Много ходит в селе рассказов О сутулом деде моем. Но плохого слова ни разу Я нигде не слыхал о нем. От своей он не бегал доли, Все заботливей и бедней; Половину нашего поля Он очистил от мертвых пней. Он у общества нанимался И махал, махал один. До могилы не разгибался — Столько вымахал десятин. А за ним, за сутулым дедом, Мужики подвигались следом. Землю свежую поднимали, Рвали прямо из-под пенька, Урожай сам-двадцать снимали И везли на свои тока. Только дедушка за мозоли, За подтеки, за синяки Вез под осень с пустого поля Потом политые пеньки: Из-под ясеня, из-под ели, Из-под дуба обхвата в два. Ой, и жарко они горели, Эти каторжные дрова! Он, до гроба чернобородый, Жизнь любил и любил природу. И грачиной зябкой весной Становился он сам не свой. Знал, что скоро оттают горы, Оживут и леса и норы. Птица грянет из-за морей К старым гнездам — скорей, скорей! И просохнет земля, и дед Будет бить по пенькам чуть свет. До могилы чернобородый, Он гордился своей работой. Говорят, что разборчив был, Что дубовые пни любил. Крепко держится дуб за землю, Доставать его нелегко: Глубоко его корни дремлют, Расстилаются широко. Сколько ветры в него ни дули, Ни качали из года в год, Устоял он, не пошатнули, А вот дедушка пошатнет. Он мотыгой копал, лопатой, Молодым топором кромсал. И сдавался пенек рогатый, Из сырой земли вылезал. А за ним покорялись новые, И землисты, и широки… И согнули деда сосновые, И еловые, и ольховые, И согнули его дубовые И осиновые пеньки. А когда навсегда заснули Руки деда, чтобы не рыть, То едва его разогнули В гроб некрашеный положить. И теперь над его могилой Куст калины да крестик хилый. Надпись смыта — не говорит, Кто под этим крестом зарыт. Но живет мой старик в народе, Не погас угольком в золе; Каждый год сила деда всходит, Та, что он отдавал земле. — Был оч бедным, но скрягой не был, Всю истратил ее в свой час. Вот она в каравае хлеба, В молоке, в чашке каши, в нас. Мы и сеем под вольным небом, На земле, что мой дед припас.