На деревенской площади перед комендатурой солдат окружили освобожденные.

Много месяцев ждали они воинов с красивыми звездами на ушанках, и только вера в то, что они придут, не могут не прийти, давала им силы вынести и пережить все: и голод, и зверства гитлеровцев, и гибель близких.

И вот воины-освободители перед ними, и люди восхищенно разглядывают их, как удивительных, сказочных богатырей, неведомо откуда взявшихся в этой глухой лесной стороне.

Какие вы все молодые да крепкие! — говорит темнобородый старик в большом заячьем треухе. — А враги говорили, что они всю нашу армию перебили — и воевать некому!

И одевают их как хорошо: все в катанках, в полушубках дубленых, — поддерживает его старая женщина в потертом плюшевом пальто и с восторженным и каким-то просветленным выражением на лице гладит рукой полушубок Молева.

Солдаты тоже счастливо улыбаются, раздают освобожденным хлеб, сахар, консервы, угощают стариков настоящей фабричной махоркой — крепкой, духовитой, от которой кружится голова и по всему телу разливается сладкая истома.

Девушка в черном платке с настороженным, недоверчивым взглядом спрашивает:

— Вы как же — насовсем пришли — больше не уйдете?

— Навсегда! — отвечает ей Шпагин. — Теперь на Берлин дорога наша лежит!

Два паренька с немецкими автоматами и красными партизанскими ленточками на шапках влюбленно глядят на Шпагина и просят «взять их в армию»: они умеют стрелять, минировать, взрывать мосты и дороги. Когда Шпагин сказал, что не может этого сделать, подростки, расстроенные его ответом, отошли в сторону и тот, что постарше, сказал другому с обидой:

— Это из-за тебя он не взял нас: таких малорослых в армию не берут, а меня одного взял бы!..

Старушка в плюшевом пальто всех спрашивает, не встречал ли кто ее сына-солдата, о котором она не имела известий с самого начала войны.

— Не забудь, милый, Муштукова я, Ефросиния Ивановна, из Замошья из Верхнего... Встретишь сынка — скажи, что жива я, спасли меня наши!..

Теперь, когда уничтожена граница, отделявшая ее от Родины, женщине кажется, что любому легко встретить ее сына-солдата: вся армия, вся страна представляется ей одним большим домом, одной семьей.

Людей подходит все больше и больше, идут люди, скрывавшиеся в лесу. Одни тащат на салазках уцелевшие пожитки, другие ведут за собой коров и коз. Задние напирают на передних — всем хочется услышать, как живут там, на свободной земле.

Тогда Скиба взбирается на кучу обгоревших бревен и оттуда громко, чтобы слышали все, отвечает на вопросы, рассказывает о положении на фронтах, о жизни в тылу, о подвиге Зои Космодемьянской.

Люди жадно слушают его: он раскрывает перед ними привычный и родной мир справедливых законов, честных понятий, ясных чувств, мир, от которого они почти два года были оторваны.

Когда Скиба закончил, ему долго и бурно аплодировали, кричали «ура», «Слава Красной Армии» — и это взволновало и растрогало его так, как никогда в жизни не трогали никакие овации: он понимал, что его слова для этих людей были не словами ротного замполита — это были слова, с которыми к ним обращалась Родина.

После Скибы на бревна решительно поднялась немолодая женщина с худым, строгим лицом и глубокими темными глазами:

— Это она! Жива! — Шпагин схватил Скибу за руку. — Это та женщина, которую я встретил здесь в сорок первом году!

Женщина сдвинула с головы красный клетчатый платок, открыв темные волосы, собранные в косу.

— Разрешите мне сказать свободное слово! — она улыбнулась, но улыбка ее была сдержанная, напряженная: за долгие месяцы оккупации она разучилась свободно, от души, радоваться и смеяться.

Она взмахнула над толпою рукой, словно бросила в воздух чудесную птицу:

— Товарищи!

Это слово, которое она не имела права произносить два года, женщина произнесла восторженно и свободно, вложив в него все переполнявшее ее чувство радости.

