Суд удаляется на совещание...

Подсудимый опустился на место, поднял седую голову, быстрым движением поправил старинное пенсне, поднес к глазам руку, разглядывая перстень на ней, громко дыхнул на красный камень и пальцами другой руки несколько раз повернул кольцо.

На дряблом лице мелькнула ироническая усмешка. Он что-то пробормотал и оглядел сидящих в зале, словно отыскивая кого.

На него в упор глядела женщина, обезображенная не столько старостью, сколько редким уродством. Ее левая лопатка неестественно высоко торчала на горбатой спине. На темной повязке, перекинутой через почти отсутствующую шею, покоилась безжизненная рука с тонкой, бледной кистью. Вторая рука опиралась на костыль. Ноги прикрыты старомодным длинным платьем. С изуродованного шрамом лица смотрели немигающие светлые глаза. И непонятно было — чего в них больше: гнева, презрения или жалости.

Лицо подсудимого напряглось, брови сдвинулись. Сколько дней и ночей стоит перед ним этот немигающий взгляд? Фамилию старухи он слышал во все время следствия, но она ему ни о чем не говорила. Эта горбунья, некая Анна Ивановна Липатова, была главным свидетелем обвинения.

Да! То, что она говорила в суде, имело место в его жизни. Но эту женщину он не помнил. И тем не менее она привела его в этот зал!

 

ЗАКАЗНОЕ ПИСЬМО

Очередная ревизия в сберкассе прошла удачно. Иван Андреевич возвращался домой «длинной дорогой», как называл он прогулку по Чистопрудному бульвару.

У двери квартиры ему не захотелось рыться по карманам, чтобы достать ключ, он нажал кнопку звонка и не отпускал ее, пока за дверью не громыхнула цепочка, не щелкнул замок.

— Требователен и нетерпелив, как капризный ребенок, — отворяя дверь, проговорила пожилая женщина.

— Все верно, сестричка. Требователен, как ревизор. Нетерпелив, как голодный. Капризен? Это не про меня. А ребенок? Нет! Юноша! Вот на это согласен!

Отряхивая снег с шапки и пальто, Иван Андреевич глянул на себя в зеркало. Подтянут, строен, лицо гладкое... Поднял большую холеную руку с перстнем на пальце, фукнул на красный, как капля крови, камень... Что ни говори, а выправка — вещь хорошая!

Он переодевался в своей комнате, когда в квартире раздался длинный звонок.

Он слышал, как сестра прошаркала в прихожую, с кем-то разговаривала, что-то искала. Потом хлопнула дверь, а сестра все не шла.

— Нина, кто там?

— Почтальон, Серж. Принес заказное письмо. Я вот вскрыла, но ничего не поняла. Какой-то листок...

— Ну-ка, дай сюда... Но оно же адресовано мне! Сколько раз я просил не вскрывать мои письма! Это, во-первых. А во-вторых, где письмо?

— То-то и странно... Я думала, что выронила, когда вскрывала... Но я обшарила всю прихожую. И вот — только этот листок...

Иван Андреевич вертел в руках листок календаря.

— Только это? Заказным? Что за чепуха! Ты наверняка выронила письмо!

— Да нет же! В конверте больше ничего нет!

Иван Андреевич сам прошел в прихожую, тщательно осмотрел ее и вернулся в комнату.

— Ничего не понимаю, — проговорил он.

— А что там написано? — спросила сестра.

— Где?

— Ну, на листке...

Иван Андреевич начал читать текст, набранный мелким шрифтом под черной цифрой. В глазах у него зарябило, запрыгало, горло вдруг перехватило, лицо покрылось пятнами. Широко раскрывая рот, он судорожно глотал воздух.

— Что с тобой? На тебе лица нет!

— Воды! Валидол! Скорей!

Женщина бросилась к шкафчику, плеснула на сахар лекарство. Иван Андреевич глубоко вздохнул и перевел дыхание.

Сестра, сдвинув очки на лоб и близоруко щурясь, поднесла листок к самым глазам, стараясь разобрать написанное.

— Не надо, — сказал Иван Андреевич, отбирая злополучную бумажку.

— Что тебя так взволновало? Что там написано?

— Только то, что я прочел.

— Ну и что?

— Ты помнишь, какое сегодня число? Вот это! — показал он листок. — Ты поняла?

— Но, Серж...

— Серж, Серж... Вот этим листком мне и напоминают, что я Серж...

Сестра схватила себя за щеки.

— Нет! Не может быть!

— Может. Все может...

Он начал быстро ходить по комнате, размахивая большими руками. И все подносил сжатые пальцы ко рту и фукал на перстень.

— Берсенев. Берсенев... — повторял он. И вдруг громко выкрикнул: — Берсенев я! Поняла? Иван Андреевич! А никакой не Серж! Сергей Петрович Оленев не существует сорок лет! Я забыл эту фамилию! Не Оленев, а Берсенев сорок лет ревизует сберкассы! Это я, я — Берсенев — работал все эти годы, не давая ни себе, ни людям вспомнить об Оленеве! Дворянин Оленев, офицер, сгинул под Новороссийском. Ведь ты помнишь, Нина, помнишь, как я рассказывал тебе?

Он схватил сестру за руки и говорил торопливо, словно боялся, что его перебьют и он не сможет выговориться.

— Штаб нашего корпуса был в особняке на окраине Новороссийска. Мы всегда занимали какой-нибудь особняк. Бой в городе шел яростный. А для меня он был последним. В особняк угодил снаряд, и меня контузило. Сколько я там провалялся — не знаю. Очнулся в лазарете. Я понял это потому, что кругом были раненые, искалеченные, стонущие люди. А в общем-то это был огромный сарай... Вскоре нас начали сортировать для отправки по госпиталям. Подошли ко мне. Спрашивают фамилию. Ну, как я мог ответить? Как? Назвать себя? Меня, наверное, на месте пристрелили бы. Ведь я понял, что нахожусь не у своих... И вдруг хриплый голос: «Он, товарищ фершал, контуженный, глухой... Вот его документы. Берсенев он. Иван». Я молчал. А мысли опережали одна другую. Видимо, наши, считая меня убитым, сорвали с меня погоны и забрали подлинные мои документы, чтобы красные не опознали, какую птицу они подстрелили... А может, и по-другому было. Ни серебряного портсигара, ни часов у меня не оказалось. Ни сапог, ни шинели... Портмоне с деньгами тоже не было. Перстень уцелел — наверно, снять не смогли... А в задний карман галифе не сунулись, видимо, потому, что документы мои были в кармане гимнастерки. Но там, в галифе, был мой пистолет и те бумаги... Я понял, что мертвый Берсенев спас меня. Я молчал, пока меня лечили. После? Тоже молчал. На Кавказе мне больше нельзя было оставаться. Меня многие знали в лицо. Могли опознать и выдать. В Петрограде знакомых было еще больше. Вот тогда я и решил, что сумею затеряться в Москве. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову искать меня в самом центре России. Случайные встречи я в расчет не брал: мало ли в конце концов похожих людей!

Он передохнул и продолжал:

— Я выработал себе верный план. Я продумал его во всех мелочах. Но беспокоило меня одно: как поступить с Калерией? Берсенев — не такая уж распространенная фамилия, чтобы Калерия не отыскала брата. Наверняка она что-то предпримет. И тогда я решил сам написать ей. Написать от имени Ивана. Решил сам разыскивать ее. Мои письма остались без ответа. Из розыска пришла открытка, что такая гражданка по указанному адресу не проживает. На какое-то время я успокоился. Ты знаешь, Нина, как я привыкал к новому имени... Много лет я не отзывался, когда называли фамилию Берсенев, всякий раз оправдываясь контузией. Но после того как я очнулся там, в лазарете, я ведь ни на одно мгновение не терял слуха! Да, я всегда все слышал. Но фамилия Берсенев напоминала мне, что я живу чужой жизнью, что я делаю все время то, что, может быть, делал бы этот рассудительный тихоня, несчастный братец моей нареченной... Я сказал — тихоня. Но он не был тихоней! Нет! И вряд ли он стал бы ревизовать сберкассы...

