Не считаясь с огромными потерями, фашистские войска яростно сопротивлялись, часто переходили в контратаки. Они упорно цеплялись за каждую складку местности, пытались закрепиться в населенных пунктах, превращенных в мощные узлы обороны, разрушали и минировали все дороги и тропы.
Через Вязники проходила заранее подготовленная немцами тыловая полоса обороны, и на этом рубеже они оказали ожесточенное сопротивление.
Второй роте пришлось идти по открытому широкому полю, лежавшему перед Вязниками. По цепям наступающих немцы вели шквальный огонь из тяжелых минометов.
Увидев, что второй взвод, шедший впереди, остановился, Шпагин побежал к Подовинникову; за ним, не отставая ни на шаг, бежал Корушкин. Не раз, укрываясь от осколков, они падали в снег, кубарем скатывались в воронки, которыми было густо изрыто поле, пока добрались до большой воронки от авиабомбы, в которой находились Подовинников, Липатов и Аспанов. Подовинников лежал за станковым пулеметом. Аспанов заталкивал снег в кожух: вода в нем кипела, на отверстия с клокотанием вырывался пар.
— Что, Петя, плохо дело? — спросил Шпагин.
Сади в батарею, не давай им головы поднять! — крикнул Подовинников Липатову, отвалился от пулемета и отер ладонью мокрое лицо, забросанное мелкими комочками земли: — Плохо: минометы! Вон, глядите: огонь в кусточках — оттуда бьют! Двоих убило сейчас!
Вязники горели. Пламя пожара металось над горящими строениями, густой черный дым клубами валил вверх. В дрожащем кругу бинокля Шпагин увидел вспышки минометов на окраине деревни; разрывы мин безостановочно взлетали по всему полю. «Что же делать? — напряженно думал он. — Роту нельзя бросать под огонь: полягут все, прежде чем до Вязников добегут! И обойти нельзя...»
Тут он почувствовал, что на его ноги свалилось что-то тяжелое. Он оглянулся — это был ротный телефонист Валя Ивлев, взявшийся неведомо откуда. Ничего не говоря и шумно дыша, Ивлев стал жадно глотать грязный снег; по его разгоряченному мальчишескому лицу из-под шлема ползли капли пота.
— Фу ты, наконец-то нашел вас, — с удовлетворением смотрит он на Шпагина, сбрасывая со спины катушку с проводом.
— Ты как сюда попал?
— Комбат послал! Где хочешь, говорит, найди своего командира роты и соедини со мной! Пока тащили линию, раз десять ее рвало, совсем измучились. В Изварино на линии Гаранин остался — там чаще всего рвет...
— Очень хорошо, Ваня, ты в самое время явился. Вызывай скорей комбата!
Ваня покрутил ручку индуктора и закричал в трубку уже другим, профессиональным голосов телефониста:
— Кама», «Кама», «Кама»... «Кама? Я «Днепр»! Да... Гриша, это ты? Я у десятого — прошу шестьдесят первого, — обеими руками, как хрупкую драгоценную вещь, он протянул трубку Шпагину: — Скорее говорите, товарищ старший лейтенант, а то опять линию порвет!
— Шпагин? — послышался в трубке сердитый голос Арефьева. — Почему донесений нет? Ты где находишься?
Шпагин доложил о действиях роты и попросил, чтобы Арефьев вызвал огонь на минометную батарею, которая не дает роте продвигаться. В ответ он услышал длинную фразу, густо пересыпанную замысловатыми ругательствами, из которой понял только то, что Арефьев страшно недоволен задержкой и что у него в кармане нет артиллерии; он попробует связаться с командиром артдивизиона. Шпагин с нарастающим нетерпением слушал Арефьева. Он допускал, что Арефьев ничего не может сделать, но почему он всегда разговаривает с людьми таким оскорбительным, унижающим человека тоном?
— А вообще самим надо соображать и обходиться без нянек! — сердито закричал Арефьев. — И нечего труса праздновать: боя без огня не бывает...