— Дождались и мы светлого дня! Низкий поклон нашим освободителям!.. Правильно говорит товарищ командир, надо нам восстанавливать свой колхоз, выбрать председателя и готовиться к весне — солнце-то, видите, как высоко уже поднялось!

И женщина опять взмахнула рукой вверх, в синеющее по-весеннему небо, к яркому, уже сильно пригревавшему солнцу, поднявшемуся над лесом.

— Правильно, Ксения Михайловна!

— Тебя и выберем председателем! — послышались возгласы.

— Верно! Бобкову! — загудела толпа.

Когда женщина сошла с бревен, Шпагин подошел к ней.

— Здравствуйте, Ксения Михайловна!

Женщина растерянно вскинула ресницы.

— Не узнаете? А я с сорок первого года вас помню. Когда мы отступали, я у вас останавливался. Последним уходил. Здорово вы тогда изругали меня, сильно обидели! Все время думал: хорошо бы встретить вас и сказать: верить надо Советской власти, не оставит она вас в беде никогда!

Женщина припомнила Шпагина, и, по мере того как он говорил, густая краска заливала ее лицо.

— Как же... теперь вспоминаю... Да не по злобе говорила я тогда... Обидно было мне, тяжело, что вы нас немцам оставляли... Сейчас бы не задумалась: все бросила, в чем стою пошла бы за вами — научили нас немцы уму-разуму... Извините меня. Может, простите обиду, зайдете ко мне обогреться — у меня изба целая осталась!

— Что вы, я не сержусь, — ответил Шпагин, — наоборот, я очень рад, что встретил вас! Помните, я говорил вам тогда, что мы вернемся, освободим вас! И с той поры это постоянно на моей совести было, это был мой долг перед вами и перед самим собой. И вот я сдержал свое слово!

Шпагин со Скибой пошли к Бобковой.

Шпагин шел в распахнутом полушубке, в шапке, сдвинутой с разгоряченного лба на затылок, но холода не чувствовал — так он был взволнован всеми событиями сегодняшнего дня.

А Бобкова, с раскрасневшимся лицом и влажными, сияющими глазами, рассказывала:

— С неделю назад через деревню на Вязьму ихние войска пошли. Забежали четверо в избу: закоченевшие, в тряпье равное закутанные — все с нас ведь снимали! — в кулаки дуют, ногами стучат. Умора! «Кальт», «кальт», говорят — холодно, значит. И, вижу, приуныли они, совсем другие стали: все шнапс свой пьют и лопочут что-то по-своему, только понимаю: «рус», «рус», говорят! Ну, думаю, значит, наши близко! Давайте, говорю, бабы в лес уходить, если хотите воли дождаться, а то перестреляют всех или на каторгу угонят! Собрались женщины помоложе да кто посмелее, прихватили с собой, что можно, да ночью и ушли в лес, в старые землянки партизанские!

У дороги среди развалин двое сгорбленных стариков — мужчина и женщина, одетые в серые, землистого цвета лохмотья, — рылись и искали что-то в черной золе.

Скиба подошел к ним:

— Что вы ищете, товарищи?

Старик оперся на кочергу и поднял седую голову.

— Изба наша тут стояла... Ищем — не найдем ли чего...

— Может, утварь какая осталась, — прошамкала ввалившимся ртом старуха, повязанная грязной белой тряпкой.

— Какая крепкая да красивая ваша деревня была! — вспомнил Шпагин.

— У нас и электростанция была и эмтээс — все враг порушил! — сказала Бобкова.

Посреди деревни дымилась ротная кухня, около нее стояла длинная очередь жителей. Вместо отбитой немцами кухни Болдырев захватил новую немецкую кухню с двумя медными котлами. Ксенофонтов, в белом переднике, с веселым лицом и широким, никогда не закрывающимся ртом, наливал черпаком на длинной деревянной ручке дымящийся, крепко пахнущий мясом суп в кастрюли, чугунки, глиняные горшки, консервные банки.

