Как только раненые покинули Клошмерль, Эрнест Тафардель, обезумевший от ярости, кинулся на почту, чтобы связаться по прямому проводу с местными корреспондентами парижской прессы. Последние, в свою очередь, спешно передали по телефону в Париж умопомрачительную корреспонденцию нашего учителя. И эта корреспонденция, в почти не разбавленном виде, появилась в вечерних выпусках столичных газет. Драматические события в Клошмерле, сильно преувеличенные личными антипатиями Тафарделя, повергли в остолбенение кабинет министра и особенно Алексиса Лювла, который чувствовал себя ответственным за события в Клошмерле, тем более что он временно заменял премьер-министра.

Председатель Совета министров вместе с министром иностранных дел и внушительной свитой экспертов пребывал в это время в Женеве, где представлял Францию на конференции по разоружению.

Открытие конференции сопровождалось самыми счастливыми знамениями, ибо все нации, малые и великие, изъявляли готовность разоружиться и сознавали, что разоружение значительно умерит страдания человечества. Для того чтобы выработать пункты плана всеобщего разоружения, оставалось только согласовать точки зрения, которые, естественно, были самыми разнообразными. Англия заявляла:

– Вот уже много веков подряд мы являемся первой морской державой на свете. Кроме того, мы, англичане, владеем половиной всех колоний мира, иными словами, мы осуществляем полицейский надзор над половиной земного шара. Эти моменты должны послужить исходным пунктом для планов всеобщего разоружения. Мы обязуемся уменьшить тоннаж нашего флота до такой степени, что он будет превышать всего лишь вдвое тоннаж второго флота в мире. Итак, пусть будет сокращена численность кораблей второго флота в мире, и мы не преминем тотчас же сократить тоннаж нашего флота.

Америка заявляла:

– Мы поставлены перед необходимостью вмешаться во внутренние дела Европы, ибо в Европе, из-за избытка вооружений, всё идёт из рук вон плохо. Европа же, естественно, не может вмешиваться в дела Америки, ибо в Америке дела идут блестяще. Итак, разоружение прежде всего должно коснуться Европы, не имеющей ни малейшего права осуществлять контроль над другими континентами. («А между прочим, японцы – величайшие канальи». Но об этом говорилось шёпотом в кулуарах конференции.) Мы предлагаем американскую программу. Американские программы всегда и во всём великолепны, ибо наша страна – самая процветающая страна в мире. Короче говоря, если вы не примете нашу программу, то в скором времени вам придётся платить долги…

Япония заявляла:

– Мы готовы разоружиться, если за нашим народом будет признано право на расширение «жизненного пространства». Отказывать нам в таком праве было бы явно несправедливо – это становится ясным при сравнении нашего народа с нациями, обречёнными на вымирание. Ведь мы имеем самую высокую рождаемость в мире. Кстати, если мы не наведём порядок в Китае, эта несчастная страна погрязнет в анархии и тем самым принесёт колоссальные бедствия всему человечеству. («А между прочим, американцы – спесивые хамы и вообще опасные типы». Но об этом говорилось шепотком в кулуарах конференции.)

Италия заявляла:

– Как только мы достигнем в вооружении такого же уровня, как Франция, с которой мы уже сравнялись по численности населения, мы начнём разоружаться. («А между прочим, французы – большие жулики: когда-то они украли у нас Наполеона, а теперь отнимают Северную Африку. Разве не Рим, чёрт побери, в своё время разрушил Карфаген!» Но об этом говорилось шепотком в кулуарах конференции.)

Швейцария заявляла:

– Будучи мирным государством, обязанным сохранить нейтралитет во всех конфликтах, мы можем вооружаться сколько нам заблагорассудится – ведь это всё равно не будет играть никакой роли. («А между прочим, если бы государства, в конце концов, договорились о разоружении, то не было бы больше никаких конференций по этому вопросу – а это навряд ли понравилось бы нашему финансовому синдикату. И вы, господа, не смогли бы так часто приезжать в Швейцарию за казённый счёт». Но об этом говорилось шепотком в кулуарах конференции.)

