Была еще глубокая ночь, и в черном провале неба ярко пылали звезды, когда наши части под Ржевом заканчивали последние приготовления к наступлению. В кромешной тьме роты выстраивались в колонны, за ними вытягивались орудия сопровождения, сани для перевозки раненых, обозы с боеприпасами. Между деревьями в разных направлениях двигались смутно белевшие в темноте фигуры солдат в маскхалатах, отовсюду слышались сдержанные голоса, лязг оружия, скрип схваченного морозом снега под множеством ног, храп лошадей, испуганное повизгивание санитарных собак, и скорее угадывалось, чем видно было, что лес полон людей и скрытого, настороженного движения.

В темноте все было незнакомым, загадочным, и казалось, стоит только отойти на несколько шагов в сторону, как потеряешь своих. Какой-то солдат бегал от одной группы к другой и высоким растерянным голосом спрашивал:

— Третья минометная?.. Не знаете, где третья минометная? Ах ты, беда какая... Куда же она девалась?..

Роты уже полчаса стояли в походных колоннах, ожидая распоряжений. Говорили солдаты отрывистым горячим шепотом, словно опасались, что враг может услышать их, хотя еще несколько часов назад они шумели тут и кричали во весь голос. Загремит кто-нибудь котелком или звякнет оружием — сразу со всех сторон на него зашикают, так же вполголоса.

В роте все было готово к выступлению, но Шпагин нервничал: он боялся что-нибудь упустить; каждый замеченный нм недостаток, пусть даже ничтожный, вызывал в нем взрыв острого раздражения: все, имеющее отношение к сегодняшнему бою, приобретало сейчас первостепенное значение.

Шпагин еще раз обошел солдат и остановился около ротной кухни, укрытой ветвями широкой ели. На него пахнуло невидимым в темноте горячим дымом, и он заметил, как из трубы густым роем полетели раскаленные угольки. Подле кухни несколько солдат поспешно, обжигаясь, ели из котелков дымящуюся кашу.

— Кто вдесь? — строго спросил Шпагин.

— Это мы, товарищ старший лейтенант! Надо же доесть— чего добру пропадать, все равно остается! — услышал он низкий, гудящий голос Квашнина. Шпагин улыбнулся и, вместо того чтобы отчитать солдат, сказал:

— Скорее кончайте! Становитесь в строй!

Возвращаясь к роте, Шпагин еще издали увидел горевший в темноте огонек папиросы.

— Кто там курит? В рукав курить! Подовинников, вы что смотрите?

Шпагин вызвал к себе офицеров и потребовал доложить о готовности взводов. В строю не оказалось Мосолова из первого взвода.

— Только что был здесь... — растерянно оправдывался Хлудов.

Суетливый, вечно торопившийся, Мосолов почему-то всегда и везде опаздывал.

Из строя раздались насмешливые голоса:

— Явился Мосолов!

— Начальство не опаздывает — задерживается!

— Здесь я, здесь! — испуганно отозвался Мосолов; согнувшись и вобрав голову в плечи, он проталкивался через строй.

— Ты где был? — набросился на него Хлудов.

— Отошел на минутку я, товарищ младший лейтенант, — плаксиво оправдывался Мосолов, застегивая полушубок, — живот схватило, хоть на крик кричи...

К Шпагину подбежал Корушкин — связной из батальона — и, шумно глотая воздух, передал, что комбат вызывает командиров рот.

— С мест не сходить! — приказал Шпагин и направился к штабу батальона. Позади он услышал чей-то восторженный молодой голос:

— Ну, ребята, дождались — начинается настоящее дело!..

Около штабной землянки командиры рот и несколько незнакомых Шпагину офицеров стояли вокруг комбата Арефьева, который что-то записывал на планшете, освещая его карманным фонарем.

Комроты-один, испуганно округлив глаза, докладывал, что никак не может разыскать сапера-проводника. Арефьев застучал карандашом по планшету и сердито зашипел на него:

— Ты что же это — наступление мне срываешь? Да ты понимаешь...