— Подходи поживей, получай веселей! — бодро покрикивал он, а люди смотрели на него удивленными и восторженными глазами.

Когда подошла очередь одного старика, совсем дряхлого и немощного, он развел пустыми руками и заплакал:

— Нет посудины у тебя? — догадался Ксенофонтов.

Он взял свой начищенный до блеска алюминиевыйкотелок и, зачерпнув со дна погуще, налил старику до краев:

— Не беспокойся, никого не обидим.

В избе Бобкову дожидались двое детей — мальчик лет семи и девочка лет двух. Увидев людей с оружием, они испуганно прижались к матери.

— Солдат они немецких боятся, — объяснила Бобкова, — меня ведь немцы замучили совсем, житья не давали: большевичка, кричат, партизан укрываешь, людей мутишь!

Скиба подошел к детям и показал звезду на своей шапке:

— Кто ходит под этой звездой, того бояться не надо!

Мальчик попросил звезду, прикрепил ее к рубашке и уже не снимал.

Шпагин сел на то самое место у окна, на котором сидел в сорок первом году, и живо представил все: позднюю осень, дождь, грязь, бесконечную колонну отходящих частей, чувство недоумения и уныния, охватившее его тогда. И усмехнулся с сознанием превосходства, вспомнив, каким наивным, растерянным он был в то время.

— Ксения Михайловна, а где же мать ваша? Я помню, она тогда была больна, сильно кашляла.

— Умерла бабушка наша, — обняла детей Ксюша, — воспаление легких у нее было. А немцы больницу закрыли, врачей угнали — они окруженцев наших раненых у себя укрывали.

— Да что же это я стою! — вдруг спохватилась она. — Такие дорогие гости у меня... Я вас сейчас блинками угощу. Последнюю мучку берегла для ребят, когда заболеют!

Скиба и Шпагин стали отказываться, но Ксюша с мягкой улыбкой возразила:

— Нет, уж вы мне позвольте на радости: надо бы лучше — да не из чего, не обессудьте!

Она накинула полушубок, покрыла голову платком и выбежала в сени.

Скиба молча ходил по избе, заложив руки за спину и дымя трубкой, потом остановился около Шпагина и в раздумье сказал:

— Удивительная женщина! Кажется, ничего особенного она не совершила, таких, как она, — миллионы, а какая сила духа, какое величие и эпическое спокойствие в поступках! Все вынесет, все переборет она: и голод, и пытки, и, не думая о себе, детей спасет, и партизана укроет, и народ на врага поднимет!

— Да, она замечательным человеком оказалась!

В сенях послышалось глухое равномерное гуденье — похоже было, что заработала какая-то машина. Шпагин и Скиба недоуменно прислушивались к чуждому и невероятному здесь шуму машины, потом пошли в сени.

— Помогать пришли? — весело встретила их Ксюша. Она стояла в углу сеней, заваленном соломой, и что-то вертела, тяжело двигаясь всем телом.

Шпагин и Скиба подошли ближе: она молола зерно на ручной мельнице. Мельница состояла из двух плоских круглых камней. Верхний камень Ксюша вертела, засыпая зерно в отверстие в нем, а готовая мука высыпалась из щели между камнями.

— Запрещали нам немцы на мельницах зерно молоть! Вот и придумали! — объяснила Ксюша.

Скиба осмотрел мельницу со всех сторон и попробовал вертеть тяжелый жернов.

— Да ведь это же первобытная ручная мельница, товарищи, которой несколько тысяч лет! В Египте рабы на таких работали!

Все трое устали и вспотели, пока намололи несколько горстей грубой, темной муки.

Вернувшись в избу, Ксюша развела огонь. Скиба с удовольствием наблюдал, как проворно и ловко орудовала Ксюша ухватом, то сажая, то вынимая из печи чугуны и сковородки.