Бельгия заявляла:

– Мы – нейтральное государство, но наш нейтралитет недостаточно уважают. Поэтому мы требуем, чтобы нам позволили беспрепятственно вооружиться до зубов.

И все маленькие, недавно созданные государства, самые беспокойные, самые докучливые, самые крикливые, заявляли:

– Мы – ярые сторонники разоружения великих держав, которые угрожают нам со всех сторон. Что же касается нас самих, то нам следует серьёзно подумать о собственном вооружении. («А между прочим, благодаря политике вооружения, нам охотно дают взаймы, ибо заимодавцы уверены, что мы вернём им деньги, закупивши их пушки». Но об этом говорилось шепотком в кулуарах конференции.)

Короче говоря, единогласно приняли положение, которое можно было свести к одному слову: «Разоружайтесь!» И поскольку все государства послали в Женеву своих военных экспертов, то немецкая фирма Крупп и французская фирма Шнейдер посчитали весьма уместным командировать туда своих лучших агентов, полагая, что последние наверняка отыщут возможность побеседовать в отелях о новейших образцах оружия и получить выгодные заказы. Эти агенты блестяще знали своё дело, они располагали исчерпывающими сведениями о всех государственных деятелях и их приспешниках и распоряжались внушительными фондами для подкупа – фондами, которые могли удовлетворить самую привередливую совесть. Впрочем, соперники, заразившись общими пацифистскими настроениями, сочли более выгодным разоружаться, торгуя оружием.

– Дорогой коллега, – сказал агент Круппа, – места хватит на двоих. Не правда ли?

– Давайте пополам, – сказал в заключение агент Круппа. – Чем можете похвастаться?

– Орудия в 65, 75, 270 и 370 миллиметров и скоростная пушка с калибром 155 миллиметров, – ответил ему француз. – По этим видам мы не боимся никакой конкуренции! А вы?

– 88, 105, 130, 210 и 420 миллиметров. Мне кажется, что по этим видам вам не сравниться с нами, – ответил ему немец.

– В таком случае – по рукам, куманёк!

– По рукам! В доказательство моего расположения сообщаю вам, что Румыния и Болгария собираются укрепить свою лёгкую артиллерию. Вы, несомненно, с ними договоритесь. Кстати, будьте осторожны с Болгарией: у неё не очень устойчивый кредит.

– Приму это к сведению. А вы обратите внимание на Турцию и Италию. Я знаю, что для их фортов необходимы тяжёлые орудия.

За двое суток оба агента уже успели провести несколько полезных бесед и раздать несколько поощрительных чеков. После этого словопрения на конференции несколько поутихли. Государственные деятели уже успели произнести пять или шесть первоклассных речей, отмеченных высоким полётом мысли. Они были рассчитаны на мировой резонанс. И французская речь была лучшей из них.

* * *

В ночь на 19 сентября в Женеву пришла шифрованная депеша, в которой сообщалось о волнующих происшествиях в Клошмерле. Как только эту депешу расшифровали, секретарь помчался в апартаменты премьер-министра, чтобы ввести последнего в курс дела. Глава правительства дважды прочёл депешу про себя и третий раз – вслух. Затем он обернулся к сотрудникам, присутствовавшим при этой сцене.

– Чёрт подери! – сказал он. – Ведь подобная история может свалить мой кабинет. Мне необходимо немедленно возвратиться в Париж.

– А конференция, господин премьер-министр?

– Очень просто, вы её сорвёте. Как можно быстрее отыщите какой-нибудь способ. Разоружение может и подождать: оно дожидается уже пятьдесят тысяч лет. А вот Клошмерль ожидать не станет, и, насколько я знаю этих болванов депутатов, не пройдёт и двух дней, как они мне сделают официальный запрос в парламенте.

– Господин премьер-министр, – проговорил главный эксперт, – а ведь, пожалуй, есть способ всё урегулировать. Доверьте ваш план министру иностранных дел. Пусть он защищает позиции Франции, а мы поддержим его, как сумеем.

