ПОД ЗВЕЗДАМИ

Повесть

 

ГЛАВА I. МЕТЕЛЬ

— Чего стали там? — закричал Шпагин, прикрывая лицо рукавом полушубка от неистового ветра, бившего навстречу густым колючим снегом.

Но ветер подхватил крик и унес в темноту, даже сам Шпагин еле расслышал его.

Он остановился.

Перед ним темнеют высоко нагруженные, накрытые брезентом сани; на передке неподвижно сидит облепленный снегом, похожий на снежную глыбу солдат; впереди Шпагин еще различает голову лошади с длинной гривой, развеваемой ветром, а дальше все теряется во мраке и кружении снега.

Упругий хлесткий ветер то гудит угрожающе где-то вверху, в непроницаемой тьме, то вдруг налетит с пронзительным свистом, засыплет ворохами снега, затреплет яростно полушубок.

— У-у-у, а-а-а, о-о-о! — с оглушающей силой ревет тысячеголосая стихия.

Ветер гонит по снежному полю громадные, кипящие белой пеной волны снега, мечет их из стороны в сторону, крутит и вскидывает высоко вверх, до самого неба — весь мир поднялся на дыбы и кружится в метельном вихре.

Шпагин поплотнее запахнул полушубок.

«Разбушевалась непогода!.. Окажись один в поле — погибнешь!»

Он оглянулся.

Солдаты, отвернувшись от ветра, переступали с ноги на ногу, подталкивали друг друга локтями, похлопывали себя тяжелыми меховыми рукавицами.

— Злой мороз: так и рвет, так и кусает! — потирая рукою лицо, проговорил стоявший рядом со Шпагиным коренастый большеголовый сержант в заиндевелой ушанке.

— Что, Молев, устали солдаты? — спросил Шпагин.

— Да нет, ничего. Ветер дикий навстречу — с ног валит! — ответил Молев, закидывая за спину съехавший с плеча автомат.

— Ух, и метет сегодня, товарищ командир! До костей прохватывает, даже изнутри застыл весь! — с веселым удивлением сказал один из солдат, будто это обстоятельство доставляло ему удовольствие.

— Ноябрь, а зима вовсю лютует, — пробасил другой, снимая с усов и бровей намерзшие сосульки.

Солдаты расступились, к Шпагину подошел молодой офицер в белом полушубке.

— Почему стоим, товарищ старший лейтенант?

Шпагин повел рукой в темноту:

— Ничего не видно — такая круговерть! Как у вас — нет отставших?

— Нет, что вы — у меня ребята молодцом! Без привала дойдут до дневки!

Шпагин улыбнулся, но не стал возражать: он знал, что, командир третьего взвода Пылаев так рвется на фронт, что не замечает никаких трудностей.

Вторую ночь идут к фронту роты стрелкового батальона капитана Арефьева. После переформирования батальон вместе с полком выгрузился на безыменном разъезде, затерявшемся в калининских лесах.

Солдаты идут, тяжело нагруженные оружием, продуктами и тем немудреным скарбом, который помещается в вещевом мешке и с которым солдат никогда не расстается.

Идти тяжело. Деревни, пережившие немецкую оккупацию, безлюдны, дороги не наезжены: некому да и не на чем ездить. Редкие следы пешеходов совсем замела метель, бушующая с неослабной силой вот уже двое суток.

Солдаты, вытянувшись в длинную колонну, идут друг за другом по узкому следу, вытоптанному в глубоком снегу идущими впереди. Передовым особенно тяжело: они идут по целине, с трудом вызволяя ноги из рыхлого, сыпучего снега, навстречу ветру, забивающему дыхание, обжигающему лицо и слепящему глаза снежной крупой. В голову ротной колонны взводы выставлялись, поочередно.

До Шпагина донеслись неясные крики и шум, заглушаемые порывами ветра, и вслед за этим перед ним неожиданно возник из метели всадник. Лошадь шла тяжело, по брюхо проваливаясь в снег и высоко вскидывая голову.

— Какая рота? — кричал всадник, туго натягивая поводья и осаживая крупную лошадь, которая сильно била ногами, хватала обметанными белой пеной губами блестящие трензеля и большим черным глазом испуганно косила на солдат.

Шпагин узнал командира батальона Арефьева и побежал к нему:

— Вторая, товарищ капитан!

На Волгу вышли! Подъем крутой — тылы застряли! Взвод вперед давай — на помощь! Да не задерживай — скоро светать будет! — И, не дожидаясь ответа, Арефьев круто повернул лошадь, наотмашь хлестнул ее плетью и поскакал обратно в голову колонны.

— Что-то сердит наш комбат сегодня, — заметил Пылаев.

— А он всегда такой, — усмехнулся Шпагин, всматриваясь в темноту, куда ускакал Арефьев.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился к нему Пылаев, — разрешите мне... мне со взводом вперед идти!

Пылаев хотел сказать «с моим взводом», но замялся. Он только месяц назад окончил ускоренный курс пехотного училища и еще не привык к тому, что в его подчинении находится тридцать солдат, тридцать взрослых мужчин — серьезных, молчаливых и не во всем ему понятных.

Шпагин согласился. Пылаев вскинул руку и закричал звонким молодым голосом:

— Третий взвод, вперед!

Солдаты подхватили команду, и через несколько минут третий взвод, проваливаясь в снегу, стал обходить сани.

Незаметно спустившись по отлогому берегу, Пылаев вдруг ощутил под ногами скользкий лед и понял, что идет по реке. Это была Волга. Ему вспомнились разом и гигантская битва под Сталинградом, и его родной городок за тысячу километров отсюда, в Жигулях, на высоком, обрывистом берегу, с которого во все стороны открываются беспредельные, повитые синевой просторы; мелькнуло в памяти бородатое лицо Степана Разина с глубокой думой в темных глазах, каким он его видел на картине Сурикова...

Какая же она огромная, могучая, эта Волга!..

Ветер, вырвавшись на открытое место, остервенело набрасывается на солдат, с диким воем мчится вдоль реки, вздымая белые вихри метели. На правом берегу в густой пелене движутся мутные огни автомобильных фар. Узкий подъем сплошь запружен автомашинами, пушками, санями и людьми, медленно поднимающимися в истолченном ногами и колесами снегу. В длинных конусах света, отбрасываемых фарами, видно, как одни машины, тяжело переваливаясь в глубоких колеях, медленно пробиваются вперед, другие — буксуют, выбрасывая из-под колес потоки снега, как надрываются измученные, заиндевевшие лошади и суетятся шоферы и ездовые.

Стиснутые в узкой выемке, машины цепляются одна за другую, задние стараются объехать застрявших, и от всего этого над колонной стоит сплошной хаотический гул, из которого иногда вырывается чей-нибудь громкий, то веселый, то озлобленный крик:

— А ну, навались! Давай сюда, кто хочет погреться!

— Стой, куда прешь!

— Осади назад!

— Куда торопишься, земляк? Все там будем!

Арефьев уже был здесь и носился на своей большой лошади вдоль колонны, наводя порядок.

Солдаты Пылаева разбрасывали снег из-под машин, рубили росший по берегу ивняк и бросали под колеса, обступали застрявшие сани и дружно, с громкой руганью толкали их вперед; лошади, напуганные криком и шумом, подгоняемые кнутом ездового, натянув постромки и выбиваясь из сил, рывком дергали сани и, продвинув их вперед на два-три шага, останавливались; солдаты кричали: «Разом — ваяли, еще — раз!» — и снова толкали сани.

В разных концах колонны слышалась звонкая команда Пылаева. Он подзывал солдат к одной, к другой завязнувшей машине, сам изо всех сил налегал плечом на борт и в тон солдатам весело выкрикивал озорные прибаутки. Он расстегнул полушубок, сдвинул шапку с мокрого лба. Хорошо, когда можешь делать что-то полезное, а не плетешься в хвосте батальона, не зная даже, что творится впереди!

Скоро весь транспорт вытянулся на ровном месте.

Арефьев подъехал к Пылаеву.

— Маршрут знаете?

Пылаев осветил фонариком карту в планшете, смахнул рукавом снег с целлулоидной крышки и прокричал:

— Сейчас прямо до развилки, а потом направо через лес. За лесом пересекаем большак — и на деревню Заборовье.

— Правильно! Трогайте!

Пылаев со взводом пошел вперед, в темноту, почти наугад, по едва приметному санному следу. За взводом, пронзительно заскрипев застывшими железными подрезами, двинулись сани, взревели автомашины, за ними, тяжело ступая по глубокому рыхлому снегу, пошли солдаты.

Шпагин шел наклонив голову и видел перед собою только задок едущих впереди саней. Сани бросало на сугробах из стороны в сторону, они трещали и скрипели, и этот однообразный скрип укачивал Шпагина.

Он шел, и в его голове бессвязно проносились быстрые, мимолетные мысли: то он думал, куда они идут, что их ждет на фронте, то вспоминал Ярославль, автозавод, где до войны работал мастером сборочного цеха, то его заботило, как перенесут марш молодые солдаты — ведь они впервые в походе.

Миновав лес, батальон пересек большак и снова вышел в открытое поле. Тут дорога пошла вдоль телеграфной линии. Ветер гудел и завывал в проводах, раскачивал свисающие, со столбов концы оборванной проволоки.

По обочинам из снега торчали изуродованные остовы танков и автомашин, а иногда метель неожиданно выбрасывала из темноты несколько черных, занесенных снегом изб, деревья, поднявшие изломанные ветви. «А ведь здесь люди жили... Где они теперь?.. Разорена, опустела земля...»

К рассвету метель стала утихать. Прошли уже около тридцати километров. Шпагин устал, жадно хватал он ртом морозный воздух, и все же ему было жарко. Хотелось остановиться и лечь в снег хоть на несколько минут, чтобы перевести дыхание и вытянуть ноги, но останавливаться было нельзя: надо к рассвету дойти до деревни — и он все шел и шел, с трудом переставляя тяжелые, непослушные, словно чужие ноги и уже не спрашивая себя, скоро ли будет привал, и ни о чем не думая; в тяжелой голове гудело, каждый удар сердца отдавало острой, пронизывающей болью в висках.

Радостные крики солдат: «Деревня! Заборовье!» словно встряхнули Шпагина. «Дневка здесь...» — подумал он и бодрее зашагал вперед.

Движение волной прокатилось по колонне, солдаты оживились, заговорили.

Вскоре из деревни донесся глухой, прерываемый ветром лай собак; лошади в колонне ответили ему ржанием, а затем на склоне высокого холма, в пепельном свете занимающегося утра показались темные бесформенные пятна домов.

В деревню вошли, когда уже стало светать.

Заборовье стояло на берегу большого озера, окаймленного неровной полосой леса.

Шпагин остановился на холме под могучей кряжистой березой, широко разросшейся на свободе. Иней плотно облепил каждую, даже самую тоненькую ее веточку, и береза стояла белая, нарядная. Медленно падали редкие пушистые снежинки, на острых гребнях сугробов ветер вил тонкие змейки, кружил подхваченную где-то солому. Мягкими волнами к самому горизонту уходили широкие просторы слегка всхолмленных полей. Кое-где по косогорам и в низинах были разбросаны заснеженные рощицы мелкого осинника и кусты ивняка. Там, где белая равнина сливалась с лилово-серым небом, подобно огромным клубам пара поднимались вверх и рассеивались облака белесой снежной изморози, открывая большой багровый диск солнца, окруженный туманным оранжевым сиянием.

То была обычная, знакомая с детства картина русской равнины зимой. Сейчас она казалась Шпагину полной высокого покоя и величавой красоты. Неяркое солнце бросало на его лицо, поросшее жесткой светлой щетиной, теплый красноватый свет. Суженными, влажными от ветра глазами напряженно всматривался он в окружающее, на лйце застыло серьезное, пытливое выражение, казалось, оно изнутри озарено светом глубокой, сильной мысли. И вдруг лицо его смягчилось, и он растроганно и тихо прошептал:

— Вот она, Родина, русская земля!..

Среди чистых и ясных линий снежных полей резким контрастом чернели развалины Заборовья. Повсюду засыпанные снегом груды кирпича с торчащими печными трубами, нагромождения обгоревших бревен. На сохранившихся домах тоже следы пожара: у одного чернела опаленная огнем стена, у другого зияли темные провалы окон. Но и тут, среди этого хаоса разрушения, была жизнь, вечная, неистребимая жизнь: над уцелевшими избами, по самые окна заваленными снегом, ветер трепал поднимающийся из труб плотный белый дым и разносил над деревней особенный, приятный запах горящих смоляных дров.

Широкой улицей батальон подошел к двухэтажному кирпичному зданию с закопченными стенами. Крыша уже наполовину была покрыта новым тесом. Перед зданием на двух свежеоструганных столбах висел большой фанерный щит. На нем был изображен молодой красноармеец с гневным лицом, в высоко поднятой руке он сжимал автомат, внизу было написано крупными буквами: «Воин Красной Армии! В деревне Заборовье гитлеровцы убили 68 жителей, сожгли 40 домов, разрушили МТС. Мсти фашистским захватчикам!»

Батальон встретили высланные вперед квартирьеры. Круглолицый, с вьющимся светлым чубом, спадавшим на лоб мелкими завитками, лейтенант был озабочен и беспокойно оглядывал солдат округленными глазами. Рядом с ним стояла молодая женщина в темном грубошерстном пиджаке; хотя; почти совсем рассвело, в руке у нее горел ветровой фонарь. Лейтенант начал громко и решительно докладывать Арефьеву, что во всей деревне найдется не более трех десятков уцелевших домов и что людей едва ли удастся разместить в них. По мере того как он говорил, сухое с ввалившимися щеками лицо Арефьева темнело, и лейтенант говорил все тише, неувереннее и сбивчивее.

— Вижу, вижу... Что же делать прикажешь?.. — перебил его Арефьев и вопросительно вскинул серые, немного навыкате глаза на щит с красноармейцем, словно ожидая от него ответа на свой вопрос. — До следующей деревни восемь километров, идти нельзя — рассвело, да и солдаты устали...

Лейтенант в замешательстве молчал, не спуская с Арефьева округленных глаз. В разговор вступила женщина с фонарем.

— Куда же вы пойдете? И дальше то же, если не хуже: где немец побывал, все разорено. Мы сами потеснимся, а вас устроим. У нас рига теплая есть — туда можно человек сорок поместить...

Женщина говорила мягким грудным голосом, робея оттого, что ее слушали десятки незнакомых людей. Арефьев спросил, нельзя ли достать в колхозе сена для лошадей. Женщина грустно покачала головой. Во всей деревне нет даже соломы, неизвестно, чем продержится скот до весны.

— Вы не удивляйтесь, — добавила она, — на пустом месте, сызнова начинаем хозяйство строить!

Квартирьеры стали разводить батальон по избам.

В разные стороны потянулись группы солдат, заскрипели сани, переваливаясь через высокие сугробы, захлопали двери; остервенело лаяли собаки, раздавались крики; перебегали из избы в избу, кого-то разыскивая, связные.

Шпагин обошел избы, выделенные его роте, распределил по ним людей, а затем со своим ординарцем Балуевым направился в избу для офицеров. В избе было темно, густой фиолетовый свет раннего утра едва пробивался сквозь небольшое окно, затянутое сверкающим ледяным узором, остальные окна были заколочены снаружи досками.

Шпагина встретила простоволосая старушка, в солдатской телогрейке и черном шерстяном платке, накинутом на плечи. Она держала перед собою самодельную коптилку, прикрывая рукой трепещущий огонек величиною с горошину; свет коптилки теплыми подвижными бликами падал на темное сухое лицо женщины, изрезанное глубокими морщинами, на ее седые волосы.

— Проходи, милый, проходи... Иззяб, чай... В этакую стужу идти-то — не дай бог!

От ее старых добрых глаз, глядевших внимательно и приветливо, от ее негромкого певучего голоса Шпагину

Сразу стало легко, свободно, словно он вернулся в родной дои, и старая женщина показалась ему похожей на его бабушку Аграфену, какой он помнил ее с детства.

— Спасибо, бабушка!

Балуев, нагруженный трофейным ранцем из пестрой телячьей шкуры и несколькими вещевыми мешками, протиснулся в дверь.

— Что у тебя темно, хозяйка? — закричал он, остановившись посреди избы и сбрасывая с себя мешки.

Керосину нет, сынок. У нас и то хорошо, другие совсем огонь не вздувают, — ответила старушка нараспев, снизу вверх разглядывая Балуева, который был выше ее на две головы.

А вот мы сейчас свою трехдюймовую засветим! — засмеялся Балуев и зажег лампу, сделанную из снарядной гильзы.

Шпагин опустился на скамейку около стены и вытянул ноги, чувствуя, как отходят натруженные мышцы.

В углу на полке стояли иконы, перед ними висела лампадка голубого стекла в форме летящего голубя!; какие-то святые с темными суровыми лицами строго и укоризненно глядели с икон на Шпагина. Подоконники были заставлены цветами в больших консервных банках.

Печь, некрашеный стол, две скамейки грубой ручной работы, железная кровать, застланная темным одеялом. Видно было, что люди, жившие здесь, перенесли страшное разорение и еще не оправились от него. Но в чистоте, которая была в избе, в аккуратно заштопанном одеяле на кровати, в добела выскобленном столе угадывалась та ежедневная деятельная борьба, которую вели здесь с нищетой и разором.

Через несколько минут Шпагин почувствовал, что согревается. Ощущение было такое, будто холод проступает на поверхность тела и по коже стекает с рук и ног.

Послышались частые шаги по ступенькам, и в избу вбежала девушка. Невысокого роста, в солдатском полушубке, ватных шароварах, валенках и шапке.

За девушкой вошли Пылаев и высокий молодой офицер с санитарной сумкой в руке.

— Здравствуйте! Ой, замерзла! Невозможно, какой мороз! В сосульку превратилась! — воскликнула девушка. Стряхнув на пол меховые рукавицы и сняв шапку, она бросилась к печке и стала шлепать красными от холода руками по горячей стенке.

Девушка была очень юной. Верхняя губа у нее была по-детски приподнята, нежное, разрумянившееся на морозе лицо сияло свежестью и той особенной чистотой, которая свойственна молодости. Русые волосы были собраны сзади узлом и перехвачены узенькой красной ленточкой. Среди тусклых красок ее одежды эта ленточка рдела, словно мак в поле, и придавала девушке какой-то трогательно-наивный вид.

Высокий офицер поднял рукавицы и подошел к девушке:

— Машенька, скорее раздевайся, тут тепло! Снимай валенки, давай я помогу!

Движения высокого офицера были порывистыми, резкими, в его сухом угловатом лице с маленькими черными бакенбардами, манере высоко держать голову на откинутых плечах, в гибкой, стройной фигуре, туго перетянутой широким ремнем, было что-то дерзкое, вызывающее.

— Не надо, не надо, Андрей Иванович, прошу вас, я сама! — торопливо отозвалась Маша, сняла пахнущий свежим морозным воздухом полушубок, сбросила валенки, размотала длинные белые портянки и примостилась на скамейке, уперев маленькие босые ноги в печку и обхватив колени руками.

Офицер смущенно закурил папиросу и прислонился к печке, но то и дело взглядывал на Машу и тут же отводил глаза.

Пришел командир первого взвода Хлудов и, не раздеваясь, не снимая шапки, уселся на лавке, привалился к стене и хриплым, простуженным голосом стал раздраженно жаловаться, что его взводу отвели самую плохую, нетопленую, полуразрушенную избу. Из-под низко надвинутой шапки сердито глядело его длинное лицо.

Пылаев — худощавый юноша в гимнастерке, плотно облегавшей острые плечи, — видно, чувствовал себя непривычно в незнакомом доме и с подчеркнутым вниманием разглядывал на стенах цветные иллюстрации из журналов, то и дело поправляя падавшие на лоб длинные светлые волосы.

— Почему вы так поздно приехали, Гриднев? — спросил Шпагин высокого офицера, своего заместителя.

— Поздно? Да если бы не я, Маша вообще завязла бы где-нибудь в сугробах! — смеясь, ответил Гриднев и стал горячо объяснять: — Бессовестно навязывать девушке заботу об этакой кляче! Мы не столько ехали, сколько тащили сани на собственных руках! Проще было бы взвалить на дровни этого Росинанта и самим везти его— честное слово, быстрее бы добрались!

Гриднев говорил торопливо, возбужденно, с каким-то странным увлечением. Видно было, что ему доставляло удовольствие рассказывать, как он ехал вместе с Машей; он словно хотел показать всем, что между ними существуют какие-то особые отношения.

— Андрей Иванович, как всегда, преувеличивает, Буланчик не так уж плох, — сказала Маша. — А дорога, правда, ужасная. У нас потому и нет отставших, что все знают: если кто попросится ко мне в санитарные сани, тот сам будет их тащить!

— Даже и при таком условии нашелся один добровольно отставший! — с улыбкой посмотрел на Гриднева Шпагин.

Глубокими серо-синими глазами Маша с каким-то теплым вниманием оглядывала избу.

— Как хорошо у вас, бабушка! Цветы!.. У нас дома тоже было много цветов!..

Хозяйка глубоко вздохнула.

— Молодая ты какая, совсем девочка! Ты что же — сама пошла или взяли тебя в армию?

— Сама, да ведь это все равно, бабушка! Сейчас каждый должен помогать нашей армии, — ответила Маша нравоучительным тоном, каким взрослые объясняют детям непонятное.

Хоэяйка слушала ее с недоверчивой улыбкой. Потом мелкими суетливыми шажками подошла к сундуку и достала белые шерстяные носки с голубой полоской.

— Туда же, помощница! Возьми-ка вот носки — потеплее будет!

— Какие замечательные! Это вы сами вязали?

— Сама, до войны еще... Сейчас глазами совсем плохая стала, спицы не вижу...

— Я давно мечтала о таких носках, да где их теперь достанешь? Не знаю, как й благодарить вас...

Старушка закачала головой:

— Какая уж тут благодарность — носи на здоровье, милая!

В дверь постучали, и невысокий, плотный, с отвислыми светлыми усами немолодой офицер остановился на пороге:

— Мы сюда попали? К своим?

Хозяйка обернулась к нему:

— В нынешнее время все свои!

Шпагин поднялся:

— А, замполит прибыл! Как наш обоз, Иван Трофимович?

Замполит раздевался, отряхивал снег с полушубка и валенок и неторопливо рассказывал низким глуховатым голосом:

— Во дворе кухню поставили... Завтрак уже заварили... Черев два часа будем роту кормить...

Он зачесал назад над большим лысеющим лбом длинные светлые волосы, вытер седые от инея усы, закурил трубку. Его медлительные, широкие движения были спокойны, уверенны; узкие серые глаза глядели внимательно, серьезно. Фамилия у него была короткая и твердая — Скиба.

Вместе с ним пришел командир второго взвода Подовинников — рослый, с моложавым красивым лицом. На его губах была та сдержанная, неловкая полуулыбка, какая бывает у застенчивых людей, когда они, войдя в дом, не знают, уместна -ли здесь их радость. Он вытянул перед собою большие ладони и спросил, где можно вымыть руки.

— Проходил мимо амбара, — объяснил он, — вижу: девушки зерно сгружают. Худенькие, ослабели, видно: свалят мешок с саней, ухватят его втроем — и волоком по земле! — Подовинников повел сильными плечами: — Помог им... А зерно хорошее: чистое, тяжелое, словно литое...

Хозяйка свела его за печку, где над деревянной лоханью висел глиняный горшок с водой.

— Бабуля, можно слезать нам? — послышался откуда- то детский голос, и только теперь все заметили на печи, занимавшей угол избы, двух ребят. Подперев руками головы с копнами растрепанных, давно не стриженных волос, таких же светлых, как ржаная солома, на которой они лежали, ребята перешептывались, наблюдая за происходящим в избе.

— Проснулись?

Женщина подошла к детям, накинула на них сползшее одеяло, подоткнула солому.

— Погодите, милые, вот только картошек отварю...

Увидев детей, Скиба заулыбался и стал угощать их отсыревшей липкой карамелью ядовито-кровавого цвета и твердым, гремевшим, как глиняные черепки, печеньем.

— А это что у тебя? — спросил Скиба, увидев у старшего мальчика неровный синеватый шрам около виска, пересекавший лоб и скрывавшийся в волосах.

— Это Генрих пистолетом меня ударил, офицер ихний...

— За что же он тебя так?..

— Мы листовки собирали, которые с нашего самолета бросали...

Правая щека у Скибы нервно задергалась.

— ...Значит, у тебя уже первое боевое ранение есть! Никогда не забывай, откуда этот шрам у тебя! Может, еще и встретишь этого фашиста!

— Удрал он, когда наши наступали...

— Ух, поймать бы его, — загорячился малыш.

Из-под лохматой шапки волос сердито горели васильковые глава, и весь он стал похож на нахохлившегося воробья. Пошарив в соломе, он достал несколько винтовочных патронов.

— У меня вот какие пули есть! Мы из них порох достаем и зажигаем — здорово горит!

— Не пули, а патроны! — поправил малыша старший. — Это ерунда — вот у меня ракеты есть, всяких цветов — красные, зеленые, синие — только пускать нечем; ракетницы нет! У тебя есть ракетница? Давай будем пускать ракеты — вот красиво будет!

— И меня возьмите, я тоже хочу ракеты пускать! — потребовал малыш.

— Возьмем, возьмем обязательно! — засмеялся Скиба и, вздохнув, добавил: — Эх вы, вояки... — Кивнул на детей, спросил хозяйку: — Внучата твои?

— Внучата; сына меньшого, Петра, — ответила хозяйка, помедлила, вопросительно посмотрела на Скибу и тихо добавила: — Как ушел в сорок первом, так с тех пор и не слыхать...

Все подошли к ней, стали молча слушать. Она подняла повлажневшие глава на Подовинникова:

— Вот такой же годами был, как ты...

Шпагин спросил:

— А мать их где?

Дрогнул, сломался голос хозяйки:

— Угнали ее немцы, когда уходили... Тоже как в воду канула... — Подошла к детям, заплакала, запричитала: — Никого у них нет; осиротили их враги проклятые...

Маша подняла свалившийся с хозяйки платок, покрыла вздрагивающие плечи, обняла ее, замерла.

В избе стало тихо.

И тут горячо, нетерпеливо прорвался голос Пылаева:

— Как же вы жили, бабушка?

Внезапно потемневшими глазами он оглядывал всех, но ничего но видел: горячий гнев туманил ему глава.

Хозяйка оперлась рукой о край стола, вытерла глаза концом платка и медленно, с усилием проговорила:

— Да это время мы словно и не жили, а сон страшный видели. От темна до света из избы не выходи — стреляют, свет не зажигай — тоже стреляют, в лес по дрова не смей ходить — к партизанам, мол, идешь.

Она совсем выпрямилась, голос ее окреп, и рассказывала уже без слез и надрыва, сдержанно, просто.

Скиба грузно ходил по избе, заложив одну руку за ремень, а в другой держа трубку, и жадно глотал горький дым. Остановился около Шпагина и тихо сказал ему:

— Как подумаешь, сколько еще таких людей кровавыми слезами встречают и провожают каждый день своей жизни! Утопить можно было бы всех гитлеровцев в народных слезах!

Шпагин так же тихо ответил ему:

— Самое главное, Иван Трофимович, не отчаялись бы наши люди в плену, верили бы, что мы придем, освободим их. Многие второй год в оккупации — кто бы мог предположить такое, когда начиналась война? Вот я все думаю об одной женщине, которую встретил тогда. Недалеко отсюда, под Вязьмой ее встретил...

Они присели на скамейку у стены, и Шпагин стал рассказывать.

Это было поздней осенью сорок первого года. Уже несколько дней без перерыва моросил холодный осенний дождь. Над пустынной равниной, где изредка чернели безлюдные, прижавшиеся к земле деревни да голые, исхлестанные дождем перелески, низко ползли грязные, разорванные тучи. Земля набухла водою и больше не принимала ее, и вода стояла везде мутными, тускло блестевшими под сумрачным небом лужами. Проселочная дорога, истолченная тысячами ног и колес, превратилась в канаву, наполненную жидкой, липкой глиной. От мокрых лошадей, по грудь забрызганных грязью, валил пар, они поминутно останавливались, скользили, вытаскивая завязшие орудия, колеса с громким чавканьем медленно катились по глубоким выбоинам, разбрасывая комья грязи. На сапогах налипали пудовые комья вязкой желтой глины, счищать ее не было смысла: при первом же шаге она снова облепляла ноги, и стоило больших усилий вытаскивать и поднимать их. Вода просачивалась в сапоги, и между пальцев хлюпала жидкая холодная грязь. Шинели и вещевые мешки напитались водою и отяжелели, даже пулеметы и винтовки и те, казалось, от воды стали невероятно тяжелыми. Сырой туман пронизывал холодом, дождь леденящими струями стекал по лицу, слепил глаза, забирался за ворот, но уже никто не защищался от него: от усталости было трудно даже руку поднять. Измотанные многосуточными боями и безостановочным отступлением, опустив голову, не глядя по сторонам, подавленные, безучастные ко всему, солдаты шли неровной длинной вереницей, и конец ее терялся в водянистой сетке дождя.

Рядом с солдатами брели уходящие от немцев мирные жители. Некоторые ехали на телегах, нагруженных вещами, накрывшись одеждой или мешками; в хвосте колонны двое всадников в темных от дождя брезентовых бурках с поднятыми капюшонами гнали колхозное стадо; грязные мокрые коровы понуро тащились за телегами с сеном, не притрагиваясь к нему.

Люди молчали. На душе у всех было смутно, тяжело. «Что же дальше? До каких пор отступать будем?»

Уже сотни километров прошли солдаты от границы, оставили многие города и деревни, а конца этому пути все не было видно. Солдаты шли с оружием в руках, с артиллерией, здоровые, сильные, а им приказывали отходить. Они были уверены, что нет силы, которая могла бы сломить их, и тем более непонятным и страшным было отступление.

Придорожные березы, безвольно опустив под косыми струями дождя голые, черные ветви молча провожали солдат и грустно роняли последние, не ко времени вызолоченные листья — их тут же втаптывали в грязь солдатские сапоги. От листьев поднимался терпкий, холодный запах увядания.

В деревне Березовый Угол отходящие части остановились, чтобы раздать солдатам остатки продуктов — горячего уже не варили несколько суток, — и двинулись дальше.

Шпагин со взводом должен был удерживать деревню до вечера и отойти ночью. Собственно, то, что было под его командой, нельзя было назвать взводом в полном смысле: здесь были собраны солдаты из разных частей, разных родов оружия — пехотинцы, саперы, артиллеристы и даже двое моряков.

Выставив стрелков и пулеметчиков по берегу реки, Шпагин вошел в крайнюю избу. Серый свет, проникавший через маленькие окна, по которым ползли мутные струйки дождя, слабо освещал избу. На лавке женщина кормила грудью ребенка, но ребенок не брал грудь и кричал, захлебываясь молоком. Женщина, не обращая на ребенка внимания, глядела перед собой неподвижным, ничего не видящим взглядом. Ее темные, расчесанные на пробор волосы, падали справа и слева двумя косами. Мальчик лет пяти с увлечением бегал по избе, волоча за собой на нитке шуршащий кусок газеты, за которым гонялся серый котенок.

Шпагин поздоровался, но женщина не ответила ему. Он сел за стол и стал глядеть в окно на дорогу, по которой прошли сейчас последние войска. Там, где безлюдная дорога пропадала в сыром тумане, уже не было наших, там начиналась захваченная врагом земля, оттуда должны были появиться немцы — орда чужестранцев-завоевателей, почему-то присвоивших себе право убивать людей, говорящих на другом языке.

Шпагин сидел у окна — дождь, не переставая, однообразно шумел и барабанил по крыше — и думал: «Как далеко ушли от границы! Сейчас идем по коренным русским землям; за тысячелетнюю историю им не раз приходилось отбивать нашествия иноземцев... До каких же пор будем отходить? Страшно становится: рядом Москва — до нее меньше трехсот километров — это очень мало по сравнению с тем, сколько прошли немцы! Как тяжело идти назад, отмеривая собственными шагами землю, оставляемую врагу, отдавая деревни, покидая беззащитных детей, женщин, стариков! А как трудно будет все это возвращать, как трудно!.. А возвращать обязательно придется!»

— Что же вы — совсем уходите? — строго спросила женщина, не изменяя позы. — Значит, нас фашистам на поругание оставляете? — проговорила вдруг она сильным гневным голосом, который ожег Шпагина.

— А почему вы не уходите? Вам тоже надо уходить! — растерянно ответил он. — Я могу вас взять в повозку...

— Куда я пойду с такой обузой? Чем я их кормить буду? Тут хоть картошка есть да теплый угол. — Женщина глядела на Шпагина неподвижными, как на иконе, глазами.

На печи кто-то задвигался и закашлял тяжело, надрывно, так, что казалось, выворачиваются внутренности. Когда кашель прекратился, Шпагин услышал на печке старческий, хрипящий голос:

— И куда мы пойдем, сынок родной? Хворая я, в груди тяжесть, я с печи не схожу... Никуда мы не пойдём, Ксюша... Помирать, так уж здесь будем вместе...

Женщина опять заговорила, почти закричала высоким срывающимся голосом:

— Отступаете... Выходит, воевать кишка тонка! Все говорили: мы, мы — не допустим врага на нашу землю! Не допустили... Стоять надо до последнего! Ты ведь командир, ты должен приказать своим солдатам: не отступать — и все! Умри, а не отступи! Эх вы... защитнички!..

— И ты знаешь, Иван Трофимович, — говорил Шпагин, — слова этой женщины будто хлестали меня по лицу, я не знал, что ей ответить. Я и без того был в отчаянии и сам не знал, почему мы отступаем. Я сказал, что сейчас надо отступать, это необходимо; сказал, что уходим ненадолго, что скоро непременно вернемся. Я был в этом искренне убежден, а она, я видел, мне тогда не поверила. У меня было такое чувство, будто эта женщина возложила на мои плечи ответственность за судьбы всех, кто оставался в немецкой оккупации. И вот я всю войну хожу и думаю, думаю: ждет ли нас эта женщина, верит ли, что мы вернемся, освободим ее, или она уже потеряла надежду, примирилась с пленом? И мне так хочется, чтобы дожила эта женщина до дня своей свободы, — ведь это позорно — обмануть человека! — чтобы я мог сказать ей: «Верить надо Советской власти, никогда не оставит она наших людей на поругание немцам!»

Скиба слушал Шпагина и думал о жене, о детях: они остались в оккупации под Киевом. Он знал, что немцы не пощадят их — он был коммунистом, организовывал колхоз.

Скиба поднялся, взял руку Шпагина и проговорил глухим, горячим шепотом:

— Да, нам надо торопиться, Коля: нас ждут люди, очень ждут!

 

ГЛАВА II. ВОТ ОН, ФРОНТ!

Шпагин проснулся затемно. Его разбудило до боли острое ощущение холода: казалось, тело промерзло насквозь и заледенело. Он стал со всех сторон подтыкать под себя полушубок, но змейки холода проникали всюду — в рукава, за воротник, в валенки, и он никак не мог снова уснуть. Вставать в такой мороз не хотелось, он лежал, ежась и ворочаясь на кривых сучьях лапника. Вокруг слышалось громкое дыхание спящих, раздавался чей-то сильный, клокочущий, с присвистом храп. Изредка доносились далекие пулеметные очереди и глухие орудийные выстрелы. Остро пахло горьковатой хвоей и остывшими углями.

Рота накануне вечером прибыла в лес, на место сосредоточения. Сразу же начали рыть землянки, работали до полуночи, но закончить не успели. Пришлось коротать ночь в шалашах, наскоро сделанных из еловых ветвей.

«Вот мы и снова на фронте», — подумал Шпагин. За этой мыслью потянулись другие — о войне, о доме, о близком и далеком — беспокойные фронтовые мысли, они не давали уснуть. Да и старая смоленская рана в ноге тоскливо ныла, очевидно к перемене погоды.

Сквозь дыры в шалаше над ним сверкали яркие зимние звезды.

По расположению Большой Медведицы он стал отгадывать, сколько сейчас времени — выходило, третий час был на исходе.

Всю войну он живет под звездами: в походах, в траншеях, в окопах, в лесу, у костра — и летом и зимой, в жару, дождь и холод.

На войне у человека нет дома. Нет ни семьи, ни вещей. Все его имущество — да и то казенное — на нем: обмундирование, автомат, пистолет, противогаз, полевая сумка. Ничего ненужного, лишнего, привязывающего человека к одному месту, опутывающего его цепями собственности, мелочных расчетов — одна лишь великая цель у него, общая со всем народом.

А может, человек так и должен жить — глядя на звезды?

Потом он забылся, уснул ненадолго, снова просыпался, и снова засыпал.

Поднял его крик Скибы:

— Гей, хлопцы, живы еще? Не позамерзали?

Шпагин откинул с лица заледеневший воротник полушубка и увидел над собой необыкновенно чистое голубое небо и мохнатые верхушки елей, позолоченные солнцем; полосы света в разных направлениях пересекали полутемный шалаш, одинокие снежинки падали через отверстия, медленно кружась, и неслышно ложились на полушубок.

Он приподнялся на локте и оглядел шалаш.

На слое зеленого лапника, натянув на себя все, чем можно было согреться — полушубки, немецкие оеяла, шинели, плащ-палатки, — и закутавшись с головой, спали офицеры и солдаты. Костер посреди шалаша давно погас, угли покрылись серым, дрожащим от ветерка пеплом.

Груда одежды задвигалась, послышались заглушенные голоса, из-под одеял и полушубков стали показываться заспанные, помятые лица.

Гриднев потянул морозный воздух покрасневшим носом, пробормотал: «Бр-р-р... стужа какая!» —и снова натянул полушубок на голову.

Шпагин вскочил на ноги и начал стаскивать со спящих покрывавшую их одежду.

— Нечего валяться, товарищи, надо землянки доделать!

Он вышел из шалаша, в глаза ему ударил резкий солнечный свет. После снегопадов и метелей, длившихся много дней, сегодня впервые на совершенно безоблачном небе ярко светило солнце, заливая землю потоками теплого, благодатного света. Свет прорывался сквозь кроны деревьев и сияющими полосами ложился на рыхлый лиловый снег, зажигая на нем слепящие искры, а в глубине леса, между стволами сосен, под ветвями елей и в кустах лещины, закиданных шапками снега, еще синела густая утренняя мгла.

В лесу уже кипела жизнь: повсюду подымались синие дымы костров, группы солдат перетаскивали бревна, желтела глина свежеотрытых котлованов, стучали топоры, трещали, падая, срубленные деревья. Двое солдат устанавливали на сосне с обрезанной верхушкой крупнокалиберный зенитный пулемет. Показалась колонна тракторных тягачей, тащивших за собой громадные орудия. Артиллеристами командовал коренастый офицер-казах; с озабоченным лицом он шел впереди колонны, беспрестанно оглядываясь и указывая водителям направление.

Шпагин всей грудью вдохнул морозный, пахнущий свежим снегом и хвоей воздух. Раскинув руки и щурясь от яркого солнца, он закричал:

— Хорошо!

Крик его гулко покатился по лесу, поднимаясь все выше и выше, пока не затерялся в вершинах сосен.

Он сбросил меховую безрукавку и гимнастерку, засучил рукава рубахи и стал растирать лицо, шею и руки сухим рассыпчатым снегом, фыркая и вскрикивая от его обжигающего прикосновения, и сразу почувствовал себя бодрым и посвежевшим.

Вышел Гриднев:

— Какой снег! Сияет, будто усыпан алмазами! Даже жалко трогать!

— Не снег, а сахар! — засмеялся Шпагин, набивая снегом рот.

Гриднев стал натирать открытые по локоть, покрасневшие руки, задорно и громко напевая:

Наскоро позавтракав холодными мясными консервами, от которых на нёбо налипал вязкий слой жира, Шпагин стал собираться на передовую. Ему надо было связаться с командиром роты, на участке которой должна была наступать его, Шпагина, рота. Собственно говоря, он мог идти один, но решил ваять с собой Хлудова и Пылаева и спросил об этом мнение Скибы.

— Согласен! — сказал Скиба. — Пусть привыкают к огню!

Снегу везде навалило по пояс, дороги позамело, решили идти на лыжах. Пылаев подогнал лыжи раньше всех и ожидал остальных, пытаясь казаться спокойным. И все же заметно было, что он волновался: он курил, жадно и глубоко затягиваясь, то и дело одергивал полушубок и поправлял висевший на боку пистолет.

Связным шел Корушкин — молодой солдат небольшого роста с круглым румяным лицом, на котором играла спокойная, добродушная улыбка.

Пошли широкой прямой просекой. Лыжи легко скользили по слабо наезженной санной дрроге. Сосны и ели стояли недвижно, опустив отягченные снегом ветви. Лес был полон мягкой сосредоточенной тишины, и малейший звук — писк какой-нибудь птицы, треск ветки под ногою, постук дятла — раздавался отчетливо и чисто: постепенно дробясь и слабея, он долго дрожал в воздухе, как звук тронутой струны.

Изредка размеренно и глухо бухали тяжелые гаубицы, с передовой доносились приглушенные, словно сквозь слой ваты, короткие очереди пулемета, где-то очень высоко слышался замирающий рокот мотора. Если бы не эти звуки, трудно было бы поверить, что вокруг идет война.

— Лиса! — закричал Корушкин и сорвал с плеча автомат.

Впереди просеку неторопливо пересекала большая лиса, волоча по слегу длинный пушистый хвост. Она на мгновение обернула к людям голову с узкой мордой и широко расставленными острыми ушами, резко прыгнула влево, взмахнув рыжим хвостом с белой подпалиной, и скрылась в кустах лещины.

— Хороша... Пусть гуляет, — с сожалением проговорил Корушкин, снова закидывая автомат на плечо. — Не хотел бить ее, пояснил он смущенно, — да руки сами сработали, как на охоте бывало...

— Да она, похоже, совсем не боится людей! — удивился Пылаев.

— Так ведь их никто не бьет сейчас, товарищ младший лейтенант, — не тем люди заняты, — вот и осмелели! Зверья этого в лесах за войну развелось — тьма!

Пылаев шел впереди всех и с жадным любопытством вглядывался в окружающее: так вот он, фронт великой войны! Пылаев был в состоянии неопределенной тревоги и нетерпеливого ожидания. Наконец увидит он собственными главами то, о чем слышал так много волнующего, страшного и противоречивого, что называлось — война! Каждая мелочь приобретала в его глазах особое значение, потому что здесь был фронт.

В те дни, когда в газетах появились первые фронтовые сводки, Пылаев сдавал экзамены за десятый класс. Стремительно неслась его жизнь, тесно заполненная увлекательными и важными событиями. В ней все было просто и ясно, как было ясно высокое безоблачное небо над головой: школа, товарищи, горячие комсомольские собрания, субботники на посадке городского парка, кружок самодеятельности, мечты о будущем и даже первая робкая любовь.

И вдруг в эту привычную жизнь ворвалось нечто страшное и невероятное: фашисты, воевавшие где-то в Европе, далеко от нашей границы, которую мы считали неприступной, в одну ночь опрокинули ее. Они стали сбрасывать бомбы на советские города, расстреливать во рвах тысячи людей, убивать женщин, детей.

Пылаев думал, что отход наших войск — простое недоразумение: достаточно дать немцам один настоящий бой, и они откатятся назад. И он напряженно ожидал, что все это наваждение вот-вот кончится, Красная Армия остановит фашистов и перейдет в наступление.

Шли дни, недели, а в газетах все печатались тяжелые сводки с фронта об оставленных городах.

Война докатилась и до городка в Жигулях: на улицах появилось много незнакомых людей — это были рабочие эвакуированного из Белоруссии военного завода; в школе, где он учился, разместили раненых; пришли первые похоронные.

Пылаев понял, что одним ударом войну не решить, что война будет долгая, тяжелая, кровавая.

Что делать?

Поступать в институт казалось ему бессмысленным — кому нужны сейчас архитекторы? Да и вообще многие вещи, которые он раньше считал важными, стали теперь мелкими, ненужными. Всю жизнь вдруг осветило грозным героическим светом одно слово — война!

Пылаев решил, что его место на фронте. Он подал в военкомат заявление, чтобы его зачислили в армию добровольцем и немедленно отправили «на передовые позиции». Но ему не было еще восемнадцати лет, и он получил отказ.

Весь городок работал для фронта — даже девчонки дежурили в госпитале, а он — молодой, здоровый — слонялся без дела по жарким пыльным улицам. Он боялся глядеть людям в глаза: ему казалось, что все жители городка презирают его, считают трусом. Он убегал на Волгу, часами лежал на высоком берегу, глядел на сверкающую под солнцем гладь реки, теряющуюся на горизонте в дрожащем мареве, на длинные синие полосы ряби, протянутые ветром наискосок от берега до берега, следил за пароходами и баржами, медленно движущимися по реке, и думал, без конца думал о войне, о своей жизни, о неясном и тревожном будущем. Он впервые задумался над значением многих слов, которые считались всем известными и понятными: Родина, долг, патриотизм. Теперь он увидел, что эти слова содержат неизмеримо более глубокий смысл, имеющий прямое отношение и к нему, Пылаеву. Он пошел в горком комсомола и стал настойчиво проситься в партизанский отряд. Он доказывал, что судьба Родины решается на фронте, а не в их городке, и что ему следует быть там, где всего труднее и опаснее, где он нужнее всего.

Секретарь горкома, недавно присланный из Москвы, — высокий, худой, с ввалившимися щеками и уставшими глазами за толстыми стеклами очков — молча выслушал его и сказал:

— Нет, товарищ Пылаев, я не буду за тебя ходатайствовать. Такие, как ты, добровольцы осаждают меня каждый день. Хочешь помочь фронту — поезжай на лесозаготовки. Армии требуется вооружение, обмундирование, хлеб. А для этого нужны металл, уголь, дрова — да, и дрова — березовые, осиновые, сосновые. Отправляйся-ка пилить дрова, они нужны нам до зарезу! Завод боеприпасов не можем без них пустить! А повоевать успеешь — и на твою долю достанется!

Секретарь горкома не убедил Пылаева: между дровами, которые ему предстояло пилить, и войной, которая шла за тысячу километров отсюда, была слишком отдаленная связь. Но он подчинился и поехал на лесозаготовки.

В армию его призвали весной 1942 года. Пылаев рассчитывал через несколько дней быть на фронте и с гордостью известил об этом своих товарищей, крупно и четко выписав на конвертах свой обратный адрес — номер полевой почты. Но его направили не на фронт, а в пехотное училище, и ему пришлось в течение шести долгих месяцев колоть чучело, метать деревянные гранаты, ходить в атаку на своих однокурсников и петь бравые походные песни. В училище изучали топографию, тактику, уставы и многое другое. Пылаев и не подозревал, что для того, чтобы воевать, надо так много знать. Его удивлял также размеренный, строгий порядок в училище. Как можно жить спокойно, неторопливо, придавать значение каким- то пустякам, когда люди на фронте сражаются и умирают?

И вот наконец позади остался и мирный городок на Волге, и пехотное училище — он на фронте!

Но как он не похож на тот фронт, какой виделся! Пылаеву из далекого тыла!

— Почему же тут так безлюдно? — недоуменно спросил Пылаев Шпагина. — Где же передовая?

— Маскировка — первое дело на войне! — усмехнулся Шпагин и похлопал Пылаева по плечу: — Скоро это ты сам поймешь!

Все чаще стали встречаться заваленные сугробами землянки, приметные только по белому дыму, медленно поднимавшемуся из труб; орудия, выкрашенные известью и замаскированные хвоей; танки, скрытые в окопах; какие-то высокие штабели, обтянутые брезентом. Попались навстречу связисты, неторопливо подвешивающие кабель к деревьям; солдаты, несшие на палке помятый термос, из которого шел вкусный запах вареного мяса.

— Эй, поберегись! — услышали офицеры громкий вскрик. Высокая сосна вздрогнула вершиной, заколебалась, как бы раздумывая, в какую сторону упасть, и стала крениться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и наконец, с треском и шумом ломая ветви соседних деревьев, грохнулась на землю, подняв облако снежной пыли, в которой радугой заиграло солнце. Солдаты, свалившие сосну, в расстегнутых ватниках, в шапках набекрень, с молодецким видом стояли около громадного дерева и довольно улыбались, гордые своей работой.

— Вот это накатец будет! — восхищенно сказал Корушкин. — Никакой снаряд не возьмет!

Хлудов с недоверчивым удивлением глядел на солдат, спокойно и бодро делавших свое дело, будто они были не на передовой, а где-то в глубоком тылу, на лесозаготовках. Он видел, что здесь, в лесу, неторопливо идет какая- то своя, особая жизнь многих людей, неизвестная и непонятная ему, но для этих вот солдат, для Шпагина и Корушкина уже привычная и обыкновенная. Для него было необъяснимым, как люди могут здесь быть спокойными, что-то делать, чему-то радоваться, строить какие-то планы на завтра, на послезавтра, рассчитывать, что будут жить? Ему казалось, что тут человека повсюду подстерегает смерть, она может настигнуть мгновенно, когда о ней совсем не думают. Это непрерывное напряженное ожидание опасности подавляло в нем все мысли, все чувства, оставалось одно — страх, огромный, непреодолимый, он железной рукой сжимал сердце.

На развилке дорог, около большой свежей воронки, остановились, развернули новые, только вчера склеенные, хрустящие карты и стали решать, куда идти: направо пли налево?

Шпагин начал свертывать самокрутку.

— Пожалуйста, возьмите у меня папироску! — предложил ему Пылаев свой портсигар с изображением танка на крышке. Пылаеву хотелось сделать всем приятное и, кроме того, лишний раз показать выгравированную на портсигаре надпись: «Дорогому Юре на память от Люси».

— Митя, и вы берите! — протянул он портсигар Корушкину.

Пылаев еще робел перед солдатами и не отваживался называть их на «ты», как это делали другие офицеры.

С правого поворота послышался веселый, озорной окрик:

— Но-о-о, косопузая, пошевеливайся!

Навстречу бодро бежала маленькая, мохнатая, большеголовая лошадка; черная грива, клочьями торчащая во все стороны, и низко свисавшая на глаза челка придавали лошадке свирепый вид. На санях, широко расставив ноги, стоял солдат с короткой темной бородой, обнесенной инеем, и размахивал вожжами над головой. На вопрос Шпагина, где найти командира третьей роты, ездовой, улыбаясь всей разошедшейся в стороны бородой, посмотрел на белые чистые полушубки офицеров и сказал:

— А, новенькие, небось? Пособлять пришли? Пора, засиделись мы тут! Во-он, туда ступайте, как раз выйдете. Сам-то я из третьей роты, за продуктами на склад еду. Подождите меня, водки привезу — тут недалеко!

Шпагин сильно оттолкнулся сразу обеими палками и быстро покатил с холма вниз по узкой дороге, петлявшей между деревьев. В конце спуска он вдруг остановился и прислушался:

— Тише, ребята...

Откуда-то плыли мягкие, приглушенные звуки грустной красивой музыки. Казалось, они возникают тут же, среди деревьев, в самом воздухе.

— «На сопках Маньчжурии»... — проговорил Шпагин, мысленно повторяя с детства знакомый мотив.

— Да это же патефон! Только откуда ему тут взяться? — удивился Пылаев.

Патефон никак не вязался с его представлением о фронте, о передовой.

— В землянке, наверное! Вон, глядите! — указал Корушкин на холмик снега под тремя могучими соснами, к которому вела узкая тропинка. Близ землянки на лениво тлеющем костре стояло закопченное ведро; коротконогий, широкоплечий, рыжеволосый солдат в расстегнутой гимнастерке колол дрова; громко крякая, он с такой силой всаживал топор в березовое бревно, что тяжелые поленья с угрожающим гулом разлетались в стороны.

— Вы к ротному? — спросил солдат. — Как раз пришел — всю ночь во взводах был!

С трудом открыв дверь, заваленную снегом, Шпагин протиснулся в маленькую землянку.

В землянке были двое. Один, с двумя квадратиками на петлицах, с густыми соломенными, лихо закрученными вверх усами, которые казались наклеенными на круглом, очень румяном лице, лежал, протянув ноги в валенках на спинку железной кровати, и читал книжку. На другой кровати кто-то спал, накрывшись с головой полушубком и негромко всхрапывая.

Офицер встал, протянул руку и отрекомендовался окающим говорком:

— Лейтенант Полосухин, командир третьей роты... Садитесь прямо на кровать, ничего...

«Каким смешным делают его эти усы», — подумал Шпагин.

Открытый патефон стоял на столике, заставленном грязными тарелками, помятыми консервными банками и кружками; черный диск крутился, иголка хрипела, землянку оглашали жалкие дребезжащие звуки вальса, которые издали казались такими красивыми.

— Что же это у тебя — человек спит, а ты патефон заводишь? — сказал Шпагин.

Полосухин поглядел на спящего и махнул рукой.

— Теперь хоть из пушки пали, не проснется. Ночью за «языком» ходил.

Шпагин оглядел землянку. По всему было видно, что живут здесь давно — жилье было устроено прочно и основательно: стены обшиты строгаными досками, вдоль стен стоят три железные кровати, покрытые ватными одеялами неопределенного цвета; на маленьком замерзшем оконце висит кружевная занавеска; над столиком на стене укреплена керосиновая семилинейная лампа с закопченным стеклом; рядом большими гвоздями прибиты несколько любительских фотографий.

Узнав, что офицеры из новой дивизии, Полосухин обрадовался:

— Значит, наступать будем! Вот здорово! — и бросился будить спящего: — Захарий, Манвелидзе, слышишь — наступление!

— Погоди ты, пусть человек поспит, не сегодня же наступать будем, — остановил его Шпагин.

— Да ведь новость-то какая, ребята! Знали бы вы, до чего надоело сидеть в здешних болотах!

— У вас же тут беспрерывно идут бои!

— Какие это бои! Вот под Сталинградом, там действительно битва, а мы тут ковыряемся в лесах да болотах. «Бои местного значения», как пишут в сводках. Я ведь в здешних местах всю войну толкусь — и фактически на одном месте. Начал воевать от Смоленска, потом Вязьма...

— Так ты под Смоленском был? — Шпагин вдруг почувствовал теплую симпатию к Полосухину, даже его ухарские усы уже не казались смешными.

Они с увлечением стали вспоминать знакомые места и ожесточенные бои лета и осени сорок первого года.

Одно из первых переживаний, какое Шпагин испытал на войне, была горечь поражения, бессильная ярость от сознания своей беспомощности перед врагом.

Каким же наивным он был в ту пору!.. Со своим взводом он часто ввязывался в рискованные стычки с немцами, чтобы поскорее остановить их казавшееся необъяснимым продвижение.

С тех пор Шпагин исходил тысячи километров по военным дорогам, в нем постепенно выработалось спокойное, деловое отношение к войне; она стала для него таким же ежедневным трудом, каким в мирные годы была сборка автомобилей на Ярославском автозаводе, разве только более тяжелым и опасным. Шпагин старался исполнять это новое дело как можно, лучше, добросовестнее, как раньше делал всякую работу, которую ему поручали. Он учился воевать уверенно, осмотрительно, стараясь перехитрить врага, нанести ему возможно более сильный и верный удар.

Пылаев с завистью и восхищением слушал разговор Шпагина и Полосухина. Он считал героями и необыкновенными людьми всех, кто побывал в бою: ведь они знали и пережили нечто, чего он не пережил и не знал. Это и сообщало им — казалось Пылаеву — какую-то особенную уверенность и спокойствие, словно они наперед знали все, что может произойти, и потому ничему не удивлялись и ничего не боялись.

— У вас всегда так тихо? — спросил Шпагин.

— Какое! Все время молотьба идет!

Полосухин развернул измятую и истертую карту, густо исчерченную синими и красными значками. С уважением смотрел Шпагин на старую боевую карту: он знал, что этими разноцветными линиями и значками запечатлены многие бои, победы, поражения.