Лицо ее, освещенное живым светом огня, казалось помолодевшим, красивым. Скибе все нравилось здесь, даже имя хозяйки — Ксения, оно напоминало ему имя его жены — Оксаны. Он думал: ведь вот эта женщина все вынесла, все пережила, может, и его Оксана жива, и дети, может, доведется увидеть их…

Все еще сидели за столом, когда дверь отворилась и на пороге в клубах морозного пара появился высокий молодой офицер в нарядном белом полушубке, в новой синевато-серой цигейковой шапке. На плечах у него погоны с блестящими гвоздочками — на фронте их еще не видели.

Секунду Шпагин оторопело глядел на офицера, потом сорвался с места, обнял его и закричал неожиданно изменившимся высоким мальчишеским голосом:

— Гриднев, Андрей, откуда ты?

Из госпиталя! — весело улыбается Гриднев. Бакенбарды он сбрил, на его лице нежная больничная белизна, и оно стало добрее, мягче и серьезнее.

Из-за спины Гриднева выходит солдат — тоже во всем новом — и широко улыбается;

— Товарищ командир, товарищ замполит...

— И Липатов с тобой?

Скиба обнимает обоих:'

— Добре, добре! Еще два козака в свой курень вернулись!

— Как же вы нас нашли? — удивляется Шпагин.

С полковыми артиллеристами добрались! — отвечает Гриднев.

— И наш маг-чародей здесь? — обрадовался Гриднев Балуеву.

Я сегодня только вернулся, товарищ лейтенант, — с гордостью говорит Балуев, — во взводе воевал, красную нашивку получил!

Узнав о возвращении Гриднева и Липатова, стали приходить солдаты, и скоро их набилась полная изба.

Гриднев смотрит на этих близких ему людей — тут и Ромадин, и Береснёв, и Молев, и Квашнин — и счастливо смеется.

Вероятно, есть люди умнее, красивее, а может быть, и лучше, чем они, но для Гриднева дороже их никого нет.

Заметив старшину, Липатов, смеясь, указывает ему на свои новые, ладные валенки. Болдырев тоже смеется и хлопает его по плечу:

— Явился бы в старых, ей-богу, взыскание наложил бы на тебя!

Волнуясь, Липатов спрашивает Шпагина — видно, он торопится решить главный для себя вопрос:

— Товарищ старший лейтенант, дадите мне мое старое отделение?

— Ты что же, всю войну собираешься отделенным провоевать? Ответственности боишься? Нет, брат, не выйдет! — говорит Шпагин и глядит на Скибу: — Я думаю, товарищ замполит, Липатова помкомвзводом к Молеву назначить.

Скиба согласно кивнул.

— К Молеву? А Хлудов? — удивился Гриднев.

— Хлудов? Нет, не убит, не ранен — в штрафном батальоне! Трусом оказался. Не стоит и говорить о нем — потом узнаешь.

— Вот оно что. Да, не нравился он мне: он никого не любил — одного себя... — вспоминает Гриднев, но тут же переводит разговор на другое: — А здорово вы продвигаетесь, друзья, — мы еле догнали вас! В газетах только и пишут о ликвидации ржевско-вяземского плацдарма немцев! Вот у меня газеты и письма — в штабе полка захватил. О награждении вы уже знаете?

Шпагин развернул протянутую Гридневым фронтовую газету. На первой странице крупным шрифтом был напечатан приказ командующего фронтом о награждении. В списках были и Густомесов, и Арефьев, и все командиры рот. Шпагин, Подовинников, Гриднев, Пылаев, Липатов, Аспанов, Молев и Матвеичев были награждены орденом Красного Знамени, Скиба, Маша Сеславина и многие солдаты — орденом Красной Звезды.

Все сгрудились вокруг Шпагина, стали шумно поздравлять друг друга с наградами.

Скиба разбирал письма и, взяв один конверт, обрадованно сказал:

— От Маши письмо!

Гриднев подбежал к нему:

— Иван Трофимович, читайте скорее!

О себе Маша писала немного: операция прошла благополучно. Зато подробно расспрашивала о делах роты: что известно о раненых Липатове, Ахутине, Гридневе и других.