В Шпагине закипело такое озлобление против Арефьева, что он готов был вот сейчас же встать и один пойти прямо на вражескую батарею. Тогда увидим, кто трусит! Но он сдержал себя и только резко перебил Арефьева:
— Рота не может ждать под огнем! Разрешите двигаться вперед?
Ответа не последовало. Шпагин закричал громче, в трубке было по-прежнему тихо, необыкновенно тихо, не слышно стало даже обычного потрескивания. Шпагин кричал в трубку, продувал ее, тряс — ответа не было.
Ивлев взял трубку, послушал, потом испуганно посмотрел на Шпагина и безнадежно махнул рукой:
— Порыв... И Гаранин не отвечает — ясно, порыв...
Шпагин беспомощно огляделся вокруг, посмотрел вверх, будто оттуда мог ожидать подмогу; в небе, усеянном белыми плотными облачками разрывов зенитных снарядов, с ревом и свистом носились самолеты. «Ничего больше не остается... ничего... опять его посылать приходится...»
—- Придется идти, Петя... — сказал он, тронув Подовинникова за плечо.
Подовинников, не ожидая приказания, уже поднялся и затягивал ремень на телогрейке. Он молча кивнул Шпагину, одним прыжком выскочил из воронки, побежал вперед, держа перед собою автомат и слегка сутуля широкую спину. Поравнявшись с воронками, в которых лежали солдаты, он пронзительно засвистел в свисток, взмахнул рукой, поднимая солдат, и, не останавливаясь, двинулся дальше ровным, уверенным шагом, солдаты поодиночке следовали за ним.
— Корушкин! Бегом в первый взвод — чего они там ждут? Пусть немедленно атакуют! — вне себя закричал Шпагин и повернулся к Ивлеву: — Подавай ленту! — и стал длинными очередями бить из пулемета по минометной батарее.
Подовинников — Шпагин видел впереди всех его большую, высокую фигуру в широком маскхалате — и еще двое солдат вырвались далеко вперед, когда слева от них, метрах в двадцати, разорвалась мина.
Да падай же, падай, не видишь, что ли, — нетерпеливо шептал про себя Шпагин. Подовинников даже не оглянулся на разрыв, взмахнул рукой и побежал еще быстрее, сильно согнув свою большую фигуру. Вслед за первой миной вокруг бегущих пачками стали ложиться новые разрывы. Подовинников повел взвод направо — разрывы переместились за взводом.
— Ах ты, — вырвалось у Шпагина, — всей батареей по ним, сволочи, бьют!
Вначале целью Подовинникова были Вязники, но, когда он убедился, что немцы обстреливают его взвод прицельным огнем, и увидел, что многие солдаты стали отставать, он понял, что не дойдет до Вязников, пока не уничтожит эту проклятую минометную батарею. Тогда он решил с Липатовым и Аспановым, которые бежали рядом с ним, идти на батарею. «Так лучше будет, зачем же всей роте идти под огнем, нести ненужные потери...» И чем дальше он уходил вперед, тем яснее в нем созревало это решение: да, он должен подавить батарею и открыть путь роте. Приняв это решение, Подовинников повел солдат на немецкую минометную батарею, хотя ему и приходилось петлять, уклоняясь от разрывов.
Шпагин напряженно следил за Подовинниковым и бежавшими с ним солдатами. Немцы засыпали их минами, они метались из стороны в сторону, падали, подымались и снова бежали вперед. Когда около них разрывалась мина и они падали в снег, у Шпагина сжималось сердце. Ему казалось, что они убиты, но потом он с радостью видел, как они снова вскакивали, словно вырастали из-под земли, но совсем не в том месте, где он ожидал увидеть их. «Не дойдут, не дойдут... Ах, как бы сказать им — ведь надо левее забирать, там место пониже, но им не видно оттуда...» — И Шпагин в бессильной ярости крошил кулаком комья земли, рассыпанные вокруг воронки.
«Надо догнать Подовинникова, помочь ему!» — Шпагин вместе с Ивлевым схватил пулемет и выскочил из воронки.
— Вперед, вперед! — подымал он отставших солдат второго взвода.
