{2} Широкий Днепр ревет и стонет, Сердитый ветер листья рвет, К земле все ниже вербы клонит И волны грозные несет. А бледный месяц той порою За темной тучею блуждал. Как челн, настигнутый волною, То выплывал, то пропадал. Еще в селе не просыпались, Петух зари еще не пел, Сычи в лесу перекликались, Да ясень гнулся и скрипел.

В этот час у темной чащи — Внизу под горою — Что-то белое мелькает, Бродит над водою. То ль русалка мать родную Ищет среди ночи, То ли хлопца поджидает, — Встретит — защекочет. Не русалка, нет — дивчина Порченая бродит И сама про то не знает, Что с ней происходит. Вот что сделала колдунья, Чтоб не тосковала, Чтобы сонная бродила, Ночью поджидала Казака, что вдаль уехал, Что ее покинул. Обещал он возвратиться, Да, как видно, сгинул! Не китайкой ему очи Люди принакрыли, {3} И лицо его не слезы Девичьи омыли: Черный ворон вынул очи В том ли чистом поле, Тело волки разорвали, — Вот казачья доля. Видно, зря дивчина бродит, Бродит, ожидает… Чернобровый не вернется И не приласкает, Косу ей не расплетет он, Платок не повяжет; Не в постель, а в домовину Сиротина ляжет!

Такой ее жребий… О боже мой милый, За что на беднягу наслал ты беду? За то, что всем сердцем она полюбила Казацкие очи?… Прости сироту! Кого же любить ей? Она одинока, Одна, словно пташка в далеком краю. Пошли ты ей счастье, пошли черноокой, Не то ее люди совсем засмеют. Виновна ль голубка, что голубя любит? Виновен ли голубь, что мертвым упал? Летает подружка — воркует, тоскует, Зовет и не знает, где он запропал. И все же ей легче: она ведь летает, — Помчится и к богу — о милом узнать. А та — сирота — у кого распытает, И кто ей расскажет, и кто о том знает, Где милый: поит ли коня на Дунае? Собрался ли в темном лесу ночевать? А может, с другой он, другую ласкает, Ее ж, чернобровую, стал забывать? Когда бы ей птицею стать быстрокрылой, Весь мир облетела б, а друга б нашла; Коль жив он — любила б, а ту задушила б, Коль умер — в могилу б с ним рядом легла. Не так любит сердце, чтоб с кем-то делиться, Не так оно хочет, как богом дано: Дано ему в жизни страдать и томиться. Но жить и томиться не хочет оно. Такая твоя уж, о господи, воля, Такое уж счастье у бедной и доля!

Все бродит — молча, как немая. Угомонился Днепр ночной; У моря ветер отдыхает, Развеяв тучи над землей. Сверкает месяц в небе чистом; И все — и Днепр, и лес тенистый — Полно глубокой тишиной. И вдруг русалочки над плесом Поднялись, выплыв из Днепра (Нагие; из осоки — косы), Кричат: «Погреться нам пора!» «Пора! — ушло уж солнце за лес…» ...................... Их мать спросила: «Все собрались? Идем же ужин добывать. Поиграем, погуляем, Попоем, пораспеваем: Ух, ух! Соломенный дух, дух! Меня мать не окрестила, Некрещеной положила. Месяц ясный! Голубочек наш! Иди скорей вечерять к нам: Лежит казак в пещере там, Он в пещере на песке II с колечком на руке; Молодой да чернобровый, Мы нашли его в дуброве. Посвети ж нам в чистом поле, Погулять хотим мы вволю. Пока ведьмы здесь летают, Петухи не запевают, Посвети нам… Кто там бродит? Что у дуба происходит? Ух, ух! Соломенный дух, дух! Меня мать не окрестила, Некрещеной положила».

На все лады гогочет нежить… Лес отозвался; гам и крик, — Сошли с ума, иль кто их режет, — Несутся к дубу напрямик… Вдруг они остановились, Смотрят: у опушки Кто-то лезет вверх по дубу До самой макушки. Это ж та, что под горою Сонная бродила: Вот какую злую порчу Ведьма напустила! Взобралась, на зыбких сучьях Молча постояла, На все стороны взглянула И спускаться стала. А русалочки у дуба Ее поджидали; Слезла — взяли сиротину И защекотали. Долго, долго любовались Девичьей красою… А запел петух — мгновенно Скрылись под водою. Поднялся над полем с песней Жаворонок ранний, А ему кукушка с дуба Вторит кукованьем; Соловей в кустах защелкал — Эхо отвечает; За горой краснеет небо; Пахарь напевает. Лес чернеет, где походом Шли когда-то паны; В дымке утренней синеют Дальние курганы; Зашептались лозы, шелест Прошел по дуброве. А дивчина спит под дубом У большой дороги. Спит, не слышит кукованья, Глаз не открывает, Сколько лет ей жить на свете — Уже не считает.

Той порою из дубровы Казак выезжает; Добрый конь устал в дороге И едва ступает. «Притомился, друг мой верный! Дом уж недалеко, Где ворота нам дивчина Распахнет широко. А быть может, распахнула, Да не мне — другому… Поспешай же, мой товарищ, Торопись до дому!» Конь шагает через силу, — Ступит и споткнется. А на сердце тошно — словно Там гадюка вьется. «Вот и дуб знакомый… Боже! То ж — она, касатка! Знать, заснула, ожидая, Было, знать, не сладко!» Соскочил с коня и — к дубу; «Боже ж ты мой, боже!» Он зовет ее, целует… Нет, уж не поможешь! «Да за что же разлучили Люди нас с тобою?» Разрыдался, разбежался Да — в дуб головою!

Идут дивчата утром ранним, Идут с серпами — жито жать; Поют, как бились басурмане, Как провожала сына мать. Идут, знакомый дуб все ближе…  Понурый конь под ним стоит, В траве казак лежит, недвижим, Дивчина рядом с ним лежит. Их, ради шутки, захотели Дивчата малость попугать. Но подошли — и… онемели, И в страхе бросились бежать.

Как собралися подружки — Слезы вытирают; Как товарищи собрались — Две ямы копают; А пришли попы с крестами — В церкви зазвонили. Их обоих честь по чести Люди схоронили. У широкой у дороги, В поле закопали. А за что они погибли — Так и не узнали. На его могиле явор И ель посадили, А червонную калину — На ее могиле. Днем кукушка прилетает Куковать над ними, А ночами — соловейка С песнями своими. Он поет, пока сверкает Месяц над землею И пока не выйдут греться Русалки гурьбою…

Ветер буйный, ветер буйный, С синим морем споришь, — Встряхни его, взволнуй его, Поговори с морем. Оно милого, бывало, На волне качало; Далеко ли сине море Милого умчало? Если друга утопило — Разбей сине море; Пойду искать миленького, Топить свое горе. Утоплю свою недолю, Русалкою стану, Поищу в пучине черной, На дно моря кану. Найду его — прильну к нему, На груди замлею. Неси меня, море, с милым, Куда ветер веет! Если милый там, за морем, — Ты, мой буйный, знаешь, Как живет он, где ночует, Ты его встречаешь. Если плачет — и я плачу; Нет — я распеваю; Коль погиб мой чернобровый — И я погибаю. Тогда неси мою душу Туда, где мой милый, И поставь калиной красной Над его могилой. Будет легче сиротине В могиле постылой, Если милая склонится Цветком над могилой. И цветком я и калиной Цвести над ним буду, Чтоб не жгло чужое солнце, Не топтали люди. На закате погрущу я, Всплакну на рассвете; Взойдет солнце — вытру слезы, Никто не заметит.

Ветер буйный, ветер буйный, Ты ведь с морем споришь, — Встряхни его, взволнуй его, Поговори с морем…

{5} Солнце греет, ветер веет С поля на долину, Воду тронет, вербу клонит, Сгибает калину; На калине одиноким Гнездышком играет. Где ж соловушка сокрылся? Где искать — не знает. Вспомнишь горе — позабудешь: Отошло, пропало; Вспомнишь радость — сердце вянет: Зачем не осталась? Погляжу я да припомню: Как начнет смеркаться, Запоет он на калине — Все молчат, дивятся. Иль богатый да счастливый, Кто судьбой-судьбиной Облюбован, избалован, Станет пред калиной; Иль сиротка, что работать Встает до рассвета, Остановится послушать, Словно в песне этой Мать с отцом ведут беседу, — Сердце бьется; любо… Все на свете точно пасха, И люди как люди. Или девушка, что друга Долго поджидает, Вянет, сохнет сиротою, Как быть ей — не знает, На дорогу выйдет глянуть И поплакать в лозы; Чуть соловушка зальется — Высыхают слезы; Послушает, улыбнется, В лесу погуляет — Точно с милым говорила, А он не смолкает, И кажется, будто он молится богу. Пока не выходит злодей погулять С ножом затаенным, — и эхо над логом Пойдет и замолкнет: к чему распевать! Жестокую душу смягчить ли злодею! Лишь голос загубит, к добру не вернет; Пусть тешится злобный, пока, холодея, Не сляжет, коль ворон беду предречет. Заснет долина. На калине К утру соловушка заснет, Повеет ветер по долине, И эхо по лесу пойдет. Гуляет эхо — божье слово… Бедняги примутся за труд. Стада потянутся в дубровы, Дивчата по воду пойдут, И солнце глянет — краше рая, Смеется верба — свет зари, Злодей опомнится, рыдая. Так было прежде… Но смотри: Солнце греет, ветер веет С поля на долину; Воду тронет, вербу клонит, Сгибает калину; На калине одиноким Гнездышком играет. Где соловушка сокрылся? Да где ж он? Кто знает. Недавно, недавно над всей Украиной Старик Котляревский вот так распевал; Замолк он, бедняга, сиротами кинул И горы и море, где прежде витал, Где ватагу твой бродяга {6} Водил за собою, Все осталось, все тоскует, Как руины Трои. Все тоскует. Только слава Солнцем засияла. Жив кобзарь — его навеки Слава увенчала. Будешь ты владеть сердцами, Пока живы люди; Пока солнце не померкнет, Тебя не забудем! Ты душа святая! Речь сердца простого, Речь чистого сердца приветливо встреть! В сиротстве не брось, как ты бросил дубровы, Промолви мне вновь хоть единое слово, Вернись, чтобы снова о родине петь. Пускай улыбнется душа на чужбине, Хоть раз улыбнется, увидев, как ты С единственным словом приносишь и ныне Казацкую славу в дом сироты. Орел сизокрылый, вернись! Одиноко Живу сиротою в суровом краю; Стою пред морскою пучиной глубокой, Моря переплыл бы — челна не дают. Припомню я родину, вспомнив Энея, Припомню — заплачу; а волны, синея, На тот дальний берег идут и ревут. Я света не вижу, я точно незрячий, За морем, быть может, судьба моя плачет, А люди повсюду меня осмеют. Пускай улыбнется душа на чужбине — Там солнце, там месяц сияет ясней, Там с ветром в беседу курганы вступают, Там с ними мне было бы сердцу теплей. Ты душа святая! Речь сердца простого, Речь чистого сердца приветливо встреть! В сиротстве не брось, как ты бросил дубровы, Промолви мне вновь хоть единое слово, Вернись, чтобы снова о родине петь.

Течет вода в сине море, Да не вытекает; Ищет казак свою долю, Нигде не встречает. И пошел казак по свету, Буйно сине море, Буйно сердце казацкое, Разум с сердцем спорит: «Куда пошел, не спросился? На кого покинул Отца и мать родимую, Милую дивчину? На чужбине не те люди, С ними жить не сладко; Не с кем будет слово молвить, Не с кем и поплакать». Грустит казак на чужбине, Буйно сине море, Думал, счастье где встретится, — Повстречалось горе. А журавли летят себе К чужедальным странам. Плачет казак, — все дороги Заросли бурьяном.

Тяжко, тяжко жить на свете Сироте без роду: От тоски-печали горькой Хоть с моста — да в воду! Утопился б — надоело По людям скитаться; Жить нелюбо, неприютно, Некуда деваться. Чья-то доля ходит полем, Колосья сбирает; А моя-то, знать, за морем Без пути блуждает. Все богатого встречают, Кланяясь поспешно, А меня в лицо не знают, Словно я не здешний. Ведь богатый, хоть горбатый, — Девушка приветит, На мою ж любовь насмешкой Свысока ответит. «Иль тебе не нравлюсь — силой, Красой не удался? Иль тебя любил не крепко. Над тобой смеялся? Люби, люби кого хочешь, Может, я не стою. Но не смейся надо мною, Как вспомнишь порою. Я покинул край родимый — Свет просторен белый. Найду счастье — либо сгину, Как лист пожелтелый». И ушел казак далеко, Ни с кем не прощался, Искал доли в чужом поле, Да там и остался. Умирал — смотрел, как солнце За морем садится… Тяжко, тяжко на чужбине С жизнью распроститься!

Думы мои, думы мои, Горе, думы, с вами! Что вы встали на бумаге Хмурыми рядами? Что вас ветер не развеял Пылью на просторе? Что вас ночью, как ребенка, Не прислало горе?… Ведь вас горе на свет на смех породило, Поливали слезы… Что ж не затопили? Не вынесли в море, не размыли в поле?… Люди не спросили б, что болит в груди, Почему, за что я проклинаю долю, Почему томлюся… «Ничего, иди!» — Не сказали б на смех… Цветы мои, дети, Зачем вас лелеял, зачем охранял? Заплачет ли сердце одно на всем свете, Как я с вами плакал?… Может, угадал?… Может, девичье найдется Сердце, кари очи, Что заплачут с вами, думы, — Большего ли хочешь? Лишь одна б слеза скатилась… И — пан над панами! Думы мои, думы мои, Горе, думы, с вами!

Ради глаз девичьих карих, Ради черной брови Сердце билось и смеялось, Выливалось в слове. В слове этом возникали И темные ночи, И вишневый сад зеленый, И ясные очи, И поля, и те курганы, Что на Украине… Сердце млело, не хотело Песен на чужбине. На совет казачье войско, Меж сугробов белых, С бунчуками, с булавами Сзывать не хотело… Пусть же там, на Украине, Души их витают — Там веселье, там просторы От края до края… Как та воля, что минула, Днепр широкий — море, Степь и степь, ревут пороги, И курганы — горы. Там родилась, красовалась Казацкая воля; Там татарами и шляхтой Засевала поле. Засевала трупом поле Воля, опочила, Отдыхает… Ее давно Приняла могила. И над нею орел черный Сторожем летает. Кобзари о ней народу Песни распевают, Распевают про былое, Убоги, незрячи, — Им поется… А я… а я Только горько плачу. Только плачу об Украйне, А слов не хватает… А про горе?… Да чур горю, Кто его не знает? А кто пристально посмотрит  На людей душою, — Ад ему на этом свете. На том же…

Тоскою Себе счастья не накличу, Коль его не знаю; Пускай злыдни живут три дня — Я их закопаю. Закопаю, пусть у сердца Грусть змеей свернется, Чтобы ворог мой не слышал, Как горе смеется. Дума пусть себе, как ворон, Летает и крячет, А сердечко соловейком И поет и плачет. Тихо — люди не увидят И не посмеются… Слез моих не утирайте, Пусть ручьями льются, Пусть они чужое поле Моют дни и ночи, Пока попы не засыплют Чужим песком очи. Так-то, так-то… Что же делать? Тоска не поможет. Кто ж сиротам завидует, Карай того боже!