Он было умолк, но вдруг выкрикнул:

— Сорок лет! Боже! Сорок нескончаемых лет!.. Так кто же, кто, я тебя спрашиваю, смеет перечеркивать их?!

Сестра высвободила свои руки из его больших ладоней.

— Не кричи, — сказала она спокойно. — И не волнуйся зря. Может быть, просто кто-то над тобой подшутил. Или кто-то ищет с тобой связи...

— Связи? Да на кой черт я кому-то сдался! Из наших никто не знает, что я Берсенев. Оленева давно похоронили. Я же все эти годы был нем как рыба... Нет, Нина, и шуткой тут тоже не пахнет.

Он опустился на стул с высокой спинкой, откинул назад голову, прикрыл глаза. Потом резко вскочил.

— Где конверт?

Сестра подала.

Он сунул его почти под самую лампу под низким абажуром.

— Опущено в Москве. В центре...

— Ну и что?

— Докопались...

— Может, Калерия?..

— Нет. Это — вексель. Пора платить.

— Уезжай.

Иван Андреевич криво улыбнулся.

— От Оленева или от Берсенева? — спросил он тихо.

— Все равно, — сказала сестра. — Пройдет время, и все уляжется. Помнишь, какой-то чудак разыскивал Берсенева в тридцать восьмом? Ты же убедил его, что он ошибся...

— Время уже прошло. Если эта бумажонка оттуда, — Иван Андреевич помахал в воздухе крупным указательным пальцем, — никакие километры меня не спасут. У них, наверняка найдется моя фотография... Надо ждать здесь. Им, видимо, тоже хочется, чтобы я поскорее засобирался в дорогу... Но я этого не сделаю. Нет! Доказать, что я не Берсенев, не так-то просто.

Он походил по комнате, остановился и пристально посмотрел на сестру.

— Это счастье, что ты мне родная только наполовину и никакого отношения к фамилии Оленевых не имеешь, дорогая Нина Алексеевна... — проговорил он и захохотал.

Сестра отшатнулась и сразу словно съежилась.

— Господи... — прошептала она еле слышно.

— Не бойся. Ни один волос не упадет с твоей птичьей головки. Только спрячь свою кислую мину и веди себя как всегда. — И, подумав, добавил: — До сих пор без посторонних я разрешал тебе называть меня Сержем. Теперь это имя ты должна намертво забыть. Поняла?

Нина Алексеевна безмолвно кивнула.

За ужином, который сестра собрала, как всегда, тщательно, Иван Андреевич повторял одну и ту же фразу!

— А все-таки жаль...

Спать легли рано.

Чтобы успокоиться и забыться, Иван Андреевич принял снотворное.

Утром он ушел на работу, не зайдя в комнату сестры, как делал обычно.

Дверь за ним захлопнулась, и Нина Алексеевна встала, чтобы наложить цепочку.

В раздумье она постояла некоторое время в прихожей, потом решительно направилась в комнату брата. Справа, на стене, над письменным столом висел отрывной календарь. Число на нем было вчерашнее. Нина Алексеевна оторвала листок, подошла к свету и прочла:

«40 лет со дня освобождения города Грозного от деникинских банд».

— Та-ак... — протянула она в раздумье вслух. — А при чем здесь Новороссийск? При чем Берсенев?

 

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Кончился метельный февраль. Над очищенным от снега асфальтом курилась последняя поземка. Набухшие сыростью ветки деревьев с каждым днем становились более гибкими. На Чистопрудном бульваре возле небольших прозрачных луж резвились крикливые воробьи. По трамвайным рельсам днем текли медленные ручейки, и трамваи по ним катились как-то особенно мягко. По дорогам машины разбрызгивали комья грязного, дряблого снега. Бульвар, улицы, переулки — все было наполнено пахучим светом, какой приходит в Москву только в предвесенние солнечные дни.

С очередной ревизии Берсенев шел привычной «длинной дорогой». Он шагал широко, казалось, ничего не замечая вокруг. Но вот он остановился, медленно повернул лицо к солнцу, прикрыл веки и глубоко, шумно втянул в себя воздух. Несколько минут он простоял так и все не мог надышаться.

Весь месяц он ждал. Чего? Он и сам не знал. Вслушивался в каждый шорох в квартире, невольно всматривался в лица знакомых и незнакомых людей, встречавшихся на лестнице, в подъезде, возле дома, на улицах. И ничего не предпринимал.

Жизнь текла своим чередом, если не считать того, что сестра перестала называть его по имени и, обращаясь к нему, говорила какие-то безликие фразы, четко и медленно выговаривая слова, словно долго обдумывала их. А сегодня утром, раздельно произнося каждое слово, она вдруг сказала:

— Иван Андреевич, я хочу уехать.

— Куда? — быстро спросил он.

— На юг. Там легче снять комнату. Я рассчитала: денег мне хватит...

Он сразу представил себе, как входит в пустую квартиру, как наваливается на него тишина.

— Нет! Нет, Нина, не бросай меня!

Такой беспомощной интонации в его голосе Нина Алексеевна никогда не слыхала. Она заплакала. Он подошел, поцеловал ее руку и сказал:

— Ты была права. Тем заказным письмом надо мной действительно кто-то подшутил... Но кто?

Нина Алексеевна оживилась, вытерла слезы.

— Правда? Ты успокоился?

— Почти, Нина. Почти.

— Я же говорила тебе, что все уляжется!

На работу он ушел почти выздоровевшим и весь день старался изгнать остаток тревоги, засевшей где-то очень глубоко.

На обратном пути, когда он подставил лицо теплым лучам, легкий, желанный покой разлился по всему его большому и еще крепкому телу.

Нет, нельзя больше оставаться инертным. Надо что-то предпринимать. Начал с того, что перебрал в памяти все вещи, какие были в его квартире.

Мебель была приобретена давно, по случаю, у разных людей. Из одежды тех давних лет не сохранилось ничего. Книги? Среди них ни одной семейной. Альбом! Альбом с фотографиями, который сестра привезла из Петербурга! Его надо пересмотреть немедленно. Старые документы? Уничтожить!

Дома, после ужина, потребовал:

— Нина, принеси твой альбом.

Сестра послушно отправилась в свою комнату. Она вернулась, держа в руках объемистый, с тяжелыми бронзовыми застежками, с золочеными обрезами альбом, чем-то напоминавший кожаный чемодан.

Иван Андреевич отстегнул застежки, открыл толстую обложку.

На него глянуло строгое лицо отца, чуть удлиненное, с плотно сжатыми губами. Генеральская форма без единой морщинки обтягивала крутые плечи.

Берсенев — Оленев вздохнул и вынул фотографию из гнезда. Рядом лег портрет матери, снятой в огромной шляпе с откинутой вуалью.

Переворачивая страницы, он все вынимал и вынимал фотографии.

Вот дом в Петербурге, где семья занимала весь второй этаж. Крестиком отмечено окно, а внизу надпись: «Комната Сержа». Да, в семье он был кумиром!..

— Глупейшая привычка — делать пометки... — проворчал он. — Прошлое не возвращается, но все время держит нас в своих цепких лапах... Невероятно жаль расставаться с этим, по сути дела, хламом. Ну кому, скажи, пожалуйста, кроме нас с тобой, нужны все эти картонки? И, представь, при случае они могут превратиться для нас в самых жестоких врагов.

— Господи... — прошептала сестра. — Я не хотела, я не думала об этом...

Перевернув новую страницу, Оленев уставился в снимок двух молодых людей.

Он вспомнил, как они с Ваней Берсеневым по окончании кадетского корпуса забежали в фотографию. Старик фотограф долго усаживал их в кресла с потертыми подлокотниками, отходил в сторону, смотрел и решительно менял кресла местами. Молодые офицеры с хохотом пересаживались, принимали внушительные позы...