– Право, вы очень наивны! – сухо проговорил премьер. – Неужели вы думаете, что я целый месяц корпел над этим планом только для того, чтобы передать его сегодня Ранкуру, который выедет к успеху на моём горбу? Разрешите вам заметить, мой дорогой друг, что для эксперта вы слишком плохо оцениваете обстановку.

– Но я думал, – пробормотал эксперт, – что это в интересах Франции…

Оправдание было явно несостоятельным, и премьер-министр почувствовал острую досаду.

– Франция – это я! – прокричал он. – Да-да, пока это так! Потрудитесь, господа, потихоньку сплавить всех этих мартышек в те страны, откуда они приехали. Через несколько месяцев мы для них сварганим ещё одну конференцию. Это даст им лишний повод прогуляться. Так что нечего морочить мне голову с этой конференцией – я её считаю законченной. Вот что: попросите, чтобы меня связали с Парижем. Я хочу переговорить с Лювла.

Последнее возражение выдвинул человек, не проронивший до сих пор ни звука:

– Неужели, господин премьер-министр, вы не опасаетесь, что общественное мнение Франции превратно истолкует ваш внезапный отъезд?

Прежде чем ему ответить, глава французского правительства обратился к своему личному секретарю:

– Какова наличность наших секретных фондов?

– Пять миллионов, господин премьер-министр.

– Вы слышали, сударь, – сказал премьер, – пять миллионов! Стало быть, общественного мнения для нас не существует. Учтите следующее: французская пресса недорого стоит, ведь журналисты зарабатывают гроши. Я это испытал на себе, поскольку начал свою карьеру в прессе, в отделе иностранной хроники… Нет, господа, мы действительно можем спокойно уехать. Разоружимся в другой раз. А пока займёмся Клошмерлем.

Вот таким образом провалилась конференция по разоружению в 1923 году. Судьба народов зависит от всяческих пустяков. Только что мы лишний раз убедились в этом. Если бы Адель Торбайон была менее сладострастной, Тардиво менее предприимчивым, Артюр менее подозрительным, Фонсимань менее легкомысленным, а Пюте менее озлобленной, быть может, судьбы мира были бы совсем иными…

* * *

Прежде чем покинуть Клошмерль 1923 года, следует рассказать о том, как закончилось 19 сентября – день, необычайно насыщенный драматическими событиями.

Было шесть часов вечера, и гнетущая предгрозовая жара нависла над удручёнными клошмерлянами. Внезапно над городом пронеслось дуновение бури, колючее, как свирепый зимний вихрь. Три гигантские тучи, похожие на пузатые каравеллы, плыли по небесному океану, гонимые сильным циклоном. Вскоре с запада, подобно нашествию варваров, двинулись безобразные полчища чёрных туч, которые несли опустошение в своих недрах, раздутых от электричества, от огромной массы воды и смертоносной картечи града; похожие на эскадроны бесчисленных завоевателей, они покрыли всю землю тенью и полонили её тишиной первобытного ужаса, всегда готового возродиться в людях, извечно гонимых богами. Азергские горы, быстро терявшие чёткость своих очертаний, внезапно раскололись от грохота. Молнии искромсали их склоны, а ужасные взрывы сдвинули с оснований. Вскоре небеса превратились в тусклое, разорённое и зловещее пространство. Со всех четырёх сторон грозовые вспышки воспламенили мир, и вся планета вздрогнула на своей оси, потрясённая до самой глуби своих тысячелетних недр. В одно мгновение потоки затопили долины, приплюснули холмы и поглотили весь горизонт. Со всех сторон обрушились гигантские, всепогребающие стены воды, отделяя Клошмерль от остального мира и оставив этот городок, проклятый богом, наедине со своей совестью перед лицом безжалостного суда. С неба яростно посыпались градины величиной с яйцо – они неслись наискось, колотили в стёкла, заливали комнаты, где хозяева позабыли закрыть окна, затопляли погреба и амбары, срывали флюгера и ставни, вдребезги ломали ящики с сыром. Порывы ветра отрывали от земли зазевавшихся кур и, повертев ими в воздухе, как опавшими листьями, разбивали их о стенку дома.