Думы мои, думы мои, Цветы мои, дети! Я растил вас, я берег вас, Где ж вам быть на свете? В край родной идите, дети, К нам на Украину, Под плетнями сиротами, А я здесь уж сгину. Там найдете сердце друга, Оно не лукаво, Чистую найдете правду, А может, и славу…

Привечай же, мать-отчизна, Моя Украина, Моих деток неразумных, Как родного сына!

{8} Перебендя слепой, старый, — Кто его не знает! Он повсюду скитается, На кобзе играет. Кто ж играет, того люди Знают, привечают: Он тоску им разгоняет, Хоть и сам страдает. Горемыка, он ночует И днюет под тыном — Нет ему угла на свете; Горькая судьбина Насмехается над старым, Что ни день — то хуже! А ему — ничто: затянет « Ой, не шуми, луже!..» Станет петь, да и припомнит, Что он сиротина; Погорюет, потоскует, Прислонившись к тыну.

Вот таков-то Перебендя — Старый он да странный! Запоет о Чалом {9} — кончит Горлицей {10} нежданно; С дивчатами на выгоне — Гриця да Веснянку {11} ; В шинке, с парубками вместе, — Сербина, Шинкарку, С женатыми на пирушке (Где свекровь презлая) — О недоле, вербе в поле, А потом — У гаю {12} ; На базаре — о Лазаре {13} , Или — чтобы знали — Тяжко, скорбно запоет он, Как Сечь разоряли. {14} Вот таков-то Перебендя — Старый он да странный! Начнет шуткою, а кончит Слезами нежданно.

Ветер веет, повевает, По полю гуляет. Сидит кобзарь на кургане, На кобзе играет. Вкруг, как море широкое, Зеленеют степи; За курганами курганы Вдаль уходят цепью. Чуб седой, усы седые Треплет ветер яро; Вдруг уляжется послушать, О чем поет старый; Как сердце смеется, слепой старик плачет… Он слушает… веет… Укрылся вдали На степном кургане от людей, незрячий, Чтоб по полю ветры слова разнесли, Чтоб людям не слышать — ведь то божье слово, То сердце неспешно с богом говорит, То сердце щебечет господнюю славу, А дума по свету на туче летит. Орлом сизокрылым летает, ширяет, Небо голубое широкими бьет; Присядет на солнце, его вопрошает: Где оно ночует? Как оно встает? Послушает море, о чем: плещет в споре, И гору он спросит: молчишь почему? И снова на небо — на земле ведь горе, Ведь на ней, широкой, нет угла тому, Кто сердцем все знает, кто сердцем все чует: О чем ропщет море, где солнце ночует — Пристанища нету на свете ему! Один, точно солнце на небе высоком; О нем молвят люди: «С живыми — живой!» А если б узнали, что он, одинокий, Поет на кургане, шепчется с волной, То божие слово давно б осмеяли, Его бы глупцом обозвали, прогнали. «Пусть бродит, — сказали б, — над морем, шальной!» Хорошо, кобзарь, отец мой, Хорошо, что ходишь На курган и словом, песней Душу там отводишь! И ходи, мой голубь сизый, До поры, покуда Не заснуло сердце, — пой там Вдалеке от люда. А чтоб люди не чурались, Тешь их иногда ты… Что ж, пляши под дудку пана — На то он богатый!

Вот таков-то Перебендя — Старый он да странный! Начнет свадебной, а кончит Грустною нежданно.

Чернобровые, любитесь, Да не с москалями, Москали — чужие люди, Глумятся над вами. Позабавится и бросит — Поминай как звали. А дивчина погибает В горе да в печали. Пусть сама б она погибла, Кляня долю злую, Но еще и то бывает — Губит мать родную. Если есть за что увянуть — Сердце с песней вянет, Люди в сердце не заглянут И жалеть не станут. Чернобровые, любитесь, Да не с москалями: Москали — чужие люди, Смеются над вами.

Ни отца, ни мать родную Слушать не хотела — С москалем слюбилась Катря, Как сердце велело. Полюбила молодого, В садик выходила, Пока там девичью долю Не запропастила. Мать звала вечерять дочку — Дочка не слыхала; Где встречалась с любимым, Там и ночевала. Много ночек кари очи Крепко целовала, Пока вдруг не зашумела Недобрая слава. Что ж, пускай дивчину судят Люди в разговоре: Она любит и не слышит, Что подкралось горе. Весть недобрая примчалась — В поход затрубили. Уходил москаль, а Катре Голову покрыли. {16} Не заметила позора, Пропустила мимо: Словно песня, сладки были Слезы о любимом. Обещался чернобровый: Буду цел — вернуся. Ожидай его, дивчина, Ожидай, Катруся! С москалями породнишься — Горе позабудешь, А пока — пускай болтают Что угодно люди. Не тоскует Катерина — Слезы вытирает, А на улице дивчата Без нее гуляют. Не тоскует Катерина, А ночной порою Берет ведра молчаливо, Идет за водою, Потихоньку, незаметно Дойдет до криницы, Тихо станет под калиной, Запоет о Грице. {17} Так зальется, что калина Плачет от печали. Возвратится — и довольна, Что не увидали. Не тоскует Катерина, Ничего не знает, Из окна в платочке новом Смотрит, ожидает. Ожидала Катерина, А время летело, Захворала Катерина, Слегла, ослабела. Занедужила, бедняжка, Еле-еле дышит… Отлежалась — и за печкой Колыбель колышет. А соседки злые речи С матерью заводят: «Мол, не зря в твой дом ночами Москали приходят. У тебя родная дочка Стройна и красива, И не зря она качает Солдатского сына: Что искала — получила… Уж не ты ль учила?…» Дай вам боже, цокотухам, Чтоб вас горе било, Как беднягу, что вам на смех Сына породила.

Катерина, мое сердце! Ой, беда с тобою! Как ты жить на свете будешь С малым сиротою? Кто расспросит, приласкает, Кто вам даст укрыться? Мать, отец — чужие люди, С ними не ужиться!

Отлежалась Катерина, Встала понемногу, Под окном ласкает сына, Смотрит на дорогу. Смотрит Катря — нету, нету… Может, и не будет?… Хоть бы в сад пошла поплакать — Так увидят люди. Сядет солнце — Катерина В садике гуляет, К сердцу сына прижимает, Тихо вспоминает: «Здесь его я поджидала, Здесь его встречала, А вон там… сынок, сыночек!..» И не досказала.

Зеленеют, зацветают Черешни и вишни. В тихий садик Катерина, Как и прежде, вышла. Но уже не запевает, Как тогда бывало, Когда друга молодого Ждала-поджидала. Приумолкла Катерина От тоски-печали, А соседи, а соседки Уши прожужжали. Пересуды да насмешки Злобою повиты… Где ж ты, милый, чернобровый? В ком искать защиты? Ой, далеко чернобровый, И ему не видно, Как враги над ней смеются И как ей обидно. Может, лег он за Дунаем В могилу сырую? {18} Иль в Московщину вернулся Да нашел другую? Нет, не лег он за Дунаем На глухом кладбище, А бровей таких на свете Нигде он не сыщет. Пусть в Московщину поедет, Пусть плывет за море — С кем угодно Катерина Красотой поспорит. Черны брови, кари очи, Молодая сила. Только счастье мать родная Дать ей позабыла. А без счастья ты на свете, Как в поле цветочек: Гнет его и дождь и ветер, Рвет его кто хочет. Умывайся ж, Катерина, Горькими слезами! Москали давно вернулись Другими путями.

За столом отец угрюмо На руки склонился И на свет смотреть не хочет, В думу погрузился. На скамейке, возле мужа, Села мать-старуха И, слезами заливаясь, Вымолвила глухо: «Что же, доченька, со свадьбой? Отчего ж одна ты? Где жених запропастился? Куда делись сваты? Все в Московщине. Ступай же, Там проси защиты, А о матери родимой Людям промолчи ты. Знать, в несчастную годину Тебя породила. Коли б знала, что случится, Лучше б утопила… Не увидела б ты горя, Не была б несчастной… Дочка, доченька родная, Мой цветочек ясный! Словно ягодку на солнце, Я тебя растила. Дочка, доченька, голубка, Что ты натворила?… Что ж… ступай в Москву к свекрови! Так уж, видно, нужно, Мать послушать не хотела — Будь хоть ей послушна. Поищи ее да с нею Там и оставайся. Будь довольной, будь счастливой И не возвращайся, Не ищи дорог обратных Из дальнего края… Только кто ж меня схоронит Без тебя, родная? Кто поплачет надо мною, Над старухой хилой? И калину кто посадит Над моей могилой? Кто молиться будет богу О душе о грешной?… Дочка, доченька родная, Мой цветочек вешний!.. Что ж… иди!» И пошатнулась, В путь благословляя: «Бог с тобою!» — и упала, Словно неживая… «Уходи! — прибавил старый. — Что остановилась?…» Зарыдала Катерина, В ноги повалилась: «Ой, прости ты мне, родимый, Что я натворила! Пожалей свою Катрусю, Голубь сизокрылый!» «Пусть господь тебя прощает, Пусть жалеют люди! Молись богу и — в дорогу! Отцу легче будет».

Еле встала, поклонилась, Пошла за ворота; И остались в старой хате Старики сироты. В тихом садике вишневом Помолилась богу И взяла щепоть землицы С собою в дорогу. «Не вернусь я в край родимый, — Катря говорила, — Мне в чужой земле чужие Выроют могилу. Но пускай своей хоть малость Надо мною ляжет И про горькую судьбину Людям пусть расскажет… Не рассказывай, не надо, Где б ни закопали, Чтоб меня на этом свете Злом не поминали. Ты не скажешь… Он вот скажет, Кто его родная! Где ж мне, где искать приюта, Матерь пресвятая? Знать, найду приют навеки Под тихой водою. Ты мой тяжкий грех замолишь В людях сиротою, Без отца!..»

Идет Катруся. Заплаканы очи; Голова платком покрыта, На руках — сыночек. Вышла в поле — сердце ноет, Назад оглянулась — Поклонилась, зарыдала, В слезах захлебнулась. Стала в поле, словно тополь У дороги пыльной. Как роса ночная, слезы Полились обильно. И не видит за слезами Света Катерина, Только крепче прижимает Да целует сына. А сыночек-несмышленыш Не знает заботы: Ищет пазуху ручонкой Да лепечет что-то. За дубровой солнце село. Наступает вечер. Повернулась, зашагала Далеко-далече. В селе долго говорили, Долго рассуждали. Только тех речей родные Уже не слыхали…

Вот что делают на свете Людям сами ж люди! Того вяжут, того режут, Тот сам себя губит… А за что? Господь их знает! Глянешь — свет широкий, Только негде приютиться Людям одиноким. Одному даны просторы От края до края, А другому — три аршина, Могила сырая. Где ж те добрые, которых День и ночь искали, С кем хотелось жить на свете? Пропали, пропали!

Есть на свете доля, А кто ее знает? Есть на свете воля, Где ж она гуляет? Есть люди на свете — В золоте сияют, Кажется, богаты, А доли не знают — Ни доли, ни воли! С бедой породнятся — Жупан надевают, А плакать стыдятся. Так берите ж злато, Богачами станьте, А горькие слезы Для меня оставьте. Затоплю недолю Горькими слезами, Затопчу неволю Босыми ногами! Тогда я и весел, Богат и доволен, Когда мое сердце Забьется на воле!

Кричат совы, спит дуброва, Звездочки сияют. У дороги в свежих травах Суслики шныряют. Люди добрые заснули, Ночка всех покрыла — Кого счастье, кого горе За день утомило. Собрала всех, уложила, Словно мать, колышет… Где ж Катруся приютилась, Под какою крышей? Может, сына забавляет В поле под копною? Или прячется от волка В лесу за сосною? Брови черные, вам лучше б Вовсе не родиться, Коль такое горе с вами Может приключиться! Что-то дальше будет с нею? Горе, горе будет! Ждет ее песок сыпучий Да чужие люди. Ждет ее зима да вьюги… Если ж тот найдется — Приласкает ли он сына Или отвернется? С ним бы все она забыла, Всю тоску былую! Он и встретит и приветит, Как свою родную…

Что ж, послушаем, посмотрим, Подождем немного… А пока что разузнаем, Где в Москву дорога. Ой, далекая дорога! Мне она известна. {19} Только вспомню да припомню — Сердцу станет тесно. Исходил ее, измерил — Дай бог век не мерять!.. Рассказать про это горе — Никто не поверит. Скажут: «Врет он и признаться В том, что врет, не хочет. Слова тратит понапрасну Да людей морочит…» Правда, люди, правда ваша! Вам какое дело До того, что мое сердце Выплакать хотело! Своего у всех немало, Всем и так тоскливо… Чур же, хватит! А покамест Нате-ка огниво Да табак, чтобы тоскою Сердце не томилось. А рассказывать про горе, Чтобы после снилось, — Да ну его, братцы, к бесу! Лучше я прикину, Что в дороге повстречало Мою Катерину.