Полосухин рассказал, как в первую военную зиму наши войска, продолжая наступление под Москвой, разрубили оборону немцев на части, прорвались в глубокий тыл немецким армиям группы «Центр», охватили несколько крупных вражеских группировок; как под контрударами противника некоторые наши соединения сами попали в окружение, партизанили, потом с боями пробивались к своим; как снова наступали, отступали, отбивая ожесточенные атаки немцев, пытавшихся взять реванш за разгром под Москвой и вновь прорваться к столице; как перемалывали фашистские дивизии, не давая вражескому командованию перебросить из-под Ржева силы на другие участки. Это была кровопролитная, ни на день не прекращающаяся война за каждую пядь земли. Многие деревни по нескольку раз переходили из рук в руки.

Ржевско-вяземский плацдарм глубоко вклинивался в нашу оборону — отсюда до Москвы было всего 120 километров, — и немецкое командование связывало с этим плацдармом далеко идущие расчеты: оно рассматривало Ржев как трамплин для прыжка на Москву.

На плацдарме немцы держали очень большие силы: целиком 9-ю и основные силы 4-й и одной танковой армий. Не жалея людей, ценой колоссальных потерь, исчисляемых многими десятками тысяч человек, гитлеровцы старались удержать Ржев в своих руках.

— Мы недавно им тут здорово дали, — говорил Полосухин. — Они погнали в атаку целый пехотный полк с танками — и ничего не смогли сделать: мы всех перед проволокой положили! Стает снег — увидишь, сколько их нарубили... Да еще высотку у них захватили! Теперь притихли, гады! Ну ладно, разговор разговором, — неожиданно заключил Полосухин. — Сейчас мы организуем что-нибудь! Эй, Филя! — он постучал кулаком в стену. — Там у меня хозчасть, — объяснил он. — Явись сюда!

Из соседней половины землянки появился тот самый рыжеволосый солдат, что колол дрова, и молча стал у порога.

— На пять персон, — подмигнул ему Полосухин, — понятно? А связного возьми в свой камбуз да угости так, чтобы он навек запомнил непромокаемую третью роту!

— Давно приготовлено. Прикажете нести? — спокойно спросил ординарец.

— Здорово же у тебя дело поставлено! — улыбнулся Шпагин.

— Порядок в танковых войсках! — с важностью произнес Полосухин и стал убирать со стола грязную посуду.

— Это почему же в танковых?

— А черт его знает! Поговорка такая. Видно, пехота не сумела придумать для себя поговорку — ума не хватило.

Полосухин принялся будить Манвелидзе, но тот упорно натягивал полушубок на голову и пинал Полосухина босыми ногами.

— Сейчас встанет, — кивнул Полосухин Шпагину и закричал: — Захар, вставай, письмо от Тамары пришло!

Манвелидзе привстал на кровати, помотал курчавой головой и, не открывая заспанных глаз, недовольно проговорил:

— Врешь — от нее больше не будет писем! Зачем разбудил? Сказал тебе: не буди, пока сам не встану!

У Мапвелидзе тоже были усы, — густые, коротко подстриженные, они, словно нарисованные, плотной черной полосой лежали на верхней губе.

— Чудак, наступление проспишь! — Полосухин взял его за плечо. — Погляди-ка, товарищи пришли передний край смотреть!

Манвелидзе открыл глаза, и сонливое выражение сразу исчезло с его сухого смуглого лица. Вскочил с постели, ухватил Хлудова за руки и стал трясти их, заглядывая ему в глаза:

— Скажи — он правду говорит?

Хлудов был явно смущен порывом Манвелидве.

— Да, видите, приехали... Говорят, в наступление пойдем... — неопределенно проговорил он.

— Как хорошо, замечательно! — продолжал трясти ему руки Манвелидзе. — Вот это молодцы ребята!..

— Какие мы молодцы — безусые, — улыбнулся Шпагин. — Вот вы — другое дело — бравые усачи!

— Да, мы в роте договорились, пока не двинемся отсюда, усы отращивать! — сказал Полосухин и потрогал свои усы. — Пусть растут на страх врагам!

Филя принес флягу водки и закуску. Полосухин и Манвелидзе радовались встрече с офицерами, как всегда радуются люди, долго живущие на одном месте, человеку, приехавшему издалека: этот человек всегда кажется особенным, не таким, как люди вокруг; кажется, что он и видел и знает много любопытного, интересного. Полосухин жадно расспрашивал, как идет жизнь в тылу, жаловался на отупляющую скуку обороны.

— Осточертела оборона! — подхватил Манвелидзе. — Одни болота да комары! Летом эти кровопийцы уснуть не дают, никуда от них не скроешься: и дымом выкуриваем, и щели заделываем — ничто не помогает! А жужжат так назойливо, будто сверлят тебе голову — з-з-з-з-з! Встанешь утром, поглядишь вокруг: все те же елки да березы да серое, скучное небо — такая тоска возьмет, хоть вешайся! Вот в Грузии у нас совсем другая природа! — мечтательно вздохнул Манвелидзе. — Море, товарищи, какое море в Гудауте!.. А вы когда-нибудь видели море? — неожиданно обратился он к Пылаеву. Тот смущенно признался, что не видел. Манвелидзе с сожалением посмотрел на него.

Полосухин, который был родом из Архангельской области, не находил ничего плохого в здешней природе.

— У нас тут и свой, северный виноград есть — клюква! — и встряхнул в жестяной банке мороженую клюкву, загремевшую, словно горох.

Шпагин стал торопить Полосухина и Манвелидзе в подразделения. Те готовы были просидеть за столом весь день и даже предлагали «провернуть» сначала «маленькую пулечку». Полосухин согласился идти, только взяв со Шпагина обещание зайти к ним на обратном пути сыграть в преферанс.

Выходя из землянки, Хлудов задержался, снял с полушубка ремень с блестящей офицерской пряжкой и засунул его в карман. «Так лучше будет, — решил он, — ведь немецкие снайперы охотятся за офицерами».

Сразу же за землянкой лес кончился, и тропка пошла редким молодым осинником.

— Тут бегом надо: немцы простреливают этот участок, — крикнул Полосухин и, наклонившись, быстро побежал вперед.

Тюить-тюить-тюить, — посвистывали пули, словно проносились невидимые птицы, резко хлопали, падая в снег, с треском рубили тонкие прутья кустарника.

Перебежав открытое место, все кубарем свалились в траншею.

Траншеи были сделаны в полный рост, в них можно было идти лишь слегка нагибаясь. В обороне траншея для солдата — родной дом. Здесь он воюет, спит, ест, мечтает долгими зимними ночами, здесь с ним его товарищи — его семья. За месяцы обороны траншеи обросли хозяйством и приобрели жилой вид. Всюду были устроены ниши, полочки для патронов, подбрустверные блиндажи, завешенные плащ-палатками, дно траншеи было устлано соломой.

У пулеметов стояли солдаты в грязных, прогоревших, изорванных полушубках. Давно не мытые, заросшие многодневной щетиной, докрасна обожженные морозом, лица солдат были суровы и неподвижны. Солдаты топали валенками, подшитыми толстым войлоком, и вопросительно оглядывали Шпагина и его спутников, одетых во все новое.

«Опять какая-нибудь проверка из дивизии, — думали они. — Теперь жди — прикажут углублять траншеи, рыть запасные, ложные и всякие другие позиции...»

Под этими взглядами Шпагин чувствовал неловкость оттого, что одет в чистый полушубок, что лицо его гладко выбрито, хотя знал, что через несколько дней и сам ничем не будет отличаться от этих солдат. Желая сгладить неприятное чувство, он нарочно громко спросил:

— Что это у тебя люди такие неприбранные, Полосухин?

— Тут не до мытья, у пулеметов некому стоять, — нахмурил брови Полосухин, а затем, подмигнув солдатам, насмешливо добавил: — А вообще-то они для маскировки не моются. Так, ребята?

Солдаты заулыбались, лица их посветлели, словно по ним пробежал теплый луч солнца. Видно было, что они любят своего ротного.

Навстречу двое солдат пронесли на плащ-палатке свежеотрытую желтую глину, офицеры с трудом разошлись с ними в узкой траншее. Из бокового хода, шедшего в сторону немецких позиций, вышел, низко пригнувшись, пожилой толстый офицер в перепачканном глиной маскхалате, с очками на крупном мясистом носу. Он неумело и сбивчиво доложил Полосухину, что первый взвод занимается усовершенствованием обороны.

— Скоро кончите? — спросил его Полосухин, подавая руку.

— Отрывку сегодня закончим, останется досками обшить. Только вот лесу не осталось, придется ночью ребят в Сковородкино посылать, немцы там еще не все забрали! — толстый офицер снял запотевшие очки и устало оглядел незнакомых офицеров близорукими глазами. В его полном, рыхлом лице, в нескладной фигуре было что-то глубоко штатское и вместе с тем такое наивное и добродушное, что хотелось простить ему этот недостаток.

— Недавно мы тут у немцев высотку отбили, — пояснил Полосухин, — новые точки на ней оборудуем. Прекрасный обстрел оттуда будет! Идем-ка, покажу!

В новой траншее, где солдаты ломами и кирками долбили мерзлую глину, был уже оборудован пулеметный окоп. У «максима» стоял немолодой, коренастый пулеметчик с густыми, повисшими усами и его второй номер, паренек с живыми глазами.

— Ну как, орлы, дела? — обратился к ним Полосухин.

— Усе в порядке, товарищ лейтенант, усе в порядке! — певучим басом ответил пулеметчик, неторопливо поправляя ремень и одергивая полушубок.

— Сколько выпустили сегодня?

— Дви ленты, як полагаеться, мы норму знаем...

Полосухин стал показывать Шпагину, где у немцев расположены огневые точки, блиндажи.

Шпагин глядел на расстилавшееся перед траншеей снежное поле с редкими прутьями кустарника и прошлогоднего бурьяна. Видно было, что здесь долго шли ожесточенные бои. Поле было изрезано старыми траншеями, усеяно холмиками брошенных блиндажей, густо изрыто воронками; одни воронки зияли на снегу брызнувшими во все стороны языками черной, опаленной взрывом земли, другие были уже запорошены снегом. Неподалеку застыл разбитый танк с белым крестом на башне, черное жерло его пушки глядело прямо на Шпагина, на борту крупными буквами мелом было выведено: «Получил, фриц? Всем будет то же, кто полезет!» Присмотревшись, метрах в четырехстах впереди, за спутанными кольцами колючей проволоки, Шпагин разглядел невысокие, почти сливающиеся с белой равниной холмики, над которыми поднимались бледные дымки: это были немецкие блиндажи. Дальше виднелись развалины деревни Изварино, а за ними — неровная стена леса в белом снежном уборе.

Тишина, безлюдие, пустота. Но Шпагин знал, что это впечатление обманчиво. В этих снегах, зарывшись в землю, сидят солдаты двух армий, ощетинившись тысячами смертоносных стволов; день и ночь воспаленными от постоянного недосыпания глазами они неотрывно следят друг за другом; стоит любому из них допустить малейшую оплошность, на миг показаться над бруствером, — как он будет изрешечен пулями и осколками...

А ведь скоро по этому пустынному полю придется идти в рост!..

Стоя рядом со Шпагиным, Пылаев тоже смотрел вдаль.

Так вот он, передний край!

У Пылаева было такое ощущение, будто он находится у самого края отвесного обрыва. Кружится голова, замирает сердце, а не отходишь от края — хочется испытать себя, силу своей воли. Он дошел до границы двух миров; но эту сторону было все знакомое, привычное, близкое, а там, в зримой дали, вон за той проволокой — чужой, враждебный мир, мир сожженных селений и городов, концлагерей, душегубок, мир, в котором повесили Зою, расстреляли тысячи неповинных людей...

Пылаев напряженно всматривается в лежащее перед ним снежное поле, пытаясь разгадать, чем же отличается оно от той земли, на которой он сейчас стоит. Ведь это та же родная ему, советская земля, лишь временно захваченная врагами. Надо только перешагнуть эту границу и уничтожить подлых оккупантов и убийц. И его охватывает нетерпение, ему хочется тотчас же, ни минуты не медля, броситься в бой...

Немцы, очевидно, заметили движение в траншее, и вокруг стали тонко посвистывать пули, словно гибкие прутья упруго рассекали воздух. Услышав их вкрадчивое посвистывание, Хлудов пригнулся. Шпагин заметил это, ему стало неловко за своего офицера, и он резко сказал:

— Глядите внимательно, Хлудов: нам придется брать эту деревню! — Потом обратился к Полосухину: — А мин у тебя достаточно?

— Этого добра хватает! И мы, и немцы столько понаставили, что теперь и не разберешься, — слоеный пирог получился! Как будем для вас делать проходы — прямо не знаю: все вмерзло в грязь, в снег — кошмар!..

— Ну и местность — как ладонь... — проговорил Шпагин, глядя вперед. — Где же идти посоветуешь?

— А вон там, — Полосухин указал вправо, где по скату неглубокой лощины, на «ничейной» земле, виднелись несколько разрушенных строений. — Через Сковородкино! Скоро эту деревню совсем растащим: оттуда и немцы тащат, и мы!..

Пылаев то и дело задает вопросы Полосухину и что- то записывает в полевую книжку, всем своим видом говоря: «Глядите, глядите, мне совсем не страшно!» он радостно возбужден, глаза горят, ему приятно сознавать, что вот он на самой передовой, вокруг свистят настоящие немецкие пули и любая из них может убить его, а ему ничуть не страшно, и все видят, что он держится молодцом — и Шпагин, и все солдаты. Правда, он немного разочарован тем, что тут не так опасно, как он представлял. Он думал, что на передовой день и ночь идут жестокие бои, рвутся снаряды, тучами носятся пули, все окутано черным пороховым дымом, ручьями льется кровь, стонут раненые...

— Где же немцы, почему их не видно? — спрашивает он пожилого пулеметчика. — И почему вы не стреляете?

— Нимци? Там нимци... — пулеметчик неопределенно повел рукой перед собой. — А зачем стрелять попусту? То нимци бояться нас и по ночам тарахтят: и трассирующими, и ракеты пускають — себе храбрости наддають. Знають, что ночью мы у них «языков» таскаем. А зараз воны сплять у бункерах, в траншеях только дежурные...

— Глядите, глядите, немцы! — закричал Пылаев.

Он первый заметил, как из-за крайнего дома Изварино показались трое немцев. Один из них указывал рукой в нашу сторону.

— Не высовувайте голову, товарищ младший лейтенант, бо прострелить ее могуть! Вона вам еще пригодится! — пулеметчик положил Пылаеву на плечо тяжелую руку и осадил вниз.

— Куделя, что у тебя за беспорядок на передовой? Немцы обнаглели, в рост ходят, ничего не боятся! — набросился на пулеметчика Полосухин. — Сидите тут: ни вы их не трогаете, ни они вас. Договорились, что ли? Здорово воюете!

— Зачем же, товарищ лейтенант, договорились? Це ж, бач, новеньки, они наших порядков не знають... — спокойно ответил Куделя, только лицо его, добродушное и ленивое, вдруг стало суровым и энергичным. Он уверенным резким движением схватил ручки пулемета, прицелился, крикнул второму номеру, сидевшему на корточках: «Подавай!» — и нажал спуск. Пулемет рванулся, застучал, заплевал огнем, руки и все тело Кудели затряслись вместе с пулеметом, часто задрожали его нависшие усы и дряблые щеки. В окоп со звоном посыпались дымящиеся медные гильзы.

Немцы побежали назад, к деревне; один, не добежав до крайнего дома, вдруг остановился, будто схваченный за плечо невидимой рукою, секунду постоял, вскинув руки к небу, и повалился на спину.

Пулемет смолк, и стало слышно, что по всей линии идет сильная стрельба. Стреляли и наши, и немцы, пули густо носились в воздухе, посвистывая на разные голоса, оглушительно хлопали разрывные, вздымая пушистые фонтанчики снега. Корушкин безостановочно палил из автомата, и гильзы, как семечки, вылетали из затвора и сыпались на землю.

— Брось — все равно не достанешь! — остановил его Шпагин.

— Обидно — двое-то убежали!

Вдруг где-то в вышине возник пронзительный, сверлящий воздух звук и стал стремительно нарастать и приближаться и в десяти шагах от траншеи уткнулся в землю: раздался оглушительный треск — мина разорвалась, взлетев черным Кустом земли, снега и дыма; крупные осколки с угрожающим гулом пролетели над головами. Вслед за первой миной полетели другие, они рвались впереди, сзади, справа, слева, осыпая траншею землей и снегом.

— Это их Кудедя разозлил, — усмехнулся Полосухин. — Ничего, постреляют — перестанут! А Куделя своего сорок девятого фрица уложил!

Низко пригнувшись, Куделя стоял за пулеметом.

— Нимци зараз полизуть его вытаскувать — тут я по ним еще хлестну!

В привычной для него атмосфере боя Шпагин не мог оставаться бездеятельным и дал несколько очередей из пулемета. От сознания близкой опасности его охватило знаконое чувство легкого возбуждения, но в то же время он внимательно наблюдал за всем, старался запомнить, откуда немцы ведут огонь, мысленно выбирал наиболее удобные подходы к немецким позициям. При подлете мины Шпагин привычным напряжением воли преодолевал судорожное стремление тела прижаться к земле, стараясь в то же время угадать, где мина разорвется. Делал он это почти бессознательно, по выработанной способности мгновенно по звуку определять, куда упадет мина или снаряд. Глядя на Шпагина со стороны, никто бы не подумал, что он испытывает какой-либо страх: он спокойно курил, разговаривал, только слегка наклоняясь при близких разрывах. Он даже усмехнулся, когда большой осколок уже на излете угодил в его полушубок и завяз в овчине. Ему одному было известно, как сильно стучит его сердце, какая борьба инстинкта и воли идет в нем. Шпагин уже давно знал: нет ничего постыдного в том, что в минуту опасности испытываешь чувство страха — нет людей, которые не знали бы страха, — важно не дать ему власти над собой.

«Отвык, совсем отвык на формировании от огня», — думал он недовольно.

Хлудов впервые был под обстрелом и не знал, что беспорядочный огонь одной минометной батареи почти безопасен. Страх пригибал его к земле, лишал воли и разума. Заслышав вой мины, он всякий раз безотчетно приседал. Он слышал над собой спокойный разговор Шпагина, Полосухина, Кудели и других, но страх был сильнее стыда, и никакая сила не могла оторвать его от земли, пока продолжался обстрел...

А Пылаев еще не понимал, какую опасность представляют мины, не знал, как уберечься от них, но им, как и Хлудовым, овладело чувство страха. Ему неодолимо хотелось припасть к земле, но он сдержался и, глядя на Шпагина, старался делать то же, что и он. В этом первом и решающем испытании его воля и сознание долга победили страх, но, когда опасность миновала, он в отчаянии говорил себе: «Я трус, я никуда не гожусь!»

Хотя делать в траншее было уже нечего, Шпагин медлил уходить: ему не хотелось, чтобы солдаты подумали, будто они ушли от обстрела, и он еще долго расспрашивал Полосухина и Куделю о расположении немецких батарей, потом медленно свернул тугую махорочную папиросу, сделал несколько глубоких затяжек, сказал: «Ну, пошли!» — и, не торопясь, двинулся по траншее.

Когда миновали кустарник и вошли в лес, Пылаев с восхищением сказал Шпагину:

— Какой смелый этот Куделя! Мины рвутся рядом, а он знай себе палит!

— Бывалый солдат... А ты для первого раза тоже молодцом держался.

Эти слова Шпагина решили мучившие Пылаева сомнения: значит, он вовсе не трус! Он и не подозревал, что сегодня, собственно, еще и не видал войны и что настоящее испытание придет позднее.

Около полосухияской землянки стояли сани, нагруженные ящиками и мешками. Ездовой, которого они повстречали на перекрестке, видимо, недавно вернулся и теперь стоял у саней и дымил цигаркой.

— A-а, вот он, твой Бедовой, — сказал Шпагин Полосухину, — мы встретились с ним, когда шли сюда...

Бедовой обернулся на голос и вдруг как-то смешно взмахнул руками. Все подумали было, что он машет им, подвывает к себе, по он почему-то стал медленно опускаться, опираясь спиной о ящики, потом качнулся и неуклюже повалился лицом в снег, схватив голову руками. Лошадь, постояв немного, фыркнула и побрела вперед. Вожжи, выпущенные ездовым, волочились за санями, оставляя на снегу длинный след.

Полосухин подбежал к ездовому, приподнял и повернул на спину: лицо его было черным от крови.

— Ты что, Тимофей Кузьмич?

Он снял с него шапку, откинул седые окровавленные волосы и обнажил рану: ездовой был убит наповал шальной пулей в голову.

Вдруг он вздрогнул и с шумом выдохнул из легких последний воздух.

— Кончился. — глухо проговорил Шпагин.

Да, отвоевался Тимофей Кузьмич. — Полосухин опустил его голову на плащ-палатку, разостланную Корушкиным. — Он еще в ту войну с немцами воевал... И двое сыновей у него на фронте...

Пылаев растерянно глядел на темные капли крови на снегу, похожие на оброненные клюквинки. Рядом еще дымилась выроненная ездовым папироска, вокруг нее в снегу оттаяла маленькая желтая ямка. Благодушное и беспечное настроение сразу исчезло: Пылаев вдруг ощутил, что и в самом деле находится на фронте.

Хлудов тоже впервые увидел, как умирает на войне человек. Его потрясла будничность и простота случившегося. «Так может быть и со мной — в любую минуту...»

Полосухин крикнул солдат, они подняли тело Тимофея Кузьмича и понесли к землянке. Смерть человека не была здесь чем-то исключительным, но эта смерть была слишком неожиданной и бессмысленной, и в груди у каждого росла и подступала к горлу комом горькая обида за погубленную жизнь и ненависть, неизбывная ненависть к тем, кто его убил.

— Ну, лейтенант, будь здоров, — тихо сказал Шпагин и пожал мокрую руку Полосухина.

Короткий зимний день был на исходе. Небо потемнело, синяя дымка заволакивала дали, опускалась на снег темным покрывалом. Мороз становился сильнее, снег .пронзительно взвизгивал под лыжами.

Шпагин всю дорогу шел молча, крепко закусив губы. Он с такой силой отталкивайся палками, что остальные еле поспевали за ним. Два раза он сбивался с дороги, и Корушкин терпеливо поправлял его.

Когда пришли к себе, Шпагин заметил, что у Хлудова из кармана торчит ремень, и сказал ему зло:

— Вы бы еще звездочку, с шапки сняли!

У Шпагина уже давно накипало раздражение против Хлудова; его предусмотрительность и осторожность он считал трусостью; он вспомнил, как Хлудов укрывался сегодня от мин в траншее, а перед внутренним взором Шпагина все стояло залитое кровью лицо ездового, и горло все сжимала ненависть — и он закричал на Хлудова высоким, срывающимся голосом:

— А заодно и квадраты снимите, чтобы не позорить звание советского офицера!..

 

ГЛАВА III. КОСТЕР В ЛЕСУ

Широкую поляну короткими перебежками пересекали группы солдат по два-три человека. За солдатами в нетронутом снегу, как вспаханные плугом борозды, тянулись глубокие полосы следов. Далеко впереди всех, высоко поднимая колени и размахивая автоматом над головою, бежал низкорослый солдат.

«Вот чудак! Бежит одинешенек впереди цепи и думает, что он герой!»

Подовинников свистнул в свисток:

— Отставить, Аспанов! Ко мне!

Солдат вернулся и, тяжело дыша, возбужденный бегом, недоуменно глядел на командира взвода узкими глазами.

— Так не пойдет, Аспанов! Первая же пуля тебя свалит! И не забывай —ты не один в атаке: ваша группа штурмует дзот, ты прикрываешь Ромадина. Значит, он поднялся — ты падай, сразу открывай огонь! А теперь — перекур!

По выражению широкого смуглого лица Асланова, девятнадцатилетнего паренька, было видно, что он не понимал, зачем надо падать в снег, считал это ненужным и обременительным делом.

Еще несколько дней назад он был в глубоком тылу, и сейчас на фронте живет, словно во сне, на все смотрит, как зачарованный, не в состоянии трезво понять происходящее. Все кажется ему страшно сложным, любопытным и новым, и он не знает, как вести себя в этой обстановке.

— Я и не заметил, товарищ лейтенант, как обогнал всех, — с казахским акцентом проговорил Аспанов, снял шапку и стал обивать ею снег с колен.

Солдаты, смеясь и толкаясь, обступили костер, горевший между высоких сосен.

Помкомвзвода Ромадин, пожилой сержант с очень светлыми зеленоватыми глазами и двумя глубокими складками у рта, которые придавали его узкому лицу строгое выражение, сказал Подовинникову:

— Ничего, товарищ лейтенант, война его живо обучит: когда над ним мина завоет, так его от земли и подъемным краном не оторвешь!

Подовинников глядит на беззаботно улыбающегося Аспанова и думает о молодых солдатах, которых много во взводе. Ведь они еще не представляют, сколько расчета, умения, хитрости требуется на войне, чтобы победить.

Он раскладывает на снегу несколько сосновых шишек, которыми изображает группу Ромадина, чертит палкой траншеи и терпеливо объясняет солдатам, как надо вести атаку. Аспанов слушает сначала недоверчиво, но постепенно лицо его становится серьезным, сосредоточенным.

— Война — дело суровое, ошибок не прощает, — закончил Подовинников.

Вокруг костра началась обычная солдатская походная жизнь. Одни переобувались, прыгая на одной ноге и грея над огнем дымящиеся портянки; другие чистили винтовки и автоматы; третьи разогревали надетые на хворостинки куски замерзшего и твердого как камень хлеба, грызли сухари, шумели, толкались.

— Как хорошо-то припекает!

— Ну ты, потише: котелок опрокинешь!

— Дай сахару кусочек, у старшины получим — отдам!

— Эй, Матвеичев, полушубок горит!

Подовинников стоит среди шумного круга солдат, протянув к огню большие загрубевшие руки. Внешне он ничем не отличается от них: на нем такой же полушубок и такие же валенки, как на солдатах, у него простое, лилово-красное от холода лицо и ясные, спокойные глаза. Видно, сейчас не о себе он думает: с доброй, понимающей улыбкой смотрит он на занятых собой солдат. Некоторых он знает давно, знает их характеры, привычки, что от каждого можно требовать. До войны Подовинников был председателем колхоза, и ему кажется, что в его работе немногое изменилось. Во взводе те же ярославские колхозники, с какими он работал до войны, есть даже несколько человек из одного с ним колхоза.

Вот Матвеичев — тщедушный солдат, с худым скуластым лицом, на котором пробивается жиденькая светлая бородка и довольно светятся узкие, глубоко сидящие, бесцветные глаза. Подобрав полы не по росту длинного полушубка и повесив автомат на шею, он поворачивается к огню то задом, то передом, покрякивая от удовольствия. Перед войной Подовинников как-то встретил его выпившим. Он жаловался на трудную жизнь— семья большая, а бригадир все посылает его на такие работы, где и трудодня не выработаешь. Жаловался он и на жену свою, и на соседей, а под конец стал грозиться, что никому не позволит собою помыкать и «всем докажет». Во взводе он тоже ни с кем ужиться не мог, по всякому поводу начинал спор или ссору.

— Что ты вертишься, Матвеичев, как сорока в гнезде! Не видишь — котелок опрокинул! — закричал молодой белокурый солдат Липатов, доставая из огня пустой, черный от копоти котелок.

— Сам чего уши развесил — держать крепче надо! — задорно ответил Матвеичев и вопросительно оглядел солдат своими маленькими глазками; увидев, что солдатам понравилась его шутка, он засмеялся дребезжащим коротким смехом.

— Мы уши, брат, всегда востро держим! — добродушно ответил Липатов, снова наложил в котелок снегу и поставил его на костер.

Костер сильно задымил, и Подовинников, которому дым попал в глаза, закричал:

— Ребята! Что вы сыровья натащили? Дым один развели! Комаров морить собираетесь, что ли? Ну-ка, Аспанов, поди, сухих дров набери!

— Есть, товарищ лейтенант! — весело отзывается Аспанов и бежит в кустарник с таким довольным видом, словно выполнение этого приказания делает его счастливым.

К костру подходят двое солдат: большой, грузный пулеметчик Квашнин из первого взвода и помкомвзвода-три Береснёв — близкие друзья, хотя трудно понять, что связывает этих столь различных людей. Квашнин на голову выше Береснёва. На его массивном лице с мягкими крупными чертами играет спокойная и простодушная улыбка, она придает лицу наивное, почти детское выражение. У Квашнина покладистый, незлобивый характер — очевидно, это проистекает от сознания своего физического превосходства — и все солдаты в роте любят его и называют просто по имени — Федя. Без Феди вторую роту представить немыслимо, и вся рота гордится им и его силой.

Береснёв — пожилой, небольшого роста, довольно плотный, коротконогий человек с полным, немного одутловатым лицом, покрытым частой сеткой лилово-красных жилок, и небольшим сливообразным носом, под которым клочьями торчат рваные рыжеватые усы.

На его лице несколько скептическое выражение спокойной уверенности, а его светло-голубые глаза, окруженные тонкими лучиками морщинок, глядят из-под редких белесых бровей не по возрасту молодо и весело, с лукавинкой. Он производит впечатление человека, много видевшего, много пережившего.

— Разрешите покурить у огонька, товарищ лейтенант? — Береснёв присаживается к Ромадину. — Угощай махоркой, Алексей Иваныч!

Видно, что Ромадин рад приходу Береснёва. Он отсыпает Береснёву махорки из кисета в ладонь, тот набивает трубку и раскуривает ее от тлеющего прутика.

— Дай дорогу! — кричит, расталкивая круг, Аспанов. Он с размаху бросил охапку хвороста в костер.

— Снизу подыми сучья-то: тяга лучше будет и дыму меньше, — говорит Подовинников.

— Сейчас мы его раздуем! — с готовностью отвечает Аспанов. Костер затрещал, пламя быстро побежало по сухим сучьям, разгорелось и поднялось высоким факелом.

Береснёва окружают солдаты. Стоит ему появиться в каком-нибудь взводе, как вокруг него собираются люди: все любят послушать его забавные истории, которых он знает бесчисленное множество.

Липатов поднимает блестящую от масла винтовку, оглядывает ее со всех сторон и проводит по ней красивыми тонкими пальцами:

— Ну, вот — надраил винтовочку, теперь не подведет! С сорок первого ношу, не расстаюсь. Спать ложусь и то под бок кладу, заместо жены!

Глядя в огонь, Береснев говорит в раздумье:

— Да, Володя, винтовка и есть жена солдатская, подруга неразлучная... Надолго мы с нею повенчаны. Недавно пишет мне из дому жена: как, мол, живешь, дорогой супруг, не забыл ли жену свою и детишек, а то вот пришел Филипп Удальцов домой раненый, так говорит, что солдаты, когда стоят в деревнях, балуются больно. Глупая баба — нашла об чем писать! А я отвечаю ей: «Как же, дорогая Настенька, давно нашел я себе полюбовницу милую, берегу ее пуще глаза своего, холю ее, что дитя малое, никогда не расстаюся с нею — куда я, туда и она, а уж спим завсегда вместе — так полюбилась она мне!» Расписал это подлиннее да позабористее — пусть позлится! — а в конце и пишу: «А зовут мою подругу ненаглядную винтовкой русской трехлинейной, с нею тебя, дуреху, вот, уже второй год оберегаю, а ты мне глупости всякие пишешь! Себя лучше блюди!»

Солдаты смеются:

— Здорово отписал!

— Правильно! Где уж тут о бабах думать!

— А вот они, говорят, там без нас озорничают!

— Известно — все они такие! — раздраженно говорит Липатов; он кривит тонкие, красиво очерченные губы в горькой усмешке и добавляет грязное слово. Никто ему не возражает: всем известно, что жена Липатова недавно ушла к другому.

— Вот она — злая разлучница, — смеется Ромадин, поднимая свою винтовку, — сколько мужиков отбила у жен!

— Сейчас эта винтовка, Алексей Иванович, опять большие дела решает! — говорит Береснёв Ромадину.

У Аспанова не выходит из головы то, что сказал ему Подовинников.

— Скажите, ребята, как в бою лучше — с винтовкой или с автоматом? По-моему, с автоматом. Винтовка, да еще со штыком, длинная и тяжелая.

Он часто моргает короткими черными ресницами, и не поймешь, что в его глазах — робость или любопытство.

— Нашел тоже оружие — автомат! — вступает в разговор обычно молчаливый Федя Квашнин. — Он только для ближнего боя годится! Вот — дельная штука! — Федя любовно похлопывает громадной ручищей свой пулемет, когда-то вороненый, а теперь во многих местах поистертый до стального блеска. — На тысячу метров любую цель поражаю! А врукопашную — тоже годится: круши наотмашь!

По твоему росту да по силшце тебе и пушка нипочем! — смеется Береснёв, показывая редкие, коричневые от табачного дыма зубы.

— Что ж, можно и пушку... — добродушно соглашается Квашнин.

— А вообще, я вам скажу, ребята, дело не только в оружии. Вот послушайте на этот счет побасенку. — Береснёв попыхивает трубкой и, прищурив глаза, начинает рассказывать: — Играли однажды старые зайцы в очко. Сидят на полянке кружком, режутся вовсю, крик, ругань, ну, как это и у людей водится. А молодые зайцы охрану несут, на страже в кусточках сидят, чтобы охотники картежников врасплох не застали. Вот бежит что есть духу молодой заяц и кричит не своим голосом:

— Охотники идут! Разбегайтесь скорее!

Ну, зайцы, известно, народ трусливый, похватали шапки да и бежать было, а один старый, видавший виды русак с простреленным ухом говорит им:

— Стой, ребята, не торопись — успеем убежать! Что за охотники-то? — спрашивает он молодого зайца.

— В кожаных пальто, ружья у них «Зауэр три кольца» с золотой насечкой — так и горят! — и еще ножи и сумки всякие на них висят и собак свора целая! На автомобиле приехали!

— Э-э-э, этих бояться нечего, — говорит старый заяц, — это не охотники — баловство одно! Они не на охоту приехали, а выпить да закусить на свежем воздухе! Давай дальше— кому сдавать?

И пошла у них опять игра: кричат, шумят, дым коромыслом.

— Четыре с боку — ваших нет!

— Бью по банку!

— Перебор!

Через некоторое время, не торопясь, плетется второй зайчишка:

— Эй, старики, кончайте! Охотник идет!

— Погоди, не спеши, — опять говорит старый заяц с простреленным ухом. — А каков из себя охотник?

— Да охотник-то неважный: в лаптишках, лыком подпоясан, ружье — бердан двенадцатого калибра, ствол к ложе веревкой привязан; идет один, махрой дымит.

— А-а-а, — опасливо говорит заяц, — вот это настоящий охотник и есть! Спасайся, косые, кто может!

Сгреб банк да и задал стрекача!

Солдаты засмеялись.

Ромадин с любопытством слушал Береснёва. В сказанных запросто, как бы в шутку, словах его всегда было что-то значительное. Во всем, даже в самом обыденном и примелькавшемся, он находил что-то необычное, новое, чего другой никогда бы не увидел. «Да, с подковыркой человек!»—заключил свои мысли Ромадин и с победоносным видом посмотрел на Аспанова, разъясняя ему смысл рассказа Береснёва:

— Понял? Оружие, конечно, важное дело, а главное — надо уметь владеть им...

Тут все увидели, что бежавший по дороге «газик» неожиданно остановился напротив поворота в лес. Из машины, опираясь на толстую палку, вышел генерал в папахе и в бекеше с серым каракулевым воротником. Вслед за ним вышли еще двое: один, незнакомый Подовинникову, в добротном черном полушубке, и командир полка Густомесов. Генерал со своими спутниками поднялся на холм неподалеку от дороги и стал что-то говорить им, указывая вокруг рукою.

Шофер ожидал около машины, опершись ногою в щегольском хромовом сапоге на подножку и засунув руки в карманы короткой меховой куртки. Подовинников поднялся, поправил шапку и послал Аспанова к шоферу узнать, кто приехал.

— Хозяин... Не знаешь разве? — после долгой паузы снисходительным тоном ответил Аспанову шофер и равнодушно сплюнул в снег.

— А-а-а, — протянул Аспанов, обескураженный ответом, не зная, что еще спросить.

Вдруг генерал повернулся и пошел прямо на костер, прихрамывая и тяжело опираясь на палку. Солдаты вскочили и замерли, напряженно вытянувшись. Подовинников на секунду растерялся: «Командиру полка докладывать или генералу? Ну, конечно же, генералу!» — тут же решил он и выбежал на дорогу.

Подовинников отрапортовал, глядя в глаза генералу. Он так волновался, что не видел его лица, а только одни глаза — серые, узкие, в рамке глубоких старческих морщин, они спокойно, понимающе, неожиданно ласково глядели на Подовинникова из-под седых клочковатых бровей.

Генерал подошел к солдатам и ткнул палкой в костер:

— А костры все-таки жжете — ведь не полагается, а?

Только сейчас узнал Подовинников генерала — это был командующий армией, он видел его в прошлом году под Москвой.

«Ну, пропал, сейчас разнесет...» — подумал он и вслед за тем услышал спокойный голос Береснёва.

— Мы, товарищ генерал, дымим помаленьку, чтобы прикурить только — спички бережем...

Густомесов одобрительно улыбнулся Береснёву из-за спины генерала, а тот, прищурив глаза, сказал просто:

— Ну, глядите, чтоб немцы пока и духу вашего не чуяли! — Тут генерал добавил неприличную шутку, и его прищуренные серые глаза задорно заблестели под косматыми бровями. Все увидели, что это старый добрый человек и его не надо бояться; напряжение спало, солдаты облегченно вздохнули и заулыбались, переглядываясь друг с другом. Увидев генерала, стали подходить со всех сторон и солдаты других взводов и вскоре плотной толпою окружили костер.

Лицо генерала стало серьезным, он поднял руку, — До вас еще не успели дойти сегодняшние газеты — в них опубликовано экстренное сообщение Совинформбюро. — Голос его усилился и стал тверже: — Началось наступление наших войск в районе Сталинграда!

Дрогнула, задвигалась толпа.

Вот уже много месяцев вся страна напряженно следила за битвой на Волге: на волжских берегах бронированные орды немцев столкнулись с неколебимой стойкостью советских людей — и были остановлены. Все понимали, что там, в заснеженных степях, решалась судьба войны, и ждали, ждали, стиснув зубы, дня, когда немцев погонят от Волги.

И вот свершилось!

Это было такое великое событие, что сразу люди не могли осознать происшедшее и только удивленно переглядывались и переспрашивали друг друга, не ослышались ли они.

А генерал рассказывал:

— За три дня наши войска продвинулись на шестьдесят — семьдесят километров, заняли город Калач, захватили тринадцать тысяч пленных.

Густомесов весело добавил:

— Наступление наших войск продолжается!

Солдаты разом зашумели, заговорили, вверх полетели шапки. Кто-то молодым, восторженным голосом крикнул «ура», и все дружно подхватили крик. Потом посыпались вопросы; отвечали сразу и генерал, и Густомесов. Люди окружили их. Генерал снова поднял руку — шум стал затихать — и обвел глазами солдат:

— Я полагаю, и мы должны помочь сталинградцам! Как вы думаете, а?

Солдаты одобрительно зашумели:

— Поможем!

— Засиделись мы тут!

— Под Москвой полк хорошо держался, — сказал генерал Густомесову я выжидающе посмотрел на солдат. — Кто из вас был под Москвой?

Многие солдаты участвовали в сражении под Москвой, но никто не хотел сказаться первым, как бы выставить напоказ свою заслугу. Наступило замешательство: один подталкивал другого, время шло, но все молчали. Тогда Ромадин, набравшись решимости, хотя от волнения у него захватило дыхание, сказал громко и твердо, словно рапортуя:

— Я был, товарищ командующий... и другие тоже... Под. Клином немцев тогда окружили!

— Выходи вперед! Помнишь, как мы танки генерала Хюпнера крошили? Видел, как фашисты отступали? Вот и расскажи всем, как мы их гнали, а то ведь есть еще и такие, которые не верят, что немцы отступать могут. Ведь есть, а?

Солдаты отвечали нестройным хором:

— Нет... Таких нот... Теперь не сорок первый год...

— Правильно. Теперь не сорок первый год. Под Москвой фашистов гнали, под Сталинградом гоним — и здесь, под Ржевом, погоним! Запомните: теперь уже мы будем наступать, а не гитлеровцы! — твердо сказал командующий и так надавил на палку, что она на четверть вошла в снег. — Задачу свою в наступлении знаете?

— Так точно, товарищ генерал! — ответил Ромадин, уже оправившись от смущения.

— Задача наша известная, товарищ генерал, — добавил Береснёв, — бить фашистов, спуску им не давать, пока всех не прогоним с нашей земли!

Командующий улыбнулся словам Береснёва:

— Как твоя фамилия? Береснёв? Правильно, товарищ Береснёв, — будем бить и гнать их, пока всю нашу землю не очистим от захватчиков!..

Командующий помолчал немного, испытывающе оглядывая солдат, и добавил негромко, словно в раздумье:

— Народ, познавший свободу, нельзя покорить, нельзя... — Возвысив голос, он сказал: — Так я на вас надеюсь, ребята…

В это мгновение в нескольких десятках шагов разорвался снаряд, и крупные осколки с грозным шуртаньём пронеслись над головами. От неожиданности люди пригнулись, только Подовинников стоял неподвижно, расширенными глазами глядя на командующего, который неторопливо повернулся в сторону разрыва и спокойно закончил:

...Не подведите меня, не посрамите мои седые волосы...

Подовинников как бы оцепенел от испуга: ведь в расположении его взвода могло сейчас убить командующего армией!

Командующий, видимо, понял состояние Подовинникова. Он потрепал его по плечу:

— Испугался, что отвечать придется за командующего? Ну, ладно, видишь — все целы... — и пошел к машине, тяжело припадая на правую ногу и опираясь на палку, каждый раз глубоко уходившую в снег.

Подовинников долго глядел вслед командующему:

— Видали? Снаряд рядом упал, а он стоит как свеча—даже не пригнулся!

— Боевой генерал, с важностью сказал Береснев, — под Калинином сам в атаку ходил, тогда его и ранило!

Липатов обеими руками сдвинул шапку на затылок и широко улыбнулся:

— Ну, братцы, видать и мы скоро тронемся!..

— Пора, давно пора начинать, — отозвался Федя Квашнин и, с треском переломив на колене несколько сучьев, бросил их в огонь. Голос у него низкий, гудящий, и говорит он всегда каким-то обиженным тоном, словно оправдывается. Может быть, это объясняется свойственной ему застенчивостью.

Матвеичев недовольно сморщил сухонькое личико;

— А по мне лучше в обороне быть. Сидишь себе в окопе, пуля тебя не достанет, спишь на своем месте, обед тебе старшина вовремя привезет...

— Кто же войну кончать будет, если мы в обороне будем отсиживаться? — корит Матвеичева Подовинников.

— Черчилль, — засмеялся Береснёв, подмигнув солдатам. — Матвеичев будет свой окоп оборонять, а Черчилль — немцев громить!

— Надейся на союзничков! — покачал головой Ромадин. — Второй фронт уж сколько обещают открыть?

— А в Африке воюют, — сказал Подовинников, — свои колонии спасают!

— Да, брат, — Береснёв насмешливо сощурил глаза на Матвеичева, — хоть в обороне и теплее, да оборона — это не гнездо, в ней победы не высидишь!

Солдаты засмеялись шутке Береснёва.

— Я не про то... Это я понимаю... Я вообще говорю... А это понятно — на дядю надеяться нечего... — сбивчиво и путано пытается оправдаться Матвеичев. Он упрямо хмурит жесткие, торчащие во все стороны брови, редкая клочковатая бородка его топорщится, и от этого он кажется колючим, как еж. Видя, что его никто не поддерживает, он обиженно умолкает и сосредоточенно роется в костре, отыскивая уголек для прикура.

К костру подбежал Балуев, ординарец Шпагина, весело поздоровался со всеми и сказал Подовинникову:

— Вас требует к себе комроты, товарищ лейтенант!

— Зачем, не знаешь?

— Насчет построения он что-то говорил с замполитом...

«Понятно... Наступление начинается», — подумал Подовинников, и от этой мысли весь внутренне подобрался. Он вспомнил о всех делах, которые надо было сделать накануне боя. Дела были важные и неотложные, а времени оставалось мало: он почувствовал вдруг, как бег времени убыстрился и оно неудержимо понеслось вперед. Он с решительным видом встал и серыми, сразу посуровевшими главами оглядел солдат, молча стоявших вокруг него:

— Я пошел, Ромадин, а ты займись еще со своей группой!

Солдаты иронически и насмешливо оглядывали Балуева, своего бывшего товарища по оружию.

Лицо его, лоснящееся от пота, и телогрейка были перепачканы сажей от беспрерывной возни у костра. На шее болтался шарф линялого красного цвета. Балуеву казалось, что этот шарф выгодно отличает его от других солдат, и он никогда не расставался с ним.

— Как, Василий Иванович, живешь-можешь?

— Ты что это весь в саже вымазан? В трубочисты, что ли, записался?

— Как успехи на кулинарном фронте?

— Живем помаленьку! Воевать так воевать — пиши в обоз! — осклабился Балуев, обнажая большие крепкие зубы, и стал угощать солдат папиросами.

— Ишь ты, разбогател — папироски душистые покуриваешь! — съязвил Ромадин.

— Махорка солдатская ему горло дерет! — поддержал его Береснёв.

— Бросьте, ребята, — обиделся Балуев, — вот с места не сойти — лейтенант Подовинников пачку дал — он ведь не курит! Ну, ладно, побегу, заболтался я с вами...

Тут Ромадин увидел старшину роты Болдырева, который переходил от одной группы солдат к другой. Ромадин поспешно встал, швырнул недокуренную папиросу и негромко скомандовал:

— Закругляйся, кончай курить! Становись!

Солдаты стали торопливо выстраиваться, но Болдырев уже заметил сидевших вокруг костра солдат и, подойдя к ним, строго сказал:

— Почему сидите? Чем надо заниматься по расписанию — анекдотами или боевой подготовкой?

У Болдырева сухое, гладко выбритое лицо, и видно, как под тонкой кожей подрагивают мускулы; серые неподвижные глаза смотрят в упор, с беспощадной строгостью. Одет Болдырев с иголочки, с редким на фронте щегольством — это придает ему подчеркнуто молодецкий, бравый вид. На нем ватник, туго перетянутый новеньким поясным ремнем с портупеей, черные чесаные валенки, голенища валенок дважды подвернуты вниз и обнажают туго обтянутые синими бриджами крепкие икры; на голове, на самом затылке, чудом держится ушанка с плотно прилаженными наушниками и плоским верхом, похожая на кубанку; из-под шапки низко спущен на лоб кудрявый светлый чуб; на правом боку у него деревянная кобура с громадным пистолетом какой-то иностранной марки, на левом — немецкий штык в чехле; для чего ему надобен штык, трудно сказать: пользуется им Болдырев разве что для нарезки сала и хлеба солдатам.

Болдырев недавно назначен старшиною, до этого он был помкомвзводом у Подовинникова. Но, переменив службу, он никак не может отделаться от привычек боевого сержанта и при выдаче продуктов чувствует себя, как в рукопашной схватке. Службу он знает до тонкости, порядок в роте держит твердый, и солдаты считаются с ним не меньше, чем с командиром роты. Правда, на новой должности Болдырев приобрел и новые привычки: необычайную внимательность к своей внешности и строгую, доходящую до педантизма, требовательность к солдатам.

Болдырев не стал слушать объяснений Ромадина и сразу же принялся за осмотр оружия. Он придирчиво щелкал затворами, проверял стволы на свет и нещадно ругал тех, у кого находил грязь или ржавчину.

У Матвеичева затвор автомата плохо выбрасывал гильзу, и Болдырев уничтожающе процедил сквозь зубы:

— Ты что — собираешься стрелять из своего автомата или же орудовать им вместо палки? Давай сюда отвертку!

По своей профессии слесаря Болдырев хорошо разбирался в механизмах и, повозившись несколько минут, вернул автомат Матвеичеву.

— Пружина ослабла! Теперь все в порядке — и смотри мне — чтобы, как часы, работал затвор! Такое замечательное оружие — и до чего довел!

Покончив с оружием, Болдырев принялся осматривать одежду солдат. Его внимание привлекли валенки Липатова:

— Что за валенки на тебе? Ты же новые получил!

Липатов стоял навытяжку, опустив руки по швам; и робко оправдывался:

— Вы мне подшитые дали, товарищ старшина...

— Врешь, я помню, кому подшитые давал! — закричал Болдырев. — Да и все равно — должны быть армейского образца, целые, а это что за рванина?

— Поменялся я тут с одним, выпили пол-литра вдвоем... Да ты брось, не кричи, жив буду — новые достану, а убьют — и этих не надо будет...

Тебе не надо, а мне надо! Умник какой нашелся— казенное имущество разбазаривать! А тут отвечай за всех! Там как хочешь — живи или умирай — дело твое, а мне чтобы завтра новые валенки были — за тобою новые числятся! Придешь, доложишь!

Закончив осмотр, Болдырев сказал серьезно и торжественно:

— Всем приготовиться к общему построению. В шестнадцать часов собраться к ротной землянке с оружием, в полном боевом. Кому надо побриться, подворотнички пришить — чтобы все было в порядке!

Поучения Болдырева задели самолюбие Ромадина: в качестве помковзвода он отвечал за порядок во взводе.

— Ясно, товарищ старшина! — нетерпеливо перебил он его и вызывающе оглядел солдат: — Второму взводу много говорить не надо!

Солдаты вытянулись под взглядом Ромадина. В этом обнаружился тот «местный» солдатский патриотизм, который проявляется во всем: каждый солдат считает свою роту, свой взвод, свое отделение лучшими во всей армии, а своих командиров — самыми храбрыми и умными.

— А вещмешки, противогазы брать? — спросил Матвеичев, опасливо поглядев на Болдырева узкими глазами.

— Сказано — в полном боевом, все забирать! — резко ответил Болдырев, рассерженный недогадливостью Матвеичева. — Помкомвзводам после построения получить патроны и раздать, чтобы у каждого был полный боекомплект!

Затем, помолчав, добавил:

— В бою патронов не жалейте — боеприпасов хватит. Такой огонек дайте, чтобы фашистам жарко стало! — Но тут же спохватился: «Им скажи только — начнут палить зря, патронов не напасешься!» — Но и попусту, в белый свет, пулять нечего, патрон — государственное имущество, денег стоит!..

Болдырев пошарил в кармане, но, не обнаружив табаку, попросил у солдат закурить. Хотя он только что строго отчитал едва ли не каждого, к нему со всех сторон потянулись пестрые ситцевые кисеты с табаком, самодельные портсигары из алюминия и целлулоида — изделия солдатского ремесла — и просто жестяные банки; каждый расхваливал аромат и крепость своего табака. Федя Квашнин достал из костра тлеющий уголек и поднес его Болдыреву, перекатывая на руках.

— Брось, руки сожжешь! — крикнул ему Болдырев.

— Ничего им не сделается! — и Федя широко развернул темную узловатую ладонь труженика с толстой, твердой кожей, покрытой мозолями и ссадинами.

— Крокодилова кожа! — засмеялся Береснёв.

Болдырев, с наслаждением затянувшись злым махорочным дымом, сразу смягчился. «Хорошие ребята в роте, а смотреть все же надо за ними, — думает он, — отпустишь, дашь послабление, — так и пойдут беспорядки...» — Распрощавшись с солдатами, он не спеша направляется в третий взвод.

Солдаты разобрали лыжи, составленные пирамидой под сосною, и разошлись по землянкам. У костра осталось несколько человек, чтобы засветло почистить оружие. Они сидели кружком, изредка перебрасываясь словами. Каждый занят своим делом, а еще больше — своими мыслями.

Это были мысли о завтрашнем сражении, о себе, о своем месте в страшно сложной и удивительно многообразной жизни, обо всем, что связывает человека с этой жизнью: о семье и близких, о Родине и ее врагах, о своем долге. Обо всем этом хотелось подумать спокойно, чтобы идти в бой с ясной и твердой душой.

Федя Квашнин, в полушубке нараспашку, в шапке, сдвинутой с широкого лба, закусив в увлечении губу, с выражением деловитой озабоченности чистит ствол ручного пулемета.

Рядом с Федей — Береснёв, он посасывает короткую обгоревшую трубку с самодельным ивовым мундштуком и неторопливо помешивает снег в котелке. Временами он что-то произносит вполголоса — то ли говорит с собою, то ли напевает.

Липатов и Аспанов уселись на одном бревне.

На красивом, нежном, как у девушки, лице Липатова сосредоточенное, грустное выражение; он курит, жадно и глубоко затягиваясь. Аспанов держит в коленях горстку блестящих автоматных патронов и набивает ими магазин, заталкивая большим пальцем по одному в отверстие диска. Лицо его с округлыми, еще не определившимися чертами сейчас напряженное и беспокойное.

Ромадин, поставив винтовку на носок валенка, усердно натирает ее промасленной тряпкой. Замыкает круг Молев, помкомвзвода-один. Он неподвижно смотрит перед собой, сощурив глаза, словно вглядываясь во что-то далекое, едва различимое.

Вечереет.

Надвигающиеся сумерки под шатрами мохнатых елей плетут легкую сиреневую паутину. В прогалину виден кусок светлого еще неба, исчерченного полосами багрово-красных облаков. Лес ровно и глухо шумит, раскачивая высокие вершины. Дым от костра медленно поднимается тонкой голубой струйкой и тает среди ветвей. К вечеру мороз усиливается, в чистом холодном воздухе звуки слышатся ясно и далеко: и звонкие голоса солдат, и ржание лошадей, и завывающий, со свистом, шум автомобильного мотора.

Квашнин прислоняет вычищенный пулемет к сосне и неуверенным взглядом обводит товарищей:

— Как думаете, ребята, возьмем мы Дорогобуж или нет?

Все знают, что у Феди в деревне под Дорогобужем семья: мать и два брата-погодка.

— Танкисты говорили: горючим до самого Смоленска запасаются, — отзывается Липатов.

— Если хорошо дело пойдет, через две недели в твоем Дорогобуже будем! — ободряет Федю Ромадин.

Федя мечтательно закидывает руки за голову:

— Если б можно, я за двое суток домой пешком дошел: день и ночь шел бы, не спал, не ел и не останавливался...

Липатов со вздохом взглянул на Федю: «Счастливый! Он знает: его ждут, и рвется вперед. А он, Липатов, за кого воюет?»

Был у него один близкий человек на свете — жена — и та написала: долго ждать, мол, тебя, солдат, да и неизвестно, вернешься ли, а молодость одна, короткая...

Один человек плюнул тебе в душу, а все люди чужими стали... И опять ты один, как был, — детдомовец!

Молов молчит, не вступает в разговор; перед ним снова стоит навсегда врубившаяся в память картина... Он лежит на траве и бездумно следит за пухлыми белыми облаками в голубом поднебесье. На правой руке он чувствует теплую щеку жены. Сын — из травы видна только его белая головенка — собирает цветы.

Вдруг из-за леса вылетает стая самолетов... Не наши, с черными крестами!

Он вскакивает, обнимает жену и бежит в штаб. Позади самолеты сбрасывают бомбы. Он оглядывается — на том месте, где стояли жена и сын, взметнулся огромный сноп разрыва, и на цветущий луг посыпались черные комья земли...

Аспанов шевелит костер черной дымящейся палкой, сучья в костре трещат, извиваются на огне и разбрасывают по снегу шипящие раскаленные угли.

— А страшно в атаке, Иван Акимович? — спрашивает он Береснёва.

Фронт, война, смерть — все, что еще недавно туманно и неощутимо виделось ему из мирного далека, теперь грозно надвинулось на него, пугает своей неизвестностью, и сердце пронизывает тоскливая щемящая боль, словно в него входит острая льдинка.