Арефьев не договорил, из темноты послышался чей-то громкий раздраженный голос:

Кто тут фонарь зажег, черт побери? Погасите сейчас же! — Арефьев поднял фонарь и осветил сердитое лицо начальника штаба полка. — Что вы тут совещаетесь до сих пор? Сейчас же отправляйте батальон! — скомандовал начштаба, недовольно щуря глаза от резкого света, тут же круто повернулся и скрылся в темноте.

В штабе раздался длинный, захлебывающийся телефонный звонок, из землянки выбежал адъютант.

— Товарищ капитан, командир полка требует доложить, когда выступаем!

— Докладывай — батальон уже выступил — в четыре двадцать! — угрюмо ответил Арефьев, с треском захлопнул планшет и громко щелкнул застежкой. — Ну, пошли! — обратился он к командирам рот.

Шпагин отдал команду и двинулся по просеке вслед за первой ротой, уже скрывшейся в темноте. Заскрипел снег под ногами солдат, затрещал кустарник под колесами орудий, заржала было лошадь, но тут же испуганно смолкла, остановленная ударом ездового в храп. Позади все тот же растерянный голос спрашивал:

— Товарищи, кто видел третью минометную роту?

Ему ответил кто-то сожалеющим тоном:

— Давно ушла твоя третья минометная — ищи ветра в поле!

Шпагин и Скиба шли впереди роты, изредка перебрасываясь короткими фразами. Шпагин по-прежнему был поглощен будничными заботами о предстоящем бое: он думал о патронах, которые старшина должен был доставить на исходные к шести часам; о проходах в минных полях; но о себе, о том, что может быть убит, не думал.

Он побывал уже не в одном бою, но даже в самых тяжелых обстоятельствах, когда, казалось, не было никакой надежды на спасение и он оставался в живых только благодаря случайности — как, впрочем, случайно и многое, происходящее в бою, — даже в эти критические минуты где-то в подсознании в нем всегда жила твердая, неистребимая вера в то, что он не может погибнуть. Это была воля к жизни, не покидающая человека до его последнего вздоха, но Шпагин думал, что только он испытывает это чувство, и находил ему логическое объяснение в том, что слишком бессмысленной была бы его смерть, когда он жил так мало и так мало успел сделать. И эта смешная и наивная уверенность в своей судьбе давала ему в бою смелость и самообладание, непонятные многим.

Узкая дорога, вытоптанная в глубоком снегу ушедшими вперед частями, была еле различима в темноте, и Шпагин то и дело по колени проваливался в рыхлый, сыпучий, как песок, снег. Неожиданно в сознании Шпагина возникли давно забытые, но когда-то поразившие воображение стихи Тютчева:

Песок сыпучий по колени... Мы едем — поздно — меркнет день, И сосен, по дороге, тени Уже в одну слилися тень...

И он совершенно явственно ощутил пьянящий, горьковатый и знойный запах хвои, разогретой горячим летним солнцем. Он мысленно повторил неожиданно всплывшие в памяти строчки и улыбнулся — как далеки и чужды они были настоящей минуте. Но стихи вновь и вновь, против желания, возникали в его мозгу, и удивительная музыка этих стихов неотступно звучала и неслась вместе с потоком его мыслей, то перегоняя их, то сливаясь вместе с ними.

Звезды пропадали, из темноты выделились стволы деревьев, и в пепельно-сером предрассветном сумраке стало видно, как в одном направлении с батальоном молча двигались колонны солдат; как танкисты в черных ребристых шлемах сбрасывали хвою с машин; как саперы расчищали дорогу, насыпая вдоль обочин высокие валы снега. Батальон проходил мимо батареи тяжелых гаубиц. Неподвижные стволы орудий были направлены в ту сторону, куда шли солдаты, и словно указывали им путь. Артиллеристы, сурового вида в шлемах и подшлемниках, молча глядели на проходящих солдат.

— Какой области, ребята? — спросил их кто-то из колонны. — Нет ли земляков — ярославцев?

— Нет, мы кировские... — пробасил в ответ один из артиллеристов.

— А, вятские! Вяцьки робята хвацьки — семеро одного не бояця! — раздался из колонны озорной, веселый голос.

Солдаты захохотали, вместе с ними заулыбались и артиллеристы.

