что он наслаждается всем этим, а в том, что делают его руки? А может, в том, как он понимает мир?

Птицы, звери, собаки… Думают ли они? Если они не думают, то почему их жизнь устроена слаженно и по-своему мудро?

Человек… Если он мыслитель — то почему он так часто нарушает естественную гармонию природы? А может, так нужно? Какая конечная цель человека? Может, быть достойным счастья? А в чем его истинное достоинство?

База сейсмопартии находилась в глухой таежной деревушке на берегу узкой речки. До базы экспедиции сотни километров. Связь с базой только на лошадях. Автомобилям здесь тогда делать было нечего. Зимой снега, а летом — топь, бездорожье…

В деревушке несколько избушек, в которых жили местные рыбаки и охотники. На краю деревни — красный уголок, обычная бревенчатая изба. Красным в этом помещении был лишь стол, покрытый кумачом, да трибуна. А так неуютно, холодно. Видно, давно не открывали. Не было культработника.

Вера, не согласившаяся остаться в Березове, решилась навести порядок. Районное начальство было радо этому. Назначили ее заведующей клубом. Скоро в красном уголке появились не только новые книги и журналы. Вера прочитала лекцию о современной молодой поэзии…

Ох, этот Крайний Север! Мужество женщин здесь приобретает совсем другие краски и другое звучание.

Первую зиму совместной жизни Вера и Сергей жили в неуклюжем деревянном балке, поставленном на тракторные сани. Среди заиндевелых березок стояло около двух десятков таких домиков на краю небольшой таежной деревушки.

Рыжее солнце, как бурый медведь, на зиму уходит в спячку. Зимний день короток. Зато ночь долгая. То звезды на небе и тишина морозная, то вьюга завывающая, скребущая снежными лапами дверь.

В углу балка трещит «буржуйка». Пока пляшет в ней пламя — тепло. А утром вода в ведре застывает, а в балке разгуливает морозец. Не хочется вылезать из теплого спального мешка. Но надо! Надо — сделано! Для Веры это было как заповедь, как закон. Впрочем, и мороз оказался не таким уж страшным. Ничего особенного. Зато романтично. Балок, как палатка полярника. Спальные мешки, как у веселых туристов. И песня, как спутница:

Напевая эту песню, Вера шла на белую речку за водой. Долбила в проруби замерзшую корку льда. Потом носила дрова, растопляла печь, готовила завтрак и обед из консервов. Консервы тоже намекали на романтичность. И хотелось петь:

И Вера в песне шла по городам и странам, чтобы встретиться с ним, с Сергеем. Ведь только считалось, что он был с ней. А на самом деле он был в поле. Иногда их разделяли десятки километров. Но по субботам, нередко и в простые дни, Сергей прибегал к ней на лыжах, если не было попутной экспедиционной лошади, на которой ездили на базу.

Что такое романтика? В чем заключается геройство? В том, чтобы совершать подвиги? А если только мороз, темень, сон и работа? Конечно, в этом нет ничего героического. Но разве не романтично, если все как в песне?

Она чувствовала себя геологом, человеком романтичной профессии. И от сознания этого пронизывающий все тело холод, и изматывающая тоска длинных зимних ночей, когда не было Сергея, и сырость осенних дней, и комариные тучи лета казались лишь экзотическими чертами романтики.

Может, это от молодости, а может, оттого, что внутренне она была готова к такому образу жизни, давно мечтала о чем-то необычном.

Помнится, в газетах опубликовали призыв к молодежи. Партия звала ехать на новостройки шестой пятилетки. В Сибирь, на Дальний Восток, в Донбасс.

«Может, поехать, а? — спрашивала Вера себя, читая строки газет с романтическими заголовками. — А почему бы и нет? Вот уже скоро двадцать, а что видела? Кроме деревни, где мать, и Ленинграда, — ничего. А поеду куда-нибудь на Восток, в палатке буду жить, работать вместе с людьми. А ехать на поезде… Это, наверно, здорово! Всю страну увижу…»

Тут же набегали другие мысли:

«А как же с учебой в библиотечном техникуме? На заочный перейти? На вечернем нелегко, а на заочном будет тем более… Нет, нельзя… Здесь подруги, знакомые, общежитие точно родной дом. И Ленинград, в конце концов. Одно слово само за себя говорит. Жалко с Ленинградом расставаться. Полюбила этот город. Уедешь — потеряешь прописку. Старшие советуют не делать такую глупость. Мол, это все пустая романтика. И опять же надо когда-то начинать настоящую жизнь. А то что же получается — живу в доме, который строили другие, ем хлеб, выращенный кем-то. Работаю. Но что моя работа значит для общества!.. Неужели из-за этой ленинградской прописки просидеть молодость здесь. Нет и нет!.. Такого не будет!..» И все случилось именно так. Никуда Вера не поехала. Отговорили люди, подруги постарше, тетя. К тому же техникум надо было кончать.

И вот ее мечта вспыхнула вновь, когда она познакомилась с Сергеем. Возможно, это сыграло немалую роль в том, что она согласилась выйти за него замуж.

Его рассказы о Севере растили в ней надежду, что она наяву встретится с чем-то необычным, возвышенным. И что-то подобное она действительно встретила на Севере. Изматывающая тоска длинных зимних ночей компенсировалась ее работой. Она целыми днями пропадала в красном уголке.

Сначала больше приходилось заниматься уборкой. Каждый день мыла пол. Посетители курили, мусорили, а некоторые плевали тут же. Приходилось писать лозунги, объяснять, — в общем, проводить работу.

Пришлось переквалифицироваться. Кроме библиотекаря, она постепенно становилась не только культработником широкого профиля, но и постигла новые для себя профессии печника, уборщицы и даже трубочиста. Печка в клубе была с виду нормальная. Но когда растопили, дым почему-то не желал выходить в трубу, он предпочитал лезть прямо в комнату. Пришлось выбираться на крышу, сбрасывать с трубы снег, а потом и чистить дымоход.

Составила примерный план работы. На первую беседу о молодой советской поэзии пришли почти одни геологи. После приезда киномеханика зачастили в клуб и другие жители таежной деревушки: рыбаки, охотники… Молодежи почти нет. Все учатся: в школах, техникумах, институтах. В деревне одни если не старики, то люди в возрасте. Семейные. Все же несколько парней и девушек в деревне было. Решила их вовлечь в самодеятельность. Надо подготовиться к новогоднему вечеру. Ребята из сейсмопартии тоже обещали показать свое искусство. Они были в поле. Пришлось к ним ездить, устраивать импровизированные репетиции.

Основная работа по подготовке праздничного вечера — с местными ребятами, девчатами. Собирала их Вера на репетицию каждый вечер. Репетировали, просто пели песни, болтали о всякой всячине. Ребята и девчата работали в отделении колхоза. Один тракторист, другой рыбак, третий охотник, а две девушки — со зверофермы. Никто из них дальше Ханты-Мансийска не бывал. И потому частенько просили рассказать о Ленинграде, об Эрмитаже, о железной дороге, высоких каменных чумах… Все это они видели в кино и читали в книгах. Но им, видно, хотелось услышать о знакомом и далеком от живого человека. Вера рассказывала, как могла. Вскоре в красный чум зачастили и старики. И не потому, что Вера оказалась такой красноречивой. Просто она любого приезжего из района или из области специалиста умела привлечь, превращая его в лектора, в ответчика на вопросы, главного участника дискуссии.

Концерты, читательские конференции, дискуссии, лекции не только в геофизической партии, но для всех делали свое дело. Вера была не певуньей и не плясуньей. А старики, покачивая головами, растягивая слова, приговаривали: «Шаман-девка! Большой шаман!..»

Шаман-девка!.. Грубое слово. А может, она богиня, волшебница, героиня?! Наверно, в ней в какой-то степени все черты, присущие другим женщинам: и женственность, и откровенность, и терпимость, и стыдливость, и даже не лишена она чуточку эгоистичности. Возможно, ее можно назвать и шаман-девкой, и волшебницей, и Сорни-най. Но ясно одно: при всем этом она мужественна!..

17

Скупое зимнее солнце, побродив по вершинам деревьев, кануло в чащу леса. Но светлая его улыбка продолжала озарять серебряную чашу неба, по краям которой начали проступать бледные-бледные звездочки. Надвигался вечер. Но Сергею хотелось еще поглядеть на те места, в которых теперь ему редко приходилось бывать. Нет, они не стали чужими. Они жили в нем. Но не настоящей, а какой-то сказочной жизнью. Жили в памяти. И эта речка, звенящая под мысом, и лиственница с орлом на вершине, и узкая таежная тропка, бегущая в урман, где стояли когда-то ловушки отца и деда, и этот покосившийся набок лабаз казались сном, выдумкой. Конечно, все это не имело для него никакого практического смысла. Жизнь его семьи не зависела от случайной добычи на промысле. Но этот уголок тайги являлся в снах, будоражил мысль, притягивая к себе, заставляя прикоснуться, вспомнить, подумать.

Недалеко от избушки под лиственницей стоял лабаз на трех высоких ногах-бревнах, врытых в землю. Четвертой ноги не было. Кто-то выбил. Зачем? Непонятно. Дверь лабаза была приоткрыта. Рядом валялась припорошенная снегом лестница. Без лестницы не забраться в это заповедное хранилище охотника ни мелким грызунам, ни росомахе, ни медведю. Еще дед, говорят, хранил в этом лабазе добычу.

В памяти Сергея выплыл другой такой же лабаз, который находится в святом урочище, недалеко отсюда. Там в сундуке, обитом медными пластинками, среди деревянных кукол, разнаряженных в старинную мансийскую одежду, есть изображение Духа отца.

Когда мать получила «черную бумагу» — похоронную, она, наплакавшись, нарыдавшись, тут же достала отцовский нож и из полена начала что-то вырезать. Скоро обрубок дерева стал обретать глаза, руки, ноги. В ее руках родился деревянный человек. Потом, плача и приговаривая таинственные слова, стала шить для него одежду. Сначала сшила рубашку из ситца лилового цвета с отложным воротником. Затем из белого оленьего меха смастерила кисы с меховыми чулками и натянула их на крошечные ноги куклы. Скоро на голове деревянного человека появился конусообразный колпак, сшитый из клиньев разноцветного сукна, отороченный меховой опушкой по краю. Надела на него малицу без капюшона с высоким стоячим воротником и широкой пандой из собачьего меха. Нарядив его еще в нарядный гусь из красивого меха молодого оленя, подпоясав плетеным красным шнурком, она поставила его в священный угол дома.

Сначала Сереже было трудно представить, что это отец. Но мать так возилась с ним, что и он скоро тоже, оставшись наедине, стал разговаривать с ним искренне веря, что перед ним Дух отца. А кому не хочется поговорить с отцом! Об охоте, о рыбалке, о ружье, которое было им завещано сыну, а мать почему-то держит его в сундуке…

Когда мать ложилась спать, она клала куклу с собой. Утром опрыскивала ее водой, махала полотенцем. Когда садились за стол — перед ней дымилась чаша с едой. Эту еду съедали сами же. Но на ее стул никто не садился. И за столом ей было отведено место. И серебряную ложку отца никогда не забывали положить на стол…

Иногда мать ругала Духа отца за то, что он оставил ее одну. Жаловалась на мороз и холод. Плакала. Потом снова ласкала его. Чаще же ругала она Гитлера, который, по ее словам, Дух черной смерти, железный зверь и кровожадный злодей. Он лишил ее милого светлой жизни. И не только ее, а многих-многих женщин. И за это она крыла его проклятиями, заклинала. Потом, нарыдавшись, роняла голову перед священной деревянной куклой.

Так продолжалось две зимы и три лета. Потом мама позвала в дом Ильля-Аки и других односельчан, знающих законы предков. За столом, на котором дымилось мясо жертвенного петуха, заколотого в честь Духа отца, долго совещались, куда понести его. Одни предлагали отнести на кладбище, куда кладут по истечении двух зим и трех лет этих кукол. Другие же говорили, что он не умер своей смертью, а героически погиб в борьбе со злым фашистским духом, значит, его изображение следует поместить в капище, где хранятся изображения знаменитых духов-предков: богатырей, шаманов, выдающихся охотников. Через некоторое время так и сделали. На заработанные за лето деньги на рыбном промысле мать купила жеребенка. Его закололи на святом месте перед капищем. Напоив изображение Духа отца кровью жертвенного жеребенка, его посадили в кованый железный сундук среди других духов-предков, к которым шаманы нередко обращались за советом в длинных и звучных камланиях. На священном костре горел священный огонь. Под его горячим взглядом Сережа должен был шептать вслед за Ильля-Аки какие-то священные мансийские слова, похожие на клятву. Потом Сереже дали кусочек дымящегося мозга жертвенного жеребенка и сказали: «Помни!»

С тех пор мать постепенно успокоилась. Лишь иногда вспоминала отца. Но забыть ли Сереже, как она ласкала деревянную куклу, как она ложилась с ней спать! Как вспомнит — сердце сжимается.

От лесной избушки веяло неживым, заброшенным сумраком. Видно, давно здесь никто не бывал.

Ильля-Аки так и не собрался осенью послушать глухариные песни. Отяжелел. Руки, ноги старика, видно, ослабли. А ведь мечтал. При встречах с внуком только об охоте да этой таежной избушке и говорил. В те годы он не пропускал ни весну, ни осень. Все в тайге пропадал.

— Что ты там, в глухомани, делаешь? — спрашивали его односельчане, удивляясь одиноким скитаниям старика.

— Живу. Настоящей жизнью. И точка…

В последнее время в словаре старика появились новые слова: бульдозер, шарошка, буровая, газопровод… авария, даешь газу, аврал, всем труба, и точка!..

Последнее — «и точка» — фигурировало в каждом его предложении.

— Что такое настоящая жизнь? — спрашивали его.

— Ай рума! Не знаешь — что такое настоящая жизнь?! Ай-ай! — прищуривая глаза, восклицал он. — Настоящая жизнь — это когда живешь хомхозом. И точка!..

Старик слово «колхоз» произносил по-своему.

— Какой еще колхоз? Все теперь в подсобном хозяйстве работают. Разве где-нибудь в тайге… Так там одни медведи…

— Медведь — тоже люди. Только в лесу живущий люди. Он все знает, видит, слышит. И точка!..

— Но при чем тут колхоз?!

— Подсобное хозяйство меня не берут. Пенсию дают. Скучно. Я иду в урман. Там мой рума Медведь, рума глухарь, рума дерево большое. Нас много. Весело, как в хомхозе. Хомхоза теперь нет. А мы привыкли жить хомхозом. И точка!..

Даже Сергей помнит, как Ильля-Аки отлынивал от работы в артели. Месяцами вот так же пропадал в тайге. А теперь, когда в их местах вместо колхоза стало подсобное хозяйство при газопромысле, он вдруг заговорил о колхозе. Будто и на самом деле такой уж коллективист. Правда, и другие старые манси частенько вспоминали колхоз.