Потом друзья встретились только в 1916 году, когда Ваня Берсенев приехал с фронта на побывку. Он был ранен, немного прихрамывал. Тогда они и отправились в имение Берсеневых.

Стоял солнечный декабрь.

На станцию за ними в легких санках, запряженных мышастой, резвой лошадью, приехала сестра Вани — Калерия. Боже, до чего она была хороша!

Такие лица, нежные, матовые, с детским румянцем, Оленев видел только на старинных портретах в Эрмитаже. Из-под широких бровей на него глядели теплые, словно бархатные, глаза. Гладко причесанные волосы слегка кудрявились у висков, отливая на солнце темным золотом.

Она высвободила из муфты узкую руку, затянутую в лайковую перчатку, и подала Оленеву. Он тогда сам почувствовал, как поглупело у него вдруг лицо.

— Готов! — засмеялся Ваня. — Но ты не думай, Лера, у него не всегда такая глупая физиономия. Умным он тоже бывает.

Все рождественские праздники Оленев из кожи лез, стараясь не показаться Калерии скучным или глупым. Он острил, представлял в лицах своих товарищей. Больше всего смеялась Лера, когда Оленев изображал своего денщика.

После Нового года, уже в Петербурге, состоялась их помолвка. Но бурный февраль спутал все планы. Революция, как свежий ключ со дна пруда, всколыхнула Россию. Один за другим возникали и так же быстро гасли офицерские заговоры. Оленев слушал споры, кипевшие вокруг, и никак не мог отдать предпочтение какой-либо организации. Но, поскольку все они боролись с большевиками, готов был поддерживать любую.

С Берсеневым в те дни он встречался часто. За зрелую рассудительность товарищи уважали Ивана, но прямота его суждений пугала.

Однажды знакомый офицер остановил Оленева на улице.

— Слышали, ваш правдолюб окончательно перекинулся к красным...

— Кто это? — насторожился Оленев.

— Да брат вашей невесты, Берсенев.

Оленев не поверил. Он разыскал Берсенева и спросил в упор:

— Ты сочувствуешь большевикам?

— Я считаю их дело правым, — как всегда тихо и твердо, ответил Иван.

Расстались холодно.

Оленев решил уехать на юг России, где концентрировались основные силы белой армии. Генерал Деникин, лично знавший отца Оленева, принял молодого офицера более чем радушно. Его назначили помощником начальника контрразведки армии, а вскоре он возглавил ее.

В круговерти дней отошел и как-то смазался образ Калерии. События развивались бурно. Гром Октября 1917 года прокатился не только по России. Он взбудоражил всю Европу и крепко застрял в ушах капиталистов Англии, Франции и Соединенных Штатов.

Оленев вспомнил многочисленные визиты представителей Антанты в ставку Деникина, всегда сопровождавшиеся шумными банкетами. Вспомнил, как после одного такого пиршества его, невыспавшегося, вызвали в штаб, куда привели двух молодых парней, задержанных с телегой, в которой они переправляли куда-то спрятанное в сене оружие.

Парней зверски избили, но они продолжали упорно молчать.

Налитый коньяком и злобой за прерванный сон, Оленев обрушил всю тяжесть своих кулаков на беззащитных упрямцев. Один из них рухнул к его ногам, забрызгав кровью его галифе и начищенные до глянца сапоги. Другой, со связанными за спиной руками, вдруг наклонился и с силой ударил начальника контрразведки головой в живот. Оленев не устоял. Он упал вместе с арестованным на пол. Парень как-то изловчился и впился зубами в щеку Оленева. И, если бы не солдаты, кинувшиеся на выручку, арестант отхватил бы ему кусок щеки.

С той злополучной ночи Оленев никогда не упускал случая выместить свою злость на «красном быдле». О как изощренно он умел это делать! Во всей деникинской армии не было ему равных! Он извлекал из задержанных любые сведения или забивал своих арестантов насмерть. Часто такие сведения совершенно не соответствовали действительности, но это уже не интересовало Оленева. Даже в деникинской контрразведке его имя наводило ужас. Деникин был доволен своим офицером.

Оленев долго не слышал о Берсеневе. Деникинцы захватили власть в Терской республике, заняли город Грозный. Оленев со своим штабом разместился в особняке, где у красных была ЧК. Еще раньше этот дом принадлежал крупному нефтепромышленнику-концессионеру.

Никогда стены этого дома не видали и не слыхали того, что довелось им узнать за время пребывания там Оленева и его помощников. О многом могли бы порассказать просторные комнаты и огромные подвалы... Но они молчат.

Сорок лет они молчали и о встрече бывших друзей. Она произошла в последний день пребывания Оленева в Грозном.

Красные теснили деникинцев. Уже было ясно, что Грозный им не удержать. Надо было срочно сворачиваться и пробираться к Новороссийску. Чтобы узнать истинное положение противника, контрразведке был необходим «язык».

И вот — неожиданное везение: есть «язык».

Оленев решил сам допросить пленного. К нему ввели человека в изодранном обмундировании. Один глаз его заплыл кровоподтеком, разбитые губы распухли. Они отливали багровым глянцем. От уголка рта до подбородка тянулась запекшаяся струйка крови.

— Кто такой? — угрюмо спросил Оленев.

Арестант уставил на него здоровый глаз, проговорил, с усилием раздвигая губы:

— Родственник...

От звука его голоса Оленев вздрогнул.

— Берсенев?

Он схватил и пробежал глазами лежавшие на столе документы задержанного.

— Иван? Почему? Как ты здесь оказался?

Оленев оглянулся на адъютанта и двух солдат, истуканами стоявших в дверях и заорал:

— Вон! Идиоты!

Раненого Берсенева деникинцы захватили в перестрелке. По документам, найденным при нем, установили, что он больше года воевал на стороне красных в отряде Бетала Калмыкова и направлялся с особым поручением в Царицын. Представителям Советов предлагалось оказывать ему всемерную помощь.

— Ого! Ты, оказывается, не мелкая сошка, — проговорил Оленев, когда они остались одни. — «...храбрый воин, до конца преданный Советской власти», — прочитал он слова из характеристики, выданной Ивану Калмыковым, и улыбнулся. — Твой великан кавказец видит в тебе верного помощника... Ишь ты... Ценит знания, доверяет...

Оленев сложил документы Берсенева и почему-то сунул их в задний карман галифе.

Берсенев стоял молча.

Оленев обошел вокруг него, постоял в задумчивости и вызвал ординарца.

— Вымыть. Дать чистую одежду. Уложить на диван в моей комнате, — приказал он.

Берсенева увели.

Оленев зашел к нему часа через два. Присел, рассматривая изуродованное лицо. Берсенев полуоткрыл глаза, попросил:

— Дай выпить... Покрепче...

Адъютант принес бутылку коньяку, придвинул к дивану стул, поставил на него рюмки.

Оленеву позарез нужны были сведения о продвижении красных, но он ни о чем не спрашивал Берсенева. Пусть разговорится сам. Коньяк — хороший союзник, развяжет язык.

Но после двух рюмок Оленев заговорил первым.

— Надеюсь, ты понимаешь свое положение... Конечно, доверие Калмыкова — вещь немаловажная. Это лестно, когда тебе доверяет такой сильный и властный человек. Но в сущности-то своей он — туземец... Быдло! А ты — грамотный офицер, дворянин... Ты мог бы сделать блестящую карьеру. Хочешь, я лично доложу о тебе командующему? Ни минуты не сомневаюсь, что тебе у нас поверят и простят заблуждение... Ну? По рукам? Мы же все равно разобьем большевиков. Антанта — не шутка. С нами все великие страны мира.

Оленев взглянул на молчавшего Берсенева, на его затекший глаз. Этот глаз смотрел на него с какой-то покровительственно-снисходительной вежливостью. Так смотрит мудрый воспитатель на школяра, пытающегося высказывать где-то слышанные сентенции и ничего в них не понимающего.