За Днепром, дорогой в Киев, Чумаки {20} шагают, Пугача в лесу зеленом Громко распевают. Им навстречу молодица — С богомолья, что ли… Отчего ж печально смотрит, От какой недоли? С пустой торбой за плечами Да в свитке дырявой; В левой руке палка. Тихо Спит малыш на правой. С чумаками поравнялась. Малыша прикрыла. «Укажите, где дорога На Москву?» — спросила. «На Москву? Вот эта будет. А идешь далеко?» «До Москвы я… Христа ради, Дайте одинокой!» Попросила, застыдилась: Ой, как брать ей тяжко! И не надо б… да ребенок Голоден, бедняжка! Обливаяся слезами, Пошла, заспешила. В Броварах {21} медовый пряник Ивасю купила… Шла Катруся. У прохожих Путь разузнавала. Приходилось — под забором С сыном ночевала…

Вот на что Катрусе — дивчата, смотрите, Глаза пригодились, — слезы проливать! Кайтесь-зарекайтесь, учитесь, живите, Чтоб не довелося москаля искать, Чтобы не блуждать вам, как она блуждает… Не спрашивать после — за что осуждают, За что не пускают в хату ночевать. Что же спрашивать напрасно, Люди разве знают; Когда сам господь карает, И они карают… Люди гнутся, словно лозы, Куда ветер веет. Сиротине солнце светит (Светит, да не греет), Но и солнце б люди скрыли, Если б сил хватило, — Чтоб сироте не светило Да слез не сушило. А за что, отец небесный, Такая награда? В чем бедняга провинилась? Чего людям надо? Чтобы плакала, томилась… Не плачь, Катерина! Горьких слез не лей при людях, Терпи, сиротина! А чтоб личико не блекло С черными бровями, До зари в лесу дремучем Умойся слезами! Умоешься — не увидят И не насмеются; И вздохнет свободней сердце, Пока слезы льются.

Вот какое горе может повстречаться: Поиграл и бросил Катрусю москаль. Недоля не видит, к кому приласкаться, А люди хоть видят, да людям не жаль: «Пускай, мол, от горя погибнет дивчина, Коли не умела себя уважать». Глядите ж, дивчата, чтоб в злую годину И вам москаля не пришлось бы искать! Где же Катря бродит? Под забором ночевала, До зари вставала. До Москвы дойти спешила — Вдруг зима настала. Свищет вьюга-завируха, Тяжко Катерине: В рваной свитке, в лаптях старых На морозе стынет. Идет, смотрит Катерина — Что-то там мелькает… Москали, наверно, едут… Сердце замирает. Полетела им навстречу: «Может быть, видали, Где Иван мой чернобровый?» «Не знаем!» — сказали. Насмехаются над нею, Шутят, озоруют: «Ай да баба! Ай да наши! Хоть кого надуют!» Поглядела Катерина: «Ой вы, люди, люди!.. Успокойся, мой сыночек! Что будет, то будет. Побредем с тобою дальше, Может, и отыщем. Я отдам тебя и лягу В яму на кладбище».

Поднялась навстречу вьюга С буйными ветрами. Стала Катря среди поля, Залилась слезами. Стихла в поле завируха, Пронеслась, промчалась. Поплакала б Катерина, Да слез не осталось. Поглядела на сыночка: Умытый слезою, Дышит, смотрит, как цветочек Утренней порою. Улыбнулась Катерина, Горько улыбнулась, Как змея, под самым сердцем Что-то повернулось. Огляделась Катерина — Лес вдали чернеет, А под лесом чья-то хата Прямо перед нею. «Пойдем, сын мой… Скоро вечер… Пустят, может статься. А не пустят — у порога Нам всю ночь валяться. Заночуем возле хаты, В холоде, в тумане… Где ж один ты заночуешь, Коль меня не станет? На дворе, в собачьей будке, С собаками вместе! Злы собаки — покусают, Да не обесчестят. Над тобой они не станут Злобно насмехаться… Ой ты, горе мое, горе, Куда ж мне деваться?»

Сирота-собака — и у той есть доля, И собаку люди могут приласкать; Бьют ее и держат на цепи в неволе, — Но, глумясь, не спросят про родную мать. А этого спросят, грязью забросают, Не дадут подняться — заклюют, забьют… На кого собаки на улице лают? Кто под тыном ночью ищет свой приют? Кто водит убогих? Подкидыш чернявый… Красивые брови — одна его слава, И тем красоваться люди не дают…

И на горе и под горою, Как старцы с гордой головою, Дубы столетние стоят. Внизу — плотина, вербы в ряд, И пруд, завеянный пургою, И прорубь в нем, чтоб воду брать… Сквозь тучи солнце закраснело, Как колобок, глядит с небес! Взметнулась вьюга, налетела, Ни зги не видно в мути белой, А слышно только — стонет лес.

Воет, свищет завируха, Ревет над землею, В белом поле, словно в море, Катится волною. В лес пойти лесник собрался, Только разве выйдешь! Так и крутит, так и вертит — Света не увидишь! «Вот так вьюга! Вот так заметь, Тут уж не до леса!.. Что такое?… Что за люди? Там же их до беса! Знать, нелегкая их носит. А может, за делом, Может, москали, Ничипор? Все от снега белы!» «Москали? — У Катерины Руки затряслися. — Где они, мои родные?» «Да вон там, вглядися!» Без оглядки Катерина За дверь полетела. «Знать, Москва у ней и вправду В голове засела: Москаля звала до света, До света металась…» Через пни, через сугробы Катерина мчалась. На снегу босая стала, Утерлась руками. Москали навстречу едут, Как один, верхами. «Ой ты, горе, ой ты, доля!» Как вперед заглянет, Видит — первый едет старший. «Мой любимый, Ваня! Мое сердце, мое счастье! Словно в воду канул…» Ухватилася за стремя, А он и не глянул, На ходу коня пришпорил… «Что ж спешишь ты очень? Позабыл ли Катерину Иль узнать не хочешь? Я твоя, твоя Катруся, Сокол ты мой ясный! Погляди сюда и стремя Не рви понапрасну». А он — будто и не видит, Погоняет, скачет. «Пожалей меня, голубчик! Видишь, я не плачу. Не узнал меня ты, что ли? Посмотри, вглядися! Видит бог, что я — Катруся!» «Дура, отвяжися! Прочь безумную возьмите!» «Боже ты мой, боже! И он меня покидает! А клялся мне кто же?» «Уведите! Что стоите?» «Ой, за что ж на муку Родилась я? На кого ж ты Подымаешь руку? На Катрусю, что с тобою В садике ходила, На Катрусю, что сыночка Тебе подарила? Мой любимый, мой желанный, Ты хоть не чурайся! Я тебе батрачкой стану… С другою встречайся, С целым светом!.. Я забуду, Что тебя ласкала, Народила тебе сына, Позор принимала… Принимала-горевал а, Все переносила… Брось меня, забудь навеки — Не покинь хоть сына! Не покинешь?… Не оставишь, Как меня когда-то?… Ты его сейчас увидишь…» И кинулась в хату. Возвращается из хаты, Несет ему сына; Заплаканный, неповитый, Смотрит, сиротина. «Вот он, вот он! Погляди-ка!.. Куда ты девался?… Нет… уехал… От родного Сына отказался… Боже мой, куда ж я денусь С малым сиротою? Ой, москалики, возьмите, Возьмите с собою! Не чурайтеся, не дайте Погибнуть родному. Отвезите сиротину К своему старшому! Если сына он покинул, То и я покину. Пусть отца не покидают Горе да кручина. Сын мой! Я в грехе великом Тебя породила, Вырастай же на смех людям! — И в снег положила. — Поищи отца родного, А я — наискалась…» Да с дороги — прямо в чащу, А дитя осталось. Плачет, стынет на дороге, А те ускакали. Так и лучше б, да на горе Люди подобрали.

Бежит по лесу босая И в сугробах тонет, То Ивана проклинает, То просит, то стонет. До опушки добежала — Да к пруду… Спустилась, Возле проруби широкой Вдруг остановилась. «Прими, боже, мою душу, А ты — мое тело!..» И вода над нею глухо, Глухо прошумела.

Чернобровая Катруся Нашла, что искала… Над прудом повеял ветер, И следов не стало. То не ветер, то не буйный, Что дубы ломает, То не горе, то не злое, Что мать умирает, Пусть ее земля сырая Навек приютила — Слава добрая осталась, Осталась могила. Пусть насмешкой сиротину Люди в сердце ранят — Он поплачет над могилой, Вот и легче станет. А тому на белом свете — Что тому осталось, От кого отец отрекся И мать отказалась? Что подкидышу осталось? Слезы да тревоги, Да еще песок сыпучий На большой дороге. На что ему эти брови — Чтоб его узнали? Подарила их, не скрыла… Лучше б полиняли!

Шел кобзарь в далекий Киев, Шел и сел дорогой. Тут же, с нищенской сумою, Мальчик чернобровый. Головой на грудь склонился, Дремлет, засыпает. А тем временем Исуса Кобзарь напевает. {22} Кто проходит, тот не минет — Грош иль бублик кинет; Кто — слепому, а дивчата — Тому сиротине. Чернобровые дивятся: «Голый, босый, хилый. Мать дала такие брови — Счастье дать забыла!» Едет пышная карета В Киев шестернею, Господин сидит в карете Со своей семьею. Вот она остановилась Перед бедняками. Подбежал Ивась к оконцу, Замахал руками. Ивасю бросает деньги Молодая пани. Глянул пан — и отвернулся Сразу от Ивана. Он узнал и эти брови, Он узнал и очи… Повстречал родного сына, Только взять не хочет. «Как зовут?» — спросила пани. «Ивась». — «Какой милый!» Кони тронулись, и пылью Бедняков покрыло… Посчитали, что собрали, Потихоньку встали, Помолилися на солнце, Пошли, зашагали.

В темной роще ветер воет, По полю гуляет, Он на тополь налетает, К земле пригибает. Стан высокий, лист широкий Грустно зеленеет! Кругом поле, словно море, Широко синеет. Поглядит чумак на тополь, Сердцу грустно станет; Чабан утром с сопилкою Сядет на кургане, Глянет — и душа заноет: Кругом ни былинки! Гибнет тополь, как в неволе Гибнет сиротинка!

Кто же наградил беднягу Судьбою проклятой? Погодите, все скажу вам, Слушайте ж, дивчата! Полюбила, пригожая, Казака дивчина, Полюбила, только милый Ушел, да и сгинул… Кабы знала, что покинет, Его б не любила; Кабы ведала, что сгинет, Его б не пустила; Кабы знала, за водою Поздно б не ходила, Не стояла б до полночи Возле вербы с милым; Кабы знала!..

И то горе — Если знать да ведать, Впереди какие с нами Приключатся беды! Вы не спрашивайте лучше!.. Сердце молодое Знает, как любить… Пусть любит! Пока не зароют! Ведь недолго ваши брови, Дивчата, чернеют, И недолго ваши лица Нежно розовеют — Лишь до полдня, — и завянут; Брови полиняют… Так не ждите и любите, Как сердечко знает.

Начнет песню соловейко В роще на калине, Запоет казак тихонько, Идя по долине. Выйдет из дому дивчина Повидаться с милым, А казак дивчину спросит: «Тебя мать не била?» Станут рядом, обнимутся, Соловей зальется; Послушают, разойдутся, А сердечко бьется!

И никто их не увидит, И не спросят люди: «Где была ты, с кем стояла?» Она лишь знать будет! И любила и ласкала, А сердечко млело. Сердце чуяло тревогу, А сказать не смело. Не сказало, — и трепещет, Воркует все тише, Как голубка без голубя; А никто не слышит…

Не поет уж соловейко В роще над водою. Не поет уже дивчина, Под вербою стоя. Убивается дивчина, Не зная, что будет. Без него ее родные Как чужие люди; Без него и солнце светит, Будто враг смеется; Без него могила всюду… А сердечко бьется.

Год прошел, второй промчался, Не вернулся милый; Как цветок, дивчина сохнет, Молчит, как могила. «Что ты вянешь?» — мать родная Ее не спросила, — За старого, богатого Выдать дочь решила. «Выйди замуж! — мать сказала. — Я тебя пристрою. Он богатый, одинокий, Будешь госпожою!»

«Не пойду я за такого, Не пойду я, мама! Лучше дочь свою родную Опусти ты в яму. Пусть попы свои молитвы Поют надо мною. Лучше умереть, чем стать мне Старика женою!»

Не сдавалась мать-старуха, Делала, что знала, Чернобровая дивчина Сохла и молчала. Темной ночью ворожею Расспросить решила: Долго ль ей на этом свете Не видаться с милым? «Бабусенька, голубонька, Моя дорогая! Ты скажи мне только правду. Я узнать желаю: Жив ли милый? Крепко ль любит? Иль забыл-покинул? Ты скажи мне: где мой милый? Не томи дивчину! Бабусенька, голубонька, Скажи, ведь ты знаешь! Выдают меня родные За старого замуж. Никогда его, такого, Сердцем не полюбишь. Я давно бы утопилась — Жалко, душу сгубишь. Если умер чернобровый, Сделай, моя пташка, Чтоб домой я не вернулась… Тяжко сердцу, тяжко! Там со сватами тот старый… Я умру, горюя!» «Ладно, дочка! Делай только Все, что прикажу я. Сама была молодою, Это горе знаю. Все минуло — научилась, Людям помогаю. Твою долю, моя дочка, Я давненько знала. Для тебя давно-давненько Зелье припасала». В пузырек лихое зелье, Как чернила, льется. «Ты возьми вот это диво И встань у колодца. Петухи пока не пели, Водою умойся. Отхлебни немного зелья, Ничего не бойся! Не оглядывайся, дочка, Что б там ни кричало, Ты беги туда, где с милым Своим расставалась, А на середину неба Выйдет ясный месяц, — Выпей снова; не придет он — В третий раз напейся. В первый раз — ты прежней станешь, Прежнею, былою. Во второй — в степи далекой Топнет конь ногою. Если жив твой чернобровый, Он тотчас прибудет. А на третий… лучше, дочка, Ты не знай, что будет! Не крестись. Не то погибнет Все, что дать могу я… А теперь иди любуйся На красу былую».

Взяла зелье, поклонилась: «Спасибо, бабуся!» Тихо вышла. «Может, бросить? Нет уж, не вернуся!» Умылася, напилася, Тихо усмехнулась, Выпила еще два раза И не оглянулась, — Поднялась, как бы на крыльях, И в степь полетела, И упала, заплакала, А потом… запела; «Ты плыви по морю, лебедь, Далеко, далеко. Ты расти, расти, мой тополь, Высоко, высоко. Тонким вырастай, высоким — До туч головою, Спроси бога: чернобровый Будет ли со мною? Ты взгляни, взгляни, мой тополь, За синее море. Ведь на той сторонке — радость, А на этой — горе. Где-то там мой чернобровый По полю гуляет, А я плачу, годы трачу, Его поджидаю. Ты скажи ему, что люди Надо мной смеются; Я погибну, если милый Не сможет вернуться! Закопать меня в могилу Матери охота… Кто ж теперь тебя, родная, Окружит заботой? Кто утешит, приласкает, Старухе поможет? Мама моя!.. Радость моя!.. Боже милый, боже!..

