Глава 28

7 августа 1941 года

Крейсер «Августа» и корабли его сопровождения шли максимально возможным ходом, вдвое быстрее, чем степенные пятнадцать узлов, на которых они двигались ранее. Позади него медленно полз старый линкор «Арканзас». Два других крейсера и быстроходные эсминцы 7-й эскадры держались с «Августой». Президент спешил, и «Арканзасу» придется догонять их.

Сообщения поступали по всем каналам обмена, от разведки британского Адмиралтейства, от их Флота Метрополии, координировавшего визит премьер-министра, от Оперативной Группы 16, медленно отходящей к Сент-Джонсу на Ньюфаундленде с выжившими из ОГ-1. Капитан «Миссисипи» Джеральд Райт был вынужден бороться с желанием развернуться. Увидев обломки «Уоспа» и «Винсеннеса», он хотел немедленно направиться на север, чтобы разобраться с немецким рейдером, но возобладали более холодные головы.

Адмирал Кинг отдал ему прямой приказ отходить. Кроме того, тот также связался с базой ВМФ на Лонг-Айленде и приказал осиротевшим ударным эскадрильям с «Уоспа» перебазироваться на аэродромы вблизи Шип-Харбор на Ньюфаундленде. Это место быстро превращалось в один из самых активных военных объектов на Восточном побережье. Там уже бросили якоря более двадцати американских военных кораблей, и еще больше направлялись туда. Англичане располагали сопоставимыми силами. Они находились всего в дне пути. Боевые соединения стремились как можно быстрее доставить своих высокопоставленных пассажиров на секретную конференцию, а затем быстро выйти в море, чтобы выследить немецкий корабль. «Летающие лодки» PBY «Каталина» 7-го патрульного авиакрыла и «Маринеры» 71-й и 72-й эскадрилий действовали с Ньюфаундленда, осторожно следя за севером.

Адмирал Эрнест Кинг был шестидесятитрехлетним командующим Атлантическим флотом. Ему были ближе прозвища «Король» или просто «Рей», которые он получил, служа капитаном линкора во время Первой Мировой. Он даже видел бой, будучи наблюдателем на нескольких кораблях Королевского флота в то время. Жизненный опыт сделал его несколько подозрительным и настороженным по отношению к британцами, явно считавшим себя хозяевами Атлантического океана, а все другие корабли находящимися там с их позволения. Тем не менее, хотя Соединенные Штаты были могущественной морской державой, они еще не были готовы реально взять в свои руки Атлантику, как это делали британцы в течение многих десятилетий. Новые базы, арендованные у Великобритании в обмен на пятьдесят старых американских эсминцев были для США лучшим средством для того, чтобы продемонстрировать свою власть, и Арджентия была одной их них.

После Великой войны, Кинг некоторое время барахтался в делах подводного флота, а также на должностях, связанных с военно-морской авиацией, получив свои квалификационные «крылья» в 1927 году. В июне 1930 он был назначен командиром «Леди Лекс» — авианосца «Лексингтон». Он оставался самоуверенным человеком, несколько угрюмым и вспыльчивым, склонным к едкому соперничеству с другими обладателями больших погонов, многие из которых сильно его не любили, и, в конечном итоге оказался почти на кладбищенской должности в Комитете по общим вопросам Военно-морского флота, сборища седых старцев, погрязших в политике и дискуссиях по программам кораблестроения. Одним из немногих его союзников был адмирал Гарольд Старк, главнокомандующим военно-морским флотом, который счел, что он будет в большей степени на своем месте на должности командующего Атлантическим флотом. На эту должность он был, как некоторые говорили «помазан» в конце 1940 года.

Рузвельт однажды описал его как «человека, который каждое утро брился паяльной лампой» за его нрав и склонность молниеносно и легко выходить из себя. Как и генерал Паттон, когда что-то случалось, он неделикатно высказывался относительно «послали же сукиных детей». Он сам был одним из таковых. Его первой мыслью, когда он узнал о потоплении «Уоспа» было приказать капитану «Миссисипи» Райту немедленно найти немцев и пооткручивать им головы. Но старый друг и начальник адмирал Старк посоветовал ему проявить осторожность.

— Англичане говорят, что рейдер способен развить тридцать узлов или больше, — сказал он. — «Миссисипи» развивает не более двадцати трех, и то, если повезет. Эта задача для быстроходных крейсеров — а на одном из них находится президент, так что мы должны благополучно доставить его до пункта назначения.

Кинг неохотно согласился, отдав приказ 16-й оперативной группе отступить, но «старый сукин сын» не был рад и был полон решимости поведать об этом всем вокруг. Ранее он дал капитанам эсминцев приказ действовать агрессивно при столкновении с немецкими подводными лодками, а также составил множество планов на случай столкновения с немецкими надводными рейдерами. Он даже разрабатывал планы на случай столкновения с «Графом Цеппелином», заключив, что этот корабль будет адекватной целью для крейсеров и эсминцев в случае, если им когда-либо доведется столкнуться с ним в море.

Хотя он и относился к британской разведке с определенным подозрением, узнав, что, по мнению Королевского флота, именно этот немецкий авианосец они преследовали, он решил перехватить его первым. Он отправил вперед быстроходные эсминцы 7-й эскадры, приказав им заправиться так быстро, как только возможно и занять позицию, прикрывающую оконечность Ньюфаундленда. И приказал капитану «Миссисипи» Райту занять позицию в непосредственной близости за ними, пока не подойдет достаточно кораблей, чтобы создать адекватную группировку и начать поисковую операцию всерьез.

— Единственное, что меня сейчас волнует, — сказал он, — это чтобы мы перехватили урода раньше, чем это сделают бриты! Если они потопят этот корабль первыми, то будут кукарекать о том, как спасли американский флот ближайшие лет сто. А это меня не устраивает. Они пришли к нам с протянутой рукой, и я бы хотел заполучить на этом деле небольшой трофей для американского флота. Тогда мы сможем заняться реальной проблемой — чертовыми японцами. Если Рузвельт сумеет заставить Конгресс объявить войну Германии, то Тохо и его самурайское братство встанут в строй рядом с Гитлером. Вот где будет реальная работа для нашего флота, а не возить гарнизоны в Исландию и водить за ручку конвои.

* * *

На борту «Кирова» другой «сукин сын» также был зол. Карпов имел напряженный разговор с адмиралом, и вышел из лазарета недовольным и совершенно нерадостным. Вольский непоколебимо стоял на то, что никакие ядерные боеголовки не могли устанавливаться на ракеты без его прямого и однозначного приказа. Карпов пытался спорить, взывал к адмиралу, пытаясь заставить его увидеть логику ситуации, но тот уперся в стенку вместе с Золкиным и отказался слушать. Мало того, он приказал не вступать в дальнейшие столкновения и даже зашел так далеко, чтобы угрожать удалить его с мостика, если он продолжит настаивать, что было оскорбительно, в особенности в присутствии доктора. Все, что ему удалось выторговать у адмирала, это разрешение привести системы вооружения в готовность в случае надобности. Вольский был непреклонен.

Карпов вернулся в свою каюту, раздумывая над этим некоторое время и сокрушаясь, что не мог просто отобрать у адмирала командирский ключ и отдать его Орлову, как он надеялся. На доктора также надежды не было: Золкин определенно был на стороне адмирала, поддерживая его аргументы при любом удобном случае. Он даже зашел настолько далеко, чтобы предположить, что капитан испытывал сильное переутомление, что Карпов решительно опроверг.

Он сидел на койке, и нервное напряжение не давало ему возможности заснуть, в чем он очень нуждался. Взбучка от адмирала пробудила его старые страхи и сомнения. Ему было совершенно ясно, что недолгое командование, которым он наслаждался, заканчивалось, и вскоре Вольский снова будет нависать над ним на мостике. Напряжение последних часов было тяжело вынести, несмотря на всю решимость сделать то, что он полагал должным. Если бы он мог поспать несколько часов, пока Орлов нес вахту, это могло бы помочь ему прочистить голову.

От беспокойства и расстройства он взял книгу и лег на койку. Это были его любимые «Записки из подполья» Достоевского, которую он ранее цитировал на мостике Федорову. Он открыл книгу, перелистывая страницы, и его взгляд задержался на закладке, которую он сделал много лет назад, когда в последний раз читал ее всерьез.

Достоевский писал о несправедливости жизни и жестокости судьбы, сравнивая человека с домовой мышью, жаждущей немного мести.

