На киевском на Подоле
так бывало... и уж боле
этого не будет. Было,
было это все, да сплыло,
позабылось... А я, братцы,
буду все-таки стараться
с тем, что было, повидаться,
буду грусти предаваться.
На киевском на Подоле
казацкая наша воля,
без холопа и без пана
ни пред кем не клонит стана.
Стелет бархатом дороги,
вытирает шелком ноги,
сама собой управляет
и пути не уступает.
На киевском на Подоле
казаки гуляют,
словно воду, ушатами
вино разливают.
Погреба с вином, с медами
откупили всюду
и устроили гулянье
киевскому люду.
А музыка гремит, стонет,
даже мертвых тронет.
Из окошек на веселье
бурса чубы клонит.
Нету голой школе воли,
а то б удружила...
Кого же это с музыкою
толпа окружила?
В штанах атласных ярко-красных,
мотню по пыли волоча,
идет казак. Как вы ужасны,
ох, годы! годы! Сгоряча
старик ударил каблуками,
да так, что пыль взвилась! Вот так!
Еще и подпевал казак:
«По дороге рак, рак,
пускай будет так, так,
если б нашим молодицам
сеять один мак, мак!
Бей землю каблуками,
дай ходу каблукам,
достанется и носкам.
Чтоб за теми каблуками
пыль ходила облаками,
бей землю каблуками!
Дай ходу каблукам,
достанется и носкам!»
Так до Межигорского Спаса
шел вприсядку сивый,
а за ним и казачество,
и весь святой Киев.
До ворот дошел, танцуя,
крикнул: «Пугу! Пугу!
Принимайте, черноризцы,
товарища с Луга!»
Монастырские ворота
перед ним открылись,
потом снова затворились,
навек затворились.
Кто же этот поседелый
в битвах да в несчастьях?
Семен Палий, казак, вздумал
с волей попрощаться.
Ой, высоко солнце всходит,
низенько заходит,
в длинной рясе седой чернец
по кельи бродит.
Идет, бредет он в Вышгород
ближнею дорогой,
чтобы посмотреть на Киев,
погрустить немного,
К Звонковой идет кринице,
чтоб воды напиться,
жизнь свою он вспоминает
в яру над криницей.
И опять идет он в келью,
под немые своды,
перебирать веселые
молодые годы.
Священное писание
громко он читает,
а мыслями чернец седой
далеко летает.
И тихнут Божьи слова,
и голос Сечи снова зычен,
свобода давняя жива;
и старый гетман, как сова,
глядит в глаза.
Монаха кличут
музыка, танцы и Бердичев...
Оковы лязгают... Москва...
Леса, снега и Енисей...
И покатились из очей
на рясу слезы... Бей поклоны!
Плоть стариковскую смиряй,
писанье божье читай
под монастырские трезвоня,
а сердцу воли не давай.
Оно тебя в Сибирь водило,
весь век тебя в обман вводило.
Сдави ж его, не вспоминай
своей Борзны и Фастовщины.
Все смертны, и твоя кончина
близка, тебя забудет свет...
И мыслям грустным он в ответ
заплакал, книгу отодвинул.
Ходил по кельи, ходил
и тяжко на скамью склонился:
«Зачем же я на свет родился,
свою Украину любил?»
Уж колокол завыл бессонный,
зовя к заутрене святой.
И встал чернец, заслышав звоны,
надел клобук, взял посох свой...
И в храм побрел он — бить поклоны,
молиться за свой край родной.