А Подовинников, Липатов и Аспанов все бежали по снежному полю, шумно и тяжело дыша, с перекошенными от напряжения, пересохшими ртами, не отрывая глаз от минометов, которые они должны уничтожить, чтобы рота могла преодолеть это поле. После одного близкого разрыва мины Подовинников почувствовал вдруг острую, горячую боль в боку, будто сквозь его тело разом продернули ржавую раскаленную проволоку, и схватился было за рапу, но тут же отнял руку: нельзя, чтобы солдаты видели, что он ранен, они могут пасть духом, остановиться, а останавливаться нельзя. Он вытер окровавленную руку о телогрейку и побежал дальше.
Он все же заметил поросшую редким кустарником низинку, о которой думал Шпагин, вывел солдат в эту низинку, и по ней они подобрались к батарее метров на восемьдесят. Тут им пришлось залечь в воронке, так как немцы, не упускавшие их из виду, открыли по ним пулеметный огонь.
Подовинников уже совершенно отчетливо видел, как в кустах ивняка суетились вокруг минометов немцы, а один, с биноклем на шее, командовал огнем, резко взмахивая рукой при каждом залпе. Из воронки, казавшейся сейчас такой спасительной, Подовинников быстро измерил взглядом пространство, отделявшее его от немцев: «Хоть бы бугорок какой или кустик...»
Теперь, когда он остановился, он почувствовал, что боль и жжение в боку становятся все сильнее, и ощутил, как из раны по телу течет горячая кровь. «Только бы не ослабеть... — подумал он и заторопился. — Одним броском надо, иначе убьют...»
Подхваченный стремительной внутренней силой, Подовинников огромными прыжками бросился вперед. Рядом он слышал хриплое, горячее дыхание Липатова и Аспанова. Почтя ничего по видя, в каком-то яростном азарте, он швырнул гранату в серую кучу солдат, на бегу переложил вторую в правую руку и метнул ее в сноп ярко- желтого слепящего пламени — и отпрянул, остановленный ударом плотного воздуха. За разрывами своих гранат он услышал один за другим еще несколько разрывов.
— Бей их! — во весь голос закричал Подовинников.
Он был уже на батарее и непрерывной очередью автомата в упор расстреливал немцев. Когда автомат замолчал — кончился магазин, — Подовинников выхватил у немца, в страхе прижавшегося к стене окопа, винтовку с примкнутым штыком и набросился на солдат, окруживших его. Один, защищаясь от удара, протянул руки вперед, но Подовинников яростно, с громадной силой несколько раз по рукоятку вогнал штык в грудь немцу и повалил его на землю. Немец захрипел, жадно хватая воздух раскрытым ртом, и раскинул руки: из его ладоней текла яркая, алая кровь: он руками пытался удержать штык.
Мускулы, до боли сведенные усилием и твердые как камень, разжались, напряжение ослабло, и Подовинников осмотрелся.
Живых гитлеровцев на батарее не осталось. Аспанов стрелял из автомата по убегавшим, Липатов, сидя на дне окопа, возился у немецкого ручного пулемета.
— Ложись, стреляют, — дернул его за полушубок Липатов.
Подовинников прислушался: вжик-вжик-вжик — часто взвизгивали пули, впиваясь в мерзлую землю.
Стреляли немцы, бежавшие на выручку батарее из деревни. Их было больше десятка, и передние уже совсем приблизились.
— Ну, что ты там? — бросился Подовинников к Липатову.
— Сейчас, лента заела!.. — выругался Липатов.
Лицо его было перекошено от усилия, с каким он вытаскивал ленту. Налаженный пулемет рванулся и задергался у него в руках, он длинной очередью хлестнул по фашистам, те сразу залегли и уже ползком стали подбираться к батарее.
Победный, раскатистый стук пулемета совсем успокоил Подовинникова, он подавал ленту в пулемет и кричал весело и зло:
— Давай, давай, Володя! Круши их!.. Что, не нравится? А вот еще раз! Вот еще разок!
Подовинников оглянулся: по всему просторному снежному полю от леса к Вязникам редкой неровной цепью бежали наши солдаты. Теперь-то, конечно, немцы уж не смогут остановить наших, Вязники будут взяты, и в этом немалая его, Подовинникова, заслуга. Оттого, что второй взвод выполнил свою задачу, он почувствовал радость и гордость.