«Взглянем же теперь на эту мышь в действии. Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить. Злости то в ней, может, еще и больше накопится, чем в l'homme de la nature et de la verite [105] . Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в l'homme de la nature et de la verite, потому что l'homme de la nature et de la verite, по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто запросто справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут справедливость. Доходит, наконец, до самого дела, до самого акта отмщения. Несчастная мышь, кроме одной первоначальной гадости, успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая то роковая бурда, какая то вонючая грязь, состоящая из ее сомнений, волнений… Разумеется, ей остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья, которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку».

Он прервался с посеревшим лицом. Сейчас он спрятался в свою мышиную нору. Он знал, что хотел сделать, он знал, что должен был сделать, и, тем не менее, это было именно то, о чем говорил Достоевский. Он долго обдумывал все эти вопросы, причины и сомнения, ту же «роковую бурду», пугавшую мышь, сидевшую внутри у каждого человека. Ему было стыдно за себя, за то, что он не мог быть сильнее, чем он был. Что значили все его планы, бахвальство и попустительство, если он был не человеком, а всего лишь запутавшейся мышью? Его усталый взгляд снова лег на хорошо знакомый текст, словно ругавший его со страниц, которые он читал уже много раз.

«Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие… Пожалуй, и мстить начнет, но как нибудь урывками, мелочами, из за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется».

Это было о нем, подумал Карпов. Он забивался в мышиную нору и выскальзывал под покровом темноты, чтобы стащить у одного сыр, у другого хлеб. И, конечно, тщательно избегал всех мышеловок, уклоняясь от всего, что могло прищемить ему хвост, в особенности после «Газпрома». Он крался по большому продуваемому старому дому, в который превратилась его страна за сорок лет и все время приносил кому-то боль и страдания. И все это привело его лишь к изводящему ощущению изоляции и сомнения, вплоть до того последнего ужасающего момента, когда Вольский осадил его прямо перед доктором! Теперь он понял, что все эти годы был не человеком, а мышью. Когда дело потребовало найти в себе волю выступить против такого человека, как Вольский, он снова забился в мышиную нору, читая книгу.

Он перелистнул страницу, остановившись на моменте, где персонаж описывал свою неспособность осуществить месть своему сослуживцу и сопернику.

«Струсил я тут не из трусости, а из безграничнейшего тщеславия. Я испугался не десяти вершков росту и не того, что меня больно прибьют и в окно спустят; физической храбрости, право, хватило бы; но нравственной храбрости недоставало. Я испугался того, что меня все присутствующие, начиная с нахала маркера, до последнего протухлого и угреватого чиновничишки, тут же увивавшегося, с воротником из сала, — не поймут и осмеют, когда я буду протестовать и заговорю с ними языком литературным… Но я то, я, — смотрел на него со злобою и ненавистью, и так продолжалось… несколько лет-с! Злоба моя даже укреплялась и разрасталась с годами. Сначала я, потихоньку, начал разузнавать об этом офицере… Один раз я было и совсем уже решился, но кончилось тем, что только попал ему под ноги, потому что в самое последнее мгновение, на двухвершковом каком нибудь расстоянии, не хватило духу».

Эти слова словно обожгли его, опалили и устыдили. Он, наконец, понял, о каком «офицере» писал Достоевский, человеке, стоявшем на последних ступенях служебной лестницы над ним, человеке, которого нужно свалить оттуда, чтобы добиться своего и занять свое законное место, место, заслуженно по праву своего ума и таланта. Североморска больше не было, а вместе с ним не стало и никого, кто мог бы привлечь его к ответственности. Судьба избавила его от этого, и поэтому он должен был пойти к адмиралу, чтобы привлечь его на свою сторону, чтобы сделать то, что было необходимо, а если этого не удастся, отодвинуть его в сторону. Но именно он сам и отошел в сторону. Он, Владимир Иванович Карпов, капитан первого ранга. Он ощущал себя бесполезным, потерянным и униженным. Униженным собственным страхом и некомпетентностью, и единственное, что он мог сделать, это обратить это ощущение в ненависть.

В ненависть не к Вольскому, не к «Папе Вольскому», родному отцу для всего экипажа, а к Адмиралу. Он не был лучше него, по крайней мере, Карпов в это верил. Это был просто человек в форме, только и всего, и убери с этой формы все звезды и полосы на манжетах, его не станет. Вольский стал для него всем, всем тем старым вонючим продуваемым домом, в котором он жил сорок лет замученной мышью. «Я сорок лет слышал тебя через трещину в полу…»

Там, в пустом и полутемном лазарете он, наконец, встретился с больным стариком и потерпел поражение, не от человека, а от формы, которую тот носил, от всех этих звезд и полос на рукавах. От формы, которая была не более чем бессмысленным пережитком страны и системы, которых более не существовало! Адмирал даже пригрозил отстранить его, отнять у него все, чего он добился и выстрадал за долгие годы существования в качестве мыши, те несколько звезд, которые он заработал сам. Что ему было нужно? У него было мало своих?

Карпов сидел некоторое время, пока привычное самодовольство не окутало его теплой пеленой, успокаивая его беспокойный ум. Это была вонючая пелена, он знал это, но привык к ней за все эти годы. Люди привыкали ко всему со времен, и он, к своему стыду, привык и к этому.

Он сидел здесь, в момент, который мог изменить всю его жизнь, и не только его — жизни всех на борту корабля и жизни многих поколений, о который Федоров так беспокоился, и все же не мог решиться. Это была последняя страшная правда, открывшаяся ему, пока он сидел в собственной норе в зловонии собственного стыда. Ему казалось, что он потерпел полный крах, который нельзя было исправить никаким образом, что он был не человеком, а мелкой подлой мышью, что это его судьба, и ее нельзя было исправить. Он не мог стать человеком, не сейчас, ни когда-либо, потому что к конечном итоге не представлял себе, что значит быть настоящим человеком. Он не мог выйти из своей темной норы на свет, который четко откроет его жалкое состояние, и поэтому он не решался. Он не видел ничего, кроме собственной тени, темного пятна на покрытой серой краской палубе. Тень вытягивалась перед ним, когда он шел по длинным пустым коридорам, и это была словно тень человека, которым он никогда не станет.

Он сжал кулаки и смог остановить эти мысли. Он все еще мог сделать то, что нужно. Он все еще мог успеть сделать все прежде, чем Вольский вернется и снова отберет у него корабль. Но затем сомнения и страхи вернулись хорошо поставленным хором. Да, он может сделать это, но что будет потом? Что дальше? Какими глазами будет смотреть на него весь остальной экипаж, все эти мыши, собравшиеся в свой kollectiv? В их глазах будет осуждение, попытка давить на него собственными представлениями о плохом и хорошем, правильном и неправильном, справедливости и несправедливости. Чем больше он думал об этом, тем более это ощущение сковывало его, пока в один момент он не ощутил, как откуда-то из самой глубины души лавовым потоком начинают пробиваться давно сдерживаемые гнев и ярость. Он перелистнул засаленную страницу, и взгляд упал на единственный ответ, который Достоевский предложил на подобную дилемму. «…Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно…».

Карпов закрыл книгу и закрыл глаза. Кто я, спросил он себя? Мышь в норе или человек? Жил ли я вообще? Он внезапно решил для себя все вопросы плохого и хорошего, не понимая, что в этот момент лишился того, на что надеялся — человек в нем умер. На его месте возникло что-то, что могло действовать, самовольно, решительно, безжалостно эффективно, но это был не человек. У этого существа не было никаких моральных ориентиров, лишь бегство от боли и долго сдерживаемая ярость. Единственное, что в нем осталось, это потаенный внутренний гнев, который медленно разгорался, угрожая поглотить его. Он принял это за прилив сил, необходимый человеку, чтобы решиться на что-то, но был не в силах понять, насколько этот порыв был далек от этого.

Капитан резко сел, а затем встал с койки. Он поднялся на нетвердые ноги и попытался успокоиться, глядя на свое лицо в зеркале над умывальником. Он инстинктивно пригладил тонкие волосы, а затем открыл шкафчик над раковиной и достал оттуда небольшую фляжку. Мало что могло принести такое облегчение, как ушедшее ощущение собственной неполноценности. Он сделал глоток водки для храбрости и поставил фляжку обратно. Затем он надел на голову Ushanka и поправил ее, просто потому, что так ему захотелось, а затем резко одернул китель, как это часто делал адмирал.