— Как тебе сказать? Конечно, не то, что по деревне с гармошкой идти... Ведь убить могут.

«Волнуется парень, — думает Береснёв. — Понятно, впервые придется в этакий ад попасть...»

Береснёв снимает котелок с огня и ставит в снег; снег тает, шипит и брызжет паром, образуя темную круглую проталину. Береснёв достает из кармана тряпочку, развязывает узелок и всыпает в котелок щепотку мелкого, похожего на коричневую табачную пыль, чаю. Затем снова ставит котелок на огонь.

«А ведь ты и сам волнуешься и о том же думаешь, хоть и отгоняешь эти мысли», — недовольно упрекает себя Береснёв, но тут же оправдывается перед собою: да, он прожил много, а не нажился еще, не все сделал, что в задумке имеет. Вот все мечтает: вернется с войны — новую избу поставит — девчонкам-малолеткам в приданое.

А ты не думай о ней, о смерти-то, — продолжает Береснёв, помешивая чай в котелке. — Заробеешь и покажется тебе, что все пулеметы на тебя направлены, все пушки в тебя стреляют. А от пули прятаться, что от молнии беречься — пустое дело: не угадаешь, где она тебя найдет! Я, к примеру, сколько раз в атаку ходил — еще в империалистическую с германцем воевал, — а видишь, жив и пи разу в бою не ранен, а поковыряло меня на формировке. На что, кажется, спокойное место — за сотни верст от фронта, а налетели самолеты — и, пожалуйста, готово! Главное, в такое место всадил, что и сказать стыдно: пониже поясницы. На беду, доктор — женщина попалась. «Неприличная у меня рана, — говорю ей, — меня бы к мужчине надо». А она смеется. «Я, — говорит, — не баба, а врач...»

— Бесстыжие бабы сейчас стали, — замечает Липатов и пренебрежительно сплевывает сквозь зубы.

— Я и сейчас осколок ношу — выпросил у доктора на память, — Береснёв показывает кусок стали с острыми краями, отполированный до блеска от долгого ношения в кармане. — Вот она, моя смертушка!

Ромадин берет теплый осколок и подбрасывает на ладони:

— Да, граммов двести будет... Верно, на излете был, а то бы разрубил тебя пополам...

Аспанов глубоко вздыхает:

— Значит, вам судьба такая, товарищ сержант...

Молев поворачивается к Аспанову; на его покрытом оспинами лице поигрывают мускулы:

— А я, Сабир, как увижу немцев, так вот тут, — Молев прикладывает руку к груди, — такое подымается — горячее, обидное, злое, — что себя забываю!

Квашнин выбирает из кучи дров подходящий обрубок и начинает вырезать из него ложку. Ножа в его больших руках не видно, работает он быстро, какими-то короткими неуловимыми движениями, и мелкие кудрявые стружки так и сыплются из его рук, будто он ощипывает птицу.

Резать ложки Квашнин научился у своего деда ложкаря ради забавы, а теперь пригодилось: вся рота ест ложками его работы.

Готовую ложку Квашнин отдает Аспанову:

— Обещал — возьми, Сабир!

Липатов посмотрел на Асланова живыми, насмешливыми глазами.

— Теперь понял, Сабир, как воевать надо? — Он обнял его: — Пока сам пороху не понюхаешь, ни черта не поймешь! Ты вот лучше завтра поближе ко мне держись!..

— Я тебе вот что скажу, Сабир, — говорит Молев, — в бою о себе думать нельзя. В бою надо одно держать перед собою: как задачу свою выполнить!

Молева поддержал Квашнин:

— Правильно говорит сержант. Ты смотри, Сабир, что комсомольцы делают, и на них равняйся!

Береснёв ободряюще похлопал Аспанова:

— Не может быть, чтобы комсомолец да сробел! Страх тогда человека берет, когда ему кажется, что он один-одинешенек под пулями стоит. А раз ты комсомолец или, скажем, коммунист, значит, ты не один, с тобой твои товарищи сражаются за общее дело. И ты уже не сам по себе, а крупица большого, великого... А оно непобедимо и смерти не подвластно!

Долго вдумывается Ромадин в слова Береснёва, разбираясь в своих чувствах. Потом, очевидно так и не разрешив беспокоящий его вопрос, спрашивает:

— Как же так получается, Иван Акимович: я вот тоже так понимаю, как ты, а ведь я беспартийный!

А это и значит, Алексей Иванович, что пора тебе в партию подавать! — серьезно сказал Береснёв. — Подумай об этом!

Не успокоил, а еще больше взбудоражил Береснёв Ромадина.

Легко сказать: в партию подавай!

Он всегда делал то, что велела партия, но ведь в партии состоять — это каким человеком надо быть!

Да, с подковыркой человек Иван Акимович!

— Что ж, ребята, — сказал Молев, —пора расходиться, скоро построение!

Он поднялся, молча и сосредоточенно загасил ногой теперь уже ненужный костер, мельком взглянул на играющий алыми красками закат — «морозно завтра будет» — и, как человек, принявший твердое решение, круто повернулся, закинул автомат на плечо и широким, уверенным шагом пошел от костра.

Когда Молев вошел в землянку, он со свету сначала ничего не увидел, кроме желтого прямоугольника стола, на котором стояла сильно коптящая самодельная лампа из снарядной гильзы. Молев приподнял обгоревший фитиль, пламя взметнулось ярким желтым языком, осветив необшитые стены, покрытые лапником земляные нары и спящего Хлудова.

Молев рязбудил его и сказал, что надо готовиться к построению.

— Приказ о наступлении будут зачитывать, — добавил он и стал разжигать погасшую печку посреди землянки.

— Что ты сказал? Наступление? — встревоженно спросил Хлудов, приподнявшись на нарах.

— Ага, — коротко ответил Молев. — Завтра.

Хотя приказа о наступлении ждали каждый день — и Хлудов знал об этом, — слова Молева поразили его. Все, что было до этой минуты, вдруг куда-то отодвинулось, стало мелким, ничтожным.

— Товарищ младший лейтенант, медальон не забудьте в бой захватить, — и Молев протянул ему на ладони маленький черный граненый цилиндрик из пластмассы, который солдаты именовали медальоном.

— Зачем это?

— А как же — чтобы знали, куда сообщить, если убьют вас или ранят. Напишите на бумажке фамилию, часть, домашний адрес — и зашейте медальон в брюки.

— Да что ты, у меня нет семьи, никому не надо сообщать! — проговорил в замешательстве Хлудов.

— Не может человек безродным быть, в крайности, знакомые какие должны быть, товарищи.

— Представь себе, никого у меня нет, — горько усмехнулся Хлудов.

Плохо это, товарищ младший лейтенант... Волки и те стаей живут, — неодобрительно заметил Молев и положил цилиндрик на стол. — Как хотите — только так полагается. А документы все старшине сдать надо...

Прихватив котелок, Молев вышел из землянки. Когда дверь за ним затворилась, Хлудов взял медальон в руки, раскрыл его, осмотрел и вдруг в порыве суеверного страха бросил в огонь, как бросают приносящий несчастье амулет.

«Странные люди, зачем нужна им эта возня? Как может их трогать то, что будет «после»? — думал Хлудов о Молеве и о других, по привычке противопоставляя себя всем остальным людям. — В самом деле, кого может интересовать моя жизнь? Мать?.. Взбалмошная, слезливая, истеричная... В пятьдесят лет она бесстыдно влюбилась в актера передвижного театра оперетты и эвакуировалась с ним куда-то в Киргизию. Вряд ли надолго огорчит ее похоронная на сына, отца которого она уверенно не могла назвать. Тетки? Глупые, всегда испуганные, вздорные и нелепые, как ископаемые. Какое мне до них дело...»

Хлудов перебрал в памяти всех, кого он когда-либо знал, и вдруг ясно увидел жестокую правду: нет у него во всем мире никого, кого бы по-настоящему взволновала, опечалила его смерть.

— Вот ваш обед, товарищ младший лейтенант, — сказал, входя, Молев и поставил котелок на стол.

— Нет, я не хочу есть... Ты дай мне лучше в долг еще пол-литра водки, а? Ей-богу, отдам!

— Ведь вы уже взяли вчера пол-литра, а водку на весь взвод на четыре дня выдали.

— Ну, ладно, Молев, завтра же отдам, честное слово!

Молев вздохнул и налил из фляги кружку водки.

— Напрасно так пьете... Не надо бы... Нехорошо... — сказал Молев, отходя от стола.

Хлудов одним духом выпил полкружки ледяной водки, поковырял ложкой в банке с консервами и тут же допил остальное. «Ведь не всех же убивает, — думал Хлудов. — Может, я еще и останусь жив».

Он взглянул на Молева — тот стоял в только что надетой чистой рубахе и натягивал на себя гимнастерку.

— Ты зачем переодеваешься?

Молев смутился, ему не хотелось отвечать на этот неуместный, по его мнению, вопрос. Быть может, он и не сумел бы высказать словами свою мысль, что в бой человек должен идти, как на самое большое в его жизни дело — с чистыми помыслами, в чистой одежде.

— «Танкеток» много развелось, — ответил он хмуро о неохотно, — зудят больно...

— Ах, так, я думал другое... — разочарованно протянул Хлудов — и вдруг с напряженным, жадным любопытством поглядел в его большое, с крупными твердыми чертами, изрытое оспинами лицо.

Переодевшись, Молев вытянул руки по швам и официальным голосом произнес:

— Товарищ младший лейтенант, пора идти на построение. Людей я подготовил, оружие проверил...

— Хорошо, Молов, выводи людей, я сейчас приду... Хлудов нетвердой походкой, держась за стол, ходил по землянке, разыскивая рукавицы, и говорил сам с собою:

— Странный человек... Странные люди.

Рота выстроилась в две шеренги вдоль узкой дороги, протоптанной между деревьев; задние стояли в глубоком снегу и теснили передних, чтобы выбраться на твердое место.

Гриднев с озабоченно строгим видом ходил вдоль фронта роты, бросая то туда, то сюда быстрые взгляды и сердито покрикивая:

— Пылаев, выровняйте ваш взвод по первому взводу—куда вы его загнули? Неужели не видите?

— Квашнин, уберите живот!

— Не заваливайте, Павлихин! Подайтесь вперед! Вот так!

— Мосолов, почему опаздываете? Опять шапку искали?

Солдат в непомерно широком полушубке, собранном на животе глубокими складками, пытавшийся незаметно пристроиться к своему взводу, растерянно забормотал:

— Я... я...

— Ладно, потом разберем, становитесь скорее! — приказал Гриднев.

Бодрый морозец, хрустящий снег, сотня людей, глядевших на него, предстоящее наступление — все это настраивало Гриднева на торжественный и строгий лад, и он не мог оставаться бездеятельным в такую знаменательную минуту. Кроме того, ему было приятно слышать свой чистый, глубокий, взволнованно подрагивающий голос, гулко раздававшийся в лесу.

На левом фланге роты стояла Маша Сеславина со своими санитарами. Гриднев старался не смотреть на нее, но какое-то бессознательное чувство все время толкало его взглянуть именно на левый фланг.

Солдаты стояли тихо; на их лицах было выражение сосредоточенного ожидания, они сами старались получше выровнять строй, шепотом поправляя товарищей.

— Покурить бы, что ли, пока... — нерешительно протянул Мосолов и тут же испуганно умолк — солдаты зашикали на него со всех сторон:

— Молчи ты — времени ему не было...

— Потерпеть не можешь, что ли?

— Или уши опухли не куримши?

Из ротной землянки вышел Шпагин, за ним Скиба. Шпагин, высокий и худощавый, был на полголовы выше Скибы — крепкого, широкого в плечах.

Гриднев бросил на роту быстрый, многозначительный взгляд, закричал: «Смирна-а-а! Равнение на-право!» — и побежал навстречу Шпагину, проваливаясь в глубоком снегу. Рота прокричала одним дыханием:

— Здра... шла., тва... ста... нант! — и замерла неподвижно.

— Товарищи! — начал Шпагин. — Час, ради которого мы пришли сюда, настал — наступление начинается завтра!

Он говорил твердо и медленно, в его голосе чувствовалось особенное волнение и сила, каждое его слово падало веско и тяжело.

Потом Скиба достал из планшета маленький листок, надел очки в толстой роговой оправе, отчего лицо его сразу приобрело незнакомое, строгое выражение, и стал читать приказ Военного совета фронта.

Небо, казавшееся днем недостижимо высоким, стало ниже, потемнело, на нем зажглись редкие мерцающие звезды. Плотные иссиня-черные сумерки окутали пространство между деревьями, черные стволы сосен придвинулись, обступили солдат. В сумеречном свете лица солдат — суровые и неподвижные — казались отлитыми из вороненой стали. По вершинам деревьев пробежал неведомо откуда налетевший порыв холодного ветра, деревья. закачались, зашумели ровным глухим шумом, осыпая солдат хлопьями снега.

Снег упад Пылаеву на шапку и рассыпался по плечам, но он не заметил этого. Он с волнением глядел на Шпагина, Скибу, на солдат и с небывалой силой ощутил вдруг — так, что к горлу подступил и стал душить его твердый горячий ком,-—свое кровное родство с ними: у них один враг, одна Родина, одна судьба — и все они были бесконечно близки и дороги ему.

Он страстно хотел одного: каплей раствориться в этом великом братстве людей, сделать всем что-то хорошее, доброе, чтобы разгладились морщины на их лицах, засветились радостью их глаза.

Скиба поднял крепко сжатый кулак:

— Смерть фашистским захватчикам! Нашей великой Родине — ура!

Солдаты закричали в едином порыве воодушевления, и, хотя людей было не так уж много, каждому казалось, что голоса их, слитые в один голос, прозвучали с огромной силой.

 

ГЛАВА IV. НОЧЬ ПЕРЕД БИТВОЙ

Все офицеры собрались в землянке, не было только Хлудова, но вот явился и он.

— Наконец-то... — закричали ему. — Где ты пропадал?

Хлудов долго непослушными пальцами развязывал тесемки на шапке, и все молча глядели на него.

— Как где? Проверял солдат, оружие...

— И что же? Все готово? — спросил Шпагин, хмуро оглядывая его: «Похоже, успел хватить граммов двести».

Хлудов скривил лицо в насмешливой улыбке и, запинаясь, ответил:

— Полный порядок... солдаты рвутся в бой, точат мечи... то есть штыки... Помните, у Лермонтова:

— Не у Лермонтова, а у Пушкина, — зло перебил Гриднев: его раздражал иронический тон Хлудова.

Шпагин требовательным взглядом окинул офицеров, тесно сидевших вокруг снарядного ящика. В длинной череде дней есть будничные, рядовые дни, когда незаметно, исподволь накапливаются усилия и энергия многих людей; и есть дни, когда вся эта накопившаяся человеческая сила прорывается наконец неудержимым шквалом в каком-нибудь одном деянии. Шпагин понимал, что завтрашний день должен быть именно таким решительным днем, и настроение у него было приподнятое и торжественное, вот почему, прежде чем начать деловое обсуждение приказа, он сказал:

— Через несколько часов мы идем в бой. Бой предстоит тяжелый. Гитлеровцы сильно укрепили ржевский плацдарм и будут ожесточенно сопротивляться. В бою будут тяжелые минуты — не теряйтесь, не поддавайтесь панике: солдат заметит малейшее колебание вашего духа, и тогда вы ничем и никогда не смоете пятно труса!

Казалось, все было сделано для подготовки роты к наступлению: задача роты не раз подробно разбиралась с офицерами и солдатами; все детали боя были увязаны с минометчиками, саперами и танкистами; офицеры побывали на переднем крае; рота готовилась в лесу к штурму вражеской обороны. И все же у Шпагина оставалось чувство неудовлетворенности, и он снова стал рассматривать с командирами взводов план боя, задавал им неожиданные вопросы:

— Подовинников, как будете штурмовать дзот?

— Вот здесь засела группа немцев — ваше решение?

— Немцы контратакуют с опушки леса — куда поведете взвод?

Но и эти непредвиденные действия противника командиры взводов отражали умело и быстро. Выходило, что, какие бы меры ни предприняли немцы, их оборона, без сомнения, будет прорвана. Никто не думал, что может быть убит в первые же минуты боя; что наши танки могут быть остановлены вражеской артиллерией; что огонь противника помешает подняться в атаку. Все это было нежелательным и потому казалось невероятным.

Горячо спорили, как действовать после захвата вражеских траншей, как брать Изварино. Подовинников считал, что надо бить по деревне всей ротой, не распыляя сил; Скиба предлагал окружить деревню мелкими группами, чтобы нести меньше потерь; по мнению Гриднева, надо прежде всего нанести удар по главному опорному пункту немцев в районе силосной башни.

Пылаеву казалось, что каждый убедительно обосновывает свое мнение, и он поочередно соглашался со всеми.

Выслушав офицеров, Шпагин решил двумя взводами атаковать силосную башню, а взвод Пылаева направить в обход деревни, чтобы не дать немцам отойти в лес.

Когда все вопросы были решены и разговор стал беспорядочным, когда никто уже не слушал других, а только старался погромче высказать свое мнение, Шпагин застучал по ящику:

— Довольно спорить! Ужинать будем! — Он повернулся к Балуеву: — Вася! Скоро у тебя там?

Балуев поднял от печки красное, в каплях пота, освещенное прыгающим светом пламени лицо. Глядя на его рослую фигуру, на его большие жилистые руки с засученными рукавами, трудно было поверить, что он занят приготовлением ужина: скорее похоже было, что он орудует у кузнечного горна.

— Товарищ старший лейтенант — айн момент, цвай километр! — ухмыльнулся Балуев и загоготал, как гусь, громко и отрывисто, широко раскрыв зубастый рот.

Опять эта дурацкая поговорка! Брось ты эту бессмыслицу! — рассердился Шпагин.

Ужинали на том же снарядном ящике, накрыв его газетным листом. Перед ужином выпили за успех боя и за взятие Изварино.

Все настолько привыкли к одинаково безвкусным кашам из концентратов и супам Балуева, что были радостно удивлены, когда он поставил на ящик высокую стопку белых, поджаристых, блестящих от масла блинов, испеченных из тайно скопленной за много дней подболточной муки.

— Знаешь, Вася, ты определенно делаешь успехи, — приговаривал Гриднев, глотая блин за блином. — Интересно, на чем ты их пек — ведь у тебя же нет сковородки?

— А на лопате! Смажу ее маслом, налью тесто — и в печку!

Балуев не жалея, сжигал все дрова: он знал, что завтра они уже не понадобятся. Раскаленная докрасна железная печка светилась в темном углу землянки, обдавая жаром. Пришлось снять меховые жилеты и даже расстегнуть гимнастерки.

У Пылаева от жары и вина приятно кружилась голова, ему было очень хорошо, офицеры ему очень нравились, и он беспрестанно ухаживал за всеми:

— Позвольте, я положу вам консервов, товарищ лейтенант!

— Пожалуйста, вот вам огонь, товарищ старший лейтенант! Возьмите зажигалку себе — она совершенно безотказная!

Подовинников стал упрашивать Гриднева спеть.

— Спой, Андрей, пожалуйста, вчерашнюю песню — уж очень хорошая песня, так за душу и берет.

— Василек, гитару! — крикнул Гриднев и на лету поймал брошенную Балуевым гитару. — Да, брат, песня замечательная.

Он склонил голову с шапкой темных густых волос к грифу гитары, быстро пробежал левою рукой по ладам вниз, до самых высоких, еле слышных тонов; затем, тревожно перебирая струны, тряхнул головою, откинул волосы назад и запел, сначала негромко и сдержанно, но с каждой фразой все громче и выразительнее:

Он вкладывал в слова этой песни какой-то свой, ему одному известный смысл. С этой песней у него было связано одно воспоминание, но никто не знал, почему так полюбилась ему эта простая, грустная мелодия.

В песне была ширь беспредельная, ночные снега, тихая грусть, сожаление о прошедшем и еще что-то тревожное, неопределимое, что так трогало всех этих разных людей, сидевших в землянке и молча слушавших ее. Скиба сидел неподвижно, подперев голову руками, и негромко повторял за Гридневым слова песни, словно примериваясь к ней и пробуя свой голос; затем поднялся, положил руку на плечо Гридневу и запел вместе с ним. Голоса их то неразделимо сплетались в одну плавно льющуюся мелодию, то голос Гриднева начинал звучать выше, словно поднимался вверх над подпиравшим его низким грудным голосом Скибы. За Скибою вступил Шпагин невысоким тенором, потом и Подовинников, у которого совсем не было слуха, но песня ему очень нравилась, и он пел громче всех — фальшивя и невпопад. Пылаев только изредка подтягивал — голос его звучал по-мальчишески высоко и звонко, и это смущало его.

Гриднев кончил песню, наложил руку на глухо гудящие басовые струны. Все захлопали ему, а Подовинников восторженно закричал:

— Хорошо поешь, Андрей! Душу человека понимаешь! Дай я обниму тебя, друг ты мой!

— Что ты, Петя, какой у меня голос! — сказал Гриднев с мягкой и какой-то рассеянной улыбкой.

— Нет, нет, товарищ лейтенант, вы замечательно поете! — горячо сказал Пылаев, которому вообще нравилось все, что делал Гриднев.

— Если бы вы слышали, как эту песню одна девушка пела! — вздохнул Гриднев. Он остановился, словно колеблясь, рассказывать ли дальше, и затем продолжал: — Недавно это было, в деревне Липовая Гора, когда мы только что на формирование прибыли. Иду я однажды под вечер из полка к себе в роту, прошел автобат и уже подошел к лесочку, где палатки медсанроты стояли — помните? — и вдруг слышу: эту песню женский голос поет.

Что это был за голос, товарищи! Чистый и прозрачный, как вода в роднике, лился он свободно, легко. И с таким глубоким чувством пела она, будто о ней самой эта песня сложена была...

Подошел я к палатке, стал у входа и слушаю, а у самого от восторга мурашки по коже бегают. Хочу идти дальше, а не могу, словно прирос к земле. Нет, думаю, не уйду, не поглядев на нее — она должна быть прекрасной. Кончила она петь, слышу — захлопали ей, закричали в палатке. Набрался я смелости, поднял полотнище и вошел. Вошел — и сразу увидел ее, стою и только одну ее и вижу, так глазами в нее и впился. Она действительно была красивая, в ней все было необыкновенным — и лицо, и глаза, да разве красоту опишешь? Ее, видимо, удивило мое неожиданное появление, и она смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Цвета их я тогда не различил, но меня поразило в них выражение какой-то глубокой внутренней мысли — словно не меня она видела, а что-то другое, далекое, понятное только ей.

Поставила она гитару на пол, рукою оперлась на гриф — на нем бант красный горит, как губы ее, — и засмеялась:

— Вам что, товарищ, надо?

— Мне, — говорю, — в госпиталь надо.

Вы не сюда попали, лейтенант! Пройдите дальше по дороге, там указатель будет. Оно и видно, что вы нездоровы; у вас вид какой-то странный... — говорит, а сама хохочет: поняла, зачем я явился. Слышу — со всех сторон засмеялись. Огляделся я и только тут увидел, что палатка полна девчат из нашей медсанроты — видно, собрались от скуки развлечься. Загорелся я со стыда — девушки все свои, знакомые, — ничего не сказал и вышел. Постоял немного около палатки — может, еще споет, да нет, еще сильнее хохот поднялся, а ее голос среди всех звенит, заливается. Ясно, надо мною смеялись! Пусть! Мне не обидно было... Вот, ребята, как девушка пела!

— А кто же была эта девушка? — с таким искренним, наивным удивлением спросил Пылаев, что все улыбнулись.

— Неужели не догадываетесь? — засмеялся Хлудов. — Это же была Мария Николаевна Сеславина, наш ротный эскулап! Одного только не понимаю, Андрей: чего ты ходишь вокруг нее, как вокруг графини какой! На седло ее — и в горы, бабам это нравится!

Гриднев отшатнулся как от удара, затем вскочил, ухватил Хлудова за ворот гимнастерки и проговорил громким сдавленным шепотом:

— Ух, ты... сволочь!

— Брось... шуток не понимаешь... — забормотал Хлудов.

Подовинников и Пылаев бросились разнимать их.

Гридневу не хотелось, чтобы сегодняшний вечер был испорчен ссорой, он сказал: «Хорошо, хватит об этом!» — и склонился над гитарой, но пальцы его дрожали и невпопад рвали струны.

Он начинал то одну, то другую песню, но, видно, ни одна из них сейчас не нравилась ему. Наконец, он глубоко вздохнул, замер на мгновение и начал сразу высоким, сильным голосом:

Сурово и сдержанно один за другим вступали голоса в песню. Постепенно голоса крепли, звучали все громче и увереннее, и полилась в землянке широко и свободно старинная песня:

И слова и мелодия песни очень подходили к общему настроению, и все пели дружно, с увлечением, захваченные одним чувством. Когда кончили петь, Скиба проговорил, смеясь, чтобы скрыть волнение:

— Песню спел — как дома побывал!

Подовинников увидел затуманенные, влажные глава Скибы и понял его состояние. Он обнял замполита и сказал:

— Я вот тоже, Иван Трофимович, сколько всяких городов и деревень за войну прошел, а всегда перед собой свои Малые Лужки вижу.

— Да, странное создание — человек! — сказал Шпагин, вращая стакан и вглядываясь в игру света на гранях стекла. — Вспомните — вы не раз это видели: до тла уничтоженная врагом деревня, буквально груда пепла и почерневшего кирпича — а глядишь — и на это пепелище возвращаются жители! Ведь здесь надо приложить громадный труд, чтобы восстановить свой очаг; легче устроиться жить где-нибудь в другом месте, но человек все- таки возвращается, упорно разбирает развалины, распахивает усеянное осколками поле. Что заставляет его это делать? Чувство родного дома, неистребимое и не сгорающее ни в каком огне чувство родины...

Скиба растроганно оглядел товарищей:

— Нет для человека дороже земли, где он увидел мир, где трудом своим след оставил...

В наступившей тишине слышно было, как потрескивают дрова в печке да тонко и жалобно повизгивает ветер в щели под дверью — словно озябший бездомный щенок скулит, просится в землянку.

Хотя уже было поздно, долго не расходились — в эти последние часы перед сражением никому не хотелось быть в одиночестве.

Пылаев вышел вместе со Шпагиным. После жаркого прокуренного воздуха землянки морозный воздух приятно холодил лицо. Ветер заметно усилился, сосны глухо и ровно шумели вершинами. В черных прогалинах между деревьев зеленоватым светом полыхали огромные звезды. На северо-западе, в стороне Ржева, небо временами озарялось сполохами мрачного красноватого света.

В ночной тиши слышен был далекий равномерный треск самолета У-2, летевшего где-то над немецкими позициями. Немцы стреляли по самолету, и в небо неслышно тянулись огненные нити трассирующих нуль, поднимаясь к самым звездам и теряясь среди них.

Было тихо и безжизненно вокруг, и не верилось, что в этих лесах десятки тысяч людей напряженно ждут рассвета, чтобы начать бой. И в то же время в едва уловимых звуках — коротком, осторожном окрике, приглушенном храпе лошадей, в тонком, мелодичном звоне ломающегося под колесами мерзлого снега — даже в самой необыкновенной тиши этой ночи чувствовалась какая-то скрытая настороженность, тревожное беспокойство, напряженное ожидание.

Шпагин посмотрел вверх, на звездную россыпь Млечного Пути, широким сверкающим поясом повисшего посреди неба, на все эти бесчисленные и невообразимо далекие миры.

Одна крупная звезда ярче всех горела сильным белым пламенем.

— Представьте, воскликнул Пылаев, — что на эту звезду сейчас смотрит еще кто-то; и там, в непостижимой высоте, наши взгляды встречаются!

Шпагин улыбнулся:

— Ты, наверное, влюблен, Юра?

В другое время Пылаева смутил бы этот вопрос, но сегодняшний вечер сблизил его со Шпагиным, да и темнота придала ему смелости:

— Да, товарищ старший лейтенант, но она очень далеко отсюда, как эта звезда!

— Это ничего, Юра, главное — чтобы свет твоей звезды горел у тебя вот здесь, — Шпагин приложил руку к груди.

Около взводной землянки из темноты раздался строгий, требовательный голос:

— Стой, кто идет?

Шпагин назвал пропуск.

— А, это вы, товарищ старший лейтенант!

Из тени, отбрасываемой стволами сосен, навстречу вышел солдат, и на свету блеснул вороненой сталью ствол его автомата. Шпагин увидел красивое молодое лицо: высокий чистый лоб, правильный нос, насмешливые глаза под густыми черными бровями, открытая спокойная улыбка.

— Что, спят люди, Чуприна? — спросил Шпагин.

— Давно легли все, да, наверное, не спится — все до ветру выходят, — негромко ответил Чуприна с певучим украинским выговором.

— Что, страшно, небось — утром в бой идти?

— Немного есть, товарищ комроты... Да ведь идти надо.

— Надо, Чуприна, надо, — серьезно сказал Шпагин и крепко пожал ему плечо.

В землянке, на низких земляных нарах, вповалку, тесно друг к другу, спали одетые солдаты; отовсюду неслось громкое дыхание и храп спящих.

У открытой печки на сосновом чурбане сидел пожилой сержант и что-то писал, положив на колено измятую школьную тетрадку. Его лицо, с крупными, малоподвижными и немного тяжелыми чертами, освещенное снизу светом пламени, было сосредоточенно и серьезно.

— Ты что не спишь, Ахутин? — спросил сержанта Пылаев.

— Дневалю — печку топлю, — поспешно встав, тихо ответил Ахутин. — А как же, перестань топить — тут же все тепло выдует...

— Ложись, Юра, — сказал Шпагин, — я покурю и тоже пойду...

Пылаеву очень хотелось спать. Едва он улегся — у него было свое место близ печки, и солдаты никогда его не занимали, — как почувствовал, что сон неодолимо наваливается на него, ему показалось, что нары наклонились и, качаясь, поплыли в непроницаемую тьму. Лежать было неудобно, следовало повернуться, но сон сковал тело. И, засыпая, Пылаев думает о сражении. В бою он убьет много гитлеровцев, а одного непременно возьмет в плен — конечно, важного офицера или генерала. Он приставит к его груди пистолет и скажет:

— Плен или смерть!

И все будут страшно удивлены, когда узнают, что он в первом бою взял в плен генерала. А тот сообщит важные сведения, и Пылаева наградят орденом — нет, не надо сразу орденом — медалью «За отвагу». Это очень красиво звучит: «За отвагу»! И о нем, Пылаеве, напечатают в газетах, отец прочитает и удивится... Да, да... пусть это будет для него неожиданностью, писать ему об этом не надо...

Затем в его сознании замелькали уже совсем бессвязные видения: то он закрывал своей грудью Шпагина от вражеского штыка, то видел себя раненым — вокруг него стоит много солдат и все жалеют его; врач в белом медицинском халате, остро пахнущем лекарствами, кладет ему на лоб почему-то странно холодную, ледяную, руку; он взглянул в лицо врачу и увидел, что это Люся в белой косынке с красным крестиком над глазами...

И тут он забылся крепким, без сновидений сном, прислонившись головою к холодной, покрытой инеем стене землянки.

Шпагин подсел к Ахутину, закурил папиросу и глубоко затянулся, чтобы отогнать сон.

— Что пишешь?

Ахутин поднял умные, серьезные глаза.

— Письмо! Местность мою освободили — сегодня в сводке читал. Может, живы мои... Надо написать, потом некогда будет.

— Ты, кажется, с Дону?

Ахутин сказал, что из Клетского района, под Сталинградом. В деревне остались жена и трое детей — сын и две девочки. Сын родился, когда он уже в армии был, и имя ему дали без него — Сергей. Имя ему нравится, хорошее имя. Сыну второй год, ходит, наверное, говорит, вот только никак Ахутин не может представить, какой он. В сорок первом жена писала, что на него, отца, похож, да не верится, он ведь только народился тогда — разве в таком возрасте разберешь, на кого похож?

— Нет, почему же — по цвету волос, глазам, носу... — возразил Шпагин, но Ахутин улыбнулся в ответ доброй, мягкой улыбкой:

— А вы еще не женаты, товарищ старший лейтенант?

— Нет. Собирался, да не успел — война помешала.

— Да, война всем помешала, — со вздохом сказал Ахутин, улыбка на его лице исчезла, оно опять приняло строгое, сосредоточенное выражение. Свернув самокрутку, Ахутин открыл дверцу печки, зажег щепку, прикурил.

— Пишу письмо, а робость берет: может, некому уж и письмо получать, может, и в живых никого нет... — Он помолчал. — А может, и живы. У нас немцы недолго были, не дали наши им лютовать...

Шпагин говорит с Ахутиным и задумчиво глядит на лица спящих солдат, освещаемые неверным, колеблющимся светом из открытой топки. Многих из них Шпагин знал хорошо: ведь в одном бою человека узнаёшь лучше, чем за годы мирной жизни. Вот старшина Болдырев: он спит на спине, запрокинув голову, раскинув свое большое тело, не считаясь с тем, что стесняет других солдат. На его сухом, гладко выбритом лице спокойное, самоуверенное сознание своей силы и значения.

Вот помкомвзвода Береснёв. Он сдвинул брови к переносице и угрожающе храпит, оттопыривая губы, отчего его рыжие клочковатые усы смешно расходятся в стороны.

«Этот не струсит, бывалый солдат!» — думает о нем Шпагин, вспоминая его смешные, но всегда с намеком рассказы.

Михаил Иванов — в роте два Ивановых, в первом взводе есть еще Дмитрий Иванов — молодой солдат, спит, как спят дети, — поджав колени к подбородку и подложив под щеку сложенные вместе ладони. На его простом, ничем не примечательном лице, блуждает счастливая улыбка: видно, ему снится что-то приятное или смешное.

У самой стены — новенький. Он беспокойно хмурит темное, худое, густо заросшее черной щетиной лицо, тяжело и часто дышит и что-то беззвучно шепчет тонкими бледными губами. Шпагину становится жаль его. «Волнуется, в первый бой идет, надо утром поговорить с ним...»

Это все различные, непохожие друг на друга люди, но каждый из них дорог Шпагину. На рассвете они поднимутся по его команде и под пулями и разрывами вражеских снарядов пойдут в атаку. Кто-то из них будет убит, кто-то ранен. А ведь как не хочется умирать! Наверное, никогда человек не устанет слушать шум сосен над головою, шелест волнуемых ветром колосьев, никогда не наглядится на бездонную голубизну неба, на звезды, на таинственные, как горные озера, женские глаза — на весь этот удивительный, волшебный мир...

Шпагин остро почувствовал свою ответственность за жизнь этих людей, и он снова продумывает план боя, распределение людей, их задачи. Уж не забыл ли отдать какое-нибудь распоряжение? Он спросил Ахутина, знает ли тот обозначение проходов в минных полях. Ахутин это знал.

Напомнив Ахутину, чтобы тот поднял всех в два часа, Шпагин пошел к себе; по пути он обошел расположение роты, проверил посты. Около землянки он повстречал Ромадина.

— Ты почему не спишь?

— Мне к замполиту надо, товарищ командир, — почему-то волнуясь, ответил Ромадин, пропустил Шпагина вперед, встал у открытой двери навытяжку и сказал торжественно и строго: — Товарищ лейтенант, разрешите обратиться по личному вопросу?

Скибу, писавшего что-то на ящике у коптилки, удивило такое официальное обращение. Он снял очки и внимательно посмотрел на Ромадина усталыми, близорукими глазами.

— Конечно, Ромадин! Что у тебя? Да ты войди, присядь.

Ромадин вошел, но не сел. Он снял шапку, достал из нее небольшой, сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его, подал Скибе и, запинаясь, негромко сказал:

— Я вот... заявление принес... в партию...

А руки, его сильные руки солдата, дрожали и сжимали шапку в комок.

Скиба встал и положил Ромадину руку на плечо.

— По личному вопросу! Это не личный вопрос, Ромадин! Да садись же, садись, в ногах правды нет!

Ромадин облегченно вздохнул и сел: он уже сказал самое главное, что труднее всего было сказать. Он только не знал, куда девать шапку: на ящик с бумагами замполита положить не решался, а с колен она сваливалась.

— Правильно сделал, Ромадин, совершенно правильно! — и Скиба стал поспешно набивать выгоревшую до дна трубку: когда он радовался чему-нибудь или огорчался, ему особенно сильно хотелось курить.

— Я давно собирался, — просветлел Ромадин, — да все сомневался, смогу ли я коммунистом быть.

— Да, Ромадин, обязанность большую на себя принимаешь — быть членом большевистской партии, которую создавал Ленин. Крепко подумал?

— Надеюсь, оправдаю себя, товарищ лейтенант. Не сгоряча пришел я к вам, все обдумал, испытал себя. Сейчас, думаю, справлюсь. Только образование у меня небольшое, читать я научился поздно...

— Это ничего, Ромадин, партия поможет тебе. А как ты считаешь, чем отличается коммунист от беспартийного? Образованием? Культурностью?

Ромадина бросило в жар: хотя он не один раз перечитал Устав партии, но не мог сразу ответить на такой вопрос. Скиба, не ожидая ответа, заговорил сам:

— Нет, Ромадин, главное не в этом! Чувством долга, чувством ответственности за каждый свой поступок перед народом — вот чем отличается коммунист от беспартийного! Если для тебя интересы народа превыше всего — тогда ты можешь быть членом партии!

— Свой долг я так понимаю, — оправившись от смущения, сказал Ромадин. — Время сейчас для страны тяжелое, трудное, так кому же, как не мне — бывшему батраку безземельному — постоять за нее?

— Верно, Ромадин, верно! Я в тебе уверен, помню тебя еще под Смоленском — хорошо ты тогда держался, смело. Но сейчас одной личной храбрости мало. Теперь на тебя все по-другому смотреть будут! Понимаешь, Ромадин, мы, коммунисты, отвечаем не только за себя, но и за всех наших товарищей, за все мы отвечаем — и за хорошее и за плохое — потому что мы — правящая партия!

Подошел Шпагин:

— А как у тебя с рекомендациями?

Одну мне товарищ Подовинников дает...

— а вторую я дам, — Шпагин одобряюще посмотрел Ромадину в глаза. — Теперь я больше надеюсь на второй взвод — коммунист прибавился!

Ромадин поднялся:

— Не подведу вас, товарищ старший лейтенант, не сомневайтесь!

— Видел? — восхищенно воскликнул Скиба, когда Ромадин ушел. — За Ромадина я рад: когда человек принимает такое решение, значит, он вышел на большую дорогу в своей жизни!

Проснулся Балуев. В нижнем белье, большой и нескладный, разморенный сном, он встал перед Шпагиным, зябко переступая босыми ногами по мерзлому земляному полу.

— Товарищ командир, товарищ замполит! Нельзя же так. Уже вставать пора, а вы еще не ложились!..

— И то правда...

Не раздеваясь, Шпагин и Скиба улеглись вместе на одном полушубке, а вторым накрылись, под головы положили свои валенки. Они еще долго говорили, уже шепотом, чтобы не разбудить спавшего рядом Гриднева. Наконец Шпагин сквозь дрему пробормотал что-то и уснул на полуслове. Скиба заботливо укутал его полушубком, потом осторожно повернулся на бок и стал глядеть в темноту, слушая, как возится Балуев, разжигая погасшую печку, как надрывно посвистывает ветер в трубе и тревожно шумит лес за стенами землянки.

 

ГЛАВА V. ПЕХОТА ПОШЛА

Была еще глубокая ночь, и в черном провале неба ярко пылали звезды, когда наши части под Ржевом заканчивали последние приготовления к наступлению. В кромешной тьме роты выстраивались в колонны, за ними вытягивались орудия сопровождения, сани для перевозки раненых, обозы с боеприпасами. Между деревьями в разных направлениях двигались смутно белевшие в темноте фигуры солдат в маскхалатах, отовсюду слышались сдержанные голоса, лязг оружия, скрип схваченного морозом снега под множеством ног, храп лошадей, испуганное повизгивание санитарных собак, и скорее угадывалось, чем видно было, что лес полон людей и скрытого, настороженного движения.

В темноте все было незнакомым, загадочным, и казалось, стоит только отойти на несколько шагов в сторону, как потеряешь своих. Какой-то солдат бегал от одной группы к другой и высоким растерянным голосом спрашивал:

— Третья минометная?.. Не знаете, где третья минометная? Ах ты, беда какая... Куда же она девалась?..

Роты уже полчаса стояли в походных колоннах, ожидая распоряжений. Говорили солдаты отрывистым горячим шепотом, словно опасались, что враг может услышать их, хотя еще несколько часов назад они шумели тут и кричали во весь голос. Загремит кто-нибудь котелком или звякнет оружием — сразу со всех сторон на него зашикают, так же вполголоса.

В роте все было готово к выступлению, но Шпагин нервничал: он боялся что-нибудь упустить; каждый замеченный нм недостаток, пусть даже ничтожный, вызывал в нем взрыв острого раздражения: все, имеющее отношение к сегодняшнему бою, приобретало сейчас первостепенное значение.

Шпагин еще раз обошел солдат и остановился около ротной кухни, укрытой ветвями широкой ели. На него пахнуло невидимым в темноте горячим дымом, и он заметил, как из трубы густым роем полетели раскаленные угольки. Подле кухни несколько солдат поспешно, обжигаясь, ели из котелков дымящуюся кашу.

— Кто вдесь? — строго спросил Шпагин.

— Это мы, товарищ старший лейтенант! Надо же доесть— чего добру пропадать, все равно остается! — услышал он низкий, гудящий голос Квашнина. Шпагин улыбнулся и, вместо того чтобы отчитать солдат, сказал:

— Скорее кончайте! Становитесь в строй!

Возвращаясь к роте, Шпагин еще издали увидел горевший в темноте огонек папиросы.

— Кто там курит? В рукав курить! Подовинников, вы что смотрите?

Шпагин вызвал к себе офицеров и потребовал доложить о готовности взводов. В строю не оказалось Мосолова из первого взвода.

— Только что был здесь... — растерянно оправдывался Хлудов.

Суетливый, вечно торопившийся, Мосолов почему-то всегда и везде опаздывал.

Из строя раздались насмешливые голоса:

— Явился Мосолов!

— Начальство не опаздывает — задерживается!

— Здесь я, здесь! — испуганно отозвался Мосолов; согнувшись и вобрав голову в плечи, он проталкивался через строй.

— Ты где был? — набросился на него Хлудов.

— Отошел на минутку я, товарищ младший лейтенант, — плаксиво оправдывался Мосолов, застегивая полушубок, — живот схватило, хоть на крик кричи...

К Шпагину подбежал Корушкин — связной из батальона — и, шумно глотая воздух, передал, что комбат вызывает командиров рот.

— С мест не сходить! — приказал Шпагин и направился к штабу батальона. Позади он услышал чей-то восторженный молодой голос:

— Ну, ребята, дождались — начинается настоящее дело!..

Около штабной землянки командиры рот и несколько незнакомых Шпагину офицеров стояли вокруг комбата Арефьева, который что-то записывал на планшете, освещая его карманным фонарем.

Комроты-один, испуганно округлив глаза, докладывал, что никак не может разыскать сапера-проводника. Арефьев застучал карандашом по планшету и сердито зашипел на него:

— Ты что же это — наступление мне срываешь? Да ты понимаешь...

Арефьев не договорил, из темноты послышался чей-то громкий раздраженный голос:

Кто тут фонарь зажег, черт побери? Погасите сейчас же! — Арефьев поднял фонарь и осветил сердитое лицо начальника штаба полка. — Что вы тут совещаетесь до сих пор? Сейчас же отправляйте батальон! — скомандовал начштаба, недовольно щуря глаза от резкого света, тут же круто повернулся и скрылся в темноте.

В штабе раздался длинный, захлебывающийся телефонный звонок, из землянки выбежал адъютант.

— Товарищ капитан, командир полка требует доложить, когда выступаем!

— Докладывай — батальон уже выступил — в четыре двадцать! — угрюмо ответил Арефьев, с треском захлопнул планшет и громко щелкнул застежкой. — Ну, пошли! — обратился он к командирам рот.

Шпагин отдал команду и двинулся по просеке вслед за первой ротой, уже скрывшейся в темноте. Заскрипел снег под ногами солдат, затрещал кустарник под колесами орудий, заржала было лошадь, но тут же испуганно смолкла, остановленная ударом ездового в храп. Позади все тот же растерянный голос спрашивал:

— Товарищи, кто видел третью минометную роту?

Ему ответил кто-то сожалеющим тоном:

— Давно ушла твоя третья минометная — ищи ветра в поле!

Шпагин и Скиба шли впереди роты, изредка перебрасываясь короткими фразами. Шпагин по-прежнему был поглощен будничными заботами о предстоящем бое: он думал о патронах, которые старшина должен был доставить на исходные к шести часам; о проходах в минных полях; но о себе, о том, что может быть убит, не думал.

Он побывал уже не в одном бою, но даже в самых тяжелых обстоятельствах, когда, казалось, не было никакой надежды на спасение и он оставался в живых только благодаря случайности — как, впрочем, случайно и многое, происходящее в бою, — даже в эти критические минуты где-то в подсознании в нем всегда жила твердая, неистребимая вера в то, что он не может погибнуть. Это была воля к жизни, не покидающая человека до его последнего вздоха, но Шпагин думал, что только он испытывает это чувство, и находил ему логическое объяснение в том, что слишком бессмысленной была бы его смерть, когда он жил так мало и так мало успел сделать. И эта смешная и наивная уверенность в своей судьбе давала ему в бою смелость и самообладание, непонятные многим.

Узкая дорога, вытоптанная в глубоком снегу ушедшими вперед частями, была еле различима в темноте, и Шпагин то и дело по колени проваливался в рыхлый, сыпучий, как песок, снег. Неожиданно в сознании Шпагина возникли давно забытые, но когда-то поразившие воображение стихи Тютчева:

И он совершенно явственно ощутил пьянящий, горьковатый и знойный запах хвои, разогретой горячим летним солнцем. Он мысленно повторил неожиданно всплывшие в памяти строчки и улыбнулся — как далеки и чужды они были настоящей минуте. Но стихи вновь и вновь, против желания, возникали в его мозгу, и удивительная музыка этих стихов неотступно звучала и неслась вместе с потоком его мыслей, то перегоняя их, то сливаясь вместе с ними.

Звезды пропадали, из темноты выделились стволы деревьев, и в пепельно-сером предрассветном сумраке стало видно, как в одном направлении с батальоном молча двигались колонны солдат; как танкисты в черных ребристых шлемах сбрасывали хвою с машин; как саперы расчищали дорогу, насыпая вдоль обочин высокие валы снега. Батальон проходил мимо батареи тяжелых гаубиц. Неподвижные стволы орудий были направлены в ту сторону, куда шли солдаты, и словно указывали им путь. Артиллеристы, сурового вида в шлемах и подшлемниках, молча глядели на проходящих солдат.

— Какой области, ребята? — спросил их кто-то из колонны. — Нет ли земляков — ярославцев?

— Нет, мы кировские... — пробасил в ответ один из артиллеристов.

— А, вятские! Вяцьки робята хвацьки — семеро одного не бояця! — раздался из колонны озорной, веселый голос.

Солдаты захохотали, вместе с ними заулыбались и артиллеристы.

Лес поредел, все чаще попадались большие прогалины, поросшие тонким, молодым осинником и низкими березками. Начинался морозный зимний рассвет; над вершинами деревьев обозначилась полоса длинного узкого облака, окрашенного снизу разгорающимся рдяным светом. Скоро на фоне побледневшего неба уже можно было различить четкие, будто нарисованные пером, силуэты голых деревьев со всеми самыми тонкими веточками. Звезды исчезли, и только высоко впереди одна большая звезда ярко пылала белым немеркнущим светом.

«Это наша звезда, — вспомнил Пылаев вчерашний разговор со Шпагиным, — это она провожает меня в бой».

Перед опушкой леса остановились. В густом осиннике, задрав высоко кверху стволы, стояли минометы, около них хлопотали солдаты. Дальше, за лесом, начиналось ровное, занесенное снегом поле, по нему ветер с шипением и посвистыванием гнал легкую поземку, то здесь, то там вскипали и пенились вьюжные волны.

Было очень холодно, в воздухе висела мельчайшая снежная пыль, сверкающая слюдяными блестками. Белый пар от дыхания людей, сгрудившихся на опушке, густыми клубами шел вверх. Слева, из плотного морозного тумана, поднимался тусклый, лохматый диск солнца, верхушки осинника запылали красноватыми отсветами...

Шпагин в последний раз видит сейчас всех своих солдат вместе. Он обводит их взглядом, всматривается в их глаза: что в них, с каким чувством идут солдаты в бой? У иного в глазах мелькнет тревога, растерянность, робость, но сильнее всех этих чувств светится в глазах солдат твердая решимость выполнить свой долг — и все они с напряженным вниманием смотрят на Шпагина, ожидая его приказаний.

В общем порыве движения, словно ветер, пробежавшем по роте, Шпагин увидел, что все захвачены тем же великим чувством, какое волновало и его.

«Вот они — скромные, бесконечно терпеливые, несгибаемые и великие наши воины!»

Он вполголоса отдал приказание, взводы бесшумно разошлись по траншеям и бесследно исчезли в них, словно провалились сквозь землю.

Шпагин и Скиба остались одни, их взгляды встретились, и Шпагин заметил в главах замполита тревогу.

— Не прощаюсь — нехорошая примета. Смотри — на тебе раненые и боеприпасы... Связь держи... — тихо промолвил Шпагин и улыбнулся слабой и какой-то напряженной улыбкой.

Скиба вдруг подошел к Шпагину, крепко обнял и хотел поцеловать, но сделал это как-то неуклюже, поспешно — только прижался обмерзшими колючими усами к холодной щеке Шпагина.

— Ну, иди, — глухо проговорил Скиба, часто заморгал глазами и зачем-то провел рукой по его плечу.

Шпагина смутил и растрогал этот неожиданный порыв всегда сдержанного и даже несколько суховатого замполита.

— Не беспокойся, Иван Трофимович, все будет хорошо… — торопливо сказал он и спрыгнул в начинавшуюся здесь траншею. Низко пригнувшись, он быстро пошел по узкому ходу, за ним, как-то смешно забрасывая ноги назад, заторопился маленький, плотный Корушкин.

В траншее, привалившись друг к другу, сидели и лежали солдаты, в белых маскхалатах казавшиеся непривычно толстыми и неуклюжими, и курили, разгоняя дым рукою. В отверстия капюшонов из-под низко опущенных шлемов видны были только глаза, нос и губы. Это придавало людям какое-то новое, незнакомое раньше выражение, и Шпагин не узнавал многих солдат своей роты.

К тому же среди них находились и саперы с миноискателями, артиллерийские наблюдатели с биноклями, телефоннисты.

Полосухина Шпагин разыскал в маленьком блиндажике, похожем, скорее, на земляную нору. Полосухин, в грязном изорванном маскхалате, лежал, скорчившись, и раздраженно кричал в телефонную трубку своим твердым, архангельским говорком:

— Тебе ясно? Бери всех людей и давай бегом к отметке сто девяносто три и пять!

Блиндажик освещался горящим телефонным проводом, подвешенным к накату. Провод сильно коптил, распространяя едкий запах горящей резины. Дым больно резал глаза, у Шпагина выступили слёзы, во рту появился горький вяжущий вкус, в горле запершило.

— Начинаем? — спросил, откашлявшись, Шпагин и хлопнул Полосухина по плечу.

— А, Шпагин, привет! — Полосухин повернулся — Шпагин не узнал его: он был без усов, рот у него оказался маленький, круглый. — Знаешь, новое распоряжение — моя рота выводится в резерв! Подумай только, какая неудача — в этакий день сидеть в резерве!..

— Как там у немцев — все по-старому? — спросил Шпагин.

— Да, спят, как младенцы. Дивизионные разведчики сейчас «языка» поволокли, офицера; тепленького вынули из постели, в одном белье — смех один глядеть на него! Значит, твои люди на местах? Помни, главное тут у немцев — дзот и силосная башня! Ну, я побежал — скоро концерт начнется! Успеха!

Шпагин вслед за Полосухиным вылез из дымного блиндажика. .

— До встречи в Изварино! Приходи вечером трофейный ром пить! — крикнул он ему вдогонку.

Кто-то потянул Шпагина за рукав.

— Товарищ командир!

Шпагин оглянулся и увидел Подовинникова. Тот со своим помкомвзвода Ромадиным и еще каким-то солдатом сидел на фанерной лодке с пулеметом. Привалясь к откосу траншеи, все трое что-то жевали.

До вечера еще далеко, выпейте пока нашей русской горькой — больно морозно сегодня с утра! — сказал Подовинников и протянул Шпагину флягу и кусок колбасы.

— Товарищ комроты, это получше всякого рома! — поддержал Подовинникова молодой солдат с живыми, насмешливыми глазами, которого Шпагин сразу не признал, — это был Липатов. Шпагин вспомнил, что он сегодня еще ничего не ел, выпил два глотка ледяной водки, от которой у него заломило зубы, и откусил кусок мерзлой, твердой как камень колбасы.

— Как, Петя, пулеметную точку видишь? — спросил Шпагин Подовинникова.

Они поднялись. Шпагин оглядел расстилающееся перед траншеями поле, по которому были разбросаны черные звездчатые оспины воронок. Там, где небо и земля сливались в белесом морозном тумане, видны были темные расплывчатые пятна разрушенных домов Изварино, а за ними неподвижно стояла заснеженная стена леса, розовая и голубая в утреннем свете.

Деревня была такой же пустой и безжизненной, какой Шпагин видел ее вчера, но сейчас эта тишина казалась Шпагину какой-то особенно настороженной. «Догадываются ли немцы о нашем наступлении? — думал он. — Что встретит нас там, в немецких траншеях?»

Шпагин вытянул руку вперед:

— Видишь сараи — вон там, где поломанная березка стоит? Вот где-то тут она и должна быть!

— Да... сараи вижу... А точку проклятую — нет! — проговорил Подовинников.

— Смотри, не подведи, Петя, за тобой вся рота идет!

— Постараемся, товарищ старший лейтенант... — словно в рассеянности ответил Подовинников, глядя в бинокль. Шпагин пристально посмотрел на него и поразился: на его лице было какое-то незнакомое, отчужденное и непроницаемое выражение. «О чем он сейчас думает?» — мелькнула у Шпагина мысль.

Подовинников опустил бинокль и сказал:

— Последний бросок от сараев будем делать!

«Так вот он о чем думал! — обрадовался Шпагин и с благодарностью посмотрел на Подовинникова. — О чем же еще мог думать самый честный, самый храбрый и самый скромный командир взвода!»

И вдруг Подовинников стал ему по-новому дорог, и сердце Шпагина сжалось: «А ведь я посылаю его на самое опасное дело...» Но иначе нельзя — долг выше жалости, а Подовинников — он знал — задачу выполнит, ни перед чем не отступит. Хотя Шпагину надо было уходить в другие взводы, он все говорил и говорил с Подовинниковым, словно оттягивая минуту прощания.

По траншее пробежал Арефьев, сильно наклонив свою долговязую фигуру и придерживая рукой каску, съезжавшую на глаза. Он остановился около Шпагина, с озабоченным видом потирая лоб, будто хотел сказать ему что- то очень важное, но никак не мог вспомнить, что именно.

— Шпагин, у тебя все готово? Танки проходят траншеи в девять тридцать... Плотнее прижимайся к танкам. Гляди, не отставай — голову сниму!

Его заросшее лицо осунулось и посерело — очевидно, он мало спал последние дни — и из-под низко надвинутой каски казалось суровым и злым.

— Все готово, товарищ капитан, ждем, — ответил Шпагин.

— Так, ждете, значит, — неопределенно проговорил Арефьев, беспокойно оглядывая солдат светлыми, водянистыми глазами, словно отыскивая кого-то. Шпагин так и не понял, что означает эта фраза — одобрение или порицание. — Дай-ка покурить! — Арефьев вырвал из рук Шпагина горящую папиросу, сунул ее в рот и побежал дальше по траншее.