С двух сараев сорвало крыши, и они пролетели целую сотню метров, разбрасывая черепицу, как бомбы. Длинная печная труба рухнула в одно мгновенье, как старик, внезапно сражённый параличом. Множество ручьёв, сливаясь тут и там в единый поток, размывали главную улицу, унося в своих мутных водах синеватые и блестящие булыжники мостовой. Кладбищенский кипарис запылал от удара молнии и начал тлеть, как угасающая свеча. Молния, яростная, как орудийная вспышка, сверкнула над церковной колокольней, угрожая ниспровергнуть легкоуязвимое сооружение из балок, легенд и веков. Но потом, изменив свой прицел, она ринулась на мэрию: она согнула, как булавку, громоотвод и рассеяла в прах республиканскую черепицу. Несмотря на хлещущий ливень, она спалила знамя, разбила на фронтоне камень, где было высечено слово «Братство», и наложила свою пылающую печать на деревянный стенд у дверей, где вывешивались смехотворные людские постановления, подписанные Бартелеми Пьешю. Выбрав цель подальше, она метнулась к дверям нотариуса Жиродо и ударила в металлическую табличку, зашипев, как вспыхнувший коробок серных спичек. И этого было вполне достаточно, чтобы вызвать колики у господина нотариуса, уже готового укрыться за бронированными стенками сейфа – истинного обиталища его подлой душонки.

Охваченные ужасом, раскаянием и страхом, клошмерляне сгрудились в самых тёмных закоулках своих домов, трепещущих под порывами бури. Они слушали резкий рокот проливного дождя и всё ускоряющийся стук смертоносной картечи, разбивающей стёкла и черепицы. Но если бы только это! Буря валила виноградники: она кромсала листья, ранила сочные гроздья, швыряла их наземь, топча и лишая плоти и крови – драгоценной и благоуханной крови, которая была кровью всего Клошмерля. Эта кровь текла по холмам, насыщая почву, и смешивалась с кровью Татава и Адели, павших невинными жертвами глупости, злобы и тайной зависти. Всё вино Клошмерля сразу превратилось в воду дождевых ручьёв. Сражённый страшным гневом небесным, городок уже видел себя разрушенным, опустошённым, обречённым на долгий год искупления, – на год, лишённый барышей, на год с пустыми подвалами. Люди приходили в отчаяние, чувствуя, что они покинуты небесами.

– Вот уж наказаны так наказаны!

– Это наверняка святой Рох дождался момента…

– Раз уж все вроде как ополоумели, это и должно было так кончиться…

– Уж слишком много было всяческих пакостей для такого маленького городка, как наш…

– Вот теперь и плати за всё это похабство!

– Вся мерзость Клошмерля выплыла наружу.

– Нельзя же оплёвывать всё на свете!

– Да, уж наказаны так наказаны!

Ещё недавно здесь звучали злобные речи; теперь их заменили плаксивые сетования. Грешниц обуял страх перед небесной карой, и они горько сожалели о своих нечестивых поступках. Дети ревели, уцепившись за юбки своих матерей, собаки в испуге прятались, поджав хвосты. Гуси, как раздавленные, ползали на своих жирных животах. Куры непрестанно пачкали в кухнях, и никто не обращал на это никакого внимания. Кошки, словно наэлектризованные, подпрыгивали, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами, а потом падали наземь, с напряжённым изогнутым хребтом, вздыбленной шерстью, хвостом дугой; они глядели на людское оцепенение своими пристальными зрачками, в которых погасали и зажигались снова дьявольские огоньки.

Удручённые виноградари смотрели сквозь окна на небеса, пытаясь увидеть в них просвет. Размышляя обо всех этих опустошениях и усилиях, затраченных даром, они чувствовали, что на их плечи тяжёлым грузом ложатся извечные тяготы их далёких предков, которые когда-то вступали в схватку со стихиями на тех же горных склонах. Они безостановочно повторяли:

– Ну и напасть, ну и напасть!