Пришло время вылезти из норы, подумал он. У него были дела, которые должны были быть сделаны, так что он решил провести еще несколько проверок прежде, чем отдохнуть. Сначала он направиться к ракетному бункеру под палубой и поговорит с этим идиотом, главным старшиной Мартыновым. Затем следовало проведать Трояка… Да, Трояк был крайне важен. Затем следовало зайти в инженерную часть и немного покрутиться там. Последняя остановка на обратном пути на мостик будет последней, или, вернее, первой на пути, который начнется, если он решиться. Он понятия не имел, что случиться после этого. Никто не осмеливался делать что-то, подобное тому, что замыслил он.

Федоров будет мучиться и беспокоится о том, что будет весь остаток жизни. Федоров думал о том, что правильно, а что неправильно, и был парализован, как он в один момент в прошлом. На что он был годен? На то, чтобы израсходовать все силы на то, чтобы закрыться своими старыми книгами по истории и защитить отдаленное будущее, которое они никогда не увидят? Каким же дураком он был! Федоров тоже был мышью, забившейся в нору.

А что же Орлов? Орлов понимал, что будет, возможно, больше, чем любой другой человек на этом корабле. Он понимал это инстинктивно, рефлекторно. Он просто слишком хорошо понимал, что значит жить с зубной болью, и знал, какое облегчение наступает, когда она проходит.

 

Глава 29

— И проконтролируйте, чтобы все «Москит-2» были дважды проверены и все использованные пусковые снаряжены новыми ракетами, старшина Мартынов, — приказал Карпов.

— Все пусковые будут готовы в течение часа, капитан.

— Да уж, постарайтесь, — капитан понизил голос и подался к старшине, чтобы никто из членов экипажа в погрузочной зоне не мог слышать, что он говорил. — А что касается пяти специальных боевых частей, убедитесь, что все они готовы.

— Пяти, капитан? Но мы приняли только три.

— Да, конечно. Три. Я думал о другом. Учитывая характер операции, наилучшим выбором мне представляется MOS-III. Ракета номер десять была проверена дважды? — Карпов полагал, что боеголовки совместимы с каждым из трех типов ударных ракет, которыми был вооружен корабль. MOS-III представляли собой высокоскоростные гиперзвуковые ракеты, размещенные в трех вертикальных пусковых установках по три ячейки каждая. Десятая ракета находилась в отдельной пусковой установке с контрольными пломбами и дополнительной защитой. Он хотел быть уверен, что боеголовка находилась на ней, а не в ядерном погребе.

Старшина был один из немногих на корабле, не считая адмирала Вольского, кто имел сведения о ядерном арсенале. Точное количество и мощность боевых частей хранились в запечатанном конверте в сейфе, который мог быть открыт только одновременно ключами капитана и адмирала. Однако старшина должен был обеспечивать хранение самих боеголовок, и потому также располагал этими сведениями, под присягу никогда и ни с кем не говорить о них. В нормальных обстоятельствах он не стал бы обсуждать эти вопросы даже с Карповым, но капитан определенно знал, о чем говорил. Он занервничал.

— Прошу прощения, капитан. Ракета номер десять?

— Верно, — сказал Карпов твердым хорошо поставленным голосом.

— Но мне необходимо разрешение от…

— От командира корабля — он перед вами, Мартынов. Вы не слышали? — Быстро оборвал его Карпов. — Адмирал болен. Он доставлен в лазарет и его состояние вызывает вопросы. Так что выньте пробки из ушей и слушайте. Я принял полное командование кораблем, Орлов назначен моим старшим помощником. Мне следует приказать ему подтвердить приказ? Он не будет рад. Просто сделайте то, что вам сказано, старшина. Соблюдайте все процедуры и правила техники безопасности. Убедитесь, что система управления запуском настроена на требование вставки командного ключа. Однако, учитывая обстоятельства, а именно то, что адмирал не в состоянии исполнять свои обязанности, у нас нет времени на тонкости правил мирного времени. Установите систему на положение один.

— Я понимаю, товарищ капитан, но он установлен на положение два, и мне потребуется надлежащее разрешение, чтобы произвести перенастройку. — В норме требовались оба ключа, чтобы включить командный модуль, посредством которого можно было ввести код активации боеголовки.

Карпов снова ощутил, что закипает, но сдержался.

— И время уже не мирное, Мартынов. Это война, или вы думали, что мы просто выпустим несколько ракет и они от нас отстанут?

Карпов просто похлопал его по плечу.

— Это прямой приказ. Не беспокойтесь. Все под мою и только мою ответственность. Закончите все до 18.00 или нам всем не поздоровится. То же самое касается П-900. Подготовьте ракету номер десять. — Пусковые установки ракет П-900 или SS-N-27 «Клуб» или «Сиззер» по классификации НАТО располагались на носу, впереди батареи «Москит-2». В отличие от гиперзвуковых высотных MOS-III это были дозвуковые ракеты для ударов по наземным целям, хотя на терминальном участке они переходили на малую высоту и скорость Мах 3.

Карпов снова похлопал старшину по плечу и спешно удалился, не желая давать тому увиливать. Он знал, что у него оставалась также боеголовка для ракеты «Москит-2», но он решил приберечь ее на некоторое время. Всегда было важно иметь запас.

Три боеголовки, подумал он. Всего три. Этот дуболом Мартынов наилучшим образом выполнит его приказ. Все сводилось к тому, что им было нужно больше огневой мощи, а ракеты должны были быть установлены и готовы к пуску. Он понимал, что только что пересек очень опасную черту. Если адмирал Вольский пронюхает об этом, он без сомнения отстранит его от командования и отдаст под трибунал. Тем не менее, то же самое наставление, которое он дал Мартынову, укрепило и его. Это была война. Момент был решающим. Он должен был делать то, что было необходимо, несмотря на приказы Вольского. Если время покажет, что он был неправ, он столкнется с последствиями, но не сдастся без боя.

Он вылез из норы, и уже был не мышью, а чем-то большим — крысой, пробравшейся в недра корабля и принявшейся грызть проводку. Да, он грыз проводку… Он выиграл битву внутри самого себя, по крайней мере, он в это верил. Теперь он должен был победить Вольского. Затем он вступит в бой с британцами и американцами, и закроет этот вопрос навсегда.

С этой мыслью он направился к кубрику морской пехоты за сержантом Трояком и его людьми. Стук его ботинок по палубе придавал ему уверенности, вызывая в уме картину того, как он встретиться в сопровождении почетного с Рузвельтом и Черчиллем. Пока же следовало прощупать твердокаменного сержанта и проверить, как тот отреагирует в случае реального кризиса на корабле.

— Добрый день, сержант.

— Капитан, — Трояк вытянулся по стойке смирно, как и двое его бойцов.

— Вольно. Я просто хотел поблагодарить вас за ваши действия на Ян-Майене. Информация, которую вы заполучили, оказалась очень полезной.

Трояк не нуждался в комплиментах, но кивнул и поблагодарил капитана из вежливости. Операция была простой разведкой — быстро пришли и ушли. Не о чем было говорить.

— Ситуация сложилась несколько запутанная, — сказал Карпов. — Некоторые офицеры могут иметь трудности с пониманием того, что случилось, и нужно найти способ решить проблемы с ними. Они могут реагировать непредвиденным образом на боевую обстановку. Я верю, что вы и ваши люди всегда останутся дисциплинированными и ясно мыслящими. Это поможет нам в ближайшие дни держаться на ровном киле.

Трояк слушал его с каменным выражением лица. Сибиряк был сильным и грубо отесанным человеком, никогда не выражавшим никаких собственных соображений. Мыль о том, что его подчиненные способны проявить расхлябанность не представлялась ему возможным. «Киров» был военным кораблем, а он был главой воинов. Это было все.

— Я думаю, вы меня понимаете, — надавил Карпов.

— Капитан, десантная группа готова к бою и каждый боец готов к исполнению своего долга.

— Благодарю, сержант. Имейте в виду, что я могу нуждаться в вас. Нам предстоят трудные дни и трудный выбор. Кто-то может спасовать перед боем, но вы и я найдем свой путь. Верно? — Капитан искоса посмотрел на него, затем морпехи отдали ему честь и он удалился.

Трояк нашел последнюю реплику странной. Вы и я? В какой-то мере его передернуло от мысли, что Карпов считал себя человеком из того же теста, что и морская пехота. Он позволил себе саркастически улыбнуться, а затем вернулся к чистке с смазке своего автомата.