Если милого, мой тополь, И за морем нету, — Ночью, чтоб никто не видел, Поплачь до рассвета! Ты расти, мой милый тополь, Высоко, высоко. Ты плыви по морю, лебедь, Далеко, далеко!» Вот такую песню пела, Так она томилась И, на удивленье людям, В тополь превратилась. В дом родимый не вернулась, Счастья не узнала — Стала тоненькой, высокой, До тучи достала.

В темной роще ветер воет, По полю гуляет. Он на тополь налетает, К земле пригибает.

{23} На что черные мне брови Да карие очи, На что юность мне девичья — Нет ее короче. Годы мои молодые Даром пропадают, Брови черные, густые От ветра линяют. Сердце вянет и томится, Как птица в неволе… На что же мне краса моя Без счастливой доли? Тяжко жить мне сиротою Без родного крова, И родные — что чужие, Не с кем молвить слова, Никто меня не расспросит, О чем плачут очи. Сказать некому дивчине, Чего сердце хочет, Отчего оно, как голубь, Воркует, чуть дышит; Никто знать того не знает, Не знает, не слышит. Ни о чем не спросят люди, Да на что и знать им — Пускай плачет сиротина, Пускай годы тратит… Плачь же, сердце, плачьте, очи, Пока свет вам светит, Громче, жалобнее плачьте, Чтоб услышал ветер И унес бы мои слезы За синее море, Пригожему, неверному На лютое горе.

{24} Бьют пороги; всходит месяц, Как в древнее время. Нету Сечи; нет того, кто Верховодил всеми. Нету Сечи! Очереты Над Днепром вздыхают: «Куда наши дети делись? Где они гуляют?» Чайка с криком реет, словно Мать над сыном стонет, Солнце греет, ветер веет, Пыль по степи гонит. А над степью той курганы Стоят и тоскуют, У буйного спрашивают: «Где ж наши пануют? Где пануют, где пируют? Где запропастились? Воротитесь, гляньте: в поле Колосья склонились Там, где ржали ваши кони, Где трава шумела, Там, где кровь татар и ляхов Морем багровела… Воротитесь!» «Не вернутся! — Грянули, сказали Волны в море. — Не вернутся, Навеки пропали». Правда, море, правда, волны: Такая их доля! Не дождемся долгожданных, Не дождемся воли, Схоронили казачество Седые курганы, Не покроют Украину Красные жупаны. Убогая, сиротою Над Днепром рыдает; Мук ее никто не видит, Слез не замечает. Видит недруг и смеется… Смейся, враг лукавый, Да не очень: знай — все гибнет, Но не гибнет слава! Встанет слава и расскажет, Что было на свете, И где — правда и где — кривда, Скажет — чьи мы дети. Наша дума, наша песня Не умрет, не сгинет… Вот в чем, люди, наша слава, Слава Украины! Не украшена ни златом, Ни хвастливой ложью, Громозвучна и правдива, Будто слово божье: Правда ль, батько-атамане? Правда ль — песня эта? Эх, если бы!., да что скажешь, Коль уменья нету. А к тому же здесь мне люди Враждебны и чужды. Скажешь ты: «Не уступай им!» — Да что в этом нужды? Посмеются над псалмами, Что вылью слезами; Посмеются… Тяжко, батько, Тяжко жить с врагами! Поборолся бы я с ними, Если б сил хватило; И запел бы я, да песню Нужда задушила. Таково-то мое горе! Я зимой суровой По снегам брожу, и трудно Не шуми, дуброва, {25} Мне запеть… А ты, как прежде, С песней неразлучен! Тебя люди уважают За голос могучий. Пой про Сечь им и степные Курганы-могилы, Где какой курган насыпан, Кого схоронили; Пой про диво, что пропало В минувшие лета! Батько! Грянь же, чтобы стало Слышно всему свету: Как рубилась Украина За волю и право, Как по свету полетела Казацкая слава: Батько, грянь, орел наш сизый! Пусть хоть раз единый Нагляжуся я сквозь слезы На мать-Украину; Пусть хоть раз еще услышу, Как море играет, Как девушка под вербою Гриця запевает {26} ; Пусть я вспомню на чужбине Радость молодую, Пока в гроб чужой не лягу И в землю чужую!

Было время — на Украйне Пушки грохотали. Было время — запорожцы Жили-пировали. Пировали, добывали Славы, вольной воли. Все то минуло — остались Лишь курганы в поле. Те высокие курганы, Где лежит зарыто Тело белое казачье, Саваном повито. И чернеют те курганы, Словно горы в поле, И лишь с ветром перелетным Шепчутся про волю. Славу дедовскую ветер По полю разносит… Внук услышит — песню сложит И с той песней косит.

Было время — на Украйне В пляску шло и горе: Как вина да меду вдоволь — По колено море! Да, жилось когда-то славно! И теперь вспомянешь — Как-то легче станет сердцу, Веселее взглянешь.

Встала туча над Лиманом {29} , Солнце заслоняет: Лютым зверем сине море Стонет, завывает. Днепр надулся. «Что ж, ребята, Время мы теряем? В лодки! Море расходилось… То-то погуляем!»

Высыпают запорожцы, Вот Лиман покрыли Их ладьи. «Играй же, море!» Волны заходили… За волнами, за горами Берега пропали. Сердце ноет; казаки же Веселее стали. Плещут весла, песня льется, Чайка вкруг летает… Атаман в передней лодке — Путь-дорогу знает. Сам все ходит вдоль по лодке, Трубку сжал зубами; Взглянет вправо, взглянет влево — Где б сойтись с врагами? Закрутил он ус свой черный, Вскинул чуб косматый, Поднял шапку — лодки стали. «Сгинь ты, враг проклятый! Поплывемте не к Синопу {30} , Братцы атаманы, А в Царьград {31} поедем — в гости К самому султану!» «Ладно, батько!» — загремело, «Ну, спасибо, братцы!» — И накрылся. Вновь горами Волны громоздятся… И опять он вдоль по лодке Ходит, не садится; Только молча, исподлобья, На волну косится.

{32} Сидит кобзарь у дороги, На кобзе играет; Кругом хлопцы да дивчата, Как жар-цвет, сияют. Поет кобзарь, струной вторит, Говорит словами, Как соседи — орда, ляхи — Бились с казаками; Как сходились запорожцы Поутру в кручине, Хоронили товарища В зеленой лощине. Поет кобзарь, струны вторят, И горе смеется… «Была пора гетманщины, Назад не вернется; Была пора — пановали, Да больше не будем, Только славы казачества Вовек не забудем! Идет туча от Лимана, А другая с поля; Затужила Украина — Такая уж доля! Затужила, зарыдала, Как младенец малый. Никто больше не поможет… Казачество пало; Слава пала, отцовщина — Все гибнет на свете; Вырастают, некрещены, Казацкие дети; Милуются, невенчаны; Без попа хоронят; Запродана врагам вера — Печать на иконе!.. Как вороны, черной стаей Ляхи, униаты Налетают — не дождемся Поныне расплаты! Поднимался Наливайко {33}  — Не стало Кравчины. Поднялся казак Павлюга {34} — Пропал, неповинный! Поднялся Тарас Трясило С горькими слезами: «Бедная ты Украина, Сломлена врагами! Украина, Украина! Мать моя родная! Только вспомню твою долю, Душой зарыдаю! Куда делось казачество, Жупаны цветные? Куда делась доля-воля, Гетманы седые? Где все это? Ушло с дымом? Или затопило Сине море твои горы, Курганы-могилы? Молчат горы, шумит море, Курганы тоскуют, Гнутся дети казацкие Под вражьей рукою! Спите, горы! Шуми, море! Гуляй, ветер, в поле! Плачьте, дети казацкие, — Такая вам доля!» Поднялся Тарас Трясило: За веру родную, Поднялся он, сизокрылый, Час расплаты чуя! Поднялся Тарас Трясило: «Довольно томиться! А пойдем-ка, паны братья, С поляками биться!» Уж не три дня, не три ночи Бьется наш Трясило. От Лимана до Трубайла {35} Поле кровь покрыла. Ослабел тут казачина, Духом омрачился. А проклятый Конецпольский {36} Вмиг возвеселился; Собрал шляхту воедино И всех угощает. На ту пору свое войско Тарас созывает: «Товарищи атаманы — Братья мои, дети! По совести мне скажите — Как быть нам на свете? Упилися вражьи ляхи Казацкою кровью». «Что ж, пускай они пируют Себе на здоровье! Пускай ляхи веселятся Нынче до заката, А ночь-матерь нам поможет — Найдем супостата». Легло солнце за горою, Звезды засияли, А казаки, словно туча, Ляхов обступали. Как стал месяц среди неба, Пушки заревели; Пробудились ляшки-панки — Бежать не успели! Пробудились ляшки-панки, А встать — и не встали: Взошло солнце — ляшки-панки Вповалку лежали.

Гадюкою багровою Несет Альта {37} вести, — Воронье чтоб налетало Вельможных наесться. Воронье и налетело Панами кормиться. Тут сходилось казачество Богу помолиться. Как закаркал черный ворон, Выпивая очи; Как запели казаченьки Песню о той ночи — Ночи грозной и кровавой, Что славой покрыла И Тараса и казаков, А ляхов сгубила.

Над речкою, в чистом поле Курганы чернеют; Где казачья кровь алела — Трава зеленеет. Сидит ворон на кургане — Каркает, голодный… Казак вспомнит и заплачет О жизни свободной». Умолк кобзарь, потупился: Руки не играют. Кругом хлопцы да дивчата Слезы утирают.

Пошел кобзарь по улице — Да с горя как грянет! Кругом хлопцы в пляс пустились, А он подпевает: «Коли сталось — значит, сталось! Погодите, детки, малость, А я в корчме погуляю, Свою женку повстречаю, Вместе с нею пьян напьюся, Над врагами посмеюся».

{38} Хорошо тебе, орел мой, Бандурист мой милый: Есть и крылья для полета, И досуг, и силы. Так лети ж на Украину — Там ждут тебя, любят. Полетел бы за тобою, Да кто приголубит? Одинок и тут я, брат мой, И на Украине, Голубь мой, я сиротина, Как и на чужбине. Что же сердце бьется, рвется, Что же сердце ноет? Сиротина… А Украина — Раздолье степное! Там, как брат, обнимет ветер В степи на просторе; Там в широком поле воля; Там синее море Шумит, плещет, славит бога, Тоску разгоняет; Там курганы с буйным ветром В беседу вступают. Вот такая между ними Беседа ведется: «Было время — миновало, Назад не вернется…» Полетел бы, послушал бы, Поплакал бы с ними… Где там! Силу потерял я Меж людьми чужими.

{39} Поедешь далеко, На многое взглянешь. Насмотришься, соскучишься, Меня, брат, вспомянешь!

Ветер веет, повевает, Шепчется с травою; Плывет челнок по Дунаю, Гонимый волною. Плывет в волны, водой полный, Никто не приметит; Кому глядеть? Хозяина Давно нет на свете. Поплыл челнок в сине море, А оно взыграло… Поднялися волны-горы — И щепок не стало.

Короткий путь, что челноку До синего моря, — Сиротине до чужбины, А там — и до горя. Словно волны, поиграют С ним добрые люди; Потом станут удивляться, На что он в обиде; Потом спроси, где сирота, — Никто и не видел…

Дремлет ветер до рассвета В дуброве высокой, А проснется — потихоньку Шепчется с осокой: «Кто здесь, кто здесь ночью чешет Косу под откосом?… Кто там, кто там в страшной злобе Рвет на себе косы?… Кто же? Кто же?» — тихонечко Спрашивает-веет И задремлет, пока неба Край не заалеет.

«Кто же, кто же?» — вы, дивчата, Спросите, я знаю. Дочка здесь, а там, поодаль, Мать ее родная.

Было то на Украине В старину когда-то. Посреди села вдовица Жила в новой хате. Белолица, черноока, Гибок стан высокий, И в жупане, кругом пани, — Спереди и сбоку. Молодая — чтоб не сглазить. А за молодою, Да к тому ж еще вдовою, Казаки ордою Так и ходят. Всё ходили, Коротали ночку, И беспутная вдовица Родила вдруг дочку. Родила — и горя мало, И, забот не зная, Отдала чужим ребенка. Вот ведь мать какая! Подождите, то ли будет! Выкормили люди Дочку малую, вдова же В праздники и в будни С женатыми, с холостыми Пила да гуляла, Пока горя не узнала. Пока не та стала. Незаметно пролетела Пора молодая… Горе, горе! Мать все вянет, Дочка, расцветая, Подрастает… Вырастает Ганной черноокой, Словно тополь в чистом поле, Стройной да высокой. «Я Ганнуси не боюся!» — Хвалится мамуся; А казаки хмелем вьются, Вьются вкруг Ганнуси. Пуще всех рыбак кудрявый, Ему не до лова, Все забудет, повстречавшись С Ганной чернобровой. Увидала мать-старуха И рассвирепела: «Ишь нищенка приблудная, Мало тебе дела! Подросла уже, невеста, С хлопцами гуляешь… Погоди же! Вот я тебе!.. Мать не уважаешь?! Нет, голубка…» И от злости Скрежещет зубами. Вот какая мать. Не сердце У нее, а камень, — Сердце матери! Ох, горе, Красотой своею Похваляться да кичиться, Сердца не имея! Он согнется — стан высокий, Полиняют брови, Не заметите… А люди После позлословят, Вспомнят годы молодые, Скажут: «Потаскуха!» Ганна плакала, не зная, За что мать-старуха Измывается над нею, Ее проклинает, Дочь — страдалицу — приблудной Зовет, называет Приблудною… Кого ж, кого, Палач, истязаешь?! За что, за что дитя свое Юное терзаешь?