Лес поредел, все чаще попадались большие прогалины, поросшие тонким, молодым осинником и низкими березками. Начинался морозный зимний рассвет; над вершинами деревьев обозначилась полоса длинного узкого облака, окрашенного снизу разгорающимся рдяным светом. Скоро на фоне побледневшего неба уже можно было различить четкие, будто нарисованные пером, силуэты голых деревьев со всеми самыми тонкими веточками. Звезды исчезли, и только высоко впереди одна большая звезда ярко пылала белым немеркнущим светом.

«Это наша звезда, — вспомнил Пылаев вчерашний разговор со Шпагиным, — это она провожает меня в бой».

Перед опушкой леса остановились. В густом осиннике, задрав высоко кверху стволы, стояли минометы, около них хлопотали солдаты. Дальше, за лесом, начиналось ровное, занесенное снегом поле, по нему ветер с шипением и посвистыванием гнал легкую поземку, то здесь, то там вскипали и пенились вьюжные волны.

Было очень холодно, в воздухе висела мельчайшая снежная пыль, сверкающая слюдяными блестками. Белый пар от дыхания людей, сгрудившихся на опушке, густыми клубами шел вверх. Слева, из плотного морозного тумана, поднимался тусклый, лохматый диск солнца, верхушки осинника запылали красноватыми отсветами...

Шпагин в последний раз видит сейчас всех своих солдат вместе. Он обводит их взглядом, всматривается в их глаза: что в них, с каким чувством идут солдаты в бой? У иного в глазах мелькнет тревога, растерянность, робость, но сильнее всех этих чувств светится в глазах солдат твердая решимость выполнить свой долг — и все они с напряженным вниманием смотрят на Шпагина, ожидая его приказаний.

В общем порыве движения, словно ветер, пробежавшем по роте, Шпагин увидел, что все захвачены тем же великим чувством, какое волновало и его.

«Вот они — скромные, бесконечно терпеливые, несгибаемые и великие наши воины!»

Он вполголоса отдал приказание, взводы бесшумно разошлись по траншеям и бесследно исчезли в них, словно провалились сквозь землю.

Шпагин и Скиба остались одни, их взгляды встретились, и Шпагин заметил в главах замполита тревогу.

— Не прощаюсь — нехорошая примета. Смотри — на тебе раненые и боеприпасы... Связь держи... — тихо промолвил Шпагин и улыбнулся слабой и какой-то напряженной улыбкой.

Скиба вдруг подошел к Шпагину, крепко обнял и хотел поцеловать, но сделал это как-то неуклюже, поспешно — только прижался обмерзшими колючими усами к холодной щеке Шпагина.

— Ну, иди, — глухо проговорил Скиба, часто заморгал глазами и зачем-то провел рукой по его плечу.

Шпагина смутил и растрогал этот неожиданный порыв всегда сдержанного и даже несколько суховатого замполита.

— Не беспокойся, Иван Трофимович, все будет хорошо… — торопливо сказал он и спрыгнул в начинавшуюся здесь траншею. Низко пригнувшись, он быстро пошел по узкому ходу, за ним, как-то смешно забрасывая ноги назад, заторопился маленький, плотный Корушкин.

В траншее, привалившись друг к другу, сидели и лежали солдаты, в белых маскхалатах казавшиеся непривычно толстыми и неуклюжими, и курили, разгоняя дым рукою. В отверстия капюшонов из-под низко опущенных шлемов видны были только глаза, нос и губы. Это придавало людям какое-то новое, незнакомое раньше выражение, и Шпагин не узнавал многих солдат своей роты.

К тому же среди них находились и саперы с миноискателями, артиллерийские наблюдатели с биноклями, телефоннисты.

Полосухина Шпагин разыскал в маленьком блиндажике, похожем, скорее, на земляную нору. Полосухин, в грязном изорванном маскхалате, лежал, скорчившись, и раздраженно кричал в телефонную трубку своим твердым, архангельским говорком:

— Тебе ясно? Бери всех людей и давай бегом к отметке сто девяносто три и пять!

Блиндажик освещался горящим телефонным проводом, подвешенным к накату. Провод сильно коптил, распространяя едкий запах горящей резины. Дым больно резал глаза, у Шпагина выступили слёзы, во рту появился горький вяжущий вкус, в горле запершило.

— Начинаем? — спросил, откашлявшись, Шпагин и хлопнул Полосухина по плечу.