Карпову оставалась последняя остановка. Он проверил все, что имело значение, все свое оружие в надвигающемся сражении. Оставалась только одно. Он обещал Орлову, что решит проблему с Вольским, и встреча в помещении технического обслуживания под предлогом проверки перенастройки ракет была идеальным прикрытием. Пока он был там, он захватил кусачки и несколько навесных замков. Затем, когда он незаметно прошел к лазарету, его сердце вдруг забилось чаще оттого, что он понял, что ему делать. Пришло время перегрызть последний провод…

Он знал, что это был край пропасти. Приказ, который он отдал Мартынову, мог быть отменен и объяснен. Он мог снова стать мышью и уползти через трещину в полу, чтобы оказаться в своей безопасной норке. Или не мог? Что-то изменилось. Он стал чем-то большим, чем-то более темным, и каждый следующий шаг давался ему все легче. Никто не мог убедить его не делать этого, никакая причина, никакой внутренний голос.

Он слышал голоса адмирала и Золкина внутри, когда спокойно вставлял дужку замка в прорезь в запорном механизме люка, блокируя его с внешней стороны. Руки задрожали, но он заставил себя сохранить спокойствие. Замок тихо щелкнул. Он взял кусачки и потянулся к толстому серому кабелю внутренней системы связи, и когда они щелкнули, перерезая провод, что-то словно щелкнуло в его голове. Вольский был последним остатком власти, которую имели те старые люди в темно-синих пальто, той старой системы, оставшейся в Североморске. Однако этот же звук означал и то, что он сломал последнее звено. Дело сделано. Он перегрыз последний провод. Он твердо встал на свой путь, к добру или к беде.

Он глубоко вздохнул и вслушался, но голоса по другую сторону двери продолжали спокойный разговор. Вольский и врач были заперты в лазарете, и капитан пошел прочь, стараясь идти как можно тише и радуясь, что никто из членов экипажа не видел его в этом коридоре.

Вскоре он вернулся на мостик за два часа до конца вахты Орлова. Он поманил начальника оперативной части рукой в инструктажную, закрыв за собой люк, чтобы поговорить наедине. Теснота помещения помогла ему успокоиться, словно он оказался в тихой темной норе.

— Вольский очнулся, — сказал он, тяжело дыша. Он ощутил холодный пот на лбу, даже в холоде мостика. — Доктор сидит с ним, словно наседка, и, похоже, он идет на поправку. У нас не так много времени, Орлов.

— Что вы хотите сказать?

— Вы понимаете, что я хочу сказать. Вольский не был рад узнать, что мы атаковали американцев. Он становиться мягок и нерешителен. Он говорил о том, что следует направить корабль в открытый океан. Он не видит открывшейся перед нами возможности.

— Возможно, — сказал Орлов. — Но что делаете вы, капитан? Вы ведете нас на юг прямо в гущу событий. Если бы мы повернули на восток, мы бы избежали столкновения с американцами.

— Что? Уже спелись с Федоровым? Пытаетесь меня растрогать? А, Орлов?

— Вы меня не так поняли. Мы нанесли им тяжелый урон, и теперь они на нас злы. Вы понимаете, какими будут последствия.

— Теперь говорите как Вольский. — Карпов не был счастлив это слышать. Он сложил руки на груди, а затем погрозил начоперу пальцем. — Подумайте, Орлов. Мелких воров вешают, да? Но крупные уходят. — Он имел в виду старую русскую пословицу, значившую примерно «укради три копейки, и тебя повесят, укради пятьдесят и тебя похвалят».

Капитан знал, что не оставалось места ни для каких полумер. Они атаковали как британский, так и американский флоты. Они не встретят никакого дружественного корабля в мире, ни сейчас, ни когда-либо. Он знал, что несет полную ответственность за выбор, который сделал в разгар боя, но не мог сказать, мог ли он поступить иначе. Англичане атаковали его своими кораблями и самолетами, полные решимости обнаружить и уничтожить «Киров». Капитан понимал, что поступил так, как поступил бы любой подготовленный морской офицер в подобных обстоятельствах — он оборонялся, используя все мастерство и все средства, имевшиеся в его распоряжении. Он изо всех сил постарался вцепиться в этот образ себя, используя весь свой немалый ум, чтобы оправдать свои действия, вне зависимости от того, насколько порочной была эта логика и сколько vranyo тонко вплелось в его рассуждения.

Имея Орлова на своей стороне, он мог рассеять это ощущение затравленности и изоляции, преследовавшее его. Несмотря на все свои амбиции и настойчивость в продвижении окольными путями, Карпов взвалил слишком большой груз на свои покатые узкие плечи, когда «перегрыз последний провод». Он начинал ощущать тяжесть того, что сделал и искал союзника, сильную руку, способную поддержать его.

— Я полагал, что могу рассчитывать на вас, Орлов. Посмотрим правде в глаза, поставим вопрос ребром и примем решение, — он повторил все старые аргументы, все, что он смог придумать в темной безопасной мышиной норе. — Мы никогда не вернемся, и никто в Североморске не привлечет нас к ответу за то, что мы сделали. Мы ни отвечаем ни перед кем, кроме самих себя, понимаете? Это война, мы на военном корабле и располагаем достаточной силой, чтобы взять историю за горло, если мы решим, что это нужно. Но для этого нужен человек, а не старый колеблющийся адмирал со слишком большим количеством полос на рукавах. Время Вольского прошло. А что же вы и я? У нас впереди достаточно лет жизни и власть сделать эти годы максимально благоприятными. Мне нужно знать, кто вы, Орлов. Человек или намерены стоять на мостке как школьник, когда вернется Вольский?

— Мыши начинают чувствовать себя свободными без кота поблизости, — констатировал очевидное Орлов. Подобный афоризм мог выдать на его месте любой. — Вы понимаете, что говорите?

— Конечно, понимаю. Вольский будет разворачивать нас на каждом шагу, и в решающий момент уйдет, или, что еще хуже, наши враги соберут достаточно сил, чтобы убить нас всех.

— Но остаются младшие офицеры — и экипаж. Они относятся к этому жирному старику как к отцу. Если им поставить выбор между адмиралом и вами, капитан, я не сомневаюсь, на чью сторону встанет большая часть экипажа.

На лице Карпова отразилось раздражение, но он удержал эмоции под контролем. Орлов повторял все те же аргументы и опасения, которые он сам обдумывал в своей норе, все те же изводящие причины, по которым он должен был сидеть в вонючей норе жалкой мышью.

— Орлов, никто из нас не выиграет конкурс симпатий. Но я не думаю, что любой член экипажа подскакивает, когда вы начинаете рычать потому, что любит вас. Они подскакивают, потому что признают силу и волю. Они подскакивают потому, что в противном случае вы подбодрите их сапогом под зад. Вы знаете, почему занимаете эту должность, Орлов, вовсе не потому, что очень умны, верно? Это потому, что вы знаете, когда сжать кулак и знаете, как разбить человеку лицо, если он станет для вас проблемой.

Орлов улыбнулся и кивнул.

— Вольский будет проблемой, — сказал он все еще приглушенно. — Золкин, вероятно, тоже. — Он колебался, в его глазах отражалась неуверенность. Он видел силовые игры подобного рода в российском криминальном мире, полном головорезов, рыхлых союзов банд и боссов, и видел немало тех, кто потерял свое место и немало тех, кто был убит, пытаясь действовать, как Карпов. Но это был не криминальный мир, это был военный корабль. Это будет бунт… Да, для этого было специальное определение, и на российском флоте не случалось бунтов с тех пор, как Сабин попытался увести фрегат «Сторожевой» в Ленинград в 1975. Он был повешен за это, а его главный помощник получил восемь лет за соучастие. Орлов оценил то, что предлагал Карпов и понял, что его план требовал более чем одного участника.

— А что делать с ними? — Категорически спросил он. — Вы не можете убить их. Убейте Вольского, и вам придется оглядываться всю оставшуюся жизнь на этом корабле. Экипаж уважает его не просто так, Карпов. Он не просто начальник. Им это не понравиться, поверьте мне, и некоторые найдут в себе мужество, чтобы что-то сделать, когда поймут, что это сделали вы.

— Вот вы о чем? Кто поддержит нас, Орлов? Не беспокойтесь, с ними ничего не будет, конечно нет. Никто не говорит об убийстве — не считая англичан и американцев. Они враги, Орлов. Думайте о том, о чем нужно, а Вольского и Золкина просто оставьте мне, — он закончил дискуссию, решив не говорить о том, что сделал. Однако поняв, что Орлов все еще колеблется, он разыграл последнюю карту. — Я говорит с Трояком, — прошептал он. — Он и его люди будут готовы, когда я их вызову.

