Перебендя слепой, старый, —

кто его не знает!

Он повсюду скитается,

на кобзе играет.

Кто ж играет, того люди

знают, привечают:

он тоску им разгоняет,

хоть и сам страдает.

Горемыка, он ночует

и днюет под тыном —

нет ему угла на свете;

горькая судьбина

насмехается над старым,

что ни день — то хуже!

А ему — ничто: затянет

«Ой, не шуми, луже!..»

Станет петь, да и припомнит,

что он сиротина;

погорюет, потоскует,

прислонившись к тыну.

Вот таков-то Перебендя —

старый он да странный!

Запоет о Чалом — кончит

Горлицей нежданно;

С дивчатами на выгоне —

Гриця да Веснянку;

в шинке, с парубками вместе, —

Сербина, Шинкарку,

с женатыми на пирушке

(где свекровь презлая) —

о недоле, вербе в поле,

а потом — У гаю;

на базаре — о Лазаре,

или — чтобы знали —

тяжко, скорбно запоет он,

как Сечь разоряли.

Вот таков-то Перебендя —

старый он да странный!

Начнет шуткою, а кончит

слезами нежданно.

Ветер веет, повевает,

по полю гуляет.

Сидит кобзарь на кургане,

на кобзе играет.

Вкруг, как море широкое,

зеленеют степи;

за курганами курганы

вдаль уходят цепью.

Чуб седой, усы седые

треплет ветер яро;

вдруг уляжется послушать,

о чем поет старый;

как сердце смеется, слепой старик плачет...

Он слушает... веет...

Укрылся вдали

на степном кургане от людей, незрячий,

чтоб по полю ветры слова разнесли,

чтоб людям не слышать — ведь то Божье слово,

то сердце неспешно с Богом говорит,

то сердце щебечет Господнюю славу,

а дума по свету на туче летит.

Орлом сизокрылым летает, ширяет,

небо голубое широкими бьет;

присядет на солнце, его вопрошает:

Где оно ночует? Как оно встает?

Послушает море, о чем плещет в споре,

и гору он спросит: молчишь почему?

И снова на небо — на земле ведь горе,

ведь на ней, широкой, нет угла тому,

кто сердцем все знает, кто сердцем все чует:

о чем ропщет море, где солнце ночует —

пристанища нету на свете ему!

Один, точно солнце на небе высоком;

о нем молвят люди: «С живыми — живой!»

А если б узнали, что он, одинокий,

поет на кургане, шепчется с волной,

то Божье слово давно б осмеяли,

его бы глупцом обозвали, прогнали.

«Пусть бродит,— сказали б, —

над морем, шальной!»

Хорошо, кобзарь, отец мой,

хорошо, что ходишь

на курган и словом, песней

душу там отводить!

И ходи, мой голубь сизый,

до поры, покуда

не заснуло сердце, — пой там

вдалеке от люда.

А чтоб люди не чурались,

тешь их иногда ты...

Что ж, пляши под дудку пана —

на то он богатый!

Вот таков-то Перебендя —

старый он да странный!

Начнет свадебной, а кончит

грустною нежданно.