Била Ганну мать немало, — Да не помогало. Словно мак на огороде, Ганна расцветала. Как калина при долине Утром под росою, Так Ганнуся хорошела, Умывшись слезою. «Заколдована!.. Постой же, — Мать-злодейка шепчет. — Видно, надо сходить к ведьме Да яду покрепче Раздобыть…» Сходила к ведьме, Яду раздобыла И тем ядом на рассвете Дочку напоила. Да не вышло… Мать с досады, Что не отравила, Проклинает час рожденья Дочери постылой. «Жарко мне! Пойдем-ка, дочка, К пруду искупаться!» «Пойдем, мама». И вот Ганна Стала раздеваться. Разделася, раскинулась На сорочке белой; Молодой рыбак кудрявый Смотрит, оробелый… Так и я следил когда-то Тоже не за рыбкой… Ганна, как дитя, калиной Тешится с улыбкой. Разгибает стан высокий, На солнышке греет… Мать родная перед нею, От злости немая, То желтеет, то синеет; Страшная, босая, Пена изо рта, и космы Рвет, в песок бросая. Кинулася на Ганнусю, Вцепилась ей в косы. «Мама! Мама! Что с тобою?!» Волны у откоса Закипели, застонали И обеих скрыли… Бросился рыбак кудрявый И, что было силы, Поплыл к ним; плывет он быстро, Волны рассекает. Плывет, плывет… вот доплыл он!.. Нырнул, выплывает И бесчувственную Ганну На берег выносит. Из рук матери застывших Вырывает косы. «Сердце мое! Счастье мое! Раскрой свои очи! Погляди же! Улыбнись же! Не хочешь… Не хочешь?! — Опустился рядом с нею, Поцелуем дышит В очи мертвые. — Взгляни же! Не слышит!.. Не слышит!» Руки белые раскинув, Лежит на песочке Голая, а там, поодаль, Мать в одной сорочке, С вылупленными глазами, Как от страшной муки; Запустила в песок желтый Скрюченные руки. Долго плакал рыбак бедный: «Нет мне, видно, доли, Счастья нет на этом свете, Жить в воде мне, что ли?…» И, целуя, поднял Ганну… Застонали волны, Разомкнулись и сомкнулись Без следа безмолвно…

Заросли с тех пор осокой Голубые воды, Не купаются дивчата, — Пруд горой обходят. Крестятся, когда увидят. И зовут заклятым… Грустно, грустно стало в роще… Ночью же, дивчата, Выплывает мать-злодейка, Садится на кочке, Страшно синяя, босая И в мокрой сорочке, Все глядит сюда, на берег, Рвет на себе косы… Волны синие тихонько Ганнусю выносят: Она сразу встрепенется, Сядет на песочке… Тут рыбак плывет на берег, Кладет на сорочку Водоросли да кувшинки… Поцелует в очи — Да и в воду: он стыдится Даже и средь ночи Наготой ее прельститься… И никто не знает, Что в дуброве той творится. Только повевает, Только замолчать не может Ветер под откосом И все шепчет: «Кто здесь, кто же Ночью чешет косы?»

Старый гордый воевода Ровно на четыре года Ушел на войну. И дубовыми дверями, И тяжелыми замками Запер он жену. Старый, стало быть, ревнивый, Бьется долго и ретиво. Кончилась война, И прошли четыре года. Возвратился воевода. А жена? Она Погрустила — и решила: Окна в двери превратила. И проходит год, — Пеленает сына Яна Да про старого про пана Песенку поет:

«Ой, баю, баю, сын мой, Ян мой милый! Когда б воеводу татары убили, Татары убили или волки съели! Ой, баю, баю, на мягкой постели».

«Кого, рыдая, призову я Делить тоску, печаль мою? В чужом краю кому, тоскуя, Родную песню пропою? Угасну, бедный, я в неволе! Тоску мою, печаль мою О прежней воле, прежней доле Немым стенам передаю. О, если б стон моей печали И звук заржавленных цепей, Святые ветры, вы домчали На лоно родины моей И в мирной куще повторили, Где мой отец и мать моя Меня лелеяли, любили! А братья? Грешная семья! Иноплеменникам за злато От стад, елея и вина Родного продали вы брата, Как на заклание овна. О боже, боже Иудеи, Благой творителю земли, Не наказуй родных злодеев, А мне смирение пошли!» Такую песню тихо пела, Сердечной грусти предана, Слепая нищая; она У барского двора сидела У незатворенных ворот. Но из ворот никто нейдет, Никто не едет, опустели Хоромы барские давно; Широкий двор порос травою; Село забвенью предано; С патриархальной простотою, С отцовской славою святою Забыто все. Село молчит; Никто села не посетит, Не оживит его молвою. Как у кладбища, у ворот Сидит скорбящая слепая И псалму грустную поет. Она поет, а молодая Дочь несчастливицы моей Головкой смуглою прильнула К коленям матери своей; Тоски не ведая, заснула Сном непорочной простоты. В одежде грубой нищеты Она прекрасна; полдень ясный Моей Украины прекрасной Позолотил, любя, лелея, Свое прекрасное дитя. Ужели тщетно пролетят Дни упоения над нею И светлой радостью своею Ее тоски не усладят? Она прекрасна, мать калека — Кто будет ей руководить? Придет пора, пора любить, И злое сердце человека Ее любви не пощадит. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  невинным сном Оксана спит, а мать слепая, Уныло-тихо напевая, И каждый шорох сторожит. И если ветер, пролетая, Упавший лист пошевелит, Она немеет, и дрожит, И робко к сердцу прижимает Свое единое дитя, Свою единую отраду, Незрящей памятью следя Давно минувших дней усладу Печальной юности своей. Она изведала людей! И у забытой сей ограды Они ее не пощадят; Они готовы растерзать Ее дряхлеющие руки… Для них невнятен стон разлуки, Чужда им матери любовь. Они твердят — закон таков: «Не должно в прахе пресмыкаться И подаянием питаться Прекрасной юной сироте; И мы ее оденем златом, Внесем в высокие палаты И поклонимся красоте, Раскроем мир иных видений, Иных страстей высокий мир. Потом… потом…» И ваш кумир, Богиня ваших поклонений, От фимиама упилась И закоптела от курений; А ваша мудрость отреклась От обещанья; горстью злата, Великодушно бросив ей, Затмили блеск ее очей. И вот она в грязи разврата, Во славу дряхлых ваших дней, Перед толпою черни пьяной Пьет кубок. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И запивает сердца раны. Не вы виновны, но она! Вы дали все, что должно было Наложнице презренной дать. А сон девичий обновили, А возвратили ль благодать Ее невинных помышлений? Ее невинную любовь, И радость тихих упоений, И целомудренную кровь Вы обновили ль? Не могли! Но, чада грешные земли! Вы дали ль ей восторг объятий Родного, милого дитяти, Кому бы, бедная, она Себя в сей мир переливала И тайну жизни открывала, Сердечной грусти предана? Развратной, бедной вашей кровью Вы не могли ей повторить Восторги девственной любови; Ее пустили вы влачить Остаток дней в мирской пустыне; И о родном, едином сыне Ей не придется получить Отрадной весточки сдалека. Чужие дети напоят Ее в предсмертный час жестокий, И одинокий гроб с упреком Чужие дети понесут. Но если ей судьба судила, Чтобы родимая рука Очи уснувшие закрыла, Тесна ее тогда могила, Постеля вечная жестка! Ее малютка за позором Безмолвно по миру пойдет, И в светлый праздник у забора Яичко красное возьмет, И со слезами и укором Свою родную помянет. Осенний полдень, полдень ясный Родимой, милой той земли, Мои где годы расцвели, Где так напрасно, так несчастно В недоле бедной протекли, — Осенний полдень, полдень ясный, Как друга юности, любя, Чужими звуками тебя Позволь приветствовать, прекрасный! Ты тот же тихий, так же милый, Не знаешь времени, — а я! Не то я стал, что прежде было, И путь унылый бытия, И ноша тяжкая моя Меня ужасно изменили. Я тайну жизни разгадал, Раскрыл я сердце человека, И не страдаю, как страдал, И не люблю я: я калека! Я трепет сердца навсегда Оледенил в снегах чужбины, И только звуки Украины Его тревожат иногда. Как эхо памяти невинной, В них узнаю мою весну, Мои унылые досуги, И в них я таю, в них тону. И сердца тяжкие недуги, Как благодатною росой, Врачую ими, и молюся, И непритворною слезой С моей Украиной делюся. Но глухо все в родном краю! Я тщетно голос подаю, Мне эха нету из дубровы Моей казачки чернобровой. Там все уснуло! Пустота Растлила сердце человека, И я на смех покинут веком — Я одинокий сирота! Осенний полдень, догорая, Поля нагие освещал, И лист увядший, опадая, Уныло грустное шептал О здешней жизни человеку. Такой порой моя калека, Слепая нищая моя, И дочь-красавица ея — Она спала, а мать сидела И тихо, грустно-тихо пела, Как пел Иосиф про свой род, Сидя в египетской темнице. А в поднебесье вереницей С дубров украинской земли На юг летели журавли. Чему ж бы ей, как вольной птице, Туда, где лучше, не лететь И веселее не запеть? Какая тайна приковала К жилищу мрачной тишины? Своей сердечной глубины Она еще не открывала Ни даже дочери своей; Она лишь пела и грустила, Но звуки дочерних речей В ней радость тихую будили, Быть может, прежних светлых дней. Или ограда и тополи, Что грустно шепчут меж собой, Свидетели минувшей доли, Или дубовый пень сухой, Плющом увянувшим повитый, Как будто временем забытый, Ее свидетель? Все молчит! Она поет, она грустит И в глубине души рыдает, Как будто память отпевает О днях минувших, молодых, О прошлых радостях святых. И эти звуки выходили Из сердца бедного ея, И в этих звуках много было Ее земного бытия. И в сотый раз она кончала Псалом невольничий, глухой, Поникла смуглой головой, Вздохнула тяжко и сказала:

«Ах, песня, песня, песня горя, Ты неразлучная моя, В моем житейском бурном море Одна ты тихая струя! Тебя, и день и ночь рыдая, Я всякий час пою, пою И в край далекий посылаю Тебя, унылую мою! Но ветер буйный, мягкокрылый, Что прежде весело летал, Теперь так тихо, так уныло, Как будто друга потерял, Как будто люди научили, Чтобы не слушал он меня И не домчал он в край далекий Тебя, унылая моя! Не видя вас, не зная дня В моей печали одинокой, Чем оскорбить я вас могла? Что я вам сделала? Любила, За ваши грешные дела Творца небесного молила, Молила, плакала… А вы В моей тоске, в моей печали, Как кровожаждущие львы, Упреком сердце растерзали, Растлили ядом мою кровь, И за молитвы, за любовь Мое дитя, мое родное, Тяжелым словом понесли И непотребницей слепою Меня со смехом нарекли! Я вам простила, я забыла, Я вашей славы не взяла, Я подаянием кормила Мое дитя!» И залилась Слезами, горькими слезами. Она рыдает, а Оксана Раскрыла черные глаза: Скорбящей матери слеза Прервала сон отроковицы; С улыбкой черные ресницы Она закрыла. «Какой сон, Смешной и глупый, и как живо!..» И раскраснелася стыдливо, Сама не зная отчего. «Как холодно, а ты все плачешь! Уж скоро вечер; для чего Ты мне печали не расскажешь? И я бы плакала с тобою. А то…» И хлынули рекою Слезы невинной красоты. «И ты заплакала… Прости, Что о моих сердечных ранах Я не беседую с тобой. Я скоро плакать перестану, Моею тяжкою слезой Я не прерву твой сон прекрасный, И о судьбе моей несчастной Узнаешь ты не от меня. Тебе расскажут злые люди, Они тебя не пощадят, И много, много горя будет. А горе даром не пройдет. Озлобят сердце пустотою, Оно возьмет любовь с собою И все найлучшее возьмет. Не плачь, Оксано!» И, рыдая, Она Оксану утешает: «Не плачь, дитя мое, усни! Ты рано плакать начинаешь; Придет пора твоей весны, И тайну слез моих узнаешь; Свои прольешь, прольешь одна, Одна бездомной сиротою, И будет то моя вина, Что не разделишь…» — «А с тобою? Разве тебя я не люблю! Ах, мне с тобой и горе любо, Я все с тобою разделю. Не понесу я чужим людям Мою сердечную слезу, — К тебе на грудь я принесу. Только не плачь! Делись со мною Своею тяжкою тоскою. Не плачь одна, откройся мне, И будет легче. Ах, послушай О том, что видела во сне, — Я расскажу тебе. Чаще, гуще Как будто лес, а мы вдвоем Так наобум себе идем. Потом темно, потом светло. Потом гляжу — тебя не стало; Я — ну бежать, кричать, устала, Села и плачу. Вдруг село; Большая улица, большая, И я по улице иду. Мне грустно так, тоска такая, Я спотыкаюсь, упаду, Мне тяжело, мне давит грудь, А люди смотрят и смеются. Мне больно стало, а взглянуть Я будто на людей боюся. Потом отаман мне кричит: «Вот я тебя!» Я испугалась, И ну бежать… Бегу… упала. А сын отамана стоит Как будто, грустный, над водою И тихо машет мне рукою. Вот я к нему и подошла, А он схватил меня руками. Зачем в лесу ты не жила? Зачем ты в поле не росла? — Такими он сказал словами. — И мне нельзя тебя любить, Нельзя с тобою мне венчаться: Над нами будут все смеяться, А без тебя мне скучно жить. Я утоплюся», — он сказал И так меня поцеловал! Не так, как ты… И я проснулась. Не правда ли, мудреный сон? Должно быть, худо значит он. Или не худо — ты не знаешь? Мне страх как хочется узнать. О чем же снова ты вздыхаешь? Или боишься рассказать, Что значит сон? Ах, расскажи! Ну, что же делать? Если худо — Мы в лес уйдем и будем жить С тобой вдвоем, и будет любо С тобою вместе мне грустить. Ну, что ж? Расскажешь?» — «Да, — сказала, Вздохнув, слепая, — рассказать Тебе должна я. Я устала. Устала горе выливать Неразделенными слезами. Тебе уже пятнадцать лет. Твой сон зловещий, сон ужасный. Ты встретишь горестный привет Своей весне, своей несчастной! Не вспоминай меня, прости — И на просторе и на воле С унылым ветром погрусти, Как я грустила, тосковала, Мою вседневную печаль Как я лишь ветру поверяла. Но и ему меня не жаль; Он даже слез сушить не хочет, А их так много сердце точит. Оксано, выслушай меня И помолись душой незлобной Пречистой деве в час прискорбный И за него и за меня. Неправдой люди все живут, Ты их не слушай! Сказкой злою Они мой жребий понесут И посмеются над тобою. И ты не будешь правды знать; На суд ты будешь призывать Свою родную, — а ты знаешь, Что слезы горько проливать, Коли вины своей не знаешь. Узнай же все: всю жизнь мою Я расскажу, не потаю, С ее весельями и мукой, Да будет для тебя наукой!