— Колхозом жить — хорошо! — говорили они. — Все работают — все хозяева. Руками работаем — руками и руководим. На общем собрании поднимаем руки. А все решает общее собрание, а не директор, как в подсобном хозяйстве. Директор — он все один решает. Захочет — примет на работу, захочет — выгонит. А председатель… Тот свой был. Хочешь выбрать его — выберешь, не захочешь — не поднимешь руки, против проголосуешь… А главное — не в председателе дело. Главное — весело было жить, состязаясь между собой, соревнуясь с другими колхозами. План выполняли, перевыполняли, хвалили и ругали друг друга на общем собрании, все решали сами. Каждый колхоз — как самостоятельное государство. И мы были вроде самостоятельных людей. Хорошо было жить колхозом!..

— Так в подсобном хозяйстве заработки намного больше, чем в колхозе. И газ в квартирах. И пенсия у стариков немалая!..

— Ай-ай! Разве в одних деньгах дело?! — отвечал старик. — Рыбы и звери — и те не просто живут, поедая друг друга, но еще и веселятся, играют. Послушайте, посмотрите на игру жизни весной…

Сергей старался не обращать внимания на стариковские бредни, но в последнее время стал задумываться о колхозе, о подсобном хозяйстве, о житье-бытье своих сородичей.

Правильно ли кое-где поступили, где открыли газопромыслы, что заменили колхоз подсобным хозяйством? Люди уже душой прикипели к колхозной жизни, стали привыкать. Может, не следовало торопиться, а обсудить, обговорить с людьми этот сложный вопрос. И уж потом — решать. Тогда бы, возможно, не стали бы многие жалеть о колхозе, а поняли бы, что в их местах наступили новые времена и новые перемены просто-напросто необходимы.

— Нет шумного председателя, есть строгий директор. Он меня не трогает, а пенсию дает. И точка! И все же хомхозом жить хорошо! И точка!..

Сергей старался понять Ильля-Аки. Но он был неуловим, будто какой-то дух. Говорил одно — делал другое. А может быть, дело не в старике, а в нем самом, в Сергее. В последнее время он стал чувствовать, что иногда некоторые вещи для него становятся снова не совсем ясными. То, что раньше казалось ему простым, легко объяснимым, теперь, в тридцать семь, вдруг виделось ему необыкновенно сложным. В привычных и давно знакомых вещах он нередко открывал теперь что-то новое, более глубинное. Заметил, что между явлениями есть сложная взаимосвязь. Какие-то тайные нити связывают порой совсем разные вещи. Понял, что есть во всем закономерность. Но почему одна и та же вещь в разное время кажется иной? От незнания и невежества? Ясно одно: нужно познавать вещи, чтобы получить достоверную истину. Для этого их нужно изучать, исследовать. Но возможно ли до конца познать вещь? А человека? Может быть, чаще всего мы имеем о нем лишь свое мнение и убеждение или образное представление, заблуждаясь относительно истины, самоуверенно полагая, что мы ее знаем?

В избушке было темно и сыро. В небольшом отверстии, заменявшем окно, торчала грязная тряпка. У стены стояла рама с прокопченными стеклами. Кто-то снял ее. Черная пасть чувала — этого древнего очага манси, полукостра-полупечи, зияла в углу избушки, рядом с низкой дверью, в которую даже Сергей, несмотря на свой средний сибирский рост, входил нагибаясь. Он любил смотреть на игру огня в чувале. Настругав стружек из сушняка, который он набрал поблизости от избушки, разложив поленья крест-накрест, не торопясь подносил золотой язычок пламени спички то к одной, то к другой стружке, будто совершая какое-то таинство. Мгновение — и по дереву бежит красная лисица. Так говорит мансийская загадка о чувале, в котором пляшет пламя. Золотые тучи огня оживили лесную избушку, осветили ее темные углы. В одном из ее углов валялся перевернутый низенький столик, в другом — скамеечка, тоже низенькая, маленькая, будто детская. Это Ильля-Аки когда-то сделал. «Как это не сожгли их геологи, разные бродячие туристы, — думал Сергей, глядя на сорванные с нар доски. — Надо будет починить нары. А то спать на полу… И зачем им понадобились доски? Разводить огонь — так кругом лес… Непонятно, зачем они так…»

Сергей думал о законах тайги. Они во многом справедливы, и как важно их сохранить. Находятся же люди, которые нарушают их! Вот пришел бы в эту избушку, в пургу, ночью, усталый или больной, что бы тогда стал делать? Спичек нет, соли нет? Зачем же срывать доски с нар, убирать рамы?..

Этот домик построил Ильля-Аки после войны. Но и он уже успел покоситься набок. На мшистой земле дерево гниет. Если бы на фундаменте!.. Так в старину строили манси свои лесные избушки. В детстве Сережа не раз бывал в старинной дедушкиной избушке, которая стояла рядом. На крыше у нее росла мягкая, пушистая трава. В любой дождь и непогоду в домике было тепло и сухо. От той избушки остался лишь нижний венец…

Доски с нар сорваны. Пол затоптан грязью. Кругом валяется мох, трава пожухлая. Глядел на это Сергей, и казалось, будто поломали его светлый сон детства. В деревне у них вначале была почти такая же избушка, пока колхоз не построил другой, более просторной и светлой. В одном углу стоял такой же чувал, а не кирпичная печь, как сейчас. В другом клетка для теленка. Рядом с этой клеткой ночевала всегда и собака. Сквозь крохотное оконце с продымленным стеклом просачивался веселый свет, игравший целый день на улице. Не совсем светлым помнится этот домик, но во сне он являлся Сергею почему-то приятным. Не раз ему хотелось вернуться в него, прикоснуться, подышать тем воздухом…

Не стал бы жить Сергей в такой избе? Конечно же, нет! Квартира, современные условия жизни… Они, видно, играют немаловажную роль и в отношениях людей, в семье. Не раз замечал в разговоре с Верой… Вот и в последний раз…

«Хватит, потаскалась я по Северу!.. Про́клятая, что ли?! Я тоже жить хочу…» — горькие слова жены нет-нет да и выплывали в памяти. И глаза ее, наполненные слезами, стояли будто перед ним.

Никогда Сергей не видел жену такой. Не из плаксивых она. Сколько раз сам поражался ее стойкости.

И теперь вот в этой таежной тишине хотелось разобраться: чем вызваны эти слезы?

Вот уже сколько лет они в поселке Зеленая роща. Поселок действительно зеленый. От простора сосновых рощиц, приютившихся среди ровных рядов аккуратных двухэтажных домов на берегу подковообразного озера. А в кафе вместо стульев сосновые и березовые пни. Сосны растут и в причудливой росписи домов. С выдумкой строили этот поселок его молодые строители, комсомольцы.

Они отстаивали эти сосны. «Не дадим вырубить лес! Не дадим оголить поселок!» — заявили они тем, кто говорил, что деревья будут мешать при строительстве, что легче посадить новые…

Если бы тогда уступили?! Стоять бы теперь поселку на берегу озера, как сиротинке. Резвились бы в нем промозглые ветры Ледовитого океана, как в других новостройках Севера.

Теперь этот поселок как оазис в однообразии северного пейзажа, с ржавыми болотами, с проблесками чистой воды, негустой тайгой.

Ровные ряды домов. Бетонированные улицы. Сосны… Этот городской поселок без окраин больше похож на дом отдыха.

А когда-то здесь был островок тайги. На месте глухариного тока теперь асфальтированная площадь. Еле заметная таежная тропинка превратилась в улицу Надежд. На месте медвежьей берлоги теперь Дом культуры. В его светлых и просторных залах отдыхают после работы люди… А медведь поплелся дальше в урман…

Нелегко было строить этот поселок. На глухариный ток, вокруг которого начиналось строительство, первые строители ходили через болото и протоптали «тропинку мужества». Нередко ночью, когда землю окутывала темень, чуть свернет человек в сторону и увязнет в трясине.

— В дерево одели нашу «тропинку мужества», — как-то сказала жена, проходя по деревянному тротуару, — не додумались бы одеть еще в бетон! Память изломают. А то кое-кому покажется, здесь все время было гладко. Пусть хоть «тропинка мужества» останется… В память о нашей молодости.

Тропинка… Немало потопала по ней и Вера. Жили они здесь ведь почти что с самого начала. В третьем жилом доме, который сдавали строители, получили квартиру и Лугуи. Хотя поселок был новый, необжитый, столько радости было, когда появилась у них эта квартира! Казалось, теперь уж конец вечным скитаниям. Можно пожить и оседлой, нормальной жизнью.

Три комнаты, кухня, ванная. Газ, горячая вода, канализация. Квартира со всеми удобствами. В окна глядят зеленые иглы сосен. Сквозь кудрявые ветви серебрится гладь озера.

А весной утки летают перед самыми окнами. Звонкая лебединая песня нет-нет да и прозвенит над озером. И рыбы веселыми всплесками ломают зеркало воды. Квакают лягушки. А белая ночь с запахом цветущей черемухи!.. А большие летние дни, когда на кедрах созревают шишки, а земля голубеет от налитых ягод голубики… А ближе к осени земля наливается живой и сочной кровью брусники. И грибов не счесть! Если бы не комары да мошкара — быть бы этому уголку земли райским. Во всяком случае Сергею казался он таковым. И жена, видно, уже привыкла к этому лесному уголку. В отпуске, вдали отсюда Сергей не раз замечал, что она нет-нет да и скажет с восхищением: «А в нашей тайге!.. А в нашем озере!.. А в нашем поселке!.. А в нашем доме!..»

А в поселке Зеленая роща действительно неплохо. Порядок здесь такой, что милиции и дружинникам делать по вечерам нечего. Днем все работают, а по вечерам один идет в спортзал, другой — в кино, третий спешит на репетицию в Дом культуры. А в Доме культуры и библиотека, и спортзал, и новые кинофильмы, и веселые вечера отдыха… Некогда здесь скучать.

В поселке не только современный Дом культуры. Он весь благоустроенный. Здесь хорошо оборудованная торговая база, больница, школа, почта, телеграф, быткомбинат, детские сады, ясли…

А вначале ведь жили в вагончиках в вагон-городке. Теперь никого там не осталось. И вагоны увезли куда-то на север. Может быть, на ту самую новую стройку. И если принять предложение начальника — то семье Сергея, конечно же, снова жить в таком же балке. Вагончик, в котором когда-то жили Лугуи, ничем снаружи не отличался от других крошечных домиков, вытянувшихся на небольшой поляне среди соснового бора. Бывало, Сергей до того устанет после работы, что ноги кажутся каменными. Но стоит только переступить порожек этого тесного, но уютного домика, где хлопочет его Вера, как усталость его мгновенно снималась. То ли от ее ласковых глаз, от ее хлопот и беспокойства, то ли от уюта, который она умела создавать в любом уголке, где приходилось им жить. На окне сиреневая занавеска, на малюсеньком подоконнике каким-то чудом приютился вьюнок, его воздушная зелень продолжалась в золотисто-зеленых обоях, которыми были оклеены стены вагончика. На полу синтетический коврик, на стенке над кроватью настоящий бархатистый ковер…

— Вот бы сюда подвести воду, паровое отопление от котельной, оборудовать душевую, — говорила она иногда, вздыхая, ковыряясь клюкой в железной печурке, устроенной в углу. — Есть же котельная. И трубы, наверно, найдутся. Взяться только…

Живя в вагончике, глядя на неровную улицу вагон-городка, Вера частенько вспоминала свой город с его прямыми проспектами, дворцами, парками. И потому отпуск обычно проводили в Ленинграде. Лишь несколько раз за столько лет погрелись у Черного моря. А ведь была возможность бывать на юге почти каждый год…

Иногда Вера робко намекала о переезде в Ленинград. Но, получив новую квартиру в Зеленой роще, совсем успокоилась. И, казалось, нет лучше места на земле. И вдруг новое предложение ехать дальше на север.

Сергей понимал ее слезы. Видно, приходит время, когда немаловажную роль в жизни человека начинает играть квартира, условия жизни. Сергей удивился этому. Ведь раньше, в дни его юности, в первые дни тюменской одиссеи, он об этом не думал. Или это с возрастом, или вообще жизнь изменилась так?! Нет, Сергею не хотелось быть рабом квартиры. И все же нутром чувствовал, что и ему не очень хотелось срываться с места. Нет, и для Сергея теперь условия жизни не последнее дело. Надо подумать хорошенько. Взвесить все, а потом уж принимать решение: ехать на север или нет.

18

Огонь в чувале разгорелся. Трещали смолистые поленья, летели искры. Заплясало пламя — и от чувала потянуло теплом. Избушка наполнилась живым, трепещущим светом. Даже сумрачные углы ожили. В них тоже будто что-то плясало.

Не зря поклонялись древние огню. Конечно, Сергей никаким духам уже не верил. Но здесь, в этой избушке, где все дышало древностью, у него было какое-то особое чувство. Вытащив из вещмешка бутылку водки, он налил полстакана и поставил перед огнем. Так всегда поступал Ильля-Аки, когда они вместе ездили сюда на охоту. Он и не собирался сегодня делать этого. Но когда увидел, как весело затрещал огонь, как все заиграло, заискрилось, его вдруг как-то невольно потянуло угостить волшебницу Сорни-най. Иначе поступить, наверно, он не мог. Тогда бы он чувствовал себя нарушителем установившегося в этой избушке обычая. Теперь же, совершив привычный акт угощения огня, он как бы заново вошел в избушку, став полноправным хозяином. А когда выпил содержимое стакана, исчезла некоторая скованность и стали таять те невольные опасения, которые появились в нем с недавних пор. Теперь же, глядя на огонь, он почувствовал себя хорошо.

Сорни-най… Золотая богиня… Она плясала, взмахивая золотыми руками. Полные колени ее сверкали. Тонкая талия извивалась, гнулась. Волосы ее все в лучистых звездах летели ввысь. И вся она, сияющая, щедрая, мчалась куда-то, даря тепло и свет. Тепло и свет Сергей чувствовал на себе. Он даже потрогал себя и протянул к огню руки.

С некоторых пор Сергей стал замечать, что в нем, казалось бы, современном человеке, дают себя знать такие проявления, которые трудно объяснить. Перед ними разум кажется бессильным.

Суеверие… Какое отношение может иметь оно к Сергею? Ведь когда-то он так мечтал быть борцом против «невежества», пережитков прошлого! Но суеверие ли, если ему снятся сны, а потом все это сбывается? Подобное случалось с ним не раз.

Как объяснить, например, случай, который произошел с ним еще в детстве? В белую ночь, когда только-только легли спать, Сережа еще даже не уснул, а чуть забылся в полудреме, как кто-то незнакомый сказал: «Сейчас умер дядя Алексей. В Березове, в больнице».