— Совсем, видно, зарапортовался наш капитан, — улыбнулся Подовинников.

— Заботный он очень, все хочет сам сделать, — заметил Ромадин, покачав головою.

Шпагин поглядел на часы: до начала артподготовки оставалось восемь минут.

Солнце вырвалось из тумана и засияло над лесом, словно огромный медный щит. Однообразная снежная равнина преобразилась, будто на нее набросили тончайшую сеть из сверкающих нитей. Снег ожил, заиграл светом, как зыбкая поверхность моря в яркий, знойный день.

Туман начал редеть и рассеиваться, на линии немецких, траншей стали отчетливо видны холмики блиндажей с бледными белыми дымками, медленно поднимавшимися над ними.

Солдаты сгрудились вокруг Шпагина, вопросительно глядя на него. А он смотрел на часы и отсчитывал:

— Шесть минут... пять минут... четыре минуты...

Стрелки часов двигались так медленно, что казалось, они застыли на месте, и только юркая секундная стрелка прыгала по циферблату, показывая, что часы идут. Шпагин почти осязаемо ощутил, как мимо него, словно громадная река, все медленнее и медленнее текло время и, наконец, остановилось.

— Все... Начинается, — тихо проговорил он.

Затаив дыхание и слушая биение своих сердец, солдаты повернули лица в сторону немецких траншей, словно стрельба должна была последовать оттуда. Несколько секунд была такая тишина, что, когда за обшивкой траншей вдруг с шумом осыпалась земля, все невольно обернулись назад.

И вдруг неожиданно все вздрогнули, хотя напряженно ожидали этого мгновения — воздух рванул резкий пушечный выстрел. И не успел снаряд просвистеть над головами, как сразу со всех сторон ударили сотни, может быть, тысячи орудий, земля задрожала, казалось, исполинские горы рушились на небе и циклопические обломки лавиной посыпались сверху — и началось!

Воздух дрожал и вибрировал от ужасающего, непрерывного грохота, сотрясающего землю; из этого грохота выделялись низкие звуки выстрелов мощных гаубиц: бу-бу-бу-бу-бу — словно кто-то огромный неистово колотил в кожу гигантского барабана. Разрывы громадными снопами черной земли, дыма и пламени взлетали в деревне Изварино. Через несколько минут деревни не стало видно: и ее, и все окружающее заволокло черно-синим дымом, возбуждающе пахнущим озоном, порохом и сырой землей. Облака дыма медленно ползли над полем, поднимались вверх и скоро закрыли солнце — казалось, на землю снова спустились сумерки. Мрачное темное небо прорезывали стаи реактивных снарядов с длинными хвостами пламени позади, их громоподобный рев вливался в общую какофонию звуков. Ушам было больно от непрекращающихся ударов упругого воздуха.

Саперы выбрались из траншеи и побежали вперед, волоча за собой салазки со взрывчаткой.

А затем над самой головой — так, что все невольно пригнулись — с победным ревом промчались, широко распластав громадные черные крылья, десятки штурмовиков и, стремительно уменьшаясь в размерах, исчезли в дыму, в стороне немецких позиций. Вслед за этим из хаоса звуков выделились мощные, глухие разрывы бомб, потрясшие землю.

— А-а-а, наши пошли! — каким-то неистовым голосом закричал Подовинников и закружил автомат над годовой.

Шпагин но слышал, что прокричал Подовинников, хотя стоял рядом с ним, он видел только его широко раскрытый рот, исступленна восторженное лицо. Он схватил Подовинникова за плечи, обнял и тоже закричал во всю мочь:

— Хорошо, Петя, хорошо! Даем жару фашистам!

Солдаты, потрясенные ураганом огня и металла, бушевавшим перед их глазами, гордые сознанием слитности с этой титанической силой оружия, поднялись из траншей. Только сейчас Шпагин увидел, как много солдат было здесь, они что-то кричали, размахивали руками, куда-то показывали, подняв кверху автоматы, пускали в дымное небо очереди трассирующих нуль.

Шпагин посмотрел на часы: артподготовка подходила к концу.

«Неужели что-нибудь может уцелеть после этого шквала смерти?» — подумал он и побежал по траншее к первому взводу: его беспокоило, как справится с атакой Хлудов.

Он увидел Хлудова еще издали. В расстегнутом полушубке, тот размахивал пистолетом над головой и кричал срывающимся хриплым голосом:

— Кто не поднимется в атаку — на месте застрелю!

Шпагин подбежал к Хлудову, схватил его за руку и с силой опустил ее вниз.

— Бросьте это! Многовато для храбрости хватили! Так и своего от немца не отличишь!

Хлудов исподлобья глядел на Шпагина, облизывая сухие губы, и молча, но упорно пытался вырвать руку.

Шпагин отнял у него пистолет.

— Н-ничего... все... все в порядке... товарищ ротный... Сейчас в атаку идем, — пробормотал Хлудов, навалился животом на край окопа, с трудом вылез из него, встал на ноги и хрипло закричал:

— Ребята... слушай меня... за мной, вперед!

— Не сейчас! — Шпагин злобно стащил Хлудова назад, тот мешком упал на дно траншеи.

— Молев! — приказал Шпагин. — Принимай команду над взводом! И Хлудов пусть идет!

— Есть принять команду над взводом, — хмуро проговорил Молев, вытянувшись перед Шпагиным, и добавил негромко: — Он ничего, обойдется... В первый раз идет.

Шпагин взглянул на Хлудова: тот сидел на корточках, улыбался бессмысленной и жалкой улыбкой, глядя себе под ноги и покачивая непокрытой, с комочками снега в волосах головой. Солдаты угрюмо и неодобрительно молчали. Молев поднял шапку и надел на Хлудова.

— Все слышали: Молев командует взводом! — И Шпагин побежал назад.

Едва он успел добежать до взвода Подовинникова, как сзади послышался нарастающий, со свистом и завыванием, оглушительный рев танковых моторов.

— Танки идут, приготовиться! закричал Шпагин и почувствовал, как сердце его заколотилось.

И вот, с треском подминая под гусеницы молодой осинник, грохотом и лязгом заглушая артиллерийскую канонаду, кланяясь на ухабах длинными стволами пушек, из лесу на полном ходу вырвались Т-34. На их башнях белой краской по трафарету было выведено: «Тамбовский колхозник», а на многих еще от руки добавлено: «За Родину!», «Смерть гитлеровским захватчикам!», «На разгром врага!». На башне переднего танка укреплено древко с широким алым полотнищем. Оно упруго развевается на ветру и вспыхивает красным пламенем в прорывающихся сквозь дым лучах утреннего солнца. На машинах, густо облепив башни, сидят и лежат саперы в белых маскхалатах. Первая группа танков переваливает через траншеи, за нею, в облаках сверкающей снежной пыли и черного дыма, выбрасывая из-под гусениц комья снега, мчатся одна за другой все новые и новые машины.

Шпагин увидел, как гроздья зеленых ракет, рассыпая за собой длинные хвосты огненных искр, взметнулись в небо, затянутое пеленою серого дыма. Не раздумывая, повинуясь какому-то безотчетному порыву, он выскочил из окопа, на миг оглянулся назад, окинув взглядом траншею, из которой на всем протяжении густо выбирались солдаты, поднял вверх автомат, крикнул изменившимся, звонким голосом: «Вперед, за Родину!» — и побежал вперед, потрясая поднятым над головой автоматом.

Это была решающая минута. На всем участке наступления пехота поднялась в атаку, и нервное напряжение, нараставшее в течение многих дней, вдруг разрешилось в тысячеголосом, потрясающей силы, крике «ура», слившемся с громом артиллерийской канонады. Сотни телефонистов и наблюдателей в этот момент радостно закричали в трубки:

— Пехота поднялась! Пехота пошла!

 

ГЛАВА VI. ВЗЯТИЕ ИЗВАРИНО

Рядом со Шпагиным бежали Подовинников, Ромадин, Аспанов с ручным пулеметом на плече и другие солдаты второго взвода. Справа и слева, сколько глаз видел, по всему полю, исполосованному широкими рубчатыми следами танковых гусениц, в грохоте неослабевающей артиллерийской канонады, густо двигались людские цепи, в которых темными узлами выделялись пулеметы и орудия сопровождения, облепленные солдатами.

Сначала бежали за танками, которые на ходу вели огонь, выплевывая из пушек длинные факелы пламени, но скоро танки ушли вперед и скрылись в клубах черного дыма, окутавшего Изварино.

Они бежали, напрягая все силы, им не хватало воздуха. Задыхаясь, открытым ртом они глотали морозный, до боли резавший горло воздух, падали, чтобы отдышаться, чтобы хоть несколько раз глубоко, во все легкие дохнуть, хватали горячими губами снег, чтобы залить пылающий во внутренностях огонь, ползли по снегу, спасаясь от снарядов, потом поднимались и снова бежали.

— О-о-о! — услышал Шпагин низкий, идущий откуда- то изнутри вскрик.

Бежавший слева солдат схватился руками за бок и упал.

— Липатов! Оттащи его в воронку! — не останавливаясь, крикнул Подовинников.

Через несколько секунд убило второго солдата.

Вдруг Шпагину в глаза ударила ослепительно яркая, как молния, вспышка огня. «Снаряд!» — и в то же мгновение он упал в снег, успев еще увидеть сноп земли, почерневшего снега и дыма, беззвучно взлетевший в нескольких шагах впереди, и тут же почувствовал, как ему на спину обрушились комья земли, курящиеся едким пороховым дымом. Несколько секунд Шпагин лежал оглушенный, хрипло дыша и слушая, как над ним со свистом, гулом и завыванием пролетают снаряды и мины: начали бить уцелевшие немецкие орудия. Оглядевшись, Шпагин не увидел впереди никого: вся рота залегла под огнем. Подовинников что-то кричал, показывая рукой вперед.

Шпагин посмотрел, куда указывал Подовинников, и увидел дрожавшие под ветром упругие сухие стебли прошлогоднего чертополоха. Вот одна ветка упала, начисто срезанная невидимой пулей, за нею другая, третья. Шпагин услышал, как у его левого виска чиркнула пуля, и почувствовал на виске колючий холодок.

— Подовинников, твоя точка бьет! Вперед — иначе всех уложат!

Шпагин вскочил на ноги, закричал: «За мной! Огонь!» — и оглянулся: Подовинников, Ромадин, Липатов и еще несколько солдат были с ним, по двое остались лежать на снегу. «Кого же это убило?» Но выяснять было некогда и Шпагин хотел уже бежать дальше, когда один из лежавших поднял голову и тут же уронил ее в снег.

«Ранен. Надо помочь». Шпагин подбежал к солдату и сильным рывком повернул его на бок — на него глядели дико расширенные, остановившиеся глаза. Это был Матвеичев. Во втором солдате Шпагин узнал Павлихина ив первого взвода.

— Чего лежите? — закричал на них Шпагин.

— Своя... артиллерия бьет... — испуганно пробормотал Матвеичев, вставая на колени.

— По своим бьют... — поддержал его Павлихин. Его худое, заросшее седой щетиной лицо было жалким, по щекам катились грязные капли растаявшего снега.

Шпагин видел, что солдатами завладел панический страх и они ни за что не поднимутся по собственной воле. Он знал, какой надежной защитой представляется земля, когда вокруг неистовствует огонь, и как трудно, невероятно трудно в этот момент поднять во весь рост тяжелое, непослушное тело. Кажется, лежи вот так, плотно прижавшись к земле, и ничто не заденет тебя — самая близость матери-земли хранит тебя от опасности! Но Шпагин знал также, что это — ложное, обманчивое представление, вызванное страхом: чаще всего погибают именно те, кто лежит под огнем. И он закричал страшным голосом, которого сам не узнал:

— Это немцы стреляют! А ну, за мной!

— Вставайте, дурачье! Убьет вас здесь ни за нюх табаку! — крикнул Корушкин, подбежавший к Шпагину, и с неожиданной в таком маленьком человеке силой ухватил Матвеичева за воротник полушубка и поставил на ноги. Павлихин поднялся сам.

Пулемет замолк. «Значит, Подовинников выполнил свою задачу!» — с облегчением подумал Шпагин.

Бежать тяжело: ноги вязнут, скользят в рыхлом снегу, то и дело приходится обегать воронки, которыми густо изрыта земля. Шпагин старается бежать по следу танков: снег здесь плотный и не проваливается под ногами.

На минуту грохот орудий ослабевает, и Шпагин слышит, как больно гудит и звенит кровь в ушах; потом канонада возобновляется с новой силой, но снаряды рвутся уже дальше, за лесом, их разрывы доносятся глуше.

Дым над Изварино рассеивается, и уже отчетливо видна ломаная линия немецких траншей и горящие строения. Танки утюжат вражеские траншеи и обстреливают деревню, где еще удерживаются немцы. В деревне горят несколько подбитых танков, столбы черного, коптящего дыма поднимаются высоко в небо и смешиваются там с дымом пожара в одну серую пелену, медленно ползущую над полем сражения.

Шпагин замечает сломанную березку на задах деревни и бежит к ней. Еще издали он с радостью видит развороченную взрывом амбразуру дзота: «Хорошо, Петя!» На ступенях входа лежит немецкий солдат — маленький, заросший, грязный. «Так вот ты какой...» — разочарованно посмотрел на него Шпагин.

Он перебирается через изорванные, спутанные кольца проволочных заграждений и спрыгивает в траншею. Траншея взрыта снарядами, завалена глыбами земли, обломками досок. Здесь уже ведут бой солдаты Подовинникова.

Но первый взвод еще далеко от траншей: солдаты бегут, падают, долго лежат, поднимаются недружно, вразнобой.

Шпагин услышал впереди характерный тупой стук немецкого тяжелого пулемета. «Этот пулемет держит Молева!» Шпагин заторопился к нему, прыгая по упруго-мягким телам убитых, скользя разъезжающимися ногами в кучах звенящих стреляных гильз. Выбежав за поворот траншеи, он отпрянул: в трех шагах здоровенный гитлеровец, хищно припав к пулемету, стрелял непрерывной очередью. Фашист был в расстегнутом мундире, без пилотки, его длинные светлые волосы, зачесанные назад, тряслись вместе с пулеметом. Шпагин выпустил в него длинную автоматную очередь и вдруг увидел второго немца: пригнувшись в траншее, тот поднимал на него автомат.

«Ах, вот ты как...» — с внезапным ожесточением Шпагин прыжком бросился на гитлеровца, схватил обеими руками его автомат и рванул на себя. Но, к его удивлению, тот без сопротивления выпустил оружие, повалился на спину и, сжимая грудь руками, захрипел.

— Бросьте его, товарищ комроты, я ужо разделался с ним! — услышал Шпагин позади себя голос.

Он обернулся: перед ним стоял Матвеичев. На его сухом, скуластом лице, поросшем редкой светлой щетиной, уже не было страха или растерянности, узкие светлые глаза глядели решительно и задорно. Матвеичева смутил испытывающий взгляд Шпагина, он виновато улыбнулся:

— Не обижайтесь, товарищ комроты... Это я тогда с непривычки сробел... Сколько воюю — все отступал!

— Молодец! — крикнул Шпагин и потряс ему руку: — Спасибо!

Третий немец, без пилотки, в разорванной грязной привели, с автоматом на шее, подняв руки, стоял среди обломков и дико озирался безумно расширенными глазами.

— Матвеичев, возьми его! А то очухается и сдуру стрелять начнет! — крикнул Шпагин.

Матвеичев схватил фашиста за руку:

— Комм, шнелль комм!

Но тот не пошевелился, не ответил, его мокрая, липкая рука безостановочно тряслась частой нервной дрожью.

Матвеичев оттолкнул пленного и брезгливо вытер ладонь о полушубок:

— Ему артиллерия наша мозги отшибла!

В траншею ворвался первый взвод.

Молев зло, ненавидяще оглядел убитых пулеметчиков: взвод потерял четырех человек от их огня.

— Гады, каких ребят убили! Шпагин повел взвод вперед.

Подовинникова Шпагин догнал в деревне: вместе с тридцатьчетверкой взвод добивал гитлеровцев, засевших в развалинах.

Тут подбежали солдаты третьего взвода, с ними Гриднев и Пылаев.

Оба были с новенькими немецкими автоматами и немецкими флягами в деревянных футлярах.

Шпагин с любопытством посмотрел на Пылаева: тот был радостно возбужден, громко рассказывал, как они ворвались в траншею, как он сразу свалил двух гитлеровцев, и настойчиво и некстати угощал всех горькими немецкими сигаретами. Левая рука у него была па перевязи, он украдкой оглядывал всех влажно блестевшими глазами — замечают ли его повязку?

— Что, зацепило, Юра? — спросил Шпагин.

— Сущие пустяки, можно было и не перевязывать, да Андрей Иванович настоял. Представьте: немецкий офицер из автомата! Я бы его и не тронул, живьем хотел забрать, да он стал первым стрелять — ну, и пришлось рассчитаться!

— Да ты никак оправдываешься, что в бою убил гитлеровца? — насмешливо спросил его Шпагин.

— Нет... но я ведь хотел его в плен взять, он мог сообщить важные сведения... — смутился Пылаев.

Но Шпагин уже не слушал его, он расспрашивал Гриднева о положении на левом фланге — там второй батальон закончил очистку траншей и вел бой на опушке леса.

Шпагин подошел к танку. Из переднего люка подымался танкист — широкоплечий, с крупным энергичным лицом, испачканным пятнами черной смазки.

— Вперед давай, на силосную башню! — крикнул ему Шпагин, указывая рукою. — Немцев полно в ней набилось!

Танкист погрозил огромным черным кулаком;

— Эти гады у меня водителя убили! Сажай людей наверх! Сам машину поведу!

Несколько солдат взобрались на танк и плотно прижались к его теплой броне. Танкист захлопнул люк, танк заревел, густой струей выпуская плотный синеватый дым, потом вздрогнул, качнулся на гусеницах и медленно, словно нащупывая дорогу, пошел вперед, обходя воронив к горящие развалины; вслед за танком, укрываясь за ним. пошли солдаты.

Взвод Пылаева обходил Изварино слева, чтобы отрезать немцам путь к лесу, в первый взвод Шпагин послал Гриднева с приказанием двигаться на силосную башню.

Башня стояла на северной окраине Изварино. Собственно, деревни Изварино уже не существовало. Место, на котором стояла деревня, представляло собой совершенно голое черное пространство, густо изрытое воронками, усеянное комьями вывороченной земли, перепаханное вдоль и поперек танками. В конце деревни около чудом уцелевших въездных ворот догорал окутанный черным удушливым дымом немецкий бронетранспортер. Оставшиеся в деревне гитлеровцы поодиночке и группами отходили к силосной башне, перебегая от воронки к воропке и отстреливаясь на ходу. Наши преследовали их, двигаясь неровной, широко развернутой цепью. Бой распалсл на десятки мелких изолированных стычек.

Бетонная башня стояла несколько поодаль от деревни на невысоком холме. Немцы вели огонь из бойниц, проделанных в стенах; в темном проеме разбитой стены трепетало пламя стреляющего пулемета и слышен был глухой, как из бочки, стук автоматической мелкокалиберной пушки.

Танк открыл огонь, один за другим всаживая снаряды в силосную башню. То тут, то там в башне появлялись черные рваные пробоины, из которых клубами вырывался белый дым.

Как только танк вышел из развалин на открытое место, снег закипел вокруг него от разрывов снарядов, по броне часто защелкали пули, с пронзительным взвизгиванием отскакивая от нее и оставляя на металле блестящие лунки.

Танк пошел петлять, уклоняясь от разрывов, но снежные фонтаны не отставали от него. Вдруг танк круто развернулся на месте и стал: снарядом сорвало правую гусеницу; развернутая, она широкой лентой валялась на снегу.

— Ах вы, сволочи фашистские! — выругался Шпагин.

Взвод, оставшись без прикрытия, остановился, залег. Только один Матвеичев продолжал бежать и вырвался далеко вперед. Шпагин приказал ему остановиться, но тот или не слышал команды, или сделал вид, что не слышит. Он бежал, не оглядываясь, делая броски из стороны в сторону и стреляя на бегу из автомата. Немцы заметили Матвеичева, начали бить по нему, и видно было, как полоса снега и пыли, вздымаемая пулями, перемещалась по земле за Матвеичевым.

«Погибнет, погибнет понапрасну...»

— Матвеичев, ложись! — кричал ему Шпагин, отчаянно свистел в свисток, но Матвеичев теперь, конечно, уже не мог его слышать. Видно было, что он сильно устал: он уже не бежал, не делал бросков в стороны, а шел быстрым шагом прямо на силосную башню.

Шпагин понимал, что происходит в душе этого солдата.

В первые минуты атаки, оглушенный и сбитый с толку гремевшими со всех сторон разрывами, он упал в снег и, придавленный к земле гнетущим, тошнотворным чувством страха, отсчитывал последние секунды своей жизни.

И тут Корушкин — низкорослый, совсем мальчишка, по возрасту годящийся ему в сыновья — на виду у всей роты схватил его за шиворот и поставил на ноги!

Для упрямого, самолюбивого Матвеичева это было непереносимым позором. Стыд за свое малодушие, желание нагладить свою минутную слабость словно кнутом гнали его теперь вперед.

В этот момент Матвеичев упал, и Шпагин потерял его из виду.

«Убило... Убило его... Ах ты, жалость какая... И зачем он так сделал, зачем?»

Шпагин готовил роту к последнему броску.

Верно выбрать момент для атаки — очень трудно, тут расчет идет на минуты. Дашь команду рано, когда люди внутренне еще не готовы, не собраны для решающей атаки — останешься один, никто за тобою не поднимется. Опоздаешь с атакой — упустишь момент, когда люди только ждут знака, толчка, чтобы броситься вперед, — люди закостенеют от страха, прирастут к земле, и тогда ты всех потеряешь от вражеского огня.

Все эти соображения бессвязно, отрывочно, с лихорадочной быстротой мелькали в мозгу у Шпагина.

И тут Шпагин снова увидел Матвеичева: тот неожиданно выскочил из воронки шагах в двадцати от башни, сбросил на бегу мешавшую ему каску, сильно размахнулся правой рукой и что-то швырнул в проем башни, откуда стреляла пушка, и тут же упал.

— Жив Матвеичев, жив! — закричал Шпагин и почувствовал, как радость горячей волной хлынула в грудь.

В башне раздался гулкий взрыв, из проема повалил черный дым. Пушка смолкла, немцы стали выбегать из башни и отходить к лесу.

«Вот когда надо атаковать!»

Шпагин поднял ракетницу и одну за другой выпустил две красные ракеты: это был сигнал общей атаки роты.

Солдаты Подовинникова одним броском преодолели пространство, отделявшее их от силосной башни. Немцы, отходившие к лесу, повернули назад: их остановил взвод Пылаева, поднявшийся навстречу широкой цепью; с другой стороны к башне подходили солдаты первого взвода.

На ровном заснеженном поле между деревней а лесом произошла короткая ожесточенная схватка; как гитлеровцы ни пыталась пробиться к лесу, через несколько минут последняя их группа. оборонявшая Изварино, перестала существовать. Изварино было взято.

Много вражеских трупов осталось лежать на свету вокруг башни, в самой башне противотанковой гранатой Матвеичев уничтожал несколько гитлеровцев, на круглом бетонном полу, огромном, как цирковая арена, кровь растекалась тускло блестевшими в полумраке лужами; несколько немцев было взято в плен.

Командир танка вылез из машины — он оказался таким большим и широкоплечим, что трудно было представить, как мог он уместиться в ней. — и стал разыскивать среди солдат того, кто уничтожил пушку.

— Если бы не он, продырявили бы фашисты мою коробку!

Матвеичева вытолкнули вперед, он был на голову ниже танкиста, и это смутило его. Но танкист обнял Матвеичева и стал угощать его «Казбеком». Он оказался хорошим парнем, немного грубоватым и шумливым. Он долго уговаривал Матвеичева идти к нему в экипаж.

— Ей-богу, Иван Васильевич, за неделю тебя стрелком-радистом сделаю! Сразу видно, что ты от природы лихой танкист, — разве тебе в пехоте служить?

Солдаты окружили Матвеичева и танкистов, не обращая внимания на разрывавшиеся поблизости снаряды: что значили они после того огненного шквала, через который она прошли сюда?

Матвеичев, смущенный непривычным вниманием к себе, стоял на широко расставленных ногах, пошатываясь от усталости, в разодранном грязном маскхалате, висевшем на нем клочьями, с растрепанными волосами, и вытирал шапкой пот со лба. На его лице играла застенчивая, счастливая улыбка, а глаза глядели смело и уверенно. Он словно выпрямился, стал больше ростом.

Радость победы кружила головы солдатам, как хмельное вино. Они увидели сегодня побежденных врагов, и это придавало им смелость и уверенность в своих силах. Для многих после долгих месяцев отступления это был первый праздничный день, которого они ждали полтора года.

— ...Огонь страшный был — головы не поднять, — весело рассказывал Аспанов. — Ну, как их взять? Тут Ромадин и кричит мне: бери огонь на себя, я пойду на дзот!

— А мы как ворвались в деревню на танках — и давай крушить! — слышится в другой группе солдат басовитый голос Феди Квашнина.

Ахутин с радостно-удивленным лицом торопится вставить слово в разговор:

— Не видел я еще, как немцы отступают... А тут пошли мы на них со штыками — они сразу драпать! Да как прытко, не хуже зайцев!

— У немца душа заячья и есть, потому он на рукопашный ни в какую не идет! — объясняет Ахутину Береснёв, и его рваные рыжеватые усы устрашающе топорщатся. Он поднимает вверх рыжеволосый кулак: — Вбежал я в бункер с противотанковой гранатой, да как рявкну: «Руки вверх!» — я еще в империалистическую насобачился по-ихнему голдить — а гауптман этот стоит и ничего не соображает, даже свой родной язык позабыл — только трясется весь да зубами клацает! — Береснёв достает из кобуры пистолет: — Вот парабеллум снял с него!

— Чуприна, а ну, расскажи командиру, как ты фрица просвещал! — подзадоривает Ахутин.

Многие солдаты, очевидно, уже знают эту историю, они, улыбаясь, глядят на Чуприну. Тот поднимает весело блестящие под красиво изогнутыми бровями глаза, затягивается немецкой сигаретой и с видимым удовольствием повторяет свой рассказ Пылаеву:

Дурный якийсь фриц попався, политически безграмотный! Их бьют кругом, а он наставил на меня свою зажигалку и кричит: «Иван, сдавайсь!» Во-первых, говорю я ему, я тебе не Иван, а Степан, а во-вторых, чи ты сказывся — в сорок втором году, после Сталинграда, чтоб я тебе сдавался! Тебе надо сдаваться, а не мне, фашистская твоя душа! Ну и легонько стукнул его по башке ложем — он и затих и сразу руки вверх!

— Разъяснил ему, значит, международную обстановку! — смеется Береснёв, покачивая забинтованной годовой.

Во втором взводе слышатся задорные звуки баяна. Липатов, молодцевато подмигивая, лихо растягивает баян и напевает:

Хороши весной в саду цветочки,

Еще лучше девушки весной...

Танкист подходит к Липатову и восхищенно говорит:

— Здорово у тебя, брат, получается! Ну и пехота — немецким баяном раздобылась!

— Мы не мародеры! — обиженно говорит Липатов. — Свое, кровное, возвращаем! Гляди: артель «Красный партизан», город Ленинград!..

Шпагин расспросил командиров взводов о потерях, отправил в батальон донесение.

— Как Хлудов? — спросил он Гриднева.

— Как будто протрезвился. Шел, стрелял вместе со всеми.

Шпагин озабоченно пожевал папиросу, потом встряхнулся и прислушался.

С опушки леса доносится пулеметная и автоматная стрельба — это второй батальон выбивает немцев из опорного пункта «Элиза». Справа первая рота закапчивает очистку траншей и левым флангом уже вышла на линию Изварино.

Впереди ухают мощные разрывы, земля содрогается: штурмовики на бреющем полете бомбят колонну немецких танков и автомашин на шоссе. Шпагин направляет туда бинокль и видит, как огромный дизельный грузовик вспыхивает весь разом, будто стог сухой соломы, и горит желтым, коптящим пламенем.

Немцы бегут от шоссе к лесу. Бегут прямо по целине, ломятся через кустарник, разрывая одежду, теряя пилотки, бросая ранцы, проваливаясь и падая в сугробах.

— Видишь? — указывает Шпагин Подовинникову на бегущих! Нельзя дать немцам оторваться! Собери взвод — и двигайся на Вязники! Я свяжусь с цервой ротой и пойду за тобой!..

— Слушаюсь, — просто говорит Подовинников и дает команду взводу.

Тут к Шпагину подошел Хлудов, до этого стоявший поодаль среди солдат, и попросил разрешения обратиться. Пальцы его, державшие свернутую, но не зажженную папиросу, мелко дрожали.

Шпагин до сих пор так и не решил, что делать с Хлудовым. Если доложить по команде, то Хлудову не миновать трибунала. А может, он только растерялся — ведь впервые в бою. Человек часто плохо знает себя и только на деле узнает, на что способен. Вот Матвеичев — как неожиданно молодцом оказался!..

— Что прикажете мне делать? Взводом командует Молев...

— И неплохо командует! — сказал Шпагин резко, но тут же добавил примирительно: — А что вам делать — от вас зависит! Вы уверены, что можете командовать взводом?

Хлудов минуту молчит, не глядя на Шпагина и разминая ногой комья снега, затем поднимает глаза и говорит:

— Думаю, что справлюсь! С этим... кончено!

— Имейте в виду — за безобразия, подобные сегодняшним, трибунал судит! Молев, передайте взвод младшему лейтенанту!

Хлудов заторопился, чтобы скрыть свое смущение и радость:

— Разрешите взводу двигаться?

— Идите!

 

ГЛАВА VII. ПОДОВИННИКОВ

Не считаясь с огромными потерями, фашистские войска яростно сопротивлялись, часто переходили в контратаки. Они упорно цеплялись за каждую складку местности, пытались закрепиться в населенных пунктах, превращенных в мощные узлы обороны, разрушали и минировали все дороги и тропы.

Через Вязники проходила заранее подготовленная немцами тыловая полоса обороны, и на этом рубеже они оказали ожесточенное сопротивление.

Второй роте пришлось идти по открытому широкому полю, лежавшему перед Вязниками. По цепям наступающих немцы вели шквальный огонь из тяжелых минометов.

Увидев, что второй взвод, шедший впереди, остановился, Шпагин побежал к Подовинникову; за ним, не отставая ни на шаг, бежал Корушкин. Не раз, укрываясь от осколков, они падали в снег, кубарем скатывались в воронки, которыми было густо изрыто поле, пока добрались до большой воронки от авиабомбы, в которой находились Подовинников, Липатов и Аспанов. Подовинников лежал за станковым пулеметом. Аспанов заталкивал снег в кожух: вода в нем кипела, на отверстия с клокотанием вырывался пар.

— Что, Петя, плохо дело? — спросил Шпагин.

Сади в батарею, не давай им головы поднять! — крикнул Подовинников Липатову, отвалился от пулемета и отер ладонью мокрое лицо, забросанное мелкими комочками земли: — Плохо: минометы! Вон, глядите: огонь в кусточках — оттуда бьют! Двоих убило сейчас!

Вязники горели. Пламя пожара металось над горящими строениями, густой черный дым клубами валил вверх. В дрожащем кругу бинокля Шпагин увидел вспышки минометов на окраине деревни; разрывы мин безостановочно взлетали по всему полю. «Что же делать? — напряженно думал он. — Роту нельзя бросать под огонь: полягут все, прежде чем до Вязников добегут! И обойти нельзя...»

Тут он почувствовал, что на его ноги свалилось что-то тяжелое. Он оглянулся — это был ротный телефонист Валя Ивлев, взявшийся неведомо откуда. Ничего не говоря и шумно дыша, Ивлев стал жадно глотать грязный снег; по его разгоряченному мальчишескому лицу из-под шлема ползли капли пота.

— Фу ты, наконец-то нашел вас, — с удовлетворением смотрит он на Шпагина, сбрасывая со спины катушку с проводом.

— Ты как сюда попал?

— Комбат послал! Где хочешь, говорит, найди своего командира роты и соедини со мной! Пока тащили линию, раз десять ее рвало, совсем измучились. В Изварино на линии Гаранин остался — там чаще всего рвет...

— Очень хорошо, Ваня, ты в самое время явился. Вызывай скорей комбата!

Ваня покрутил ручку индуктора и закричал в трубку уже другим, профессиональным голосов телефониста:

— Кама», «Кама», «Кама»... «Кама? Я «Днепр»! Да... Гриша, это ты? Я у десятого — прошу шестьдесят первого, — обеими руками, как хрупкую драгоценную вещь, он протянул трубку Шпагину: — Скорее говорите, товарищ старший лейтенант, а то опять линию порвет!

— Шпагин? — послышался в трубке сердитый голос Арефьева. — Почему донесений нет? Ты где находишься?

Шпагин доложил о действиях роты и попросил, чтобы Арефьев вызвал огонь на минометную батарею, которая не дает роте продвигаться. В ответ он услышал длинную фразу, густо пересыпанную замысловатыми ругательствами, из которой понял только то, что Арефьев страшно недоволен задержкой и что у него в кармане нет артиллерии; он попробует связаться с командиром артдивизиона. Шпагин с нарастающим нетерпением слушал Арефьева. Он допускал, что Арефьев ничего не может сделать, но почему он всегда разговаривает с людьми таким оскорбительным, унижающим человека тоном?

— А вообще самим надо соображать и обходиться без нянек! — сердито закричал Арефьев. — И нечего труса праздновать: боя без огня не бывает...

В Шпагине закипело такое озлобление против Арефьева, что он готов был вот сейчас же встать и один пойти прямо на вражескую батарею. Тогда увидим, кто трусит! Но он сдержал себя и только резко перебил Арефьева:

— Рота не может ждать под огнем! Разрешите двигаться вперед?

Ответа не последовало. Шпагин закричал громче, в трубке было по-прежнему тихо, необыкновенно тихо, не слышно стало даже обычного потрескивания. Шпагин кричал в трубку, продувал ее, тряс — ответа не было.

Ивлев взял трубку, послушал, потом испуганно посмотрел на Шпагина и безнадежно махнул рукой:

— Порыв... И Гаранин не отвечает — ясно, порыв...

Шпагин беспомощно огляделся вокруг, посмотрел вверх, будто оттуда мог ожидать подмогу; в небе, усеянном белыми плотными облачками разрывов зенитных снарядов, с ревом и свистом носились самолеты. «Ничего больше не остается... ничего... опять его посылать приходится...»

—- Придется идти, Петя... — сказал он, тронув Подовинникова за плечо.

Подовинников, не ожидая приказания, уже поднялся и затягивал ремень на телогрейке. Он молча кивнул Шпагину, одним прыжком выскочил из воронки, побежал вперед, держа перед собою автомат и слегка сутуля широкую спину. Поравнявшись с воронками, в которых лежали солдаты, он пронзительно засвистел в свисток, взмахнул рукой, поднимая солдат, и, не останавливаясь, двинулся дальше ровным, уверенным шагом, солдаты поодиночке следовали за ним.

— Корушкин! Бегом в первый взвод — чего они там ждут? Пусть немедленно атакуют! — вне себя закричал Шпагин и повернулся к Ивлеву: — Подавай ленту! — и стал длинными очередями бить из пулемета по минометной батарее.

Подовинников — Шпагин видел впереди всех его большую, высокую фигуру в широком маскхалате — и еще двое солдат вырвались далеко вперед, когда слева от них, метрах в двадцати, разорвалась мина.

Да падай же, падай, не видишь, что ли, — нетерпеливо шептал про себя Шпагин. Подовинников даже не оглянулся на разрыв, взмахнул рукой и побежал еще быстрее, сильно согнув свою большую фигуру. Вслед за первой миной вокруг бегущих пачками стали ложиться новые разрывы. Подовинников повел взвод направо — разрывы переместились за взводом.

— Ах ты, — вырвалось у Шпагина, — всей батареей по ним, сволочи, бьют!

Вначале целью Подовинникова были Вязники, но, когда он убедился, что немцы обстреливают его взвод прицельным огнем, и увидел, что многие солдаты стали отставать, он понял, что не дойдет до Вязников, пока не уничтожит эту проклятую минометную батарею. Тогда он решил с Липатовым и Аспановым, которые бежали рядом с ним, идти на батарею. «Так лучше будет, зачем же всей роте идти под огнем, нести ненужные потери...» И чем дальше он уходил вперед, тем яснее в нем созревало это решение: да, он должен подавить батарею и открыть путь роте. Приняв это решение, Подовинников повел солдат на немецкую минометную батарею, хотя ему и приходилось петлять, уклоняясь от разрывов.

Шпагин напряженно следил за Подовинниковым и бежавшими с ним солдатами. Немцы засыпали их минами, они метались из стороны в сторону, падали, подымались и снова бежали вперед. Когда около них разрывалась мина и они падали в снег, у Шпагина сжималось сердце. Ему казалось, что они убиты, но потом он с радостью видел, как они снова вскакивали, словно вырастали из-под земли, но совсем не в том месте, где он ожидал увидеть их. «Не дойдут, не дойдут... Ах, как бы сказать им — ведь надо левее забирать, там место пониже, но им не видно оттуда...» — И Шпагин в бессильной ярости крошил кулаком комья земли, рассыпанные вокруг воронки.

«Надо догнать Подовинникова, помочь ему!» — Шпагин вместе с Ивлевым схватил пулемет и выскочил из воронки.

— Вперед, вперед! — подымал он отставших солдат второго взвода.

А Подовинников, Липатов и Аспанов все бежали по снежному полю, шумно и тяжело дыша, с перекошенными от напряжения, пересохшими ртами, не отрывая глаз от минометов, которые они должны уничтожить, чтобы рота могла преодолеть это поле. После одного близкого разрыва мины Подовинников почувствовал вдруг острую, горячую боль в боку, будто сквозь его тело разом продернули ржавую раскаленную проволоку, и схватился было за рапу, но тут же отнял руку: нельзя, чтобы солдаты видели, что он ранен, они могут пасть духом, остановиться, а останавливаться нельзя. Он вытер окровавленную руку о телогрейку и побежал дальше.

Он все же заметил поросшую редким кустарником низинку, о которой думал Шпагин, вывел солдат в эту низинку, и по ней они подобрались к батарее метров на восемьдесят. Тут им пришлось залечь в воронке, так как немцы, не упускавшие их из виду, открыли по ним пулеметный огонь.

Подовинников уже совершенно отчетливо видел, как в кустах ивняка суетились вокруг минометов немцы, а один, с биноклем на шее, командовал огнем, резко взмахивая рукой при каждом залпе. Из воронки, казавшейся сейчас такой спасительной, Подовинников быстро измерил взглядом пространство, отделявшее его от немцев: «Хоть бы бугорок какой или кустик...»

Теперь, когда он остановился, он почувствовал, что боль и жжение в боку становятся все сильнее, и ощутил, как из раны по телу течет горячая кровь. «Только бы не ослабеть... — подумал он и заторопился. — Одним броском надо, иначе убьют...»

Подхваченный стремительной внутренней силой, Подовинников огромными прыжками бросился вперед. Рядом он слышал хриплое, горячее дыхание Липатова и Аспанова. Почтя ничего по видя, в каком-то яростном азарте, он швырнул гранату в серую кучу солдат, на бегу переложил вторую в правую руку и метнул ее в сноп ярко- желтого слепящего пламени — и отпрянул, остановленный ударом плотного воздуха. За разрывами своих гранат он услышал один за другим еще несколько разрывов.

— Бей их! — во весь голос закричал Подовинников.

Он был уже на батарее и непрерывной очередью автомата в упор расстреливал немцев. Когда автомат замолчал — кончился магазин, — Подовинников выхватил у немца, в страхе прижавшегося к стене окопа, винтовку с примкнутым штыком и набросился на солдат, окруживших его. Один, защищаясь от удара, протянул руки вперед, но Подовинников яростно, с громадной силой несколько раз по рукоятку вогнал штык в грудь немцу и повалил его на землю. Немец захрипел, жадно хватая воздух раскрытым ртом, и раскинул руки: из его ладоней текла яркая, алая кровь: он руками пытался удержать штык.

Мускулы, до боли сведенные усилием и твердые как камень, разжались, напряжение ослабло, и Подовинников осмотрелся.

Живых гитлеровцев на батарее не осталось. Аспанов стрелял из автомата по убегавшим, Липатов, сидя на дне окопа, возился у немецкого ручного пулемета.

— Ложись, стреляют, — дернул его за полушубок Липатов.

Подовинников прислушался: вжик-вжик-вжик — часто взвизгивали пули, впиваясь в мерзлую землю.

Стреляли немцы, бежавшие на выручку батарее из деревни. Их было больше десятка, и передние уже совсем приблизились.

— Ну, что ты там? — бросился Подовинников к Липатову.

— Сейчас, лента заела!.. — выругался Липатов.

Лицо его было перекошено от усилия, с каким он вытаскивал ленту. Налаженный пулемет рванулся и задергался у него в руках, он длинной очередью хлестнул по фашистам, те сразу залегли и уже ползком стали подбираться к батарее.

Победный, раскатистый стук пулемета совсем успокоил Подовинникова, он подавал ленту в пулемет и кричал весело и зло:

— Давай, давай, Володя! Круши их!.. Что, не нравится? А вот еще раз! Вот еще разок!

Подовинников оглянулся: по всему просторному снежному полю от леса к Вязникам редкой неровной цепью бежали наши солдаты. Теперь-то, конечно, немцы уж не смогут остановить наших, Вязники будут взяты, и в этом немалая его, Подовинникова, заслуга. Оттого, что второй взвод выполнил свою задачу, он почувствовал радость и гордость.

— Держись, ребята! Наши близко!

Немцы тоже видели приближавшихся солдат, среди них произошло замешательство: одни остановились, другие стали отползать назад, но несколько человек, подгоняемые офицером, широким полукольцом охватывали батарею, торопясь разделаться с тремя смельчаками. Слышны были их крики: «Рус, сдавайсь! Иван, плен!»

— Вот тебе плен! — проговорил сквозь зубы Подовинников, выпрямился в окопе и метнул гранату. Она упала в самую гущу немцев и в ту же секунду взорвалась. Послышались крики и стоны.

Подовинникову казалось, что прошло уже много времени с тех пор, как он, обернувшись, видел наших солдат, бегущих к батарее, и что они давно должны быть тут. И он снова поднялся в окопе — большой, широкоплечий, в изорванном маскхалате, с непокрытой русой головой и горящими глазами. Ему потребовалось не больше секунды, чтобы обозреть поле — наши были уже в сотне метров, он даже узнал бегущего впереди Шпагина — но эта секунда решила все. Немецкий офицер приподнялся и, сильно замахнувшись, бросил в него гранату. Граната взорвалась в двух шагах от окопа. Подовинников безотчетно взмахнул руками, чтобы прикрыть глаза, но тут же упал на спину, отброшенный страшным ударом в грудь.

«Что это? — успел он подумать. — Наверно, я ранен...» но боли он не чувствовал, напротив, ему стало удивительно легко, скованность в теле исчезла, он вздохнул глубоко и свободно, словно грудь его распахнулась настежь. Открыв залепленные землей глаза, он увидел склонившееся над ним на фоне синего в кружащихся огненных звездах неба растерянное лицо Аспанова и понял, что Аспанов растерян потому, что с ним, Подовинниковым, случилось что-то очень плохое.

Поняв это, он не испугался, а стал торопливо припоминать, что ему надо сейчас сделать: он вспомнил о неотосланном письме к жене, лежавшем в планшете, о рекомендации, которую вчера обещал написать Ромадину, вспомнил, кок страстно мечтал увидеть после войны своих детей, — и ему стало нестерпимо жаль, что он не сможет уже все это сделать...

Сабир, партбилет... в телогрейке, — еле слышно прошептал Подовинников. Он хотел еще сказать Аспанову и Липатову, чтобы они продержались еще немного, ведь наши уже совсем близко, но потерял сознание и умер.

Он был убит большим рваным осколком, попавшим ему в грудь. Той же гранатой был тяжело ранен в ногу Липатов.

Когда Шпагин подбежал к батарее, он увидел лежавшего на дне окопа Подовинникова и склонившегося над ним Аспанова. Липатов сидел за пулеметом, привалившись к стене окопа, лицо его было бескровно, губы сжаты.

— Петя! — крикнул Шпагин. — Что ты?

Он опустился на колени и расстегнул телогрейку на груди Подовинникова — рубашка была красной от крови. Шпагин приподнял тяжелую поникшую голову Подовинникова и стал осторожно вытирать платком капли крови, проступившие на лице убитого, посеченном множеством мелких осколков, но тут же подумал: «Зачем я это делаю? Ведь он же убит, мертв. Петя, родной, может, я не должен был тебя посылать...» — эта мысль жгла ему голову, ее надо было обдумать до конца, надо все обдумать, но времени нет — нужно спешить в Вязники. И Шпагин поднялся— медленно, тяжело, опираясь рукой о край окопа.

Солдаты второго взвода остановились около Подовинникова и молча глядели на своего мертвого командира. Шпагин подозвал к себе Ромадина, тот стоял без шапки, лицо его было растерянно, в остановившихся глазах блестели слезы.

— Вчера мы говорили с тобой об ответственности коммуниста, Ромадин. Придется тебе принять второй взвод. Справишься?

Ромадин слышал слова Шпагина, но они лишь постепенно доходили до его сознания — так был он подавлен смертью Подовинникова.

— Как товарищ Подовинников, не сумею, прямо скажу... А ваши приказания буду выполнять честно, сколько сил моих есть!

Прибежала Маша с двумя санитарами. Шпагин по ее глазам понял, что она уже все знает о Подовинникове. На листке из полевой книжки Шпагин набросал короткое донесение в батальон; упомянул, что группа Подовинникова захватила батарею тяжелых минометов и десять ящиков с боеприпасами. Передав донесение санитарам, Шпагин сильным ударом вогнал новый магазин в автомат и тяжелым, широким шагом, ссутулив спину и неподвижными суженными глазами глядя перед собой, пошел впереди роты.

Маша стала перевязывать Липатова. Он с выражением беспомощности и недоумения на красивом лице следил за ее руками. Ранение ошеломило его — он был молод, самоуверен, солдаты любили его за ухарскую смелость, в бою он был удачлив, и ему никогда не приходила в голову мысль, что он может быть ранен. Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, лицо его сморщилось в плаксивой гримасе:

— Некстати... зацепило меня... и в такой день!

Постнов, пожилой санитар с добрым плоским лицом, разрезал ватные шаровары, рана сильно кровоточила. Маша перетянула ногу повыше рапы, кровь утихла; потом она наложила повязку и прибинтовала ногу к двум дощечкам, оторванным от снарядного ящика. Маша наматывала на рану один слой бинта за другим, но кровь опять пропитывала бинт, стремительно расползаясь бурым пятном.

Маша поднесла ко рту закоченевшие руки, чтобы согреть их дыханием.

— У кого еще пакеты есть?

У меня в кармане возьмите, — сказал Липатов. — С сорок первого года ношу... уже хотел выбросить, а вот теперь пригодился...

Постнов достал аккуратно завернутый в истертую газету большой белоснежный платок, вышитый по углам мелкими голубыми незабудками.

— Поверх наложи, Маша. В подарке получил платок, чистый он...

Немцы стали обстреливать Вязники шрапнелью. Снаряды с треском лопались в воздухе красивыми белыми шарами, которые быстро таяли, и сверху с воем и пронзительным визгом сыпалась чугунная шрапнель.

— Идя, иди, Маша, — говорил Липатов, морщась от боли, — а то и тебя ранит из-за меня...

Маше хотелось лечь на землю, зажмуриться и закрыть уши, чтобы не слышать пронзительного, сводящего зубы оскоминой визга шрапнели, но она сдерживала себя и строго выговаривала Липатову:

— Молчи, Володя, не говори глупостей!

Она видела, что Липатову очень плохо, ей было жаль его, но она знала: солдаты не любят, когда их жалеют, замечают их страдания и слабости.

— Постнов, обязательно скажи старшине, — беспокоился Липатов, — обещался я ему новые валенки достать, а видишь ты, как получилось! А баян пускай в роте остается... Может, вернусь еще... А не вернусь, так память будет!

Второй санитар, Кузовлев, худой, молчаливый человек с узким строгим лицом, неодобрительно заметил:

— Нашел об чем говорить! Все резвишься!

Солдаты подняли Липатова на плащ-палатке, прикрепленной к двум жердям, и медленно пошли, осторожно обходя воронки и стараясь не потревожить раненого. Маша смотрела им вслед, сощурив глаза от ветра, сыпавшего в лицо снежной пылью. Немцы, наверное, заметили санитаров, бесстрашно идущих по полю сражения, и стали засыпать их шрапнелью. Но те продолжали идти неторопливо и мерно, и в этом шествии было потрясающее величие духа — люди, не думая о себе, о своей жизни, спасали товарища. И случилось так, что ни один осколок не задел их и они невредимыми дошли до опушки леса.

Маша следила за солдатами, пока они не скрылись из виду, и тогда, непонятно почему, заплакала: то ли радуясь, что санитары благополучно донесли Липатова, то ли от жалости к Подовинникову, то ли от всего, что она сегодня впервые увидела и что потрясло ее. Солнце синей радугой вспыхнуло на мокрых ресницах и ослепило. Оглянувшись, чтобы убедиться, что никто не видел, как она плачет, Маша вытерла слезы куском марли, закинула санитарную сумку за спину и побежала вперед, в Вязники, окутанные дымом пожара.

К вечеру бой стал стихать. Настал тот короткий момент затишья, когда наступающие войска не могут продолжать продвижение, так как их силы растянуты, рассредоточены на большом пространстве, а отступающие разбиты, разобщены и деморализованы и, не думая уже о возвращении оставленных рубежей, только пытаются удержаться на месте.

Вторая стрелковая рота заняла оборону по западной окраине Вязников. Шпагин с телефонистами пошел отыскивать в деревне место для своего командного пункта.

Деревня, в которой еще утром насчитывалось сорок семь дворов, лежала в развалинах: фашисты подожгли ее перед отступлением. Широкая деревенская улица с обеих сторон усаженная березами, от которых осталось несколько расщепленных, изуродованных стволов с безжизненно повисшими перебитыми ветвями, была изрыта воронками, загромождена кучами обугленных бревен и досок, грудами почерневшего битого кирпича, измятыми листами железа, покрытого синей окалиной. Снег был перепахан танками, засыпан комьями земли и черным пеплом, под ногами то и дело звенели и перекатывались стреляные гильзы.

Тут и там валялись трупы немцев. Они лежали в самых неожиданных позах, в каких их настигла смерть: один стоял на коленях, уткнувшись головою в землю, будто молился; другой, падая, зацепился мундиром за забор и, мертвый, стоя повис на нем.

От развалин поднимался горький дым и стлался над землей длинными серыми полосами. Среди дымящихся руин одиноко, как маяки, высились тут и там высокие тонкие печные трубы. Каким непостижимым чудом уцелели в бушевавшем здесь аду эти немые символы домашнего очага? Вернутся на родное пепелище те, кто некогда жил здесь, и не найдут ничего, кроме этих одиноко торчащих труб.

Так вот она, деревня Вязники, за которую сегодня с таким ожесточением бились сотни людей. И эта изуродованная, изрытая снарядами земля кажется такой близкой, родной! Смотришь на эту землю — как будто ничего в ней нет! — а бесконечно дорога она тебе: отвоеванная тобой, политая кровью твоих товарищей. Было тяжело, смутно на душе у Шпагина и от вида разрушенной деревни, и от того, что не было в живых Подовинникова и многих бойцов: смерть каждого человека, которого ты знал и любил, это клинок, глубоко, до крови ранящий тебя. А надо идти вперед, идти через развалины и пожары, видя гибель друзей, — другого пути к победе нет!

Ваня Ивлев с аппаратом на ремне торопливо семенил рядом со Шпагиным, еле поспевая за его тяжелым, широким шагом, и снизу вверх поглядывал украдкой на ого нахмуренное, сосредоточенное лицо. Ему хотелось утешить своего командира, и он сказал, подняв смышленое мальчишеское лицо с коротким острым носиком:

— В нашем районе немцы тоже много разрушили...

Голос у Ивлева высокий и звонкий, и говорит он с задорными мальчишескими интонациями.

Шпагин благодарно посмотрел в светлые глава Ивлева, его тронуло, что тот отгадал его мысли.

Вскоре их нагнал шедший сзади с тяжелой катушкой провода за спиной второй телефонист — Гаранин, небольшой, коренастый, с полным флегматичным лицом.

— Товарищ старший лейтенант, поглядите, — Гаранин показал рукой направо, — изба!

Посреди деревни стояла единственная уцелевшая изба — сгорели только примыкавшие к ней сарай и двор. Дверь была распахнута настежь и шаталась под ветром, пронзительно скрипя застывшими на морозе петлями. Остановившись на пороге, Шпагин увидел опрокинутый посреди избы закопченный чугунок, из которого по полу растеклась лужа черно-зеленого варева, на полу сидел маленький серый котенок и лизал мокрый пол жестким, шершавым языком. Увидев вошедших, котенок прыгнул на печь и стал глядеть оттуда круглыми, горящими в темноте глазами.

Печь была еще теплая. На некрашеном столе стояла глиняная миска с тем же темным варевом, в нем плавала деревянная ложка; тут же лежала желтая репа с надкушенным боком. Посреди избы тихо качалась пустая зыбка, подвешенная к потолку. Постель в зыбке еще хранила форму тела лежавшего в ней ребенка. Еще несколько часов назад здесь жили люди и затем поспешно покинули избу, не успев взять с собой даже самое необходимое.

— Ишь ты, — Гаранин бережно потрогал вмятую подушку, — и младенцев угнали в такую стужу... Никому пощады не дают... проклятые!

Детская зыбка и вся обстановка избы вдруг живо напомнили Шпагину позднюю осень сорок первого года, отступление, и ту женщину, которую он встретил в покидаемой деревне. Может быть, и она не дождалась освобождения?

На лавке у порога стояла деревянная бадейка, до краев полная водой, поверхность воды уже успела затянуться тонкими прозрачными льдинками, острыми лучиками разбегающимися во все стороны. Увидев воду, Шпагин только теперь почувствовал острую жажду. Он припал к бадейке и, не отрываясь, стал жадно, большими глотками пить чистую, холодную, изумительно вкусную воду, кусая зубами хрусткие льдинки. Напившись, Шпагин устало опустился на скамейку, снял шапку и ладонью пригладил мокрые, свалявшиеся волосы. Ветер влетал через выбитое окно, шуршал желтыми оборванными газетами, которыми были оклеены стены, заносил в избу легкие, пушистые снежинки, кружил их по полу.

Ивлев снял с печи котенка и осторожно гладил его огрубевшей, красной от мороза рукой; котенок громко мурлыкал, закрыв глаза, терся головою, круто выгибал спину, поднимал хвост торчком.

— Ишь, обрадовался... пострел...

— Понимает — свои пришли...

— Тощий-то какой — ребрышки, как гребенка торчат… На-ка, поешь колбаски солдатской!

Солдаты с волнением ощущали прикосновение теплой мягкой шерсти, слушали еле приметное под рукой биение сердца этого маленького живого комочка и счастливо, совсем по-детски, улыбались.

Ивлев и Гаранин установили аппарат, тут же раздался звонок.

— Комбат... — тихо сказал Ивлев и вопросительно поглядел на Шпагина. Тот нахмурился и неохотно взял трубку.

Получил твое донесение насчет Подовинникова. Очень жаль парня... — начал Арефьев и замолчал. Шпагин тоже молчит, ждет: «И это все?» Он слышит, как в трубке потрескивают разряды, слышит характерное покашливание Арефьева, но упорно молчит.