Своих родных не знала я, В чужой семье я вырастала, Чужая добрая семья Меня любила. Я слыхала, Когда я стала вырастать, Что мать родная, умирая, Просила их не покидать — Меня, малютку, покидая. Но кто она, ее как звали, Потом узнать я не могла. И я росла себе, росла; Меня сироткой называли, Потом красавицей слыла; Меня любили, и ласкали, И даже сватали! Но я… Ах, знать, моя такая доля! Перед людьми гордилась я Своей красою. Свою волю, Девичью волю, берегла. Как тяжко люди отплатили! Недолго косу я плела — Ее накрыли. Вот как было. Весною умер дидыч [7] старый, А летом дидыч молодой В село приехал. Злые чары Он из Московщины с собой Привез, красавец, для меня; И я веселье разлюбила, И Маковеевого дня Я не забуду до могилы. Как ясно солнышко светило, Как закатилося… и ночь!.. Мое дитя! Моя ты дочь! Не обвиняй меня, несчастной, — Я стыд и горе понесла! И Маковеев день ужасный, И день рожденья прокляла. Мы были в поле, жито жали; Окончив жатву, шли домой; Подруги пели и плясали, А я с распущенной косой, В венке из жита и пшеницы Вела перед [8] , была царица. Нас встретил дидыч молодой. Никто так мной не любовался. Я трепетала, тихо шла, А он смотрел и улыбался. О, как я счастлива была! Какою сладкою мечтою Забилось сердце у меня… На третий день… О мой покою! Зачем покинул ты меня? На третий день… и я в палатах Была, как пани на пиру. Недолго я была богата. Зимою рано поутру Проснулась я, — все пусто было, И сердце холодом заныло. А слуги… бог им судия! С насмешкой выгнали меня И двери заперли за мною. Я села здесь, под этим пнем, И долго плакала… Потом Едва протоптанной тропою В село забытое пошла, И долю горшую нашла: Меня и в хату не пустили, Все посмеялись надо мной И хусткой [9] черною, простой Косу шелк о вую накрыли. И я, рыдая, из села Иной дорогою пошла В село чужое. Ах, Оксано! И в шитом шелковом жупане, И в серой свите люди злы! Я из села в село ходила, А горе шло передо мной. Я горько плакала, молилась, И все смеялись надо мной. Покрыткой, дурой называли, И даже нищие чуждались. Во всей Украине родной Мне места не было одной. В лесу дремучем, в чистом поле Я не боялась ночевать: Там без свидетелей, на воле Могла свободно петь, рыдать. А песня горе облегчает, Хоть и унылая она. Спасибо, нищая одна, Такая же, как я, слепая, Меня учила песню петь; И я пою ее, рыдая, И до могилы буду петь. Дитя мое! Моя Оксано! Я скоро плакать перестану, Запомни песню ты мою И пой ее, как я пою, Она умалит сердца рану. Пришла и красная весна, Запели пташки, все проснулось, Все засмеялось — я одна Святой весне не улыбнулась… Она мне слезы принесла. Занемогла я на дороге, Кой-как до хутора дошла… И ты на хуторе убогом Узрела милый божий свет. О, сколько радостей у бога Для наших слез, для наших бед! Твой первый звук… Ах, нет, не стану… Нет… Поцелуй меня, Оксано! Я не умею рассказать Про ту святую благодать, Что только матери избранной Душою можно понимать — То выше счастия людского. И как несчастлива, убога Жена бесплодная… С тобой Мне снова счастье возвратилось, Я любовалася весной, Цветы я снова полюбила, Цветы я снова берегла. С восходом солнца я вставала. Ты на груди моей спала. Никем не видима, бывало, Прокрадусь в лес, найду цветок И сяду у цветка с тобою. Ты тихо спишь, а он цветет, И я гордилася тобою Пред распускавшимся цветком. Бывало, я сорву тайком Листочек розовый, румяный, И тихо, тихо положу Тебе на щечку… погляжу И оболью тебя слезами. Была ты розовей цветка И утренней зари румяней. Так мне господь добро творил В тебе и розовых листках. Но… как тебя ни забавляла, Какие песни ни певала, Как ни играла я с тобой, А злая доля шла за мной. Я не могла тобой гордиться: Мне было не с кем поделиться Твоею детскою красой. Ты слово «мамо» лепетала, Но слова лучшего не знала, Как и теперь не знаешь ты. Я не могла с тобой идти Через село; я не стыдилась — Пусть люди смотрят как хотят! Я стыд любовью заменила. Тебе боялась показать, Как дети меж собой играют, Боялась видеть, как дитя Отца усталого ласкает. Так время шло; ты вырастала, И любо было мне смотреть, Когда ходить ты начинала. Но горе горькое терпеть Судил господь мне до могилы За юность грешную мою. Свет гаснуть стал… О боже милый! Я над могилою стою, Пошли мне мудростью своею Взглянуть на милый божий свет, Проститься с грешною землею, Хотя на место посмотреть, Где я усну, усну навеки! . . . . . . . . . . . . . . . . . И я ослепла. Слезы-реки, Молитвы теплые — ничто, Ничто творца не умолило, И все, что душу веселило, Как будто в гробе заперто. Потом что было, я не знают Смеялись люди или нет. Мои беды воспоминая, Мне только жаль, что божий свет Не скрылся в юности беспечной; Тогда б не знала ничего: Ни сладкой доли скоротечной, Ни даже сердца своего. Теперь к печали бесконечной Пристала горшая печаль. Ты хороша собой, Оксано, Я это знаю, и мне жаль — Твой сон недобрый очень рано Тебе приснился».

Разве он Какое зло нам предвещает?

Он для меня всех бед страшнее, А для тебя еще ужасней. И ты погибнешь от людей, Как я погибла. Ты не знаешь, Что скоро встретишь между ними Змею, ужасную змею! И ты пойдешь за нею следом, Покинешь голову мою, Как я покинула, забыла Меня вскормившую семью.

Ведь ты не знала, что так будет, Что насмеются злые люди, Что он недобрый человек, Что он покинет. Мамо, мамо! Ты говорила все такое, Что страшно стало. Где же он, Мой злой отец? Ты говорила, Что здесь увижу я его. И сколько лет уже с тобою Сижу я здесь — его все нет. Он не приедет, он покинул: Тебя он, видно, не любил. Зачем же ты его любила? Уйдем из этого села — Мне страшно стало…

Ах, Оксано! Куда уйдем мы от людей? Где твою молодость укрою? А он приедет… и тогда, Тогда спокойно я умру.

Слепая грустно замолчала. Оксана с детскою тоской К ней на колени тихо клала Головку смуглую свою. «Усни, Оксано! — говорила. — Я тихо песенку спою, Спою любимую твою, Как братья брата продавали В чужую, дальнюю страну». И отходящую ко сну, Лелея, нежно целовала, Читая тихо ей псалом:

«Храни тебя святая дева От злых напастей, бурь земных! Да будет сон твой сладок, тих, Как непорочные напевы Небесных ангелов святых!

Да не дерзает искуситель В сердечну храмину войти, И по терновому пути Да волит ангел-охранитель На лоно рая привести.

Храни тебя святая дева От злых напастей, вражьих оков, Свой наибожественный покров Пошли тебе святая дева, Мое дитя, моя любовь!»

Наутро юная Оксана, Как утро осени в тумане, Скорбя невинною душой, У ног страдалицы слепой Уныла, бледная сидела. Слепая ту же песню пела, И тот же в сердце непокой! Не скоро дни текут над ними, Не ясно солнышко горит. Пришла весна, и двор пустынный Вдруг оживился, все кипит Веселой жизнью, как бывало. Приехал дидыч на покой. Чету страдалиц разлучили: Оксана в доме заперта, А одинокую слепую Одеть велели и прогнать С наказом строгим: не шататься Вокруг господского двора. И рада, бедная, была, Что так сбылося, как мечтала. «Теперь, — так думала слепая, — Теперь Оксаночка моя Укрылася от непогоды, Будет счастливою…» И шла С любимой песнью из села, Из обновленного села, Моля небесную царицу, Да благо дщерино хранит. . . . . . . . . . . . . . . . . . Оксана грустная сидит В роскошно убранной светлице, Одета бархатом, парчой, И не любуется собой Перед большими зеркалами. Проходят месяцы за днями; Как панне, все готово ей, И ходит сторож у дверей. Сам дидыч сласти ей приносит, Дарит алмазом, жемчугом И на коленях ее просит Не звать ни паном, ни отцом. . . . . . . . . . . . . . . . . . Зачем все это?! И рыдала… Запел весною соловей, Запел не так, как он, бывало, Поет пред утренней зарей, Когда малюточка Оксана, Пока покоилось село, Шалашик делает с бурьяну, Чтоб маму солнце не пекло, — Когда ходила умываться Она в долину и потом Барвинком, рутой наряжаться, И ненароком повстречаться С черночупринным казаком. Печальный вечер ночь сменила Еще печальней. Тяжко ей, Она сидела и грустила О прошлой бедности своей. И слышит песню за оградой, Знакомый голос ей поет Печально, тихо:

«Текла речка в чистом поле, Орлы воду пили; Росла дочка у матери, Казаки любили. Все любили, все ходили, И все сватать стали, И одного между ними Казака не стало. Куда скрылся, дивилися, И никто не знает. Поселился в темной хатке За тихим Дунаем».

Оксана молча трепетала, Ей каждый звук рождал мечту. «Он не забыл, — она шептала, — Он не покинет сироту…» За каждым звуком вылетает Из сердца черная тоска, Она себя воображает Уже в объятьях казака. Уже за садом, за оградой, Уже на поле… воля… рай… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Держи, держи! Лови, стреляй!» — Раздался хриплый голос пана, И выстрел поле огласил. «Убили!! — вскрикнула Оксана. — Убили!! Он меня любил. Любил!!» — и замертво упала. То был не сон. То пел казак, Удалый, вольный гайдамак. Оксана долго дожидала Любимца сердца своего И не дождалася его. Отрадный звук не повторился, Надежды вновь не прошептал, Он только снился, часто снился И юный разум разрушал Мечтой бесплодною.

«Птицы вольные, сестрицы, Полетите в край далекий, Где мой милый, кареокий, Где родная край дороги! Болят руки, болят ноги, А я долю проклинаю, С поля воли дожидаю!» Так пела бедная Оксана Зимой в светлице у окна. Неволя стерла цвет румяный, Слезою смылась белизна. «Быть может, здесь, — она шептала, — Зимой проснулась мать моя, А я… дитя ее… а я…» — И, содрогаясь, замолчала. Темнело поле, из тумана Луна кровавая взошла; Взглянула с трепетом Оксана И быстро молча отошла От неприветного окна, Страшась кровавого светила. . . . . . . . . . . . . . . . . . Завыли псы, рога трубили, И шум и хохот у ворот — Охота с поля возвратилась, И пан к страдалице идет Бесстыдно пьяный… . . . . . . . . . . . . . . . . . Слепая, бедная, не знала Недоли дочери своей, С чужим вожатым спотыкалась Меж неприязненных людей. Ходила в Киев и Почаев Святых угодников молить И душу страстную, рыдая, Молитвой думала смирить. И возвратилася зимою В село страдания тайком. Сердце недобрым чем-то ныло, Вещало тайным языком Весть злополучия и горя. Со страхом в сердце и тоскою Тихонько крадется она Давно изведанной тропою; Кругом, как в гробе, тишина; Печально бледная луна С глубокой вышины сияла И белый саван озаряла На мертвой грешнице земле. И вдруг открылася вдали Картина страшная пожара. Слепая, бедная, идет, Не видя наших зол и кары, И очутилась у ворот, Весною кинутых. О, боже! Что она слышит? Треск, и гром, И визг, и крик, и гул протяжный, И жаром хлынуло в лицо. Она трепещет. Недалеко Вдруг слышит голос… Боже мой! Чей это голос ты узнала? Узнала… страшно… то Оксана! На месте том, где столько лет Они вдвоем, грустя, сидели, Она, несчастная, сидит; Едва одетая, худая, И на руках, как бы дитя, Широкий нож в крови качает. И страшно шепчет: «Молчи, дитя мое, молчи, Пока спекутся калачи; Будем медом запивать, Будем пана поминать».

«А у пана два жупана, А третяя свита, За то пана Утром рано В дуброве убито. А убили гайдамаки, Жупаны делили: Тому жупан, тому жупан, А третьему свита, И остался без свиты пан, В снег белый зарытый. Ай да й гайдамаки!»

Оксано! Где ты?

Ах, молчи! Дай убаюкать мне сынка!

«Баю, баю, дитя мое, В дремучем лесу, А я тебе с поля волю, Долю принесу.

Баю, баю, дитя мое, Во сыром бору, А я пойду погуляю, Ягод наберу.

Баю, баю, дитя мое, Край битой дороги, Переломят люди руки И белые ноги.

Баю, баю, дитя мое, У гробу дубовом, Полиняют кари очи И черные брови.

Усни, дитя, усни, дитя, Усни ты навеки, А я одна на базар пойду, У жида бублик украду И тебя полечу». А… уснул! Теперь возьми. У! Какой черный… Посмотри!

Оксано! Где ты? Что с тобою?

А ты где ходишь? Посмотри, Какой веселый пир у пана! Да пан не будет пировать — Я уложила его спать. Тебя одной недоставало. Я подожгла, пойдем плясать.

«Гой, гой, не беда! Слезы тоже вода, Слезы гасят печаль, А печали мне жаль,

Жаль мне грусти моей, Жаль подруги моей, Моей черной тоски».

Моей… моей… Ах, нет, не то… Теперь так весело, светло, А я как будто на поклонах.

«Посеяла лебеду на беду, А долина калиною поросла; А у меня, красавицы, Змеи-серьги в ушах. Через плечи висят, И шипят, и шипят. Казак верно любил, Казак серьги дарил. Мать в могиле спала, А я знай себе шла. Шла дорогой большой, А за мной, все за мной По четыре, по три Косари, косари Бурьян косят, поют…»

Оксано бедная, молися, Молися богу, ты поешь Все песни страшные такие!

А ты смеяться, мамо, хочешь? Э, полно, мамо, столько лет Ты хохотала, я смеялась, — Поплакать можно одну ночь.

Дитя мое, моя ты дочь! Опомнись, грех тебе, Оксано, Ты насмеялася.

Кто? Я? Не насмеялася! Смотри, Смотри, как падают стропила. Гу!., гу!.. гу!.. Ха, ха, ха, ха! Пойдем плясать, его уж нет, Он не разлучит нас с тобою.

«По дороге осок а , А в болоте груши, Полюбила казака, Запродала душу. А казак Так и сяк, Не любил, Задушил, В сыру землю зарыл. В темной хате сырой Спать ложилась со мной Ведьма черная. И смеялася, Обнималася. Ела, грызла меня, Подложила огня, И запела, заплясала, И скакала, и кричала: Жар, жар, жар! Через яр На пожар. Все слеталися, Любовалися И смеялися: Хи, хи, хи, тра, ла, ла, ла, Не осталось ни кола. Смоляная черту свечка! Через яр идет овечка. Не ходи, казак, в дуброву, Не ходи, Ивашечко, Торною дорожкою, Не носи гостинчики Змее, черной гадине! Чародейка лютая Сотрет брови черные, Выжжет очи карие».