Сережа соскочил с постели, как облитый ледяной водой.

— Что с тобой?! — вскрикнула мама, которая спала здесь же, рядом.

— Дядя Алексей умер. Сейчас. Мне сказали.

— Что ты, что ты? Наговариваешь на человека…

— Мне сказали!

— Кто сказал? Когда?

— Сейчас!

— Так ты только лег. Уснуть не успел. Ты просто… О! Злой дух! Зачем накликать смерть?!

А на другой день приехали люди из Березова. Они сказали, что вчера вечером умер Алексей, который раненым вернулся с фронта.

Мама заплакала.

— О, несчастье! Вещий дух! — запричитала мама, обливаясь слезами. — Зачем ты выбрал наш дом? Мы и так несчастны! О, несчастный мой сын! Всю жизнь тебе мучиться! О плохом ты будешь знать раньше других! И о хорошем узнаешь, не изведав. Лучше уж будь простым человеком, кому не является дух прозрения! О, зачем нам это страшное прозрение! О, несчастье! Какое страшное несчастье!

Когда мама рассказала об этом Ильля-Аки, тот воскликнул:

— Не плакать надо, а радоваться! Провидец он у тебя! Шаманом будет!

— Разве шаманом хорошо быть?! Вон их как ругают! И на колхозном собрании, и в школе, и всюду. В бумагах-книгах говорят о них плохо. Пусть лучше мой сын пойдет в школу и сам научится разбираться в бумагах. Пусть лучше он будет с теми, кто ругает, а не с теми, кого ругают. Какая радость моему сыну, пусть он будет простым охотником. Какая радость может сравниться со счастьем удачливого промысловика!

Это было в то необыкновенное лето, когда кончилась война. А осенью Сережа пошел в первый класс.

Но вот прожито тридцать семь лет. Прочитаны сотни книг, объезжено если не полземли, то и немало. Казалось бы, сейчас уж!.. И вдруг вещие сны, какие-то сомнения…

Нет, хочется разобраться, дойти до сути!

Телепатия, ясновидение… Может, в мире на самом деле действует какой-то универсальный принцип, разгадав природу которого можно объяснить многое, кажущееся еще загадкой?

Дух и материя… Материю можно ощутить, измерить. Наши переживания, настроения, чувства, именуемые душой, происходят в нас же. Может быть, наши души, наш разум подобно радиоволнам или свету находятся и здесь, и там, и всюду. Может, наши мысли и переживания уходят в пространство, а кто-то близкий, родственный, настроенный на ту же волну души, ловит их и переживает, думает вместе с нами?

Или человек действительно так дремуч, невежествен и суеверен, что, называя себя материалистом, в душе вечно будет верить, во что-то сверхъестественное и потустороннее, прикрываясь неоткрытостью законов природы и мира?

— Что это я колбасу жую! — глядя на веселую игру огня, воскликнул Сергей, будто пробудившись от сна. — Для того ли приехали на охоту? Ведь у нас где-то рябчики… Бульончик!.. Сравнимо ли?! Правда, Музгарка?! Ну, скажи!

Музгарка лежала у порога, подложив под голову лапы, ожидающе поглядывая на хозяина.

— Сейчас, милая. Расщиплю. Тебе потроха. А мне… Да и тебе бульончику. И косточки. Соскучилась, наверно, по свежей крови…

Вдруг Сергей уловил, что говорит не своим голосом. Так Ильля-Аки разговаривал обычно с собакой. Здесь же, перед этой пляшущей Сорни-най, ему стало как-то не по себе. Совестно перед самим же собою.

— Докатился до Ильля-Аки! — воскликнул он, обращаясь то ли к собаке, то ли к огню, то ли к самому себе. — Не хватало еще принести жертвы духам!..

Он плеснул на дно стакана водки. Выпил. Просто так. Ни о чем не думая. Не посвящая ни огню, ни хранителю избушки, ни хозяину этого лесного уголка леса. Так, как обычно. Когда ездили на охоту целым коллективом, с новыми людьми. Там была богом даже не добыча. Нет! Водка там была богом. Ей молились. Ее убивали. Ей приносили в жертву себя. Веселая охота…

И сегодня, уходя на охоту, он не забыл, помимо всего прочего, взять водки. И теперь выпил он не потому, что замерз или устал, а просто так, по-современному. Какая охота, если не выпить! Это стало неписаным законом, традицией, обычаем. С некоторых пор эти коллективные вылазки ему стали не совсем приятными. Не отдохнешь на такой охоте, а больше устанешь. И голова болит. Ему хотелось побыть одному. Вот так, как сейчас. Глядеть на огонь, слушать себя, думать…

Значит, телепатия… Даже если телепатия на самом деле есть, то с Венькой разве свяжешься? Сработает ли? А может, уже давно стали мыслить и чувствовать на разных волнах? Может быть, никогда не были близкими по душе, а просто случайно по молодости и работе были связаны? И это называли дружбой?

К тому же Венька очень занят. Даже сейчас, вечером, он наверняка на телефоне. Звонит. Если звонит подчиненным — в голосе сталь. Не терпит Венька расхлябанности, уважает силу, любит послушание подчиненных.

— Ты слушай меня! — кричит он обычно в трубку. — Да не тараторь! Слушай меня — и все будет в порядке!..

Если он звонит начальству — голос у него другой. То в голосе у него по-прежнему звенят властные, стальные нотки, то тают, будто охваченные каким-то жаром. Иногда совсем непохожим на себя становится. Горько думать, что происходит это не с чужим человеком, а с недавним другом, с которым немало дорог пройдено. Телепатия… Но поможет ли она душевному общению друзей на расстоянии?

Странное создание человек. Далеко люди друг от друга — а думы не покидают, хочется общения…

В избушке стало совсем тепло. Даже уютно. Но уют этот был какой-то непривычный, необыкновенный. И этот древний допотопный чувал с открытым и ярким огнем, и таинственный полумрак пустых углов лесной избушки, и доверчивые глаза лайки, и выпитая водка — навеяли какое-то особое, необыкновенное состояние. Он полулежал на расстеленном овчинном полушубке у этого древнего огня, а в мыслях жил в той, вчерашней жизни. Нет, она не отпускала его. Наоборот, здесь, в таежной глуши как-то острее и ярче заплясали вчерашние волнения, заботы. Конечно, не производство с его мощными машинами и не механизмы и аппараты, как бы они ни были тонки и умны. Не они его волновали… С людьми как-то сложнее…

Ну что такое, например, дружба?

…С некоторых пор для Сергея стал непонятным его лучший друг Венька. Вроде такой же, как прежде, и что-то было все же не так. Как-то каждый из них стал сам по себе. Пути их, что ли, разошлись? Или каждодневная суета беспричинно разъединяла, или просто возраст сказывается?

Неизвестно, как относился к этому Венька, но Сергею недоставало прежней близости и тепла.

Теперь, когда Венька стал заведующим промыслом, Сергей все чаще называет его Вениамином Васильевичем. Конечно, он теперь — заведующий промыслом, добывает газ. Занимается, как признается, делом настоящим, реальным. А что не настоящее? Что он имеет в виду? Свою прежнюю профессию геолога, сейсмика? Так ведь в результате деятельности, гигантского труда разведчиков открыты были месторождения нефти и газа, которые теперь разрабатываются добытчиками. И в тех местах, где проходила его, Сергея, сейсмопартия, где он сам «прослушивал» землю, нередко потом открывали месторождения. Пусть они были небольшими, не так уж и много их, но все же. И он ведь первооткрыватель, первопроходчик, разведчик, герой, можно сказать! Не присвоили звания, не навешали орденов на грудь? Но разве возможно всем? И так кругом одни лауреаты… И Вениамина Васильевича не обошли. И его наградили орденом «Знак Почета». Разве мало? Впрочем, он не жаловался. Лишь иногда скептически посмеивался над руководителями геологоуправления. Начальство, мол. Рука руку моет, друг друга тянет…

Еще в шестьдесят четвертом году перешел Венька к промысловикам. Сразу же, как была начата промысловая разработка месторождений. Для промысловиков он был больше чем находка. Его опыт первопроходца, знатока этих мест и условий, был как нельзя кстати. В первое время без него здесь мало что предпринималось. С ним советовались, его слушали, ему доверяли. И в быстром становлении газопромыслов немалая его заслуга. Сначала он был первой рукой начальника газопромыслового управления, его заместителем. Потом возглавлял профсоюз. Наконец стал заведующим промыслом. Под его началом были компрессорные станции, люди, участок газопровода, который здесь наполнялся голубым топливом. Немалое хозяйство…

Выполнил он в общем и завещание своих предков. Стал геологом, принимал участие в открытиях нефти и газа, о которых мечтали и отец и дед. Нашел он и то таежное озеро, в котором когда-то рыбаки выловили сетями вместе с рыбой траву, пропитанную нефтью, и деревянную буровую вышку, построенную отцом до войны. Она, обветшалая и наполовину сгнившая, стояла в тайге, как памятник первым землепроходцам. Рядом с ней, в разукрашенной землянке, сложен керн, поднятый из скважины при бурении.

Увидев это, Вениамин Васильевич дал себе слово во что бы то ни стало добиться, чтобы на этом самом месте действительно поставить памятник первым землепроходцам. Пока это осталось неосуществленным. Но Вениамин Васильевич об этом не забывал.

И семья у него вроде сложилась. Сын растет. Шустрый такой. Учится в четвертом классе чуть ли не лучше всех. Заядлый рыбак. Летом целыми днями пропадает на реке. Ловит рыбу. И лодкой умеет править.

— Рыбак! В деда пошел! — любит приговаривать Вениамин Васильевич.

А дед его манси. Был когда-то бригадиром рыболовецкого колхоза. Мало кто мог с ним состязаться на промысле. Жена окончила Педагогический институт в Ленинграде. Теперь преподает русский язык и литературу в средней школе. А на родном, мансийском языке говорит редко: только когда приезжают из соседних деревень старики. Зато она любит слушать песни на мансийском языке. Сама же ездит по деревням, записывает. Зачем, непонятно. Наверно, просто так, для души.

Любил Сергей бывать в этом доме. Здесь всегда весело. Жена Вениамина Васильевича — выдумщица, необыкновенно веселый человек. Она любой обычный вечер может превратить в праздничный. Накроет стол — и жди начала представления. Включается магнитофон. Строгий женский голос, высоким штилем приглашая гостей за стол, говорит примерно следующее: «Дорогие гости! Просим к столу, где таежные духи уже наслаждаются запахами диких лесных и речных лакомств. Строганина из нельмы, малосольный муксун, уха из осетра… Сегодня день последней мансийской рыбы… Великодушная стерлядь подплыла к столу, чтобы вы, цивилизованные дети культурных родителей, прикоснулись к ней, трепещущей, и оценили сладость ее живительной крови. Не хмурьтесь! Не будьте лицемерами! Ведь не одной зеленью питаетесь? Говорите — дикость? Ну и что? И ваши предки были такими же! Прикоснитесь к лакомству ваших предков. А все они — уже за столом. Они приглашены мною. Уважающие своих потомков предки — всегда к столам детей прилетают. Вместе со всеми они наслаждаются естественными запахами первозданной жизни… Сегодня — день последней живой рыбы. Первый тост…»

То она устраивала импровизированный «медвежий праздник» с головой медведя на телевизоре, то закатывала широкий «русский стол» с самоваром, с пирогами, с известными и полузабытыми русскими блюдами, а в дни советских праздников накрывала «большой стол» с речами и тостами, как на званых банкетах.

Возможно, не всем нравились эти стилизованные представления, эта игра, но Сергею было приятно на этих застольях. Он наблюдал, как преображался Венька, его друг. Он был игровой. И неизвестно, кто из них был инициатором подобной игры. И в том ли дело.

Хорошо было Сергею в этом доме.

Но в последнее время собираться вместе стали реже. И холодок появился в отношениях между друзьями. Чем он вызван? Никак не мог понять это Сергей. Ему было больно. Ему просто не хватало друга, с кем он привык делиться, советоваться, спорить.

Минувшим летом Сергей ездил на новый участок промысла, который нужно было подготовить к эксплуатации. Протянута была уже и нитка газопровода, построена и компрессорная станция с оборудованием по самому последнему слову техники, возведены здания культурно-бытового назначения.

Но по мелочам где-то чего-то не хватало. Нужен был опытный глаз и рука мастера. Вот и командировали Сергея Лугуя. Он был специалистом широкого профиля. Годы работы в экспедициях не прошли даром. Освоил он не только сейсмическую аппаратуру, но и в дизелях разбирался, как в любом лодочном моторе. А когда началась промышленная добыча газа, не стоило ему большого труда переквалифицироваться из дизелиста в оператора компрессорной станции. Освоил и другие специальности. В отличие от буровиков-кочевников, добытчики газа были людьми оседлыми. А Сергею надоела кочевая жизнь. Семья, дети требовали внимания. Вот и перешел к газовикам. И не жалеет…

Участок промысла находился на небольшом островке, поднятом выше намытым песком. Кругом — вода. Большая вода большой реки. На десятки километров ни кусочка земли. Узенькие гривы березняка и тальника, разделяющие заливные луга, протоки, в воде. Они будто тоже куда-то плывут. Стоит среди плещущихся струй один островок, на котором приютились и газосборная станция, и общежитие, и столовая, и электроцех… Здесь постоянно мало кто живет. На работу — прилетают. На вертолете. Отстоял вахту — домой, на центральную базу, где благоустроенная квартира, семья, управление…

Летом можно приезжать сюда на катере, на речном трамвае, на моторной лодке. Только это не быстрая езда. Ведь сотни километров отделяют промысел от поселка…

Может, расстояние, которое разделяет места их работы, стало играть какую-то свою отрицательную роль? А не сказывалось ли что-то более глубинное, связанное с мироощущением предков, пытливая, чуткая душа которых жаждала общения со всей окружающей природой, олицетворяемой ими в духах, в лесных божествах?

— Венька, Венька! Настройся на мою телепат-волну. Ведь когда-то мы понимали друг друга с первого слова. Что же произошло между нами? Мы должны объясниться! Потом уж!..

— Что потом уж?! Объясняться — так сейчас же, сию минуту. У меня как раз свободное время. Откуда ты? Говори погромче!

— Я из Юности, Венька. Ты слышишь меня? Ты помнишь?

— Из какой это «Юности»? Из журнала, что ли? Был тут один корреспондент.

— Зачем нашу Юность путаешь с журналом? Я из нашей с тобой Юности звоню тебе. Понял, из нашей таежной Юности.

— Ну и чудак же ты. Нашел время для воспоминаний. Стройка. План. Комиссии. Столько дел, что некогда вздохнуть, оглядеться. А ты в воспоминания ударился. Неужто стариком себя уже почувствовал?

