Д утра Шпагин не ложился, да и вряд ли кто в роте уснул в эту ночь. После того как он вернулся с передовой, ему надо было еще принять солдат, прибывших на пополнение, раздать им оружие, распределить по взводам, разобрать с офицерами задачу сегодняшнего боя, выслать разведку, сделать и предусмотреть еще десяток мелких, но очень важных дел, без которых рота не сможет успешно провести бой.

Закончив все эти дела, он присел и закурил папиросу, — не потому, что ему хотелось курить, а просто так, по привычке. Он сидел, облокотившись на стол, устало согнув спину, не замечая вкуса табака, и затуманенными тяжелыми глазами бездумно смотрел перед собой. Виски ломила тупая, ноющая боль, в ушах стоял непрерывный тонкий звон, похожий на зуд комариной стаи, неотвязно кружащейся над головой.

И тут он забылся в полудреме.

В избе по-прежнему было много людей, одни уходили на передовую, другие приходили обогреться и выкурить в тепле папироску. Они шумели, разговаривали, но Шпагин не осознавал смысла произносимого, до него доходил только ровный, негромкий гул и в то же время перед ним проносились обрывочные, смутные видения какой-то далекой, светлой жизни. Потом ему показалось, что к нему подходит Нина — тоже светлая, сияющая, неземная. Он хотел встать ей навстречу, но не смог: ноги были тяжелые, безвольные, словно чужие. Он удивился, как Нина оказалась здесь, но радость, что он видит ее, была такой огромной, что он забыл спросить, как она попала сюда. Нина кладет руку на голову и тихо гладит ему волосы.

— Ты устал, Коля, приляг, милый, усни, а я посижу около тебя.

Рука у нее теплая и мягкая, ее прикосновение обжигает его, и он дрожит от волнения.

— Нет, Ниночка, я не могу спать, мне надо сейчас идти, меня рота ждет: в три часа мы выступаем...

Нина смотрит на него, тихо улыбаясь.

— А ты совсем не изменился; такой же, какой был раньше...

Нет, дорогая, это только кажется, что я не изменился... Я тебе потом обо всем расскажу...

— А знаешь, Коля, в нашем саду уже яблони расцвели, и столько цвета на них, что сад словно осыпанный снегом стоит...

— Что ты, Ниночка, ведь сегодня только двадцать шестое ноября, — превозмогая сон, возражает Шпагин. Когда он открывает глаза, на его лице еще блуждает улыбка. Около пего стоит Скиба и тормошит за плечо.

Шпагин тряхнул головой, взглянул на пасы: он дремал не более пяти минут.

— Экая чепуха! Я, кажется, уснул!

Он позвонил в батальон, доложил адъютанту о готовности роты и приказал Ивлеву сматывать линию.

Темной вьюжной ночью пошел полк Густомесова в обход высоты 198,5, через кочковатое болото, поросшее мелким кривым сосняком, по давно заброшенной лесной тропе.

Атаку начали внезапно, без артподготовки, еще в темноте. Танки, орудия и минометы двигались в боевых порядках пехоты. Удара во фланг немцы не ожидали, и полку удалось без потерь преодолеть проволочные заграждения и занять первую линию траншей. Но у второй линии траншей полк был встречей губительным пулеметным огнем и засыпан тяжелыми снарядами. Продвижение замедлилось, солдаты стали отползать назад, в сосняк.

Это была критическая минута боя.

Пылаев залег вместе со всеми, но тут же ужаснулся своему поступку: «Как, отойти назад, не выполнив приказа?» Со вчерашнего дня он не переставал думать о Подовинникове. «Ему, наверное, тоже было страшно, а он ведь не отступил!..» На груди под полушубком он хранил свернутый флаг, врученный ему замполитом полка, он должен был поднять его на высоте. Пылаев потрогал рукой скользкий шелк, казалось, шелк жег ему грудь, сердце стучало сильно и часто: «Комсорг роты — ты не имеешь права останавливаться! Ты должен быть первым на высоте!»

Пылаев повернулся к Чуприне, лежавшему справа от него, и закричал ему:

— Дай винтовку! Подымай комсомольцев — слышишь!