Оленеву стало не по себе, но он решил не подавать вида, погасил загоравшуюся злость и продолжал:

— Мы же с тобой почти родственники. Поверь, мне не безразлична судьба моего будущего шурина, моего друга. Расскажи, Иван Андреевич, о силах и намерениях красных, и ты вернешь доверие друзей, искупишь свою вину.

— Перед Россией и своими друзьями я ее уже искупил, — с усилием проговорил Берсенев.

— Перед какими друзьями? — укоризненно воскликнул Оленев.

— He дури, Серж. Ты не хуже меня знаешь, что судьба вашей армии и ее покровителей решена. Империя развалилась и никогда не поднимется. Войска ваши бегут. Не сегодня, так завтра вас вышвырнут из Грозного. Ни для кого не секрет, сколько вы пролили безвинной крови. А чего добились? Ненависти. Если кто из нас и заблуждается, так это ты, Серж...

Берсенев говорил долго и обстоятельно. Его логика и хладнокровие бесили Оленева. Ему было не до красноречия. Он обрадовался, когда его позвали к телефону. Но радость была недолгой. Из ставки сообщали, что через несколько часов город будет оставлен. Приказ: эвакуироваться немедленно, пленных уничтожить.

В суматохе Оленев забыл о Берсеневе, но, когда покидали здание, вспомнил. Вернулся, вбежал в комнату. Берсенев был без сознания, бредил. Оленев зачем-то выволок его в коридор и выстрелил ему в ухо.

 

ПРОЧЬ! ПРОЧЬ!

Оленев очнулся от звука, похожего на выстрел: хлопнула форточка.

Сколько времени он просидел над этой старой фотографией? Умные глаза Берсенева смотрели с нее пытливо и серьезно. Чистое юношеское лицо его напомнило Оленеву лицо Калерии. Сергей Петрович поднес ко рту руку с перстнем, фукнул на камень и крикнул:

— Нина, ножницы!

Хрустнул толстый картон, изображение Берсенева упало на пол.

— Дай-ка мне вон ту рамку, овальную, с открыткой. Нина Алексеевна сняла со стены рамку, стерла пальцем полоску пыли сверху, подала.

Оленев приложил к овальному вырезу оставшийся кусок фотографии.

— В самый раз! Очень эффектно, не правда ли?..

— Ты всегда был эффектен, — грустно сказала сестра.

— А это все надо сжечь, — показал он на груду откинутых фотографий.

— Но, Серж, с тех пор как нам поставили батареи, печи не топились...

— Нина! Еще раз напоминаю: забудь это имя!

— Прости, пожалуйста, очень трудно...

— Печи... Действительно, ты права. А найдется у нас какое-нибудь ведро?

— Таз есть...

— Прекрасно. Сложи пока в него все это...

Внимательным, долгим взглядом он оглядел комнату.

— Теперь иди, Нина. Иди к себе.

Он плотно прикрыл за сестрой дверь, задернул штору на окне и придвинул стол к высокой изразцовой печи. Тяжело взобрался на стол, открыл потускневшую бронзовую заглушку отдушины, с трудом просунул руку в черное жерло и извлек два небольших свертка. Один из них он вскрыл. Там были бумаги, увенчанные двуглавыми орлами. Разложил их на столе, разгладил. Вспомнил, как рассматривал их в ноябре 1941 года, когда немцы рвались к Москве... Большие надежды возлагал он тогда на эти пожелтевшие листы. Не сбылось! Так и прозяб всю войну в нетопленных помещениях сберкасс на полуголодном пайке служащего, затаившись, не поднимая головы от ненавистных отчетов... А зачем хранил все это потом? На что надеялся?

— Глупость... Все глупость! Прочь, прочь! — ворчал он, отодвигая от себя лист за листом.

Второй сверток он не разворачивал, а только отряхнул от сажи и пыли и засунул в карман брюк.

Далеко за полночь он возился в кухне, тщательно сжигая над тазом бумаги и фотографии.

В постель он лег усталым и разбитым. Ворочался, принимался считать, чтобы отвлечься и заснуть. А сон не шел. Неотвязная дума о том, что ему предстояло сделать завтра, не давала покоя. Но принятое снотворное все же одолело Оленева.

Разбудил его теплый луч, пригревший щеку. Сергей Петрович отодвинул голову в тень и несколько минут наблюдал за пылинками, танцующими в пучке света. Он подумал, что вот так же бестолково много лет толклись его дни: сберкассы, сберкассы, сберкассы. Вежливые поклоны, обыденные слова, постоянная настороженность... Жизнь была полна событий, но он никогда не порадовался им, Люди штурмовали космос, его сердце осталось глухим даже к этой потрясающей новости. Сослуживцы относились к нему хорошо. Женщины поглядывали с явным интересом. Но он не обрел ни друзей, ни подруги... Нет! Эти пылинки куда счастливее его!

Воздух в комнатах был наполнен запахом горелой бумаги.

— Нина! — крикнул он. — Открой все форточки!

И начал быстро одеваться.

В выходные дни он часто уезжал за город, и сестра не удивилась, когда он сказал:

— К обеду не жди меня, хочу по лесу пройтись.

Он вышел из дому, но направился не в лес, а на канал, в Хлебниково.

Белое поле затона было усеяно любителями подледного лова. Около некоторых валялась мелкая, скрюченная от холода рыбешка, хотя мороз был совсем не велик. Снег под мартовским солнцем стал ноздреватым, как подтаявший сахар. Весна обещала быть ранней, и лед мог вот-вот сойти.

Оленев шел от рыбака к рыбаку, заговаривал, шутил, продвигаясь все дальше и дальше к середине затона. Наконец все рыбаки остались позади. Оленев остановился и оглядел белое пространство, рябое от старых недосверленных лунок. Одна из них показалась ему наиболее глубокой. Он распахнул пальто, достал из кармана брюк сверток, присел на корточки и затолкал его на самое дно лунки. Сверху его не было видно. Но Оленев не успокоился. Он поднялся и толстыми подошвами ботинок стал сгребать твердый снег. Засыпал лунку, притоптал ее и только тогда застегнул пальто.

Он стоял и смотрел в белую пустоту перед собой. На душе тоже было пусто. И пустота эта давила так, как может давить только одиночество, которому не видно конца.

Он оглянулся. Рыбаки по-прежнему сидели возле своих лунок. Оленев направился к ним. Там были совсем незнакомые люди. С ними можно было поговорить просто так, ни о чем.

Крайний, молодой парень, как раз вытащил трепещущего окунька.

— Ого! С уловом! — поздравил Оленев, улыбаясь. — Первый?

— Не-ет, — протянул парень гордо и тоже улыбнулся. — А вы чего же без снастей? Или — сочувствующий?

— Да вроде. Не могу долго быть на холоде... Вон там один что-то вытянул. Пойду взгляну.

Он переходил от одного рыболова к другому и вскоре добрался до берега, медленно поднялся в горку, постоял и ушел совсем.

Парень, к которому подходил Оленев, выдернул из лунки леску с болтавшейся на крючке рыбкой, снял ее, посмотрел на соседа, пожилого человека с заскорузлыми руками, поднялся, подошел к нему.

— К вам подходил этот, в пенсне, сочувствующий?

— Побывал, — проокал сосед спокойно.

— По-моему, он что-то прятал вон там...

— Где?

— Да вон там, у старых лунок... Все снег притаптывал...

— Оправился, может...

— Не похоже, — засмеялся парень. — Если бы по надобности, так и на берегу мог бы... Он же сразу почти ушел. Глянем, а?

— Думаешь, клад? — ухмыльнулся пожилой, поднимаясь.

— Всякое бывает...

Они быстро отыскали притоптанное место. Снег был чистый. Разрыли лунку и вытащили сверток. Старший разорвал слежавшуюся обертку.

— Ф-фью-у!.. — присвистнул молодой, сдвигая шапку с затылка на лоб.