— Нам с тобой по тридцать семь.

— Это я знаю.

— Правда, мы не стары?

— Ну-у!

— Да, нам по тридцать семь. Пора зрелости. С этим-то ты согласен?

— Конечно. Но что тебя смущает? Наша жизнь? Так ведь она у нас с тобой настоящая. Не у каждого она бывает такой интересной.

— Все правильно. Но ведь надо же когда-то ее осмыслить.

— Ничего, придет время, и мы посидим с тобой.

— Будет ли оно? Ты и сейчас торопишь меня.

— Да, дела, дела… Хорошо, что сегодня никто из высокого начальства не приехал. Нет никаких комиссий из области. Могу переговорить с тобою. Живем рядом, а для встречи и сердечной беседы действительно времени нет. Здесь я согласен с тобою… Прием… Прием… Тебя слушает старый друг…

— Старый друг… Наконец-то связь, кажется, установилась. Слышимость неплохая.

— Говори, раз неплохая. Я слушаю. Наверно, что-то стряслось?

— Не совсем так. Не стряслось, а даже успокоилось, я взглянул на нашу дружбу и вдруг увидел, что мы в последнее время перестали понимать друг друга.

— Объясни, почему?

— Начну по порядку. Только, пожалуйста, не перебивай. Помнишь, когда меня в первый раз выдвинули депутатом областного Совета, ты был моим доверенным лицом. Ты хорошо говорил на собраниях избирателей, расхваливал меня на все лады. Я краснел. Не знал куда себя девать.

— Разве я говорил неправду? Разве ты не заслуживал похвалы? Слово — полководец человеческой силы! Тебе-то это лучше знать. Ладно, шучу. Я слушаю тебя.

— Да, все было правильно. Ты говорил честно и прямо… Но в какой-то момент я уловил, что ты завидуешь мне. И я оказался прав. Помнишь, через несколько дней после последнего собрания ты мне признался, что сначала была твоя кандидатура. И тогда ты впервые посмотрел на меня как-то отчужденно. И мне стало больно. Почему, не знаю, — но ты перевел наш разговор на другую тему… Ты меня слышишь?

— Слышу. Продолжай.

— Я мог бы понять это так: ты завидуешь по-доброму. Но помнишь, как было дальше? Когда я стал депутатом, я искренне надеялся защищать интересы охотников и рыбаков. Я настоял на повышенной оплате оленеводам, а ты вдруг надулся… «Переманивать кадры, нужные на промыслах». Я выступил на сессии в защиту тайги, ее зверья и птиц. Ты обвинил меня в узколобом «местничестве». Но дело даже не в этом. А дело все в том, что с того момента, как мне кажется, ты переменился.

— Возможно. Я не скрываю этого. Я и сам замечал, что в последнее время я стал каким-то другим. Может, дела, а может, то, что нет времени встретиться и очиститься от разных мелочей, которые сами по себе страшны, если на них не обращать внимания. Да, я стал резок с людьми, излишне самолюбив. Мне стало казаться, что все хотят мне только плохого, даже ты. И ошибки, и промахи — они тоже оттуда. Порой мы сами не замечаем, как появляется в наших добрых отношениях холодок. И все же, Сережа, в главном, большом, мы всегда были, вместе. И жизнь у нас с тобой не маленькая, а большая.

Помнишь?.. Когда мы вместе начинали нашу нефтяную одиссею? Мы были совсем другими. Мы настоящими героями были! Не правда ли?! Открыть в ледяном пустынном краю такую махину нефти и газа, да еще в условиях, когда мало кто верил в нашу удачу! Разве это не подвиг? Ты помнишь, Сережа? Ты слышишь меня? Настройся на мою волну. Как ни странно, вот и мне захотелось окунуться в воспоминания.

Всего трудней, пожалуй, бывало зимой. Она всегда нам показывала свои зубы, расставляя ловушки на каждом шагу. И все же распечатали недра Тюменского Севера, открыли его сокровища. А ведь не раз суровый Север испытывал нас на прочность, выдумку.

— Помнишь зиму пятьдесят девятого года, когда нас особенно преследовали неудачи?

В памяти Сергея вспыхивали памятные дни той длинной, как ночь, зимы, которая на каждом шагу расставляла ловушки. Ехали на новую площадь с базы геофизической партии. Трактор-болотник вел опытный тракторист. Гусеницы уверенно мяли сверкающую белизну снега. Казалось, все покрыто белой шубой, все замуровано, заковано морозом. Не дышали ни ржавые болота с их бездонной трясиной, ни узкие таежные речки с теплыми ключами. Без особых приключений миновали цепочку мелких озер, покрытых пушистым снегом. Осталось пройти каких-то полсотни километров, как вдруг под гусеницами что-то затрещало, зашипело. Шофер рванул дверцу, выпрыгнул.

— Чего ты, тетеря, рассиживаешь? — крикнул он, видя, что Сергей не реагирует. — Прыгай!..

Ледяной холод обжег ноги. Кренясь на бок, уходил в трясину трактор. Болото раскрыло свою пасть… Через какое-то мгновение уже зияла дыра… Когда подошел шедший сзади трактор, на успокаивающейся поверхности воды пенились лишь пузыри…

— Надо вытаскивать машину, пока совсем не засосало! — сказал Венька, сбрасывая с себя одежду. — Сейчас нырнем, подцепим!..

Это было невероятно. Тридцатиградусный мороз, никакого укрытия: с ледяной воды — на мороз. Разумно ли это?!

— Хватит рассуждать! — резко перебил он товарищей. — Давайте сюда веревку, трос!.. Разводите костер! — Привязав к тросу тонкую веревку, скинув одежду, он нырнул в ледяную воду. Ожидание… На воде пузыри, круги времени. Время кружится, тянется томительно. Секунды, как круги на воде, тянутся, расплываются…

Вдруг вода всколыхнулась, зашипела, зашумела, заскользила по красному, будто обожженному телу Веньки. Время побежало, задышало. Венька круглым ртом жадно хватает воздух. На него набрасывают огромный овчинный тулуп. Подносят кружку спирта… Отдышался. Окинул товарищей каким-то особым взглядом, долгим, как жизнь. И, не проронив ни слова, снова прыгнул в воду. На воде опять пузыри, круги времени. Пузыри лопаются, и время теперь уже не так томительно тянется. Товарищи почувствовали, поверили: Венька выплывет, сделает… И правда: мгновение, и Венька вынырнул. В светлой шевелюре появились кристаллики льда, он так же жадно хватал воздух. Время снова задышало, побежало, играя в синих глазах радужными бликами жизни короткого зимнего дня… Теплый тулуп, глоток спирта, обтирание огненной водой, яркий, большой костер на берегу замерзшего лесного озера… Протягивая руки к пышущему жаром огню, сияя глазами, Венька говорит:

— Увидел сразу, а дыхания в первый раз не хватило. А то бы зацепил. Что такое со мной?.. Всегда дыхания не хватает. Все равно выволочем! Не на таких нарвались!

И правда, выволокли все же трактор, высвободили его из водяного плена. Немало пришлось, конечно, потрудиться, покорпеть. Но все остальное как-то меркло по сравнению с Венькиным порывом, самоотверженностью.

В другой раз ехали на «газике» по зимнику, временной зимней дороге. Где-то на середине болота разыгралась вьюга. На крыльях ледяного ветра летел колючий снег. Низенькие карликовые сосенки то ли припали к земле, то ли превратились в снег. Казалось, небо и земля летели в свистящем снегу. И брезентовый тент «газика» трепало, точно вот-вот и его сорвет. И «газик» стоял. Его заносило снегом. Решили переждать ненастье в машине. Все же мотор. От него в другой раз жарко, как в бане. А сейчас свистящий вихрь ледяных струй, проникая сюда, уносил теплое дыхание мотора. Спереди чуть грело, а спину леденило. Возможно, Сергею было теплее, чем Веньке и шоферу. Он пристроился в середине между двумя передними сиденьями, прильнув к баранке «газика», дремал. Шофер время от времени включал мотор. Венька сначала сыпал, как обычно, анекдоты, потом ругал кого-то из начальства, что продуктов вовремя не завезли в бригаду, потом стал проклинать бездорожье, холод, этот ледяной, сумрачный Север. Сергей молчал. Ему не хотелось говорить ничего. То ли усталость сказалась: ведь больше недели мотались в этой машине, то ли оттого, что хотелось есть. Утром, когда выехали из стоянки партии, стояла такая тишь, что, кажется, услышишь шепот звезд, бледневших под просыпающимся взглядом утренней зари. Что стоит машине проскочить каких-то пятьдесят километров! Потому не прихватили ничего съестного. Да и продукты уже кончались: ничего, кроме консервов, в партии не оставалось. Хорошо что у шофера в машине оказалось три баночки тушенки да налимья печень в масле. А хлеба — ни крошки. Думали вечером повеселиться не только в жаркой бане, хлестаясь веником, но и посидеть за добрым столом с горячей, живой, неконсервированной пищей. И вот тебе на… Застряли посреди болота. Коварное это болото. Недаром манси зовут его Яныг-янгалма, что означает в переводе «большая ледяная земля». Священным и гиблым местом считали древние это болото. Утром, когда, попетляв вдоволь по дремучему лесу, выехали на это болото, Сергей вначале обрадовался открывшемуся вдруг простору. Бело-синее марево плыло до горизонта. Выветренный, точно приглаженный снег. Редкие щетинки худосочных сосенок. То тут, то там играли струйки пара. Это дыхание трясины. Потому, наверное, здесь нет следов не только лосей, но и тетеревов. Зимой дичь любит места посуше. А зимник все же проложили здесь. Велико болото, далеко объезжать. В добрую погоду проскочить его недолго. А тут как на грех разыгралась пурга.

Черная ночь стояла над головой, когда окончательно заглох мотор, выжрав весь бензин. Черными крыльями махал ветер, стуча по брезентовому тенту, обдавая сидящих в «газике» ледяным дыханием. Пляска вьюги не прекратилась и на следующий день. Они решили пробиться вперед. Шли сквозь мутную пелену, надеясь добраться до леса, найти там дорогу и по ней дойти до какого-нибудь жилья. Они шли, проваливаясь по пояс в снег. Впереди Венька, за ним кувыркался шофер, а позади Сергей. Колючие снежинки летели в лицо, побелели ресницы и приросли к бровям. Ледяное дыхание ветра как серная кислота. Оно обжигало горло, подбиралось к легким. Стужа начинала сковывать пальцы ног и рук. Сергей падал от усталости. Ему хотелось прилечь и уснуть. Но Венька, протаптывая дорогу, время от времени оборачивался назад и, переводя дыхание, кричал: «Что вам, на тот свет захотелось?! Двигаться! Только двигаться! А то стужа вмиг превратит в сосульку. Она любит лентяев, слюнтяев, нытиков… Вперед, только вперед!..»

Венька то подбадривал, то ругался. О его настойчивости и выносливости Сергей давно уже знал. Он удивлялся, откуда Венька берет столько сил. Может быть, сознание того, что он сильнее, что те двое нуждаются в помощи, в его каждом новом шаге? А остановись, и они остановятся. Тогда все! Стужа покажет не только звериную пасть!..

Он шел, карабкался по снегу, полз, останавливался, поджидая товарищей, поучал и снова шел. К вечеру ветер поутих. И по неверному оленьему следу добрели до леса, на опушке которого нашли охотничью избушку…

— Да, отвоевать у бездорожья, болот, морозов, вьюг, дремучей тайги богатства земли было непросто. Требовалось не только умение преодолевать сложнейшие препятствия, воздвигаемые природой на каждом шагу, но и что-то большее. Взаимовыручка, умение приходить друг к другу на помощь… Разве бы усмирили, к примеру, газовый фонтан, предотвратили страшную аварию, если бы не помощь геофизиков, которые случайно оказались рядом с разбушевавшейся скважиной.

Ты помнишь, как нечеловечески трудно было ее усмирить. Мы и тогда уже были не бедны техникой. Ревела буровая, ревели моторы… Встретились лед и сталь. Лед дрогнул. Раскрошили его. И целую неделю убирали лед, чтоб повалить вышку. Но к скважине не подступиться. Она плюется. Струи воды летят как стрелы, сшибая с ног, в считанные минуты превращая полушубки в ледяные глыбы. Лютует мороз. Как усмирить ее? Добровольцы? Помнишь, среди первых, кто вызвался, были мы с тобой…

Да, это был героизм. Настоящий. Снова и снова бросались в ледяные струи фонтана, самоотверженно, бесстрашно шли вперед, чтобы надеть стальные кольца на колонку. Не одной, конечно, смелостью усмирили стихию. Среди нас были настоящие мастера, с опытом и технической сметкой.

Целых двое суток люди вели эту, казалось бы, нечеловеческую борьбу. И все же победили. Угомонилась богиня, отдала свои сокровища.

Да, было времечко. Одни ли мы с тобой были такими?

А помнишь ту площадь, которую мы с таким трудом «распечатывали»? Буровики нам здорово помогли. Наши труды не пропали даром. Помнишь первый нефтяной фонтан? Помнишь: как ты, таежник, мыл лицо нефтью. Я ждал этого мгновения, можно сказать, всю жизнь. Но не думал, что и ты так восторженно встретишь нефть. Впрочем, мы же шли к одной цели. — Голос Веньки то приближался, то удалялся. Сергей представлял его молодое лицо в дни открытия шаимской нефти.

— Разве такое можно забыть! — ответил Сергей, вспоминая во всех подробностях тот памятный летний день шестидесятого года, когда на испытании скважины он впервые увидел нефть.

Они стояли у небольшого котлована, вырытого бульдозером. Вековую таежную тишину нарушал лишь писк комаров. Люди замерли. На лицах ожидание. Открыли задвижку. Лихорадочная дрожь пробежала по трубе, подведенной к котловану из скважины. Мгновение — и из выходного штуцера резкими толчками ударила струя, золотыми кольцами расплывающаяся по дну котлована, превращая его в темноватое сверкающее озеро, в котором вдруг ожили и летнее северное небо, и зубчато-зеленый лес, и радостные, возбужденные лица геологов, которые наконец-то нашли нефть. Она плескалась перед глазами, расплываясь золотыми кольцами по котловану. Она была совсем не черной, а какой-то зеленовато-коричневой, с золотистой пеной. Она и на самом деле казалась золотой. Все, кто был у котлована, спотыкаясь и скользя, ловили ладонями теплые, вязкие кольца, мазали лица, смеялись, прыгали как дети, целовались, плясали, пели, поздравляли друг друга. Капли магической жидкости искрились и на золотисто-пшеничных волосах Вениамина, на его обветренном, одухотворенном лице, на зеленой геологической спецовке. А во взгляде его синих глаз, устремленном на фыркающий, посвистывающий фонтан, была разлита такая необыкновенная мягкость, такая восторженность, что Сергей залюбовался своим другом. Глядя на него, ему хотелось крикнуть: «Вот он какой романтик! Смотрите!..»