Дождь шёл всю ночь, весь следующий день и часть последующей ночи, – эти неиссякаемые потоки, спокойные, но неумолимые, расправляли души обитателей городка. Сквозь мутную сетку ливня не пробивалось ни одного луча, ни единой радуги. Целые реки были в резерве у дождевых туч, толщиной в несколько километров. Клошмерль был брошен на дно самого сырого карцера в мире, в бездонную пропасть сумрачного мироздания.

Но, наконец, на третье утро послышались звучные тенора петухов, которые заново распушили зобы и петушились больше, чем когда бы то ни было, гордясь своими гребешками, как новым орденом Почётного легиона. Рано поутру они известили во весь голос о рождении великолепного дня. Заря породила мир. Горизонт казался ещё не высохшей акварелью, где восхитительно плавились голубые тона, сочетаясь с волнующим цветом роз. Мягко очерченные пригорки казались молодыми грудями, а холмы напоминали бёдра в полном расцвете. Земля напоминала юную девушку, которая только что вышла из ванны и которая, не подозревая, что за ней наблюдают, прилежно вслушивается в мелодии своего сердца, согласуя с их ритмом грациозные движения своего тела. Это было новое перемирие. Его возвестили трубы, а солнце, преодолевая последнюю ступень восхода, заняло свой небесный трон. И едва по мановению его жезла феерически заблистали лучи, как в душах людей возникли первые побеги надежды. А затем солнце, затянув веселый напев, приказало своему наследнику Амуру спуститься к людям. И Клошмерль понял, что он прощён.

Но всё же городок был наказан, и наказан очень сурово. Нежное возрождение природы только подчёркивало плачевные опустошения последних дней. Куда ни глянь, виднелись разорённые виноградники. Вскоре, когда наступило время уборки, клошмерлянам удалось положить в свои корзины очень немного виноградных гроздьев, да и те были увядшими, наполовину гнилыми и лишёнными сока. Такой урожай не принёс радости. Из жалких виноградных выжимок получилась жалкая кислятина, ничем не напоминающая обычное клошмерльское вино. Это была бесцветная бурда, какую обычно потребляют в долинах. Такое вино позорило провинцию Божоле.

И было, господи прости, совсем непригодным для продажи!

И вообще таким, чёрт подери, что порядочный человек его и пить бы не стал!

Никогда ещё в Клошмерле не было вина с таким вкусом – это было сущее пойло для чужеземных глоток.

Двадцать третий год оказался самым распроклятым из всех годов, бес его задери! Чертовски подлый год, ничего не скажешь!

* * *

Окончательная развязка скандалов в Клошмерле наступила утром 16 октября, в воскресенье. Погода была ещё тёплой. И всё-таки каждый вечер, начиная с шести часов, леденящий холодок предупреждал о неминуемом приходе зимы. Её первые патрули уже появились на вершинах Азерга. Там, на путях, по которым приходило утро, они расставляли свои ледяные засады. Солнце беспрепятственно разгоняло обнаглевших воинов Севера, отважившихся на слишком раннюю и дальнюю вылазку; целыми днями они должны были прятаться в лесах, ожидая, когда им на помощь придёт равноденствие и основная армия облаков, формировавшаяся где-то над Атлантическим океаном. В Клошмерле сразу же распознали первых вестников зимы, и их угроза придавала последним погожим денькам особую прелесть, трогательную, так как в ней смешивались воедино сожаления и сумеречный туман. Земля собиралась сменить зелёный летний наряд на грубые шерстяные одежды. На горных склонах местами обозначились тёмные пятна прогалин. На порыжевших полях долины, сквозь остатки скошенной зелени, превращённой дождями в удобренье, проглядывала голая земля. И этот осенний убор стал как бы рамкой для заключительного скандала. В последний раз представим слово сельскому полицейскому Сиприену Босолею.