— Вот те на! Должно, думал, вода пойдет, и тю-тю...

Рыболовы озадаченно переглянулись.

 

КОМАНДИРОВКА

В следственном отделе пересматривалось архивное дело. Расследование поручили следователю Кириллову. Он выехал к месту старых событий — на Северный Кавказ. Побывал в Грозном, осмотрел дом, где нынче размещается областной профсоюз, а некогда пребывала деникинская контрразведка, встретился со старожилами, побеседовал с участниками давних боев.

Расследование подходило к концу, нужные материалы были собраны. Оставалось побывать на местах бывших кровавых схваток, чтобы лучше представить себе события, касавшиеся старого дела, и, кроме того, просто хотелось посмотреть на предгорья Кавказа.

В воскресный день командированному некуда деться. Кириллов решил сочетать приятное с полезным — попросил на воскресенье машину.

Начальник отдела отпустил в эту поездку своего шофера, хорошо знавшего места.

Выехали в субботу, с тем чтобы переночевать в селе Предгорном.

Машина легко скользила по гладкому шоссе то вдоль реки Аргун, то между причудливыми скалами. С крутых поворотов дороги открывались удивительные картины: горы, покрытые густой зеленью, ущелья с клочьями тумана, повисшими над невидимыми ручьями, отары овец, пасущиеся на склонах, своеобразной архитектуры мосты... И все это в нежном свете предзакатного солнца.

Шофер дважды останавливал машину, показывал места, связанные с делом, по которому приехал Кириллов. В село прибыли под вечер.

На главной площади кипело веселье. Под звуки звонких гармоник, на которых играли женщины, сверкал полный огня и задора танец.

— Ба! На свадьбу попали! — засмеялся шофер.

К машине первыми подбежали дети. Кириллов с недоумением глядел на маленьких девчушек с ярко намалеванными щечками.

— Обычай такой, — пояснил шофер. — Это, чтоб все цвело вокруг молодых...

Все здешние жители друг другу приходились какими-нибудь родственниками. Знакомые водителя, у которых он решил остановиться, тоже оказались причастными к торжеству, а гость гостя — тоже гость.

Водителя и Кириллова окружили приветливые люди, повели в дом, усадили за стол.

Через пять минут вся свадьба знала, что приехал человек из Москвы. Кириллова повели на почетное место. Справа от него сидел пожилой усач с орлиным взглядом, слева — маленькая, горбатая старушка.

Кириллов взглянул на нее и на минуту замер в удивлении: несомненно, ее он встречал на своей улице в Москве!

Старушка повернулась и, как со старым знакомым, раскланялась с Кирилловым, сказала непринужденно:

— Мы с вами соседи, не так ли? Вот видите, в каких неожиданных местах можно встретиться... Давайте знакомиться.

Правая, безжизненная рука ее покоилась на повязке. Подала левую, назвалась:

— Анна Ивановна Липатова.

Кириллов представился.

— В Москве я зимую. А летом — вот... — Теплым взглядом она обвела застолье. — Благодаря этим людям я живу на земле...

От нее не ускользнул пытливый взгляд Кириллова, и она спросила:

— Интересуетесь?

— Очень, — кивнул Кириллов.

— До завтра потерпите? Вы ведь завтра уезжаете?

— Да. К вечеру надо быть в Грозном.

— Мне тоже там побывать надо. Может, захватите?

— С удовольствием.

— Вот я и сокращу вам путь. За разговорами-то он в два раза короче.

Свадьба шла своим чередом. Тамада произносил длинные тосты. Анна Ивановна, смеясь, переводила его речи Кириллову. Он устал. Но не так-то просто уйти с кавказской свадьбы, не обидев гостеприимных хозяев...

Анна Ивановна подозвала черноглазого мальчугана, что-то сказала ему. Мальчик кивнул и убежал. Он вернулся с букетом цветов.

— Ступайте, поздравьте молодых, рассыпьте им цветы под ноги и тогда можете идти отдыхать, — сказала Анна Ивановна, передавая цветы Кириллову. Ее глаза весело улыбались.

Кириллов послушался.

По утру Анна Ивановна, опираясь на костыль, сама пришла к дому, где ночевал гость из Москвы.

Из Предгорного ехали другой дорогой. Места вокруг были еще красивее, чем вчера.

— Какой воздух, Анна Ивановна! Не то, что у нас в Москве!

— Да, здесь хорошо... Я обещала вам рассказ на дорогу... Но начать очень трудно. На Востоке говорят: «Если хочешь удвоить свое горе — расскажи о нем»...

— О, это связано с плохими воспоминаниями? Тогда, может, не стоит...

— Ничего, — сказала Анна Ивановна, — это я так, к слову... А дело вот какое...

Она помолчала и начала, глядя на дорогу, вроде ни к кому не обращаясь.

— Мое детство и молодость прошли на Старо-Грозненских промыслах. Отец был нефтяником. Жили, как все, бедно. Единственное мое богатство — хорошая память. Рано я себя запомнила. И все, что происходило вокруг, тоже помню. До сих пор... Мы, чумазые дети предместий, рано усвоили разницу между нами и детьми богатых промышленников. К их домам... Нет, даже к оградам их домов нам не разрешалось подходить! Помню, как глазела я однажды на красивую куклу, брошенную в траве... Я смотрела на нее через ограду. Дворник прогнал меня, не велел глядеть...

Анна Ивановна повернула лицо к Кириллову, улыбнулась мягко и как-то беспомощно.

— Смешно, конечно, но мне и сейчас обидно... А еще — мы бегали купаться на Сунжу. Цвет ее воды никогда нельзя было определить — столько было в ней нефти и разных отбросов. Нередко попадались трупы кошек, собак, крыс, а иногда и людей... Только ужас нас не брал, все равно плескались... Но не в этом суть.

Она вздохнула и продолжала:

— Хозяева все время расширяли производство нефти, и одновременно с промыслами рос город. К началу революции Грозный стал одним из крупных пролетарских центров, а значит, и большим революционным очагом на Северном Кавказе. К тому времени я была уже взрослая, работала, ходила на сходки, на собрания, вступила в партию большевиков и, естественно, принимала самое активное участие в революционной борьбе грозненских рабочих. Тогда и замуж вышла. Вместе с мужем встретили мы революцию, вместе начали работать в ВЧК.

Машина выскочила к излучине реки Аргун.

— Остановите здесь, — попросила Анна Ивановна шофера. — Давайте выйдем на минутку.

Кириллов вышел, помог Анне Ивановне.

Над дорогой нависала огромной высоты скала. С другой стороны — пропасть. Оттуда еле слышно доносился шум реки.

Кириллов подошел к краю дороги и, глянув вниз, отпрянул.

— Что, голова кружится? — спросила Анна Ивановна.

— Да, страшновато...

— Вот здесь, в этом месте — ответ на вчерашнюю мою фразу, — произнесла она задумчиво. — Здесь я умирала, а там, внизу, мне вернули жизнь... Нас вели сюда всю ночь. Мы были связаны по нескольку человек одной веревкой. Избитые, истерзанные... Тех, кто не мог идти, пристреливали или просто сбрасывали с обрывов. Мы с мужем и еще трое были в одной связке. Муж был очень слаб. А здесь нам повстречалась группа конных — начальник деникинской контрразведки Оленев со своей свитой. Все были пьяны, едва в седлах держались... И началось... Хлестали нагайками, рубили шашками, некоторым вырезали звезды на спине и груди... Муж что-то крикнул Оленеву, тот спешился, подошел, раскачиваясь, сложил кулачище, фукнул на перстень, размахнулся и ударил. Муж первым упал со скалы... Вот отсюда, — показала она. — А за ним — я и вся связка.

Она говорила тихо и так спокойно, будто речь шла вовсе не о ней самой и не о близких ей людях.

Кириллов нервно закурил.

— А потом?