А струя нефти била из трубы, расплываясь золотистыми кольцами по сверкающему зеленовато-коричневому озеру, в котором ожили летнее небо, и зубчато-зеленый лес, и возбужденные лица людей, которые нашли то, о чем мечтали, к чему так долго шли, преодолевая все преграды…

19

Залаяла собака, бросившаяся к двери. Сергей вышел на улицу. На небе играло северное сияние. Долго стоял он, глядя на переливающиеся, как волны, зеленоватые лучи, которые то собирались в бахрому роскошного театрального занавеса, то распускались пучками вверх точно вспышки праздничного фейерверка. Желтовато-зеленое сияние играло на северной стороне неба, освещая верхушки заснеженных деревьев радужным светом. Деревья, казалось, покачивались в плавном танце, как древние манси, переговаривались шепотом о чем-то своем, сокровенном. Сокровенное… Что сегодня для Сергея сокровенное? Да теперь сказать это просто трудно! Все как-то переплелось, он понимал, принимал этот современный мир с космической техникой, и в то же время в нем продолжал каким-то чудом жить мир таинственности, которым манси когда-то наполняли свое бедное, таежное существование. В последнее время Сергей стал чувствовать в себе мощь нового, неведомого духа. Когда ехал на машине, подпрыгивая на кочках, ухабах, преодолевая гудящей силой мотора и скользящей мудростью шин даже сугробы снега, он чувствовал себя куда уверенней, чем на лыжах. Когда летел на винтокрылом вертолете, он сам себе казался крылатым духом, сильнее и мощнее богов, которым поклонялись древние манси. Для манси этот мир был вечно разделен на добрых и злых духов. Одни духи вредят, другие помогают. Манси верили в загробную жизнь, старались жить дружно, ощущая себя частицей этого вечного мира, в котором все родится, умирает и затем снова воскресает в чем-то совсем другом, сохранив вечным лишь дух жизни. Манси привык чувствовать, ощущать, предсказывать свое недальнее и дальнее будущее. Если тяжело и голодно на земле, то в мире духов, богов, зверей, рыб, птиц, трав, деревьев, в которых превращается всякий человек после горестного мгновения смерти, он приобретет что-то более важное, ценное, вечное…

На северной стороне неба светилось желтовато-зеленое сияние. Радужный космический свет играл на верхушках заснеженных деревьев. С полетом Гагарина космос Сергею стал казаться ближе, понятнее, что ли. Точно он сам побывал в нем, преодолев земное притяжение, познав его реальную суть. В космосе действуют тоже реальные законы природы, которые можно познать. Там нет ничего сверхъестественного, таинственного. Здесь же, на земле, казалось, душа жила какой-то особой жизнью. И если углубиться в тайники ее, послушать малейшие движения, то можно узнать, что ждет тебя впереди: горе или радость, разочарование или удача. Душа его здесь словно оживала, слушая мир, ощущая его порывы, предчувствия, предсказания, будущее.

Деревья, освещенные желтовато-зеленым сиянием, словно покачивались в плавном танце, переговариваясь о чем-то наболевшем.

Углубившись в тайники своей души, Сергей думал о своем, сокровенном…

Сергей как-то выступал по радио. Корреспондент попросил рассказать о своей работе, о товарищах. Он хотел, естественно, говорить правду, и только правду. Но потом, когда слушал себя, ему было неловко. Даже собственный голос не узнать. Будто говорил не он, а кто-то другой, чужой и неприятный. И, наверное, здесь дело не только в механическом голосе. Оказывается, со стороны человек воспринимает себя совсем не так, как изнутри. Свой голос слышишь не ушами, а нутром. А для чего уши? Наверное, слушать только других.

Сергей слушал радио и ловил себя на том, что, если бы для себя, он так бы не сказал. Но почему для других он выразился так, а не иначе? Может, и в обыденной жизни также не все открываются друг перед другом? Неужели правда есть и в том, что чужая душа — потемки? А твоя душа для других? Неужели и она тайна, которая никогда не открывается во всей своей полноте?

Однажды Ильля-Аки заболел. И, видно, не на шутку. Случайно зайдя к нему, Сергей нашел его в глубоком бреду. Старик бормотал какие-то бессвязные слова. Непонятно было: то ли он молился, то ли кого-то заклинал, то ли говорил завещание. Но сквозь бессвязное бормотание прорезывались отдельные слова: Небо. Торум. Земля. Жизнь. Смерть. Душа. Сорни-най и даже русское — «Золотая баба»…

А когда он чуть пришел в себя и увидел перед собой Сергея, то, поглядев на него долгим затуманенным взглядом, протянул:

— Это ты, внучек. Услышал мой зов. Пришел. Хорошо. Огня…

У него опять закрылись глаза. И хотя он не договорил, Сергей понял его. В доме было холодно. У очага лежали приготовленные к растопке дрова, береста.

Миг — и береста запылала, затрещали и сухие смолистые поленья, оживив небольшую, но уютную избушку старика веселым огоньком, который недаром называют душой жилища. По представлениям манси, огонь является женщиной. А чувал, в котором она пляшет, это одежда огня. Такого обмазанного глиной чувала, стоящего в углу дома, ни у кого в деревне больше не было. У всех русские печи, сложенные из кирпича. Лишь у Ильля-Аки остался древний мансийский камелек. Сергей любил посидеть на низенькой скамеечке перед этим камельком, где можно обогреться, сварить чай, посозерцать, глядя на веселую пляску огненной женщины.

Этой огненной женщине, чтобы умилостивить ее или сделать приятное, как любой, Ильля-Аки нередко приносил жертву: то плеснет ей водки, то бросит кусочек мяса или конфетку. А однажды он одарил ее женским халатом красного цвета, расшитым орнаментом и бисером, в знак глубокой благодарности за веселую пляску в его отшельничьем жилище, за негаснущую душу, за тепло и свет.

Приятно Сергею было посидеть у чувала. Но сегодня некогда: старик очень болен. Надо было бежать за фельдшером в деревню. Только открыл дверь — старик проснулся.

— Ты куда? — спросил он, поднимая голову.

— За фельдшером.

— Не надо. Если душа моя устала жить со мной — то фельдшер не поможет. Только вода… Дай мне воды…

Сергей налил из чайника в стакан кипяченой воды и протянул старику.

— Ты мне это не суй. Живой воды принеси.

Сергей сходил на реку, принес полное ведро. Однако и на этот раз Ильля-Аки не принял протянутый ему стакан. Он попросил дать серебряную чашу из сундучка, который стоял на полочке в «священном углу». За потемневшей от времени занавеской царствовал полумрак. Невольно чувствовалось, что здесь обитает какое-то таинственное существо. Открыв крышку сундука, обитого медными пластинами, он увидел это существо и замер. Среди полуистлевших собольих и куньих шкурок поблескивало серебряное лицо, обвязанное шелковым платочком. Длинный нос, обмазанный кровью рот, стеклянные глаза-бусинки смотрели холодно. Суровое выражение лица богини действовало гнетуще, отталкивающе. Сергей чуть не бросил крышку сундука.

— Не бойся, — успокаивал Ильля-Аки, тяжело дыша. — Это Тагт-най, богиня нашей реки Сосьвы, дочь великой Сорни-най. Это наша душа и кормилица. Не бойся. Подай мне серебряную чашу. Она под шкурками.

Сверху лежала небольшая связка беличьих и горностаевых шкурок. Они были почти новые. От большой росомашьей шкуры повеяло пылью, полетели длинные черные шерстинки. От шкурок бобра, соболя и чернобурой лисицы посыпалось столько шерсти, что закрыло серебряное лицо богини и ее шелковый платок, тоже изъеденный молью. На дне сундука лежали ножи, стрелы, масса обвязанных поясков, платков, шелку. Здесь же валялись бронзовые бляхи, фигурки зверей, птицевидные идолы… А под всем этим стояло серебряное блюдо с позолотой. На дне этой круглой плоскодонной чаши было вычеканено золотом изображение женщины с ребенком.

«Бог литой, золотой в чаше сидит, и в эту чашу, наливши воды, пьют…»

Эти слова из летописи 1582 года ожили в памяти, напомнив рассказ о «Золотой бабе»…

И как бы в подтверждение этой догадки, Ильля-Аки попросил налить в чашу речной воды, насыпать горсть земли и поставить ее на полочку перед изображением богини. Он бормотал то ли молитву, то ли заклинание. Потом знаком руки велел подать ему чашу. Приподнявшись, бережно взял трясущимися руками чашу и, прильнув губами к серебряному краешку, начал жадно пить, приговаривая:

— Богиня Тагт-най, хранительница и кормилица наша! Может быть, живая вода серебряной чаши, чаши здоровья, вновь оживит мою замирающую душу.

Выпив половину прозрачной, чуть темноватой сосьвинской воды, старик вернул чашу Сергею и велел снова поставить ее перед изображением богини.

Сергей нес чашу к «священному» углу, точно заколдованный. Золотое изображение богини плескалось на дне серебряной чаши, будто живое изваяние. «Бог литой, золотой в чаше сидит». Эти слова древней сибирской летописи и недавняя статья журналиста, выступившего опять в печати, и увиденное в избушке Ильля-Аки проливали новый свет на тайну «Золотой бабы». А в новой статье под названием «Секрет «Золотой бабы» журналист писал:

«Один мой знакомый спросил однажды у меня: «Что всего дороже для человека?» Мне было тогда двадцать с небольшим, и я ответил: «Любовь». — «Нет». — «Талант». — «Нет». — «Удача». — «Нет». — «А что же?» — «Здоровье».

«Золотая баба» должна была обладать каким-то поистине поразительным свойством. Только это обстоятельство могло заставить Югру столь ревностно хранить ее и прятать от чужого глаза в течение многих столетий. Одно религиозное чувство здесь ничего не объясняет. Может быть, что касается «Золотой бабы», то не лучше ли все-таки предположить, что она верой и правдой служила сынам тайги на протяжении веков, принося им то, чего они страстно желали. Что же она давала им? Здоровье.

Прежде чем подвергнуть наш ответ немедленной расшифровке, обратимся к культу серебра, бытовавшему в краях, послуживших родиной «Золотой бабы».

Ивану Калите, сидевшему в своей дубовой цитадели, не давали покоя мысли о «закамском серебре». Оно в таком изобилии встречалось в районах, примыкавших к Уралу, что шло оттуда в Новгород непрерывным потоком. Презрев крестное целование, Калита собирался двинуть рать к стенам Великого Новгорода. Еще закамского серебра! Еще!

Он даже пытался захватить этот удивительный источник драгоценного металла, чтобы обходиться без посредников. Но рать его оказалась слабее воинов Двинской земли.

И снова летят ультиматумы в Новгород. И владыка Василий, патрон поморов, откупается от Калиты, потрясающего мечом, сокровищами, выменянными и захваченными в Перми и Югре. Литые серебряные чаши, круглые и ладьевидные, с рельефными изображениями сказочных птиц и львов, кубки с изящными выпуклыми узорами, — откуда эти дивные богатства?

На торжище в холопьем городке купцы любовались таежными сокровищами. Но не северяне создали их. Это были древние сасанидские чаши, блюда и кубки. Как попали они в заповедное северное царство «Золотой бабы» из далеких городов Средней Азии, пышущей зноем?

Деревня Бартым Березовского района Пермской области. Год за годом находят здесь легендарное «закамское серебро». 1947 год. Большая ладьевидная чаша, литое серебро. На стенках фантастические птицы, держащие на головах луну и солнце. 1949 год. Тяжелый серебряный кубок. 1950 год. Огромная чаша, и в ней — двести монет. 1951 год. Блюдо со львами.

А по другую сторону Урала, в Ханты-Мансийском национальном округе, археологи не раз были свидетелями подобных находок, где вместе с бронзовыми вещами, как-то: эполетовые застежки с зооморфными изображениями, бляхи, антропоморфные и птицевидные идолы, фигурки зверей — находили и немало серебряных блюд, кубков, монет…

Изучение этих и других находок показало, что на протяжении столетий с юга на север шел мощный поток серебряных изделий. Они пользовались у северян неслыханным спросом. Ни войны, ни грозные нашествия воинственных кочевников, ни свирепствовавшие банды грабителей не могли прервать эту серебряную реку, неумолимо идущую к царству «Золотой бабы».

Раскопки, проведенные учеными в местах находок «закамского серебра», подтвердили, что эти серебряные предметы носили культовый характер.

Итак, мы приблизились к разгадке секрета «Золотой бабы». Он заключался не столько в ней самой, сколько в чаше, которую она держала в руках.

Вспомним, что «Золотая баба» таинственно связана с серебром. Автор древней норвежской саги Снорри рассказывает, что в чаше, которую богиня держала в руках, были серебряные монеты, смешанные с землей. (Кстати, обратите внимание на эту деталь — земля в чаше.) И вполне можно предположить, что чаша также была из серебра и была посланницей далекого Хорезма, жаждущего темных северных соболей.

А сейчас обратимся к летописи 1582 года. «Бог литой, золотой в чаше сидит, и в ту чашу, наливши воды, пьют…» Это рассказ о «Золотой бабе». Чуваш-разведчик, посланный Брязгой, атаманом Ермака, также рассказал о торжественном питии язычниками этой воды и о хвалах «Золотой бабе» за эту воду, якобы дарующую мужество и силу.

Стало быть, дело уже не просто в серебре, а в серебряной воде. В чаше «Золотой бабы» были серебряные монеты с землей. Шли дожди. И на поверхности чаши образовывались соли и окислы серебра, которые вызывали антибактериальный эффект. И вода в чаше приобретала целебные свойства. Не лишне заметить, что в Советском Союзе уже разработан и внедрен метод обеззараживания питьевой воды электролитическим способом, с помощью серебра. И что серебряная вода все шире применяется в современной медицине.

Кто знает, может быть, разведчик Брязги верно передал увиденное: и самое богиню сажали в огромную чашу с водой. Но скорее всего из серебряной чаши, где были еще и серебряные монеты, смешанные с землей, пили. Земля ускоряла образование солей и окислов серебра. Конечно же, секрет серебряной воды был знаком многим народам — эллинам, персам, индусам. Известно, что царь Кир во время походов хранил воду в «священных» серебряных сосудах. А волшебные сказки древних славян о «живой воде», вероятно, отразили магическую силу серебра. Не говорит ли все это о том, что мы разгадали первую загадку «Золотой бабы»?..»

Что помогло Ильля-Аки: серебряная ли вода, которую он пил несколько дней, или просто «душа его еще не устала жить с ним», но он через некоторое время поправился.

Неизвестно, насколько близок к истине в своих гипотезах и догадках этот пытливый журналист, но прав он в том, что эти серебряные предметы носили культовый характер.