Чуприна не узнал лица своего командира: оно было озарено светом необыкновенной решимости. Что-то яркое, красное вспыхнуло в глазах Чуприны: Пылаев натянул флаг на штык винтовки, вскочил и побежал вперед, подняв винтовку над собой; ветер схватил флаг, развернул его, и алое полотнище костром заполыхало впереди цепей. Пылаев чувствовал необычайную силу в руках: он так крепко сжал винтовку с упруго трепетавшим полотнищем, что; казалось, никакая сила в мире не сможет вырвать ее из его рук.

Когда солдаты увидели алый флаг, много разных чувств разом всколыхнулось в их душах. Одни остановились лишь вследствие замешательства после внезапного залпа немецких батарей и только ждали команды, чтобы подняться, — развевающийся флаг явился для них сигналом; другие, при виде бесстрашно идущего под огнем человека, устыдились своего малодушия; наконец, третьи поднялись вслед за товарищами, потому что боялись отстать от них и прослыть трусами. Несколько шагов Пылаев сделал один, а затем третий взвод бросился за своим командиром, и тут с криком «ура» поднялся весь полк и пошел вперед широким живым клином вслед за алым флагом, который развевался в руках Пылаева.

Услышав крики «ура», Пылаев оглянулся: склон высоты был усеян множеством бегущих солдат. Он поднял флаг, лишь повинуясь внутреннему чувству долга, а теперь, когда за ним двинулись сотни людей, весь полк, он почувствовал великую ответственность за то, что делал сейчас. Он понял, что идет впереди полка не сам по себе, не как младший лейтенант Юрий Пылаев — один он был ничто перед стеной немецкой обороны — а как посланный вперед огромной, ревущей позади людской массой. Он был как капля на гребне вздыбленной волны. Теперь он уже не имеет права ни отступать, ни останавливаться. Одно желание вело его: донести флаг до вершины. Он старался выше держать винтовку в руках, чтобы все видели флаг. Рядом с Пылаевым бежали Чуприна и Ваня Ивлев, бросивший свою катушку с проводом в траншее; они сразили автоматным огнем нескольких немцев, пытавшихся напасть на Пылаева.

Неудержимой лавиной полк обрушился на немецкие позиции и после получасового боя овладел высотой. Батальон Арефьева сразу же занял круговую оборону, остальными силами полка Густомесов ударил в тыл немецким частям, которые еще удерживали позиции севернее высоты, и соединился с нашими частями, наступавшими с фронта.

Взвод Пылаева первым добежал до вершины и гранатами уничтожил находившийся там наблюдательный пункт.

Отсюда было видно всю высоту — изрезанную ломаными линиями траншей, изрытую воронками, опутанную проволочными заграждениями.

«Вот она какая... эта высота... 198,5», — подумал Пылаев и сразу весь обмяк: огромная усталость разлилась по телу.

К Пылаеву со всех сторон бежали солдаты; они размахивали автоматами, бросали шапки вверх и кричали. Пожилой смуглолицый сержант с жесткими черными усами обнял Пылаева:

— Спасибо, товарищ младший лейтенант! Флаг весь полк поднял!

Пылаев смущенно ответил:

— Кто-то должен был подняться первым!

Ваня Ивлев ваял у Пылаева флаг и укрепил его на тригонометрической вышке. Пылаев стоял, устало опершись на винтовку, и со слабой улыбкой глядел на развевающееся над ним алое полотнище. Только тут увидел он, что оно в нескольких местах пробито пулями и осколками.

Вскоре немцы предприняли ожесточенную контратаку, двинув против наступающих танки, за которыми густыми цепями шла пехота. Произошел короткий, но кровопролитный бой. Левофланговый батальон был смят. Танки прорвались через фронт наших войск. С огромным усилием полку все же удалось восстановить положение, прорвавшиеся немецкие танки были уничтожены на тыловых рубежах.

Наши части предприняли еще одну атаку, но безуспешно.

Наступление остановилось.

Длинным узким языком — его немцы насквозь простреливали артиллерийским огнем — вдавался клин наших войск в немецкую оборону. Где-то на правом обводе этого клина, на высоте 198,5, заняла оборону стрелковая рота Шпагина.