— Держись, ребята! Наши близко!
Немцы тоже видели приближавшихся солдат, среди них произошло замешательство: одни остановились, другие стали отползать назад, но несколько человек, подгоняемые офицером, широким полукольцом охватывали батарею, торопясь разделаться с тремя смельчаками. Слышны были их крики: «Рус, сдавайсь! Иван, плен!»
— Вот тебе плен! — проговорил сквозь зубы Подовинников, выпрямился в окопе и метнул гранату. Она упала в самую гущу немцев и в ту же секунду взорвалась. Послышались крики и стоны.
Подовинникову казалось, что прошло уже много времени с тех пор, как он, обернувшись, видел наших солдат, бегущих к батарее, и что они давно должны быть тут. И он снова поднялся в окопе — большой, широкоплечий, в изорванном маскхалате, с непокрытой русой головой и горящими глазами. Ему потребовалось не больше секунды, чтобы обозреть поле — наши были уже в сотне метров, он даже узнал бегущего впереди Шпагина — но эта секунда решила все. Немецкий офицер приподнялся и, сильно замахнувшись, бросил в него гранату. Граната взорвалась в двух шагах от окопа. Подовинников безотчетно взмахнул руками, чтобы прикрыть глаза, но тут же упал на спину, отброшенный страшным ударом в грудь.
«Что это? — успел он подумать. — Наверно, я ранен...» но боли он не чувствовал, напротив, ему стало удивительно легко, скованность в теле исчезла, он вздохнул глубоко и свободно, словно грудь его распахнулась настежь. Открыв залепленные землей глаза, он увидел склонившееся над ним на фоне синего в кружащихся огненных звездах неба растерянное лицо Аспанова и понял, что Аспанов растерян потому, что с ним, Подовинниковым, случилось что-то очень плохое.
Поняв это, он не испугался, а стал торопливо припоминать, что ему надо сейчас сделать: он вспомнил о неотосланном письме к жене, лежавшем в планшете, о рекомендации, которую вчера обещал написать Ромадину, вспомнил, кок страстно мечтал увидеть после войны своих детей, — и ему стало нестерпимо жаль, что он не сможет уже все это сделать...
Сабир, партбилет... в телогрейке, — еле слышно прошептал Подовинников. Он хотел еще сказать Аспанову и Липатову, чтобы они продержались еще немного, ведь наши уже совсем близко, но потерял сознание и умер.
Он был убит большим рваным осколком, попавшим ему в грудь. Той же гранатой был тяжело ранен в ногу Липатов.
Когда Шпагин подбежал к батарее, он увидел лежавшего на дне окопа Подовинникова и склонившегося над ним Аспанова. Липатов сидел за пулеметом, привалившись к стене окопа, лицо его было бескровно, губы сжаты.
— Петя! — крикнул Шпагин. — Что ты?
Он опустился на колени и расстегнул телогрейку на груди Подовинникова — рубашка была красной от крови. Шпагин приподнял тяжелую поникшую голову Подовинникова и стал осторожно вытирать платком капли крови, проступившие на лице убитого, посеченном множеством мелких осколков, но тут же подумал: «Зачем я это делаю? Ведь он же убит, мертв. Петя, родной, может, я не должен был тебя посылать...» — эта мысль жгла ему голову, ее надо было обдумать до конца, надо все обдумать, но времени нет — нужно спешить в Вязники. И Шпагин поднялся— медленно, тяжело, опираясь рукой о край окопа.
Солдаты второго взвода остановились около Подовинникова и молча глядели на своего мертвого командира. Шпагин подозвал к себе Ромадина, тот стоял без шапки, лицо его было растерянно, в остановившихся глазах блестели слезы.
— Вчера мы говорили с тобой об ответственности коммуниста, Ромадин. Придется тебе принять второй взвод. Справишься?
Ромадин слышал слова Шпагина, но они лишь постепенно доходили до его сознания — так был он подавлен смертью Подовинникова.
— Как товарищ Подовинников, не сумею, прямо скажу... А ваши приказания буду выполнять честно, сколько сил моих есть!