Сергей сам был свидетелем, как в прошлом году археологический отряд Московского университета во время раскопок на поселении Вургасян-Вад нашел клад — девяносто две бронзовые отливки, изображающие загадочных зверей с оскаленными пастями, поджатыми лапами и вытянутыми хвостами. Собака или рысь, волк или бобер? Сразу не скажешь, кого изобразил древний мастер. Ученые считают, что эти фигурки, пролежавшие в земле более двух тысяч лет, не украшения, а произведения ритуального искусства. Эти фигурки, поражающие нарочитым схематизмом, изображают предка умершего, его тотем.

По преданиям манси и ханты, у каждого рода свой тотем — одно из реально существующих животных. Согласно этим представлениям, «душа», «дыхание», «носительница имени» в этом изображении продолжает жизнь, обретает бессмертие.

Тогда же Сергей подумал о том, что эти фигурки своего рода искусство — самобытное, высокое. Может быть, и так? Кто знает, какие еще загадки откроют со временем исследователи. Может быть, случится и такое, что отыщется след «Золотой бабы», которую он так хотел найти.

В последнее время Сергей стал внимательнее относиться к Ильля-Аки, который все чаще и чаще намекал, что он скажет главное слово, когда взойдет на последнюю свою вершину, перед самым уходом в иной мир.

— Взошедший на последнюю вершину говорит главное слово, — проронил он однажды. — Не упусти, внучек, мое главное слово.

Да, Ильля-Аки последний древний манси. Вместе с ним уйдет многое. И хотя Сергей совсем другой манси, но и у него есть что-то от деда. Разве не так? А раз так, значит, ему знать и беречь сказания предков, и в то же время сознавать, что он создает своими руками новое и дарит людям огонь и тепло земли.

20

Над деревьями уже горела утренняя заря. Ее холодный огонь гасил на лице неба бледные звезды, зажигая пушистые ветви снежно-синим пламенем. А снег под деревьями синий-синий, ступишь — он хрустит. Морозец. Приятно в такое утро шагать по дремлющему урману. А вот когда мороз настоящий, сибирский, — тогда уж лучше завернуться в шкуры и сидеть у огня. Впрочем, не слишком ли много кричат в газетах, книгах о сибирском морозе? Может быть, где-то он и действительно без устали свирепствует — но только не в краю манси. Это лишь путешественникам и туристам эти хвойные леса казались унылыми и пустынными, где прекращается всякая жизнь. Да, иногда действительно разыграется мороз — и звонкое небо задымит, затрещат деревья, и все живое запрячется в снег, в норы. Но жизнь-то не прекращается. Она лишь замирает, притаясь под кустом или на ветвях дерева. И опытный глаз охотника ничего не пропустит, все подметит.

Плавными, уверенными шагами шел Сергей по утренней тайге, чувствуя себя наконец-то настоящим охотником. Еще вчера, когда он ранил медведя, а потом шел по его следу, он не чувствовал себя настоящим охотником. Все вышло случайно, он не собирался так рано входить в азарт, и, наверно, поэтому он неожиданно решил не идти дальше по следу медведя. Вот он увидел на синем снегу цепочку беличьего следа. Оглядел окружающий лес. Тишина. Белки, кажется, нет. Но вот лежит веточка. На ней нет даже инея. Недавно, видно, ее сбросили. И на стволе кедра царапины. Они тоже свежие. Где-то здесь на этих деревьях притаился зверек. И правда, на пушистой кедровой ветке, с которой посыпалась чуть заметная снежная пыльца, сидела белка. Вдруг она бросилась вниз, стремительно полетела в густые ветви соседнего дерева. Урман ожил, зашелестел, заиграл, наполнился звуками жизни. А белка, цепляясь за нижние сучья, проворно уже взбиралась на новое дерево. Покачавшись, как обезьяна на ветке, она рванулась к вершине елочки, которая оказалась рядом.

Увидев зверька, Сергей встрепенулся. Что-то словно пробудилось в его душе, руки сами потянулись к ружью. Горящие глаза, будто заколдованные, следили за каждым движением белки. А ружье будто само стало подниматься, ища широкими глазницами беличьи глаза. Грянул выстрел, отозвалась Музгарка. Мгновение — и она рядом. Зажав зверька зубами, возбужденными глазами глядела на хозяина. В них была не только обычная собачья преданность, но и жажда крови, одержимость. Сергей приказал собаке бросить белку. Но она, обычно послушная, теперь не сдвинулась с места. Запах крови еще теплого тельца в зубах мешал ей выполнить команду хозяина.

— Сидеть! — приказал Сергей, вспомнив, что сидящую собаку успокоить легче.

Музгарка присела. И потом, словно придя в себя, нехотя положила жертву на побелевший снег.

«Немного найдется млекопитающих, которые так резвы, непоседливы и забавны, как белка… — вспомнил он чьи-то слова. — И зачем я ее убил?!»

Вдруг он уловил, что думает о каких-то несвойственных таежному следопыту вещах. Он удивился своему состоянию. Ему даже стало неловко. Это двойственное ощущение. С одной стороны — зов предков. С другой… Нет, ему, сыну потомственного охотника, не хотелось думать об этом в данную минуту. Охотник должен оставаться охотником. Ведь для этого он оказался здесь в тайге вместе с Музгаркой — этой верной собакой. Она смотрела на него. Взгляд ее выразительных глаз ясно говорил о приподнятом настроении. Кажется, вот-вот вырвется из полураскрытой пасти звонкий радостный лай. Но не такая она, чтобы попусту лаять. Только глаза ее кричали о полученном наслаждении…

Когда хозяин повесил белку за пояс, как поступали истинные таежники, она, словно убедившись, что с этим уже покончено, стремительно рванулась по еле приметной дорожке в чащу леса. Сергей смотрел на свою собаку, узнавая и не узнавая ее. Теперь, когда она яростно неслась по снежной целине, особенно походила на своего прародителя — волка. Длинная острая морда, вытянувшаяся вперед, прижатые заостренные уши, и хвост, летящий над снегом…

В ней было что-то волчье, звериное.

Вдруг Музгарка снова появилась рядом и, глядя в лес, тихо заворчала, предупреждая о чем-то важном. Она чуть подалась вперед, вытянулась в струнку, навострила уши. Сергей, поднимая ружье, стал прислушиваться к той стороне, куда глядела собака.

Неожиданно в таежной тишине раздался густой и протяжный рев. Вслед за ним где-то далеко-далеко затрещали деревья. Это играл не мороз. Нет. Треск деревьев при морозе как мелодичная музыка. А здесь будто ломалось что-то большое и живое под тяжестью неведомой силы. Треск и рев приближались. Сергею стало тревожно. Вдруг это дикое ревущее стадо, несущееся напролом через тайгу, сметая на своем пути все преграды, ринется на него! Он быстро отбежал за ствол могучего кедра, которого не обхватить и вдвоем.

Из дремучей таежной чащи все ближе и ближе стал доноситься рев и глухие удары о стволы деревьев. Теперь было ясно — лось. Только в его крике не было обычных нот, весенних, зовущих, нежных. В его трубном голосе звучали боль и страх. Будто прощался он с жизнью, несся с ревом по тайге. И правда. Через какое-то мгновение среди белых стволов замелькал темно-бурой окраски зверь. Вытянул вперед сильную шею, вскинул голову, увенчанную ветвистыми рогами, как вертолет — лопастями-крыльями, рослый и широкогрудый лось бежал, шарахаясь из стороны в сторону, спотыкаясь, ударяясь о стволы деревьев, ломая сучья.

На небольшой поляне лось остановился. Замотал головой. Прилег, опустив рога в снег.

Потерев голову передними копытами, он с ревом вскочил и снова рванулся вперед. Кедр, стоявший в десятке шагов от Сергея, будто ожил от громового удара, сбросив с ветвей весь снег. На мгновение заметелилось, закружилось. Но сквозь радужную снежную пыль виднелась покачивающаяся фигура лося.

Он стоял перед деревом, точно размышляя, откуда мог нагрянуть на него этот новый, оглушительный удар. Сергей слышал его тяжелое хриплое дыхание, видел уже, как из носа и рта черной струей бежала кровь. Багровел белый снег. И глаза таежного красавца багровели. Они зияли кровавыми дырами на великолепном лбу. Окровавленные веки болтались. По разорванным щекам текли густые струи слизи. Лось был слеп.

Приподнимая одно ухо, оставшееся целым, он будто еще вслушивался. Раздувая мягкие ноздри, он к чему-то принюхивался, точно выбирая, куда еще идти. Но идти, видно, он уже не мог. Ноги его дрожали. Он покачивался, изнемогал. Вот-вот рухнет. Умрет, так и не поняв, откуда явилась смерть и этот жестокий мрак.

Его покачивало из стороны в сторону. Но голова его потянулась вверх, к ветви кедра, на которой висели лохмотья хвои. Его трепетные ноздри то расширялись, то сжимались, жадно вдыхая в последний раз знакомые и милые запахи. На мгновение, кажется, к нему вернулись силы. Он подтянулся, вскинул голову, забил копытами. Но, сделав несколько шагов вперед, тяжело рухнул на белую землю. Уткнув окровавленную голову в сыпучий снег, он забился в предсмертных судорогах.

Вдруг на белую поляну откуда ни возьмись выскочило продолговатое существо, похожее чуточку на собаку. Оно бухнулось в снег, принюхавшись к лосиному следу, сделало новый скачок.

Незнакомое животное шло по следу. Походка его была странной. Оно не шло, а прыгало и кривлялось. На снегу оставались глубокие ямы. Они зияли рваными ранами.

Подскочив к умирающему лосю, мохнатый черно-бурый зверь впился острыми зубами в горло своей жертвы. На белый снег хлынули струи темной крови. Кровь дымилась на продолговатой морде хищника, обросшей щетиной у носа и глаз. Короткими блестящими лапами черно-бурый зверь рвал могучую шею таежного красавца.

Выстрел громовым раскатом пронесся по дремотной утренней тайге. Зверь отскочил от лосиной туши, метнулся в сторону, откуда он появился. Но тут же присел, забившись в снегу. Музгарка рванулась было к теряющему силы хищнику, но Сергей остановил ее. Где-то слыхал он, что укус росомахи смертелен. Подойдя ближе к ощетинившемуся животному, он почувствовал противный звериный запах. Да, это была росомаха. Оскалив острые зубы, она желтыми глазами смотрела то на Сергея, то на лающую собаку. В ее пронизывающем взгляде рычал тот же зверь. И хрустящий снег, и высокие деревья, и вся тайга, кажется, пропахли росомахой. Она, живучая, пускала в ход последнее свое средство защиты — стойкий и густой росомаший запах. Музгарка заливалась в лае, как бешеная. Кажется, она обалдела от этого запаха.

— Росомаха, а Росомаха, кто же ты все-таки такая? — допытывался Медведь, разглядывая приятельницу с головы до лап. — Все знаешь, всех судишь… Как-то это не по-звериному. Ты, наверно, из другого мира?!

— Да, дорогой, угадал.

— Расскажи, миленькая, про себя. Может, и я прозрею. Не вечно же мне оставаться дремучим. Гладь меня. Сегодня разрешаю. Гладь и рассказывай.

Росомаха долго смотрела желтыми печальными глазами на Медведя, потом, вздохнув, нехотя заговорила:

— Стоит ли мне вспоминать подробности жизни моей трагичной? В жизни нет ничего неизменного: все непостоянно и ненадежно. Все бежит и движется без остановки. То, что сегодня твое, — завтра может исчезнуть, и ты не успеешь назвать его своим. Сегодня ты на вершине, — завтра будешь внизу. Все в этом вечном и шатком мире зависит от случая.

Была я богиней. На небе. Живым золотым изваянием ходила рядом с солнцем. Глядя на лицо мое сияющее, на грудь высокую, на стан мой тонкий, кичливые боги стыдливо опускали вороватые глаза, волочась за мной по звездным дорожкам.

Была я женой Тапал-ойки — первого помощника верховного бога Торума. Правил миром не Торум — владыка Земли и Неба, всем миром крутил Тапал-ойка, мой муж. Все молитвы сначала к нему поступали. Владычицей чувствовала себя и я. Окружали меня друзья и богатство. Изобилие друзей и поклонников дарило мне призрачно-блаженные сны и крылатую радость. Счастье, игравшее рядом со мной, казалось вечным. Я изумлялась своей Судьбе, не задумываясь, куда может привести это бездумное счастье. Судьба долго-долго льстила мне светлой улыбкой. Но она, коварная, лаская меня, готовила мне иную участь.

Мой муж, правитель Неба, верный пес верховного бога, служака и раб, жаждал иметь себе подобных. Но я никак не могла родить ему сына. Посчитав меня бесплодной, разгневавшись, в один сумрачный вечер он сбросил меня с неба. И я стала — росомахой. Понимаешь, Медведь, как я была наказана. А ведь мной всегда владело честолюбие, и только оно поддерживало во мне память о том, кем я была.

Истинное честолюбие — это страстное стремление к воплощению своего «я» в деле, которому ты служишь. Это мечта о подвиге, в котором бы «я» смогло шагнуть далеко за пределы краткой личной жизни. Это борьба, беспощадная и бескомпромиссная, против временности и бренности всего существующего — гордое желание подчинить себе природу и заставить ее сохранить в себе отпечаток могучей личности, сознающей себя необходимой, правоспособной и сильной.

Ах! Теперь уж я всего-навсего росомаха, а ведь была я богиней. И какой!.. Ты, Медведь, представить себе не сможешь!..

Да, была я богиней, теперь росомаха, а завтра, быть может, травою стану, а может, снова богиней. Вот только б найти мой образ, мое легендарное золотое изваяние!.. Ты, Медведь, коренной житель этой тайги, не видел где-нибудь «Золотую бабу»?

— Никакой бабы я не видел. Ни золотой, ни деревянной, — отвечал Медведь, постанывая от боли.

— Найти бы мне ее. Да быстрей войти в свой золотой, божественный образ! Ты не можешь представить, дорогой, как надоело быть коварной и злой росомахой! Или кто-нибудь убил бы меня, что ли! Может быть, я тогда снова обратилась бы в богиню. И тогда я не стала бы больше кривляться… Ах, как я наказана!

Выслушав Росомашью исповедь, Медведь чуть не расчувствовался. Его круглые дремучие глаза потеплели. В них, кажется, в одно мгновение даже что-то шевельнулось. Но, увидев перед собой Росомашью морду, он вдруг словно пробудился от сна и, оттолкнув от себя легким движением лапы Росомаху, пробурчал:

— Ишь ты какая! Колдунья! Чего еще захотела!..

Отлетев в сторону, как пушинка, Росомаха испуганно озиралась по сторонам, не понимая, почему Медведь, только что ласкавший ее, так грубо оттолкнул.