— ...А я так и не смог переключить на вас артиллеристов — они в это время позиции меняли, — снова слышит Шпагин голос Арефьева.

«Именно потому и погиб Подовинников!»— хочется закричать Шпагину, но он молчит.

Ты слушаешь?

— Внимательно слушаю, товарищ капитан!

— Надо подумать, кого на взвод поставить?

— Я назначил старшего сержанта Ромадина.

А, помню, помню — согласен! Ну ладно —поскорее схемку позиции присылай!..

Шпагин постоял с минуту, глядя в пол, затем надел шапку и на ходу кинул:

— Я пойду но похороны. Будут вызывать — позовите. Да загасите в сенях солому — дымится еще!..

Когда Шпагин подошел к группе солдат на окраине Вязников, солнце уже зашло и только на западе озаряло снизу густым красным светом темно-лиловые облака, причудливо, высокими горами, нагроможденные над дальним лесом.

Было время перехода от дня к сумеркам, когда еще светло, как днем, и так же четко видны на фоне ясного серовато-белесого неба мельчайшие веточки на деревьях, по резкие дневные тени уже исчезли, все краски поблекли, потускнели, стали глуше, и от этого все кажется более мягким, расплывчатым, чем днем, и притихшую землю охватывает умиротворение и покой.

Могилу вырыли на пригорке, с которого ветры сдули весь снег, под большой березой, недалеко от места, где был убит Подовинников. Глубоко промерзшая желтая глина была твердой как камень, рыть пришлось ломами, да и лому она поддавалась с трудом, откалываясь маленькими кусочками.

Шестеро убитых лежали на снегу, на плащ-палатке; мела легкая поземка, снег уже запорошил их одежду. Как переменились лица убитых! Не было знакомых Шпагину людей: доброго, угрюмого, хитрого, ленивого, робкого—у всех было одинаково далекое и отчужденное, недоступное Шпагину выражение.

Подовинников — он лежал крайним — длинноногий, длиннорукий, рядом с солдатами казался еще больше, чем при жизни. Сильные руки с согнутыми черными пальцами вылезали до запястий из рукавов новой защитной телогрейки — казалось, Подовинников грозил кому-то сжатыми кулаками. Лицо, обожженное пламенем взрыва и потемневшее от дыма, было густо усеяно мелкими ранками, бронзовые волосы обгорели и завернулись колечками от огня. Выражение лица было спокойным и твердым, только в уголках раскрытых губ сквозило скорбное выражение горечи и обиды. Человек, которого Шпагин недавно видел с волшебным блеском жизни в глазах, думающим, мечтающим, был мертв.

Сейчас, после гибели, Подовинникова, яснее стало, каким замечательным человеком он был, глубже осозналась его доброта, честность и та особенная нравственная чистота и душевное благородство, которые делали его лицо таким открытым, прямым, красивым. Он ничем не старался выделиться среди других офицеров, был скромен, даже застенчив, не любил говорить о себе. Его готовность всегда выполнить любое задание некоторые принимали за недостаток характера. На самом же деле в этом сказывалось глубокое сознание Подовинниковым своей ответственности за общее дело, нежелание примешивать к нему что-либо личное, мелочное.

Только теперь Шпагин почувствовал, как дорог ему был Подовинников, как он любил его. Но Шпагин никогда не говорил ему об этом. Вот так и расстаешься навсегда с людьми, не успев сказать им того, что надо было сказать.

Отлучиться с передовой могли немногие: тут были Скиба, Пылаев, Ромадин и несколько солдат, рывших могилу. Пылаев стоял один, в стороне, на лице его застыло выражение недоумения и растерянности. На душе у него было тоскливо, одиноко. Перед подвигом и гибелью Подовинникова его гордость за сегодняшнее поведение в бою казалась сейчас наивной, неуместной, мальчишеской. Он подошел к Шпагину и тихо сказал:

— Ах, как жаль его, как жаль...

Шпагин медленно перевел глаза на скорбное лицо Пылаева, губы его дрогнули, но он ничего не ответил.

Когда могила была готова, Скиба снял шапку и затуманенными глазами медленно оглядел товарищей по роте, стоявших тесным кругом, словно ища в них поддержку и сочувствие. Все обнажили головы.

— Товарищи! — глухо произнес Скиба. — Сегодня... за свободу нашей Родины... отдали свои жизни... наши боевые соратники...

Скиба говорил негромко и медленно, очень медленно: обида за гибель хороших, дорогих ему людей душила его; она рождала горячие, трепетные, орошенные слезами слова, и многие из тех, что стояли вокруг него, заплакали, заплакали скупыми и трудными солдатскими слезами.

По команде Шнагииа солдаты вскинули автоматы и дали нестройный короткий залп. Выстрелы сухо и отрывисто прозвучали в морозном воздухе. Убитых уложила в могилу — она была неглубокой, не глубже метра. Когда стали засыпать ее, каждый бросил по горсти желтой глины, смешанной со снегом.

Ромадин, украдкой отирая слезы, прибил к стволу березы небольшую строганую дощечку, и Скиба стал писать на ней чернильным карандашом прямыми печатными буквами:

Поли смертью храбрых в боях за Родпву под дер. Вязники 25 ноября 1942 г. лейтенант П. Ф. ПОДОВИННИКОВ 1909 г. рождения.

Написав фамилии всех похороненных, Скиба подумал немного и дописал внизу покрупнее:

ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ!

В это время прибежал взволнованный и запыхавшийся Аспанов и повесил на дощечку венок из темной еловой хвои, перевитой красными лентами. Это было так хорошо и кстати, что растрогало всех.

Лиловые сумерки все плотнее окутывали окружающее, снег пошел сильнее, в воздухе густо закружились крупные хлопья, засыпая белым пухом догорающие развалины деревни, поле сражения, маленький холмик желтой глины и одинокую березу, распростершую над могилой свои израненные ветви.

 

ГЛАВА VIII. ВЯЗНИКИ

Когда Шпагин возвратился в избу, там уже было полно людей — своих и чужих. Все они шумели, кричали, двигались, и от этого в избе стоял ровный хаотический гул. В серых пластах табачного дыма, медленно плавающих в спертом воздухе, мутным пятном светила дымящая коптилка.

Шпагин огляделся. У окна Ваня Ивлев кричал что-то в телефонную трубку. Болдырев громко разговаривал с солдатами, получавшими продукты. Напротив пылающей печи Балуев колол дрова, громко гахая при каждом взмахе топора. Двое связных с красными довольными лицами грелись у теплой стены, похлопывая ее негнущимися руками. Около стола, поближе к коптилке, сидел на полу ротный писарь Лушин, привалив к стене длинное, нескладное тело и подтянув к подбородку худые ноги в больших подшитых валенках. Не обращая внимания на шум, стоящий в избе, он старательно писал что-то на раскрытой синей папке с тесемками, лежавшей у него на коленях; перо он макал в плоский пузырек с чернилами, стоявший рядом на полу. На остром носу Лушина поблескивали очки с круглыми, сильно увеличивающими стеклами в металлической оправе. Остальные люди были незнакомы Шпагину, они сидели и лежали по всей избе на кучах соломы, раскиданных по полу. Одни спали, другие ели, третьи вели разговор. За столом ужинали два офицера в черных танкистских куртках и о чем-то громко спорили.

В углу белобрысый губастый радист, сильно шепелявя, кричал в микрофон:

— «Дон», я «Дешна»! Как шлышно? Прием!

Серый котенок, уже освоившись с новой обстановкой, расхаживал по избе, торчком подняв свой тонкий острый хвостик, и терся головой о ноги солдат.

«Не то ярмарка, не то цыганский табор», — подумал Шпагин.

Увидев Шпагина, танкисты закричали:

— А, комроты! Ты уж извини, что мы расположились у тебя явочным порядком, — во всей деревне сарая целого не осталось! А здесь даже печка цела! Присаживайся к нам, погрейся с холода!

Шпагин угрюмо отказался: у него из головы не шел Подовинников, и эти двое молодых шумных танкистов вызывали в нем сейчас неприязненное чувство.

Он сдвинул в сторону консервные банки и кружки танкистов, попросил Лушина подготовить строевую записку а стал составлять донесение в батальон.

Лушин — из Московского ополчения, бывший преподаватель математики отличался чрезвычайной добросовестностью и старательностью, доходившими до педантизма. Из-за этого у него были постоянные стычки с Болдыревым, который на отчетность смотрел, как на ненужную и стесняющую формальность.

После боя Лушин обошел все взводы и положил перед Шпагиным тетрадный листок, ровно исписанный тонким, угловатым почерком. Наклонившись к Шпагину, он сказал тихо и доверительно, словно сообщая ему важную тайну:

— Каких свавных ребят потеряли сегодня!

Он нетвердо произносил «л», и у него получилось вместо «славных» — «свавных».

Глядя в листок, Шпагин вздохнул:

— Надо семьям написать. Вы сможете дать мне домашние адреса погибших?

— Безусловно! — Лушин посмотрел на Шпагина сквозь толстые стекла очков огромными печальными главами.

Когда Шпагин стал припоминать сегодняшнее сражение, оказалось, что за один день произошло так много важных событий, что они не укладывались в форму официального донесения.

Подовинников — кровью своей, своей жизнью открыл путь роте, всему батальону. Как написать, чтобы все поняли, каким замечательным человеком он был; отдавать себя людям было для него таким же естественным, как жить и дышать. А как выразить свою боль? И разве достаточно было, к примеру, написать, что рядовой второго взвода Матвеичев И. В. убил немецкого капитана и нескольких солдат? Сегодня в жизни Матвеичева совершилось неизмеримо более важное — он поборол в себе страх и стал настоящим советским воином. А героизм Липатова, Аспанова, Квашнина, Чуприны, Береснёва — разве всех перечислишь?..

Шум в избе внезапно стих. Шпагин обернулся и увидел на пороге Арефьева и командира полка Густомесова.

— Ага, вот он где окопался! — с порога закричал Густомесов, отряхивая снег с валенок и шапки.

У Густомесова была короткая, видимо недавно отпущенная, светлая, слегка вьющаяся борода. Лицо его с небольшими узкими глазами, из которых один был чуть прищурен, имело внимательное, изучающее и в то же время слегка насмешливое выражение, словно Густомесов, подмигивая левым глазом, думал про себя: «А ну-ка, послушаем, что ты скажешь!»

Густомесов остановился перед Шпагипым и, склонив голову набок, протянул ему руку с короткими сильными пальцами:

— Ну, здравствуй, здравствуй, Шпагин! Рота сегодня хорошо действовала, смело! Молодец, молодец!

Говорил он отрывисто, разделяя слова и фразы четкими паузами, но самые слова произносил быстро и коротко, словно выстреливая их. Он шагнул к столу, уселся на табуретку, закинув ногу на ногу, положил планшет на стол и обвел глазами избу, быстро крутя головой — он ни секунды не оставался в покое, — затем наклонился к Шпагину и сказал:

— По донесениям не разберешь, где кто находится, да и не совсем верю я донесениям — у кого рука поднимется написать, что плохо воевал, — так я сам проверяю расположение подразделений!

Густомесов достал карту и хлопнул по ней ладонью.

— Ну, показывай, где рота стоит!

Пока Шпагин докладывал о расположении взводов, пулеметов, показывал, откуда немцы ведут огонь, Густомесов беспрестанно двигался на табуретке, то закидывая ногу на ногу, то опять опуская, и нетерпеливо повторял:

— Так, так, так...

Не дав Шпагину закончить, Густомесов отвел его руку от карты и вскричал:

— Хватит! Все ясно! И тут то же самое: до немецких позиций целый километр, а то и больше! Почему вы остановились здесь? Ведь завтра этот километр вам с боем надо будет брать, дорогие товарищи! А сегодня могли легко, без потерь, окопаться вот по этому скату — отличная позиция!

Шпагин посмотрел на карту: Густомесов был прав. Это было настолько очевидно, что у Шпагина уши загорелись оттого, что он сам не догадался продвинуться дальше. Арефьев молчал и с хмурым видом чертил карандашом на столе, видимо считая себя непричастным к этому делу и предоставив Шпагину объясняться самому.

Густомесов укоризненно посмотрел на них и покачал головой.

— Эх, вы — учишь вас, учишь, а толку чуть! Хватки нет у вас, знаете, этакой бульдожьей, чтобы вцепиться противнику в загривок губами, — он потряс крепко сжатым кулаком, — и не отпускать, пока он пощады не запросит! Беспокойства мало в вас, товарищи! День и ночь думать надо, как бы побольше вреда противнику сделать!

— Я вот учу их, спуску, не даю, а они обижаются! — кивнул Арефьев на Шпагина, намекая на сегодняшний спор об артиллерии. — Придираешься, говорят!

Шпагин понял, о чем говорит Арефьев, и горячо ответил ему:

— Учить — одно, а ругать — другое, товарищ капитан! Тут разница есть!

— Верно, ругаться не надо, но учить надо, а если учеба впрок не идет — надо наказывать! — строго сказал Густомесов. — Говорят: война все спишет! Неверно и преступно: каждая наша ошибка — это кровь солдат, это жизнь солдат!

Арефьев давно ожидал удобного момента, чтобы снова напомнить Густомесову о пополнении, но до сих пор не решался об этом заговорить: он знал, с какой неохотой Густомесов отдает свои резервы. Теперь он решил, что такой момент настал. Он откашлялся и мрачно произнес:

— Много людей сегодня батальон потерял. Вы обещали подумать насчет пополнения, товарищ подполковник...

Густомесов подскочил.

— Откуда ты знаешь, что я не думал? Я уже подумал и решил не давать тебе пополнения. Не пришло еще время! Сколько у тебя выбыло? — спросил он Шпагина.

— Двадцать восемь, — ответил Шпагин, умолчав о трех раненых, оставшихся в строю.

— Рота еще может воевать! — решительно отрезал Густомесов.

Арефьев стал доказывать, что в других ротах тоже большие потери, что в такой решающий момент сражения держать силы в резерве не имеет смысла. Шпагин поддерживал Арефьева, он знал, почему тот так настаивает: если не получишь пополнения сегодня, то завтра, когда выдохнутся все подразделения, уже наверняка не на что будет рассчитывать. После долгих споров Густомесов наконец согласился дать Арефьеву один взвод из маршевого батальона и тут же позвонил начальнику штаба, чтобы тот выслал людей.

Наклонившись над картой, Густомесов стал что-то обдумывать, часто выстукивая костяшками пальцев какой-то энергичный мотив и нетерпеливо потирая лоб; подняв голову, он серьезно и хмуро сказал, глядя на Арефьева:

— А вообще-то дела наши не блестящи, дорогие товарищи! Немцы очень упорно сопротивляются, соседи отстали, завязли на первой линии. Твой батальон находится на самом острие нашего клина — видишь? А ты думаешь, я даю тебе взвод за твои хорошие глаза? Учти!

Вскоре прибыли командиры батальонов. Густомесов сразу же потребовал, чтобы они доложили свои соображения о завтрашнем бое.

— Мелко берете, товарищи командиры! — сказал он, внимательно выслушав обоих. — Силы свои недооцениваете! Садитесь, вместе подумаем, как дальше воевать будем! Товарищи танкисты, вы тоже сюда пристраивайтесь, действовать вместе придется!

Густомесов поднялся, крепко охватил руками стол, словно собираясь поднять его:

— Нельзя дать немцам закрепиться! Мы нанесем им удар ночью, до рассвета, — и не в лоб, а во фланг!

Говорили долго, сгрудившись над картой вокруг гильзы-коптилки, вздрагивавшей при каждом разрыве снаряда, и нещадно дымя табаком. Густомесов одну за другой скручивал из газетной бумаги толстые, в палец, и длиной в карандаш махорочные цигарки; других он не признавал, в дивизии все его и примечали по этим цигаркам: «А, Густомесов — это который цигарки в оглоблю крутит?»

Удар, который намечал нанести противнику Густомесов, был задуман дерзко, но, слушая подполковника, все верили, что его замысел осуществим. Уверенные и точные суждения командира, его смелые и обоснованные решения, его подвижные руки, зоркий и внимательный взгляд, которым он то и дело окидывал офицеров, создавали вокруг него атмосферу энергичной деятельности, заражавшей всех решимостью и желанием действовать так же смело, как он.

Откуда-то сверху, из недосягаемых высот, где царила непроницаемая тьма, опускался и густо падал на землю, медленно кружась, крупный пушистый снег, начавший идти еще вечером. Он уже одел белым легким покрывалом изуродованную снарядами землю, скрыв следы сегодняшнего сражения.

Маша Сеславина и Скиба возвращались с полкового медпункта, куда они ходили навещать раненых своей роты.

Они шли через разрушенную деревню, обходя еле различимые в плотной тьме, занесенные снегом воронки и изредка ускоряя шаг, когда слышали приближение воющего звука тяжелых снарядов, равномерно, через каждые две-три минуты, падавших в деревне. При каждом разрыве земля тяжело содрогалась, а там, где разрывался снаряд, видна была молниеносная вспышка огня. Все вокруг было похоже на руины какого-то белокаменного фантастического города. Несмотря на то что шел снег, деревня продолжала гореть: в воздухе носился едкий запах гари, и то тут, то там в темноте вспыхивали языки пламени, освещая тусклым красноватым светом поднимающийся от развалин дым.

Все слышно было мягко, приглушенно: близкие пулеметные очереди, и голоса солдат в деревне, и шум невидимых автомобилей на шоссе.

Выражение лица у Маши было утомленным и каким-то отчужденным, направленным в себя, в свои мысли, словно она беспрерывно думала о чем-то очень важном, на что надо было сейчас же найти ответ, а ответа не было — и это мучило ее, и брови ее то и дело нервно вздрагивали, переламываясь над глазами острыми треугольниками. Ее непреодолимо клонило ко сну: спать — было сейчас ее единственным желанием; ей хотелось лечь, упасть где угодно, хоть вот здесь, под разрывами снарядов, — и спать, спать... При мысли, что она может уснуть, на ее лице появлялась блаженная улыбка. Мама, наверное, уже давно спит, если не занялась штопкой: она с утра до поздней ночи была постоянно чем-нибудь занята — семья была большая, всех надо было накормить, обстирать, обшить — и только в постели руки ее, натруженные за день, с неразгибающимися пальцами вытягивались поверх одеяла. Милая, добрая мама! Она и не знает, что ее дочь сейчас идет так далеко от нее, ночью, под разрывами вражеских снарядов. Маша представила, какое громадное расстояние отделяет ее от матери, и ей стало страшно, она почувствовала себя такой одинокой среди этой безграничной темноты!

Когда Скиба заговорил с нею, она обрадовалась. Скиба спросил, не страшно ли ей было сегодня в бою. Она помолчала в нерешительности, а потом сказала прямо и доверчиво:

— Знаете, Иван Трофимович, я только вам признаюсь — очень страшно, особенно когда снаряд летит и воет над самой головой... Я тогда падаю на землю и зажмуриваю глаза... если никого нет поблизости. Я вижу, что не гожусь в санинструкторы — трусиха я...

Скиба взял ее под руку:

— Маша, моя дорогая девочка! Ты прекрасно держалась! Тебе было страшно! Да спроси — кто не ощущал страха под огнем! Истинный героизм в том и заключается, чтобы преодолеть этот страх и выполнить свой долг.

Маша не видела в темноте его лица, но по голосу чувствовала, что он улыбается своей мягкой и задумчивой, даже иногда немного грустной, но всегда такой доброй и умной улыбкой.

— Иван Трофимович, я видела сегодня наших солдат. Какие они терпеливые — как железные! Когда я перевязываю раны, я стараюсь делать это как можно осторожнее, чтобы не причинить солдатам боли. Мне самой больно, а они молчат!..

— Да, Маша, если солдат застонет, значит, ему действительно невыносимо больно.

— Надо быть очень сильным... нет, не физически, а, как это объяснить... надо очень сильно верить во что-то, чтобы так терпеть, правда?

— Если веришь в правоту дела, за которое сражаешься, — тогда ничего не страшно, — глухо проговорил Скиба.

Маша посмотрела на темное, словно высеченное из красноватого гранита лицо Скибы, освещенное в этот момент пламенем пожара, — сощурив глаза, он глядел вперед — и не поняла: то ли он ответил на ее вопрос, то ли просто сказал, что думал.

Маша почувствовала прилив доверия к замполиту и, пока они шли, рассказывала, крепко держа его за руку, что она пережила сегодня и что так волновало ее; даже рассказала, как жила до войны, о своей матери, о семье.

Скиба молча слушал ее, изредка вставляя замечания, ободряя ее, но ив этих немногих слов она видела, что он понимает ее, искренне сочувствует ей, и она успокоилась, почувствовала себя увереннее, и теплое чувство благодарности к этому сильному, суровому и молчаливому человеку охватило ее.

К фронту двигались войска. Прошла конница на мохнатых от инея лошадях; шли солдаты, согнувшись под тяжестью противотанковых ружей, частей разобранных минометов, волоча за собою на фанерных лодках станковые пулеметы; из темноты доносились говор, сдержанные крики. Сражение не закончилось, оно только прервалось, и под покровом темноты наши войска готовились завтра снова начать бой.

Какой-то молодой офицер спросил Скибу, как ему с маршевым взводом найти капитана Арефьева. Скиба ответил, и офицер, горячо поблагодарив, обрадованно сказал:

— А то, знаете, я боялся, что до утра не успею передать людей и не смогу участвовать в бою! Так обидно было бы! Значит, будем в одном батальоне? Очень рад познакомиться!

Младший лейтенант был так доволен и любезен еще и потому, что видел рядом со Скибой Машу; ее лицо с большими глазами, таинственно белевшее в темноте, казалось ему прекрасным, и в его голове уже рождалась романтическая история.

Пройдя несколько шагов, Маша и Скиба услышали впереди стоны и крики: кричал раненый, которого на шинели несли двое солдат. Ухватившись руками за края шинели, он судорожно стискивал их и беспрестанно кричал:

— Ой, больно, братцы, больно... не трясите... о-о-о!

Несшие его солдаты шли молча, не отвечая ему, наверное убедившись, что бесполезно уговаривать его не кричать. Солдат, который шел сзади, остановился.

— Ну, что ты там? — недовольно, высоким шепелявым голосом спросил его другой, не оборачиваясь (у него, очевидно, не хватало передних зубов): раненый был тяжелый, солдат устал и хотел поскорее снести его, чтобы не слышать истошного крика.

Задний, невысокий, коренастый солдат испуганно проговорил:

— Погоди, кажись, помер...

Раненого опустили на снег.

— Да, скончался...

В это время к солдатам подошли Скиба и Маша. Высокий худой солдат, который шепелявил, спросил их:

— Нешли его в гошпиталь, а он в дороге и помер — куда его теперь? — и развел руками.

— Чего болтаешь попусту, надо отнести в санбат, — сурово проговорил второй солдат, — не бросать же его посеред деревни...

Скиба сказал, что тут неподалеку полковой медпункт, он может проводить их туда.

Солдаты подняли умершего — теперь тело его казалось еще тяжелее — и понесли. Скиба и Маша пошли рядом.

— Где его ранило? — спросил Скиба.

— Да тут недалеко в избе наша рация стоит. Ну, и взлетела пуля в избу, — ответил невысокий солдат. — Главное, спал он в это время — испугался очень.

— Пуля-то весь живот ему разворотила, — добавил второй, — живучий он, даже удивительно, как он долго жил... Хороший был солдат, а, видишь ты, какая история...

От указателя — доски с крестом, прибитой к дереву, — повернули к медпункту. Вокруг освещенных изнутри палаток на снегу, укрываясь от ветра, молча сидели легко раненные, ожидавшие перевязки или отправки в тыл; огоньки самокруток временами разгорались в темноте и потом снова гасли, как огни больших светляков. К крайней палатке подъехали сани, на них лежало двое раненых. Ездовой, постукивая кнутом по задубевшему на морозе полушубку, наклонился и вошел в палатку, но тут же вернулся назад. За ним вышел врач в белом халате с засученными рукавами, в его руках сверкнули стекла очков, резко запахло эфиром.

Не могу, понимаешь, не могу я принять их! Это все равно что бросить их в снег! Вези их в свой медсанбат! — нервно закричал врач на ездового.

— Мне комроты приказал счас же назад вертаться, там ще есть раненые... Та й где цей медсанбат ночью шукать... — проворчал ездовой, дернул вожжи и сильно хлестнул лошадей кнутом. Лошади испуганно рванули сани, повозочный закричал: «Но-о, стервы!» — и повернул сани назад.

Врач увидел Скпбу и обратился к нему, думая, что тот сопровождает раненых:

— Не могу я принять ваших раненых — у меня некуда их класть! Видите, сидят? — он указал на солдат около палатки. — Каждый старается свезти поближе —и все везут ко мне!

— Федор Васильевич, готово! — раздался женский голос из палатки.

Когда Скиба объяснил врачу, зачем он здесь, тот махнул рукой и уже спокойнее протянул:

— А-а-а, так это вот в ту палатку вам надо! Иду перевязывать — сегодня много раненых разрывными пулями! — добавил он, надел очки и скрылся в палатке.

Маша и Скиба дождались, пока двое связистов выполнили необходимые формальности, попрощались с ними и пошли в деревню.

— Значит, высоту сто девяносто восемь и пять, ребятки, мы должны веять! — сказал Густомесов, закончив разбор плана боя и требовательно оглядел сидевших перед ним офицеров. — Только прошу — берегите людей. Помните, воевать нам еще долго придется, до Германии идти далеко! Л все-таки дойдем до нее, доберемся до змеиного гнезда... Эх, дожить бы до этого дня — и умирать можно!

— А вот мне, товарищ подполковник, чем ближе победа, тем сильнее жить хочется! — серьезно сказал Шпагин. — И не только ради себя, но и ради тех, кто ждет нас дома. Столько времени ждать, надеяться — и не дождаться... Нет, я умирать не согласен!

— А меня, старого грешника, старушка, поди, тоже ждет, а? Как думаете? — Густомесов деланно, неестественно засмеялся. Видно было, что не радостные мысли всколыхнули в нем слова Шпагина. — Я перед самой империалистической войной женился, и как забрили меня в четырнадцатом году наводчиком в батарею полковой артиллерии — так до двадцатого года и колесил я по всей России со своей трехдюймовой батареей, а она все ждала меня, шесть лет ждала!..

Тут Густомесов как-то неопределенно махнул рукой и стал собираться.

— Пошли на передовую, на месте все уточним! А поспать вам, — тут он сожалеюще развел руками, — придется попозже... как-нибудь в другой раз!

В дверях Густомесов столкнулся с Машей Сеславиной и Скибой.

Он обрадованно протянул Маше руки:

— А, Белянка! Иди, иди сюда, воительница!

Маша усталым движением подобрала рукой выбившиеся из-под шапки пряди светлых волос, на которых блестели капельки растаявшего снега:

— Мы ходили с товарищем лейтенантом к нашим раненым на медпункт...

— Правильно делаете! — одобрительно сказал Густомесов. — А то есть такие командиры: убило или ранило солдата, отвезли его в госпиталь, командир о нем и забыл, только отметил в строевой записке: Иванов, Петров убиты, Сидоров ранен — и все! Даже к награде забывают представить! Оставшихся в строю награждают, а убитых и раненых, которые, быть может, на себе всю тяжесть боя вынесли, — нет! Сегодня же всех выбывших представить к наградам! А Подовинникова — к «Красному Знамени», кто с ним был — тоже! Ну, как живешь здесь, Маша? Не обижают тебя эти кавалеры, а?

— Ничего, товарищ подполковник, меня Иван Трофимович защищает! — ответила Маша.

— Шпагин, а помнишь, ты не хотел брать ее в роту! Война не для женщин — и так далее! И еще доказательства приводил: ругаться при ней нельзя... А? Как будто если он не выругается, так заболеет! Вот и хорошо — хоть по-человечески разговаривать научитесь!

Маша улыбнулась, но улыбка у нее была напряженная, вымученная: за день она изменилась, повзрослела.

— Смотрите же, Иван Трофимович, берегите девушку, одна она у вас! — уже с порога крикнул Густомесов.

 

ГЛАВА IX. ВЫСОТА 198,5

Д утра Шпагин не ложился, да и вряд ли кто в роте уснул в эту ночь. После того как он вернулся с передовой, ему надо было еще принять солдат, прибывших на пополнение, раздать им оружие, распределить по взводам, разобрать с офицерами задачу сегодняшнего боя, выслать разведку, сделать и предусмотреть еще десяток мелких, но очень важных дел, без которых рота не сможет успешно провести бой.

Закончив все эти дела, он присел и закурил папиросу, — не потому, что ему хотелось курить, а просто так, по привычке. Он сидел, облокотившись на стол, устало согнув спину, не замечая вкуса табака, и затуманенными тяжелыми глазами бездумно смотрел перед собой. Виски ломила тупая, ноющая боль, в ушах стоял непрерывный тонкий звон, похожий на зуд комариной стаи, неотвязно кружащейся над головой.

И тут он забылся в полудреме.

В избе по-прежнему было много людей, одни уходили на передовую, другие приходили обогреться и выкурить в тепле папироску. Они шумели, разговаривали, но Шпагин не осознавал смысла произносимого, до него доходил только ровный, негромкий гул и в то же время перед ним проносились обрывочные, смутные видения какой-то далекой, светлой жизни. Потом ему показалось, что к нему подходит Нина — тоже светлая, сияющая, неземная. Он хотел встать ей навстречу, но не смог: ноги были тяжелые, безвольные, словно чужие. Он удивился, как Нина оказалась здесь, но радость, что он видит ее, была такой огромной, что он забыл спросить, как она попала сюда. Нина кладет руку на голову и тихо гладит ему волосы.

— Ты устал, Коля, приляг, милый, усни, а я посижу около тебя.

Рука у нее теплая и мягкая, ее прикосновение обжигает его, и он дрожит от волнения.

— Нет, Ниночка, я не могу спать, мне надо сейчас идти, меня рота ждет: в три часа мы выступаем...

Нина смотрит на него, тихо улыбаясь.

— А ты совсем не изменился; такой же, какой был раньше...

Нет, дорогая, это только кажется, что я не изменился... Я тебе потом обо всем расскажу...

— А знаешь, Коля, в нашем саду уже яблони расцвели, и столько цвета на них, что сад словно осыпанный снегом стоит...

— Что ты, Ниночка, ведь сегодня только двадцать шестое ноября, — превозмогая сон, возражает Шпагин. Когда он открывает глаза, на его лице еще блуждает улыбка. Около пего стоит Скиба и тормошит за плечо.

Шпагин тряхнул головой, взглянул на пасы: он дремал не более пяти минут.

— Экая чепуха! Я, кажется, уснул!

Он позвонил в батальон, доложил адъютанту о готовности роты и приказал Ивлеву сматывать линию.

Темной вьюжной ночью пошел полк Густомесова в обход высоты 198,5, через кочковатое болото, поросшее мелким кривым сосняком, по давно заброшенной лесной тропе.

Атаку начали внезапно, без артподготовки, еще в темноте. Танки, орудия и минометы двигались в боевых порядках пехоты. Удара во фланг немцы не ожидали, и полку удалось без потерь преодолеть проволочные заграждения и занять первую линию траншей. Но у второй линии траншей полк был встречей губительным пулеметным огнем и засыпан тяжелыми снарядами. Продвижение замедлилось, солдаты стали отползать назад, в сосняк.

Это была критическая минута боя.

Пылаев залег вместе со всеми, но тут же ужаснулся своему поступку: «Как, отойти назад, не выполнив приказа?» Со вчерашнего дня он не переставал думать о Подовинникове. «Ему, наверное, тоже было страшно, а он ведь не отступил!..» На груди под полушубком он хранил свернутый флаг, врученный ему замполитом полка, он должен был поднять его на высоте. Пылаев потрогал рукой скользкий шелк, казалось, шелк жег ему грудь, сердце стучало сильно и часто: «Комсорг роты — ты не имеешь права останавливаться! Ты должен быть первым на высоте!»

Пылаев повернулся к Чуприне, лежавшему справа от него, и закричал ему:

— Дай винтовку! Подымай комсомольцев — слышишь!

Чуприна не узнал лица своего командира: оно было озарено светом необыкновенной решимости. Что-то яркое, красное вспыхнуло в глазах Чуприны: Пылаев натянул флаг на штык винтовки, вскочил и побежал вперед, подняв винтовку над собой; ветер схватил флаг, развернул его, и алое полотнище костром заполыхало впереди цепей. Пылаев чувствовал необычайную силу в руках: он так крепко сжал винтовку с упруго трепетавшим полотнищем, что; казалось, никакая сила в мире не сможет вырвать ее из его рук.

Когда солдаты увидели алый флаг, много разных чувств разом всколыхнулось в их душах. Одни остановились лишь вследствие замешательства после внезапного залпа немецких батарей и только ждали команды, чтобы подняться, — развевающийся флаг явился для них сигналом; другие, при виде бесстрашно идущего под огнем человека, устыдились своего малодушия; наконец, третьи поднялись вслед за товарищами, потому что боялись отстать от них и прослыть трусами. Несколько шагов Пылаев сделал один, а затем третий взвод бросился за своим командиром, и тут с криком «ура» поднялся весь полк и пошел вперед широким живым клином вслед за алым флагом, который развевался в руках Пылаева.

Услышав крики «ура», Пылаев оглянулся: склон высоты был усеян множеством бегущих солдат. Он поднял флаг, лишь повинуясь внутреннему чувству долга, а теперь, когда за ним двинулись сотни людей, весь полк, он почувствовал великую ответственность за то, что делал сейчас. Он понял, что идет впереди полка не сам по себе, не как младший лейтенант Юрий Пылаев — один он был ничто перед стеной немецкой обороны — а как посланный вперед огромной, ревущей позади людской массой. Он был как капля на гребне вздыбленной волны. Теперь он уже не имеет права ни отступать, ни останавливаться. Одно желание вело его: донести флаг до вершины. Он старался выше держать винтовку в руках, чтобы все видели флаг. Рядом с Пылаевым бежали Чуприна и Ваня Ивлев, бросивший свою катушку с проводом в траншее; они сразили автоматным огнем нескольких немцев, пытавшихся напасть на Пылаева.

Неудержимой лавиной полк обрушился на немецкие позиции и после получасового боя овладел высотой. Батальон Арефьева сразу же занял круговую оборону, остальными силами полка Густомесов ударил в тыл немецким частям, которые еще удерживали позиции севернее высоты, и соединился с нашими частями, наступавшими с фронта.

Взвод Пылаева первым добежал до вершины и гранатами уничтожил находившийся там наблюдательный пункт.

Отсюда было видно всю высоту — изрезанную ломаными линиями траншей, изрытую воронками, опутанную проволочными заграждениями.

«Вот она какая... эта высота... 198,5», — подумал Пылаев и сразу весь обмяк: огромная усталость разлилась по телу.

К Пылаеву со всех сторон бежали солдаты; они размахивали автоматами, бросали шапки вверх и кричали. Пожилой смуглолицый сержант с жесткими черными усами обнял Пылаева:

— Спасибо, товарищ младший лейтенант! Флаг весь полк поднял!

Пылаев смущенно ответил:

— Кто-то должен был подняться первым!

Ваня Ивлев ваял у Пылаева флаг и укрепил его на тригонометрической вышке. Пылаев стоял, устало опершись на винтовку, и со слабой улыбкой глядел на развевающееся над ним алое полотнище. Только тут увидел он, что оно в нескольких местах пробито пулями и осколками.

Вскоре немцы предприняли ожесточенную контратаку, двинув против наступающих танки, за которыми густыми цепями шла пехота. Произошел короткий, но кровопролитный бой. Левофланговый батальон был смят. Танки прорвались через фронт наших войск. С огромным усилием полку все же удалось восстановить положение, прорвавшиеся немецкие танки были уничтожены на тыловых рубежах.

Наши части предприняли еще одну атаку, но безуспешно.

Наступление остановилось.

Длинным узким языком — его немцы насквозь простреливали артиллерийским огнем — вдавался клин наших войск в немецкую оборону. Где-то на правом обводе этого клина, на высоте 198,5, заняла оборону стрелковая рота Шпагина.

Высота 198,5 была ничем не примечательным местом: голое поле, покрытое глубоким снегом, с торчащими кое-где редкими кустами можжевельника. Но это место было на несколько метров выше окружающей его плоской равнины, и потому оно получило название командной высоты. В штабах удержанию этой высоты придавали важное значение. Если бы немцы отбили ее, они могли бы просматривать весь участок, занятый нашими частями, и обстреливать большую дугу нашего фронта. В кодах эта высота была засекречена под названием «Длинной», а солдаты попросту называли ее «Огурец» — на карте она действительно была походила на длинный, несколько изогнутый огурец. К югу и западу от высоты лежала низменная равнина, а за ней темнел редкий кривой сосняк, росший по болоту, куда наши части загнали немцев.

Фронт немецких укреплений проходил по северо-восточным скатам высоты и был направлен против наших частей, поэтому окопы пришлось рыть заново. Шпагин, низко согнувшись, перебегал от одного взвода к другому, намечал места окопов, торопил солдат: в любое время можно было ждать повой контратаки. Закоченевшими, негнущимися пальцами наносил он схему обороны на карту — ветер рвал ее, засыпал снегом — и беспокойно раздумывал, как лучше расставить силы: участок роты был растянут, людей не хватало, и огневые точки были разбросаны далеко одна от другой.

Укрывшись за насыпью из снега, солдаты лопатами, кирками, ломами, топорами долбили мерзлую, неподатливую землю. Работа продвигалась медленно, и Шпагину казалось, что солдаты работают неохотно, без напряжения. Он злился, и ругался, но дело было не только в том, что люди медленно рыли окопы, а и в том, что наступление задержалось, что Арефьев отвел его роте слишком большой участок.

Только в третьем взводе Шпагин немного успокоился: здесь дела шли успешнее. Пылаев подавал пример — он с такой силой опускал тяжелую кирку, что из-под нее брызгами летели искры, когда она попадала на камень; и солдаты работали дружно и споро, часть окопов была уже отрыта. Шпагин был рад, что не ошибся в Пылаеве — он все больше нравился ему.

— Высоту взял, — сказал он Пылаеву, — теперь крепко ее держи!

Тот откинул со лба мокрые волосы, устало улыбнулся:

— Удержать легче, чем взять!

Рядом со взводом Пылаева окапывался первый взвод. Шпагин заметил, что Мосолов то и дело бросает работу и, сгорбившись, беспокойно оглядывается по Сторонам.

— Ты что, Мосолов?

— «Костыль» вылетел, видите?

Мосолов поднял вверх указательный палец. В чистом бледно-голубом небе высоко кружил едва заметной сверкающей точкой немецкий самолет-разведчик, самый ненавистный солдатам. Замирающий, вкрадчивый рокот его мотора был еле слышен.

Шпагин следил сощуренными глазами за медленно летящим самолетом, который беспрерывно петлял, пырял и кружил в воздухе, спасаясь от разрывов зенитных снарядов, густо обложивших его со всех сторон.

— А как урчит-то: ласково, приветливо, словно кот мурлычет... — говорит Береснёв, поглядывая вверх из-под насупленных бровей. — Тут живо перестанешь хорошую погоду любить. То ли дело, когда метель кружит или дождь хлещет — ходи себе гоголем!

Вдруг Мосолов пригнулся еще ниже и замер, настороженно прислушиваясь:

— Тише... тише... летят!

Береснёв насмешливо поднял брови:

— Это тебе со страху показалось, солдат!

Однако вскоре и все услышали далекое, ровное, похожее на жужжание пчелиного роя, гудение большого числа самолетов и увидели на горизонте множество маленьких черточек, быстро увеличивающихся в размерах.

— Самолеты!

— «Юнкерсы» летят!

— С полсотни будет! — закричали солдаты.

Застучали зенитные пушки; небо, словно серым горохом, покрылось круглыми облачками разрывов зенитных снарядов.

— По самолетам — огонь! — скомандовал Шпагин, Команду подхватили, и по цепи покатилось:

— Огонь!

— Огонь!

— Огонь!

В траншеях поднялась оглушительная ружейная пальба. Выстроившись в огромную карусель, самолеты кружились над полем сражения, выбирая цель.

Один самолет вдруг стал падать, беспомощно вращаясь, и штопором врезался в землю на «ничейной» полосе. Трудно было определить, кто именно сбил самолет — зенитчики или пехотинцы, — но обрадовались все, и огонь стал еще ожесточеннее. Только когда головные самолеты перешли в пикирование, с вибрирующим свистом ныряя вниз, и первые бомбы, сотрясая землю, стали рваться неподалеку, солдаты укрылись в окопах и немецких блиндажах, а многие просто легли на землю.

Хлудов с солдатами бросился в землянку. В узкий проход, цепляясь оружием, протискивались все новые и новые солдаты, и скоро маленькая землянка оказалась забитой до отказа.

— Ах ты... «сидора» в окопе забыл! — выругался Ахутин и хотел было пойти назад, но солдаты его удержали.

— Брось, еще неизвестно, где целее будет!

— И то правда... — неохотно согласился Ахутин.

«Сумасшедший, — подумал Хлудов об Ахутине, — настоящий сумасшедший!»

Самолеты пикировали над высотой 198,5 с пронзительным, нарастающим визгом. В землянке наступили секунды напряженной тишины ожидания. Хлудов, стиснув зубы, слушал вой бомб, пытаясь отгадать, где они упадут. Раздался страшный грохот, земля содрогнулась, со стен посыпалась глина, угол землянки обвалился и присыпал солдат, все попадали, наваливаясь друг на друга, и молча лежали, прижавшись к земле.

«Мимо», — с облегчением выдохнул Хлудов, когда разрывы наконец прекратились и в наступившей тишине слышно было только шумное дыхание людей да шорох сыплющегося за деревянной обшивкой песка. Но вот опять рокот самолетов перешел в завывание, снова над самой головой засвистели бомбы, казалось, эти уже наверняка упадут на землянку. Взрыв, грохот, треск дерева, острый, колючий песок набивается в нос, в волосы, забивается за ворот, неприятно колет и раздражает потноё тело.

«Ближе, — отмечает Хлудов. — Следующие — в нас».

Сердце его бешено колотится, в висках больно пульсирует кровь, он весь сжимается, стремясь стать как можно меньше, неприметнее.

Самолеты делают третий заход, четвертый, пятый...

Хлудов слышит, как рядом с ним Мосолов скороговоркой, горячим шепотом бормочет:

— Господи, спаси меня, господи, спаси меня...

Время тянется непереносимо долго. Хлудову кажется, что с начала бомбежки прошла уже целая вечность, что этой пытке не будет конца. Он чувствует, что, если бомбежка продлится еще хоть минуту, его до крайности натянутые нервы не выдержат, он закричит нечеловеческим голосом.

Наступает тишина, гул самолетов затихает, однако никто не верит, что бомбежка кончилась, все по-прежнему лежат неподвижно и слушают, слушают... Робкая надежда маленькой свечечкой загорается в темноте.

— Кажется... улетели, — шепчет кто-то, словно боясь спугнуть, нарушить хрупкую тишину.

И вдруг в этой томительной тиши раздается громкий, насмешливый голос:

— Чи е тут жива душа? — Все поворачиваются в сторону входа: плащ-палатка над входом поднята, яркий дневной свет бьет в глава, на пороге стоит Чуприна и смеется: — Как селедок их тут, та, мабуть, воны вси с переляку повмирали!

Оглушенные солдаты медленно вылезают из землянки, отряхиваются, им уже стыдно за свое малодушие, они не смотрят друг на друга.

— Ой, дивись, сколько их тут набилось! — продолжает смеяться Чуприна.

Чтобы рассеять неловкость, каждый старается говорить теперь о бомбежке нарочито громко и пренебрежительно.

— Как засвистели бомбы, слышу кто-то под меня лезет — так и прет, так и роет под меня головой, как боров, ей-богу! — смеясь, говорит один.

— Попался бы мне этот летчик в рукопашном, — грозится другой, — я бы ему показал! Сверху хорошо бросать, а ты лежи тут, корячься...

Третий вскидывает винтовку и дает вслед улетающим самолетам несколько выстрелов, чтобы хоть этим сорвать свой бессильный гнев.

Местность вокруг не узнать: снег почернел, земля изрыта глубокими воронками, повсюду разбросаны еще теплые осколки бомб; огромная воронка зияет в двух метрах от землянки.

— Не меньше пятисот кило опустил! Еще бы чуть правее — и всех накрыл бы! — разглядывая воронку, говорит Ахутин.

В этот момент из тыла с оглушительным ревом проносится несколько звеньев истребителей с ярко-красными звездами на крыльях.

— Наши! Вот почему немцы удирают! — радостно кричат солдаты.

Видимый вдали строй вражеских бомбардировщиков разваливается, самолеты беспорядочно кружатся, как стая испуганных ворон. Резко стучат автоматические пушки, трещат пулеметы, истребители с душераздирающим завыванием носятся вверх и вниз, кувыркаясь в воздухе. Один бомбардировщик резко кренится на левое крыло и круто идет вниз, волоча за собой дымный шлейф, похожий на страусовое перо. Вскоре резко снижается и другой немецкий самолет, некоторое время он тянет над самым лесом и падает; над местом падения взлетает высокий факел черного дыма.

Хоровод кружащихся самолетов постепенно удаляется и исчезает за лесом.

Солдаты кричат, машут руками, радуясь справедливому возмездию.

Неожиданно в расположении третьего взвода раздается мощный взрыв, и вслед за тем на высоту обрушиваются сразу десятки тяжелых снарядов. Огонь нарастает с каждой минутой, по всей высоте то тут, то там вскипают и клубятся серые дымки разрывов. Под прикрытием артогня немцы поднимаются в атаку. Сквозь рваный дым Шпагин видит густые цепи, движущиеся по полю; несколько танков ползут впереди цепей, обходя высоту слева.

Они думают, что побомбили нас, так мы теперь высоту отдадим! — говорит Шпагин Гридневу. — Андрей! Командуй здесь, а я побегу к бронебойщикам!

Со всех сторон стучат пулемёты, трещат автоматы, оглушительно хлопают противотанковое ружья. По временам Шпагин выкрикивает команды и приказания, но их никто не слышит, кроме, может быть, нескольких человек, стоящих рядом с ним.

Уже подбиты и горят два танка с белыми крестами на башнях, пулеметный огонь густо косит немцев. Но они, укрываясь за танками, ползком, короткими перебежками, продолжают наступать, охватывая высоту; за первой цепью из сосняка выдвигается вторая.

— Почему твои «катюши» молчат? — хватает за плечо Шпагин наблюдателя минометчиков, который сидит рядом в окопе и отчаянно орет в телефонную трубку:

— «Урал»! «Урал»! Открывай огонь по третьему ориентиру! «Урал»! Давай огонь! А-а-а, черт!

Наблюдателю, очевидно, никто не отвечает. Он вскакивает на ноги, секунду стоит с телефонной трубкой в руках, оглядывая поле битвы страшно расширенными глазами, потом швыряет ее и бежит к первому взводу, где сидит с телефоном Ваня Ивлев.

Один вражеский танк вырывается вперед, он идет прямо на высоту, загребая под себя гусеницами снег, выплевывая ив пушки огонь. Ахутин неустанно бьет из своего ПТР по танку, но танк продолжает идти. Шпагин вопросительно смотрит на Ахутина, тот понимает его взгляд: «Что будем делать?»

— Лобовую броню не берет! — со злой обидой отвечает Ахутин.

В какую-то долю секунды в нем созревает решение: он хватает из ниши тяжелую связку гранат, стремительно выскакивает из окопа и, низко пригнувшись, бежит навстречу танку. Танк подошел уже настолько близко, что огонь его пулемета не может поразить Ахутина. Ахутин на бегу бросает гранаты под танк, падает на землю и откатывается в сторону.

Раздается взрыв, дым и комья черного снега окутывают танк. Когда снег оседает, Шпагин видит, что танк стоит, из моторной части хлещет длинная струя пламени.

Двое немцев вылезают через люк и бегут назад, но Шпагин настигает их автоматной очередью.

— Зачем выскакивал? — кричит Шпагин Ахутину, когда тот сваливается обратно в окоп.

— Иначе не попадешь! — Ахутин выплевывает изо рта грязную, с комочками земли, слюну, отряхивается от снега.

Немцы были остановлены у подножия высоты, и тут их накрыл огонь гвардейских минометов. Через полчаса атака была отбита по всей линии, огонь с обеих сторон стал затихать.

Пылаев, вытирая грязное, потное лицо, сказал Шпагину:

— Вы знаете, даже не верится, что все это кончилось!

— Дешево отделались! Минометы вовремя подоспели!

От стрельбы и разрывов в ушах у Пылаеву гудит многоголосый колокольный перезвон, и слова Шпагина он слышит приглушенно, словно издалека.

 

ГЛАВА Х. О ДАЛЕКОМ И БЛИЗКОМ

Наступила темнота, бой на высоте прекратился.

Поздно ночью Шпагин, оставив в роте Скибу, вместе с Гридневым пошел обогреться в землянку.

До сегодняшнего утра в землянке жили гитлеровцы, и оттуда еще не успел выветриться какой-то особый, тяжелый дух: пахло порошком от насекомых, медикаментами, дешевой парфюмерией, грязным человеческим телом. Этот запах отдавал обреченностью: казалось, именно так должны пахнуть покойники.

За столом читал какую-то тонкую книжку Лушин; глава его за стеклами очков были серьезные, сосредоточенные.

Когда Шпагин вошел, он поспешно встал, снял очки и стал протирать их полой гимнастерки, застенчиво моргая светлыми близорукими главами.

На нарах, с головой накрывшись серым немецким одеялом, спал Балуев, слышался его, знакомый Шпагину, беззаботный храп.

Шпагин рассмеялся:

— Смотри-ка, Андрей, — Балуев спит! Вот ведь характер: ничто его не трогает!

— Что ж: «барон фон Грюнвальдус все в той же позицьи... лежит!» — усмехнулся Гриднев и стал будить Балуева: — Василек! Вставай, дорогой, дай нам чего-нибудь пожевать, проголодались, аки звери лютые!

Балуев вскочил, заспанный, хмурый, в меховом жилете поверх гимнастерки, с соломой в спутанных волосах, и стал как угорелый носиться по землянке, бормоча:

— Заждался вас, товарищ командир, все остыло давно...

— Что же ты землянку не проветрил, Вася? — спросил Шпагин, раздеваясь. — Надо было хоть солому выбросить, пол подмести.

— Ей-богу, проветривал, ничего не помогает, — оправдывался Балуев, — крепко, видно, гитлеровский дух въелся...

— Ничего, Василек, скоро фашистский дух не только из землянки — отовсюду вытравим! — засмеялся Гриднев и стал жадно есть из котелка тепловатый пшенный суп, в котором плавали кружки застывшего жира.

Тут только Шпагин заметил сидевшего в темном углу Болдырева.

— Почему обеда до сих пор нет в роте? — сердито закричал на него Шпагин. — Солдаты с утра ничего не ели, а вы спите тут... и книжки читаете...

Болдырев отвел угрюмый взгляд от испытующих глаз Шпагина. Переминаясь с ноги на ногу —в нем не было сейчас и следа его обычной самоуверенности и лихости, — он глухо сказал:

— Не в чем обед готовить, товарищ старший лейтенант! Кухню у нас немцы отбили... И все продукты...

— Кухню отбили? Как же ты это допустил?

— Шли мы с батальонным обозом, а фрицы — из лесу и давай на пулеметов чесать по колонне... Наш гнедой сразу свалился, паника, конечно, народ в обозе все тыловой: каптенармусы, ездовые, писаря... И сани с имуществом там остались...

— Как? И гитара моя пропала? — закричал Гриднев.

— Все там осталось, — угрюмо ответил Болдырев.

— Мы отбивались, товарищ командир, — стал рассказывать Лушин, — старшина сам уложил двух немцев... Да что сделаешь? Стреляют со всех сторон, и, главное, у нас лошадей убило сразу. Кто впереди был, те прорвались, а нас отрезали... только ящик с ротными делами я успел захватить...

— Хоть это цело... Это же черт знает что! Среди бела дня немцы на обоз нападают! — говорил Шпагин, шагая по землянке. «Так... Наступление задержалось... обоз потеряли... Еще что будет?» Шпагин чувствовал, как в нем разгорается злость и ожесточенная решимость идти вперед наперекор всем трудностям: в крутых обстоятельствах он всегда становился тверже, беспощаднее к себе и другим.

— Потому что обороны настоящей нет, товарищ командир, вот и нападают! — торопливо стал объяснять Болдырев, обрадовавшись повороту мыслей Шпагина, Все вперед ушли, а на флангах никого нет. Да вы не беспокойтесь, кухню я достану. Как пойдем вперед, я у немцев прямо с ихним горячим кофеем двухкотловую заберу, честное слово!

— А сегодня чем солдат кормить будем? В такой мороз оставить людей без горячего — преступление! Андрей! Иди с ним и с Луппшым сейчас же в батальон и проси кухню: во всяком случае, получите продукты и выдавайте сухим пайком!

Шпагин позвонил Арефьеву и сказал ему о потере кухни.

— А штаны на вас целы? — спросил тот издевательски. — Не потеряли еще? Слава богу... Ну и вояки! Присылай, продукты дам, а кухню сами доставайте. И лошадей тоже доставайте — списывать не буду!..

Шпагин положил трубку и повернулся к Болдыреву.

— И Ксенофонтов был с вами?

— Был, да он не хочет сюда идти, засмеют, говорит: повар — и без кухни!

— Действительно, смешное положение... Придется его во взвод отправить, нечего ему без кухни делать, сказал Шпагин. — Кстати, Вася, а где твой автомат? Ты давно чистил ого? Покажи-ка?

Балуев растерялся: зачем это Шпагину понадобился его автомат.

— Он у старшины был с имуществом...

— Здорово воюешь! Значит, солдат без оружия? Ну, все равно, придется и тебе во взвод пойти повоевать: людей мало в роте осталось. Забирай свое имущество и отправляйся к Хлудову, скажи, чтобы он дал тебе станковый пулемет. И Ксенофонтова с собой прихвати — вторым номером.

Балуев так привык к своему положению ординарца, ; что не сразу поверил, что Шпагин говорит всерьез:

— Вы шутите, товарищ старший лейтенант... я ведь не при чем, это старшина мой автомат потерял...

— Вася, — твердо сказал Шпагин, — я же говорю тебе — в роте мало людей, тяжело нам... Будет полегче — придешь опять!

Балуев стал складывать в вещевой мешок белье, котелок и прочий скарб, все еще не веря случившемуся.

— Как же вы будете без меня? — бормотал он. — Послать куда — и то некого...

Перед уходом из землянки Лушин достал из кармана маленький конверт, сделанный из голубой тетрадной обложки, и передал его Шпагину:

— Вам письмо, в батальоне взял сегодня.

Шпагин мельком взглянул на конверт и узнал почерк Нины, сердце у него дрогнуло, заторопилось. Оставшись один, он нетерпеливо разорвал конверт и жадно, перескакивая через строчки, пробежал письмо. Затем с минуту растерянно глядел перед собой, снова перечитал письмо, но уже медленнее, и стал беспокойно ходить по землянке. По лицу его то пробегало выражение сдержанной радости, то оно покрывалось серой тенью озабоченности.

Нина писала ему из больницы: ей стало плохо в цехе во время смены и она упала без сознания. Писала она об этом в шутливом тоне: мол, и сама не ведает, отчего это произошло, в больнице она отоспится, кормят там хорошо, есть время писать ему длинные письма. Из этих слов Шпагин видел, что жила она впроголодь, работала много и тяжело, без выходных дней и без отдыха, и ему стало жаль Нину. Но тут же он подумал, что не одна она так работает — весь народ. Значит, Нина не хочет отстать от других, понимает, что иначе нельзя.

И он с гордостью за нее подумал: «Конечно, она замечательная, по-другому она и не могла поступить!»