— Вы действительно добились этого от Трояка? — Орлов выдавил из себя наполовину искреннюю улыбку. — Он поддержит вас? Вы в этом уверены?

— Трояк не ребенок. Он знает, что такое приказ. Он будет исполнять свой долг. И я также говорил с Мартыновым. Он тоже с нами. — Капитан допустил натяжки в обоих случаях — всего лишь легкое vranyo, в котором он был великим мастером и допускал без каких-либо угрызений совести. В его понимании Мартынов был с ним, потому что он ему так приказал — как и Трояк. Они будут делать то, что он им сказал, если он каким-то образом сможет удалить со сцены Вольского на несколько важных дней или даже часов. После этого они смогут достичь какой-то договоренности, но к тому моменту дело будет сделано.

— Мартынов? Это лопочущее чмо? Он всего лишь занимается ракетами и боеголовками. Как он может быть нам полезен?

— Не будьте дураком. Он имеет допуск к спецбоеприпасам, и у меня был разговор с ним во второй половине дня. В десятых установках передних батарей будут намного более зубастые средства.

— Вы приказали ему установить…?

Карпов поднял палец, прерывая Орлова, и они оба покосились на дверь. Начопер вдруг понял, что это было не просто обсуждение, Карпов уже начал действовать! Капитан перешагнул незримую красную линию, нарушив прямой приказ адмирала.

— Но Вольский отдал прямой приказ! — Прохрипел он.

— Если хотите рыбы, нужно залезть в воду, Орлов. Вольский болен. Я принял командование и отменяю этот приказ в рамках своих полномочий капитана корабля. Мне нужно знать, готовый ли вы идти за мной, когда все начнется, Орлов, потому что все начнется очень скоро. В противном случае нам с вами придется стоять по стойке смирно и говорить «да, товарищ адмирал» и «виноват, товарищ адмирал», когда Вольский снова примет командование. Как долго это будет продолжаться? Что мы будем делать, если он прикажет повернуть на восток? Мы в ключевом моменте истории. Следующие три дня будут им. Мы либо начнем действовать, либо упустим свой шанс. У нас есть Мартынов. У нас есть Трояк и его морпехи, и у нас есть многие другие. Не думайте, что я единственный, кому надоели шатания Вольского. На корабле есть и другие. Вы один из них?

Сейчас он лгал. Это было уже не легкое хвастливое vranyo. Это было не просто легкое искажение реальности. Нет, это была lozh, прямая и чистая, которую Карпов произнес со всем мастерством двуличия, которое оттачивал на протяжении многих лет.

— Мы можем разбить врага здесь и сейчас, раз и навсегда, и никто не сможет побеспокоить нас снова. Давайте, Орлов. Вы не сможете усидеть на двух стульях. Что случиться? Мы их разобьем! Вы готовы?

Начопер на мгновение задумался, глядя Карпову прямо в глаза, и ни один из них не моргнул. Затем он расстегнул китель и приподнял его край, чтобы показать капитану гладкий серый автоматический пистолет, засунутый за пояс.

— Да, я готов, босс, я и «товарищ Глок», — мрачно сказал он. Затем он опять прямо посмотрел на капитана. — Но ответьте мне, Карпов. Что вы намерены делать? Каков ваш план? Вы намерены посетить эту секретную встречу Черчилля и Рузвельта?

Карпов глубоко вздохнул. Что-то внутри его переменилось, он ощутил, как бремя, которое он тащит от одного поста на корабле к другому словно стало легче. Он был не один. Теперь это была не только его судьба. Орлов остался Орловым, как бы то ни было. Он видел надвигающуюся проблему и был готов. И почему он в нем сомневался?

Он ощутил ледяное спокойствие, заглушившее последний робкий внутренний голос. Да, он собирался кое-что разбить, и теперь у него был молоток в сильной руке его начальника оперативной части.

— Боюсь, что мы намерены сделать намного больше, — сказал Карпов. — Да, Вольский говорил об этой встрече Рузвельта и Черчилля. Возможно, он считает, что сможет явиться туда и вступить в переговоры, но это похоже на дележ шкуры не убитого медведя. Мы намерены сначала убить этого медведя, Орлов — вы, я, и «товарищ «Глок».

 

Глава 30

7 августа 1941 года

От завесы секретности вскоре мало что осталось. Слишком много людей видели удар по «Уоспу» или слышали о нем, или пострадали в результате него. Одним из них был гражданский репортер, находившийся на борту «Миссисипи» для освещения оккупации Исландии. Так или иначе, информация об атаке просочилась, передаваясь от пилота к матросу, а дальше по кабелям и через эфир, и, наконец, достигла США, где в тот же день, 7-го августа, «Нью-Йорк Таймс» вышла под заголовком, набранным жирным и резким шрифтом:

«НЕМЦЫ АТАКУЮТ! АВИАНОСЕЦ «УОСП» ПОТОПЛЕН! ТЯЖЕЛЫЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПОТЕРИ».

Кошмарный новый немецкий рейдер все еще на свободе!

Рузвельт созывает чрезвычайную сессию конгресса.

В статье были упомянуты некоторые события, однако имела место заметная нечеткость относительно того, где произошло это нападение, и что это был за немецкий рейдер. Еще более неясным оставалось то, когда президент намеревался созвать экстренную сессию Конгресса и даже то, где в действительности находился сейчас президент.

Журналисты мгновенно наводнили пресс-центр Белого дома, но остались ни с чем и не получили никаких новых сведений. Им было сказано, что президент проводил совещание с Объединенным комитетом начальников штабов, но больше ничего сказано не было. В частности, того, что Рузвельта даже не было в стране — в это время он находился на борту крейсера «Августа», мягко идущего в Шип-Харбор в заливе Арджентия.

Адмирал Тови находился на борту «Короля Георга V», слушая радиопередачи на коротких волнах из Нью-Йорка, когда из радиорубки показался Бринд с распечаткой дешифрованного сообщения в руках и с озадаченным выражением лица.

— Боюсь, я дал вам плохой совет, адмирал, — сказал он. — Адмиралтейство сообщает, что «Граф Цеппелин» находится у Штеттина. — Выводы были очевидны, и он больше ничего не сказал.

Тови беспокойно потер лоб.

— Кот вылез из мешка, — сказал он. — История просочилась в прессу, американцы возмущены. Я полагаю, что этого следовало ожидать, но мы до сих пор понятия не имеем, что это за корабль, и я даже не знаю, как начать думать, чтобы до чего-то додуматься.

— Что же, американская PBY из Рейкьявика обнаружила немецкий корабль несколько дней назад, сэр, и они сделали несколько фотоснимков.

— Снимков? Чертовски вовремя. И что на них видно?

— Боюсь, что ничего хорошего, сэр. Блэтчли-Парк говорит, что это крупный крейсер, очень большой, возможно, линейный. Они заметили на носу корабля члена экипажа и оценили его размер. Эта чертова штука имеет девятьсот футов в длину и примерно сто в ширину.

— Боже мой, что за монстр. Больше, чем «Король Георг V». Да он больше, чем любой корабль флота. Даже больше «Бисмарка»!

— Тем не менее, на нем не видно ничего, кроме нескольких орудий вспомогательных калибров, а необычно пустая носовая часть палубы покрыта чем-то похожим на грузовые люки. Учитывая то, что известно о возможностях этого корабля, они пришли к выводу, что там хранятся ракеты, которые поднимаются на палубу для запуска или, возможно, даже выпускаются через эти люки прямо из-под палубы.

— Поразительно, — сказал Тови. — Я знал, что немцы разрабатывают нечто подобное этим ракетам, но вся наша разведка говорила, что это будут бомбы для сброса с самолетов.

— Верно, — кивнул Бринд. — Ребята из «ВР» называют их «Фриц-Х». Они также упоминаются в сообщении от адмиралтейства. — Он посмотрел на распечатку и зачитал: «Учитывайте наличие у противника управляемых бомб типа «Фриц-Х» или, вероятно, более передовых управляемых ракет «Хеншель Hs-293».