— Я очнулась под скалой. Рядом был старик чеченец. Еще помню слабый огонь. И снова все померкло. Позже я узнала, что пастух нашел меня среди трупов, отпаивал овечьим молоком, отварами трав. Около пяти лет меня выхаживали, пока я смогла встать на ноги. И вот — горбата, поврежден позвоночник, поломаны руки, ноги, ребра, вывихнута лопатка... Просто непостижимо, как выжила!

У Кириллова на языке вертелись тысячи вопросов, но он молчал, боясь разбередить старые раны этой мужественной женщины. Она стояла недвижно, продолжая думать свою думу. Затем сказала, как бы между прочим:

— Я его так помню, будто только вчера расстались.

— Мужа?

— Нет. Оленева.

— Вы его еще встречали? — удивился Кириллов.

— Не-ет! Наверное, его тоже смерть настигла. А может, за границей скитается...

Она помолчала и добавила:

— А жаль, если где-нибудь благоденствует. Жаль! Мне кажется, встреть я его теперь — все равно узнала бы! Не могу забыть.

— А как же вы к ним в лапы-то угодили?

Анна Ивановна горько вздохнула.

— Деникинцы расправились с нами как раз, когда праздновали свою победу.

Она еще раз заглянула в ущелье и сказала:

— Поедемте. В Грозном я вам покажу один дом...

Она села в машину, устало закрыла глаза.

 

ЗА ВОРОТАМИ КРЕПОСТИ

Водитель повернул в улицу, указанную Анной Ивановной, и остановил машину возле высоких ворот с чугунной решеткой.

— Это же дом облпрофсоюза! — узнал Кириллов.

— Да. Вы уже здесь были?

— Был.

— Так это — тот самый... Владелец его успел сбежать за границу. После революции мы основное здание не трогали, хотели в сохранности передать Советам. Наша ВЧК помещалась здесь, — указала Анна Ивановна на левое крыло дома. — Тут нас и застали деникинцы. Мы не успели эвакуироваться, уничтожали документы. Конечно, мы отстреливались как могли, но... Нас было слишком мало. Когда нас накрыли, скрывать, что мы — чекисты, было глупо... А пытали нас там, в подвалах, где теперь гараж.

— В подвалах? Я в подвалах не был, — проговорил Кириллов.

— Жаль, что сегодня воскресенье, а то я показала бы вам всю крепость...

— Какую крепость?

— Да вот... — кивнула она на дом за воротами. — Видите, как он построен? Войти можно только через эти ворота. Во дворе же — ни деревца, ни клумбы — плац! Незамеченным никто не проскочит...

— Вы правы, — согласился Кириллов. — Но давайте попытаемся.

За время работы по командировке он познакомился с комендантом и теперь решил попросить его содействия. Он нажал кнопку звонка возле калитки в стене. Им открыл низенький, лысоватый человек, приветливый, словоохотливый, подал ладошку лодочкой, повел было в свой кабинет, но Кириллов отказался.

— Давайте, Денис Семенович, попросим Анну Ивановну быть нашим гидом.

— Я — пожалуйста. Вот только ключики возьму...

Анна Ивановна направилась к центральному подъезду.

— Поднимемся на второй этаж. Там у бывшего хозяина был зимний сад с бассейном посредине.

— Правильно. Был бассейн. Только теперь там ничего нет. В смысле — бассейна... Там теперь — столы, телефоны... В общем — все, как полагается... — с гордостью сказал Денис Семенович.

Анна Ивановна все же нашла место, где был бассейн.

— Тогда, в девятнадцатом году, — сказала она, — деникинская контрразведка сразу заняла центральное здание. Здесь, в зимнем саду, — самого-то сада я, конечно, не видела, только кадки пустые, — начальник контрразведки Оленев устроил свою приемную, если можно так выразиться. Принимал заключенных или задержанных по малейшему подозрению людей. Обычно они были избиты до бессознательного состояния, И вот, чтобы привести в чувство, людей кидали в бассейн с ледяной водой. Январь в тот год стоял очень холодный...

Она поежилась, словно заново ощутив холод.

— Меня из нашей группы привели сюда последней и уже ни о чем не спрашивали, а только глумились. Оленев приказал сорвать с меня одежду. Подошел, протянул лапищу к груди, а я плюнула ему в лицо. Он отскочил, поднес кулак ко рту, дунул на перстень и ударил так, что я отлетела к самому бассейну. Тогда он загнал меня в воду...

Кириллов слушал, опустив голову. Денис Семенович, отвернувшись, шарил по карманам, видимо, отыскивая платок; плечи его вздрагивали.

— Оленев бил и снова загонял меня в воду. А потом меня швырнули в подвал, к нашим. В следующую ночь нас погнали по уже знакомой вам дороге... Вот, собственно, и все...

— А подвал? — спросил Кириллов.

— Пойдемте.

Старая, изувеченная женщина направилась к лестнице. Спускаясь, она попросила Кириллова подать ей руку, но не оперлась на нее, а только слегка придерживалась. И Кириллов снова подивился ее выдержке.

Вышли в пропеченный солнцем двор.

— Подвал откроете? — спросила Анна Ивановна, щурясь от света.

— Можно, конечно. Только там холодно: отопление выключено. Боюсь, не простыли бы...

— Может, телогрейки какие найдем?

— Есть... Но шоферские, грязные.

Анна Ивановна вопросительно посмотрела на Кириллова, и он сказал:

— Годятся.

Окованные железом ворота открылись бесшумно. Из темноты пахнуло запахом бензина, солярки.

Денис Семенович повернул большой выключатель, и неяркий свет озарил своды.

— Ого, как просторно! — воскликнул Кириллов.

— Не мудрено. Эти подвалы располагаются не только под всем домом, но и под всем двором!

Денис Семенович принес замусоленные, драные телогрейки. Одну, поновей и почище, предложил Анне Ивановне. Она накинула ее на плечи, придерживая здоровой рукой, и уверенно пошла вглубь.

Шли довольно долго и, наконец, завернули в правый дальний отсек.

— Понимаете, здесь почти ничего не изменилось... Я вспомнила одну немаловажную деталь и, пока не забыла, хочу взглянуть...

Она остановилась.

— Вот здесь, — показала она на выступ стены, — мы замуровали оружие.

— Чье?

— Наше. Я же говорила вам, что отступать нам пришлось спешно. Часть оружия оставалась в запасниках: не успели раздать. С этой работой провозились, потом надо было документы уничтожить. Вот и не успели уйти...

— Та-ак, — протянул Кириллов. — И его отсюда никто не забрал?

— По-моему, нет.

— Денис Семенович, много в подвалах переделок было? Перестраивали что-нибудь? — обратился Кириллов к коменданту.

— Ремонты были, конечно...

— И оружия никогда не находили?

— При мне — нет.

Кириллов осмотрел выступ. Он был похож скорее на перемычку стены. Следов какой-либо ниши не было. Постучал в разных местах костяшками пальцев, прислушиваясь к звуку. Ощупал кладку. В одном месте была еле заметная разность цемента.

— Придется вызвать саперов, — сказал Кириллов. — А сейчас давайте продолжим нашу экскурсию.

Анна Ивановна очень устала и озябла, донимал ее и нервный озноб. Но она все рассказывала, рассказывала, вспоминая события, называя имена.

Только под вечер Кириллов отвез ее в гостиницу.

На другой день в подвалах работали солдаты. В указанном Анной Ивановной месте металлоискатель показал наличие в стене металлических предметов. Стену разобрали. Там действительно оказалось различное оружие времен гражданской войны. Оформив его изъятие и сдачу, Кириллов уехал в Москву.

 

ОЛЕНЕВ ИЛИ БЕРСЕНЕВ?

Прошло несколько месяцев. Дело, по которому Кириллов выезжал в Грозный, было закончено. У следователя появились новые дела, а с ними и новые заботы. Каждое утро приходила обширная почта. Надо было отвечать, запрашивать, принимать решения. Ведь за каждой бумажкой — новые люди, новые встречи... Постепенно они вытеснили из памяти Кириллова грозненские впечатления.