За стенами землянки свистит и воет метель, временами налетают сильные порывы ветра, и тогда снаружи доносится страшный грохот, словно кто-то огромный потрясает листом железа. Вьюга стучит снегом в заледеневшее окно, змеится и шипит в щелях землянки, наметает длинные языки снега под дверью; пламя коптилки рвется, прыгает вверх и сильно дымит, но Шпагин этого не замечает, мысли его сейчас далеко. Здесь, во фронтовой землянке, затерянной в бушующем океане снега и мрака, Нина казалась ему существом другого, необычайного мира — прекрасного, совершенного.

Заскрипела замерзшая дверь, и вошел Скиба. За ним со свистом ворвался из темноты ледяной ветер, донес пулеметный треск, швырнул охапку снега и закружил ее у порога. Когда Скиба прикрыл дверь, вихрь, лишенный силы, сразу осел на пол и рассыпался пушистыми блестящими снежинками.

Скиба облеплен снегом, брови, ресницы и усы покрыты мохнатым белым инеем. Не раздеваясь, он молча сел около открытой печки, положив автомат на колени, и стал зябко потирать перед огнем покрасневшие руки.

— Ничего не слышно о завтрашнем дне? — спросил он после долгого молчания. — Стоять будем или наступать?

— Не знаю, пока, наверное, остановились, — не поднимая головы, ответил Шпагин.

— Вот я то же самое говорю людям: надо укрепляться, строить прочную оборону! — вдруг горячо и сердито заговорил Скиба, словно он только и ждал этих слов Шпагина. — А они не верят, все спрашивают: да почему остановились тут, да разве закончилось наступление — будто мне легче, чем другим! — Скиба говорил быстро, торопясь высказать волнующие его мысли: — До чего же осточертела всем оборона! Люди еще горят наступательным духом, а тут такое... Это все равно что в темноте со всего разбегу на стену наткнуться. Пришлось собрать коммунистов, поговорить, чтобы разъяснили людям обстановку!.. Неужто и правда, застрянем тут? Тяжело нам придется: людей мало, высота голая, как ладонь...

Шпагин сидел, опустив голову на руки, и будто не слышал, что говорил Скиба.

— Ты что, Николай? — обеспокоенно спросил Скиба.

— Я? А что? Ничего...

«И как это я сразу не заметил, что с ним что-то неладно... Да еще сам расхныкался!»—недовольно подумал Скиба и подвинулся на скамейке:

— Садись сюда, давай покурим. Говори, что случилось.

Шпагин сел рядом со Скибой и положил ему руку на плечо.

— Дни тяжелые, сколько людей потеряли — Петя погиб! — и все напрасно: наступление остановилось. И вдобавок у Болдырева немцы кухню отбили... Такая злости от всего этого разбирает!..

Когда Шпагин умолк, Скиба заговорил о том, что в сущности относилось в такой же мере к Шпагину, как и к нему самому:

— Нет, Коля, в мире ничто не проходит напрасно — даже неудачи. Только не надо падать духом от неудач. Настоящий подвиг в том и состоит, чтобы изо дня в день многие годы переносить лишения и трудности: голод и холод, работать до изнеможения у станка, рыть окопы, ходить в атаку, ежеминутно рискуя жизнью, переживать гибель друзей — и не отчаяться, не потерять перспективу...

— Иван Трофимович, бывают такие минуты, когда вдруг беспричинная тоска на тебя нападет. И сам не знаешь отчего, а так тяжело, нехорошо на душе станет. Ты прав: надо взять себя в руки... Тебе труднее, а вот ты не жалуешься.

— Кому сейчас не тяжело? Мое горе — капля в океане народного горя!

«Милый Иван Трофимович! — растроганно думал Шпагин. — Хороший, добрый и бесконечно терпеливый! От скольких искушений ты спас меня, от скольких неверных шагов удержал!»

Много трудных военных месяцев прожили они бок о бок друг с другом, ели из одного котелка, не раз ходили вместе в атаку, и между ними установилась та дружба, которая проходит через всю жизнь как самое светлое, благородное чувство. Скиба помог Шпагину понять самого себя, осмыслить свои стремления, взвесить свои силы, научил его оценивать свои поступки. Если Шпагин ошибался, он мягко и терпеливо поправлял его, но никогда не скрывал от него правды. Проходило время, и Шпагин сам убеждался, что Скиба был прав, и такие уроки он не забывал.

Словно заключая длинную цепь мыслей, Скиба сказал:

— А все же мы долго не простоим здесь! Вот увидишь!

— Это ясно, — отозвался Шпагин. — Иван Трофимович, Балуева и Ксенофонтова я послал в первый взвод! Что ты скажешь?

— Правильно сделал! Нечего им здесь болтаться, пусть повоюют!

— А Гриднева я думаю пока к Ромадину на помощь послать — на Пылаева можно теперь вполне положиться!

— Конечно! Как он сегодня с флагом, а? Герой!

— А Хлудов как держался сегодня?

Дрался неплохо, но с каким-то отчаянным возбуждением.

— Совесть его мучает, это ясно. Может, переломит себя, поддержать его надо, поговорить с ним...

— Пытался — не получается! Сжался весь, «да», «нет», «слушаюсь» — вот и весь разговор! Не люблю я таких... Есть в нем какая-то червоточина, грызет его что- то, а он молчит! По-моему, если болит что — скажи начистоту, ведь и тебе легче станет!

Очень ты прям, Иван Трофимович, а ведь люди разные бывают... — задумчиво проговорил Шпагин.

Увидев у Шпагина письмо, Скиба спросил:

— Ты, кажется, письмо получил? От Нины?

— Да... но сегодня уж день такой — и письмо невеселое... Понимаешь, как они там работают для нас? Вот кто — герои!

— Да, великий подвиг совершают наши женщины...

— Трудно живут: с питанием плохо, нам ведь все посылают. Но не унывают — работают здорово! А вообще жизнь идет по-прежнему: танцуют, влюбляются, женятся — и даже дети родятся! Вот Нина пишет — у ее подруги родилась девочка...

Тут Скиба сердито засопел трубкой.

— Не понимаю я этого. Как можно танцевать, думать о любви, жениться... когда здесь люди умирают!

Отличительной чертой характера Скибы была необыкновенная серьезность: не то, чтобы он не понимал шуток — он любил пошутить и умел от души смеяться, — но он был беспощадно строг и требователен к себе, к выполнению своих обязанностей; это придавало ему некоторую суховатость. Скиба представлял себе тыл как сплошной трудовой лагерь, где все только и делают, что беспрерывно работают, забыв обо всем другом. Если бы Скиба сейчас был в тылу, он именно так и поступал бы. Делать что-либо, не связанное с войной или не нужное фронту, казалось ему легкомыслием, если не преступлением.

Шпагин стал горячо возражать Скибе:

— Ты неправ, Иван Трофимович: жизнь нельзя остановить. Нельзя требовать от людей аскетизма — да и не нужен он! Ну, что пользы нам будет, если в тылу все будут ходить с кислыми физиономиями?

— Не согласен с тобой, Коля, решительно не согласен! — упорствовал Скиба. — Поступать так — значит не ощущать войну как личное дело, как всенародное бедствие!

— Ты сектант, Иван Трофимович! Войне надо помогать делом, а не печальными вздохами!

Скиба, как всегда, первым прекращает спор. Шпагин тоже умолкает и неподвижно глядит перед собой. Так проходит несколько минут. Не меняя позы, не поворачивая головы, Шпагин произносит со вздохом, словно говорит сам с собою:

— Послушай-ка, Иван Трофимович, какое совпадение: я впервые поцеловал Нину в тот день, когда началась война!.. А ночью уехал в свой полк...

Скиба тяжело опускает голову, его лицо принимает суровое, сосредоточенное выражение. Он тоже вспоминает свой последний мирный вечер. Он сидел тогда, вот так же склонив голову, на пороге своего дома и читал книгу —он хорошо помнит, это были пьесы Чехова — потом задумался и закрыл ее. Оксана укладывала детей спать. Солнце уже зашло, и над широкими полями, уходящими к горизонту, меркли высокие лилово-розовые облака, освещенные последними лучами уже невидимого солнца. Над берегом Днепра, поросшим камышом, сгущался легкий белый туман и поднимался в деревню, принося с собой влажную прохладу; от реки осторожный ветер доносил глухой плеск волн, шелест камыша и свежий запах скошенного на лугу сена, оно пахло борщевиком, деревеем, клевером.

В быстро густеющих сумерках белым прямоугольником выделялось здание школы с колоннами; в ее окнах горели огни: ученики готовились к выпускному вечеру. Последнее время у Скибы, директора этой школы, было много работы: экзамены, классные и родительские собрания, педсовет. Учебный год закончился, и теперь можно будет передохнуть. Вместе с прохладным воздухом в грудь широким потоком вливается спокойствие и умиротворение, и Скибу охватывает состояние неопределенной грусти. Это бывает в такие вот тихие летние вечера, когда дневной труд завершен, во всем теле чувствуется легкая, здоровая усталость, человек отдыхает, удовлетворенный сделанной работой, и обдумывает работу на завтра. В такие минуты, словно поднявшись еще на одну ступеньку своей жизни, невольно окидываешь взором прошедший день и вспоминаешь свою жизнь.

Как горный поток, который, зарождаясь в горах, прыгает по камням, шумит, бешено бросается из стороны в сторону, а потом, выйдя на равнину, широко разливается и спокойно и величаво несет свои могучие волны, — так и его жизнь вошла в берега: вместе со всей страной он достиг возмужалости.

Он здесь родился и вырос: вот уже сорок лет видит он этот лес, два ряда домов, сбегающих к берегу реки; сознание того, что он отдает землякам весь свой труд, все свои силы, служит ему источником глубокого, спокойного счастья; и в то же время ему становится немного жаль прожитой жизни, жаль, что отшумела молодость весенним дождем...

До двадцати пяти лет он как-то не замечал возраста, все хотел казаться солиднее, а потом как покатились годы под гору, полетели, словно вороные: не удержишь, но остановишь их — только успевай, отсчитывай!

Он глубоко, всей грудью вдыхает прохладный вечерний воздух и идет в комнаты. В доме тишина, только слышно, как поет, заливается неугомонный сверчок. Оксана стоит над постелью младшего сына, в синем сумраке призрачно белеет ее платье, он обнимает ее теплые плечи.

— Тише, он засыпает... набегался за день, — тихо говорит она.

В темноте слышно спокойное дыхание ребенка. Оксана поправляет одеяло, на котором ломаются молочно- белые полосы света, падающего из окна,

— Все сбрасывает — не любит спать под одеялом...

Они выходят, садятся на пороге. Оксана кладет голову ему на колени, он глядит в ее широко раскрытые, до краев наполненные тихой радостью глаза, в которых отражаются последние светлые облака, и бездумно перебирает ее мягкие волосы. Оксана зябнет от свежего ветра с реки, Иван закрывает ее пиджаком.

Она такая же, как пятнадцать лет назад, только вокруг глаз уже побежали тонкие лучики-морщинки, в волосах заблестели первые серебряные нити... И любовь их не умерла, а стала другой: они так узнали друг друга за эти годы, что живут, как одно существо, понимая друг друга без слов. Счастье — это удовлетворение всех желаний. Сегодня Скиба достиг берегов своего счастья...

В небе загораются первые звезды, узкий, ослепительно белый серп месяца поднимается из-за черной стены леса и дрожит золотой полосой на темной спокойной глади реки. Пусть вечно длятся эти вечерние часы!..

— Знаешь, Иван Трофимович, — тихо и взволнованно говорит Шпагин, — мне кажется, нет чувства сильнее любви!

Слова Шпагина будто пробуждают Скибу ото сна, он несмело поднимает на Шпагина глаза: в них и тоска, и боль, и надежда, и нежность. Он все смотрит и смотрит на Шпагина, часто моргая, а глаза его мутнеют, затягиваются влагой, в уголке наливается, растет сверкающая капля — и, блеснув, скатывается по щеке.

— Я тоже об этом думал... о великой силе любви...

— Тебе тяжело, Иван Трофимович?

— За жену, за детей боюсь я... — и Скиба рассказал Шпагину, о чем он вспоминал сейчас.

— А на другой день над Днепром летали самолеты с черной свастикой, в хлебах рвались бомбы, — закончил Скиба.

— Не отчаивайся, Иван Трофимович, я думаю, что жива и Оксана, живы и дети твои, и я еще приеду к тебе после войны, и мы посидим все вместе на крыльце и вспомним сегодняшний вечер... Я уже говорил тебе, как я встретил войну. Сейчас мне кажется, что все это было невероятно давно, в какие-то доисторические времена. И словно не я все это пережил, а кто-то другой, кто и думал, и поступал иначе...

В то далекое воскресенье мы с большой компанией ребят с автозавода поехали на Верхний Остров. С утра погода была великолепная, мы купались, загорали, дурачились, я делал снимки: в то время я только что купил свой «ФЭД» и страшно увлекался им. И там нас застала гроза, сверкающая, шумная, но нам было весело: все что-то кричали, смеялись, пели, потом разбежались в разные стороны. Мы оказались вдвоем с Ниной и укрылись под большой сосной, но и тут через минуту промокли до нитки.

Нину облепило мокрое платье, вижу, она застыдилась... До этого дня я не осмеливался ее поцеловать, а тут, не знаю, откуда у меня смелость взялась — очевидно, мы оба были возбуждены грозой, бегом, близостью друг к другу — я поцеловал ее прямо в мокрые, пахнущие дождем, горячие губы; ее влажные свившиеся в колечки волосы упали мне на лицо, в сыром воздухе резче чувствовался их опьяняющий запах.

Скоро ливень прекратился, показалось солнце. Забросив туфли за спину, мы пошли на переправу, шлепая босыми ногами по лужам, разбрызгивая искры воды. Мы шли, пьяные от счастья, улыбались, влюбленно глядели друг другу в глаза — наверное, нелепый вид был у нас тогда! На катере все пассажиры смотрели на нас и тоже улыбались. Нам и стыдно было от этих взглядов, и в то же время нас распирала радость...

Когда мы сошли с катера, то сразу увидели, что в городе что-то изменилось: люди глядят сурово, озабоченно, идут торопливо, молча — и это в воскресный день! На Красной площади (есть такая площадь в Ярославле, около спуска к Волге) у репродуктора стояла большая толпа, мы тоже остановились: передавали правительственное сообщение о нападении гитлеровской Германии... Этот день был самым счастливым в моей жизни и самым трудным...

Так долго сидели они вдвоем, разговаривая и неотрывно, как зачарованные, глядя в огонь, на беспокойно метавшиеся языки пламени: они прыжком набрасывались на сучья и жадно пожирали их; сучья изгибались в огне, постепенно разгорались от густого вишнево-красного пламени до ослепительно белого, раздувались и лопались, распускаясь диковинными огненными цветами; догорающие угли вздрагивали, с шумом оседали, переливали огнем, будто по ним густо ползали золотые червячки.

В огне была какая-то странная притягательная сила, идущая, может быть, от первобытных времен, когда для человека огонь был таинственным богом, страшным и могучим.

 

ГЛАВА XI. НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ

Ожесточенные бои под Ржевом не прекращались ни на один день. Наши части упорно и настойчиво то в одном, то в другом месте пытались прорвать вражескую оборону. Гитлеровцы всеми средствами хотели удержать свои позиции, яростно контратаковывали наступающие войска. По многу недель шли кровопролитные бои за какую-нибудь деревню или опорный пункт.

На высоте 198,5 установился привычный распорядок. Солдаты успели прочно зарыться в землю, обжить траншеи, и теперь очень трудно было выковырять их из земли — так срослись они с ней.

Целый день и большую часть ночи пробыл Гриднев в первом взводе, где оборудовали новую пулеметную точку с железобетонным колпаком. Он продрог и устал, по был доволен, что работу удалось закончить до рассвета. В третьем часу ночи он решил пойти отдохнуть. Перед уходом еще раз обошел позицию роты, проверил наблюдателей. Всюду люди были на местах и, привычно расставив оружие, разложив на полочках патроны и гранаты, неторопливо похаживали по траншее, потопывая ногами, чтобы согреться.

— Это все надо замаскировать, — сказал Гриднев Хлудову, указывая в сторону темнеющих на снегу куч свеженарытой земли.

Он стоял к Хлудову боком, не глядя на него и не называя его по имени. После стычки в землянке в их отношениях внешне ничто не изменилось, Хлудов стал даже чаще заговаривать с Гридневым. Тот всегда с готовностью отвечал, но в его тоне Хлудов чувствовал что-то новое. Это была не обида, не озлобление — что Хлудов мог бы еще снести — это было спокойное презрение.

Сам Гриднев никогда без крайней необходимости не начинал разговора с Хлудовым, а если и говорил, то только по делам службы.

— Слушаю, будет сделано, — сдерживая недовольство, ответил Хлудов.

Гриднев повернулся и ушел. Он направился к секрету, который Шпагин только вчера установил. Этот секрет находился в двухстах метрах впереди траншей и простреливал неглубокую, поросшую кустарником лощину, которая длинной дугой шла к немецким позициям.

Еще с вечера поднялась непогода, пошел мелкий колючий снег, похожий на крупу, закружила метель. В бушующем море всклоченных облаков, беспорядочно и стремительно бежавших по темному небу, нырял мутный месяц, окруженный радужным морозным сиянием, то показываясь из-за туч, то снова скрываясь в них.

Заслонив лицо рукой, Гриднев ставил ноги в следы Корушкина, шедшего в двух шагах впереди, но не видимого в темноте. Ветер хлестал в лицо острой крупой, плотный упругий воздух комом забивал дыхание. Высоко над ними в густой сетке мелькающего снега мохнатыми желтыми шарами, словно огромные одуванчики, взлетали немецкие ракеты. Каким-то чутьем, которое вырабатывается у охотников и солдат, Гриднев и Корушкин безошибочно ориентировались в темноте, разыскивая окоп, затерянный среди снежного поля. Около двух сосенок, увешанных хлопьями снега, Корушкин осмотрелся, по каким-то неуловимым признакам определил, что секрет где-то недалеко, и пошел напрямик, через сугробы, в лощину. Скоро он остановился: «Должны быть здесь!» Навстречу ему из кустов можжевельника поднялся широкоплечий солдат в белом халате — это был Квашнин. Когда месяц вынырнул на секунду из облаков и осветил холодным, голубоватый светом кипящие белой пеной волны метели, Гриднев увидел лежащего в окопе Мосолова, засыпанного снегом. Гриднев спустился в мелкий окопчик. Ветер налетал порывами, свистел в кустарнике, трепал и раскачивал ветви, засыпал окопчик снегом.

— Хорошее место! — сказал Квашнин, придвинувшись к Гридневу. — Нам все видать, а нас никто не видит!

— Смены долго нет... застыл весь, — пожаловался Мосолов.

— Смену пришлю. Смотрите внимательнее, не спите, — предупредил Гриднев. — Чуть что — сигнальте ракетами!

— Тут и захочешь — не уснешь: насквозь продувает, — усмехнулся Квашнин.

— Возьми завтра жердей и перекрой щель — теплее будет, — сказал Гриднев.

Поговорив с солдатами, Гриднев пошел в землянку. Когда он приподнял обледеневшую негнущуюся плащ-палатку, закрывавшую вход, она загремела, словно жестяной лист, слабое пламя коптилки взметнулось, затрепетало, выхватывая из темноты фигуры солдат, в углах задвигались бесформенные тени. Солдаты лежали на земляном полу вплотную друг к дружке, так что и ступить было некуда.

Гриднев пробрался к печке, где солдаты освободили для него место, снял рукавицы и протянул руки к открытой топке. Оттуда на него пахнуло горячим духом, тепло приятной волной охватило руки, забралось в рукава, закоченевшие пальцы стали понемногу отходить, и Гридневу показалось, что весь он сразу стал согреваться.

Корушкин свернул самокрутку и довольно протянул:

— Вот где благодать, ребяты! Большое дело — тепло!

Аспанов помешивал снег в помятом алюминиевом котелке, стоявшем на углях, и тянул вполголоса какую-то грустную казахскую песню. Пламя бросало на его смуглое лицо подвижный теплый свет, и в этом свете оно казалось откованным из красной меди. У огня коптилки Молев читал измятую армейскую газету: было видно, что не в одних руках она побывала.

Землянка тесная, низкая, в ней можно только сидеть. Дверью служит плащ-палатка, но маленькая железная печка дает много тепла. Никто не замечает неудобств: солдаты рады, что есть где погреться, выкурить с товарищами самокрутку, забыться на несколько часов чутким солдатским сном, выпить горячего чаю из талого снега; к тому же в этой землянке, перекрытой тонкими жердями, в сотне метров от переднего края, солдаты чувствуют себя в полной безопасности: пуля тут не достанет, осколок не возьмет, ну а от прямого попадания снаряда никуда не спрячешься, да редко оно бывает.

Гриднев спросил Молева, почему до сих пор не выслана смена на передовой пост в лощине.

Молев приподнялся. На его лице, освещенном снизу пламенем коптилки, глаза были большими и удивленными.

— Послал, товарищ старший лейтенант... с четверть часа, как пошли туда Бузгалин и Кившенко.

— Как же я не встретил их?

— Значит, разошлись с ними: вы, наверное, лощиной шли, а они напрямик...

— За этим местом внимательно смотри, Молев, надежных людей посылай: оттуда немцы могут лощиной неприметно к самой траншее подобраться!..

— Разрешите пойти проверить? — спросил Молев и вышел.

Пылаев дремал в углу землянки. Услышав голос Гриднева и желая показать, что не спит, хотя спать ему страшно хотелось, он спросил:

— Как там, все в порядке, Андрей Иванович?

— А, это ты, Юрка? Все по-прежнему. Ты спи, спи, в четыре Хлудова сменишь.

Пылаев подумал, что ему надо будет скоро вставать, выходить из теплой землянки на мороз, в метель, и по телу его пробежал холодный озноб.

«Ну ладно, впереди еще целый час в тепле!» —он поплотнее закутался в полушубок и снова закрыл глаза, но уснуть уже не мог.

Немцы вели редкий методический огонь, обстреливая наугад всю высоту: то ближе, то дальше грохотали разрывы снарядов.

— Ишь ты, завел канитель ганс: бесперечь все бросает и бросает! — недовольно проговорил Матвеичев. Он лежал среди других солдат, завернувшись в плащ-палатку и поджав под себя застывшие ноги.

Из темноты к коптилке на место Молева придвинулся Ромадин.

— Знать дает: мол, я еще тут! — насмешливо сказал он.

— Ничего, теперь сбили его с места, долго не устоит, — вступил в разговор Береснёв; он сидел, привалясь к стенке, и курил трубку.

— А зачем мы тогда окопы без конца роем? — насмешливо спрашивает его Матвеичев.

— Правило такое есть: продвинулся — закрепись! — спокойно отвечает Береснёв.

— До каких же пор все будем закрепляться да обороняться? — сердится Матвеичев. — Эх! До чего надоела эта кротовья жизнь подземная!

После боя за Изварино Матвеичев словно переродился: говорит он смело, уверенно отстаивает свои суждения. Раньше солдаты посмеивались над его строптивостью, а теперь в его упрямых словах стали замечать много толкового, верного. Никто не возражает ему, и на минуту в землянке наступает тишина.

А что, ребяты, — вдруг говорит Корушкин, поворачивая освещенное огнем радостно-мечтательное лицо к солдатам, — просыпаемся мы завтра, а войны нет, кончилась война! От радости помереть можно!

— Сейчас и не верится, — вставляет Гриднев, — что вот на этой земле можно будет стоять в рост, не боясь, что тебя пуля или осколок достанет!..

— И земля-то сейчас какая-то другая, недобрая стала, —раздумчиво говорит Ромадин. — Ведь сколько ей досталось — места на ней живого нет: всю-то ее снарядами исковыряли, нашпиговали минами да осколками, изрыли траншеями...

Так же негромко его поддерживает Береснёв:

— А люди сколько всего натерпелись: и смерти, и мучительства, и голод, и болезни всякие...

— А человек-то живет!—нетерпеливо перебил его Матвеичев и добавил с восторженным удивлением: — Даже удивительно — какой живучий человек!

И когда это все люди поймут, что вовсе не надо убивать друг друга, чтобы жить счастливо! — голос Береснёва звучит глухо. — Ну чего человеку надо? Земля богатая, урожайная: работай только, расти хлебушек, живи да радуйся, в этом и твое счастье, и всех людей!

Аспанов вздохнул:

— Люди не виноваты, товарищ сержант, это фашисты да империалисты всякие виноваты. — Голос его вдруг изменился, стал твердым и гневным: — Отрубил бы я всем поджигателям войны по ноге и руке да и пустил — пусть знают, как людей на войну посылать!

В печке громко зашипели и затрещали угли, из топки густо повалил пар: Аспанов прозевал чай.

— Ай-ай, чай убежал, нехорошо как! — Он палкой снял с углей котелок с уцелевшим чаем.

— Товарищ лейтенант, — предложил он Гридневу, — выпейте чайку, погрейтесь!

Гриднев с радостью согласился, и Аспанов налил ему в жестяную кружку густого, темно-коричневого чая, какой любят солдаты. Гриднев, перехватывая горячую кружку в руках, стал отхлебывать маленькими глотками. Затем, сдвинув шапку на затылок, он прилег около печки и стал с наслаждением потягивать папиросу. В голове плетется привычная вязь мыслей, тело ломит сладкая истома. Гриднев согрелся, ему хорошо, уютно, он находится в том состоянии блаженного довольства, когда человеку ничего-то больше не надо.

— Хорошо бы сейчас дома чаю попить, — задумался Корушкин. Он взлохматил светлые волосы и счастливо улыбнулся: — Из самовара, с вареньем... Вишневое я люблю...

— С яблоком антоновским тоже хорошо, — грустно добавил кто-то, не видимый в темноте.

— Что и говорить, дома хорошо, — Матвеичев поднялся, дотянулся к коптилке, прикурил и глубоко, так что ввалились заросшие щеки, вдохнул дым.

— Скорее с немцем кончать надо, — нетерпеливо нахмурил кустистые брови Ромадин. Он глядит на пляшущее дымное пламя коптилки и продолжает задумчиво: — Истосковались руки по настоящей работе... Я сенокос люблю... У нас луга над речкой... Возьмешь косу утречком на зорьке, когда еще туман лежит в низинах и река дымится паром, да как зачнешь отмахивать косою — руки сами так и ходят... А трава холодная, росистая — и вся в цветах...

Пылаев любил слушать солдат: в их простых, бесхитростных словах раскрывается ему мудрость людей, много видевших, много переживших. Чем больше узнает он их, тем больше восхищается ими, их скромностью, терпением, мужеством, любовью к труду. Эти мирные, добрые люди, чтобы изгнать из своей страны завоевателей, покинули родные жилища, семьи, привычный труд и должны совершать противоестественное для человека дело: убивать, разрушать, уничтожать творение рук своих.

Пылаев не мог примириться с противоречивостью, неразумностью человеческой жизни, он задумался: «В чем же, собственно, смысл жизни человека?» И тут Береснев произнес слова, которые сразу подсказали ему ответ:

— Я после войны опять по плотницкому делу пойду: избы рубить. Сторона у нас лесная, красноборье.

«Человек от природы созидатель, украшатель земли! В радостном, вдохновенном труде и есть назначение человека!» — обрадовался Пылаев и сказал негромко, робея и волнуясь от непривычки высказывать вслух своп мысли:

— Это замечательное дело, Иван Акимович: строить дома! Я хочу архитектором стать — строить нам придется много.

— Верно говорите, товарищ младший лейтенант! — убежденно сказал Ромадин. — Народ все поднимет, освободи ему только руки от винтовки!

Гриднева тоже взволновали мечты солдат о том ослепительном, сияющем, кажущемся сейчас недостижимо прекрасным дне победы нашей, за которую они сражаются, проливают кровь и, может быть, отдадут жизни свои.

Он обнял сразу и Ромадина, и Аспанова, и Корушкина и сказал:

— Эх, други мои! Хорошая жизнь тогда будет! Трудно нам, много мы выстрадали, и еще много трудного впереди, потому, что мы — первые; но наши жертвы не напрасны: из наших страданий, из крови, из огня и смерти рождается новый мир, счастливый мир... И люди тогда будут другие — лучше, красивее нас...

Ветер ревет за плащ-палаткой, надувает ее, словно парус, с шумом обрушивает на обледеневший брезент вороха снега.

Гудит, мечется большим шмелем пламя в печке, потрескивают дрова, слышно тяжелое дыхание спящих.

Аспанов тихим голосом, будто про себя, все тянет свою нескончаемую грустную песню.

— Перестань, Сабир! — сказал Береснёв. — Ну что душу выматываешь?

— Не мешай ему, Береснёв, пусть поет! — Гриднев внимательно прислушивается к песне: мелодия незатейливая, но какая-то подвижная, зыбкая, и он никак не может уловить ее. — Пой, пой, Сабир! Поют ведь не для людей, это только артисты для других поют, а в жизни поют для себя! Грустно человеку — он поет грустные песни, а весело — так и песня веселая!

— Это очень хорошая песня, товарищ сержант! —с доброй улыбкой стал объяснять Береснёву Аспанов. — Это старая песня о том, как юноша уехал воевать — далеко- далеко, а в ауле осталась его невеста, и вот она тоскует о своем женихе, о том, что поседела, выплакала глаза, ожидая его...

— Я не спорю, Сабир, песня, может быть, и хорошая, — примирительно сказал Береснёв, — да ведь у тебя голоса нет...

Гриднев задумался. Он представил себя на месте юноши-воина, которого любит девушка — девушкой этой была Маша, — и ему стало и тепло и грустно. Впрочем, о Маше он думал всегда, что бы ни делал, где бы ни находился. Собственно, это были даже не мысли, а постоянно жившее в нем волнующее и радостное ощущение того, что Маша близко, рядом.

В первые дни войны он потерял своих братьев — они попали на разные фронты. Потом немцы оккупировали Донбасс, где жила мать, где он родился и где прошла вся его жизнь. И он остался совсем один на свете. Другие офицеры посылали свои деньги семьям, а он раздавал их солдатам.

Это страшно: потерять всех близких людей и не знать, есть ли хоть один человек в мире, которому ты нужен. Но потом в роту пришла Маша. Бывает так: увидишь человека — и тебе уже легче, ты уже не чувствуешь себя одиноким, хоть ты ни слова не сказал этому человеку.

Загремел брезент, и в проходе показалась большая фигура, закутанная в плотно облепленную снегом плащ-палатку. Через, открытый вход Гриднев увидел огненные полосы трассирующих пуль, беззвучно пронизывающих темноту.

— Скорее закрывай!

— Все тепло выпустишь!

В землянку с трудом протиснулся Федя Квашнин, за ним — Мосолов с плаксиво сморщенным, замерзшим лицом. Доложив Гридневу о смене, Федя остановился у порога, подпирая спиной накат и высматривая свободное место.

Солдаты с готовностью раздвинулись, он присел у огня.

— Ну и погодка разгулялась! — вытирая ладонью мокрое лицо, сказал Федя. — Так и крутит, так и метет!

— Как смена прошла? — спросил Гриднев у Квашнина.

— Постреляли маленько фрицы по первой роте — наша саперы мины ставили там, — а потом наша батарея ударила по ним, они и заткнулись. А так все тихо...

Мосолов, который всегда попрошайничал, обратился к Ромадину:

— Сержант, дайте табачку закурить!

Ромадин отсыпал ему в руку щепотку табаку, но Мосолову этого показалось мало, и он опять заныл:

— Дайте побольше, сколько часов лежал не куривши!

Ромадин отсыпал ему еще.

— Куришь ты больно много, Мосолов, аж почернел весь!

— Одна радость и осталась: покурить да своих сто грамм выпить!

— Эх ты, в дурмане радость нашел! — строго укорил его Ромадин. — Дурак!

Мосолов обиженно умолк, улегся возле печки, попросил уголек у Аспанова и закурил.

— Умные все какие... — проворчал он после первой затяжки.

Разговор, прерванный Квашниным и Мосоловым, продолжается.

— И отчего это, не пойму я, — заговорил Ромадин, — родная местность такой хорошей против других кажется? В другом месте и земля лучше, и природа наряднее, а все ж свою землю ни на какую другую не променяешь!

— На то она и есть родина — родная, значит! — поучающе сказал Береснёв. — Земляка встретишь и так ему обрадуешься, будто в твоей области и люди лучше других живут! Я вот расскажу вам, ребята, историю про петуха. На что, кажется, птица обыкновенная, а бывает, и ей обрадуешься!

— Опять басню или сказку какую? — засмеялся Ромадин.

— Нет, Алексей Иванович, то не сказка, а быль. Случилось это прошлым летом, мы тогда оборону на Волхове держали. Выбили мы немцев из ихних траншей и заняли одну деревушку — вроде бой местного значения. Ну, от деревни, известное дело, одни головешки остались. Сижу это я в своем окопчике, дело к вечеру, уже засмеркалось, про дом вспомнил, загрустил и слышу вдруг, будто петух кричит, да так звонко, переливчато! Оборотился я, гляжу — сидит он, бродяга, этот самый петух, на кровати сгоревшей и поет себе во все горло! Собой красавец: весь красный, с синими отливами, гребешок высокий, зубчатый, малиновый... Откуда, думаю, тут объявился? Ведь, кажется, все как есть погорело, а главное, как его немцы не сожрали — любят они курятину!

— Не ушел, значит, с немцами, своих дожидался! — одобрительно заметил Ромадин.

— Да... Подхожу это я к нему, бросил хлеба, гляжу — покосился он этак на меня глазом, потом ничего, начал клевать. Так и стал он жить с нами в окопах, и место у него было свое, в нише мы ему насест сделали, там и спал. И, как полагается, пел всегда в определенное время...

— Это здорово — и часов не надо! — засмеялся Квашнин. — По голосу и сменяться можно!

— Так и было — по нему время примечали. Первый раз пел в два часа, потом в четыре, а как в последний раз запоет — значит скоро солнцу взойти! Сидишь, бывало, в траншее — ночь, звезды, а он закричит вдруг, и чудится тебе, что ты дома, в деревне, и никакой войны нет, и хорошо так на душе станет. Любили мы его, чем только ни кормили. И он в другой взвод ни за что не шел: утащат его, бывало, ребята к себе, а он все к нам бежит... Из других рот ходили смотреть на него...

— Верно, дом его на том месте был, — заметил Матвеичев.

— Может, и так... Только уж больно непоседлив был: как утро, так и пошел бродить — скачет по брустверу, по окопам, а то и на пушку заберется, да норовит все повыше. Бесстрашный был! Усядется где-нибудь, голову запрокинет, крыльями забьет и закричит задористо так, голосисто. Покричит и слушает: не откликнется ли где другой петух — да нет, один он был в деревне. Уж немцы даже приметили его. Как выйдет из окопа — сейчас же стрелять но нему. А к чему? Птица безвредная, так, озорство одно, от злости... Ну, бегаешь, ловишь его, вокруг тебя пули свистят, а поймаешь, обнимешь — теплого, гладкого — и радуешься, что спас. Потом веревкой стали привязывать его — все одно уходил... И случилось, что подстрелили его немцы. Ну, уж и дали мы тут по ним огонек! Палим и палим, а лейтенант наш чечетку выбивает на пулемете и кричит нам: «Ротозеи, не уберегли петуха, этим петухом взвод на весь полк славился!..»

Гриднев сквозь дрему слышит последние слова Береснева. Ему страшно хочется спать, но сон не идет к нему: он то погружается в глубокое забытье, то просыпается, то снова дремлет в полусне.

— ...Дочка письмо мне прислала — чудно, ей-богу! Уходил на войну — несмышленыш была, а теперь в школу пошла, писать научилась. Ты, пишет, папа, крепче бей фашистов, а мы честным трудом в колхозе будем помогать нашей родной Красной Армии!.. Шустрая она у меня, умная, сообразительная — на удивление... — доносится до Гриднева будто издали умиленный голос Ромадина, и он думает, улыбаясь: «Любит, видно, он ее. Ведь и я когда- то был для матери лучшим ребенком на свете...»

Как давно это было! При мысли о детстве Гриднев всегда вспоминает одну, врезавшуюся ему в память картину: он просыпается в постели весенним утром, ему лет шесть, в раскрытое окно льются потоки солнечного света, он ловит на стене желтые теплые пятна и улыбается. За окном свистит, щелкает скворец. Мать у плиты готовит завтрак —на сковороде шипят в горячем подсолнечном масле его любимые пироги с картошкой, он угадывает это по вкусному валаху, идущему от плиты.

Мать подходит к его кровати, он закрывает глаза и притворяется спящим, но, когда она наклоняется, чтобы поправить одеяло, он вдруг обнимает ее и крепко прижимается к ее румяной, разгоревшейся от плиты щеке.

— Ах ты, баловник! — целует его мать. — Ну, вставай, вставай, сынок, завтрак готов!

При этом воспоминании у него всегда щемит сердце...

«Где ты сейчас, мама? Жива ли ты, моя милая?» — думает Гриднев.

Вот уже второй год он ничего не знает о ней... Мысль его мчится над беспредельными снежными полями, на которых в неверном свете месяца неистовствует метель. В донецкой степи, в кружении снега видит он дом, сотрясающийся от порывов ветра, дом, в котором он родился и вырос, — он явственно ощущает сейчас его неповторимый запах. В доме одинокая мать, старая, тихая, немощная. Она ходит неслышными шагами по маленьким комнаткам старого дома с низкими белеными потолками, прислушивается к выстрелам и крикам на улице шахтерского поселка, вздрагивает от каждого стука в дверь: не ее ли очередь пришла, не за ней ли идут немцы? Она ходит, вздыхает, не спит всю ночь...

— Дети, где они, ее дети?

Взрастила, вскормила своей грудью, ночей не спала, берегла, а налетела война и раскидала детей в разные стороны...

Где они сейчас? Живы ли они, соколята мои?

Сердце устало от ожидания, от неизвестности. Она подходит к заледеневшему окну и долго стоит неподвижно, глядя в темную ночь:

— Где вы, дети мои?

А вьюга хохочет над материнским горем, бросает в окно охапки снега и завывает надрывно:

— У-у-у-умерли, умерли дети твои!

Мать отходит от окна и шепчет беззвучно:

— Нет, не может этого быть, не может быть…

И непонятно — то ли с собою она говорит, то ли с метелью спорит...

Ах, если бы сказать ей одно только слово:

— Жив я, жив!

Расправились бы у нее морщины на лице, а когда мать улыбается, лицо ее становится таким светлым, добрым, молодым, каким он помнит его с детства...

«Какое горестное было у нее лицо, когда она провожала меня в армию», — вспоминает Гриднев. Осунувшееся от бессонной ночи, с покрасневшими от слез глазами, с гладко зачесанными назад редкими и совсем седыми волосами, собранными сзади в маленький узел —такое родное, бесконечно дорогое лицо матери!

Но она не плакала — она ночью наедине выплакала слезы — сын не должен видеть ее слез.

— Иди, сын мой, — сказала она ему. — Сердце мое уносишь с собой, а не держу я тебя —иди! Не допусти, чтобы смерть отца твоего была напрасной — защищай дело, за которое он погиб. Уйдешь, одна останусь — последний ты у меня. Береги себя — ты горячий, непокорный, как отец твой был, — ради меня побереги себя...

У Гриднева слезы беззвучно катятся из глаз и холодными каплями стынут на лице — он долго лежит, не вытирая их и не двигаясь, и под утро, утомленный волнением, засыпает...

Проснулся он от какого-то чувства беспокойства и тревоги, охватившего его еще во сне, и сразу вскочил на ноги. Рядом, казалось, в самой землянке, раздавались оглушительные раскаты пулеметных очередей, хлопанье гранат, винтовочная пальба, крики солдат; через открытый вход, ярко, как днем, освещенный дрожащим, мертвенно- бледным светом ракет, один за другим выбегали солдаты. Ромадин, ослепительно белый, словно осыпанный снегом, стоял у входа с ручным пулеметом и неистово кричал:

— Немцы! В ружье! По местам!

Когда Гриднев выбежал из землянки, он увидел, как над траншеями, на совсем еще темном небе, оставляя за собой хвосты искр и белого дыма, описывали траектории осветительные ракеты, он даже слышал их шуршание и треск, чувствовал острый, щекочущий нос запах пороха.

Немцы были уже в первой траншее, и именно оттуда доносилась пальба, которая разбудила Гриднева. Вглядевшись, он увидел, как немцы, низко пригнувшись, цепочкой бежали из лощины к траншее и исчезали в ней.

«Бузгалин и Кившенко проглядели!» — мелькнуло у него, и он закричал:

— За мной! В цепь, охватывай немцев!

Сначала Гриднев повел солдат к лощине, и здесь они огнем остановили подходивших фашистов. Оставив для прикрытия лощины Ромадина с пулеметом и несколькими солдатами, сам он с остальными бросился в траншею. Гриднев слышал сквозь треск пулеметов хриплые крики Хлудова:

— ...Огонь!.. Бей их... Сволочи... Молев, сзади смотри!

Выхватив нож, Гриднев спрыгнул в траншею, за ним попрыгали остальные.

Трудно описать бой в траншее, еще труднее описать ночной бой в траншее, когда узнаешь человека — свой или чужой, — только вплотную столкнувшись с ним.

Гриднев бил ножом, схватывался с врагом в обнимку, катаясь с ним по земле, кусая зубами сжимавшие его руки, ощущая, как под его пальцами хрустит чужое горло; он видел, что ему кто-то помогал, но не мог узнать, кто именно; едва разделавшись с одним немцем и вскочив на ноги, он тут же схватывался с другим, прыжком бросался в сторону от внезапно возникающих в темноте ослепительно ярких снопов трассирующих пуль и бил навстречу им огнем своего автомата; он слышал вокруг себя крики и стоны раненых, хриплое, горячее дыхание; он сам задыхался, каждый глоток холодного воздуха, словно ножом, полосовал легкие.

Еще он помнил, как выскочил из траншеи и с криком «ура» повел солдат за немцами, отходившими в лощину, видел, как из лощины по ним бил Ромадин из своего пулемета, — и тут он упал, остановленный страшным ударом в грудь, словно с разбегу наткнулся на что-то острое и тяжелое.

Он хотел бежать дальше и даже приподнялся, но когда попытался сделать шаг, то снова упал, пораженный нестерпимой, пронизывающей болью, и потерял сознание.

В последнее мгновение он услышал чей-то крик: «Лейтенанта убило!» — и удивленно подумал: «О ком это он?» Когда его везли на санитарной лодке, он пришел в себя. Утлая фанерная лодка скользила по снегу, качаясь и переваливаясь на ухабах, снег скрипел и визжал под тонким фанерным днищем. Впереди он видел две темные фигуры, но не знал, кто это и куда его везут.

Плечо горело, словно к нему приложили раскаленное железо, при толчках боль становилась невыносимой, но он молчал, стиснув зубы; кровь, бежавшая из раны, затвердевала на ватнике темной мерзлой коркой.

Он лежал лицом вверх, снег падал на его лицо, над собой он видел мутный месяц, быстро бежавший в темных клубящихся тучах, золотые пчелы трассирующих пуль реяли над ним, его обдавало горячими волнами от взрывов мин, падавших рядом, но он лежал недвижимо, до боли стиснув руками края лодки, бессильный что-либо сделать, чтобы защитить себя. После сильного толчка, когда он всем телом навалился на раненое плечо, придавив его к борту, он снова потерял сознание.

 

ГЛАВА XII. МАША

Маша взяла холодную, тяжелую руку Гриднева и стала с лихорадочной поспешностью отыскивать пульс, но от волнения никак по могла найти артерию. Андрей не двигался. «Неужели умер?»

Она почувствовала, как от этой мысли ее охватил озноб.

Наконец она услышала слабые и медленные, словно идущие откуда-то недалека, удары крови.

— Бьется, — проговорила она тихо, прислушиваясь к робкому трепету жизни под ее пальцами, и подняла на санитаров, которые привезли Гриднева в ротную землянку, растерянный, вопросительный взгляд. — Он жив...

— Камфару ему надо подкожно, — посоветовал Постнов.

Когда Маша с помощью санитаров стала перевязывать Гриднева, ее охватила внезапная слабость, потемнело в глазах. Огромным напряжением волн она устояла на ногах, но боялась сделать что-нибудь не так. Гриднев потерял много крови: пуля прошла ниже ключицы и разворотила плечо. Постепенно привычные движения успокоили ее, и она стала делать все точно и уверенно, но как бы во сне, словно кто-то другой делал все за нее, а она только наблюдала со стороны.

За дни боев она перевязала десятки раненых, многие умерли на ее руках, но такого с ней никогда не бывало. Тут только Маша поняла, как дорог ей Андрей, как боится она потерять его, и это открытие поразило ее. Она говорила себе, что это неправда, что Андрей ей так же дорог, как и другие раненые, но до боли сердца она поняла, что это не так.

После перевязки кровотечение прекратилось, но Андрей по-прежнему был без сознания, только брови его выпрямились, складки на лице разошлись, и лицо стало спокойным и как бы равнодушным, словно он просто очень устал и уснул глубоким сном.

С передовой донесся близкий стук пулеметов, участились разрывы мин. Кузовлев прислушался, мускулы его сухого, строгого лица затвердели, он сделал знак Постнову.

— Мы должны идти, Маша. Ты будь с ним.

Маша сидела около Андрея. Она впервые так близко видела его лицо: и высокий лоб, и темные, вразлет, как крылья птицы, брови, и прямой, красивый нос, и резко очерченные губы, и маленькую темную родинку на левой щеке, которую она раньше не замечала. Его лицо казалось ей незнакомым и прекрасным, в нем было выражение какой-то большой серьезной мысли, и она удивлялась, как не замечала до сих пор этой красоты. Все в нем было ей сейчас дорогим, он был так близок ей — чужой человек, которого она еще два месяца назад вовсе не знала.

Бой на высоте не затихал. Немцы беспрерывно атаковали позиции полка, раз даже прорвались к самой землянке, а к вечеру перерезали единственную дорогу, связывавшую батальон Арефьева с полком, но Маша ничего этого не знала. Она не слыхала ни разрывавшихся вокруг землянки снарядов, ни стрельбы пулеметов, ни треска автоматов, ни воя метели, бушевавшей за стенами; не знала, был сейчас день или ночь. Для нее не существовало ничего, кроме лежавшего в беспамятстве Андрея. Ранение Андрея всколыхнуло в ней потаенное чувство любви к нему, в котором она раньше не признавалась себе. И теперь потерять Андрея? Нет, она будет бороться за его жизнь, за свое счастье. Немногое могла она сделать — одна в этой землянке, на голой высоте, со всех сторон окруженной врагами. Она делала ему уколы камфары, когда пульс у него слабел, давала лекарства, поила вином, растирала спиртом ноги и руки.

Коптилка вздрагивала при близких разрывах снарядов, маленький, беспомощный огонек трепетал, дымил, и казалось, вот-вот погаснет — так и Гриднев всю ночь был между жизнью и смертью. Иногда Маше казалось, что он делал какое-то чуть приметное движение, тогда она склонялась над пим и замирала в ожидании.

Перед рассветом в землянку прибыли еще двое раненых: Ахутин и один из новеньких. Новенький, по фамилии Семичев, раненный в голову, дошел сам и вместе с Постновым привез на санках Ахутина. Второй санитар, Кузовлев, был убит.

— Долго лечить меня будете? — спросил Ахутин после перевязки.

Постнов не дал ответить Маше, боясь, что она скажет правду.

— Не расстраивайся, Григории Михайлович, у тебя рана легкая, через недельку опять воевать будешь!

Ахутин недоверчиво посмотрел на жалостливое, ласковое лицо Постнова и промолчал.

Не докурив самокрутку, Постнов заторопился и собрался уходить. Маша сказала ему, чтобы он сначала отдохнул, обогрелся.

— Ну вот еще! — Постнов застенчиво улыбнулся. — Отчего бы это мне устать?

Перед уходом он задержался у порога и сказал Маше тихо, чтобы не услышали раненые:

— Батальон отрезан. Как же ты тут одна... если вдруг немцы прорвутся?

— Уж как-нибудь, — шепотом ответила Маша, указав взглядом на стоявший в углу автомат.

Ахутин догадался, о чем говорил Постнов, и попросил Машу поставить его карабин поближе к нарам:

— Солдату, хоть и раненому, без оружие нельзя... Маша предложила Ахутину и Семичеву поесть. Семичев, приподнявшись, стал есть суп из котелка. Ахутин отказался:

— Ничего, Машенька, мне не надо, вот только папироску сверни, курить хочется, а там некогда было.

— А наши все равно устоят! — убежденно сказала Маша. Ведь отдать высоту значило для нее отдать немцам Андрея!

Семичев вскоре уснул, но Ахутину не спалось. Он лежал неподвижно, глядя на темные, еле различимые в полумраке бревна наката над головой и настороженно прислушивался к стрельбе. Он чувствовал себя еще солдатом второй роты, все его мысли были там, где сражались его товарищи. Ему было неловко и обидно лежать в тепле и покое, как будто он сам был виноват в этом.

«Если немцы пойдут на минометную батарею, надо бить их во фланг... А вдруг младший лейтенант не догадается? — с тревогой думал Ахутин. — Надо было сказать ему, что запас патронов в погребке лежит; правда, Сарьян знает об этом, но ведь его могут убить... Ах ты, растяпа!..»

Ночью приходил врач, прикомандированный к батальону. Шпагин посылал за ним еще днем, но он дожидался темноты, чтобы пройти на передовую, и то ему пришлось бежать и несколько раз падать в снег, спасаясь от обстрела.

Закурив трубку с каким-то очень крепким, неприятно пахнущим табаком, он нетерпеливо выслушал Машу и стал перевязывать раненых; руки его при этом дрожали. Маше казалось, что он причиняет раненым ненужную боль, и ей хотелось оттолкнуть его. Это был худой человек с длинным желчным лицом и крупными, почерневшими от табака зубами.

— Этот не выживет, — сказал он о Гридневе, подняв густые черные брови над круглыми роговыми очками, — Он потерял слишком много крови.

Маша сжала кулаки, гневно взглянула на него:

— Неправда, он будет жить!

Врач криво усмехнулся, сложил инструменты в сумку и сухо щелкнул замком.

Затем ненадолго заходил Шпагин. Лицо его осунулось и потемнело, злые, колючие глаза глядели строго, испытующе, словно обвиняли в чем-то. Двигался он резко, порывисто и непрестанно курил. Полушубок Шпагина на правом плече был прострелен, из дыры торчала шерсть. Маша сказала об этом Шпагину.

— Знаю, Маша, это осколком вырвало, плечо не задето, — каким-то ровным, скучным голосом сказал Шпагин. — Что говорит врач?

— Он считает, что все зависит от организма, — уклончиво ответила Маша: ей не хотелось повторять слова трусливого, равнодушного человека.

— Так мог сказать только плохой врач, Маша. — В голосе Шпагина была теперь злость. — Надо помогать человеку бороться с болезнью, а не разводить руками! — Затем он добавил, вздохнув: — И мы не можем переправить его в медсанбат!

— Его и нельзя сейчас везти, ему нужен полный покой. И ведь там никто не будет за ним так смотреть... — добавила Маша, вспомнив дрожащие руки врача, но тут же умолкла: ей казалось, что последних слов она не должна была говорить.

— Да, это верно, — согласился Шпагин.

— Не берег он себя, — сказала Маша, — горячий он и какой-то отчаянный был...

Шпагин долго молчал, устало склонив спину, будто не слышал ее, потом вдруг поднял голову и заговорил горячо и страстно:

— Да, он не жалел себя, а мог ли он поступать иначе? Это не жертва, не героизм, это долг, Маша, понимаешь, — долг каждого человека — не думать сейчас о себе! И нет ничего выше этого долга — ничего нет!

Уходя, Шпагин наклонился к Андрею, откинул со лба волосы и долго всматривался в его лицо.

На исходе ночи у Андрея начался жар, он то беспокойно метался, сбрасывая с себя полушубок, стонал, то снова лежал неподвижно.

...В ушах у него стоял сильный шум и острой болью отзывался в голове, но иногда сквозь этот шум Андрей слышал обрывки какой-то музыки; ему нестерпимо хотелось узнать, что это была за музыка, но шум прерывал ее, и он никак не мог уловить мелодию.

Музыка шла откуда-то сверху, и, чтобы яснее слышать ее, он стал взбираться вверх по голым, обледеневшим скалам, хаотически нагроможденным отвесной стеной. Каждый шаг давался с огромным трудом, Андрей срывался, падал, снова вставал, ему не хватало дыхания, он до крови изранил руки и ноги, и они горели огнем, но он продолжал карабкаться вверх, цепляясь за острые камни и корни деревьев, росших на скалах, — очень важно было понять, откуда доносится эта музыка.

Сквозь беспорядочный оглушающий шум прорывались ее раскаты — страстные, трагические; в мощных оркестровых звучаниях стремительно неслись, яростно сплетаясь в схватке, две контрастирующие мелодии: под железной поступью грубой, жестокой, неумолимой силы жаловался ж плакал живой человеческий голос. Андрей взобрался уже высоко: серые скользкие скалы окутаны холодным туманом, внизу клубятся темные тучи, ураганный ветер рвет одежду, толкает Андрея в пропасть, ревет в ущельях угрожающими, беспощадными голосами, с шумом раскачивает и гнет высокие сосны, вырывая их с корнем; огромные камни с грохотом катятся вниз.

Так вот отчего у него такой шум в голове!

Андрея охватывает страх, он останавливается. Но вот в рев и завывание бури вихрем врывается призывная, героическая мелодия, она вступает в битву с силами судьбы. «Нет, отступать нельзя, надо дойти до конца», — и Андрей снова бросается вперед, наперекор ураганному ветру.

Ветер начинает слабеть, шум затихает, музыка слышится яснее, победную мелодию сменяет скорбный, сосредоточенный голос; это очень знакомая музыка, но Андрей никак не может вспомнить ее...

Наконец он достиг вершины горы, покрытой ослепительно белым снегом. Он стоит на ней, измученный, задыхающийся, шатаясь от изнеможения, в изорванной одежде, и с удивлением глядит на открывшийся ему необъятный простор: во все стороны, куда достигает глаз, из моря белого тумана вздымаются волнами снежные вершины, усеянные сверкающими каменьями. Солнца нет, но все залито необычайно ярким белым светом, от которого больно глазам; дышится легко и свободно, грудь распирает победное чувство освобождения; ветер холодит щеки, развевает рассыпавшиеся волосы, а сверху льются чистые, прозрачные звуки величественной музыки, медленно, спокойно, как плеск набегающих волн неумолчного моря, звучат ясные аккорды — они поют о светлой радости...

И Андрей перестал ощущать боль, тело стало невесомым, словно не принадлежащим ему. Не было ни времени, ни пространства — была только изумительная, нечеловеческая музыка. И слезы великого облегчения, освобождения от боли покатились по его щекам, он улыбнулся.

«Неужели это смерть?» — подумал он.

Увидев эту беспамятную, отчужденную улыбку на лице Андрея, Маша бросилась к нему: лоб у него был горячий, влажный, под ее руками во вздувшихся артериях, бешено стучала кровь.

— Андрей, что с тобою? Он умирает! — Маша думала, что кричит во весь голос, но слова ее прозвучали глухим стоном.

Ахутин не спал и услышал этот стон. Ему стало невыносимо жаль Машу. Но чем он мог помочь ей? Он не мог даже повернуть к ней свое израненное тело... И Ахутип вспомнил, как однажды утешал свою трехлетнюю дочь, испытавшую свое первое в жизни горе: кошка задушила закоченевшего голодного воробья, залетевшего в избу. Он взял девочку на руки и долго ходил с ней, говорил, что воробышек непременно поправится и будет жить, рассказывал дочери волшебные сказки, в которых злые всегда бывают наказаны, а добрые награждены, и дочка, обрадованная победой добрых сил, доверчиво, с безмятежной улыбкой уснула у него на руках.