«Хеншель-293» был разработкой, ведущейся под руководством блестящего математика и авиаконструктора Херберта Вагнера, и был ответом Германии Блэтчли-Парку и гению Алана Тьюинга. Вместе с другими известными физиками — Шрёдингером, Гейзенбергом и конструктором Вернером фон Брауном он был привлечен к разработке немецкого «чудо-оружия». Радиоуправляемая планирующая бомба «Фриц-Х» разрабатывалась с 1938 года, а «Хеншель-293» был новым подходом к проблеме атак британских конвоев. Немцы построили учебные и производственные центры для ракет в провинциях Коньяк и Бордо на юге атлантического побережья Франции, в дополнение к многочисленным объектам в районе Гамбурга и Киля, а также базам Бергамо и Фоггия в Италии. Планирующую бомбу, похожую на «Фриц», пытались преобразовать в ракету с жидкостным двигателем. Насколько было известно Блэтчли-Парк, проект находился в стадии испытаний. Если только это не была предсерийная партия ракет, установленных на корабль и способных наносить удары с пугающей силой и точностью.

Именно это до сих пор сбивало с толку британскую разведку. Как немцы могли добиться подобной дальности и точности? Все, что удалось узнать об этой программе, говорило, что ракете все еще был нужен наводчик-оператор, способный видеть цель и направлять ракету. И большую часть пути до цели ракете предстояло провести подвешенной на самолет, крупный бомбардировщик. Дальность полета самой ракеты была весьма ограничена, и это противоречило всему, что было сообщено с кораблей, подвергшихся удару. Они не видели никаких признаков вражеских самолетов поблизости. По всем сообщениям, враг мог наносить удары ракетами, находясь не только вне пределов видимости, но и вне зоны досягаемости радаров!

В конце концов, все вернулось к воздушным объектам, которые наблюдались поблизости от немецкого корабля в первые дни после его обнаружения. Было выдвинуто предположение, что немцы могли запускать морские разведчики, вроде тех, что базировались на линкорах и крейсерах, и использовать их в качестве носителей средств обнаружения и наведения. В Блэтчли-Парк предположили, что первоначально ракеты запускались в общем направлении целей, а затем начинало работу некое устройство самонаведения, возможно, на основе небольшого радара, установленного в носовой части ракеты. Это действительно объясняло многое, но в равной степени шокировало — потому что выходило, что у немцев имелась рабочая модель в то время, как аналогичные разработки Союзников находились на зачаточном уровне.

— Мы думали об этом с самого начала, — сказал Бринд. — Но будь же я проклят. Ни один из наших пилотов не смог взглянуть на эти самолеты поближе… Не считая того странного сообщения, что мы получили с метеостанции на Ян-Майене.

— Вы говорите о вертолете? — Даже это слово звучало для Тови как-то странно, не говоря уже о самой концепции самолета без крыльев. Однако представление о вертолетах существовало еще со времен Леонардо да Винчи, и он признавал возможность того, что немцам удалось снова опередить их и создать рабочую модель.

Тови вздохнул.

— Сначала мы получили известие, что «Тирпиц» вышел на дело. Затем Блэтчли-Парк говорит нам, что это «Адмирал Шеер». Затем мы решаем, что это «Граф Цеппелин», а теперь… А теперь немецкие корабли закончились, Бринд. Мы что-то упускаем, в самой конструкции этого корабля. Ракеты могли быть разработаны в подземных центрах, очень очень тихо и неприметно. Но корабль! Чтобы иметь что-то подобное, немцы должны были заложить его годы назад, и мы оба знаем, что у них не так много верфей, способных строить крейсера.

Бринд был явно озадачен.

— Первоначально немцы заложили два корабля по программе строительства авианосцев, сэр. На корабль «В» был заключен контракт на постройку, но корпус не был завершен. Немцы приостановили строительство и отправили его на слом после начала войны в сентябре 1939. У нас были подозрения, что они могли попытаться перестроить крейсер или, возможно, океанский лайнер в авианосец, но эти фото позволяют положить конец подобным спекуляциям. И вот что странно — не было никакой информации из Берлина обо всем этом деле. Можно было ожидать, что они раскукарекаются по поводу этого столкновения, или хотя бы сделают какое-то заявление по поводу атаки на оперативную группу флота США. Я знаю, что опять начинаю тыкать пальцем в небо, и помню о том, как направил вас по ложному пути насчет «Графа Цеппелина»…

— Не беспокойтесь, Бринд. Говорите, что думаете.

— Хорошо, сэр. Возможно, это вовсе не немецкий корабль…

* * *

События бежали дальше по мере того, как американские, британские и непонятно чей корабль шли курсами, сходящимися, похоже, у Ньюфаундленда. Англичане беспокоились относительно того, что рейдер повернет на восток и направится в Атлантический океан, но небольшой рыболовецкий траулер, находившийся к побережью Ньюфаундленда, заметил одинокий корабль, идущий на юг от места, где был потоплен «Уосп». Видимо, немецкий капитан убедился в своей неуязвимости и решил действовать более смело, и, в то же время, сбавил ход. Траулер оценил скорость корабля в двадцать узлов.

В это время Тови находился примерно в 225 милях к югу, а американская Оперативная группа 16 в 150 милях к северо-западу от него. Сомервиль находился на равном удалении с юга, и три группы словно образовывали стальное кольцо, сжимавшееся по мере их сближения на сходящихся курсах. Затем поступило еще одно сообщение от PBY: вражеский корабль ко всеобщему удивлению изменил курс, но не на юго-восток в Атлантику, а на юго-запад, и должен был достигнуть побережья Ньюфаундленда в течение двадцати четырех часов.

— Вот наглец, — воскликнул Тови. — Он что, решил, что Королевский флот просто подожмет хвост и побежит домой?

— Скорее похоже на то, что у них появились иные идеи, — сказал Бринд. — Возможно, они могли пронюхать об этой секретной встрече.

— Зачем еще они могут идти таким курсом? — Покачал головой Тови.

— Возможно, чтобы заправиться, — предположил Бринд. — Возможно, где-то там укрыт танкер, который не обнаружили американцы. Погода была довольно тяжелой. Опять же… Они могут знать о визите премьер-министра, и если корабль продолжит следовать этим курсом, залив Арджентия окажется в зоне поражения его ракет.

Тови удивленно поднял брови.

— Черт, — сказал он. — Но как немцы могли узнать все об этой встрече? Я сам узнал подробности всего несколько дней назад!

— Верно, сэр, но, тем не менее, при нынешних курсе и скорости рейдер доберется туда к завтрашнему утру. — Бринд указал на карте на северо-восточную оконечность Ньюфаундленда. — Он взял кронциркуль и аккуратно нанес на карту круг. — Это оценочная зона поражения его ракет. — Дуга охватывала весь залив Арджентия.

— Мы должны что-то сделать, Бринд. Будет не очень хорошо, если мы позволим Джерри насажать ракет в премьер-министра, верно? Взгляните… Если мы бросим все и выжмем всю скорость, которую только сможем, мы, возможно, успеем прикрыть побережье и запереть рейдер в Лабрадорском море. Все, что нам нужно будет после этого, это развернуться в линию и двинуться на север, — Тови повел рукой, словно бросая теннисный мяч, и ткнул пальцем в немецкий корабль, находящийся на полпути к Гренландии. — У нас достаточно кораблей, чтобы перекрыть более двухсот миль. И мы поймаем его, Бринд. Он влез в петлю этим маневром, и попадет прямо в наши жернова.

Адмирал рассмотрел этот план и немедленно связался с премьер-министром, попросив рассмотреть вопрос о переходе на скоростной крейсер, который сможет продолжить путь, будучи надежно прикрытым кораблями, собравшимися в регионе. Этим он также получал в свое распоряжение «Принца Уэльского» для боя, который надеялся закончить всего через несколько часов.

Черчилль сначала проигнорировал его, надеясь увидеть морской бой собственными глазами. «Хотите от меня вышвырнуть меня отсюда, адмирал?» — Сказал он. — «Я надеялся, что смогу увидеть, как вы покажите зубы немецкому кораблю». — Однако в конечном счете его удалось убедить, что это было бы в высшей степени неразумно, и предстоящая встреча с ФДР в заливе Арджентия была уважительной причиной. Премьер-министр перешел на крейсер «Девоншир». К счастью, адмирал Паунд отправился вместе с ним. Тови также отправил с ними три эсминца, «Эхо», расположившийся впереди, и «Эклипс» и «Эскейпед» по бокам. Получившая обозначение «Оперативная группа «С», группа кораблей помчалась к месту судьбоносной встречи в заливе Арджентия на полной скорости в 34 узла.