Просматривая очередную почту, он обратил внимание на письмо, адресованное ему лично.

Обычно личную переписку сотрудники следственного отдела на работе не получали. А тут — личное письмо, да еще через канцелярию!

Кириллов повертел конверт.

— Странно...

Почерк незнакомый. Подписи нет, а обращение — по имени и отчеству.

На листке в клеточку кто-то сообщал, что бывший начальник контрразведки «добровольческого корпуса» Сергей Петрович Оленев проживает в Москве.

Зимнее солнце заглянуло в кабинет, осветило бумаги на столе, и Кириллов вдруг вспомнил поездку на Северный Кавказ, Анну Ивановну Липатову, ее рассказы о белогвардейце Оленеве.

— Странно... — проговорил он снова и, взглянув на штемпель почтового отделения, подумал: «Похоже, что она. Но почему без подписи?» Еще раз перечитал письмо, выписал названный в нем адрес и решил запросить адресный стол. Ответили: Сергей Петрович Оленев по указанному адресу не проживает.

Запросил вторично: кто проживает?

Получив ответ, что прописаны Иван Андреевич Берсенев и Нина Алексеевна Прасолова.

Значит, ошибка.

Поскольку письмо было без подписи и обратного адреса, ему можно было не придавать серьезного значения. Но Кириллов вложил его в папку текущих дел.

Через несколько дней из приемной Кириллову сообщили: к нему хочет пройти гражданка Липатова Анна Ивановна. Он заказал пропуск, вышел встретить.

Пришли в кабинет. Анна Ивановна смущенно огляделась, сказала, извиняясь:

— Я послала вам письмо... Очень волновалась и, кажется, забыла подписать. Вы его получили?

— Да. Садитесь, пожалуйста.

Она с трудом опустилась в кресло, дрожащей рукой придерживаясь за подлокотник.

— Я его видела, — сказала она. — Помните, я говорила вам, что обязательно узнаю Оленева, если встречу. Так вот... Я встретила его у Чистых Прудов.

— И он узнал вас?

— Нет. Ведь он видел меня молодой и здоровой. Лицо у меня было другое. Щеку я распорола, когда падала со скалы. Арестованных у него было тогда много. Да и время...

— Да, конечно. А как он выглядит?

— Высокий, стройный, в пенсне, в барашковой шапке. Офицерская выправка. Мне показалось, он мало изменился. А руки... Руки совсем как тогда...

— Почему именно руки?

— Да разве можно забыть руки, которые вас били?! — воскликнула она. — А эти кувалды, эти кулачищи, как у хорошего молотобойца, — разве их забудешь! И потом, на безымянном пальце правой руки у него перстень. В нем — небольшой рубин, будто капля крови запеклась... Его-то уж я запомнила. Этот рубин не раз сверкал у меня перед глазами! А самое главное — привычка дуть на этот камень, когда взбешен или взволнован...

— Как вы его встретили?

— У Покровских ворот живет моя знакомая. Я хотела поехать к ней, как обычно, на такси. Но машин на стоянке не было. Я поехала в метро. От Кировской пошла пешком по бульвару. Проходила мимо двух мужчин. Они что-то обсуждали. Наверное, я не обратила бы на них внимания, если бы не этот жест. Увидела и просто остолбенела, глазам не поверила... Потом я заметила и перстень... Мне было трудно стоять, и я села неподалеку на скамейку. Мужчины вскоре расстались. Оленев пошел неторопливо, будто гулял, и это помогло мне. Я шла за ним до самого дома.

— Анна Ивановна, а вы не могли ошибиться?

— Ни в коем случае! — горячо сказала она.

— Но по адресу, указанном вами, человек с такой фамилией не проживает.

Она опешила:

— Не может быть. Я же у дворника спрашивала. Женщина, там двор скребком чистила. Еще переспросила меня: этот, говорит, молодой старик? Не улыбайтесь, она так и сказала. И квартиру мне назвала...

— Так вы по фамилии спросили?

— Нет. Ни фамилии, ни имени-отчества я не называла, — покраснела Анна Ивановна. — Но это он. Обязательно он!

— Ну, ладно. Проверим еще раз, — пообещал Кириллов. — Только очень прошу: сами, пожалуйста, ничего не предпринимайте. О результатах расследования мы вам сообщим. Если окажется, что это тот самый человек, которого вы имеете в виду, вам придется еще прийти к нам.

— Пожалуйста. В любое время.

Поднимаясь, она проговорила:

— Знаете, мне сейчас как-то очень не по себе. Неужели... Нет, нет! — перебила она себя. — Это все-таки был он! Оленев, и никто другой!

— Не волнуйтесь. И спасибо вам!

Кириллов проводил Липатову и задумался.

Конечно, старая женщина могла ошибиться. Сорок лет — срок изрядный. Да около пяти лет она была больна, даже речи лишалась... Брать человека на подозрение — дело серьезное. С другой стороны, памяти Липатовой можно позавидовать. В этом Кириллов убедился еще в Грозном. Да и приметы, которые она назвала, — нечастые. В конце концов этот человек мог сменить фамилию, имя.

Стоп, стоп! А фамилия Берсенев — вымышленная или настоящая? Запросить архив.

Кириллов придвинул к себе настольный календарь, решив пометить день возможного ответа из архива, перекинул несколько листков, механически прочитывая подписи к датам. Что такое? Внимательно перечитал напечатанное:

«40 лет со дня освобождения города Грозного от деникинских банд».

Вскочил, прошелся по кабинету, заглянул еще раз в календарь, улыбнулся и, решительно вырвав листок, направился к начальству.

 

...И ПРОЧИЕ ДОКУМЕНТЫ

Из отдела кадров финансового управления Кириллов запросил анкету ревизора Ивана Андреевича Берсенева.

На небольшой фотографии — серьезное, интеллигентное лицо. Год рождения 1887-й, место рождения — Псковская губерния, село Берсеневка, русский, дворянин, образование — Императорской кадетский корпус, Петербург, холост, не был, не привлекался, не имел...

В краткой автобиографии Берсенев сообщал, что в годы гражданской войны он добровольно перешел на сторону красных. Из армии выбыл по причине тяжелой контузии.

Фотографию с анкеты увеличили и размножили.

Через несколько дней архив прислал фотографию Сергея Петровича Оленева.

Обе фотографии Кириллов отправил на экспертизу с целью идентификации личности.

Эксперты дали положительный ответ: на фотографиях одно и то же лицо.

Кроме того, по обеим фотографиям Оленева опознали Анна Ивановна Липатова и два старожила из города Грозного, знавшие его в годы революции.

Для Кириллова все встало на свои места: под фамилией Берсенев скрывался преступник Оленев.

Поздно, но все же преступник найден. Кириллов мог возбудить уголовное дело, получить у прокурора санкцию на арест, но почему-то не торопился.

Изо дня в день просматривая почту, он ждал чего-то, очень для него важного. И вот это что-то пришло.

Следователь торопливо вскрыл конверт. Из него выпала старинная фотография на толстом картоне и письмо на четырех страницах ученической тетради, написанное мелким, убористым, но очень четким почерком. Кириллов читал, подчеркивая некоторые фразы.

В кабинет вошел один из оперативных работников.

— Слушай-ка, мне вот тут одну штуку принесли, — сказал он и положил на стол пистолет системы «вальтер».

— Ну и что? — спросил Кириллов, с сожалением откладывая письмо.

— Тут пометка есть. Вот я и подумал...

Взглянув на гравировку, следователь вскочил:

— Кто принес? Когда?

— Вчера из долгопрудненского отделения милиции доставили. Говорят, какой-то милиционер нашел...

— Что значит — какой-то? Разыскать немедленно!

— Разыщем.

Вечером в кабинете следователя сидели двое: молодой милиционер и пожилой железнодорожник.