Высота 198,5 была ничем не примечательным местом: голое поле, покрытое глубоким снегом, с торчащими кое-где редкими кустами можжевельника. Но это место было на несколько метров выше окружающей его плоской равнины, и потому оно получило название командной высоты. В штабах удержанию этой высоты придавали важное значение. Если бы немцы отбили ее, они могли бы просматривать весь участок, занятый нашими частями, и обстреливать большую дугу нашего фронта. В кодах эта высота была засекречена под названием «Длинной», а солдаты попросту называли ее «Огурец» — на карте она действительно была походила на длинный, несколько изогнутый огурец. К югу и западу от высоты лежала низменная равнина, а за ней темнел редкий кривой сосняк, росший по болоту, куда наши части загнали немцев.

Фронт немецких укреплений проходил по северо-восточным скатам высоты и был направлен против наших частей, поэтому окопы пришлось рыть заново. Шпагин, низко согнувшись, перебегал от одного взвода к другому, намечал места окопов, торопил солдат: в любое время можно было ждать повой контратаки. Закоченевшими, негнущимися пальцами наносил он схему обороны на карту — ветер рвал ее, засыпал снегом — и беспокойно раздумывал, как лучше расставить силы: участок роты был растянут, людей не хватало, и огневые точки были разбросаны далеко одна от другой.

Укрывшись за насыпью из снега, солдаты лопатами, кирками, ломами, топорами долбили мерзлую, неподатливую землю. Работа продвигалась медленно, и Шпагину казалось, что солдаты работают неохотно, без напряжения. Он злился, и ругался, но дело было не только в том, что люди медленно рыли окопы, а и в том, что наступление задержалось, что Арефьев отвел его роте слишком большой участок.

Только в третьем взводе Шпагин немного успокоился: здесь дела шли успешнее. Пылаев подавал пример — он с такой силой опускал тяжелую кирку, что из-под нее брызгами летели искры, когда она попадала на камень; и солдаты работали дружно и споро, часть окопов была уже отрыта. Шпагин был рад, что не ошибся в Пылаеве — он все больше нравился ему.

— Высоту взял, — сказал он Пылаеву, — теперь крепко ее держи!

Тот откинул со лба мокрые волосы, устало улыбнулся:

— Удержать легче, чем взять!

Рядом со взводом Пылаева окапывался первый взвод. Шпагин заметил, что Мосолов то и дело бросает работу и, сгорбившись, беспокойно оглядывается по Сторонам.

— Ты что, Мосолов?

— «Костыль» вылетел, видите?

Мосолов поднял вверх указательный палец. В чистом бледно-голубом небе высоко кружил едва заметной сверкающей точкой немецкий самолет-разведчик, самый ненавистный солдатам. Замирающий, вкрадчивый рокот его мотора был еле слышен.

Шпагин следил сощуренными глазами за медленно летящим самолетом, который беспрерывно петлял, пырял и кружил в воздухе, спасаясь от разрывов зенитных снарядов, густо обложивших его со всех сторон.

— А как урчит-то: ласково, приветливо, словно кот мурлычет... — говорит Береснёв, поглядывая вверх из-под насупленных бровей. — Тут живо перестанешь хорошую погоду любить. То ли дело, когда метель кружит или дождь хлещет — ходи себе гоголем!

Вдруг Мосолов пригнулся еще ниже и замер, настороженно прислушиваясь:

— Тише... тише... летят!

Береснёв насмешливо поднял брови:

— Это тебе со страху показалось, солдат!

Однако вскоре и все услышали далекое, ровное, похожее на жужжание пчелиного роя, гудение большого числа самолетов и увидели на горизонте множество маленьких черточек, быстро увеличивающихся в размерах.

— Самолеты!

— «Юнкерсы» летят!

— С полсотни будет! — закричали солдаты.

Застучали зенитные пушки; небо, словно серым горохом, покрылось круглыми облачками разрывов зенитных снарядов.

— По самолетам — огонь! — скомандовал Шпагин, Команду подхватили, и по цепи покатилось:

— Огонь!

— Огонь!

— Огонь!

В траншеях поднялась оглушительная ружейная пальба. Выстроившись в огромную карусель, самолеты кружились над полем сражения, выбирая цель.

Один самолет вдруг стал падать, беспомощно вращаясь, и штопором врезался в землю на «ничейной» полосе. Трудно было определить, кто именно сбил самолет — зенитчики или пехотинцы, — но обрадовались все, и огонь стал еще ожесточеннее. Только когда головные самолеты перешли в пикирование, с вибрирующим свистом ныряя вниз, и первые бомбы, сотрясая землю, стали рваться неподалеку, солдаты укрылись в окопах и немецких блиндажах, а многие просто легли на землю.