Это позволило адмиралу Тови направить остальные силы флота метрополии, включая «Принца Уэльского» на северо-запад, что в конечном итоге позволяло им оказаться к востоку от американской оперативной группы 16. Получив сведения о составе американской группы, он рассудил, что имея в общей сложности шестнадцать кораблей, в том числе три линкора, линейный крейсер, пять крейсеров и семь эсминцев, растянувшихся на 200 миль от побережья Ньюфаундленда, он имел хорошую позицию, чтобы найти и придушить вражеский рейдер, когда его корабли повернули на север.

* * *

И это были еще не все силы. Благополучно доставив на место Рузвельта, американцы высвободили достаточно сил, чтобы усилить группировку линкорами «Нью-Йорк» и «Арканзас», а также тремя или четырьмя быстроходными крейсерами и вдвое большим количеством эсминцев 7-й эскадры эсминцев. Адмирал Старк убедил Кинга, что это была работа для крейсеров.

— Оставьте линкоры позади, — предложил он. — Мы сможем использовать их зенитные орудия, чтобы усилить противовоздушную оборону залива, если немцы попытаются запустить по нам свои планирующие бомбы и ракеты. — Он также хотел, чтобы Рузвельт находился на наиболее бронированном корабле из имевшихся, а также понимал, что только крейсера и эсминцы имели достаточную скорость для морской охоты. Он быстро сформулировал это в терминах, понятных и близких Кингу. — Спускай гончих, Рэй. Затравим урода собаками. Старые линкоры преградят ему путь в случае чего, а кроме того, там уже есть «Миссисипи», и я думаю, что тебе нужно сделать его вратарем в этой игре.

Кинг согласился. Он тоже считал, что будет наилучшим решением оставить неповоротливые линкоры «Нью-Йорк» и «Арканзас», они же «Королева Бродвея» и «Старый Арки» соответственно, в заливе с Рузвельтом и высокопоставленными военными в ожидании прибытия Черчилля. Быстроходные крейсера «Бруклин», «Нешвилл», «Аугуста» и «Тускалуза» вышли в море через несколько часов. В родной гавани остался пустым причал, где когда-то стоял «Винсеннес», и у них были к врагу свои счеты.

Когда Маршалл напомнил, что США технически оставались нейтральной стороны, Кинг просто взвился.

— Скажите это Джону Ривзу и остальному экипажу «Уоспа».

Час спустя Рузвельт подготовил и издал президентский указ военно-морскому флоту США, требующий обнаруживать и топить любые враждебные корабли в пределах 300 миль от Ньюфаундленда. Американцы все более и более приближались к открытому объявлению войны, для которого оставались лишь формальности. Рузвельту лишь следовало убедиться, что адмирал Кинг понимал, что англичане находились в этой зоне и не являлись вражескими кораблями, несмотря на все отвращение адмирала к «вероломным овсяникам», как он их называл.

Медленно тикали часы, приближая время «Ч», не оставлявшее иных мыслей всем, вовлеченным в операцию. Эти же часы тикали и на борту «Кирова».

* * *

В то же время, как Карпов давил на Орлова, добиваясь поддержки, адмирал Вольский и Золкин заканчивали свой разговор в лазарете.

— Не беспокойтесь о Карпове, — сказал доктор. — Если он развяжет еще один бой, я лично помогу тебе пройти на мостик.

— Карпов опасен, — сказал Вольский. — Он заявляет, что думает лишь о корабле и его экипаже, но я ощущаю, что есть что-то еще.

— Согласен, — сказал Золкин. — Это заметно по его глазам. Он о чем-то думает, что-то замышляет. Это можно понять по его движениям. Но поймите ситуацию, Леонид. Да, он капитан корабля, но он не капитан, пока вы находитесь на борту.

— Профессиональная зависть?

— И не только. Это своего рода отрицательная реакция на присутствие кого-то с большими полномочиями. По-моему, он рассматривает всякое собственное суждение как истину в последней инстанции и глубоко возмущается любому вмешательству. Да, от относится к тебе с уважением, которое предписывает твое звание, но лишь на словах, а на деле видит в тебе препятствие, или, что еще хуже, постороннего на корабле, принадлежащем ему по праву. Я видел тысячи таких людей как он за долгие годы. Похоже, Россия-матушка разводит их в промышленных масштабах. Заметил, как он всякий раз закрывается, если ты ему возражаешь? Он складывает руки на груди, его глаза сужаются, в его облике начинает отчетливо быть заметно неприятие, возмущение, даже досада.

— Он эгоист, это совершенно точно.

— Тебе следует проявлять осторожность. Он может быть опасным и непредсказуемым врагом.

— Думаешь, Карпов попытается подорвать мое положение?

— Возможно. Мы находимся не в нормальных условиях, дружище. Североморска больше нет. Вся цепочка командования на борту корабля проистекает из полномочий, которые дали нам люди из мира, которого больше не существует. Да, все выполняют приказы. Он говорят «так точно!» или «никак нет!», но это просто привычка, своего рода условный рефлекс.

— Я думал, что неоднократно заслужил их уважение, — сказал Вольский.

— Это так, и это твое главное преимущество на данный момент. Убери эту форму, Леонид, и мы все окажемся просто людьми, которые делают странные вещи в условиях экстремального давления. В отношении Карпова люди подчиняются ему как старшему по званию, но я не думаю, что за ним пойдут, как за человеком. Что же касается тебя, то экипаж тебя искренне любит и уважает, и они пойдут за тобой, а не за твоим званием. Ты для них «Папа Вольский», гранд-адмирал флота. Кто-то тебя боится, кто-то видит в тебе отца. Но иногда отцы бывают своенравными, а дети своевольными, верно? Такой «сын» у тебя есть, это Карпов. И когда такой как он, ощущает угрозу, он начинает искать союзников прежде, чем действовать.

— На корабле?

— Ну а где же? И ты должен понимать, что здесь очень мало людей, смотрящих на мир собственными глазами.

Вольский помолчал какое-то время. Его лицо приобрело болезненное выражение, брови нахмурились, а взгляд устремился куда-то вдаль, словно он рассматривал что-то в далеком уголке своего ума.

— Я старею, Дмитрий, — угрюмо сказал он. — Я надеялся дожить свои последние годы дома, с внуками и красивым садом. А теперь я здесь, у меня на плечах лежит судьба мира, а того, что я считал домом, больше даже не существует, как ты только что сказал. И это понимает умом или душой каждый на этом корабле, а более молодые люди более деятельны. Они видят впереди возможность что-то изменить, чего-то добиться, а не найти покой и легкость. Они еще не жили достаточно, и они добиваются своего. А я? Я устал. Я хочу расположиться под пальмой с бокалом хорошего вина и почитать книгу. И тем не менее, я не думаю, что кто-либо из нас найдет твой остров с горячими полинезийками. Все приближается к точке кипения. Мы не можем просто плыть и стрелять в любой корабль, оказавшийся рядом с нами. В какой-то момент нужно будет принимать решение. И оно должно будет быть принято.

— Какое решение, Леонид? Что ты намерен делать?

— Иди в залив Арджентия на подписание Атлантической Хартии. Возможно, я смогу обеспечить варенье и мед и для России.

— Но как? Как ты собираешься пойти туда сам и высказать свое мнение Черчиллю и Рузвельту после всего, что сделал Карпов?

— Я все решил. Сталина туда не приглашали, но все они прибыли со своими генералами и адмиралами. Я гранд-адмирал Российского Северного флота. Ты сам сказал это.

— Да, я так сказал, но сможешь ли ты сказать это Черчиллю и Рузвельту? Это рискованно, Леонид. Допустим, ты сможешь убедить их в том, кто мы и что мы и откуда мы появились. Допустим, они поверят во все это. Разве тогда они не увидят в тебе ценное средство?

— Конечно. Я на это и рассчитываю.

— Но подумай… Если бы в наши дни шла война, а тут появился человек, который знает все, что должно будет случиться, каждый бой, каждую ошибку. Ты бы не попытался оставить его при себе?

— Думаешь, они попытаются захватить меня?

— Думаю, тебе стоит рассмотреть ситуацию, когда тебе будет нелегко вновь обрести свободу.

Адмирал обдумал это и кивнул.

— Я понял это некоторое время назад, — признал он. — Но хотел узнать, что думаешь об этом ты, и полагаю, что ты прав. Нанести визит Рузвельту и Черчиллю было бы заманчиво, даже интересно. Но в высшей степени неразумно. Я думал об этом долго, возможно, даже слишком долго.