Опомнись, дочь моя, Оксано! Ты все недоброе поешь; Пойдем в село: здесь страшно стало!

Пойдем в село: здесь душно мне, Я босиком, как на огне, На розовом снегу танцую. Пойдем в село, переночуем. А кто нас пустит ночевать? Ведь люди, знаешь, нас боятся; Пойдем мы в лес волков ласкать; Ведь люди врут, что волки злые, Волки нас любят — право, так! А помнишь, ты мне говорила… Ах, нет… не то… постой, забыла! Я все забыла… Мой казак, Мой кареокий… Я любила, И он, казак, меня любил, И темной ночью он ходил В зеленый сад, где я гуляла. Ах, как там весело бывало! Как он, лаская, целовал, Какие речи он шептал! Ты так меня не целовала, Как он, мой милый, дорогой, Мой ненаглядный, мой сердечный! . . . . . . . . . . . . . . . . . Ты говорила, он не злой; А он, твой пан бесчеловечный, Твой пан-палач его убил За то, что я его любила, За то, что он меня любил. Злодей, в железа заковал. Об этом я не говорила С тобою даже. Он пропал… Пропал без вести, как пропала Моя девичая краса. А ты слыхала чудеса… Он в гайдамаках отаманом, И этот нож мне подарил. Он приходил…

Пойдем скорее! Веди меня!

Куда вести? В болото, в лес? Постой, постой! Я поведу тебя в село, Где все бурьяном поросло, Где вместо хат — кресты, могилы, Где поселился друг мой милый В светелке темной и сырой.

Пойдем скорее. Бог с тобой! Перекрестися!

Я крестилась, Я горько плакала, молилась, Но бог отверг мои кресты, Мои сердечные молитвы. Да, он отверг. А помнишь ты? Нет, ты не помнишь, ты забыла. А я так помню, ты учила Меня, малютку, кровь сосать Да «Отче наш» еще читать.

Оксано, боже мой, молись, Ты страшно говоришь!

Да, да. Я страшно говорю, так что же? Ты не боялася сидеть Осенней ночью у забора И просидела двадцать лет, — Пойдем опять туда сидеть. Пойдем же, мамо, будем петь, Пока народ не пробудился. И будем петь, как снарядился Казак с ордою воевать, И как покинул он дивчину, И как другую полюбил. Ведь это весело — покинуть В чужой далекой стороне Листок с любистка на огне.

«Плыви, плыви, лодочка, за Дунай; За Дунаем погуляю, молода, С казак а ми, молодцами мертвыми, С казак а ми-мертвецами».

Чур меня! Чур меня! Чур меня! Пойдем скорее. Ах, постой! Я потеряла башмаки. А башмаки ведь дорогие, Да ноги жгли мне, все равно Мне их не жаль, и босиком Дойдем до гроба…

«Полетела пташечка Через поле в гай, Уронила перышко На тихий Дунай. Плыви, плыви, перышко, Плыви за водой!..» [10]

Я все молчала, все молчала, А он шептал и целовал. Сулил манисто с дукачами. Зачем ты не велела брать? Ведь им бы можно удавиться. А знаешь что? Пойдем к реке Купаться просто, и утонем, И будем щуками в воде. И пташкам воля в чистом поле, И пташкам весело летать; А мне так весело в неволе Девичью молодость терять. Я разве грешница какая? Отраву, что ли, я варю? Нет, я не грешница; ты знаешь, Всему я верила, всему! Но кто поверил моей вере? Теперь не то. Летит, летит! Нет, ты не вылетишь, проклятый. Я задушу тебя! Держите — Красный змий! Красный змий! Он рассыплется… Потом… Га! га! ги!..

И, будто мщение живое, Она с распущенной косой, С ножом в руках, крича, летела И с визгом скрылася в огне. Вдруг крик пронзительный. Вздрогнула Слепая молча и, крестясь: «Аминь, аминь, аминь!» — шептала. И крик сменил протяжный гул, Стена упала, гул ревел И смолк в долине безучастной, Как в глубине души бесстрастной. Пожар, лютея, пламенел. Слепая, бедная, стояла В дыму и пыли снеговой, Она Оксаны дожидала И «со святыми упокой» Невольно с трепетом шептала. И не дождалася слепая Своей Оксаночки; ушла Из погорелого села, Псалом любимый напевая: «Кого, рыдая, призову я Делить тоску, печаль мою? В чужом краю кому, тоскуя, Родную песню пропою?»

{101} «Ой, все нет и нет ни волны, ни ветра От матери-Украины; Там идут ли речи про поход на турок — Не слышно нам на чужбине. Ой, подуй, подуй, ветер, через море Да с казацкого поля, Высуши нам слезы, утоли печали, Облегчи неволю. Ой, взыграй, взыграй синевою, море, Колоти в борт волнами… Лишь мелькают шлыки {102} — то плывут казаки К султану за нами. Ой, боже наш, боже, хоть и не за нами — неси ты их с Украины: Услышим про славу, казацкую славу, Услышим и свет покинем».

Вот этак в Скутари казаки стонали, Стонали, бедняги, а слезы лились, Казацкие слезы тоску разжигали… Босфор задрожал — потому не привык К казацкому плачу: вскипел величавый И серую шкуру подернул, как бык, И дрожь пробежала далеко, далеко, И рев его к синему морю дошел, И море отгрянуло голос Босфора, В Лиман покатило и дальше в просторы, И в Днепр этот голос волной донесло. Загрохотал старик, вскипая, Аж ус от пены побелел: «Ты спишь? Ты слышишь? Сечь родная!» И Луг Великий {103} загудел За Хортицею: «Слышу! Слышу!» И Днепр покрыли челноки, И так запели казак и :

«У турчанки — высок терем, Богата светлица. Гей, гей! Море, бей! Выше скал волны взвей! — Едем веселиться!

У турчанки-басурманки Дукаты в кармане. Не дукаты считать, Едем вас выручать, Братья христиане!

У турчанки — янычары Со своим пашою… Гей, ги! Эй, враги! Свою жизнь береги — Мы смелы душою!»

Плывут себе, поют они, А ветер крепчает… Впереди их Гамалия Дубом управляет. {104} Гамалия, водяные Взыграли просторы. Ничего! И лодки скрылись. Одни волны-горы.

Спит, дремлет в гареме в раю Византия, И дремлет Скутари. Босфор же не спит, Он, точно безумный, гнет волны крутые, Он сон их встревожить желает, кипит. «Не тебе, Босфору, вступать со мной в ссору! — Шумит ему море. — Я твою красу Песками закрою, коль дойдет до спору. Разве ты не видишь, каких я несу Посланцев к султану?…» Так море сказало. (Любило отважных чубатых славян.) Босфор усмирился. Турчанка дремала. Ленивый, в гареме дремал и султан. И только в Скутари очей не смыкают Казаки-бедняги. Чего они ждут? По-своему богу мольбы посылают, А волны на берег бегут и ревут.

«О милый боже Украины! Не дай погибнуть на чужбине В неволе вольным казак а м! И тут позор, позор и там — Встать из чужих гробов с повинной, На суд твой праведный прийти, В железах руки принести, В цепях-оковах перед всеми Предстать казакам…» «Жги и бей, Режь нечестивца-басурмана!» — Крик за стеною. Голос чей? Гамалия, глянь, какие Янычары злые! «Режьте! Бейте!» — над Скутари Голос Гамалии.

Ревет Скутари, воет яро, Все яростнее пушек рев; Но страха нет у казак о в, И покатились янычары. Гамалия по Скутари В пламени гуляет, Сам темницу разбивает, Сам цепи сбивает. «Птицы серые, слетайтесь В родимую стаю!» Встрепенулись соколята, Распрямили плечи, Давным-давно не слыхали Христианской речи. Испугалась ночь глухая, Тот пир наблюдая. Не пугайся, полюбуйся, Наша мать родная! Темно всюду, точно в будни, А праздник не малый: Что ж, не воры у Босфора Едят молча сало Без шашлыка! Осветим пир! До облак из гари — С кораблями, с парусами Пылает Скутари. Византия пробудилась, Глазищами блещет, Плывет своим на подмогу — Зубами скрежещет.

Ревет, ярится Византия, Руками берег достает; Достала, гикнула, встает — И — на ножи валится злые. Скутари, словно ад, пылает; Через базары кровь течет, Босфор широкий доливает. Как птиц разбуженная стая, В дыму казачество летает: Никто от хлопцев не уйдет, Их даже пламя не печет! Ломают стены. Золотыми До верху шапки их полны, Ссыпают золото в челны… Горит Скутари. В сизом дыме Казаки сходятся. Сошлись, От жара трубки закурили, На челноки — и понеслись, Меж волн багровых заскользили. Плывут себе как из дому, Будто бы гуляют. И — конечно — запорожцы, Плывя, распевают:

«Атаман Гамалия Стал недаром зваться, Собрал он нас и поехал В море прогуляться;. В море прогуляться, Славы добиваться, За свободу наших братьев С турками сражаться. Ой, добрался Гамалия Да самой Скутари, Сидят братья запорожцы, Ожидают кары. Ой, как крикнул Гамалия: «Братья! Будем здравы! Будем здравы, хлебнем славы, Разметем оравы, Рытым бархатом покроем Курени дырявы!» Вылетало Запорожье Жать жито на поле, Жито жали, в копны клали, Дружно запевали: «Слава тебе, Гамалия, На весь мир великий, На весь мир великий, По всей Украине, Что не дал ты запорожцам Пропасть на чужбине!»

Плывут они, поют, плывет В челне последнем Гамалия, Своих орлят он стережет; Догнать не смеет Византия Казачьи лодки удалые; Она боится, чтоб Монах {105} Не подпалил Галату {106} снова, Не вызвал чтоб Иван Подкова На поединок на волнах. Встает волна за волною, Солнце на волне горит; Перед ними их родное Море плещет и шумит. Гамалия, вот родные Пред нами просторы… И не видно лодок, только Волн живые горы.

Душе с прекрасным назначеньем Должно любить, терпеть, страдать; И дар господний, вдохновенье, Должно слезами поливать. Для вас понятно это слово!.. Для вас я радостно сложил Свои житейские оковы , Священнодействовал я снова И слезы в звуки перелил. Баш добрый ангел осенил Меня бессмертными крылами И тихостройными речами Мечты о рае пробудил .

Двенадцать приборов на круглом столе, Двенадцать бокалов высоких стоят; И час уж проходит, Никто не приходит; Должно быть, друзьями Забыты они. Они не забыты, — в урочную пору, Обет исполняя, друзья собрались И «вечную память» пропели собором, Отправили тризну — и все разошлись. Двенадцать их было; все молоды были, Прекрасны и сильны; в прошедшем году Наилучшего друга они схоронили И другу поминки в тот день учредили, Пока на свиданье к нему не сойдут. «Счастливое братство! Единство любови Почтили вы свято на грешной земле; Сходитеся, други, как ныне сошлись, Сходитеся долго и песнею новой Воспойте свободу на рабской земле!»

Благословен твой малый путь, Пришелец убогий, неизвестный!

Ты силой господа чудесной Возмог в сердца людей вдохнуть Огонь любви, огонь небесный. Благословен! Ты божью волю Короткой жизнью освятил; В юдоли рабства радость воли Безмолвно ты провозгласил. Когда брат брата алчет крови — Ты сочетал любовь в чужих; Свободу людям — в братстве их Ты проявил великим словом: Ты миру мир благовестил; И, отходя, благословил Свободу мысли, дух любови! Душа избранная, зачем Ты мало так у нас гостила? Тебе здесь тесно, трудно было! Но ты любила здешний плен, Ты, непорочная, взирала, Скорбя, на суетных людей. Но ангела недоставало У вечного царя царей; И ты на небе в вечной славе У трона божия стоишь, На мир наш, темный и лукавый, С тоской невинною глядишь. Благоговею пред тобою, В безмолвном трепете дивлюсь; Молюсь тоскующей душою, Как перед ангелом молюсь! Сниди, пошли мне исцеленье! Внуши, навей на хладный ум Хоть мало светлых, чистых дум; Хоть на единое мгновенье Темницу сердца озари И мрак строптивых помышлений И разгони и усмири. Правдиво, тихими речами, Ты расскажи мне все свое Земное благо-житие И научи владеть сердцами Людей кичливых и своим, Уже растленным, уже злым… Скажи мне тайное ученье Любить гордящихся людей И речью кроткой и смиреньем Смягчать народных палачей, Да провещаю гимн пророчий, И долу правду низведу, И погасающие очи Без страха к небу возведу. И в этот час последней муки Пошли мне истинных друзей Сложить хладеющие руки И бескорыстия елей Пролить из дружеских очей. Благословлю мои страданья, Отрадно смерти улыбнусь И к вечной жизни с упованьем К тебе на небо вознесусь.

Благословен твой малый путь, Пришелец неславленный, чудесный!

В семье убогой, неизвестной Он вырастал; и жизни труд, Как сирота, он встретил рано; Упреки злые встретил он За хлеб насущный… В сердце рану Змея прогрызла… Детский сон Исчез, как голубь боязливый; Тоска, как вор, нетерпеливо В разбитом сердце притаясь, Губами жадными впилась И кровь невинную сосала… Душа рвалась, душа рыдала, Просила воли… ум горел, В крови гордыня клокотала… Он трепетал… он цепенел… Рука, сжимаяся, дрожала… О, если бы мог он шар земной Схватить озлобленной рукой Со всеми гадами земными; Схватить, измять и бросить в ад!.. Он был бы счастлив, был бы рад. Он хохотал, как демон лютый, И длилась страшная минута, И мир пылал со всех сторон; Рыдал, немел он в исступленье, Душа терзалась страшным сном; Душа мертвела, — а кругом Земля, господнее творенье, В зеленой ризе и цветах, Весну встречая, ликовала. Душа отрадно пробуждалась, И пробудилась… Он в слезах Упал и землю лобызает, Как перси матери родной!.. Он снова чистый ангел рая, И на земле он всем чужой. Взглянул на небо: «О, как ясно, Как упоительно-прекрасно! О, как там вольно будет мне!..» И очи в чудном полусне На свод небесный устремляет И в беспредельной глубине Душой невинной утопает.