— А, Шпагин, привет! — Полосухин повернулся — Шпагин не узнал его: он был без усов, рот у него оказался маленький, круглый. — Знаешь, новое распоряжение — моя рота выводится в резерв! Подумай только, какая неудача — в этакий день сидеть в резерве!..

— Как там у немцев — все по-старому? — спросил Шпагин.

— Да, спят, как младенцы. Дивизионные разведчики сейчас «языка» поволокли, офицера; тепленького вынули из постели, в одном белье — смех один глядеть на него! Значит, твои люди на местах? Помни, главное тут у немцев — дзот и силосная башня! Ну, я побежал — скоро концерт начнется! Успеха!

Шпагин вслед за Полосухиным вылез из дымного блиндажика. .

— До встречи в Изварино! Приходи вечером трофейный ром пить! — крикнул он ему вдогонку.

Кто-то потянул Шпагина за рукав.

— Товарищ командир!

Шпагин оглянулся и увидел Подовинникова. Тот со своим помкомвзвода Ромадиным и еще каким-то солдатом сидел на фанерной лодке с пулеметом. Привалясь к откосу траншеи, все трое что-то жевали.

До вечера еще далеко, выпейте пока нашей русской горькой — больно морозно сегодня с утра! — сказал Подовинников и протянул Шпагину флягу и кусок колбасы.

— Товарищ комроты, это получше всякого рома! — поддержал Подовинникова молодой солдат с живыми, насмешливыми глазами, которого Шпагин сразу не признал, — это был Липатов. Шпагин вспомнил, что он сегодня еще ничего не ел, выпил два глотка ледяной водки, от которой у него заломило зубы, и откусил кусок мерзлой, твердой как камень колбасы.

— Как, Петя, пулеметную точку видишь? — спросил Шпагин Подовинникова.

Они поднялись. Шпагин оглядел расстилающееся перед траншеями поле, по которому были разбросаны черные звездчатые оспины воронок. Там, где небо и земля сливались в белесом морозном тумане, видны были темные расплывчатые пятна разрушенных домов Изварино, а за ними неподвижно стояла заснеженная стена леса, розовая и голубая в утреннем свете.

Деревня была такой же пустой и безжизненной, какой Шпагин видел ее вчера, но сейчас эта тишина казалась Шпагину какой-то особенно настороженной. «Догадываются ли немцы о нашем наступлении? — думал он. — Что встретит нас там, в немецких траншеях?»

Шпагин вытянул руку вперед:

— Видишь сараи — вон там, где поломанная березка стоит? Вот где-то тут она и должна быть!

— Да... сараи вижу... А точку проклятую — нет! — проговорил Подовинников.

— Смотри, не подведи, Петя, за тобой вся рота идет!

— Постараемся, товарищ старший лейтенант... — словно в рассеянности ответил Подовинников, глядя в бинокль. Шпагин пристально посмотрел на него и поразился: на его лице было какое-то незнакомое, отчужденное и непроницаемое выражение. «О чем он сейчас думает?» — мелькнула у Шпагина мысль.

Подовинников опустил бинокль и сказал:

— Последний бросок от сараев будем делать!

«Так вот он о чем думал! — обрадовался Шпагин и с благодарностью посмотрел на Подовинникова. — О чем же еще мог думать самый честный, самый храбрый и самый скромный командир взвода!»

И вдруг Подовинников стал ему по-новому дорог, и сердце Шпагина сжалось: «А ведь я посылаю его на самое опасное дело...» Но иначе нельзя — долг выше жалости, а Подовинников — он знал — задачу выполнит, ни перед чем не отступит. Хотя Шпагину надо было уходить в другие взводы, он все говорил и говорил с Подовинниковым, словно оттягивая минуту прощания.

По траншее пробежал Арефьев, сильно наклонив свою долговязую фигуру и придерживая рукой каску, съезжавшую на глаза. Он остановился около Шпагина, с озабоченным видом потирая лоб, будто хотел сказать ему что- то очень важное, но никак не мог вспомнить, что именно.

— Шпагин, у тебя все готово? Танки проходят траншеи в девять тридцать... Плотнее прижимайся к танкам. Гляди, не отставай — голову сниму!