– Всё это вышло в воскресенье, в самом начале большой мессы, поутру, и, чтобы быть уже совсем точным, – немного попозже десяти. Пока женщины были в церкви, мужчины, как всегда, собрались в кафе, а те, кто поважней, сидели у Торбайона. Артюр к тому времени уже возвратился из больницы. Он порешил, что лучше у себя дома ходить с рукою на перевязи, чем лежать на кровати да думать про то, как его клиентура ходит выпивать в «Жаворонок» или к мамаше Бокке, той, что содержала паршивую забегаловку в нижнем городке. Так вот, значит, Артюр, ещё не совсем вылечившись, возвратился домой, оставивши в больнице Адель, которая тоже понемногу поправлялась. В это воскресенье гостиница была полным-полна народу, совсем как в прежние времена. Люди болтали обо всём понемножку, а пуще всего про никуда не годный урожай да про несчастия от нашего сражения. Что до Артюра, которого и поранили, и нарогатили одновременно, так ему всё это дело явно поубавило спеси и сделало его характер полюбезней, чем раньше, и люди по этой причине стали его больше уважать. По-моему, человеку иногда не хватает серьёзной беды, чтобы он малость образумился.

Так вот, значит, сидели мы у Артюра, обсуждая всю эту заваруху без всякой злобы, и поглядывали на улицу, потому как там всё время проходили женщины, и к тому же самые разнаряженные и самые аппетитные – только такие и опаздывают на воскресную мессу. Кроме них, на улице не было никого. После всего, что люди повидали в этом году, никто не думал, что может выйти история похуже той, которая уже случилась. Никто не думал, что будет потеха ещё лучше, чем штучки Тафарделя, который ещё не оправился от удара по башке и на весь город вопил о мести. От гнева его одолевала такая жажда, что он потом постоянно клевал носом. А когда Тафардель выпивал лишний стакан, он становился невыносимым. Из-за своих убеждений он мог бы отдать в пытку отца и мать. Я не знаю никого другого, кто переходил бы подобным манером с кротости на свирепость от одного кувшина Божоле. По моему мнению, если уж убеждения поселятся в слабой голове, жди беды.

Так вот, сидим мы, значит, у Артюра, спокойные и малость размякшие от приятного самочувствия, которое даёт винцо, выпитое натощак. По правде сказать, мы даже ни о чём не думали и ничего не ожидали, кроме как окончания мессы, чтобы ещё разок поглядеть на женщин, идущих из церкви, – это было у нас самым большим воскресным удовольствием. Вдруг послышался чей-то крик. Тут мы поднялись с места и бросились к окошку и к выходу. То, что мы увидали, было поистине сногсшибательным и могло привести в дрожь хоть кого. Попытайтесь-ка представить себе всё это, если сумеете.

По «Тупику монахов» шествовало нагишом страшнейшее чучело, с чётками вокруг брюха и с шапочкой на самой макушке и чуток набекрень. Попробуйте угадать, кто это был? Пютешка, сударь мой! Она шла совершенно голая, с разъярённой физиономией, жестикулировала и непрестанно болтала такие гадости, которые могли бы обратить в бегство целый полк зуавов. Сразу видно: помешанная! Это было какое-то особое сумасшествие, его называли как-то на «ическое»…

– Эротическое, господин Босолей?

– Вот-вот, как раз оно. Эротическая помешанная – вот во что превратилась наша Пютешка в октябрьский денёк, в самый час воскресной мессы. Ясное дело: это всё приключилось из-за её знаменитой добродетели, которую она так и не сумела никому всучить. Так что, если эту самую добродетель употреблять не так, как надо, она может довести чёрт-те до чего. Такая долгосрочная добродетель – негигиенична, как сказал потом доктор Мурай, а он всё ж таки понимает в таких вещах побольше, чем кюре Поносс. Но это к делу не относится.