Прибежала Маша с двумя санитарами. Шпагин по ее глазам понял, что она уже все знает о Подовинникове. На листке из полевой книжки Шпагин набросал короткое донесение в батальон; упомянул, что группа Подовинникова захватила батарею тяжелых минометов и десять ящиков с боеприпасами. Передав донесение санитарам, Шпагин сильным ударом вогнал новый магазин в автомат и тяжелым, широким шагом, ссутулив спину и неподвижными суженными глазами глядя перед собой, пошел впереди роты.
Маша стала перевязывать Липатова. Он с выражением беспомощности и недоумения на красивом лице следил за ее руками. Ранение ошеломило его — он был молод, самоуверен, солдаты любили его за ухарскую смелость, в бою он был удачлив, и ему никогда не приходила в голову мысль, что он может быть ранен. Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, лицо его сморщилось в плаксивой гримасе:
— Некстати... зацепило меня... и в такой день!
Постнов, пожилой санитар с добрым плоским лицом, разрезал ватные шаровары, рана сильно кровоточила. Маша перетянула ногу повыше рапы, кровь утихла; потом она наложила повязку и прибинтовала ногу к двум дощечкам, оторванным от снарядного ящика. Маша наматывала на рану один слой бинта за другим, но кровь опять пропитывала бинт, стремительно расползаясь бурым пятном.
Маша поднесла ко рту закоченевшие руки, чтобы согреть их дыханием.
— У кого еще пакеты есть?
У меня в кармане возьмите, — сказал Липатов. — С сорок первого года ношу... уже хотел выбросить, а вот теперь пригодился...
Постнов достал аккуратно завернутый в истертую газету большой белоснежный платок, вышитый по углам мелкими голубыми незабудками.
— Поверх наложи, Маша. В подарке получил платок, чистый он...
Немцы стали обстреливать Вязники шрапнелью. Снаряды с треском лопались в воздухе красивыми белыми шарами, которые быстро таяли, и сверху с воем и пронзительным визгом сыпалась чугунная шрапнель.
— Идя, иди, Маша, — говорил Липатов, морщась от боли, — а то и тебя ранит из-за меня...
Маше хотелось лечь на землю, зажмуриться и закрыть уши, чтобы не слышать пронзительного, сводящего зубы оскоминой визга шрапнели, но она сдерживала себя и строго выговаривала Липатову:
— Молчи, Володя, не говори глупостей!
Она видела, что Липатову очень плохо, ей было жаль его, но она знала: солдаты не любят, когда их жалеют, замечают их страдания и слабости.
— Постнов, обязательно скажи старшине, — беспокоился Липатов, — обещался я ему новые валенки достать, а видишь ты, как получилось! А баян пускай в роте остается... Может, вернусь еще... А не вернусь, так память будет!
Второй санитар, Кузовлев, худой, молчаливый человек с узким строгим лицом, неодобрительно заметил:
— Нашел об чем говорить! Все резвишься!
Солдаты подняли Липатова на плащ-палатке, прикрепленной к двум жердям, и медленно пошли, осторожно обходя воронки и стараясь не потревожить раненого. Маша смотрела им вслед, сощурив глаза от ветра, сыпавшего в лицо снежной пылью. Немцы, наверное, заметили санитаров, бесстрашно идущих по полю сражения, и стали засыпать их шрапнелью. Но те продолжали идти неторопливо и мерно, и в этом шествии было потрясающее величие духа — люди, не думая о себе, о своей жизни, спасали товарища. И случилось так, что ни один осколок не задел их и они невредимыми дошли до опушки леса.
Маша следила за солдатами, пока они не скрылись из виду, и тогда, непонятно почему, заплакала: то ли радуясь, что санитары благополучно донесли Липатова, то ли от жалости к Подовинникову, то ли от всего, что она сегодня впервые увидела и что потрясло ее. Солнце синей радугой вспыхнуло на мокрых ресницах и ослепило. Оглянувшись, чтобы убедиться, что никто не видел, как она плачет, Маша вытерла слезы куском марли, закинула санитарную сумку за спину и побежала вперед, в Вязники, окутанные дымом пожара.