По высоте святой, широкой Платочком белым, одинока, Прозрачна тучка вдаль плывет. «Ах, тучка, тучка, кто несет Тебя так плавно, так высоко? Ты что такое? И зачем Так пышно, мило нарядилась? Куда ты послана и кем?…» И тучка тихо растопилась На небе светлом. Взор унылый Он опустил на темный лес… «А где край света, край небес, Концы земли?…» И вздох глубокий, Не детский вздох, он испустил; Как будто в сердце одиноком Надежду он похоронил.

В ком веры нет — надежды нет! Надежда — бог, а вера — свет.

«Не погасай, мое светило! Туман душевный разгоняй, Живи меня твоею силой И путь тернистый, путь унылый Небесным светом озаряй. Пошли на ум твою святыню, Святым наитием напой, Да провещаю благостыню, Что заповедана тобой!..»

Надежды он не схоронил, Воспрянул дух, как голубь горний, И мрак сердечный, мрак юдольный Небесным светом озарил; Пошел искать он в жизни доли, Уже прошел родное поле. Уже скрывалося село… Чего-то жаль внезапно стало, Слеза ресницы пробивала, Сжималось сердце и рвалось. Чего-то жаль нам в прошлом нашем, И что-то есть в земле родной… Но он бедняк, он всем не свой И тут и там. Планета наша, Прекрасный мир наш, рай земной, Во всех концах ему — чужой.

Припал он молча к персти милой И, как родную, лобызал, Рыдая, тихо и уныло На путь молитву прочитал… И твердой, вольною стопою Пошел… и скрылся за горою. За рубежом родной земли, Скитаясь нищим, сиротою, Какие слезы не лились! Какой ужасною ценою Уму познания купил И девство сердца сохранил.

Без малодушной укоризны Пройти мытарства трудной жизни, Измерить пропасти страстей, Понять на деле жизнь людей, Прочесть все черные страницы, Все беззаконные дела… И сохранить полет орла И сердце чистой голубицы! Се человек!.. Без крова жить (Сирот и солнышко не греет), Людей изведать — и любить! Незлобным сердцем сожалея О недостойных их делах И не кощунствуя впотьмах, Как царь ума. Убогим, нищим, Из-за куска насущной пищи Глупцу могучему годить, И мыслить, чувствовать и жить!.. Вот драма страшная, святая!.. И он прошел ее, рыдая, Ее он строго разыграл Без слова; он не толковал Своих вседневных приключений, Как назидательный роман; Не раскрывал сердечных ран, И тьму различных сновидений И байронический туман Он не пускал; толпой ничтожной Своих друзей не поносил; Чинов и власти не казнил, Как N., глашатай осторожный, И тот, кто мыслит без конца О мыслях Канта, Галилея, Космополита-мудреца, И судит люди, не жалея Родного брата и отца; Тот лжепророк! Его сужденья — Полуидеи, полувздор!..

Провидя жизни назначенье, Великий божий приговор, В самопытливом размышленье Он подымал слезящий взор На красоты святой природы. «Как все согласно!» — он шептал И край родной воспоминал; У бога правды и свободы Всему живущему молил И кроткой мыслию следил Дела минувшие народов, Дела страны своей родной, И горько плакал… «О святая! Святая родина моя! Чем помогу тебе, рыдая? И ты закована и я. Великим словом божью волю Сказать тиранам — не поймут! И на родном прекрасном поле Пророка каменьем побьют! Сотрут высокие могилы И понесут их словом зла! Тебя убили, раздавили; И славословить запретили Твои великие дела! О боже! Сильный и правдивый! Тебе возможны чудеса. Исполни славой небеса И сотвори святое диво: Воскреснуть мертвым повели, Благослови всесильным словом На подвиг новый и суровый, На искупление земли, Земли поруганной, забытой, Чистейшей кровию политой, Когда-то счастливой земли». Как тучи, мысли расходились, И слезы капали, как дождь!..

Блажен тот на свете, кто малую долю, Кроху от трапезы волен уделить Голодному брату и злобного волю Хоть властью суровой возмог укротить! Блажен и свободен! но тот, кто не оком, А смотрит душою на козни людей И может лишь плакать в тоске одинокой — О боже правдивый, лиши ты очей!.. Твои горы, твое море, Все красы природы Не искупят его горя, Не дадут свободы. И он, страдалец жизни краткой, Все видел, чувствовал и жил, Людей, изведавши, любил И тосковал о них украдкой. Его и люди полюбили [12] , И он их братиями звал; Нашел друзей и тайной силой К себе друзей причаровал; Между друзьями молодыми Порой задумчивый… порой Как волхв, вещатель молодой, Речами звучными, живыми Друзей внезапно изумлял; И силу дружбы между ними, Благословляя, укреплял. Он говорил, что общее благо Должно любовию купить; И с благородною отвагой Стать за народ и зло казнить. Он говорил, что праздник жизни, Великий праздник, божий дар, Должно пожертвовать отчизне, Должно поставить под удар. Он говорил о страсти нежной; Он тихо, грустно говорил — И умолкал!.. В тоске мятежной Из-за стола он выходил И горько плакал. Грусти тайной, Тоски глубокой, не случайной, Ни с кем страдалец не делил. Друзья любили всей душою Его, как кровного; но он Непостижимою тоскою Был постоянно удручен, И между ними вольной речью Он пламенел. Но меж гостей, Когда при тысяче огней Мелькали мраморные плечи, О чем-то тяжко он вздыхал И думой мрачною летал В стране родной, в стране прекрасной, Там, где никто его не ждал, Никто об нем не вспоминал, Ни о судьбе его неясной. И думал он: «Зачем я тут? И что мне делать между ними? Они все пляшут и поют, Они родня между родными, Они все равны меж собой. А я!..» И тихо он выходит, Идет, задумавшись, домой; Никто из дому не выходит Его встречать; никто не ждет, Везде один… тоска, томленье!.. И светлый праздник Воскресенья Тоску сторичную несет. И вянет он, вянет, как в поле былина. Тоскою томимый в чужой стороне; И вянет он молча… Какая кручина Запала в сердечной его глубине? «О, горе мне, горе! Зачем я покинул Невинности счастье, родную страну? Зачем я скитался, чего я достигнул? Утехи познаний?… Кляну их, кляну! Они-то мне, черви, мой ум источили, С моим тихим счастьем они разлучили! Кому я тоску и любовь расскажу? Кому сердца раны в слезах покажу? Здесь нету мне пары, я нищий меж ними, Я бедный поденщик, работник простой; Что дам я подруге моими мечтами? Любовь… Ах, любови, любови одной! С нее на три века, на вечность бы стало! В своих бы объятьях ее растопил! О, как бы я нежно, как нежно любил!» И крупные слезы, как искры, низались, И бледные щеки и слабую грудь Росили и сохли. «О, дайте вздохнуть, Разбейте мне череп и грудь разорвите, Там черви, там змеи, — на волю пустите! О, дайте мне тихо, навеки заснуть!»

Страдал несчастный сирота Вдали от родины счастливой И ждал конца нетерпеливо. Его любимая мечта — Полезным быть родному краю, — Как цвет, с ним вместе увядает! Страдал он. Жизни пустота Пред ним могилой раскрывалась; Приязни братской было мало, Не грела теплота друзей: Небесных солнечных лучей Душа парящая алкала. Огня любви, что бог зажег В стыдливом сердце голубином Невинной женщины, где б мог Полет превыспренный, орлиный Остановить и съединить Пожар любви, любви невинной; Кого бы мог он приютить В светлице сердца и рассудка, Как беззащитную голубку, От жизни горестей укрыть; И к персям юным, изнывая, Главой усталою прильнуть; И, цепенея и рыдая, На лоне жизни, лоне рая, Хотя минуту отдохнуть. В ее очах, в ее томленье И ум и душу утопить, И сердце в сердце растопить, И утонуть в самозабвенье.

Но было некого любить; Сочетаваться не с кем было; А сердце плакало и ныло, И замирало в пустоте. Его тоскующей мечте В грядущем что-то открывалось, И в беспредельной высоте Святое небо улыбалось. Как воску ярого свеча, Он таял тихо, молчаливо, И на задумчивых очах Туман ложился. Взор стыдливый На нем красавица порой Покоя, тайно волновалась; И симпатической красой Украдкой долго любовалась. И может, многие грустили Сердца девичие о нем, Но тайной волей, высшей силой Путь одинокий до могилы На камнях острых проведен. Изнемогал он, грудь болела, Темнели очи, за крестом Граница вечности чернела В пространстве мрачном и пустом. Уже в постеле предмогильной Лежит он тих, и — гаснет свет. Друзей тоскующий совет Тревожит дух его бессильный. Поочередно ночевали У друга верные друзья; И всякий вечер собиралась Его прекрасная семья. В последний вечер собралися Вокруг предсмертного одра И просидели до утра. Уже рассвет смыкал ресницы, Друзей унылых сон клонил, И он внезапно оживил Их грустный сон огнем бывалым Последних пламенных речей; И други друга утешали, Что через семь иль восемь дней Он будет петь между друзей. «Не пропою вам песни новой О славе родины моей. Сложите вы псалом суровый Про сонм народных палачей; И вольным гимном помяните Предтечу, друга своего. И за грехи… грехи его Усердно богу помолитесь… И «со святыми упокой» Пропойте, други, надо мной!»

Друзья вокруг его стояли, Он отходил, они рыдали, Как дети… Тихо он вздыхал, Вздохнул, вздохнул… Его не стало! И мир пророка потерял, И слава сына потеряла.

Печально други понесли Наутро в церковь гроб дубовый, Рыдая, предали земли Остатки друга; и лавровый Венок зеленый, молодой Слезами дружбы оросили И на могиле положили; И «со святыми упокой» Запели тихо и уныло.

В трактире за круглым, за братским столом Уж под вечер други сидели кругом: Печально и тихо двенадцать сидело: Их сердце одною тоскою болело. Печальная тризна, печальны друзья!.. Ах, тризну такую отправил и я.

Согласьем общим положили, Чтобы каждый год был стол накрыт В день смерти друга; чтоб забыт Не мог быть друг за их могилой. И всякий год они сходились В день смерти друга поминать.

Уж многих стало не видать: Приборы каждый год пустели, Друзья все больше сиротели — И вот, один уж, сколько лет, К пустым приборам на обед Старик печальный приезжает; Печаль и радость юных лет Один, грустя, воспоминает. Сидит он долго; мрачен, тих, И поджидает: «Нет ли брата Хоть одного еще в живых?» И, одинокий, в путь обратный Идет он молча… И теперь, Где круглый стол стоит накрытый, Тихонько отворилась дверь, И брат, что временем забытый, Вошел согбенный!.. Грустно он Окинул стол потухшим взором И молвил с дружеским укором: «Лентяи! Видишь, как закон Священный братский исполняют! Вот и сегодня не пришли, Как будто за море ушли!» И слезы молча утирает, Садясь за братский круглый стол. «Хоть бы один тебе пришел!» Старик сидит и поджидает…

Проходит час, прошел другой, Уж старику пора домой. Старик встает. «Да, изменили! Послушай, выпей, брат, вино, — Сказал слуге он, — все равно Я не могу; прошло, что было, Да поминай за упокой; А мне пора уже — домой!» И слезы снова покатились. Слуга вино, дивяся, выпил. «Дай шляпу мне… какая лень Идти домой!..» — и тихо вышел.

И через год в урочный день Двенадцать приборов на круглом столе, Двенадцать бокалов высоких стоят. И день уж проходит, Никто не приходит, — Навеки, навеки забыты они.

Край мой тихий, мать Украйна, Чем ты искупаешь Грех великий, за кого ты В муках погибаешь? Или ты молитвы ранней Богу не творила? Иль детей своих ты честно Жить не научила? «Я молилась, я трудилась, Я глаз не смыкала, И детей своих я в добрых Нравах наставляла. Как цветочки в чистом поле, Вырастали дети, Знала власть я, знала волю На широком свете. О Богдан мой {107} , сын мой милый! Горе мне с тобою, Что ты сделал, неразумный, С матерью родною? Над твоею колыбелью Песни злой неволи Пела я и со слезами Ожидала воли. О Богдан, когда б я знала, Что мне жизнь сулила, Я тебя бы в колыбели Насмерть задушила Овладели чужеземцы Моими степями {108} , Дети мои на чужбине Бродят батраками. Днепр мой, брат мой, высыхает Средь степей унылых, А москаль по степи бродит, Роется в могилах. Не свое он роет, ищет, Могилы тревожит; Но растет уж перевертень… Вырастет, поможет Он хозяйничать в отчизне Чужаку… Спешите И рубаху вы с матери Худую снимите! Звери, звери, мать родную Терзать помогите!»

Вся раскопана, разрыта Старая могила… Что нашли в ней? Что отцами Закопано было? Эх, когда бы отыскать нам… Отыскать нам клады, что земля сокрыла, Не плакали б дети, мать бы не тужила!..

Чигрине, Чигрине, Все на свете минет! И святая твоя слава, Как пылинка, сгинет. Мчит слава с буйным ветром, В тучах пропадает… Над землею летят годы, А Днепр высыхает. Рассыпаются курганы — Гордые могилы — Твоя слава… Не сберег ты, Старче, прежней силы, И никто не молвит слова, Никто не покажет, Где ты стоял, зачем стоял, И в шутку не скажет!

За что же мы пан о в рубили? Орду бесчисленную били И ребра пикой боронили Царевым слугам?… Засевали, Жаркой кровью поливали И саблями боронили. Что ж мы сжали, что скосили??! Злые травы… злые травы… Воли горькую отраву.

А я, горемыка, на твоих руинах Даром слезы трачу; дремлет Украина, Бурьяном покрылась, цвелью зацвела, Сердце молодое в сырости сгноила. И в дупле холодном гадюк приютила, А детям надежду в степи отдала. А надежду эту… Ветер гнал по свету, Сила моря разнесла. Пускай же ветер все разносит На трепетном своем крыле. Пускай же сердце плачет, просит Священной правды на земле.

Чигрине, Чигрине, Друг ты мой единый! Проспал простор степей и гор И всю Украину. Спи, опутанный корчмами, Пока день не встанет, Пока гетманам подняться Время не настанет. Помолившись, и я б заснул… Так думы мешают, Думы душу мне сжигают, Сердце разрывают. Ой, не жгите, подождите, Может быть, я снова Найду правду горестную, Ласковое слово. Может, выкую из слова Для старого плуга Лемех новый, лемех крепкий. Взрежу пласт упругий… Целину вспашу, быть может, Загрущу над нею… И посею мои слезы, Слезы я посею. Пусть ножей взойдет побольше Обоюдоострых, Чтобы вскрыть гнилое сердце В язвах и коросте. Пусть выцедят сукровицу, А нальют горячей, Светлой, свежей, чистой крови Молодой — казачьей!!!