Увидев, что она шагает в таком наряде, все застыли как вкопанные, и больше из любопытства, чем ради удовольствия – ведь то, что она показывала, было не очень-то красиво. Господи всемогущий! Если бы нам довелось встретить в таком виде Жюдит, Адель и дюжину других, мы бы охотно и даже с радостью бросились к ним, чтобы оказать им помощь собственными руками. Но Пютешка была такая противная и такая жалкая! Увидев, какая она кошмарная страхолюда, мы поняли, откуда пошёл её зловредный нрав. Эта злобная святоша была так ужасно тоща, что, явись она вам во сне, вы бы проснулись в холодном поту. Она состояла из одних костей, едва обтянутых дряблой кожей, утыканной как попало жёсткими волосами, какие бывают у диких зверей. Её тело было такого цвета, что можно было подумать, будто бы она каталась в дерьме. Её рёбра были похожи на обручи от бочки, грудь была дряблая и болталась, как старый носок. Живот у неё был заострённый и морщинистый – сразу было видно, что он служил только для пищеварения. Но страшнее всего были ноги. Между её ляжками было пространство в добрых три пальца. Женские ляжки, которые не соприкасаются, – не знаю ничего более отвратительного. Это напоминало скелет. А какие ягодицы, сударь? Они были точь-в-точь как два ребристых ореха, сморщенные, как сушёная груша, и приблизительно такие же аппетитные. Лицо было ещё безобразнее, чем обычно, а голос пронзительнее скрипа отсыревшей двери. Одним словом, она была страховидна повсюду, куда ни глянь.

У нас не было времени прийти в себя от удивления: как есть нагишом эта помешанная прямёхонько через главную дверь зашла в церковь, распевая похабнейшие песнопения. Тут мы кинулись все вслед за ней, потому как были уверены, что её появление в самый разгар большой мессы будет презабавной штукой.

Это оказалось ещё забавней, чем мы предполагали. Продолжая горланить, она пошла прямо на серёдку церкви. Прихожанки завопили от ужаса, как если бы они увидели самого дьявола в женском обличье, отчего он казался ещё страшнее. А Поносс, который только что обернулся, чтобы сказать своё «доминус вобискум», так и замер, разинувши рот. Он только и нашёлся, что несколько раз промямлить: «Дорогая мадемуазель, дорогая мадемуазель… но ведь это же неприлично!» Поноссовы слова обернули на него всю ярость этой умопомрачительной ханжи, и она принялась разносить его на все корки и обвинять во всех свинствах, какие только может учинить мужчина над слабым созданием. В то же время она воспользовалась всеобщим удивлением и, поднявшись на кафедру, начала произносить такую сумасшедшую проповедь, какой наверняка не слыхали ни в одной церкви. Тут, наконец, Никола, очнувшись от изумления, оставил свою пику и зашагал к кафедре, чтобы стянуть её оттуда. Но, как только он подошёл к лесенке, он получил прямо в физиономию все Поноссовы священные книги, а потом его со страшной силой треснули табуретом по голове. Если бы не форменная треуголка с перьями, это уложило бы его наповал. Всё-таки он был оглушён и потом уж ни на что не годился, тем более что у него уже были слабые ноги после подлого удара Туминьона (который бил-то его совсем не по физиономии). Так что Пютешка стала госпожой положения – голая посередь церкви, в шляпе, ещё больше съехавшей набок. Пришлось в это дело вмешаться всем сразу.

Люди кинулись к Пютешке со всех сторон, с приставными лесенками, а Туминьон, который имел на неё зуб, зашёл с тыла и сволок её вниз за волосы. Представляете себе такую воскресную службу! В конце концов, на эту чертяку навалились всем скопом, и её удалось отвести домой. Попозже явился доктор Мурай и после полудня увёз её на автомобиле в Вильфранш. На этот раз её уже одели и накрепко связали, чтобы она не шевелилась. Её заперли в Бурге, в сумасшедшем доме, и не было никакой надежды на её выздоровление. Ну, да о ней больше никто и не вспоминал. По правде сказать, это избавило наш город от порядочного ярма, ведь без неё не случилось бы такого множества событий, и Татав был бы ещё живёхонек, а ведь он, несмотря на всю свою глупость, наверное, предпочёл бы не помирать.