К вечеру бой стал стихать. Настал тот короткий момент затишья, когда наступающие войска не могут продолжать продвижение, так как их силы растянуты, рассредоточены на большом пространстве, а отступающие разбиты, разобщены и деморализованы и, не думая уже о возвращении оставленных рубежей, только пытаются удержаться на месте.
Вторая стрелковая рота заняла оборону по западной окраине Вязников. Шпагин с телефонистами пошел отыскивать в деревне место для своего командного пункта.
Деревня, в которой еще утром насчитывалось сорок семь дворов, лежала в развалинах: фашисты подожгли ее перед отступлением. Широкая деревенская улица с обеих сторон усаженная березами, от которых осталось несколько расщепленных, изуродованных стволов с безжизненно повисшими перебитыми ветвями, была изрыта воронками, загромождена кучами обугленных бревен и досок, грудами почерневшего битого кирпича, измятыми листами железа, покрытого синей окалиной. Снег был перепахан танками, засыпан комьями земли и черным пеплом, под ногами то и дело звенели и перекатывались стреляные гильзы.
Тут и там валялись трупы немцев. Они лежали в самых неожиданных позах, в каких их настигла смерть: один стоял на коленях, уткнувшись головою в землю, будто молился; другой, падая, зацепился мундиром за забор и, мертвый, стоя повис на нем.
От развалин поднимался горький дым и стлался над землей длинными серыми полосами. Среди дымящихся руин одиноко, как маяки, высились тут и там высокие тонкие печные трубы. Каким непостижимым чудом уцелели в бушевавшем здесь аду эти немые символы домашнего очага? Вернутся на родное пепелище те, кто некогда жил здесь, и не найдут ничего, кроме этих одиноко торчащих труб.
Так вот она, деревня Вязники, за которую сегодня с таким ожесточением бились сотни людей. И эта изуродованная, изрытая снарядами земля кажется такой близкой, родной! Смотришь на эту землю — как будто ничего в ней нет! — а бесконечно дорога она тебе: отвоеванная тобой, политая кровью твоих товарищей. Было тяжело, смутно на душе у Шпагина и от вида разрушенной деревни, и от того, что не было в живых Подовинникова и многих бойцов: смерть каждого человека, которого ты знал и любил, это клинок, глубоко, до крови ранящий тебя. А надо идти вперед, идти через развалины и пожары, видя гибель друзей, — другого пути к победе нет!
Ваня Ивлев с аппаратом на ремне торопливо семенил рядом со Шпагиным, еле поспевая за его тяжелым, широким шагом, и снизу вверх поглядывал украдкой на ого нахмуренное, сосредоточенное лицо. Ему хотелось утешить своего командира, и он сказал, подняв смышленое мальчишеское лицо с коротким острым носиком:
— В нашем районе немцы тоже много разрушили...
Голос у Ивлева высокий и звонкий, и говорит он с задорными мальчишескими интонациями.
Шпагин благодарно посмотрел в светлые глава Ивлева, его тронуло, что тот отгадал его мысли.
Вскоре их нагнал шедший сзади с тяжелой катушкой провода за спиной второй телефонист — Гаранин, небольшой, коренастый, с полным флегматичным лицом.
— Товарищ старший лейтенант, поглядите, — Гаранин показал рукой направо, — изба!
Посреди деревни стояла единственная уцелевшая изба — сгорели только примыкавшие к ней сарай и двор. Дверь была распахнута настежь и шаталась под ветром, пронзительно скрипя застывшими на морозе петлями. Остановившись на пороге, Шпагин увидел опрокинутый посреди избы закопченный чугунок, из которого по полу растеклась лужа черно-зеленого варева, на полу сидел маленький серый котенок и лизал мокрый пол жестким, шершавым языком. Увидев вошедших, котенок прыгнул на печь и стал глядеть оттуда круглыми, горящими в темноте глазами.
Печь была еще теплая. На некрашеном столе стояла глиняная миска с тем же темным варевом, в нем плавала деревянная ложка; тут же лежала желтая репа с надкушенным боком. Посреди избы тихо качалась пустая зыбка, подвешенная к потолку. Постель в зыбке еще хранила форму тела лежавшего в ней ребенка. Еще несколько часов назад здесь жили люди и затем поспешно покинули избу, не успев взять с собой даже самое необходимое.