В письме Маши сквозила какая-то грусть, недосказанность, словно она хотела что-то написать — и не решалась. О чем-то хорошем, чистом, светлом напомнило письмо — будто ветер принес запах полевых цветов.

Скиба испытывающе посмотрел на Гриднева и протянул ему письмо:

— Напиши ей ты — от всех нас.

Шпагин послал сказать о награждении Арефьеву, тот не поверил, пришел убедиться сам. Увидев Гриднева, он остановился перед ним, критически оглядел с ног до головы:

— Гриднев? К комбату не явился, а прямо в роту? Видно, разболтался в тылу?

Гриднев начал было объяснять, как это случилось, но Арефьев, прочитав приказ о награждении, сразу смягчился:

— Ладно, ладно, сдай документы адъютанту... Да-а, вот это замечательно! Что ж, люди заслужили награды! А вообще, безобразие, сколько дней прошло, а мы ничего не знали! Надо сейчас же объявить всему составу. Весь батальон, пожалуй, негде будет собрать, давайте поротно!..

Бывает, что человеку в чем-нибудь не везет: Арефьев служил в армии десять лет, прошел все ступени от рядового до капитана, воевал беспрерывно с сорок первого года, два раза был ранен, в бою был смел и упорен, но за все свои боевые труды был награжден лишь одной медалью «За боевые заслуги». То высшее начальство найдет, что его подвиг не достоин ордена, то потеряется его наградной лист, а то просто забудут представить его к награде. Вот почему Арефьев был так рад награждению: это был его первый орден...

— Пылаев, постройте роту! — крикнул Шпагин.

— Есть, построить роту, товарищ старший лейтенант!

В каждом его движении были те особые выправка и уверенность, какие вырабатывает в человеке служба в армии. Шпагин внимательно, как бы в первый раз, оглядел его: как изменился Пылаев! Когда он прибыл в роту, лицо его было юношески нежным и румяным, с выражением наивного любопытства. Сейчас оно подернулось тенью усталости, огрубело, заросло многодневной щетиной, потемнело от дыма костров, а морозы и ветры бросили на лицо медно-красный загар, будто пламя пожаров отразилось на нем; глаза, воспаленные от недосыпания, глядели спокойно, твердо, и все лицо его было мужественно и прекрасно особенной красотой воина, много пережившего, много передумавшего...

Солдаты стали выстраиваться в огромном березовом парке, раскинувшемся по склону холма до самой реки. В центре парка лежал в развалинах большой дом с массивными белыми колоннами, взорванный немцами. На верхушках берез, среди голых ветвей, чернело множество растрепанных гнезд, и над парком стоял бестолковый грачиный гомон. Сапоги хлюпали по мокрому снегу: под снегом уже таяла вода.

Шпагин оглядывал шеренги.

— Погляди, Иван Трофимович, как мало нас осталось! — грустно сказал он Скибе.

— Да, меньше нас, но зато какими стали люди за это время! — негромко ответил ему Скиба. — Не люди — кремни! Попробуй-ка возьми их! Такие никогда и нигде не отступят, все вынесут, жизнью своей пожертвуют, а Родину не выдадут врагу!..

Шпагин остановился перед строем, лицо его стало строгим и торжественным.

— Товарищи! Вы сражались за освобождение родной земли героически и самоотверженно, как настоящие советские воины! От лица нашей Родины, доверившей мне командование ротой, за храбрость и упорство в боях объявляю всему личному составу роты благодарность!

— Служим Советскому Союзу! — громко и радостно прокричали солдаты, суровые морщины на их лицах расправились, лица посветлели, словно Родина-мать поцеловала своих сыновей.