— Околдовать меня, самого Медведя, хозяина тайги! Да знаешь ли что!.. Катись-ка ты в сторону, откуда явилась! А то косточек не соберешь — лапа-то моя еще медвежья!..

Треснула веточка. Росомаха исчезла. Будто ее и не было. Выбравшись из-под коряги, Медведь грузно зашагал по тайге, переваливаясь с боку на бок.

Желтые Росомашьи глаза, в которых только что играла жизнь, горя то ненавистью, то животным удивлением, потухли.

И лось уже не вздрагивал. Соперники успокоились. Они, окровавленные, лежали на белой поляне. Один большой, другой маленький. Маленький убил большого. И такой невзрачный зверек съел бы такого гиганта, если бы не Сергей. Такова росомашья натура…

Лось — краса тайги. Он могуч и силен. Величавее его, кажется, никого нет во всем таежном мире. Медведь и тот надает замертво от удара его раздвоенного копыта. А росомаха — зверюшка по сравнению с таежным великаном — в поединке вышла победительницей. Почему? В любой борьбе, наверное, нужна не одна сила!

А росомаха довела до гибели своего соперника просто. Ильля-Аки не раз рассказывал про ее проделки. Высмотрит она зоркими глазами лосиную тропу. Вынюхает каждый след, каждое дерево, под которым любит он постоять и полакомиться. Притаившись на густых ветвях такого дерева, росомаха терпеливо ждет, когда величественные рога подплывут под ветви. И тогда она прыгает на широкую спину лося, припадает к голове и острыми когтями маленьких, но проворных лап царапает глаза, вырывая их с нервами из глазниц.

Ослепленный таежный гигант в паническом страхе обращается в бегство. Он несется вперед, стараясь уйти от нежданно нагрянувшего жгучего мрака. Треск и гром стоит на его пути. Все ломается, гнется перед великаном. И только громадные кедры и лиственницы, вздрогнув от удара, отбрасывают его в сторону, нанося ему ощутимые побои. Шарахаясь из стороны в сторону, натыкаясь на деревья, грузно падая и поднимаясь, таежный красавец несется до тех пор, пока его не покидают силы. А следом за ним, кувыркаясь, перевертываясь, кривляясь, скачет росомаха, ожидая, когда длинные и стройные ноги не захотят больше нести гордую коронованную голову таежного великана. И когда рога склоняются на снег, хищная продолговатая морда, сверкая оскалом превосходных зубов, припадает к горлу лося. Росомаха пьет горячую кровь, смакуя и наслаждаясь. Потом ест. Потом спит. И снова ест. До тех пор находится около своей жертвы, пока не останется от нее и косточки…

— М-да! Вот и поохотился! — вздохнул Сергей. — И надо же так! Вконец испортить охоту!..

С росомахой — проще. Снять шкуру. Мясо — собаке, а жир соскоблить: лекарство незаменимое… А вот с лосем что делать?! На лошади и то далеко не увезешь. К тому же у Сергея лицензии не было. Ведь он шел на охоту за соболем и куницей. На худой конец на заготпушнину сдал бы беличьи шкурки. А теперь вот — лось!

Признают еще браконьером. Кому докажешь, что убил не он, а росомаха! Никто ведь не поверит!..

Придется вызывать комиссию, оформлять… Вся охота — к черту!..

«А раньше ведь такой добыче манси радовался, — подумал Сергей. — Такой тушей прокормишь семью пару месяцев, а то и больше». Лось был основным источником питания таежных охотников — предков Сергея. Неделями, месяцами они иногда преследовали чуткого зверя по следу, чтобы уложить его. Иначе голодать придется. Рядом с голодом — болезнь. Болезни уносят людей в иной мир — в печальное подземелье, где властвует мрак. Не убьешь лося — будешь сам во мраке… Теперь же лось остался пищей только для кровожадной росомахи. Манси ходят теперь в магазин. Все там можно купить. А заработать есть где! Много новых занятий придумали люди. И нефть добывать, и газопроводы прокладывать, и дома многооконные строить, и выращивать огурцы в теплицах, и коров доить, и водить по тайге машины, которые мощнее любого таежного великана. И зачем из тайги тащить огромную тушу, если можно сбегать в магазины и принести мяса повкуснее!.. Если манси в лес и ходит — то по привычке. Вековые инстинкты. Зов предков. А может, просто для души. Отдых. Прогулка. Спорт. Охота-спорт. Разве манси не хотят быть спортсменами?!

«Э-эх! — сокрушался Сергей, разглядывая черно-бурый хвост росомахи, распластавшийся на снежной белизне. — И стоило тебе попадаться на моем пути!»

«Хвост росомахи приносит счастье», — гласит предание. Времена преданий прошли. Изменились и понятия удачи и счастья.

И сам Сергей вроде стал другим. Особенно остро он почувствовал это недавно в Тюмени.

В ресторане, сверкавшем полированным деревом, люстрами, хрустальными бокалами, вначале было немного народу. Но комариным роем уже плыл шумок. Потом заиграл оркестр, поплыла музыка, знакомая и приятная. Скоро Сергей не стал замечать ее. Как не замечает охотник монотонного шелеста листьев и шума хвои, когда играет легкий ветер. Другие тоже будто и не слышали этой музыки: они что-то говорили друг другу, чокались, пили, ели. Все сидели в одном большом зале. Но каждый стол, казалось, жил своей замкнутой, отдельной жизнью. Все говорили о чем-то своем. И Сергей тоже не чувствовал присутствия людей. Играл оркестр. Плыла музыка. Может, она помогала Сергею уходить в свой мир? А какой у него мир? Чем он не похож на других?

А может, легче ответить, что общего между ним и всеми? Ведь так же, как все, он любит музыку этой жизни. А она для сидящих в этом зале — одна. Все работают, учатся, служат. Кого больше в этом зале?

У входа в ресторан висело объявление, что обслуживаются только депутаты областного Совета и участники Всесоюзного совещания. А кто депутаты? Геологи, нефтяники, строители, газовики, лесники, рыбаки… Большинство — рабочие. Такие же, как Сергей.

И в его рабочем поселке есть ресторан. И музыка по вечерам так же сзывает всех за столики, окутанные синей дымкой.

А где же в старину собирались люди? Неужели только у охотничьего костра? Нет. И в старину люди любили посидеть за одним столом, в одном доме покружиться, в одной большой думе искали пути. Были тогда «Медвежьи игрища», «Святые пляски», жертвоприношения богам… На таком игрище Сергей почувствовал бы себя «чужеродным телом». А в этом ресторане он сидел, как в своем родном доме… Нелегким был путь к этому чувству. Сначала была тайга…

В зале стало шумно. Мест свободных почти не осталось. И Сергей с тревогой стал поглядывать в сторону двери. Ведь Венька — он по-прежнему так звал своего друга, — обещал явиться ровно в семь, да еще грозился подкинуть приятелю «сюрприз»…

К столу подошла официантка.

— Что вам подать? — спросила она мило.

— Бутылку коньяку. Тюменской воды. Спинку муксуна. Осетрины на вертеле. Остальное потом. Все на троих… Сейчас придут… Мои…

«Золотая баба»… Странное слово «баба». Ну какая, к примеру, баба — эта стройная золотоволосая девушка, которая с таким вниманием и обходительностью обслуживает меня, случайного посетителя этого ресторана? — думал Сергей, глядя вслед удаляющейся официантке. — Богиня! Вот слово, достойное такой девушки. И не только этой. Чем не богини женщины?..»

Причудливо вился дымок сигареты, которую он не торопясь раскуривал. И мысли его словно тоже вились по какой-то волшебной спирали. Он только что пришел с сессии областного Совета. Ему бы сейчас думать о земле, воде, об охране природы. Все выступавшие депутаты рассуждали об этом. И он говорил. Только теперь его мысли были почему-то совсем не о том. Сегодня у него было какое-то волшебное состояние. В душе его росло неясное, загадочное ожидание.

Сергей прошелся взглядом по столикам. Никого из знакомых не было. С тревогой посмотрел в сторону двери. В этот миг в дверях появилась она — Светлана. Та самая, из юношеской сказки. Только пополнела. И волосы распущены. Золотыми волнами плыли на плечи ее сияющие волосы. А брови — те же два соболя. Глаза — те же два синих озера. Сияюще плескались они синими волнами. Привычно боязно стало Сергею. Он зажмурился, как от ослепительного света. Закрыв лицо руками, он на мгновение ушел в себя, в свою сказку. А когда открыл глаза — в дверях ресторана колыхались лишь голубые портьеры.

«Не померещилось ли? — подумал он, охваченный беспокойством. — А может, и на самом деле она?»

И правда, через какое-то мгновение из-за портьер вновь появилась она в сопровождении Веньки и еще одного незнакомого мужчины.

Увидев Сергея, Венька взмахнул рукой, приглашая спутников к столу.

— Так вот ты каким стал, Сережа! — пропела Светлана, подавая ему руку.

Неужели это перед ней Сергей когда-то застывал, как лед, горел, как костер. Перед этой сияющей богиней он бледнел, краснел, становился молчаливым. Ее глаза — два синих озера, брови — соболя пушистые, зубы — нити жемчужных бус, щеки румяные, как рязанские яблоки, и вся она, будто цветущая яблоня, когда-то пленила юношу своими колдовскими чарами.

Но сейчас этот возвышенно-шутливый тон, бесцеремонная раскованность, неподдельная радость встрече вернули Сергея из мальчишеского оледенения к себе, к своему привычному состоянию.

— Здравствуйте! — сказал он просто.

Лишь огоньки, замерцавшие в чуть раскосых глазах, говорили, что он удивлен и рад встрече.

— Знакомься, — сияя улыбкой, представил Венька человека средних лет. — Журналист, искатель…

— Очень, очень рад познакомиться. Наслышан. Мы с вами коллеги. У нас одно увлечение: «Золотая баба». Надеюсь, мы с вами общими усилиями разгадаем, откуда взялось это одно из чудес света…

— О чудесах света поговорим потом, — наполнив рюмки коньяком, начал Венька. — А пока выпьем. За искателей! За искателей нефти, «Золотой бабы» и прочих чудес света!.. За знакомство!..

Когда все наконец подняли рюмки, Венька еще раз повторил:

— За знакомство! — обращаясь к журналисту. — За встречу! — кивнув в сторону Светланы.

— Хороша рыбка! — молвил журналист, попробовав кусочек. — И всегда вас так кормят?

— Всегда! — протянул Венька с улыбкой. — Когда совещания, сессии… В Тюмени теперь много совещаний по нефти и газу. Со всех концов страны приезжают сюда большие люди, ученые. Им и большой стол.

— А если нет совещаний?

— То серебристый хек. В лучшем случае — сырок. Тоже рыба. Сиговой породы. Ее у нас тут еще навалом.

— Слыхал я про рыбку, которая, говорят, во рту тает. Не то царская селедка, не то…

— Сосьвинская селедка.

— Да-да! Эта самая. Она тоже здесь, под Тюменью, ловится?

— Под Тюменью? Не знаю, что можно поймать под Тюменью. Все сокровища на Севере: и рыба, и нефть, и газ. Вот на реке его предков, — Венька указал на Сергея, — ловится эта чудо-рыбка. Сейчас мы попробуем организовать…

Венька вышел из-за стола и быстрыми шагами направился в сторону буфета, где в это время была белокурая официантка. Он о чем-то ее настойчиво просил. Не первый раз Сергей в Тюмени вместе с Венькой. Он давно уже заметил, что приятель его здесь чувствует себя не гостем, а хозяином. И на самом деле он все мог организовать.

И на этот раз он оказался волшебником: через какие-то минуты на столе появилась тарелочка с маринованной сосьвинской селедкой.

— Ты маг, Венька! — воскликнула Светлана.

Сергей узнал, что она работает в Министерстве геологии. У нее, конечно, теперь своя, большая столичная жизнь… Смешно было Сергею вспоминать пылкое, юношеское увлечение. И все же в этом была какая-то прелесть, тайное волшебство. Одарив теплым, благодарным взглядом Светлану, Сергей молча выпил рюмку до дна…

— А ваша нефть не убьет это чудо? — расправившись с селедкой, заговорил журналист.

Он то потирал руки, то брался за вилку и нож, то снова клал их на стол, вопросительно поглядывая то на Веньку, то на тарелочку с сосьвинской селедкой.

— Из нефти спроектируем сосьвинскую селедку. Как осетровую икру. Трудно сказать, чего нельзя сотворить из черного золота. Сидим на золотой Земле. Мы ведь еще в самом начале поисков. По рекам лишь прошлись. И чуть-чуть заглянули в глубинку. Открыли несколько месторождений. Самотлор, например… Расположено оно в непроходимых болотах. Но на этой небольшой «тарелочке» мы уже сегодня развернулись вовсю…

Сергей с любопытством разглядывал журналиста. Он казался ему старым знакомым. Лицо, руки, манера говорить. Таким он и представлял его. Только никак не мог представить, что он будет в замшевой куртке. Коричневая, как чай из чаги, она сидела на нем ладно и была оригинальной. В детстве мать заставляла Сергея носить легкие замшевые сапожки с красными узорами. И штаны у него были тогда замшевые. А он так хотел настоящей русской одежды…

— Я предлагаю выпить за первооткрывателей тюменской нефти и газа! — протянув рюмку, предложил журналист. — Что бы мы ни говорили, все же это… Это подвиг! За первооткрывателей!..

Зазвенели рюмки. Зашипела минеральная вода в фужерах. Застучали вилки и ножи. И разговор, прервавшись на мгновение, снова ожил.

— Все журналисты молодцы! С первых дней были с нами, помогая развеять мглу, неверие, — заговорил снова Венька. — Знаете, скептики даже сейчас находятся. Но поначалу. Вы не можете представить, как было нелегко нам! Немногие нам тогда верили. Находились и такие, которые писали кандидатские и докторские диссертации. Облачившись в высокие научные звания, они с пеной у рта доказывали, что севернее шестидесятой параллели не может быть нефти и газа. Они становились в позу защитников государственных средств, обвиняя нас в напрасной трате денег. Эти фомы неверующие не только сеяли сомнения, но часто и мешали развороту работ. Даже после того как здесь была открыта нефть, можно было услышать и такое: «Какая там нефть в Тюмени, она существует в головах… первопроходимцев!»

В любое дело, будь то малое или большое, нужно поверить. Без веры в то, что каждый маршрут геолога, каждый метр скважины, пробуренный буровиками, принесут что-то новое, приведут к открытию, успеха не будет. Но мало верить самим. Нужно, чтобы и нам поверили. И нам не только поверили, но и помогли. Без этой веры, без этой помощи разве бы мы совершили наше открытие?! Конечно же, нет!

— За журналистов тост. Так я понимаю? — сияя синью глаз, пропела Светлана.

— За журналистов! За людей печатного слова! За всех, кто способствовал открытию!..