— Не поэтому ли ты позволил вести корабль этим курсом? — Продолжил сеять сомнения Золкин. — Ты думал об участии в этой встрече? Боюсь, что у Карпова другие планы. Попомни мои слова, он намерен показать силу, и если Союзники ответят, он встретит огонь и только огонь. Так что, старик, если ты намерен когда-либо еще почитать под пальмой, лучше бы тебе оказаться на мостике. Я подтвержу, что ты здоров и дееспособен. Сейчас вахта Орлова. Карпов рыщет где-то внизу, но думаю, тебе стоит оказаться там как можно скорее.

Вольский вздохнул.

— Полагаю, ты прав. Я ощущаю себя намного лучше. Спасибо, Дмитрий.

— И, адмирал… — Если вам потребуется союзник, вы можете рассчитывать на меня. Я не шутил, когда говорил Карпову, что это мое дело — определять здоровье любого человека на борту, будь то здоровье физическое или психическое. Если Карпов станет проблемой…

Вольский снова кивнул.

— Будем надеяться, что не станет, — тихо сказал он.

* * *

Холодное серое море продолжало набухать, а с ним назревали и проблемы. Роденко отправил Ка-40 для слежения за группой американских кораблей, приближающейся с юга. Они повернули на юго-запад на курс 230 градусов, который позволил бы им обогнуть Ньюфаундленд. Орлов, следуя указаниям Карпова, следовал параллельным курсом севернее. Ранее они обнаружили одиночный самолет вблизи Ньюфаундленда, но Орлов приказал отпустить его. Он не хотел объявлять боевую тревогу и сбивать самолет при помощи ЗРК. Кроме того, не нужно было давать адмиралу поводов вернуться на мостик.

Когда Карпов вернулся, Орлов сдал вахту с удовлетворением. Ему нравилось быть вторым, и он не был слишком уверен в себе в части тактики и боевых действий на море. Если что-то случилось бы, он мог бы полагаться на Самсонова, но Карпов не был капитаном просто так. Он знал, куда какой курс занять, куда стрелять и как быстро двигаться.

Карпов оценил ситуацию и скомандовал увеличить ход до тридцати узлов. Его сердце колотилось в такт машинам корабля. Как скоро Вольский попытается проникнуть сюда? Когда следующий дурной матрос сунется в лазарет и обнаружит, что люк опечатан? Внутренний голос все еще пищал ему, жалобно и страшно, словно мышь, что они все еще мог все изменить. Он мог помчаться вниз, лично открыть запоры и обвинить во всем неведомого заговорщика. Он мог начать разбирательство лично, делая вид, что он друг и союзник Вольского. Только Орлов знал, а он будет держать язык за зубами, верно? Он мог отрицать разговор с Мартыновым, или же предварительно разъяснить тому, что он дорого заплатит, если откроет рот. Сколько времени еще у него было?

Доклад Роденко заставил его напрячься и вернуться к непосредственным проблемам. Обзорный радар показывал нечто, напоминающее еще один грозовой фронт на юге. Множество кораблей сосредоточились в оперативные группы и медленно шли на север, надвигаясь на них.

— Сколько кораблей? — Быстро спросил Карпов.

— Эти семь кораблей — американская оперативная группа. Они отступали, но теперь повернули обратно. Следуют на север. Еще восемь кораблей вот здесь, малоразмерные цели. Думаю, это эсминцы, вроде того, что мы встретили у Ян-Майена. И вот эти восемь кораблей смешанная группа, вероятно англичане. Я полагаю, что среди них имеются тяжелые корабли, вероятно те же, что подверглись нашему удару ранее.

— Выстроились в цель и намерены двигаться на север, чтобы поймать нас, словно сетью, — Карпов быстро оценивал обстановку. — Федоров, можете сказать, что это за корабли?

Ответа не последовало. Вместо него ответил Орлов.

— Федорова здесь нет, капитан. За него Товарищ.

— Разумеется, — Карпов почесал подбородок.

— Дистанция до кораблей? — Капитан повернулся к Роденко, занятому слежением за своими экранами.

— От ста пятидесяти до двухсот километров, — ответил тот. — Первая группа несколько ближе. Это малоразмерные цели, вероятно, американские эсминцы.

— И все движутся на север?

— Так точно.

Орлов посмотрел на него, подняв брови, ожидая его решения. Карпов становился напряжен, словно тетива, которую удерживали натянутой слишком долго. Напряжение начинало выводить из строя и его. Он посмотрел на Орлова с опустошенным выражением.

— Ваши соображения, Орлов? — Сказал он достаточно громко, чтобы его слышала основная часть присутствующих на мостике. Он словно хотел услышать чей-то голос, голос кого-то, кто поддержит его решение и не даст его голове закипеть окончательно. Орлов знал, что это было для вида. Капитан точно знал, что хотел сделать. Он просто прикрывал задницу, вот и все.

— Они превосходят нас, капитан, и идут прямо на нас. В данный момент мы идем вдоль побережья Ньюфаундленда. Если они оттеснят нас на северо-запад, то загонят в Лабрадорское море, и мы оба знаем, что северо-западного прохода сейчас нет.

— Я не собираюсь быть куда-либо загнанным, — насмешливо сказал Карпов.

В этот момент Тарасов дернулся в своем кресле. Он напрягся, широко раскрыв глаза, словно не мог поверить в то, что слышал в наушниках.

— Говорит пост ПЛО. Торпедная атака!

Карпов повернулся к нему с выражением шока и гнева на лице.

— Где?

— Пеленг… ноль-девять-пять и приближается!

— Боевая тревога! Рулевой, полный вперед. Маневр влево! — Немедленно прокричал он приказ начать маневр уклонения.

— К противодействию готов! — Доложил Тарасов.

— Огонь! — Пронзительно крикнул Карпов. В его голосе слышался очевидный страх. На посту оператора ПЛО гремели предупреждающие сигналы, и Орлов немедленно бросился к иллюминаторам переднего обзора, напряженно пытаясь рассмотреть след торпеды. Он не мог видеть ее, потому что она была еще далеко.

— «Шквал»! — Крикнул Карпов. Он имел в виду смертоносную высокоскоростную супер-кавитационную подводную ракету ВА-111 «Шквал», оснащенную как активной, так и пассивной гидролокационными системами наведения. Она могла запускаться из торпедных аппаратов по бортам корабля и перехватывать вражеские торпеды на скорости до 200 узлов.

— Пуск! — Сказал Тарасов.

— Включи активный сонар, идиот, — резко сказал капитан. — Как ты мог подпустить лодку так близко?!

— Виноват. Она, вероятно, только что поднялась над слоем термоклина. Я не видел ничего на пассивных системах. Вообще ничего.

— Найди мне эту лодку! — Карпов указал на него пальцем.

— Так точно!

Тарасов лихорадочно работал над своими приборами, и «Шквал» успел поразить приближающуюся торпеду. Он следил один глазом за кораблем, другим за приближающейся торпедой, точно рассчитывая время, необходимое для перехвата на безопасном расстоянии. Как раз перед перехватом он стянул в головы гарнитуру, когда грянул взрыв, взбаламутивший воду в радиусе 2 500 метров. Используй враг современные скоростные торпеды, это был бы выстрел в упор, но для подводной лодки времен Второй Мировой это был пуск с большой дальности. Что бы это не была за лодка, она стреляла не в упор. Видимо, поэтому Тарасов и не смог засечь ее, так как она замерла на аккумуляторах и оказалась почти неслышима.

Резкий импульс сигнала активного сонара раздавалось через регулярные интервалы, и с каждым новым импульсом Карпов ощущал, что сердце ускоряет ритм. Он мало что ненавидел так, как подводные лодки. Тарасову потребовалось немного времени, чтобы обнаружить цель.

— Подводная цель, направление сорок пять, дальность 4 200 метров.

Капитан вздохнул, явно испытав облегчение от того, что нашел паука у себя в шкафу.

— Очень хорошо, — сказал он. — Тарасов, уничтожить ее. Уничтожить ее прежде, чем она додумается снова нас атаковать. — Он повернулся к Орлову. — Козлы! Они развернули строй кораблей у нас на виду, а сами пытались подкрасться на подводной лодке! — Это была, скорее всего, немецкая лодка, но в его сознании все враги сейчас слились воедино — британцы, американцы, немцы — все были для него один и тем же. — Герметизировать мостик! — Скомандовал он, и вахтенный мичман бросился к главному люку, ведущему на мостик, чтобы заблокировать его изнутри.

— Самсонов — передние батареи к пуску. Разберемся с ними раз и навсегда.