А когда Шпагин стал называть имена награжденных, поднялся шум, все стали хлопать, кричать «ура». Но вот он прочел фамилию Подовинникова, и шум резко оборвался, никто не знал, как отнестись к сообщению о награждении погибшего. Тогда Шпагин добавил: «...павшего смертью храбрых в бою под Вязниками. Слава лейтенанту Подовинникову!» — И солдаты дружно закричали «ура» и кричали одну, две, три минуты, обратив головы в сторону второго взвода. Казалось, что Подовинников незримо стоит среди своих солдат и смущенно улыбается застенчивой, доброй улыбкой...

Прочитав приказ, Шпагин подошел к Молеву, стоявшему на правом фланге перед первым взводом, и крепко обнял его:

— Спасибо, Молев, за все спасибо, особенно за двадцатое декабря!

— Служу Советскому Союзу! — ответил Молев и растроганно заморгал.

Взяв руку Ромадина, Шпагин тепло посмотрел ему в глаза:

— Что ж, Ромадин: взводом ты командуешь хорошо; теперь к офицерскому званию представлять тебя будем!

Обходя строй роты и пожимая руки солдатам, Шпагин остановился перед Матвеичевым:

— И тебе, Матвеичев, спасибо, тебе я жизнью обязан!

Матвеичев нерешительно протянул Шпагину здоровую левую руку — правая у него была забинтована и лежала на перевязи.

— Ничего, Иван Васильевич, давай левую: она тоже честно потрудилась!..

После команды «Вольно» солдаты окружили Шпагина и подхватили его на руки.

— Ура командиру роты! Качать его! Ура-а!

Став на землю, Шпагин поднял руку. Все затихли. Тоном приказа, но не по уставу от переполнявшего его горячего чувства радости, Шпагин крикнул:

А теперь, товарищи, — снова вперед, за полное освобождение нашей священной земли от фашистских захватчиков...

Весна, ранняя весна!

Снегопады и морозы вдруг сменились оттепелью, и яркое мартовское солнце нежданно затопило землю морем теплого света.

На равнинах снег только слегка тронут теплом, и по твердому белому насту, искрящемуся под солнцем, ленно движутся громадные, словно крылья сказочных птиц, синие тени облаков. На горизонте сквозь голубовато-молочный пар, поднимающийся от разогретой земли, уже чернеет лес, освободившийся от снега; на черных сучьях придорожных берез искрятся и сверкают прозрачные бусинки воды.

На дорогах, плотно укатанных колесами, снег потемнел и местами растаял; в маленьких лужицах и воронках, заполненных весенней талой водой, ослепительно горят осколки солнца. Густым, непрерывным потоком движутся на юго-запад войска, преследуя поспешно отходящие немецкие части. Проносятся грузовые автомашины с солдатами, выбрасывая из-под колес фонтаны сверкающих брызг; солдаты громко поют «Катюшу», «Распрягайте, хлопцы, коней...», машут руками, смеются. Тягачи, гремя и лязгая отполированными до блеска гусеницами, медленно тянут тяжелые орудия. С правой стороны дороги идут, прижимаясь к обочине, пешие солдаты. Их то и дело обгоняют мотоциклисты, легковые автомашины, всадники.

В этом шумном потоке движется и вторая стрелковая рота — маленькая, но неотрывная капля этого потока. Под ногами ломается и звенит тонкий хрусткий ледок, застывший за ночь в лужицах. Солдаты глубоко вдыхают чистый, прохладный воздух, в котором уже носятся неопределенные, волнующие запахи весны, и улыбаются, и щурят глаза от яркого солнца. И от солнца, сильно пригревающего спину, и от голубого неба, и от сознания того, что они идут вперед, освобождая родную землю, — им хорошо, легко и радостно.

Солдаты идут...

В них не узнать тех неопытных бойцов, которые первыми встретили грудью вражеские полки ранним летним утром сорок первого года. Они исходили с боями тысячи километров, не раз глядели смерти в глаза, видели горький дым пожаров, поднимающийся над родной землей. Они многое пережили, многое увидели, многое передумали, отбивая атаки в траншеях, залитых холодной осенней водой, наступая в зимнюю стужу. Война устроила им Суровую проверку, и они выдержали великое испытание, отстояли свою Родину, и вот теперь идут вперед, опаленные пламенем сражений, возмужавшие, умудренные войной, с несокрушимой верой в победу.