В общем, должен вам сказать, что Пютешка была самой зловредной паскудой, какая когда-либо поганила наш город. Ну а с другой стороны, она была разнесчастной девицей. Вам не кажется, сударь, что злые люди редко бывают счастливыми? Они отравляют сами себя. И Пютешка сделала собственную жизнь невыносимой. И это всё ж таки не её вина – ведь она не просила, чтоб её создали такой уродиной, что за всю её жизнь к ней не подошёл ни один мужчина. Если бы она получила свою долю, так же как другие, она не стала бы завидовать своим соседкам. Правильно говорят, что добродетель передка не согреет. Так что, с другой стороны, она была порядочной бедолагой, пострадавшей из-за нашего дурацкого мироустройства.

Так вот, значит, теперь я вам рассказал и про конец Пютешки. Он положил одновременно конец всей этой нашумевшей истории, и с тех пор у нас уже не видывали перепалок такого размаха – с убитыми и ранеными. И это очень хорошо, ведь людям невесело живётся, если они ругаются, дерутся, а то и приканчивают друг друга. И особенно, если всё это происходит в городе с хорошим вином, вроде как у нас. То, что вы сейчас пьёте – это «Клошмерль» 1928 года. Это был великий год. Урожай тогда был такой, что вино доходило до тринадцати градусов. Такое вино, сударь мой, и для папской мессы было бы в самый раз.

* * *

Ноябрь был холодным и снежным. К концу месяца термометр показывал восемнадцать градусов ниже нуля. Косые ветры мели главную улицу и пронизывали шерстяные платья неосторожных клошмерлян, рискнувших выйти из дому. Всё казалось тусклым под бесцветными небесами, где тучи передвигались, как потерявшие управление воздушные корабли. Они плыли так низко, что упирались в вершины Азергских гор. Вынужденные выпивать с оглядкой, клошмерляне забились в свои дома и хорошенько протопили печи. Их досуги были посвящены подробному обсуждению событий рокового года. Всё понемногу входило в свою колею. Солдаты убрались восвояси: после злополучных событий их в спешном порядке отозвали. Раны зарубцевались, сломанные конечности срослись, страсти утихомирились, соседи снова принялись беззлобно соседствовать, позабыв о своих обидах. Подле Артюра Торбайона, который окончательно выздоровел, медленно поправлялась Адель. Она снова заняла своё прежнее место в гостинице, и все находили, что это правильно, понимая, что торговое содружество, приносящее прекрасные барыши, не должно нарушиться из-за мелких семейных прегрешений, к тому же искупленных кровью. Восстанавливалось здоровье и у Тафарделя, но теперь он стал ещё более взбалмошным, ибо, сохранив склонность к вину, пил так неумело, что нередко ставил своё достоинство под удар. Хотя это и не бросалось сразу в глаза, но сильнее других пострадал швейцар Никола, так и утративший свою великолепную силу и удивительную гибкость ног. Скорее всего повинны в том были органические изменения от коварного удара, нанесённого Туминьоном в жаркой схватке шестнадцатого августа. Все узнали об этом из доверительного сообщения, которое сделала г-жа Никола содержательнице табачного магазина. В один прекрасный день, когда эти две дамы имели длительную беседу, г-жа Фуаш спросила у супруги церковного швейцара:

– А что, господин Никола теперь окончательно излечился?

– Это только говорится, что излечился, – вздохнула г-жа Никола. – Правда, они теперь снова естественного цвета, но величина у них совсем не такая, как прежде. Теперь у него одно постоянно больше другого.

– Да что вы? – отозвалась сострадательная г-жа Фуаш. – А может, это вам только кажется? У моего Адриена они всегда были разной величины. И правое висело немного пониже левого. Так что вы могли и ошибиться, моя дорогая…

Но г-жа Никола отвергла это предположение, которое, действительно, не могло противиться представленному ею доказательству.

– Они не стали такими, как раньше, – я в этом уверена. Подумайте сами, мадам, ведь я уже восемнадцать лет замужем за Никола, так что у меня было достаточно времени, чтобы их рассмотреть.