Ахутин немного приподнял голову и тихо проговорил:

— Что ты, Маша...

«Почему, почему он должен умереть? Кто виноват в этой несправедливости?» — напряженно думала Маша.

И тут она нашла ответ на свой вопрос и задохнулась от спазмы охватившей ее ненависти:

— Проклятые фашисты!

— Не убивайся, Маша... Переборет он смерть.

В этот момент Андрей, не открывая глаз, еле слышно прошептал: «Маша, это ты здесь?» — веял ее руку и снова впал в забытье.

Еще ночь Андрей провел в беспамятстве, в тяжелом бреду. К утру он попросил пить и уснул.

Проснулся он ранним утром. Сквозь маленькое оконце, расписанное сверкающими ледяными узорами, брезжил густо-синий рассвет, освещая землянку зыбким пепельно-серым светом; коптилка на столе едва светила тонкой, как лезвие ножа, полоской пламени. Он ощутил на лице чье-то горячее, тяжелое дыхание и, повернув голову, увидел слева от себя большое, с крупными чертами, сильно заросшее лицо спящего Ахутина. Андрей удивился, он не помнил, когда Ахутина принесли в землянку.

А затем он увидел Машу.

Под утро она уснула, сидя на нарах, засунув руки в отвернутые рукава полушубка; голова ее была откинута назад и опиралась о стену землянки, верхняя губа приподнята, светлые волосы выбились из-под шапки, на уставшем лице резко выделялись синеватые круги под глазами.

«Милая, измучилась, изнемогла, видно, без сна...»

Андрею очень хочется пить, во рту пересохло, но он не осмеливается будить Машу.

— Спи, Машенька, спи, — шепчет он тихо и радостно.

Где-то невдалеке ухают орудия, снаряды со свистом пролетают над головой и падают совсем рядом, землянка вздрагивает от их разрывов; доносится резкий, сухой стук пулемета. Андрей прислушивается к стрельбе и старается отгадать, в каком положении находится рота.

«Наш «Дегтярев» стреляет! Наверное, удержали траншею!» — думает он с удовлетворением.

Потом он пытается сосчитать, сколько времени прошло после ночного боя, в котором он был ранен, но мысли путаются, он сбивается и бросает подсчет.

В землянке холодно, неуютно. Печка погасла, ветер тоскливо подвывает в трубе, тянет по полу и наметает под дверью, покрытой толстым слоем мохнатого инея, длинные полосы снега. Андрей плотнее натягивает на себя полушубок и долго лежит неподвижно, мысленно перебирая события последних дней. Рана его горит, он не знает, что с плечом, но двинуть рукой не может.

«Неужели отвоевался?»

Он с любопытством рассматривает свои вытянутые поверх полушубка руки с похудевшими тонкими пальцами, пробует подвигать пальцами раненой правой руки — они шевелятся вяло, непослушно.

«А ведь я мог умереть!» — приходит ему в голову мысль. Холодок пробегает по его телу, он долго лежит, вдумываясь в смысл этой фразы, внимательно разглядывая землянку, все предметы, всякую мелочь, словно открывая в них какой-то новый, глубокий, до сих пор неизвестный смысл. Глядит на замерзшее оконце, любуясь бесконечной игрой света в ледяных кристаллах при малейшем повороте головы: синего света, падающего снаружи, и желто-золотистого — от коптилки; это целый мир из тончайших иголок льда, словно рукой великого художника расположенных на стекле в строгом, гармоническом порядке; он никогда раньше не задумывался, почему эти кристаллы складываются в такие бесконечно разнообразные, неповторимые, но всегда поразительно красивые рисунки. Надо будет выяснить это...

Как удивительна и бесконечна жизнь!..

Он вспоминает, что когда приходил в сознание, то всегда видел возле себя Машу.

Значит, она все время была здесь. Она перевязывала его, делала уколы, он это смутно помнит. Может быть, она и спасла его.

Он всматривается в ее лицо — на нем незнакомое, новое выражение. Какое-то внутреннее чувство подсказывает ему, что между ними что-то произошло, новое и важное, он явственно чувствует, что она стала ему ближе, но почему и как это случилось, не может припомнить.

Постепенно его охватывает радостное, горячее и трепетное ощущение жизни: он еще слаб, еще тело его истерзано болью, но уже чувствует, знает, что силы жизни победили, что он будет жить, жить!

Потом он долго и мучительно силится вспомнить, что за музыку слышал он тут, в землянке. Это очень знакомая музыка, он когда-то уже слышал ее, он твердо знает... И вдруг его осеняет: «Это же «Аппассионата»! Вот оно что было!»

И он мысленно повторяет запомнившиеся ему отрывки сонаты: вот трагическая борьба первой части, вот светлое, спокойное анданте, вот бурные вихри финала... Какая удивительная музыка!

Радость теплой волной вливается в его грудь, он лежит и прислушивается к музыке, которая звучит в нем, то затихая, то набегая волнами, вспоминает жизнь Бетховена— жизнь, полную мятежных порывов, смелой борьбы... Борьба, неустанная борьба — в этом и есть смысл жизни на земле...

От близкого разрыва снаряда Маша просыпается и недоуменно оглядывает землянку: после короткого тяжелого сна она не сразу понимает, где находится.

«Как же это я уснула... и печка погасла... холод какой».

Она поспешно встает, поправляет волосы, тихонько подходит к нарам. Все раненые спят, дыхание у Андрея ровное и глубокое, на его лице играет теплый румянец.

— Ты будешь жить, милый! — шепчет Маша и осознает вдруг, что называет Андрея на «ты». Да разве могла бы она назвать его иначе теперь, когда он стал ей таким близким, понятным.

Она накладывает в топку хворосту и сучьев, разводит огонь. Пламя жадно гудит в печке, от нее начинает расходиться приятное тепло. Маша протягивает к огню закоченевшие руки и сидит, глядя в огонь. Желтые пятна света прыгают по стенам землянки, Маша ощущает на лице их теплое, трепетное прикосновение. Она думает об Андрее, об этих последних днях, которые сделали его таким дорогим для нее.

«А он и не знает об этом...»

Все эти дни она ощущала, как растет в ней новое, незнакомое чувство, она становилась другой, взрослой, смелой. Она тревожно и недоверчиво прислушивалась к этому чувству: что оно принесет ей? Но что бы ни ждало ее, она уже не могла бороться с ним. Сейчас она видела Андрея и его прошлые поступки совсем в ином свете — в свете своей любви — и уже ругала себя за то, что не понимала его; тогда ей казалось, что на войне, среди крови, грязи, всеобщего разорения и несчастья их любовь будет мелкой, неуместной, пошлой — и она стыдилась его любви, не хотела, чтобы другие знали о ее любви к нему! Как она ошибалась...

«Конечно, в другое время все это было бы иначе... — подумала она и тут же улыбнулась своей мысли: — Если бы не война, мы бы и не встретились!»

А сегодня Андрея надо эвакуировать в тыл — ночью освободили дорогу — там он будет в безопасности. Так говорило ее чувство долга, а другое чувство, чувство любви, говорило, что теперь, когда он стал ей так дорог, не следовало бы ей расставаться с ним, но она отгоняла от себя эту мысль.

Согревшись, Маша вышла из землянки, набрала в котелок снегу и поставила его на печку: на горячем железе сразу зашипели и запрыгали серебристые капли воды.

— Маша, — услышала она тихий голос Гриднёва.

Маша вздрогнула: Андрей смотрел на нее напряженно раскрытыми, ожидающими, тревожными и робкими глазами.

— Ты проснулся? Наверное, я тебя разбудила?

— Нет, Машенька, я уже давно не сплю. Я все думал и на тебя потихоньку смотрел.

— Как ты себя чувствуешь? — смутилась Маша.

— Воскресаю из мертвых, Машенька... Я вот сейчас привстану, а ты дай мне, пожалуйста, воды, очень пить хочется.

Он было приподнялся, но лицо его передернулось от боли, и он упал навзничь.

— Тебе нельзя подниматься, Андрей, рана может открыться...

— Да... ослаб я... — Он попытался улыбнуться. — И боль проклятая мешает.

Маша приподняла Андрею голову и поднесла ко рту котелок с теплой, пахнущей дымом водой, в которой плавали острые иголки хвои. Андрей долго и медленно, часто отдыхая, пил безвкусную снеговую воду, касаясь своей здоровой рукой Машиной руки и чувствуя, как под его ладонью бьется торопливая жилка.

Напившись, он спросил:

— Как наши дела, Маша?

— Тяжело нашим, Андрей. Немцы беспрерывно атакуют, все время такая падьба... Рота уже третьи сутки не выходит из боя. Вчера немцы совсем близко от землянки были, я и не знала...

— Высоту удержали —вот главное!

Маша стала перевязывать Андрея.

— Как моя рана? — спросил Андрей.

— Хорошо, затягивается...

Он растроганно следил за ее движениями: как ловко она забинтовывала рану, как надорвала зубами бинт и завязала концы. Когда она наклонилась к нему, он с волнением ощутил на своем лице ее горячее, частое дыхание.

— Маша... — чуть слышно прошептал Андрей. — Я вот ранен... Меня в госпиталь увезут... Так я хочу сказать тебе...

Маша посмотрела на него, и он увидел ее ясные, влажно блестевшие глаза, полные нежности и доброты к нему, Андрею. Это были словно окна в ее мир, родной и близкий ему, но все же это был ее мир, сложный, глубокий, не до конца понятный.

— Я хочу сказать... что люблю тебя... — медленно проговорил Андрей и на секунду закрыл глава, крепко сжав веки, как перед ударом молнии.

Глаза Маши вдруг сделались неузнаваемыми: смятение, радость, испуг перемешались в них. Неужели это оно — о чем мечтала, во что не верила и что все-таки всем существом своим ждала — налетело вихрем, подняло, закружило... Она в волнении отняла свою руку и проговорила горячим шепотом:

— Не надо, не надо говорить так...

— Почему? — Андрей умоляющими глазами глядел на Машу: — Мы ведь расстаемся, что же — навсегда?

Что сказать ему? Любит ли она его? Ах, конечно же любит, разве он не видит этого! Слезы застилали Маше глаза, их нельзя было удержать, и, чтобы Андрей не видел их, она отошла к окошку и стала там, закрыв ладонями горячее лицо, дрожа всем телом, а в ушах ее звенело одно ослепительное, словно из света сотканное слово:

— Любит, любит, любит...

На ступеньках послышался частый топот, в землянку вошел Шпагин, за ним Балуев и Скиба. Озябшие на холоде, возбужденные боем, они стали шумно отряхиваться от снега, расшвыривать во все углы одежду.

— Ну как, Андрей? Вижу, дело на поправку идет! — сказал Шпагин, не замечая ни странной, грустной улыбки на лице Гриднева, ни смущения Маши.

— А мы вперед продвинулись, товарищ лейтенант! — радостно сказал Балуев. — Лощину, где вас ранило, всю у немца забрали! „

Его темное, обветренное, «сильно заросшее бронзовой щетиной лицо обвязано белыми бинтами с проступающими на них коричневыми пятнами крови, но смотрит он уверенно, смело: ведь он сам участвовал в бою за лощину!

— Да, решили ликвидировать эту ахиллесову пяту нашей позиции! — пояснил Шпагин. — Заняли ночью, а потом Арефьев туда первую роту передвинул — крепко держим! Сразу не догадались выдвинуть траншею вперед теперь вот учимся. И дорогу освободили, раненых можно вывезти!

— А что же ничего не говорит наш начальник медицинской службы? — спросил Скиба Машу.

— Отправлять... отправлять обязательно... раз дорога свободна...

— Да, Коля, отправьте меня поскорее, — хмуро сказал Гриднев, — чего мне валяться тут, вам мешать. Инвалидам место в инвалидной команде.

«В чем дело? — удивился Шпагин. — Чего они так торопятся?..»

Разбуженные шумом, проснулись Ахутин и Семичев. Скиба стал расспрашивать их, как они себя чувствуют.

— Ничего, товарищ замполит, — отвечал Семичев, — только шум в голове сильный да лежать неохота...

— Лежи, лежи, отдыхай... Солдату надо иногда отдохнуть... — И Скиба ласково потрепал новенького по руке.

Ахутин отвечал с грустной улыбкой, словно оправдываясь в чем-то:

— Вот, доехал на одном колесе... в гараж... теперь на капитальный ремонт становиться приходится!

— Тебе оправдываться не надо, Ахутин! За твою рану враг дорого заплатил!

Помолчав, Ахутин добавил с той же виноватой улыбкой:

— Я вот лежу и мечтаю, товарищ лейтенант. Вправду говорят: нет худа без добра... Не думал, не гадал, а верно, придется дома побывать: после госпиталя отпускают домой на побывку... А местность нашу освободили, и от своих уже письмо я получил...

Шпагин позвонил Арефьеву и попросил прислать сани.

— Да соломки побольше прикажите набрать! — крикнул он ему напоследок и положил трубку.

Отъезд раненых был решен, и в землянке наступило молчание. Трое уходили из роты надолго, может быть, навсегда. Рота была для них и боевым товариществом, и домом, и семьей, с нею были связаны все их радости и печали, и всем стало грустно, как бывает перед расставанием с близким человеком, когда неизвестно, скоро ли снова придется встретиться — да и придется ли? Хотелось сказать друг другу много дружеских слов, но люди в землянке привыкли говорить о своих чувствах сдержанно

Балуев стал собирать вещи Гриднева. Их было немного: шерстяная гимнастерка и бриджи, которые надевались лишь в торжественных случаях, кирзовые сапоги, пара белья, несколько книг, подобранных на фронтовых дорогах, и еще кое-какие мелочи — все это уместилось в плоском железном ящике из-под мин. В вещевые мешки Балуев уложил Гридневу и солдатам продукты, Шпагин и Скиба потихоньку от них сунули туда же все свои запасы из дополнительного пайка.

На прощание выпили за здоровье уезжающих и за скорую встречу. Но проводы получились грустные. Маша сидела молча, опустив глава, и ни к чему не притрагивалась. Андрей тоже был расстроен, нервничал. Они не смотрели друг на друга.

Чем меньше друзей остается у Шпагина, тем дороже они становятся.

— Андрей, ты знаешь: я жду тебя... мы все ждем тебя.

Гриднев молча пожал руку Шпагину.

— Пиши почаще! Маше-то небось будешь писать каждый день!

— Да-а... — словно нехотя, отозвался Андрей и сразу же заговорил о другом: — Мне-то не о чем будет писать, вот вы пишите подробнее обо всем. Завидую вам: вперед пойдете!

— А мне-то как обидно, товарищ лейтенант, — вздохнул Семичев, — что в первом же бою меня ранило. Сколько времени ждал, готовился к этому дню —и ни одного немца убить не пришлось! И войны-то не увидел по-настоящему: все побежали вперед — и я побежал, все стрелять начали — и я стал стрелять. Слышу, говорят: немецкую траншею взяли, а я и не заметил, как мы ее взяли. Тут меня и ранило Неужто это и есть вся война?..

Все засмеялись над огорчением Семичева.

Ахутин, узнав у Шпагина, что тот еще не назначил вместо него командира отделения, стал горячо убеждать его:

— Назначьте Чуприну, вполне справится, смелый солдат! И передайте моим ребятам: вылечусь — обязательно в свою роту вернусь! Только где искать вас, наверное, уже в Германии будете!

Надевая шапку, Ахутин спохватился, достал из нее письмо и попросил Скибу отправить его. Конверт, склеенный из плотного листа оберточной бумаги и надписанный крупными буквами, был очень толст и тяжел.

— Что у тебя тут? — удивился Скиба, подбрасывая конверт на ладони.

— Сахар, товарищ лейтенант, — засмеялся Ахутин, — сахар-песок! Пусть там ребятишки сладкого чаю попьют, нам сахару много дают!

Скиба прочел на конверте: «Цензура! Не рвать — здесь сахар!» — и тоже улыбнулся: он вспомнил, что солдаты посылают домой в письмах сахар, а им оттуда также в конвертах шлют махорку. Это был своеобразный нелегальный обмен посылками с молчаливого согласия цензуры.

Гриднев уходил из землянки последним. Его собирались вынести на руках, но он решительно воспротивился: не хотел в последний раз выглядеть перед Машей слабым и беспомощным. Он встал и медленно пошел, Шпагин и Скиба поддерживали его. Несколько шагов стоили ему огромного напряжения, лицо его побледнело, на лбу крупными каплями выступил пот. У порога он остановился, словно ожидая чего-то. Видимо, он надеялся, что Маша скажет ему что-нибудь на прощание. Не могли же они расстаться, как чужие, не сказав самого главного! Маша молча глядела на Андрея застывшими ожидающими глазами: она видела, что происходит что-то непоправимое, но ее охватило какое-то странное оцепенение: она не могла ни сказать что-нибудь, ни сдвинуться с места.

— Что ж, прощай, Маша! Не поминай лихом... — проговорил Андрей.

У Маши потемнело в главах, она еле слышно прошептала:

— Прощай, Андрей...

«Нет, видно, я ошибся», — подумал Андрей и почувствовал себя вдруг таким опустошенным, обессиленным, что едва устоял на ногах.

И вот землянка опустела, поземка заметает порог белым снежком, Маша в смятении глядит на приоткрытую дверь, в которую только что ушел Андрей. «Что же это? Ушел, может быть, навсегда, и мы не увидимся больше. Ведь он не знает, как я люблю его! Так нельзя, надо сказать ему... сейчас же... скорее!..»

Маша выбегает из землянки, но сани уже тронулись, Андрей лежит в санях и не видит ее. Шпагин, Скиба и солдаты машут руками отъезжающим.

Слабость хлынула к ее ногам, она привалилась спиной к двери землянки, уронив похолодевшие руки. Она видит четкие силуэты людей на фоне снега, видит, как бежит маленькая пегая лошадка, потряхивая головой, легкий снежок, редкими хлопьями падающий с хмурого, низко нависшего зимнего неба, но все это не доходит до ее сознания, и только одна мысль стучит в голове: «Уехал... уехал...»

Вот сани скрылись в низине, поросшей темным кустарником. Маша, опираясь рукой о стенку, медленно сходит в землянку, еле переставляя непослушные, словно ватные, ноги л беззвучно шепчет:

—- ...Уехал... уехал...

Она бросается на нары, где только что лежал Андрей, и плачет, плачет навзрыд, не сдерживая себя, во весь голос, слезы обжигают ее лицо, она ощущает на губах их соленый вкус.

 

ГЛАВА XIII. ЖИТЬ ИЛИ УМЕРЕТЬ

К утру мороз усилился, холод сковал землю, невидимое солнце взошло в густой белесой изморози. Висевшая в воздухе мельчайшая ледяная пыль одела доски, жерди и мерзлую глину окопов сизым налетом инея. Прошла еще одна ночь на высоте 198,5. Шпагин решил, что, если до десяти утра ничего не произойдет, можно будет пойти в землянку поспать. Проходя по траншее, он остановился около Молева, деловито набивавшего пулеметную ленту. Видно было, что и сама работа и вся обстановка были привычны Молеву, его крупное щетинистое лицо, изрытое оспинами, было серьезным и сосредоточенным.

Молев нравился Шпагину своей твердостью, расчетливой смелостью. Они чувствовали то глубокое уважение друг к другу, о котором не говорят вслух, но которое сквозит в каждом слове, в каждом взгляде.

— Запас готовлю, — сказал Молев, когда Шпагин подсел к нему, — похоже, сегодня жаркий денек будет!

— Почему ты думаешь?

— А вон, поглядите! —И Молев повел рукой в сторону немецких позиций.

Шпагин вскинул бинокль и в редком сосняке, затянутом белесым туманом, увидел, как немцы поодиночке перебегали из леса в траншею.

«Ясно, накапливаются на исходных! Очередную атаку готовят!»

Больше всего Шпагина расстроило, что теперь он не сможет поспать, а у него слипались глаза, в голове стоял какой-то звенящий шум, ломило виски.

Шпагин позвонил Арефьеву. Вместо ответа в трубке послышался сильный, надрывный кашель, и наконец хриплым, простуженным голосом Арефьев сказал:

— Хорошо, я доложу Густомесову. Действуй по обстановке. Простудился я, легкие выворачивает наизнанку...

Шпагин послал людей за патронами и гранатами и приказал Хлудову тотчас же открыть по немцам огонь.

— Слушаюсь, — равнодушно ответил Хлудов, но Шпагин уловил в его глазах с трудом сдерживаемое острое недовольство. За последние дни лицо Хлудова резко осунулось, обросло темной бородой, глубоко ввалившиеся глаза горели нездоровым, лихорадочным огнем и беспокойно бегали по сторонам. В нем чувствовалось какое-то безразличие и к своей внешности, и ко всему окружающему.

Сменившись с позиции, он заваливался в землянке — то ли спал, то ли притворялся спящим, чтобы ни с кем не разговаривать. В дела взвода он почти не вмешивался, предоставив все Молеву.

— Побриться надо, Хлудов, опустились вы, нехорошо.., — хмуро сказал ему Шпагин.

— Бриться... В Москве я брился ежедневно... А здесь — где, когда, чем прикажете бриться, штыком, что ли? Да и к чему это? — распалял себя Хлудов и чувствовал, как нарастает в нем раздражение против Шпагина.

Его раздражала манера Шпагина говорить спокойно и твердо, отдавать приказания не терпящим возражения тоном, его всегда ладно обтянутый полушубок, перехваченный желтым ремнем с ярко начищенной латунной пряжкой, — даже постоянная выдержка и самообладание Шпагина. Во всем этом было что-то крепкое, уверенное. Казалось, Шпагин знает много больше того, что говорит. Ничего этого у Хлудова не было, и потому он завидовал Шпагину и страстно ненавидел его.

— Я вижу, вам тяжело, Вячеслав Георгиевич, — сказал Шпагин примирительным тоном, — но ведь мы же с вами воины, солдаты. Я только прошу вас взять себя в руки...

— Вы еще потребуете, чтобы я подворотнички ежедневно менял! — раздраженно перебил его Хлудов.

Шпагин махнул рукой и, ничего не сказав, отправился во второй взвод, где был наблюдательный пункт минометчиков.

—Немцы накапливаются! Открывайте огонь! — бросал он на ходу солдатам. Сон и усталость с него как рукой сняло, он был возбужден и решителен.

Вскоре в сосняке напротив роты стали густо рваться мины; открыли огонь и наши орудийные батареи, но тут началась немецкая артподготовка, высоту затянуло низко стлавшимся над землей пороховым дымом. Солдаты попрятались в траншеях, забились в блиндажи. Среди гула канонады выделялись какие-то неприятные, скрипящие звуки, похожие на усиленный во сто крат ослиный рев.

— Шестиствольные подвезли! — крикнул Шпагину Ромадин. Оба стояли рядом, внимательно глядя вперед слезящимися от едкого дыма глазами, чтобы не прозевать начало атаки, и только когда снаряд летел, как им казалось, уже прямо на них, они приседали и кричали друг другу:

— Ромадин, ложись!

— Ложитесь, товарищ старший лейтенант!

Вскоре прибежал Скиба и привел Болдырева и Лушина.

— Крупное дело, видно, гитлеровцы затевают! — указал Скиба на позиции немцев.

Болдырев, деловито осмотревшись, сразу же выбрал себе место в траншее и установил ручной пулемет. Солдаты оживленно приветствовали своего бывшего помкомвзвода:

— Не забыл еще, товарищ старшина, где затвор-то у пулемета?

— Что вы, ребята, думаете, я и в самом деле в завхоза превратился? — посмеиваясь, отвечал Болдырев.

Лушин, впервые попавший в бой, не знал, что ему делать. Он стоял с автоматом на шее, чуть не по пояс возвышаясь над бруствером своей нескладной, долговязой фигурой, беспомощно оглядывался по сторонам, жмурил глаза от дыма и то и дело протирал очки.

— Ложись, Глеб, что ты стоишь, яко столб! Убьют же тебя, чудачище! — крикнул ему Болдырев.

— Вот что, товарищ Лушин, — сказал Шпагин, — вам, пожалуй, лучше будет заняться подноской патронов. Ступайте-ка на патронный пункт, да нагибайтесь пониже — здесь это не считается зазорным!

Атака началась сразу на всем участке батальона. Немцы шли на этот раз не цепями, а отдельными мелкими группами, укрываясь за танками. Но Шпагин все же заметил, что на правом фланге, где был стык с первой ротой, немцы двигались гуще, плотнее, очевидно, там был намечен их главный удар. Он тотчас же позвонил об этом Арефьеву.

— Ротой, огонь! — крикнул Шпагин и выстрелил вверх красную ракету. Команду подхватили командиры отделений, и вдоль траншеи покатились крики:

— Огонь! По местам! Глядеть вперед! Приготовить гранаты!

Снаряды густо рвались среди наступающих немцев, выхватывая целые группы, по всему полю чернели на снегу фигуры убитых и раненых.

Наблюдатель, юный лейтенант с франтовато закрученными усиками, после каждого залпа кричал в трубку:

— Прицел меньше два!.. Прицел меньше два!..

Из кустов можжевельника прямой наводкой била по танкам пушка истребительного дивизиона, подпрыгивая при каждом выстреле. Огонь нашей артиллерии усиливался с каждой минутой. Немцев, бежавших по полю, становилось все меньше, на левом фланге их атака расстроилась, захлебнулась, но на участке первого взвода они продолжали приближаться. И вот Шпагин увидел, как они добежали до наших траншей и исчезли в них.

«Неужели прорвались? Нельзя допустить прорыва!»

Шпагин не знал, как он это сделает и сможет ли сделать, но твердо знал одно: он должен быть там, в первом взводе.

— Траншею не отдавать! — крикнул он Ромадину. — И Пылаеву передай! Ясно?

С Болдыревым и Аспановым Шпагин бросился по траншее к первому взводу, за ними побежали Скиба и Корушкин. Через несколько секунд они столкнулись с Балуевым. Его лицо было залито кровью, глаза испуганно расширены.

— Немцы прорвались! — крикнул он, задыхаясь. — Командира взвода убило... Молев за подмогой послал!

«Хлудов убит?» Это известие вызвало у Шпагина тяжелое чувство: тут была и жалость к нему и досада на себя за то, что не все сделал, чтобы поддержать его.

— За мной! — крикнул он. Впереди он слышал частый стук пулемета и треск автоматов. «Значит, не все еще пропало: кто-то остался там и дерется...

В это утро на передовой было тихо, и Маша впервые за много дней нашла время написать домой письмо. Она сидит, низко склонившись над снарядным ящиком, и торопливо пишет: кто знает, сколько времени в ее распоряжении! Она уже написала обо всем: о тяжелых боях, которые ведут наши части под городом Н., о том, какие замечательные офицеры и солдаты в роте, где она служит. Конечно, писала она, ей иногда бывает трудно, но с такими людьми ничего не страшно.

Написать ли матери об Андрее?

В землянке холодно, Маша протягивает руки к коптилке, будто хочет поймать бабочку — трепещущее пламя.

Сначала она была подавлена чудовищной несправедливостью случая: ранение Андрея, потом это неожиданное расставание... Но она не жалела себя, во всем обвиняла себя одну. Она не надеялась увидеть когда-нибудь Андрея, но дала себе слово любить его всегда, наперекор всему, даже если он умрет, — что из того, что он не будет знать об этом! Это решение не сделало ее счастливой, но дало ей силы перенести горе. Постепенно боль улеглась, ушла глубоко внутрь. Маша во многом изменилась: стала сдержаннее, собраннее, строже стали ее глаза.

Она не была счастливой, но не чувствовала себя одинокой: она постоянно думала об Андрее, тепло этой мысли она все время ощущала в себе.

Только по ночам непонятная тоска сдавливала ей сердце, ей долго не спалось, и она спрашивала себя: неужели всегда счастье такое трудное? А в чем, собственно, состоит оно? Не в этих ли страданиях и есть счастье? Поймет ли мама ее? Ведь она, верно, до сих пор считает ее маленькой девочкой. Наверное, она напишет в ответ, чтобы Маша была осторожнее — ведь она всегда так боялась за своих детей! Милая мама, она совсем не знает Андрея!..

Маша закидывает руки за голову и, раскачиваясь на скамейке, начинает петь тихо, грустно:

Задумчивая, далекая улыбка озаряет ее лицо,

Тишину взламывает страшный грохот разрыва, землянка вздрагивает, коптилка гаснет. Маша неподвижно сидит в полумраке, растерянно слушая, как на бумагу с шумом падают комья земли.

«Атака! Немцы атакуют!» Она перекидывает через плечо санитарную сумку, надевает шапку — рукавицы она не может отыскать в темноте — и выбегает из землянки.

В ходе сообщения ей повстречался Лушин. На его, как всегда, озабоченном лице проглядывало сейчас какое-то новое выражение радостной решимости.

— Вы куда, Маша? Там немцы напирают — страшное дело! Бегу за патронами!

В первый взвод Маша прибежала, когда немцы были уже совсем рядом. Хлудов в предельном возбуждении швырял гранаты и что-то кричал солдатам, бегая по траншее от одного к другому, но грохот стрельбы заглушал его крики. Увидев Машу — заросший, с выпученными глазами, он был страшен, — он истерично закричал на нее:

— Ты зачем здесь? Немедленно уходи!

— Никуда я не уйду! — Маша вызывающе сдвинула шапку и метнула на Хлудова гневный взгляд.

Она осмотрелась.

Двое тяжело раненных лежали в подбрустверном блиндажике. Маша перевязала их и отправила с Постновым, который подоспел к этому времени с санитарной лодкой. Молев, стоявший за пулеметом, был ранен в голову: по его грязной, потной щеке тянулась широкая красная полоса.

— Давай перевяжу! — тронула его Маша.

Молев зло крутнул большой головой:

— Не до этого!

Тогда Маша сняла с него простреленную шапку и, пока он стрелял, перебинтовала голову.

Слева в траншее грохнул тяжелый немецкий снаряд, и оттуда донесся низкий, утробный, похожий на звериный рев, крик. Маша побежала туда.

Пожилой солдат Павлихин сидел с закрытыми глазами, привалясь спиной к откосу траншеи, около него возился, сгорбившись, Мосолов, пытаясь разрезать валенок и беспрестанно оглядываясь по сторонам на разрывы снарядов.

— Мосолов, ступай на свое место!

Маша опустилась перед Павлихиным. Он был весь изранен осколками. Маша наложила ему давящую повязку на большую рану в животе.

— Прямо в траншею снаряд угодил... — сморщив худое лицо, говорил Павлихин. — Спасибо тебе, Белянка... только лишнее это... не жить мне.

Стыдитесь, товарищ Павлихин, вы же солдат! Замерзнуть хотите здесь? Сейчас же идемте! — строго и повелительно сказала Маша, просунула голову Павлихину под руку, обняла его за пояс и повела к ходу сообщения. — Скорее Павлихин, нельзя останавливаться; вон в лощине безопасное место, я положу вас там и пойду за санями, — уговаривала Маша совсем обессилевшего Павлихина.

Но когда они подошли ближе к лощине, Маша увидела, что солдаты, которых она издали сочла своими, были немцы в длинных серо-зеленых шинелях.

«Что это значит? — испугалась Маша. — Видно, они прорвались. А как же Хлудов и его взвод?»

— Гляди, Павлихин, немцы прорвали оборону...

Они поползли вправо, к ротной землянке, замирая неподвижно на снегу, если близко пробегали немцы, останавливаясь, когда рядом рвались снаряды.

Через несколько шагов Павлихин остановился, он дышал тяжело и хрипло.

— Брось меня, Белянка, мне все равно не дойти. Иди одна, ты успеешь, а мне все равно не жить...

— Нет, Павлихин, будем пробираться вместе!

Маша подобралась под него, взвалила себе на спину и снова поползла. Теперь она ползла медленно, часто останавливалась, ей не хватало дыхания. Руки ее побелели — она была без рукавиц, — снег набился в рукава полушубка, в валенки, но Маша не чувствовала холода. Только бы добраться к своим... только бы добраться...

По пути Маша подобрала автомат, валявшийся возле убитого немца. «Живой не дамся!» — решила она. Скоро она почувствовала, как Павлихин тяжело повис на ней и стал сваливаться в снег.

— Ты что, Павлихин?

Маша тормошила его, Павлихин не отвечал. Она взяла его руку — пульса не было.

Она стояла перед Павлихиным на коленях, засунув руки в рукава полушубка, и смотрела, как менялось заросшее седой щетиной морщинистое лицо старого крестьянина, как уходила жизнь ив его мутнеющих глаз.

Теперь она была одна.

Она вдруг затихла, словно прислушиваясь к тому, что происходило в ней. Легла в снег, приложила автомат к плечу и долго целилась в перебегавших в лощину немцев — потом нажала спуск и хлестнула по ним длинной очередью. Упал один, второй немец. Маша выпускала одну очередь за другой. Ее, видно, заметили: один немец повернулся к ней, на бегу дал в нее автоматную очередь — и побежал догонять своих.

Пули угодили ей в плечо. Она приподнялась, рванула воротник, чтобы открыть рану, но тут же упала в снег.

«Замерзну в снегу... и Андрей не узнает...» — блеснула последняя мысль, и черная река беспамятства нахлынула на нее.

Хотя в траншее уже были немцы, Шпагин со своей группой все же пробился к первому взводу: они проложили себе дорогу гранатами. От первого взвода осталось пятеро. Молев, без шапки, с перебинтованной и казавшейся от этого огромной головой, вел огонь из станкового пулемета, ленту ему подавал Ксенофонтов. Тут же находились Квашнин с пулеметом Дегтярева и двое новеньких. Несколько убитых немцев лежало в траншее.

— Где Хлудов? — закричал Шпагин Молеву.

— Не знаю, наверное, убит! — не отрываясь от пулемета, ответил Молев. — Только что атаку отбили!

Шпагин огляделся. Дзот с железобетонным колпаком, составлявший основу обороны взвода, захватили немцы, а Молев со своими солдатами был зажат в низине, на маленьком клочке земли, откуда нельзя было ни обстреливать немцев, ни видеть, что делалось вокруг.

Правее этой горстки солдат, до самой лощины, за которой стояла первая рота, никого не было, и через этот промежуток поодиночке перебегали немцы. Молев и Квашнин безостановочно били по ним из своих пулеметов и не подпускали близко. Перед траншеей на снегу валялось много вражеских трупов, но немцы короткими перебежками и ползком продолжали охватывать полукругом позицию взвода.

«Плохо, что все сбились в кучу», — подумал Шпагин и первым делом рассредоточил свои небольшие силы по всему участку траншеи.

Вдруг пулемет Молева смолк. Молев повернул к Ксенофонтову искаженное злобой лицо и дико закричал:

— Ленту давай!

Ксенофонтов отрицательно помотал головой, испуганно округлив глава:

— Нет патронов! Кончились!

Молев сорвал с головы повязку, провел ею по лицу, размазывая пот, смешанный с кровью, и в бессильной ярости швырнул повязку на землю: «Э-э-х! Все равно не возьмете, гады!» — схватил лежавший рядом автомат и дал несколько метких очередей по набегавшим немцам.

Из хода сообщения показался Лушин: он двигался ползком и тащил за собой на ремне два патронных ящика.

— Ты где пропадал? — исступленно закричал на него Болдырев, — Небось, ожидал, пока огонь утихнет?

Лушин поднял голову: очков на нем не было, и взгляд его близоруких, будто посветлевших глаз, был каким-то непривычно обнаженным: в нем были и страх, и недоумение, и какая-то детская восторженность.

— Вот патроны... Ход занят, двое на меня набросились... — с, трудом проговорил он, хрипло дыша и глотая слова.

Тут только Болдырев увидел, что Лушин ранен: весь перед его полушубка был густо залит кровью. Болдырев бросился к Лушину и затормошил его:

— Ты что, Глеб?.. Прости, погорячился я...

— Ничего, товарищ старшина... не в том дело... недалеко ящик с гранатами... оставил я... возьмите... — все тише и тише говорил Лушин. Тут он стал хватать руками стенку траншей, пытаясь приподняться, но вдруг затих, как-то сразу весь сжался, уронил голову на грудь, повалился на бок и умер.

Молев опять стал за пулемет, а Болдырев громадными прыжками побежал назад по ходу сообщения.

— Куда? — закричал вслед ему Шпагин, не слыхавший последних слов ротного писаря.

Через минуту Болдырев вернулся, неся в обнимку ящик — в нем были гранаты-лимонки, — поставил его на землю и с силой рванул крышку.

— Вставляй запалы! — крикнул он Корушкину и сбросил ватник.

Болдырев резко, иногда даже грубо разговаривал с солдатами. Лушина он считал никчемным человеком, про себя называл его канцелярской крысой и при этом считал всегда себя правым. Но тут ему стало нестерпимо стыдно.

«Человек умирает — человек, а я набросился на него, как собака! И, главное, понапрасну, ни за что!»

Болдырев крепко сжимал веки, чтобы не заплакать, лицо его жалко морщилось. Дрожа от злобы, он с силой стал швырять одну гранату за другой.

— Это за Глеба вам, сволочи!

— А, завертелся, гад ползучий, не нравится?

— А ты куда лезешь? Замри, недоносок!

Гитлеровцы тоже бросали гранаты, но они не долетали до траншеи. Но вот одна из них упала между Болдыревым и Корушкиным, из ее запального отверстия плотной тонкой струйкой с шипением выходил белый дымок. Корушкин, не раздумывая, схватил ее за длинную деревянную рукоятку, вскочил на бровку и швырнул прямо в того гитлеровца, который бросил ее. Граната упада рядом с ним и в тот же миг взорвалась. Корушкин спрыгнул обратно и схватился рукою за плечо: «Задели все-таки, сволочи!..»

Гитлеровцы, видимо, готовились к последнему броску, некоторые были уже в двадцати — тридцати шагах. Шпагин видел их лица с низко надвинутыми касками, офицер с длинным красным лицом размахивал пистолетом и хрипло кричал, подгоняя солдат, словно лаял: «Vorwarts! Vorwarts!» Шпагину стало ясно, что через несколько минут они пойдут врукопашную — им не оставалось ничего другого, чтобы пробиться в лощину. Схватка будет тяжелая: в живых оставалось всего девять человек, из них Молев и Корушкин были ранены, патроны и гранаты на исходе.

«Правильно ли я делаю, приказывая солдатам стоять здесь до последнего?» — спрашивал себя Шпагин. О себе он не думал, но ведь он отвечал за жизнь солдат. Можно было, конечно, сделать попытку пробиться по ходу сообщения назад, но ведь это значило оставить позицию, отступить...

Он посмотрел на Скибу и прочитал в его главах молчаливый вопрос: «Что ты решил делать? Не колеблешься ли ты?» И тогда, набрав в грудь воздуха, он с чувством облегчения, на одном выдохе, крикнул: «Ребята! Отступать не будем!» — и тут же увидел вспыхнувшую в глазах Скибы радость: именно такого решения ждал от него замполит.

Состояние необычайной ясности и спокойствия охватило Шпагина. Он до мельчайших подробностей видел все, что происходило вокруг: и как Квашнин, тяжело навалившись на край окопа, стрелял из пулемета, и как раненый Корушкин, превозмогая боль —это видно было по его лицу, — подавал гранаты Болдыреву, и как у стрелявших солдат из автоматных затворов веером вылетали стреляные гильзы; он заметил даже, что у немецкого офицера на левом плече не было пуговицы и погон у него болтался...

«Шаг назад — смерть! Вперед два, три, десять шагов — позволяю!» — вспомнилась Шпагину врезавшаяся на всю жизнь в память фраза Суворова — стремительная, как взмах клинка. «Да, нельзя ждать, покуда немцы ворвутся в траншею, надо опередить их — вот как Корушкин сейчас с гранатой».

Шпагин разбил солдат на три группы, распределил оставшиеся патроны, гранаты. Корушкин, которого он оставил в группе прикрытия, попросил разрешения идти с ним:

— Связной всегда с командиром должен быть...

Шпагин посмотрел на Корушкина: его круглое, спокойное, всегда улыбающееся лицо было сейчас серьезным и хмурым. Шпагин настолько привык к безропотной службе Корушкина — он в любое время дня и ночи готов был идти с донесением или с приказанием, сопровождать Шпагина в атаке, всегда был в ровном расположении духа, и Шпагин как-то не задумывался: когда Корушкин спит, ест, успевает отдыхать. И сейчас его удивила настойчивая просьба Корушкина, и в один миг он понял его лучше, чем за многие месяцы. Он обнял его и растроганно сказал:

— Но ты же ранен, Митя, тебе трудно будет со мной!

Шпагин оглядел солдат, поднял глаза на солнце, мутным желтым пятном проступавшее в белесом морозном тумане (он заметил, что в это время часы его показывали пятнадцать минут двенадцатого), присоединил к автомату магазин, отвел затвор, поставил ногу на патронный ящик и одним резким движением выскочил из траншеи.

На мгновение он потерял ощущение времени и места, будто взглянул на происходящее откуда-то с громадной высоты.

Он хотел крикнуть солдатам какую-то команду, но в этот момент в его мозгу одновременно проносилось, сплеталось и сталкивалось, высекая молнии, столько разноречивых мыслей, что из его горла вырвался просто низкий протяжный рев:

— А-а-а-а!

Одну за другой он швырнул две гранаты, в упор хлестнул свинцовой плетью автомата по немецким солдатам, лежавшим на снегу, и побежал напрямик к дзоту; за ним бежали Болдырев с ручным пулеметом наперевес и Аспанов с коробками снаряженных дисков.

В несколько прыжков они достигли дзота. Шпагин рванул дверь и швырнул в темный проем гранату: двое немцев в дзоте были убиты сразу, третьего прикончил Болдырев. В дзоте оставался исправный «максим» и запас патронов; Болдырев тут же открыл огонь. Дзот стоял на пригорке и простреливал лощину и все подступы к первому взводу. Среди немцев поднялась паника, они стали отползать. Шпагин и Аспанов, стреляя на ходу, побежали по траншее назад и через несколько шагов встретили немцев, отходивших под натиском группы Скибы. Зажатые с двух сторон в узкой траншее, немцы были уничтожены, траншея по всей длине до самого дзота была свободна.

Положение группы Шпагина значительно улучшилось. Огнем из дзота группа не подпускала немцев к траншее и даже отрезала тех, которые раньше прорвались в тыл

— Продвигаемся, товарищ командир! Скиба довольно хлопнул Шпагина по плечу.

— Продвигаемся, замполит! — улыбнулся Шпагин и добавил, прислушиваясь к стрельбе в районе второго взвода: — Хорошо бы связаться с нашими! А то, наверное, там думают, что нас и в живых-то нет!

— Позвольте я проберусь! — предложил Балуев. Только огоньком поддержите!

— Я не о том, Вася: соединиться с нашими — вот что нам надо!

— И это можно, — засмеялся Балуев, — только тут уж придется всем браться!

Он воткнул немецкую винтовку штыком в землю и надел на приклад подобранную в траншее шапку.

— Пусть все знают, что мы тут и никуда не уйдем отсюда!

Шпагин с улыбкой посмотрел на Балуева: как люди на главах меняются, растут! Он сейчас по-новому увидел и понял своих солдат: и ротного писаря Лушина, которого считал робким, рассеянным мечтателем, и Болдырева, и Корушкина; Кажется, давно их знал, и знал хорошо, а в бою, в смертельной опасности и величайшем напряжении, обнаруживаются в человеке новые силы, открываются новые глубины характера!

Вскоре стрельба в районе первой роты стала усиливаться, участились резкие хлопки минометов. В поле среди немцев и на самих немецких позициях чаще и чаще рвались мины, потом послышались глухие залпы пашей тяжелой артиллерии. И вдруг все увидели, как со стороны первой роты показались цепи наших солдат. Они быстро смяли, опрокинули немцев, те стали отходить, заметались на «ничейной» земле, но отовсюду их встречал огонь контратакующих. Одни падали, сраженные огнем, другие сдавались, бросая оружие и поднимая руки.

Воодушевление охватило горстку солдат, сражавшихся под началом Шпагина. Болдырев крикнул «ура» и с автоматом побежал за отступающими, за ним бросились остальные. Из траншей стали выбираться другие солдаты, вскоре весь батальон двинулся в контратаку, в ожесточенной схватке выбил гитлеровцев из их траншеи и занял ее.

После боя Шпагина разыскал Арефьев, возглавлявший контратаку, и, дружелюбно улыбаясь, подошел к нему. Шпагин встретил его недоверчивым взглядом, коротко и сухо доложил о бое роты. Арефьев слушал с разочарованным, обиженным видом, помахивая планшеткой, потом стал задавать вопросы, но Шпагин отвечал коротко, односложно.

— Да-а, а ты злопамятный, Шпагин... — горько усмехнулся Арефьев. — Я ведь тебя насквозь вижу... Все за Подовинникова обижаешься?

Шпагин, помолчав, ответил:

— Если бы дело меня касалось — я бы стерпел. А все ли сделали вы тогда, что могли, — вот о чем я думаю! Разве обязанность командира только в том, чтобы гнать солдат вперед?

— Знаешь, Шпагин, подчиненным всегда кажется, что начальство обижает их, не хочет помочь им! Я же говорил тебе, что в то время батарея меняла позиции... — тут Арефьев закашлялся и договорил хриплым, простуженным голосом: — Ну, ладно, брат, на начальство сердиться не положено! Боялся, что не успеем вас выручить! Ведь немцы, что мошкара, облепили вас! У нас там тоже было дело: первую роту немцы обошли, ударили ей во фланг...

— Знаю: через взвод Хлудова они прорвались.

— Вот-вот... пришлось просить у подполковника резервы, а он, знаешь, как охоч их давать! Когда немцы чуть ли не к землянке его подошли, только тогда и решился! Хорошо, что вы продержались!

— Трудно нам пришлось... но отходить мы не собирались, даже, как говорится, улучшили свои позиции, — устало улыбнулся Шпагин, весь еще охваченный дрожью от сверхчеловеческого напряжения, и сейчас, наконец, рассказал Арефьеву, как все было, но тут же почувствовал, что никакими словами не передашь пережитого.

— Э-э, да тебя задело, оказывается! — обеспокоенно сказал Арефьев, глядя на Шпагина. — Постой, постой, дайка я перевяжу!

— Где? — удивился Шпагин, он не чувствовал боли и только сейчас, после слов Арефьева, ощутил легкое жжение повыше левого виска.

Они присели на ступеньку траншеи. Арефьев разорвал индивидуальный пакет и крепко, аккуратно, может быть, даже слишком аккуратно, как он вообще все делал, перевязал рану.

— Кожу сорвало изрядно, а кость цела: штыком, что ли, тебя зацепило?

— Право, не знаю, — только сейчас почувствовал. Разве в этакой каше что-нибудь разберешь?

— Ты... в будущем поосторожнее... не горячись, — сказал, недовольно покашливая, Арефьев и бросил на Шпагина строгий взгляд из-под нахмуренных бровей.

Шпагин улыбнулся тому, как неуклюже комбат выразил свое беспокойство о нем, но иначе он не умел, и Шпагина тронуло то теплое, заботливое чувство, с каким Арефьев расспрашивал его о бое, перевязывал его и сейчас просил беречься. У него с комбатом с самого начала установились натянутые, официальные отношения, и он рад был видеть теперь, что Арефьев не такой уж черствый человек, каким он считал его. Шпагин всегда радовался, когда находил в человеке хорошее.

Они пошли по немецкой траншее, разглядывая следы только что закончившегося боя, расставляя людей, огневые средства, намечая места новых окопов. Шпагин с удивлением заметил, что Арефьев, не подавая вида, учитывал его замечания, чего раньше никогда бы не сделал. Это была новая маленькая победа Шпагина...

— Хлудова, я слышал, убило? — спросил Арефьев.

— Никто не видел его, я послал разыскивать, пока его нигде не могут найти, — ответил Шпагин.

— Видишь, держался, значит. Так бывает с некоторыми — теряется человек с непривычки... Да, а где же твой санинструктор? Главный ее начальник ранен, а перевязывать его приходится комбату!

— Товарищи, где же Маша? — встревожился Шпагин.

— Она в нашем взводе была, — сказал Молев, — перевязала меня уже в самую горячку... потом тут такое началось...

— Я видел Белянку, когда она Павлихина на перевязочный повела, — отозвался Федя Квашнин, — разрешите поискать ее?

— Я пойду с тобой, Федя, — сказал Скиба. — Ваня, позвони-ка на медпункт, нет ли Маши там.

С медпункта Ване Ивлеву ответили, что в последний раз ее видели ночью.

— Идем! — Скиба быстрым шагом пошел по траншее в тыл, рослый Федя Квашнин еле поспевал за ним. Шли молча, встревоженные, обеспокоенные. Когда кончился ход сообщения и они вышли в поле, Скиба заметил на снегу следы, ведшие прямо по целине к землянке. Следы были свежие, ветерок только начал заметать их. Видно было, что прошли двое: одни валенки были большие, широкие, другие — маленькие, остроносые.

— Это они! — закричал Федя и побежал вперед.

Следы то и дело прерывались вытоптанными в снегу углублениями: двое отдыхали тут, либо укрывались от снарядов. В мелком кустарнике чуть в стороне от землянки Скиба и Квашнин нашли Машу и Павлихина.

Маша лежала на спине, ухватившись руками за воротник полушубка, словно ей не хватало воздуха. Она еще дышала, но пульс у нее был слабый и неровный, полушубок у плеча пробит пулями. Скиба надел на ее руки свои меховые рукавицы, Федя поднял Машу и понес, ступая медленно и осторожно, словно боясь потревожить еле бившееся ее сердце. Маша была совсем легкой. Пушистые снежинки падали на ее белое бескровное лицо.

Когда Скиба распахнул дверь в землянку, все встали. Федя опустил Машу на нары и стал выбирать из ее светлых волос вмерзшие кусочки снега.

Шпагин позвонил Арефьеву.

Балуев бросился подкладывать дрова в печку. Машу надо было раздеть, но в землянке были только мужчины, и никто не решался сделать это. Тогда Скиба, словно отвечая на мысли других, сказал:

— Отойдите все. Мне можно — она дочерью мне могла быть.

Он расстегнул гимнастерку и обнажил окровавленную рану. Потом снял набитые снегом валенки — на ней были белые, с голубыми полосками по краям, шерстяные носки домашней вязки — те самые, которые ей подарила хозяйка в Заборовье.

А Хлудов бежал.

Он бежал снежной целиной, проваливаясь по колени, падая, задыхаясь от усталости, точно зверь, гонимый сворой собак, пока не остановился обессилевший. Он чувствовал нестерпимую жажду и стал глотать кусками твердый, слежавшийся снег. Потом он приложил горсть снегу к разгоряченному лбу и, шатаясь, дрожа от озноба, поплелся дальше, без цели, не сознавая, куда идет.

«Что же теперь делать? Куда идти?»

На пути ему попалась брошенная землянка, он безотчетно толкнул дверь и вошел в нее. Землянка была пустая. Сквозь разбитое окно в землянку надуло снегу, он лежал длинными полосами на земляных нарах, на столе и на полу; на закопченных бревнах наката проступал иней.

Хлудов сел на скамейку и стал дуть на закоченевшие пальцы — рукавицы он где-то потерял.

«Надо успокоиться и все обдумать... Да, да, обдумать и решить, что же теперь делать...»

Как он оказался здесь?.. Он помнит, как рядом разорвалась мина и он упал. Когда он поднялся, немцы были уже на бруствере: он помнит, словно застывшие, их силуэты на фоне неба... И тут перед его глазами блеснул вороненый штык и он увидел злобные, неподвижные, устремленные на него глаза немца. Опомнился он, когда выбежал из хода сообщения, его обожгла мысль: «Что я делаю? Ведь я бежал с поля боя! Назад!» Обернувшись, он увидел бежавшего за ним Мосолова — страшного, с обезумевшими глазами. Он бросился к Мосолову, чтобы остановить его, но в этот момент с оглушительным грохотом разорвался снаряд, и Мосолов с нечеловеческим криком упал, забрызгав своею кровью лицо и полушубок Хлудова.

И даже теперь, когда ему уже ничто не угрожало, Мосолов лежал, судорожно скорчившись, как он ходил всегда при жизни...

Тогда Хлудов снова побежал — не останавливаясь, не разбирая пути.

«Может, вернуться, может, еще не все погибло... Нет, теперь все кончено, меня будут судить, мне вынесут только один приговор: трусу нет пощады... Никуда не пойду. Замерзну здесь. Нет, зачем ждать, пока замерзнешь?»

Хлудов открыл кобуру, но пистолета в ней не было: очевидно, он выронил его, когда бежал. Тогда он заплакал: во весь голос, навзрыд, как никогда не плакал — прорвалось все напряжение последних дней.

Успокоившись, он нашарил в кармане спички, табак, оторвал кусок истертой газеты, свернул папиросу и глубоко затянулся...

Стрельба затихла, лишь изредка доносились откуда-то издали редкие пулеметные очереди да глухо ухали орудия. И Хлудов понял, что атака немцев отбита. Он представил, как радуются сейчас солдаты победе, с каким презрением отзываются о нем. Ему пришлось услышать однажды, как они говорили о Мосолове, когда во время вражеской атаки нашли его спрятавшимся в блиндаже, и его ожгло новой волной стыда.

Хлудов сидел, неподвижно уставившись в разбитое окно, засунув руки в рукава полушубка, подняв воротник; дыхание белыми клубами вырывалось изо рта, холод сотнями мельчайших иголок впивался в тело.

Темнело. За окном широко расстилалось пустынное снежное поле с однообразными волнами холмов, сливающихся вдали с холодным, однотонно серым небом.

Ни следа, ни дороги, ни живой души не было видно на этом унылом, бескрайнем пространстве, лишь покрытая снегом груда развалин каких-то строений напоминала, что тут была когда-то жизнь. К развалинам жались несколько обгоревших, скованных холодом деревьев, взметнувших кверху черные, изломанные ветви. Ветер, неслышный в землянке, безмолвно кружил за окном крупные мохнатые хлопья снега.

«Неужто конец? Как же это получилось? Ведь дело не только в сегодняшнем дне, сегодняшний день — это итог всей жизни. Не убежали же Молев, Квашнин, даже повар Ксенофонтов и тот не убежал, а нашел в себе силу устоять! Что же дало им эту силу, которая сильнее страха смерти? Очевидно, для них Родина дороже жизни... Но как же сильно надо любить Родину, чтобы, не задумываясь, отдать за нее жизнь!»

Так думал Хлудов, но сердце его оставалось холодным и равнодушным. Почему не было и нет у него этого пламенного чувства, какое владеет другими? Он до сих пор никогда не задумывался над этим. Он всегда исправно служил, аккуратно выполнял свою работу в конторе Госстраха по заключению договоров на страхование жизни и имущества, посещал все собрания, имел общественную нагрузку группрофорга, то есть жил, как жили, казалось, все вокруг. Но только сейчас понял он, что это было не так: он жил иначе, чем все. И работа, и собрания, и сбор профсоюзных взносов, и люди, с которыми он встречался, и вообще все, что происходило за пределами его личного, маленького мирка, никогда всерьез не интересовало его, было ему в тягость, и он старался отгородиться от этого большого и шумного мира. У него никогда не было настоящих друзей, не было сердечной дружбы, любви. Он с недоверием и подозрительностью относился к людям, отталкивал протянутые к нему руки и потому всю жизнь был одинок...

Он с отвращением к себе вспомнил, как дрожал от страха и заболел бессонницей, когда его призвали в армию. Райвоенком долго раздумывал, в каком роде войск может пригодиться служащий по страхованию жизни и имущества, но так и не решил этот вопрос. Так как Хлудов был все же человек грамотный, то военком направил его на курсы младших лейтенантов.

«Я с самого начала неправильно жил, — говорил себе Хлудов. — Мне и вспомнить-то нечего: ни больших радостей, ни больших печалей. Все серая, бесцветная жизнь — вот как это пепельно-серое, пустое небо. Зачем я жил? Кому нужна была моя жизнь? — спросил он себя и, подумав, ответил со вздохом: — Никому, даже мне самому она сейчас не нужна...»