Впереди роты по-прежнему шагает Шпагин, но в роте нет уже многих, с кем он начинал войну на польской границе. В роту пришло с пополнением много новых людей, необстрелянных новичков, но и те в последних боях успели сродниться с ротой, приобрести боевой опыт. И еще будут меняться люди во второй роте — одни убудут, их место займут другие, но нерушимыми останутся традиции роты, останется память о ее славных делах и еще нечто неощутимое, но реально существующее, что отличает эту роту от тысячи других рот и называется духом коллектива, духом роты. Как старый мех придает свою закваску молодому вину, так и вторая рота, вбирая в себя новых людей, передает им выработанные в суровых испытаниях нормы поведения, дух ее героев, переходящие из уст в уста ротные предания о ее славных боевых делах; а все дурное,, ненужное и наносное рота отбрасывает и смывает, как накипь.

« По шоссе навстречу идет пестрая колонна освобожденных людей — в большинстве женщины, старики, дети, подростки. Радостной, шумной толпой спешат они к родным местам. Впереди колонны полощется красный флаг. Это даже не флаг, а кусок кумача, или просто платок, который с риском для жизни прятала от гитлеровцев вот эта ясноглазая девушка, несущая флаг, но этот кусок материи победно пламенеет сейчас и переливается огнем, купаясь в лучах весеннего света. Под флагом собралась группа неунывающей молодежи, оттуда несутся веселые возгласы, смех; юноши и девушки машут руками солдатам, поют услышанную от них сегодня вдохновенную песню:

Идет война народная,

Священная война...

Люди одеты в лохмотья, лица их измождены, измучены страданием; густой весенний воздух кружит им голову, но ощущение свободы волнует грудь, влажные глаза светятся счастьем, они радостно оглядывают освобожденную землю, ясное голубое небо — оно кажется им сегодня совсем не таким, каким было вчера; сегодня и солнце светит по-другому — ярче и горячее.

Рота останавливается на привал под березами, на пригорке, с которого уже сошел снег. Береснёв подвесил к стволу израненной осколками березы котелок и, когда он наполнился прозрачным розоватым соком, поднес его Шпагину:

— Попробуйте соку земли, товарищ командир!

Шпагин с наслаждением выпил холодный сладковатый сок и удивился:

— Кругом снег лежит, а в деревьях уже сок идет!

Береснёв приник головой к стволу березы, словно прислушиваясь к движению соков земли, и ответил:

— Это только кажется, что все мертво, а внизу, под снегом, работа идет вовсю!..

В лунке, оттаявшей вокруг ствола, Береснёв показал Шпагину перелеску, нежно синевшую среди бурой прошлогодней травы, и осторожно погладил грубыми, заскорузлыми пальцами ее влажные ярко-зеленые листья, тихо дрожавшие от легкого ветра.

— Видите — растет! Жизнь не остановишь ничем!

Шпагина тоже растрогала хрупкая красота маленького цветка, своим появлением смело возвещавшего рождение новой жизни, весны. Он взглянул на Береснёва и увидел в его глазах — лучистых, молодых, с чистой, как у перелески, голубизной — выражение глубокой трепетной радости.

Подсел Ромадин, взял в руку влажный ком земли, размял его и ощутил на своей ладони волнующее тепло.

— Весна! Скоро пахать надо! — сказал он грустно и жадно вдохнул запах пробуждающейся земли.

Шпагин слушает солдат и прищуренными глазами глядит вдаль, на юго-запад, где дорога теряется в дрожащем прозрачном мареве.

— Да, надо пахать! Надо глубоко перепахать землю, чтобы заровнять все воронки, выпахать снаряды и осколки. Долгий путь лежит перед солдатами — в далекие края пойдут они сеять зерна новой жизни...

Александр Дмитриевич Шевченко

ПОД ЗВЕЗДАМИ

Повесть