Его заросшее лицо осунулось и посерело — очевидно, он мало спал последние дни — и из-под низко надвинутой каски казалось суровым и злым.

— Все готово, товарищ капитан, ждем, — ответил Шпагин.

— Так, ждете, значит, — неопределенно проговорил Арефьев, беспокойно оглядывая солдат светлыми, водянистыми глазами, словно отыскивая кого-то. Шпагин так и не понял, что означает эта фраза — одобрение или порицание. — Дай-ка покурить! — Арефьев вырвал из рук Шпагина горящую папиросу, сунул ее в рот и побежал дальше по траншее.

— Совсем, видно, зарапортовался наш капитан, — улыбнулся Подовинников.

— Заботный он очень, все хочет сам сделать, — заметил Ромадин, покачав головою.

Шпагин поглядел на часы: до начала артподготовки оставалось восемь минут.

Солнце вырвалось из тумана и засияло над лесом, словно огромный медный щит. Однообразная снежная равнина преобразилась, будто на нее набросили тончайшую сеть из сверкающих нитей. Снег ожил, заиграл светом, как зыбкая поверхность моря в яркий, знойный день.

Туман начал редеть и рассеиваться, на линии немецких, траншей стали отчетливо видны холмики блиндажей с бледными белыми дымками, медленно поднимавшимися над ними.

Солдаты сгрудились вокруг Шпагина, вопросительно глядя на него. А он смотрел на часы и отсчитывал:

— Шесть минут... пять минут... четыре минуты...

Стрелки часов двигались так медленно, что казалось, они застыли на месте, и только юркая секундная стрелка прыгала по циферблату, показывая, что часы идут. Шпагин почти осязаемо ощутил, как мимо него, словно громадная река, все медленнее и медленнее текло время и, наконец, остановилось.

— Все... Начинается, — тихо проговорил он.

Затаив дыхание и слушая биение своих сердец, солдаты повернули лица в сторону немецких траншей, словно стрельба должна была последовать оттуда. Несколько секунд была такая тишина, что, когда за обшивкой траншей вдруг с шумом осыпалась земля, все невольно обернулись назад.

И вдруг неожиданно все вздрогнули, хотя напряженно ожидали этого мгновения — воздух рванул резкий пушечный выстрел. И не успел снаряд просвистеть над головами, как сразу со всех сторон ударили сотни, может быть, тысячи орудий, земля задрожала, казалось, исполинские горы рушились на небе и циклопические обломки лавиной посыпались сверху — и началось!

Воздух дрожал и вибрировал от ужасающего, непрерывного грохота, сотрясающего землю; из этого грохота выделялись низкие звуки выстрелов мощных гаубиц: бу-бу-бу-бу-бу — словно кто-то огромный неистово колотил в кожу гигантского барабана. Разрывы громадными снопами черной земли, дыма и пламени взлетали в деревне Изварино. Через несколько минут деревни не стало видно: и ее, и все окружающее заволокло черно-синим дымом, возбуждающе пахнущим озоном, порохом и сырой землей. Облака дыма медленно ползли над полем, поднимались вверх и скоро закрыли солнце — казалось, на землю снова спустились сумерки. Мрачное темное небо прорезывали стаи реактивных снарядов с длинными хвостами пламени позади, их громоподобный рев вливался в общую какофонию звуков. Ушам было больно от непрекращающихся ударов упругого воздуха.

Саперы выбрались из траншеи и побежали вперед, волоча за собой салазки со взрывчаткой.

А затем над самой головой — так, что все невольно пригнулись — с победным ревом промчались, широко распластав громадные черные крылья, десятки штурмовиков и, стремительно уменьшаясь в размерах, исчезли в дыму, в стороне немецких позиций. Вслед за этим из хаоса звуков выделились мощные, глухие разрывы бомб, потрясшие землю.

— А-а-а, наши пошли! — каким-то неистовым голосом закричал Подовинников и закружил автомат над годовой.

Шпагин но слышал, что прокричал Подовинников, хотя стоял рядом с ним, он видел только его широко раскрытый рот, исступленна восторженное лицо. Он схватил Подовинникова за плечи, обнял и тоже закричал во всю мочь:

— Хорошо, Петя, хорошо! Даем жару фашистам!