— Ишь ты, — Гаранин бережно потрогал вмятую подушку, — и младенцев угнали в такую стужу... Никому пощады не дают... проклятые!
Детская зыбка и вся обстановка избы вдруг живо напомнили Шпагину позднюю осень сорок первого года, отступление, и ту женщину, которую он встретил в покидаемой деревне. Может быть, и она не дождалась освобождения?
На лавке у порога стояла деревянная бадейка, до краев полная водой, поверхность воды уже успела затянуться тонкими прозрачными льдинками, острыми лучиками разбегающимися во все стороны. Увидев воду, Шпагин только теперь почувствовал острую жажду. Он припал к бадейке и, не отрываясь, стал жадно, большими глотками пить чистую, холодную, изумительно вкусную воду, кусая зубами хрусткие льдинки. Напившись, Шпагин устало опустился на скамейку, снял шапку и ладонью пригладил мокрые, свалявшиеся волосы. Ветер влетал через выбитое окно, шуршал желтыми оборванными газетами, которыми были оклеены стены, заносил в избу легкие, пушистые снежинки, кружил их по полу.
Ивлев снял с печи котенка и осторожно гладил его огрубевшей, красной от мороза рукой; котенок громко мурлыкал, закрыв глаза, терся головою, круто выгибал спину, поднимал хвост торчком.
— Ишь, обрадовался... пострел...
— Понимает — свои пришли...
— Тощий-то какой — ребрышки, как гребенка торчат… На-ка, поешь колбаски солдатской!
Солдаты с волнением ощущали прикосновение теплой мягкой шерсти, слушали еле приметное под рукой биение сердца этого маленького живого комочка и счастливо, совсем по-детски, улыбались.
Ивлев и Гаранин установили аппарат, тут же раздался звонок.
— Комбат... — тихо сказал Ивлев и вопросительно поглядел на Шпагина. Тот нахмурился и неохотно взял трубку.
Получил твое донесение насчет Подовинникова. Очень жаль парня... — начал Арефьев и замолчал. Шпагин тоже молчит, ждет: «И это все?» Он слышит, как в трубке потрескивают разряды, слышит характерное покашливание Арефьева, но упорно молчит.
— ...А я так и не смог переключить на вас артиллеристов — они в это время позиции меняли, — снова слышит Шпагин голос Арефьева.
«Именно потому и погиб Подовинников!»— хочется закричать Шпагину, но он молчит.
Ты слушаешь?
— Внимательно слушаю, товарищ капитан!
— Надо подумать, кого на взвод поставить?
— Я назначил старшего сержанта Ромадина.
А, помню, помню — согласен! Ну ладно —поскорее схемку позиции присылай!..
Шпагин постоял с минуту, глядя в пол, затем надел шапку и на ходу кинул:
— Я пойду но похороны. Будут вызывать — позовите. Да загасите в сенях солому — дымится еще!..
Когда Шпагин подошел к группе солдат на окраине Вязников, солнце уже зашло и только на западе озаряло снизу густым красным светом темно-лиловые облака, причудливо, высокими горами, нагроможденные над дальним лесом.
Было время перехода от дня к сумеркам, когда еще светло, как днем, и так же четко видны на фоне ясного серовато-белесого неба мельчайшие веточки на деревьях, по резкие дневные тени уже исчезли, все краски поблекли, потускнели, стали глуше, и от этого все кажется более мягким, расплывчатым, чем днем, и притихшую землю охватывает умиротворение и покой.
Могилу вырыли на пригорке, с которого ветры сдули весь снег, под большой березой, недалеко от места, где был убит Подовинников. Глубоко промерзшая желтая глина была твердой как камень, рыть пришлось ломами, да и лому она поддавалась с трудом, откалываясь маленькими кусочками.
Шестеро убитых лежали на снегу, на плащ-палатке; мела легкая поземка, снег уже запорошил их одежду. Как переменились лица убитых! Не было знакомых Шпагину людей: доброго, угрюмого, хитрого, ленивого, робкого—у всех было одинаково далекое и отчужденное, недоступное Шпагину выражение.