Хлудов с солдатами бросился в землянку. В узкий проход, цепляясь оружием, протискивались все новые и новые солдаты, и скоро маленькая землянка оказалась забитой до отказа.

— Ах ты... «сидора» в окопе забыл! — выругался Ахутин и хотел было пойти назад, но солдаты его удержали.

— Брось, еще неизвестно, где целее будет!

— И то правда... — неохотно согласился Ахутин.

«Сумасшедший, — подумал Хлудов об Ахутине, — настоящий сумасшедший!»

Самолеты пикировали над высотой 198,5 с пронзительным, нарастающим визгом. В землянке наступили секунды напряженной тишины ожидания. Хлудов, стиснув зубы, слушал вой бомб, пытаясь отгадать, где они упадут. Раздался страшный грохот, земля содрогнулась, со стен посыпалась глина, угол землянки обвалился и присыпал солдат, все попадали, наваливаясь друг на друга, и молча лежали, прижавшись к земле.

«Мимо», — с облегчением выдохнул Хлудов, когда разрывы наконец прекратились и в наступившей тишине слышно было только шумное дыхание людей да шорох сыплющегося за деревянной обшивкой песка. Но вот опять рокот самолетов перешел в завывание, снова над самой головой засвистели бомбы, казалось, эти уже наверняка упадут на землянку. Взрыв, грохот, треск дерева, острый, колючий песок набивается в нос, в волосы, забивается за ворот, неприятно колет и раздражает потноё тело.

«Ближе, — отмечает Хлудов. — Следующие — в нас».

Сердце его бешено колотится, в висках больно пульсирует кровь, он весь сжимается, стремясь стать как можно меньше, неприметнее.

Самолеты делают третий заход, четвертый, пятый...

Хлудов слышит, как рядом с ним Мосолов скороговоркой, горячим шепотом бормочет:

— Господи, спаси меня, господи, спаси меня...

Время тянется непереносимо долго. Хлудову кажется, что с начала бомбежки прошла уже целая вечность, что этой пытке не будет конца. Он чувствует, что, если бомбежка продлится еще хоть минуту, его до крайности натянутые нервы не выдержат, он закричит нечеловеческим голосом.

Наступает тишина, гул самолетов затихает, однако никто не верит, что бомбежка кончилась, все по-прежнему лежат неподвижно и слушают, слушают... Робкая надежда маленькой свечечкой загорается в темноте.

— Кажется... улетели, — шепчет кто-то, словно боясь спугнуть, нарушить хрупкую тишину.

И вдруг в этой томительной тиши раздается громкий, насмешливый голос:

— Чи е тут жива душа? — Все поворачиваются в сторону входа: плащ-палатка над входом поднята, яркий дневной свет бьет в глава, на пороге стоит Чуприна и смеется: — Как селедок их тут, та, мабуть, воны вси с переляку повмирали!

Оглушенные солдаты медленно вылезают из землянки, отряхиваются, им уже стыдно за свое малодушие, они не смотрят друг на друга.

— Ой, дивись, сколько их тут набилось! — продолжает смеяться Чуприна.

Чтобы рассеять неловкость, каждый старается говорить теперь о бомбежке нарочито громко и пренебрежительно.

— Как засвистели бомбы, слышу кто-то под меня лезет — так и прет, так и роет под меня головой, как боров, ей-богу! — смеясь, говорит один.

— Попался бы мне этот летчик в рукопашном, — грозится другой, — я бы ему показал! Сверху хорошо бросать, а ты лежи тут, корячься...

Третий вскидывает винтовку и дает вслед улетающим самолетам несколько выстрелов, чтобы хоть этим сорвать свой бессильный гнев.

Местность вокруг не узнать: снег почернел, земля изрыта глубокими воронками, повсюду разбросаны еще теплые осколки бомб; огромная воронка зияет в двух метрах от землянки.

— Не меньше пятисот кило опустил! Еще бы чуть правее — и всех накрыл бы! — разглядывая воронку, говорит Ахутин.

В этот момент из тыла с оглушительным ревом проносится несколько звеньев истребителей с ярко-красными звездами на крыльях.

— Наши! Вот почему немцы удирают! — радостно кричат солдаты.