Солдаты, потрясенные ураганом огня и металла, бушевавшим перед их глазами, гордые сознанием слитности с этой титанической силой оружия, поднялись из траншей. Только сейчас Шпагин увидел, как много солдат было здесь, они что-то кричали, размахивали руками, куда-то показывали, подняв кверху автоматы, пускали в дымное небо очереди трассирующих нуль.

Шпагин посмотрел на часы: артподготовка подходила к концу.

«Неужели что-нибудь может уцелеть после этого шквала смерти?» — подумал он и побежал по траншее к первому взводу: его беспокоило, как справится с атакой Хлудов.

Он увидел Хлудова еще издали. В расстегнутом полушубке, тот размахивал пистолетом над головой и кричал срывающимся хриплым голосом:

— Кто не поднимется в атаку — на месте застрелю!

Шпагин подбежал к Хлудову, схватил его за руку и с силой опустил ее вниз.

— Бросьте это! Многовато для храбрости хватили! Так и своего от немца не отличишь!

Хлудов исподлобья глядел на Шпагина, облизывая сухие губы, и молча, но упорно пытался вырвать руку.

Шпагин отнял у него пистолет.

— Н-ничего... все... все в порядке... товарищ ротный... Сейчас в атаку идем, — пробормотал Хлудов, навалился животом на край окопа, с трудом вылез из него, встал на ноги и хрипло закричал:

— Ребята... слушай меня... за мной, вперед!

— Не сейчас! — Шпагин злобно стащил Хлудова назад, тот мешком упал на дно траншеи.

— Молев! — приказал Шпагин. — Принимай команду над взводом! И Хлудов пусть идет!

— Есть принять команду над взводом, — хмуро проговорил Молев, вытянувшись перед Шпагиным, и добавил негромко: — Он ничего, обойдется... В первый раз идет.

Шпагин взглянул на Хлудова: тот сидел на корточках, улыбался бессмысленной и жалкой улыбкой, глядя себе под ноги и покачивая непокрытой, с комочками снега в волосах головой. Солдаты угрюмо и неодобрительно молчали. Молев поднял шапку и надел на Хлудова.

— Все слышали: Молев командует взводом! — И Шпагин побежал назад.

Едва он успел добежать до взвода Подовинникова, как сзади послышался нарастающий, со свистом и завыванием, оглушительный рев танковых моторов.

— Танки идут, приготовиться! закричал Шпагин и почувствовал, как сердце его заколотилось.

И вот, с треском подминая под гусеницы молодой осинник, грохотом и лязгом заглушая артиллерийскую канонаду, кланяясь на ухабах длинными стволами пушек, из лесу на полном ходу вырвались Т-34. На их башнях белой краской по трафарету было выведено: «Тамбовский колхозник», а на многих еще от руки добавлено: «За Родину!», «Смерть гитлеровским захватчикам!», «На разгром врага!». На башне переднего танка укреплено древко с широким алым полотнищем. Оно упруго развевается на ветру и вспыхивает красным пламенем в прорывающихся сквозь дым лучах утреннего солнца. На машинах, густо облепив башни, сидят и лежат саперы в белых маскхалатах. Первая группа танков переваливает через траншеи, за нею, в облаках сверкающей снежной пыли и черного дыма, выбрасывая из-под гусениц комья снега, мчатся одна за другой все новые и новые машины.

Шпагин увидел, как гроздья зеленых ракет, рассыпая за собой длинные хвосты огненных искр, взметнулись в небо, затянутое пеленою серого дыма. Не раздумывая, повинуясь какому-то безотчетному порыву, он выскочил из окопа, на миг оглянулся назад, окинув взглядом траншею, из которой на всем протяжении густо выбирались солдаты, поднял вверх автомат, крикнул изменившимся, звонким голосом: «Вперед, за Родину!» — и побежал вперед, потрясая поднятым над головой автоматом.

Это была решающая минута. На всем участке наступления пехота поднялась в атаку, и нервное напряжение, нараставшее в течение многих дней, вдруг разрешилось в тысячеголосом, потрясающей силы, крике «ура», слившемся с громом артиллерийской канонады. Сотни телефонистов и наблюдателей в этот момент радостно закричали в трубки:

— Пехота поднялась! Пехота пошла!