Хлудов снова свертывает папиросу, плотнее закутывает в полушубок стынущие, словно обложенные льдом, колени. Страх и тоска, безысходная, леденящая душу, до боли сжимает сердце, и оно ноет нескончаемой, сосущей болью. А сумерки все густеют, засыпают землю серым пеплом. В потемневшем небе бесшумно пролетает еле различимая стая ворон. Мерно взмахивая крыльями, медленно, угрюмо и сосредоточенно, в суровом молчании летят они над холодным безмолвием снегов к неведомой цели, и есть в их полете что-то роковое, неотвратимое, как судьба.

«Нет, с клеймом труса жить нельзя, надо кровью искупить свою вину, вернуть доверие товарищей... Пусть они примут меня в свою семью... Я не могу больше быть в этом, иссушающем сердце, одиночестве... Я пойду сейчас же назад, в роту, и приму любое возмездие...»

Черная стена мрака подступает к самому окну и стоит перед ним, грозная и страшная, уходя в небо. Тьма вползает в землянку, изо всех углов движется на Хлудова, сдавливает ему горло, обволакивает сердце холодным ужасом.

Хлудов сидит, боясь шевельнуться, до боли напрягая зрение, чтобы различить что-нибудь в темноте, и ему кажется, что это не тьма надвигается на него, а что в углах и под потолком шуршат жесткими крыльями несметные черные птицы — залетевшие сюда вороны — и видны только их горящие в темноте глаза, сотни огненных, кружащихся точек. Их становится все больше и больше, они все теснее смыкаются вокруг него, он уже чувствует на своем лице холодное дуновение их широких крыльев. Вот они заполнили всю землянку, ни двинуться, ни дохнуть.

Хлудов с криком бросается к двери, выскакивает из землянки и бежит назад по своим же чуть различимым следам. Метель бьет ему навстречу, слепит глаза, ветер рвет расстегнутый полушубок. Хлудов проваливается в снег, падает, снова встает.

Он вбегает в ротную землянку и, шатаясь, прислоняется к стене, чтобы не упасть, глаза его закрыты, он хрипло и шумно дышит. В землянке темно, пламя из открытой печки освещает ее слабым красноватым светом, Отбрасывая на стены подвижные тени.

Шпагин поднял глаза на Хлудова, но в полумраке не признал его.

— Кто это?

Во всем облике вошедшего, в его фигуре показалось Шпагину что-то знакомое. «Нет, не может этого быть!» И в этот момент в топке с треском обвалились угли, вспыхнуло пламя, осветило лицо Хлудова.

Шпагин в одно мгновение все понял, обо всем догадался: и почему немцы прорвались на участке третьего взвода, и почему Маша столько времени пролежала на снегу, почему Хлудова нигде не могли отыскать.

Он вскочил, схватил Хлудова за грудь и проговорил негодующим, сдавленным шепотом, в упор глядя ему в глаза:

— Ты жив? И не ранен? И ты посмел сюда явиться? Говори где ты был?

— Не выдержал... простите... любую казнь приму... не отталкивайте меня, товарищи!

Шпагин повернул Хлудова к нарам:

— Видишь?

Хлудов увидел Машу Сеславину. Она лежала на спине, лицо ее с закрытыми глазами, освещаемое колеблющимся светом коптилки, было недвижно, руки были вытянуты вдоль тела, как у мертвой. Из-под шинели были видны ее маленькие ноги в шерстяных носках с голубыми полосками.

Хлудов с глухим вскриком пошатнулся и закрыл глаза.

— Как ты посмел оставить без помощи раненую девушку, бросить своих солдат, порученный тебе участок и убежать, спасая свою подлую шкуру? — Шпагин выхватил пистолет из кобуры и взвел затвор.

Но Скиба поймал руку Шпагина:

— Не забывайся! — Голос его срывался, губы дрожали.

Шпагин гневно подступил к Скибе:

— Не шути, товарищ замполит, не шути — сейчас же отдай пистолет! Я его командир и обязан расстрелять на месте, как подлого труса, бежавшего с поля боя!

Скиба вырвал пистолет из рук Шпагина и сказал тихо и твердо:

— Ты опоздал выполнить свою обязанность, товарищ командир роты, теперь его будет судить трибунал. — И затем, повернувшись к Хлудову: — В траншее я бы сам тебя застрелил, не колеблясь, ты десять раз заслужил это!

В землянку ворвался Густомесов, за ним Арефьев. Прищуренные глаза Густомесова смотрели недовольно, колюче. Он быстрым взглядом окинул землянку, подошел к Маше, взял ее руку.

— Докладывай, как это случилось! — бросил он Шпагину. — В каком взводе это было? В первом? А кто командир первого взвода?

Все взгляды направились на Хлудова.

— Я был... — запинаясь, ответил Хлудов.

— Почему был? А сейчас? В чем дело, что за чертовщина? — раздраженно обратился Густомесов к Шпагину.

— Этот человек бросил свой взвод во время атаки немцев и бежал с поля боя, — сказал Шпагин.

— Ты убежал с поля боя? — Густомесов с удивлением и брезгливостью разглядывал Хлудова. — Это правда?

— Правда, — тихо сказал Хлудов.

— А почему ты вернулся? На что ты рассчитывал?

— Я не прошу пощады — я хочу кровью искупить свою вину.

— Кровью искупить вину? А есть ли она в тебе, эта кровь? В твоих жилах течет грязная вода!

Густомесов быстро заходил по землянке, выталкивая сквозь зубы:

— Низкий трус... воробьиная душонка... Он, видите ли, жить хочет! А она, — Густомесов показал на Машу, — не хотела жить? А они, — он обвел рукою людей в землянке, — по-твоему, тоже не хотят жить? Да как же ты хотел жить — один, без товарищей, без Родины? Позор, на всю армию позор: в полку Густомесова офицер — о-фи-цер! на глазах у солдат бежал с позиции, которую ему приказано было защищать, в бою бросил свой взвод, пропустил немцев в тыл своим товарищам, бросил раненую девушку, все бросил: и честь, и совесть, все втоптал в грязь!..

Хлудов стоял, опустив голову.

— Что же ты молчишь? — закричал на него Арефьев.

— А что ему говорить — ему сказать нечего. У дезертира нет оправданий, — бросил Густомесов.

Не поднимая головы, Хлудов прошептал еле слышно: Простите, простите все...

 

Г ЛАВA XIV. НА ПОНИЗОВСКОМ ОЗЕРЕ

Ночь..

Недосягаемо высоко сияет в черном небе ослепительно белый месяц. В морозном воздухе кружится, сверкает снежная пыль, и сквозь ее серебристую кисею все окружающее кажется призрачным.

Взад и вперед ходит по траншее Федя Квашнин. Снег, схваченный легким морозцем, тонко поскрипывает под его валенками, на шапке и на плечах лежат пятна лунного света, лицо его кажется синевато-белым. Пулемет тускло блестит холодным вороненым металлом, на его замке ярко горит маленькая точка. Изредка Квашнин останавливается и прислушивается: он слышит доносящийся со стороны Ржева непрерывный глухой гул мощной артиллерийской канонады, не прекращающейся ни днем ни ночью. Это наши войска взламывают оборону немцев на подступах к Ржеву. Квашнин с радостью примечает, что этот гул с каждым днем становится все слышней — наши войска усиливают натиск.

В траншее сидят несколько солдат. С ними Пылаев и Скиба. От бруствера на них падает глубокая, иссиня-черная тень. Их в темноте не видно, слышен только негромкий, спокойный говор, да приметно, как поднимается вверх легкий, прозрачный парок от их дыхания. Люди, чтобы согреться, сидят, плотно прижавшись друг к другу.

В темноте вспыхивают желтые, разлетающиеся искры — кто-то из кремня высекает огонь, и то тут, то там разгораются красноватые огоньки, среди которых один выделяется своей величиной: это горит трубка Скибы.

— Сейчас, товарищи, началось массовое изгнание врага из нашей страны, — слышится тихий, но отчетливый голос замполита.

— Да-а, — восхищенно отзывается голос Матвеичева, — сто двенадцать дивизий разгромили за три месяца! Вот это удар!

— И заметь, Иван Васильевич, — добавляет Береснёв, — что погнали мы врага, не дожидаясь второго фронта!

Но Матвеичев уже размечтался, его теперь не удержишь:

— А что, ребята, если так дело пойдет, то Гитлер скоро и руки вверх?

— Ну нет, Матвеичев, — поправляет его Скиба, — гитлеровцы без боя не отдадут ни одного метра нашей земли.

— А ты не торопи, не подгоняй время, оно, время-то, и быстрей пойдет! — рассудительно говорит Береснёв Матвеичеву. — Уж на что, кажется, первая зима тяжелой была, а поди, выстояли! Вот уже и вторая зима к концу идет, а силы у нас прибавляется! Все придет своим чередом.

В тихом воздухе еще издали слышен треск мотора У-2, потом он, невидимый, низко пролетает над головами солдат, в сторону немецких позиций. Вслед за тем слышны глухие разрывы: самолет сбрасывает свой бомбовый груз. Немцы начинают бить по нему из крупнокалиберных пулеметов трассирующими пулями.

— «Огородник» полетел!

— Он, говорят, гранаты в землянки прямо сквозь трубы бросает!

В этих словах слышатся и уважение и любовь к маленькому и хрупкому, но бесстрашному самолету.

Вскоре самолет невредимым возвращается обратно, но уже стороной, и солдаты долго прислушиваются к равномерному треску его мотора, пока он совсем не затихает.

— Что-то очень тихо сегодня у немцев, — говорит Скиба. — Уж не затевают ли они чего-нибудь? Дай-ка, Федя, по ним пару очередей!

Квашнин стал за пулемет: гулкие выстрелы раскололи тишину, раскаты загремели и покатились над пустынным полем; на конце ствола желтокрылой бабочкой затрепетало пламя, темноту полоснул яркий сноп трассирующих пуль. Тотчас же вслед за ним справа и слева потянулись разноцветные нитки светящихся пуль, а в ответ им с немецкой стороны глухо застучали тяжелые пулеметы.

— Фрицы на месте! — доложил Квашнин и снова зарядил пулемет. — Совсем тихо у нас, видать, мы теперь надолго в оборону стали!

— До чего же опостылела эта оборона, товарищ замполит! — вздохнул Матвеичев. — Везде теперь наступают. А тут фронт с сорок первого года стоит. А ведь какие сражения идут!.. Тяжелый наш фронт, ух какой тяжелый!

— А давно ли ты, Иван Васильевич, говорил, что в обороне теплее да лучше, — заметил Береснёв.

Матвеичев сердито засопел, помолчал.

— Ты вот, товарищ сержант, много всяких поговорок знаешь, — сказал он, — а слыхал ли такую: кто старое помянет, тому глаз вон? То-то!

— А ведь и правда обидно, — поддержал Пылаев Матвеичева, — наши там что ни день, то город и десятки населенных пунктов освобождают! Да какие города — Воронеж, Ростов, Курск!

— Неверно это ты, Юра, горячая голова, говоришь, — Скиба похлопал Пылаева по плечу. — Мала наша высота, да из таких вот высот весь фронт слагается! Тут наш Сталинград, на высоте 198,5! Разве ржевцы не помогали воевать другим фронтам? Наверное, не одну дивизию врага на себя оттянули! Слышишь, какая молотьба идет?

Все повернулись туда, где небо, словно зарницами далеких молний, освещалось сполохами света, и затихли, прислушиваясь к доносившемуся оттуда рокоту и гулу артиллерийской стрельбы. Сейчас, после слов Скибы, солдаты еще острее ощутили, что они — неотрывная частица громадного фронта войны, протянувшегося от моря и до моря. Да, это из Сталинграда доносится до них гром великой победы, в которой есть немалая доля и их труда, героизма, крови, страданий...

В четыре часа утра в маленькой нише, завешенной куском брезента, зазвонил телефон.

— «Ока» слушает... — сонным голосом отозвался Ваня Ивлев и протянул трубку Скибе: — Товарищ лейтенант, вызывает командир роты.

Скиба услышал голос Шпагина:

— Скиба? Как обстановка? Все в порядке? Очень хорошо! Я иду сейчас к вам...

Через несколько минут Шпагин был в траншее.

— Слыхали?— в радостном возбуждении он обнял разом Скибу и Пылаева. — На-сту-па-ем!

— Кто?

— Мы?

— Когда?

— Мы, мы наступаем! Сегодня же, сейчас! Начинается штурм Ржева! Только что от Арефьева. У него там полно артиллеристов и танкистов! — Шпагин взглянул на часы: — За дело! Времени-то всего три часа осталось — в обрез!

Шпагин вызвал Молева и Ромадина и объявил задачу роты:

— Артиллерия начинает в семь сорок пять! Раздать всем патроны! Взводы подготовить к атаке! Все забирать с собой: сюда больше не вернемся!..

Шпагин радовался, что кончилась оборона, и в то же время ему было грустно покидать высоту 198,5 — кусок земли, который рота три долгих месяца отстаивала в тяжелых боях.

Шпагин выпрямился, оглядел траншею, неровной темной линией бежавшую по скату высоты — несокрушимой стеной стала эта траншея для врага, -— солдат, тесно обступивших его, и взволнованно сказал:

— А все-таки мы свою высоту немцам не отдали!

В траншее задвигались, засуетились невидимые до этой поры люди, тихо зазвенели укладываемые в вещевые мешки котелки, зазвякало оружие, послышались приглушенные голоса, по траншеям забегали связные.

В первый взвод явился артиллерист-наблюдатель от дивизиона тяжелых гаубиц:

— Вас огоньком поддерживать будем!

Пришедший с ним телефонист, пожилой сержант с черными лихими усами, видимо шутник и балагур, с видом превосходства разъяснил Квашнину:

— Для поддержки ваших штанов, понятно?

— Ну ты, не очень-то! — оборвал его Квашнин, — Без вас сколько стояли тут и выстояли, а теперь явился к шапочному разбору и героем себя считает!

И вот откуда-то издали послышалось робкое погромыхивание, затем гром стал нарастать и близиться — оглушающая лавина звуков мчалась, как несметный табун диких коней, и вскоре заполнила, заполонила простор.

Дрожащее красноватое пламя осветило ночное небо, казалось, начинается рассвет.

Когда полк Густомесова оборонял высоту, иным казалось, что наши резервы уже на исходе: полку приходилось трудно, а пополнений он не получал. Но теперь, когда два фронта — Калининский и Западный — перешли в решительное наступление против ржевско-вяземской группировки немцев, войск оказалось столько, что не хватало дорог, и части двигались прямо по целине живым неудержимым потоком. Занесенное глубоким снегом поле превратилось в широкую дорогу, разъезженную во всех направлениях колесами орудий, автомашин, повозок, гусеницами танков, протоптанную тысячами солдатских ног. 3 марта наши войска штурмом овладели Ржевом. Ржев был последним опорным пунктом немцев на Волге. Теперь Волга была свободной от устья до истоков.

Под ударами наших войск немецкие армии, обескровленные длительными ожесточенными боями, стали отходить. Наступающие части неотступно преследовали врага, с боями продвигаясь в юго-западном направлении.

По темному ночному небу быстро несутся рваные лохмотья пепельных облаков и вперегонки с ними бежит, куда-то торопясь, быстрый месяц. Когда его сияющий диск показывается в разрывах между облаками, он освещает голубоватым светом плоскую снежную равнину и черные фигуры солдат, молча бегущих на лыжах друг за другом. Лыжи со свистом скользят по твердой поверхности снега, заструганной мартовскими ветрами, а над нею кипит, растекается длинными струями поземка, и кажется, что люди не идут по земле, а плывут над нею в волнующемся снежном море. Небо впереди озарено трепетным багровым заревом пожаров, над зубчатой стеной леса поднимаются клубы дыма и смешиваются с облаками.

— Березовый Угол горит! — на ходу кричит Шпагин Арефьеву, обгоняя его и показывая вперед взмахом палки. — Значит, отходить, гады, собираются!

— Надо торопиться, а то угонят людей! — хрипло дыша, отвечает Арефьев.

— На утро назначена погрузка в вагоны — эшелон уже стоит на станции! — говорит бегущий рядом с ними человек в пиджаке и черной ушанке — партизанский проводник.

Колонна втянулась в лес. Холодный порывистый ветер раскачивал вершины елей, угрожающе гудел над головой.

Проводник остановился и прислушался:

— Собаки лают...

— Ветер на нас — это хорошо, — сказал Арефьев и отдал команду. Взводы разошлись направо и налево.

Шпагин и Арефьев с первым взводом стали осторожно пробираться в густом ольшанике и вскоре сквозь редкую завесу мелькающего снега увидели мутные пятна костров.

У ближайшего костра было около десятка гитлеровцев. Красный дым клубился над костром, пламя освещало топавших вокруг костра солдат в длинных шинелях и отвернутых на уши пилотках. Две огромные овчарки с вздыбленной на загривке шерстью были привязаны к дереву.

Прошли еще несколько шагов и подошли к опушке — и тут увидели Понизовское озеро. Это был громадный плоский овал с неровными краями, покрытый снегом; под светом месяца на снегу вспыхивали бесчисленные искры, и свет их сливался в сплошное голубое сияние, заливавшее поверхность озера.

И посреди этого овала чернела огромная толпа людей — целое море людское.

Эта темная масса жила, двигалась: она то вытягивалась и разрасталась в стороны, то сжималась, отодвигаясь от огненных хлыстов трассирующих пуль, которыми немцы били тех, кто пытался уйти с озера или просто отделялся на несколько шагов от толпы — и тогда толпа оставляла позади себя на снегу неподвижные черные трупы убитых, как капли крови своей.

Над толпою белым паром клубится дыхание многих тысяч людей, от нее доносился слитный гул голосов, в котором можно различить пронзительные крики женщин, захлебывающийся плач детей, хриплые стоны.

Огни костров, словно языческие жертвенники, пылающие в темноте, немцы, прыгающие вокруг огней в дикарском танце, мерцание голубоватого снега и черное бессмысленное скопище людей на озере, раскаты пулеметных очередей, крики и стоны — все это предстало перед Шпагиным как противоестественный, чудовищный, кошмарный бред.

Партизан тихо сказал:

— Многие уже четвертые сутки на озере — со всего района людей сгоняют!

Арефьев сквозь зубы произнес:

— Немецкая рационализация: чтобы удобнее было охранять!

— Они даже уничтожение людей механизировали, — сказал Шпагин, — душегубки, печи изобрели.

— Давайте команду, что ли, товарищ командир, — сдавленным шепотом проговорил Молев, — сил нет смотреть...

— Терпи, Молев, — не пришло еще время... Смотри и терпи... и запоминай все, на всю жизнь запоминай, — до боли сжал ему руку Шпагин.

На той стороне раскололи тишину и покатились над озером гулкие разрывы гранат, раздалась дробь автоматных очередей, винтовочная пальба, и вслед за этим одна за другой высоко взметнулись четыре красные ракеты. Они описали в темноте, которая стала еще гуще и плотнее от их дрожащего алого света, высокую дугу и на несколько секунд осветили толпу на озере, так что в ней стали различимы отдельные фигуры и видно было, как все люди повернулись и подняли головы навстречу ракетам и несколько мгновений, пораженные, не понимая, что происходит, словно на чудо смотрели на эти гроздья красного огня, падавшие на них с неба.

Это был условный сигнал общей атаки, который дал Пылаев, со взводом обошедший, озеро с противоположной стороны.

С треском ломая кустарник, солдаты ринулись на костер, на ходу открыли огонь и в несколько минут разделались с эсэсовцами.

Услышав стрельбу, начавшуюся со всех сторон, люди на озере поняли, что красные ракеты были вестниками их освобождения, и потрясающей силы всеобщий крик радости загремел над толпой, и неудержимая человеческая лавина хлынула к берегам озера.

Люди были истощены, намучены, но бросились помогать солдатам расправиться с охраной — они бились самоотверженно и страстно, как только может биться человек за свою свободу.

Солдаты бежали навстречу людям и те обнимали своих освободителей.

К Шпагину подбежала женщина с непокрытой русой головой и рассыпавшимися по плечам косами.

— Родные... спасители... — говорила она и обнимала его, и целовала, и плакала.

Он чувствует на своем лице ее горячее, частое дыхание, ее потрескавшиеся от мороза губы, ощущает соленый вкус ее слез — и сам гладит ее мягкие теплые волосы, и у него до боли режет в глазах, и он испытывает небывалое волнение. Он слышит, как гулко стучит его огромное, во всю грудь, сердце: он со своими солдатами два года шел к этому озеру, к этим людям, еще с той самой минуты, как они вступили в первый бой на польской границе, и даже тогда, когда по непролазной осенней грязи отступали к Москве, и потом, когда голодали, переносили нечеловеческие лишения, гибель близких, бросались в атаку на немецкие пулеметы, проливали свою кровь, умирали и воскресали. И вот теперь все это: все, что они претерпели, все их неисчислимые потери и жертвы — теперь все это получило оправдание, приобрело смысл и значение, и вся их жизнь приобрела величие исторического, бессмертного деяния.

На рассвете Скиба и Пылаев привели пленных немцев в деревню Березовый Угол.

На взгорбке, около большого дома, окруженного сплошным забором из березовых кольев, — бывшей немецкой комендатуры — они остановились.

На заборе еще висела большая вывеска с надписью «Kommandantur» и орлом над нею.

Пылаев сильным ударом приклада сбил вывеску на землю.

— Нет теперь на этой земле немецких комендантов и вовеки не будет!

Стали отбирать документы у пленных — Пылаев должен был конвоировать их в штаб полка.

Пленных было человек двадцать. Одежда на них — какое-то невообразимое тряпье, первоначальное назначение которого теперь уже невозможно определить. Пленные натянули на себя все, что только может согревать: платки, одеяла, женские пальто. Безразличие этих людей к своей внешности говорило о том, что животный страх за свою жизнь парализовал в них все человеческие чувства.

В одну ночь Пылаев увидел столько зла, столько ничем не оправданной жестокости, будто в эту ночь прожил много страшных лет.

А мимо идут и идут освобожденные с озера — их колонна тянется по взгорбку, через мост, широким снежным полем и выходит из лесу. Убитых и раненых несут солдаты на самодельных носилках из жердей.

Вот ведут под руки плачущую навзрыд женщину. Она несет на руках ребенка, завернутого в сшитое из пестрых лоскутков одеяльце. Ребенок мертв, но женщина не верит этому, не хочет примириться с его смертью; она кутает трупик в свой полушубок, стягивает с головы платок, чтобы потеплее завернуть его.

Пылаев пристально разглядывает пленных.

Это его враги. Они пришли сюда, в Россию, чтобы захватить землю его отцов, а его самого уничтожить или сделать рабом. Это они сожгли Березовый Угол, согнали людей на лед Понизовского озера, убивали детей, женщин.

Пылаев пытается прочитать в их глазах, сознают ли они чудовищность того, что совершили, чувствуют ли раскаяние.

Нет, ничего этого в глазах пленных не было.

Они стоят, вытянув руки по швам, как их приучили, и опасливо и в то же время со скрытым любопытством разглядывают своих победителей. Друг на друга они не смотрят и не разговаривают между собой; словно и не знакомы. Их волнует сейчас одно: что с ними будет теперь. Сейчас каждый думает только о себе, о спасении своей жизни, а некоторые, уже безразличные ко всему, даже и о том не думают: они устало и равнодушно глядят перед собой пустыми, погасшими глазами.

Береснёв, с автоматом на шее, покрикивает на пленных, подталкивая вперед:

— Комт, комт, не стесняйся! Чего ломаешься, как копеешный пряник?

У Береснёва через всю щеку — от виска до подбородка — широкая кровавая полоса.

— Что у тебя на щеке? — спрашивает его Пылаев.

— Это? — Береснёв отер щеку рукой. — Вот этот длинный поцарапал, — он легонько толкнул автоматом в живот высокого худого немца в очках с одним стеклом, — как баба, царапался, все не давался... Ух, я тебя! Была бы моя воля... — деланно грозно замахнулся на пленного Береснёв и потом беззлобно, добродушно улыбнулся: — Весь фасад, можно сказать, испортил! Как я теперь своей молодой жене покажусь?

Немец высоко вскинул маленькую голову: один глаз его, водянистого цвета, сильно увеличенный стеклом, был испуганно раскрыт, а другой, прищуренный, глядел на Береснёва с ненавистью.

«Штурмфюрер CС Генрих фон Руппельт» — прочитал Пылаев в его офицерской книжке. Он посмотрел на офицера и подумал: «У этого не дрогнет рука направить пулемет на беззащитных людей».

Второй пленный был в рваном крестьянском полушубке, голова его, плотно закутанная большим грязным платком, походила на тряпичный мяч. На ногах у него какая-то странная помесь валенок и сапог на металлических застежках; немецкие солдаты, кое-чему научившиеся на Восточном фронте, не без иронии называли эти сапоги «Zuruckgamaschen» — «гамаши отступления».

Немец осторожно переминался с ноги на ногу, бросая исподлобья то туда, то сюда быстрые взгляды маленьких мышиных глаз.

Вместе с документами он подал зеленую листовку с пропуском и стал кричать:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

В колонне подросток лет двенадцати в большой, видно чужой, лохматой барашковой шапке, которая придает ему суровый и угрюмый вид, везет на салазках женщину. Голова у женщины свалилась набок, глаза закрыты.

— Что с нею? — спросил у мальчика Скиба.

— Это мамка моя! Гитлеровцы проклятые в ноги ранили ее!

Скиба растолковал мальчугану, как найти батальонный медпункт.

— Ой, боже ж мой... ой, боже ж мой, — услышал Пылаев крик из колонны.

Высокий старик, охватив руками седую голову, раскачивает ее и причитает; хриплый, клокочущий кашель прерывает его слова. На худой жилистой шее на обрывке веревки висит фанерная дощечка с номером и фамилией — знак, который немцы заставляли носить в оккупированных районах, «собачья бирка», как его называли наши люди.

— Ой, горе горькое, горе горькое... помирать теперь, помирать...

— Старушку его убили на озере, а он слепой, — объясняет Ивлев, который ведет старика.

Женщина в черном платке с огромными, лихорадочно горящими, провалившимися глазами выбежала из толпы и с поднятыми кулаками бросилась на немца в очках:

— Он, он мою Анку убил, изверг проклятый!

Захлебнулась в рыданиях, упала без сил; ее подняли под руки, повели.

Пылаев не мог сдержать себя; он повернул немца в очках к толпе и крикнул ему:

— Sehen Sie? Haben Sie die Menschen ermordet?

Штурмфюрер испуганно замахал руками:

— Ich bin Soldat... ich habe den Befehl meines Kommandeurs erfiillt...

Пылаев отпустил немца и процедил сквозь зубы:

— Бездушный механизм для убийства, которым движет дисциплина, привычка повиноваться, а заботится он только о своей шкуре!

— А ты что за вояка? Почему с одним глазом? Наверное, уже тотальные в ход пошли? — говорит Скиба низкорослому солдату, совсем еще мальчишке, с желтым бельмом на глазу.

Пленный испуганно кивает головой, вытягивая из широкого воротника шинели длинную худосочную шею с огромным кадыком:

— Ja, ja, ich bin ein totaler Soldat…

Пылаев усмехнулся: «И это высшая раса, которая хочет господствовать над миром!»

Когда солдаты подняли одного раненого пленного, чтобы положить на носилки, он вдруг истерически забился вырвался и, придерживая обеими руками волочившуюся за ним ногу, пополз в сторону.

Скиба наклонился к нему и сказал по-немецки:

— Не бойтесь: мы лежачих не бьем. Вас отвезут в госпиталь. — И с горькой усмешкой сказал Пылаеву: — По себе о нас судят! Они истребляют пленных, ни в чем не повинных мирных жителей. Пусть гибнут солдаты — война есть война, — но женщины, дети, старики... Ничем и никогда гитлеровцам не искупить пролитой ими крови — никогда!

— Вы знаете, Иван Трофимович, после всего этого как-то смешно читать, как по-рыцарски воевали раньше. Помните — перемирие в «Севастопольских рассказах»: на нейтральную землю вышли толпы народа с обеих сторон, и люди, несколько часов назад сражавшиеся друг с другом в штыковой атаке, теперь мирно разговаривают, улыбаются, делают друг другу подарки... Мне особенно запомнился один эпизод, помните? Наш солдат закуривает у француза трубку и потом хвалит табак. Табак бун, смеясь, говорит он, рус бун, а франсе нет бун, и треплет француза по животу — и француз тоже смеется...

— Да, еще никогда в истории не воевали с таким ожесточением. Потому что столкнулись непримиримые силы: социализм и фашизм — как свет и тьма, жизнь и смерть...

Пылаев старался понять, что дает немцам право считать себя сверхчеловеками, а его — неполноценным человеком, которому не место на земле, понять, какая идея позволяет им без жалости, хладнокровно, очевидно с сознанием своей правоты, убивать, убивать, убивать.

Он не мог найти ответа на этот вопрос. Так не могли поступать люди, какими их себе представлял Пылаев. И гитлеровцы казались ему существами какого-то другого, непонятного и чуждого ему мира, жившими по неизвестным ему страшным законам джунглей.

 

ГЛАВА XV. БЕРЕЗОВЫЙ СОК

На деревенской площади перед комендатурой солдат окружили освобожденные.

Много месяцев ждали они воинов с красивыми звездами на ушанках, и только вера в то, что они придут, не могут не прийти, давала им силы вынести и пережить все: и голод, и зверства гитлеровцев, и гибель близких.

И вот воины-освободители перед ними, и люди восхищенно разглядывают их, как удивительных, сказочных богатырей, неведомо откуда взявшихся в этой глухой лесной стороне.

Какие вы все молодые да крепкие! — говорит темнобородый старик в большом заячьем треухе. — А враги говорили, что они всю нашу армию перебили — и воевать некому!

И одевают их как хорошо: все в катанках, в полушубках дубленых, — поддерживает его старая женщина в потертом плюшевом пальто и с восторженным и каким-то просветленным выражением на лице гладит рукой полушубок Молева.

Солдаты тоже счастливо улыбаются, раздают освобожденным хлеб, сахар, консервы, угощают стариков настоящей фабричной махоркой — крепкой, духовитой, от которой кружится голова и по всему телу разливается сладкая истома.

Девушка в черном платке с настороженным, недоверчивым взглядом спрашивает:

— Вы как же — насовсем пришли — больше не уйдете?

— Навсегда! — отвечает ей Шпагин. — Теперь на Берлин дорога наша лежит!

Два паренька с немецкими автоматами и красными партизанскими ленточками на шапках влюбленно глядят на Шпагина и просят «взять их в армию»: они умеют стрелять, минировать, взрывать мосты и дороги. Когда Шпагин сказал, что не может этого сделать, подростки, расстроенные его ответом, отошли в сторону и тот, что постарше, сказал другому с обидой:

— Это из-за тебя он не взял нас: таких малорослых в армию не берут, а меня одного взял бы!..

Старушка в плюшевом пальто всех спрашивает, не встречал ли кто ее сына-солдата, о котором она не имела известий с самого начала войны.

— Не забудь, милый, Муштукова я, Ефросиния Ивановна, из Замошья из Верхнего... Встретишь сынка — скажи, что жива я, спасли меня наши!..

Теперь, когда уничтожена граница, отделявшая ее от Родины, женщине кажется, что любому легко встретить ее сына-солдата: вся армия, вся страна представляется ей одним большим домом, одной семьей.

Людей подходит все больше и больше, идут люди, скрывавшиеся в лесу. Одни тащат на салазках уцелевшие пожитки, другие ведут за собой коров и коз. Задние напирают на передних — всем хочется услышать, как живут там, на свободной земле.

Тогда Скиба взбирается на кучу обгоревших бревен и оттуда громко, чтобы слышали все, отвечает на вопросы, рассказывает о положении на фронтах, о жизни в тылу, о подвиге Зои Космодемьянской.

Люди жадно слушают его: он раскрывает перед ними привычный и родной мир справедливых законов, честных понятий, ясных чувств, мир, от которого они почти два года были оторваны.

Когда Скиба закончил, ему долго и бурно аплодировали, кричали «ура», «Слава Красной Армии» — и это взволновало и растрогало его так, как никогда в жизни не трогали никакие овации: он понимал, что его слова для этих людей были не словами ротного замполита — это были слова, с которыми к ним обращалась Родина.

После Скибы на бревна решительно поднялась немолодая женщина с худым, строгим лицом и глубокими темными глазами:

— Это она! Жива! — Шпагин схватил Скибу за руку. — Это та женщина, которую я встретил здесь в сорок первом году!

Женщина сдвинула с головы красный клетчатый платок, открыв темные волосы, собранные в косу.

— Разрешите мне сказать свободное слово! — она улыбнулась, но улыбка ее была сдержанная, напряженная: за долгие месяцы оккупации она разучилась свободно, от души, радоваться и смеяться.

Она взмахнула над толпою рукой, словно бросила в воздух чудесную птицу:

— Товарищи!

Это слово, которое она не имела права произносить два года, женщина произнесла восторженно и свободно, вложив в него все переполнявшее ее чувство радости.

— Дождались и мы светлого дня! Низкий поклон нашим освободителям!.. Правильно говорит товарищ командир, надо нам восстанавливать свой колхоз, выбрать председателя и готовиться к весне — солнце-то, видите, как высоко уже поднялось!

И женщина опять взмахнула рукой вверх, в синеющее по-весеннему небо, к яркому, уже сильно пригревавшему солнцу, поднявшемуся над лесом.

— Правильно, Ксения Михайловна!

— Тебя и выберем председателем! — послышались возгласы.

— Верно! Бобкову! — загудела толпа.

Когда женщина сошла с бревен, Шпагин подошел к ней.

— Здравствуйте, Ксения Михайловна!

Женщина растерянно вскинула ресницы.

— Не узнаете? А я с сорок первого года вас помню. Когда мы отступали, я у вас останавливался. Последним уходил. Здорово вы тогда изругали меня, сильно обидели! Все время думал: хорошо бы встретить вас и сказать: верить надо Советской власти, не оставит она вас в беде никогда!

Женщина припомнила Шпагина, и, по мере того как он говорил, густая краска заливала ее лицо.

— Как же... теперь вспоминаю... Да не по злобе говорила я тогда... Обидно было мне, тяжело, что вы нас немцам оставляли... Сейчас бы не задумалась: все бросила, в чем стою пошла бы за вами — научили нас немцы уму-разуму... Извините меня. Может, простите обиду, зайдете ко мне обогреться — у меня изба целая осталась!

— Что вы, я не сержусь, — ответил Шпагин, — наоборот, я очень рад, что встретил вас! Помните, я говорил вам тогда, что мы вернемся, освободим вас! И с той поры это постоянно на моей совести было, это был мой долг перед вами и перед самим собой. И вот я сдержал свое слово!

Шпагин со Скибой пошли к Бобковой.

Шпагин шел в распахнутом полушубке, в шапке, сдвинутой с разгоряченного лба на затылок, но холода не чувствовал — так он был взволнован всеми событиями сегодняшнего дня.

А Бобкова, с раскрасневшимся лицом и влажными, сияющими глазами, рассказывала:

— С неделю назад через деревню на Вязьму ихние войска пошли. Забежали четверо в избу: закоченевшие, в тряпье равное закутанные — все с нас ведь снимали! — в кулаки дуют, ногами стучат. Умора! «Кальт», «кальт», говорят — холодно, значит. И, вижу, приуныли они, совсем другие стали: все шнапс свой пьют и лопочут что-то по-своему, только понимаю: «рус», «рус», говорят! Ну, думаю, значит, наши близко! Давайте, говорю, бабы в лес уходить, если хотите воли дождаться, а то перестреляют всех или на каторгу угонят! Собрались женщины помоложе да кто посмелее, прихватили с собой, что можно, да ночью и ушли в лес, в старые землянки партизанские!

У дороги среди развалин двое сгорбленных стариков — мужчина и женщина, одетые в серые, землистого цвета лохмотья, — рылись и искали что-то в черной золе.

Скиба подошел к ним:

— Что вы ищете, товарищи?

Старик оперся на кочергу и поднял седую голову.

— Изба наша тут стояла... Ищем — не найдем ли чего...

— Может, утварь какая осталась, — прошамкала ввалившимся ртом старуха, повязанная грязной белой тряпкой.

— Какая крепкая да красивая ваша деревня была! — вспомнил Шпагин.

— У нас и электростанция была и эмтээс — все враг порушил! — сказала Бобкова.

Посреди деревни дымилась ротная кухня, около нее стояла длинная очередь жителей. Вместо отбитой немцами кухни Болдырев захватил новую немецкую кухню с двумя медными котлами. Ксенофонтов, в белом переднике, с веселым лицом и широким, никогда не закрывающимся ртом, наливал черпаком на длинной деревянной ручке дымящийся, крепко пахнущий мясом суп в кастрюли, чугунки, глиняные горшки, консервные банки.

— Подходи поживей, получай веселей! — бодро покрикивал он, а люди смотрели на него удивленными и восторженными глазами.

Когда подошла очередь одного старика, совсем дряхлого и немощного, он развел пустыми руками и заплакал:

— Нет посудины у тебя? — догадался Ксенофонтов.

Он взял свой начищенный до блеска алюминиевыйкотелок и, зачерпнув со дна погуще, налил старику до краев:

— Не беспокойся, никого не обидим.

В избе Бобкову дожидались двое детей — мальчик лет семи и девочка лет двух. Увидев людей с оружием, они испуганно прижались к матери.

— Солдат они немецких боятся, — объяснила Бобкова, — меня ведь немцы замучили совсем, житья не давали: большевичка, кричат, партизан укрываешь, людей мутишь!

Скиба подошел к детям и показал звезду на своей шапке:

— Кто ходит под этой звездой, того бояться не надо!

Мальчик попросил звезду, прикрепил ее к рубашке и уже не снимал.

Шпагин сел на то самое место у окна, на котором сидел в сорок первом году, и живо представил все: позднюю осень, дождь, грязь, бесконечную колонну отходящих частей, чувство недоумения и уныния, охватившее его тогда. И усмехнулся с сознанием превосходства, вспомнив, каким наивным, растерянным он был в то время.

— Ксения Михайловна, а где же мать ваша? Я помню, она тогда была больна, сильно кашляла.

— Умерла бабушка наша, — обняла детей Ксюша, — воспаление легких у нее было. А немцы больницу закрыли, врачей угнали — они окруженцев наших раненых у себя укрывали.

— Да что же это я стою! — вдруг спохватилась она. — Такие дорогие гости у меня... Я вас сейчас блинками угощу. Последнюю мучку берегла для ребят, когда заболеют!

Скиба и Шпагин стали отказываться, но Ксюша с мягкой улыбкой возразила:

— Нет, уж вы мне позвольте на радости: надо бы лучше — да не из чего, не обессудьте!

Она накинула полушубок, покрыла голову платком и выбежала в сени.

Скиба молча ходил по избе, заложив руки за спину и дымя трубкой, потом остановился около Шпагина и в раздумье сказал:

— Удивительная женщина! Кажется, ничего особенного она не совершила, таких, как она, — миллионы, а какая сила духа, какое величие и эпическое спокойствие в поступках! Все вынесет, все переборет она: и голод, и пытки, и, не думая о себе, детей спасет, и партизана укроет, и народ на врага поднимет!

— Да, она замечательным человеком оказалась!

В сенях послышалось глухое равномерное гуденье — похоже было, что заработала какая-то машина. Шпагин и Скиба недоуменно прислушивались к чуждому и невероятному здесь шуму машины, потом пошли в сени.

— Помогать пришли? — весело встретила их Ксюша. Она стояла в углу сеней, заваленном соломой, и что-то вертела, тяжело двигаясь всем телом.

Шпагин и Скиба подошли ближе: она молола зерно на ручной мельнице. Мельница состояла из двух плоских круглых камней. Верхний камень Ксюша вертела, засыпая зерно в отверстие в нем, а готовая мука высыпалась из щели между камнями.

— Запрещали нам немцы на мельницах зерно молоть! Вот и придумали! — объяснила Ксюша.

Скиба осмотрел мельницу со всех сторон и попробовал вертеть тяжелый жернов.

— Да ведь это же первобытная ручная мельница, товарищи, которой несколько тысяч лет! В Египте рабы на таких работали!

Все трое устали и вспотели, пока намололи несколько горстей грубой, темной муки.

Вернувшись в избу, Ксюша развела огонь. Скиба с удовольствием наблюдал, как проворно и ловко орудовала Ксюша ухватом, то сажая, то вынимая из печи чугуны и сковородки.

Лицо ее, освещенное живым светом огня, казалось помолодевшим, красивым. Скибе все нравилось здесь, даже имя хозяйки — Ксения, оно напоминало ему имя его жены — Оксаны. Он думал: ведь вот эта женщина все вынесла, все пережила, может, и его Оксана жива, и дети, может, доведется увидеть их…

Все еще сидели за столом, когда дверь отворилась и на пороге в клубах морозного пара появился высокий молодой офицер в нарядном белом полушубке, в новой синевато-серой цигейковой шапке. На плечах у него погоны с блестящими гвоздочками — на фронте их еще не видели.

Секунду Шпагин оторопело глядел на офицера, потом сорвался с места, обнял его и закричал неожиданно изменившимся высоким мальчишеским голосом:

— Гриднев, Андрей, откуда ты?

Из госпиталя! — весело улыбается Гриднев. Бакенбарды он сбрил, на его лице нежная больничная белизна, и оно стало добрее, мягче и серьезнее.

Из-за спины Гриднева выходит солдат — тоже во всем новом — и широко улыбается;

— Товарищ командир, товарищ замполит...

— И Липатов с тобой?

Скиба обнимает обоих:'

— Добре, добре! Еще два козака в свой курень вернулись!

— Как же вы нас нашли? — удивляется Шпагин.

С полковыми артиллеристами добрались! — отвечает Гриднев.

— И наш маг-чародей здесь? — обрадовался Гриднев Балуеву.

Я сегодня только вернулся, товарищ лейтенант, — с гордостью говорит Балуев, — во взводе воевал, красную нашивку получил!

Узнав о возвращении Гриднева и Липатова, стали приходить солдаты, и скоро их набилась полная изба.

Гриднев смотрит на этих близких ему людей — тут и Ромадин, и Береснёв, и Молев, и Квашнин — и счастливо смеется.

Вероятно, есть люди умнее, красивее, а может быть, и лучше, чем они, но для Гриднева дороже их никого нет.

Заметив старшину, Липатов, смеясь, указывает ему на свои новые, ладные валенки. Болдырев тоже смеется и хлопает его по плечу:

— Явился бы в старых, ей-богу, взыскание наложил бы на тебя!

Волнуясь, Липатов спрашивает Шпагина — видно, он торопится решить главный для себя вопрос:

— Товарищ старший лейтенант, дадите мне мое старое отделение?

— Ты что же, всю войну собираешься отделенным провоевать? Ответственности боишься? Нет, брат, не выйдет! — говорит Шпагин и глядит на Скибу: — Я думаю, товарищ замполит, Липатова помкомвзводом к Молеву назначить.

Скиба согласно кивнул.

— К Молеву? А Хлудов? — удивился Гриднев.

— Хлудов? Нет, не убит, не ранен — в штрафном батальоне! Трусом оказался. Не стоит и говорить о нем — потом узнаешь.

— Вот оно что. Да, не нравился он мне: он никого не любил — одного себя... — вспоминает Гриднев, но тут же переводит разговор на другое: — А здорово вы продвигаетесь, друзья, — мы еле догнали вас! В газетах только и пишут о ликвидации ржевско-вяземского плацдарма немцев! Вот у меня газеты и письма — в штабе полка захватил. О награждении вы уже знаете?

Шпагин развернул протянутую Гридневым фронтовую газету. На первой странице крупным шрифтом был напечатан приказ командующего фронтом о награждении. В списках были и Густомесов, и Арефьев, и все командиры рот. Шпагин, Подовинников, Гриднев, Пылаев, Липатов, Аспанов, Молев и Матвеичев были награждены орденом Красного Знамени, Скиба, Маша Сеславина и многие солдаты — орденом Красной Звезды.

Все сгрудились вокруг Шпагина, стали шумно поздравлять друг друга с наградами.

Скиба разбирал письма и, взяв один конверт, обрадованно сказал:

— От Маши письмо!

Гриднев подбежал к нему:

— Иван Трофимович, читайте скорее!

О себе Маша писала немного: операция прошла благополучно. Зато подробно расспрашивала о делах роты: что известно о раненых Липатове, Ахутине, Гридневе и других.

В письме Маши сквозила какая-то грусть, недосказанность, словно она хотела что-то написать — и не решалась. О чем-то хорошем, чистом, светлом напомнило письмо — будто ветер принес запах полевых цветов.

Скиба испытывающе посмотрел на Гриднева и протянул ему письмо:

— Напиши ей ты — от всех нас.

Шпагин послал сказать о награждении Арефьеву, тот не поверил, пришел убедиться сам. Увидев Гриднева, он остановился перед ним, критически оглядел с ног до головы:

— Гриднев? К комбату не явился, а прямо в роту? Видно, разболтался в тылу?

Гриднев начал было объяснять, как это случилось, но Арефьев, прочитав приказ о награждении, сразу смягчился:

— Ладно, ладно, сдай документы адъютанту... Да-а, вот это замечательно! Что ж, люди заслужили награды! А вообще, безобразие, сколько дней прошло, а мы ничего не знали! Надо сейчас же объявить всему составу. Весь батальон, пожалуй, негде будет собрать, давайте поротно!..

Бывает, что человеку в чем-нибудь не везет: Арефьев служил в армии десять лет, прошел все ступени от рядового до капитана, воевал беспрерывно с сорок первого года, два раза был ранен, в бою был смел и упорен, но за все свои боевые труды был награжден лишь одной медалью «За боевые заслуги». То высшее начальство найдет, что его подвиг не достоин ордена, то потеряется его наградной лист, а то просто забудут представить его к награде. Вот почему Арефьев был так рад награждению: это был его первый орден...

— Пылаев, постройте роту! — крикнул Шпагин.

— Есть, построить роту, товарищ старший лейтенант!

В каждом его движении были те особые выправка и уверенность, какие вырабатывает в человеке служба в армии. Шпагин внимательно, как бы в первый раз, оглядел его: как изменился Пылаев! Когда он прибыл в роту, лицо его было юношески нежным и румяным, с выражением наивного любопытства. Сейчас оно подернулось тенью усталости, огрубело, заросло многодневной щетиной, потемнело от дыма костров, а морозы и ветры бросили на лицо медно-красный загар, будто пламя пожаров отразилось на нем; глаза, воспаленные от недосыпания, глядели спокойно, твердо, и все лицо его было мужественно и прекрасно особенной красотой воина, много пережившего, много передумавшего...

Солдаты стали выстраиваться в огромном березовом парке, раскинувшемся по склону холма до самой реки. В центре парка лежал в развалинах большой дом с массивными белыми колоннами, взорванный немцами. На верхушках берез, среди голых ветвей, чернело множество растрепанных гнезд, и над парком стоял бестолковый грачиный гомон. Сапоги хлюпали по мокрому снегу: под снегом уже таяла вода.

Шпагин оглядывал шеренги.

— Погляди, Иван Трофимович, как мало нас осталось! — грустно сказал он Скибе.

— Да, меньше нас, но зато какими стали люди за это время! — негромко ответил ему Скиба. — Не люди — кремни! Попробуй-ка возьми их! Такие никогда и нигде не отступят, все вынесут, жизнью своей пожертвуют, а Родину не выдадут врагу!..

Шпагин остановился перед строем, лицо его стало строгим и торжественным.

— Товарищи! Вы сражались за освобождение родной земли героически и самоотверженно, как настоящие советские воины! От лица нашей Родины, доверившей мне командование ротой, за храбрость и упорство в боях объявляю всему личному составу роты благодарность!

— Служим Советскому Союзу! — громко и радостно прокричали солдаты, суровые морщины на их лицах расправились, лица посветлели, словно Родина-мать поцеловала своих сыновей.

А когда Шпагин стал называть имена награжденных, поднялся шум, все стали хлопать, кричать «ура». Но вот он прочел фамилию Подовинникова, и шум резко оборвался, никто не знал, как отнестись к сообщению о награждении погибшего. Тогда Шпагин добавил: «...павшего смертью храбрых в бою под Вязниками. Слава лейтенанту Подовинникову!» — И солдаты дружно закричали «ура» и кричали одну, две, три минуты, обратив головы в сторону второго взвода. Казалось, что Подовинников незримо стоит среди своих солдат и смущенно улыбается застенчивой, доброй улыбкой...

Прочитав приказ, Шпагин подошел к Молеву, стоявшему на правом фланге перед первым взводом, и крепко обнял его:

— Спасибо, Молев, за все спасибо, особенно за двадцатое декабря!

— Служу Советскому Союзу! — ответил Молев и растроганно заморгал.

Взяв руку Ромадина, Шпагин тепло посмотрел ему в глаза:

— Что ж, Ромадин: взводом ты командуешь хорошо; теперь к офицерскому званию представлять тебя будем!

Обходя строй роты и пожимая руки солдатам, Шпагин остановился перед Матвеичевым:

— И тебе, Матвеичев, спасибо, тебе я жизнью обязан!

Матвеичев нерешительно протянул Шпагину здоровую левую руку — правая у него была забинтована и лежала на перевязи.

— Ничего, Иван Васильевич, давай левую: она тоже честно потрудилась!..

После команды «Вольно» солдаты окружили Шпагина и подхватили его на руки.

— Ура командиру роты! Качать его! Ура-а!

Став на землю, Шпагин поднял руку. Все затихли. Тоном приказа, но не по уставу от переполнявшего его горячего чувства радости, Шпагин крикнул:

А теперь, товарищи, — снова вперед, за полное освобождение нашей священной земли от фашистских захватчиков...

Весна, ранняя весна!

Снегопады и морозы вдруг сменились оттепелью, и яркое мартовское солнце нежданно затопило землю морем теплого света.

На равнинах снег только слегка тронут теплом, и по твердому белому насту, искрящемуся под солнцем, ленно движутся громадные, словно крылья сказочных птиц, синие тени облаков. На горизонте сквозь голубовато-молочный пар, поднимающийся от разогретой земли, уже чернеет лес, освободившийся от снега; на черных сучьях придорожных берез искрятся и сверкают прозрачные бусинки воды.

На дорогах, плотно укатанных колесами, снег потемнел и местами растаял; в маленьких лужицах и воронках, заполненных весенней талой водой, ослепительно горят осколки солнца. Густым, непрерывным потоком движутся на юго-запад войска, преследуя поспешно отходящие немецкие части. Проносятся грузовые автомашины с солдатами, выбрасывая из-под колес фонтаны сверкающих брызг; солдаты громко поют «Катюшу», «Распрягайте, хлопцы, коней...», машут руками, смеются. Тягачи, гремя и лязгая отполированными до блеска гусеницами, медленно тянут тяжелые орудия. С правой стороны дороги идут, прижимаясь к обочине, пешие солдаты. Их то и дело обгоняют мотоциклисты, легковые автомашины, всадники.

В этом шумном потоке движется и вторая стрелковая рота — маленькая, но неотрывная капля этого потока. Под ногами ломается и звенит тонкий хрусткий ледок, застывший за ночь в лужицах. Солдаты глубоко вдыхают чистый, прохладный воздух, в котором уже носятся неопределенные, волнующие запахи весны, и улыбаются, и щурят глаза от яркого солнца. И от солнца, сильно пригревающего спину, и от голубого неба, и от сознания того, что они идут вперед, освобождая родную землю, — им хорошо, легко и радостно.

Солдаты идут...

В них не узнать тех неопытных бойцов, которые первыми встретили грудью вражеские полки ранним летним утром сорок первого года. Они исходили с боями тысячи километров, не раз глядели смерти в глаза, видели горький дым пожаров, поднимающийся над родной землей. Они многое пережили, многое увидели, многое передумали, отбивая атаки в траншеях, залитых холодной осенней водой, наступая в зимнюю стужу. Война устроила им Суровую проверку, и они выдержали великое испытание, отстояли свою Родину, и вот теперь идут вперед, опаленные пламенем сражений, возмужавшие, умудренные войной, с несокрушимой верой в победу.

Впереди роты по-прежнему шагает Шпагин, но в роте нет уже многих, с кем он начинал войну на польской границе. В роту пришло с пополнением много новых людей, необстрелянных новичков, но и те в последних боях успели сродниться с ротой, приобрести боевой опыт. И еще будут меняться люди во второй роте — одни убудут, их место займут другие, но нерушимыми останутся традиции роты, останется память о ее славных делах и еще нечто неощутимое, но реально существующее, что отличает эту роту от тысячи других рот и называется духом коллектива, духом роты. Как старый мех придает свою закваску молодому вину, так и вторая рота, вбирая в себя новых людей, передает им выработанные в суровых испытаниях нормы поведения, дух ее героев, переходящие из уст в уста ротные предания о ее славных боевых делах; а все дурное,, ненужное и наносное рота отбрасывает и смывает, как накипь.

« По шоссе навстречу идет пестрая колонна освобожденных людей — в большинстве женщины, старики, дети, подростки. Радостной, шумной толпой спешат они к родным местам. Впереди колонны полощется красный флаг. Это даже не флаг, а кусок кумача, или просто платок, который с риском для жизни прятала от гитлеровцев вот эта ясноглазая девушка, несущая флаг, но этот кусок материи победно пламенеет сейчас и переливается огнем, купаясь в лучах весеннего света. Под флагом собралась группа неунывающей молодежи, оттуда несутся веселые возгласы, смех; юноши и девушки машут руками солдатам, поют услышанную от них сегодня вдохновенную песню:

Идет война народная,

Священная война...

Люди одеты в лохмотья, лица их измождены, измучены страданием; густой весенний воздух кружит им голову, но ощущение свободы волнует грудь, влажные глаза светятся счастьем, они радостно оглядывают освобожденную землю, ясное голубое небо — оно кажется им сегодня совсем не таким, каким было вчера; сегодня и солнце светит по-другому — ярче и горячее.

Рота останавливается на привал под березами, на пригорке, с которого уже сошел снег. Береснёв подвесил к стволу израненной осколками березы котелок и, когда он наполнился прозрачным розоватым соком, поднес его Шпагину:

— Попробуйте соку земли, товарищ командир!

Шпагин с наслаждением выпил холодный сладковатый сок и удивился:

— Кругом снег лежит, а в деревьях уже сок идет!

Береснёв приник головой к стволу березы, словно прислушиваясь к движению соков земли, и ответил:

— Это только кажется, что все мертво, а внизу, под снегом, работа идет вовсю!..

В лунке, оттаявшей вокруг ствола, Береснёв показал Шпагину перелеску, нежно синевшую среди бурой прошлогодней травы, и осторожно погладил грубыми, заскорузлыми пальцами ее влажные ярко-зеленые листья, тихо дрожавшие от легкого ветра.

— Видите — растет! Жизнь не остановишь ничем!

Шпагина тоже растрогала хрупкая красота маленького цветка, своим появлением смело возвещавшего рождение новой жизни, весны. Он взглянул на Береснёва и увидел в его глазах — лучистых, молодых, с чистой, как у перелески, голубизной — выражение глубокой трепетной радости.

Подсел Ромадин, взял в руку влажный ком земли, размял его и ощутил на своей ладони волнующее тепло.

— Весна! Скоро пахать надо! — сказал он грустно и жадно вдохнул запах пробуждающейся земли.

Шпагин слушает солдат и прищуренными глазами глядит вдаль, на юго-запад, где дорога теряется в дрожащем прозрачном мареве.

— Да, надо пахать! Надо глубоко перепахать землю, чтобы заровнять все воронки, выпахать снаряды и осколки. Долгий путь лежит перед солдатами — в далекие края пойдут они сеять зерна новой жизни...

Александр Дмитриевич Шевченко

ПОД ЗВЕЗДАМИ

Повесть