Видимый вдали строй вражеских бомбардировщиков разваливается, самолеты беспорядочно кружатся, как стая испуганных ворон. Резко стучат автоматические пушки, трещат пулеметы, истребители с душераздирающим завыванием носятся вверх и вниз, кувыркаясь в воздухе. Один бомбардировщик резко кренится на левое крыло и круто идет вниз, волоча за собой дымный шлейф, похожий на страусовое перо. Вскоре резко снижается и другой немецкий самолет, некоторое время он тянет над самым лесом и падает; над местом падения взлетает высокий факел черного дыма.

Хоровод кружащихся самолетов постепенно удаляется и исчезает за лесом.

Солдаты кричат, машут руками, радуясь справедливому возмездию.

Неожиданно в расположении третьего взвода раздается мощный взрыв, и вслед за тем на высоту обрушиваются сразу десятки тяжелых снарядов. Огонь нарастает с каждой минутой, по всей высоте то тут, то там вскипают и клубятся серые дымки разрывов. Под прикрытием артогня немцы поднимаются в атаку. Сквозь рваный дым Шпагин видит густые цепи, движущиеся по полю; несколько танков ползут впереди цепей, обходя высоту слева.

Они думают, что побомбили нас, так мы теперь высоту отдадим! — говорит Шпагин Гридневу. — Андрей! Командуй здесь, а я побегу к бронебойщикам!

Со всех сторон стучат пулемёты, трещат автоматы, оглушительно хлопают противотанковое ружья. По временам Шпагин выкрикивает команды и приказания, но их никто не слышит, кроме, может быть, нескольких человек, стоящих рядом с ним.

Уже подбиты и горят два танка с белыми крестами на башнях, пулеметный огонь густо косит немцев. Но они, укрываясь за танками, ползком, короткими перебежками, продолжают наступать, охватывая высоту; за первой цепью из сосняка выдвигается вторая.

— Почему твои «катюши» молчат? — хватает за плечо Шпагин наблюдателя минометчиков, который сидит рядом в окопе и отчаянно орет в телефонную трубку:

— «Урал»! «Урал»! Открывай огонь по третьему ориентиру! «Урал»! Давай огонь! А-а-а, черт!

Наблюдателю, очевидно, никто не отвечает. Он вскакивает на ноги, секунду стоит с телефонной трубкой в руках, оглядывая поле битвы страшно расширенными глазами, потом швыряет ее и бежит к первому взводу, где сидит с телефоном Ваня Ивлев.

Один вражеский танк вырывается вперед, он идет прямо на высоту, загребая под себя гусеницами снег, выплевывая ив пушки огонь. Ахутин неустанно бьет из своего ПТР по танку, но танк продолжает идти. Шпагин вопросительно смотрит на Ахутина, тот понимает его взгляд: «Что будем делать?»

— Лобовую броню не берет! — со злой обидой отвечает Ахутин.

В какую-то долю секунды в нем созревает решение: он хватает из ниши тяжелую связку гранат, стремительно выскакивает из окопа и, низко пригнувшись, бежит навстречу танку. Танк подошел уже настолько близко, что огонь его пулемета не может поразить Ахутина. Ахутин на бегу бросает гранаты под танк, падает на землю и откатывается в сторону.

Раздается взрыв, дым и комья черного снега окутывают танк. Когда снег оседает, Шпагин видит, что танк стоит, из моторной части хлещет длинная струя пламени.

Двое немцев вылезают через люк и бегут назад, но Шпагин настигает их автоматной очередью.

— Зачем выскакивал? — кричит Шпагин Ахутину, когда тот сваливается обратно в окоп.

— Иначе не попадешь! — Ахутин выплевывает изо рта грязную, с комочками земли, слюну, отряхивается от снега.

Немцы были остановлены у подножия высоты, и тут их накрыл огонь гвардейских минометов. Через полчаса атака была отбита по всей линии, огонь с обеих сторон стал затихать.

Пылаев, вытирая грязное, потное лицо, сказал Шпагину:

— Вы знаете, даже не верится, что все это кончилось!

— Дешево отделались! Минометы вовремя подоспели!

От стрельбы и разрывов в ушах у Пылаеву гудит многоголосый колокольный перезвон, и слова Шпагина он слышит приглушенно, словно издалека.