В ресторане гремела музыка. Играл оркестр. Пела певица. На небольшой площадке между столиками в плавном танце кружились пары. Казалось, все плыли куда-то в сказочно-шумном полузабытьи. На лицах — полуулыбки. На губах — полуслова. В музыке — полугрусть, полурадость. Платья, костюмы, прически… Ультрасовременные соседствовали с модой десятилетней давности. Европа и Азия. Сибирь великих строек и Сибирь кондовая. Технический прогресс, последнее слово науки и искусства и вековое, нетронутое, первозданное… Все плыло в одном каком-то шумно-сказочном полузабытьи…

Светлана кружилась с журналистом. Венька тоже не удержался, пригласил на танец темноволосую, стройную женщину из-за соседнего стола. Лишь Сергей остался на месте. Ему было приятно наблюдать и думать. Почему-то глаза его тянулись к Светлане.

Когда-то он не мог спокойно смотреть на ее стройный стан, на волосы, подобные солнечным лучам, на глаза, подобные синему небу, на белоснежное лицо, на ее румяные щеки, алые губы. Именно такой хотелось ее видеть. И потому шея ее казалась хрустальной, а грудь мраморной. Теперь это книжное восприятие осталось как воспоминание.

Светлана действительно мила и прекрасна. И, наверно, не найдется ни одного мужчины, который, увидев ее, не задержал бы на ней свой взгляд.

Душевные свойства женщины — доброта, ум, благородство, нежность, человечность — дают крылья истинной любви. Обладает ли она этими качествами? Откуда это знать Сергею. Он лишь знает то, что если любишь только за красоту, намереваешься насладиться ею, если в этом одном заключается твое мужское чувство, а ее честь, имя, здоровье, поведение, достоинство тебе безразличны, то это не любовь, а животное влечение. Может, в любви больше, чем в чем-либо, видно истинное лицо человека, его высота и совершенство?! Да горела ли в нем в те годы истинная любовь? Наверно, нет. А вот скорбел и печалился. Это точно. Скорбь и печаль человеческая всегда порождены невозможностью и несбыточностью желаний.

Журналист, кружась в вальсе, кажется, не спускал со Светланы глаз. Она мило ему улыбалась. Сергей удивился своему состоянию. Раньше эта идиллия вызвала бы в нем чувство ущербности, пробудила бы зависть, ревность. Нет, подобного в Сергее давно уже не было. Точно прошла какая-то очистительная гроза и смыла с души все ущербное, низкое, заронив семена отваги, великодушия, собственного достоинства. Может быть, виновницей всему тому была кристальная чистота Веры?! Да, с женой Сергею повезло…

— Друзья, осетрина-то стынет. Смотрите, как она дымится. Хороша осетрина по-тюменски. Вчера отведала, — усаживаясь поудобнее за стол, лепетала Светлана, разгоряченная после вальса.

— Хороша и осетрина! Только меня все же гложет этот каверзный вопрос, — разглядывая блюдо, начал журналист.

— Какой вопрос? — спросил Венька.

— Не сгубите ли вы рыбу?

И снова за столом разгорелся словесный поединок.

В е н ь к а. Конечно, добыча нефти, развитие промышленности будут влиять на природу, на ее золотые дары. Но и мы ведь не лыком шиты, задумываемся. Вот сегодня этим проблемам была посвящена сессия областного Совета…

Ж у р н а л и с т. А не кажется ли вам, что такие хорошие мероприятия… проводятся так себе. Поговорили. Приняли хорошие решения. А дальше… по-прежнему. Это не только беда вашего края. Может быть, у вас люди другие? И я, возможно, ошибаюсь. Но…

С е р г е й. Но пока улов рыбы не уменьшается.

Ж у р н а л и с т. Возможно, причина здесь и в другом. Просто потребности растут. Цивилизация… А знаете, что говорил Марк Твен по этому поводу? Цивилизация — это машина, фабрикующая потребности. Я говорю уже не о рыбе. Западный мир, например, во второй половине двадцатого века потребляет в тридцать два раза больше продуктов промышленности, чем век назад. Подсчитано учеными.

С е р г е й. Что у них, больше занятий нет, как подсчитывать, кто сколько съел, потратил?

Ж у р н а л и с т. Не берусь сказать, насколько точно подсчитали ученые, но ясно одно: человек в наше время расходует все больше и больше природного сырья и энергетических ресурсов. Ведь где-то теперь и вода, обыкновенная вода на вес золота. А человек сколько на себя тратит? И сколько без надобности…

Приняв ванну, человек взялся за электробритву. Потом зубная паста. Лосьон. Одеколон. Нейлоновая сорочка. Костюм из синтетики. Пальто на поролоне. Шапка. Шарф. Ботинки. Все из новых материалов, сделанных машинами, которые в свою очередь съели уйму сырья, энергии. На улице он идет не пешком, а садится в автомобиль. Попробуйте подсчитать, сколько он использует природных богатств, пока доберется до рабочего места?

В е н ь к а. Это какая-то сказка, а не жизнь. Впрочем, вы народ пишущий. Вам нужно говорить образами. А если так посмотреть, без крылатых слов. У нас, например… Сколько стоило труда организовать горячие обеды на вахте!..

Ж у р н а л и с т. А я слыхал, что у вас в квартирах и газ, и ванны…

В е н ь к а. Кое у кого есть и газ, и ванны, и телефон. Но…

Ж у р н а л и с т. И все же. Сравните условия вашей жизни и работы на Севере в самом начале организации промыслов и теперь. Есть разница?

В е н ь к а. Конечно. Вперед идем, а не назад. Вначале сами рубили дома, а теперь дают квартиры.

Ж у р н а л и с т. Я слыхал, что есть у вас и комбинаты бытового обслуживания и водопровод… Во сколько раз за эти годы выросли услуги сферы обслуживания даже на Севере? Но я не об этом. Я об общей тенденции развития цивилизованного мира.

В обыденной жизни мы разве задумываемся над этим? Конечно же, нет. Вот этот зал залит электрическим светом. Вечно ли сырье — источник этого света? Природные ресурсы истощаются. А население растет. К концу века может даже удвоиться. Сколько мы сожжем, выкачаем энергетических ресурсов, которыми располагает человечество на сегодняшний день? Половину? Две трети?

Нефть… Истинное золото нашего времени. Сколько миллионов лет ушло на ее образование? А ведь ее запасы не бесконечны. Запад уже кричит. Чует близкий нефтяной голод. Хищническое использование нефтяных богатств вызвало преждевременное истощение богатейших месторождений. Этого бы не произошло у нас! Сибирь — нетронутая еще кладовая.

В е н ь к а. Пока мы на несколько километров заглядываем в недра. А что она там таит, наша матушка-земля? Может, дороже и ценнее есть там золото, чем нефть. Так что!..

Ж у р н а л и с т. Может быть, рыбы добывается действительно столько же или даже больше, чем в прошлые времена. И в магазине ее не стало из-за возросшей покупательной способности. Это хорошо. Без рыбы не обойтись. Это необходимая потребность. Я хотел о другом. И ведь мы, в условиях социализма, порой становимся на эту скользкую тропу. Как бы миновать нам такую цивилизацию, которая фабрикует потребности, в которых нет потребности?!

С е р г е й. О, это слишком туманно и далеко. Не добуриться нам до понимания этой мысли. Лучше уж выпьем… Просто… За жизнь… Все же она прекрасна!..

И вспомнил Сергей свой первый разговор у костра с новыми людьми. Не за столом ресторана тогда сидел он, а у костра, в тайге.

Плясало пламя, летели искры. В темном осеннем небе золотыми оленями бродили звезды. С таежной речки — вечной говоруньи — несло сыростью и прохладой. А с костра — большого и яркого — веяло теплом и запахом вареного глухаря. Совсем как на охоте. Не о глухаре и соболе говорили у костра. Новые товарищи Сергея тогда пели песни, рассказывали разные смешные истории из городской жизни. Они были старше Сергея. Но не намного. Лица их дышали молодостью и озорством. Сергею было приятно с ними. Но еще приятнее были звонкие утренние зори с глухариными песнями. Сверкающий иней, лай собак, полеты белок с дерева на дерево. Это было ему понятней и родней, чем их разговоры о какой-то нефти.

Товарищи Сергея спорили. Он слушал их, но думал о главной, как ему казалось, загадке своей земли — «Тайне Сорни-най». На безвестном островке, зарытая в землю или заваленная хворостом, кротко улыбается прекрасная «Золотая баба». Сколько поразительных событий, сколько страстей, кровавых трагедий связано с ней. И столько тайн!.. — строки газет кружились в голове, волновали ум и сердце.

Вопросы… вопросы… Откуда взялось это одно из чудес света?..

Сергей думал тогда о своей земле, где таится «одно из чудес света», и с улыбкой поглядывал на новых людей, которые рубят тайгу, попусту шумят о черном золоте, не ведая еще, есть ли оно в суровом таежном краю.

И теперь, сидя за столом ресторана в областном центре, новые люди тоже спорили. Все о той же нефти, как тогда у костра. Только чуть по-другому. Они рассуждали о запасах, о количестве нефти, о целесообразности эксплуатации…

А может, все дело не в нефти, не в «Золотой бабе», не в других загадках, а в людях? Может быть, в любом деле, в любые времена рядом с верующими во что-то большое и светлое всегда находятся скептики? А может, люди просто не могут жить без борьбы, без состязаний? Может, в вечном состязании друг с другом люди находят удовольствие и успокоение?

А может, жизнь, как бурная река, за новым поворотом всегда таит новую загадку? В разгадке этих загадок, возможно, человек находит свое высшее удовлетворение? Загадка и тайны жизни… А что бы было, если бы всего этого не существовало?!

Музгарка, крутившаяся вокруг росомахи, но не смевшая без разрешения хозяина тронуть ее, вдруг завизжала будто ужаленная. Шерсть ее ощетинилась. Губы затрепетали, вздрагивая то зловеще, то предостерегающе. Морда собаки опять нацелилась в сторону, откуда недавно появились звери, вспугнувшие белое безмолвие поляны.

Сергея будто облили ушатом ледяной воды, когда, обернувшись, увидел вывалившегося из-за деревьев громадного бурого медведя. Принюхавшись к росомашьему следу, поводя мордой по воздуху, точно ловя какие-то запахи, медведь сделал несколько прыжков в сторону поляны. Потом, учуяв что-то недоброе, остановился, встал на задние лапы. Замер. Застыл и Сергей. Руки окаменели. И только мысли, замершие лишь на мгновение, продолжали свой вечный бег, хаотично перегоняя друг друга:

«Ружье… Заряжено. Одним патроном. Убить?.. Зачем?! Нет!.. На этот раз я не стану стрелять. Тогда — бежать?! Покидают бегущих ноги, настигают бегущих звери… Стоять! И соперник, подумав, что ты сильный и вовсе не боишься его, уйдет сам?! Но он — ранен. А раненый зверь опасен. Он как обиженный человек. Будет преследовать… Вырвет глаза, как лосю! Глаза… Нет! Это невозможно!.. Где вторая пуля?!!»

Мгновение — и вторая пуля в стволе. Черные глазницы ружья наведены на бурого медведя.

И у медведя — глаза. Они смотрят на него. В тупом, окаменевшем взгляде сверкнуло что-то живое. Что это? Проблеск мысли? Медвежья дума? А может, он принимает решение: идти на него или благоразумно отступить, рассудив, как справедливый судья, если перед ним настоящий человек. Для древнего манси медведь был судьей, посланным на землю создателем мира Торумом, чтобы наказывать людей, провинившихся против чести… Честь… Пронесли ее Сергей, эту высокую человеческую обязанность, с честью?.. Или где-то, в чем-то дал маху? Перед ним стоял сам судья тайги. Стоял, замерев рядом с большим деревом. На таком дереве Ильля-Аки и тогда вырубал тамгу медведя, говоря:

— Выберется он из берлоги, поплетется по тайге, разбирая знаки и письмена, оставленные человеком на деревьях, наткнется на нашу зарубку и сверху оставит свою. «Ага, — воскликнет он, разглядывая причудливые знаки, — человек хочет вознестись надо мной. Не выйдет!» С этой думой медведь оставляет на дереве свою тамгу, знак своего превосходства. На другой год человек на том же дереве повыше делает зарубку. И когда снова к этому дереву придет хозяин леса, подивясь высоте и умению человека, медведь под этим деревом роет себе гнездо, где и застает зимой его охотник, устроив затем медвежье игрище… На этом таинственном представлении, кружась в танцах, забываясь в музыке, воскрешая в песне далекое время, встают века и мгновения жизни манси, и вся окружающая природа с ее зверями, птицами. Характер зверей и птиц, их уловки, хитрости, страхи, ужас, борьба и смерть, смерть геройская, хватающая за душу, встает на этих игрищах во всей полноте и глубине. А человек, его личность, страсти и волнения остаются словно в тени… А может, и нет? А может, то, что говорится о зверях, относится и к людям? Ведь древний человек не выделял себя из окружающего мира. И медведь, как манси, может быть справедливым, честным, простым, наивным, так же ему больно, если ударить, он, как и человек, любит, страдает, ненавидит, радуется, наслаждается, живет…

На этом игрище оживала чуткая, пытливая душа манси, и незаметно уносилась она в сказочный мир духов, которые, если верить преданиям, творили на земле чудеса.

Стояло большое дерево. Рядом с деревом — медведь. Он смотрел и думал, что-то подсчитывая, соизмеряя.

Да, Сергей был теперь вооружен. С этим ружьем не страшны ему ни тяжелая когтистая лапа, ни острые клыки, ни звериная пасть… Но настоящий ли он человек?! Доказать свое превосходство над хозяином священного леса не трудно. А как доказать, что ты настоящий человек, если ты уже не веришь в высокое происхождение не только медведя, но и во все божественное, сверхъестественное, что придумали его предки, дети дикой и гармоничной природы? Хотя Сергей уже давно, кажется, не верил никаким духам, в это мгновение почувствовал себя как-то странно. Точно в нем снова ожили видения детства, представления и вера его предков. Ему было небезразлично, какой шаг сделает медведь: ринется на него или повернет назад, посчитав Сергея не запятнавшим свое высокое имя, как существо земное, похожее на все живое, но мыслящее и одухотворенное…

Окинув пристальным взглядом желтовато-черных глаз окровавленную поляну, дышавшую запахами росомахи, лося, собаки, человека, медведь повернул в сторону, откуда пришел. Мгновение — и он растаял в серебряной мгле, будто привидение…

Сергей опустил ружье. Вздохнул. Воздух был бодрящий, живительный, сладкий… Деревья, словно взявшись за руки, пытались скрыть скудное низкое зимнее солнце. Но лучи его, яркие, золотые, проникая сквозь дремучие ветви таежных гигантов, зажигали белое безмолвие радужным светом жизни.