Подовинников — он лежал крайним — длинноногий, длиннорукий, рядом с солдатами казался еще больше, чем при жизни. Сильные руки с согнутыми черными пальцами вылезали до запястий из рукавов новой защитной телогрейки — казалось, Подовинников грозил кому-то сжатыми кулаками. Лицо, обожженное пламенем взрыва и потемневшее от дыма, было густо усеяно мелкими ранками, бронзовые волосы обгорели и завернулись колечками от огня. Выражение лица было спокойным и твердым, только в уголках раскрытых губ сквозило скорбное выражение горечи и обиды. Человек, которого Шпагин недавно видел с волшебным блеском жизни в глазах, думающим, мечтающим, был мертв.
Сейчас, после гибели, Подовинникова, яснее стало, каким замечательным человеком он был, глубже осозналась его доброта, честность и та особенная нравственная чистота и душевное благородство, которые делали его лицо таким открытым, прямым, красивым. Он ничем не старался выделиться среди других офицеров, был скромен, даже застенчив, не любил говорить о себе. Его готовность всегда выполнить любое задание некоторые принимали за недостаток характера. На самом же деле в этом сказывалось глубокое сознание Подовинниковым своей ответственности за общее дело, нежелание примешивать к нему что-либо личное, мелочное.
Только теперь Шпагин почувствовал, как дорог ему был Подовинников, как он любил его. Но Шпагин никогда не говорил ему об этом. Вот так и расстаешься навсегда с людьми, не успев сказать им того, что надо было сказать.
Отлучиться с передовой могли немногие: тут были Скиба, Пылаев, Ромадин и несколько солдат, рывших могилу. Пылаев стоял один, в стороне, на лице его застыло выражение недоумения и растерянности. На душе у него было тоскливо, одиноко. Перед подвигом и гибелью Подовинникова его гордость за сегодняшнее поведение в бою казалась сейчас наивной, неуместной, мальчишеской. Он подошел к Шпагину и тихо сказал:
— Ах, как жаль его, как жаль...
Шпагин медленно перевел глаза на скорбное лицо Пылаева, губы его дрогнули, но он ничего не ответил.
Когда могила была готова, Скиба снял шапку и затуманенными глазами медленно оглядел товарищей по роте, стоявших тесным кругом, словно ища в них поддержку и сочувствие. Все обнажили головы.
— Товарищи! — глухо произнес Скиба. — Сегодня... за свободу нашей Родины... отдали свои жизни... наши боевые соратники...
Скиба говорил негромко и медленно, очень медленно: обида за гибель хороших, дорогих ему людей душила его; она рождала горячие, трепетные, орошенные слезами слова, и многие из тех, что стояли вокруг него, заплакали, заплакали скупыми и трудными солдатскими слезами.
По команде Шнагииа солдаты вскинули автоматы и дали нестройный короткий залп. Выстрелы сухо и отрывисто прозвучали в морозном воздухе. Убитых уложила в могилу — она была неглубокой, не глубже метра. Когда стали засыпать ее, каждый бросил по горсти желтой глины, смешанной со снегом.
Ромадин, украдкой отирая слезы, прибил к стволу березы небольшую строганую дощечку, и Скиба стал писать на ней чернильным карандашом прямыми печатными буквами:
Поли смертью храбрых в боях за Родпву под дер. Вязники 25 ноября 1942 г. лейтенант П. Ф. ПОДОВИННИКОВ 1909 г. рождения.
Написав фамилии всех похороненных, Скиба подумал немного и дописал внизу покрупнее:
ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ!
В это время прибежал взволнованный и запыхавшийся Аспанов и повесил на дощечку венок из темной еловой хвои, перевитой красными лентами. Это было так хорошо и кстати, что растрогало всех.
Лиловые сумерки все плотнее окутывали окружающее, снег пошел сильнее, в воздухе густо закружились крупные хлопья, засыпая белым пухом догорающие развалины деревни, поле сражения, маленький холмик желтой глины и одинокую березу, распростершую над могилой свои израненные ветви.