— Так. А дальше что? — опрашивал Кириллов.

— Ничего, — сказал молодой. — Нашли и отнесли к нам в отделение.

— А человек этот куда пошел?

— Должно, к берегу. Куда же еще? — сказал старший. — Говорю вам — мы рыбу ловили...

— Но вы хоть его запомнили? Могли бы узнать?

— Конечно! — в один голос подтвердили рыболовы.

— В шапке он пирожком, — проокал пожилой.

— И снастей у него не было, — смущенно добавил милиционер.

— Эх, вы... А еще в милиции служите!

— Виноват, товарищ капитан...

Кириллов достал из стола фотографию с анкеты Берсенева.

— Этот?

— Точно! — обрадовался милиционер.

— Он, — подтвердил железнодорожник.

Вот теперь можно было возбуждать дело и брать санкцию на арест.

К вечеру следующего дня все было получено, и Кириллов с группой оперативных работников и понятыми позвонил у квартиры ревизора Берсенева.

Дверь открыла Нина Алексеевна. Все поняла. Побледнела. Но овладела собой, сказала тихо:

— Вы к Ивану Андреевичу? Проходите.

Оленев — Берсенев поднялся навстречу.

— Чем обязан? — спросил он строго и несколько свысока.

Кириллов предъявил постановление на арест.

Оленев опустился на стул, несколько раз перечитал документ. Лицо его покрылось пятнами. На лбу выступила испарина.

— Скажите, а почему бы не заподозрить меня в том, что я — турецкий султан? — спросил он с явной издевкой.

— Я ценю ваш юмор, — ответил Кириллов. — Но с такими претензиями вам следовало бы обратиться к вашим родителям. А сейчас начнем обыск.

— Ищите.

— У вас есть оружие?

— Нет.

— Приступайте, — приказал Кириллов сотрудникам и сам стал внимательно оглядывать комнату.

Его взгляд упал на фотографию в рамке. Подошел, вынул портрет, положил перед Оленевым.

— А где же вторая половина?

— Какая? — побледнел Оленев. — Фотография была немного велика для рамки, потому ее и обрезали...

— Сегодня или вчера? — спросил Кириллов, разглядывая свежий срез.

Оленев вспыхнул, отвернулся, поднес руку ко рту, фукнул на перстень и забарабанил пальцами по столу.

К концу обыска один из сотрудников принес и показал Кириллову найденную под кухонным столом пожелтевшую плотную бумагу. Это было свидетельство о рождении дворянина Сергея Петровича Оленева.

— Этот документ вам знаком? — Кириллов протянул бумагу Оленеву.

Если бы в этот момент в комнате появился ископаемый бронтозавр, Оленев, наверное, меньше удивился бы. Однако он справился с собой и произнес довольно равнодушно:

— Понятия не имею.

Обыск был окончен. Документы подписаны. Оленева увели.

 

ЗАБЫТЫЕ ЛИЦА

Перебирая в памяти все происшедшее накануне и только что состоявшийся разговор со следователем, Оленев ругал себя последними словами: «Дурак! Идиот! Попался, как мальчишка! Метрики! Надо же, на чем поймали! Каким образом и когда я их выронил? А фотография... Слюнтяй! Сентиментальная барышня! И эта невероятная глупость с пистолетом! Дубина! Не мог сунуть в открытую лунку! Хоть бы догадался с собой трость взять, чтобы пробить лед! Все, все глупость!..

Но где-то брезжила светлая полоска надежды: рано сдаваться! Пусть поищут свидетелей. Живых. Тех, кто знал именно Оленева!

В двери камеры звякнул замок.

Оленев весь сжался, но не оглянулся на звук.

— Гражданин Берсенев, к следователю.

В просторной комнате кроме следователя находились еще двое мужчин, примеряю одного возраста с Оленевым. Всех троих попросили сесть на стулья у стены.

Кириллов позвонил.

— Пригласите свидетельницу.

Оленев глянул на дверь. Вошла старая горбатая женщина. Нет, ее он не знал. Спокойно глянул в ее светлые, умные глаза.

— Анна Ивановна, вы знаете кого-либо из сидящих здесь? — обратился к ней следователь.

— Да, — сказала она негромко. — В середине — бывший начальник контрразведки «добровольческого корпуса» деникинской армии. Это — Сергей Петрович Оленев.

— Вы знаете эту гражданку? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Кириллов.

— Нет! — вырвалось у Оленева.

Остальные молча переглянулись. И Оленев снова понял свою оплошность. Проклиная нервы и поспешность, он низко опустил голову.

Кириллов, наблюдая за ним, продолжал оформлять протокол опознания. Он видел, как Оленев исподлобья Смотрел на Липатову.

— Ну, как? Может, все-таки узнали свидетельницу?

— Нет. Этой женщины я не знаю. Никогда в жизни не видел, — произнес Оленев и, поднеся руку ко рту, фукнул на перстень.

Отпустив участников опознания, Кириллов остался один. Для него было ясно, что Оленев разоблачен. Оленев не глуп, он тоже понимает, что его игра проиграна. Но откуда у него такая самоуверенность? Выходя из кабинета, Оленев повернулся по-военному, даже каблуками пристукнул... Значит, считает Липатову подставным лицом. Ему нужны более «солидные» свидетели, которых он не мог бы не помнить. Липатова... Она — только жертва. Одна из многих. То, что Оленев не помнит ее, — вполне естественно: время, возраст и вид. Наверное, вспомнил бы, если бы Анна Ивановна не была так изуродована.

Молодого милиционера и пожилого железнодорожника, опознавших в Оленеве человека, который закапывал в снег пистолет, Оленев тоже в расчет не принял.

— Это все хитрости следствия, — заявил он.

Ну, что ж! Придется подождать других свидетелей. Надо только ускорить их приезд.

Вернувшись в камеру, Оленев — Берсенев лег на койку. Думал: откуда взялась эта старуха? Какую роль я мог сыграть в ее жизни, в ее судьбе? Почему следователь не спрашивает о ней ни полслова?

Он пытался припомнить все, что случалось с ним в той жизни, увязать события в некую логическую цепь. Но услужливая обычно память на сей раз не слушалась. Мысли прыгали с одного на другое, не давая сосредоточиться на главном — как вести себя дальше?

В последние годы, коротая вечера, Оленев посмотрел много фильмов, в которых работники розыска, как хитроумный Шерлок Холмс, с легкостью распутывали любые ситуации. Конечно, криминалистика шагнула далеко вперед и спорить с экспертами трудно. Однако и они — не боги. Но чем больше он думал, тем дальше отступало ироническое недоверие к работе следователей, порожденное не всегда удачными фильмами. Достали же они где-то фотографию! Да не какую другую, а именно ту, где он снят с Берсеневым!

Берсенев... Сначала — товарищ. Потом — друг, почти родственник. Затем — изменник, враг. Конечно — враг. Как же иначе расценивать то, что он перекинулся к красным? Он, потомственный дворянин! Кто-то ведь все равно должен был покарать его! Тогда шла война. А война не щадит врагов, изменников... Да, я убил, убил его! Ну и что? Это же был суд. Суд над изменником! «Совершивший преступление должен за него ответить», — словно простучало в мозгу.

Вот Берсенев и ответил за свое преступление...

И тут же подумал: «А сорок лет, в течение которых я прикрывался именем убитого? Как щитом, прикрывался... Враг, изменник, щит?»

Утомленный, Оленев уснул. Книга, которую он так и не раскрыл, лежала у него на груди, заглавием наружу. Подошел сосед по камере, прочел вслух название:

— «Былое и думы»... — Поднял многозначительно палец вверх, сказал: — Видно, гражданин Герцен недаром считал, что о былом никогда не поздно думать! Вот и думай. Благо, время есть...

На другой день Оленева снова пригласили к следователю. Он вышел из камеры и зажмурился от весеннего солнца, заливавшего коридор. Оно играло на мягко окрашенных стенах, на полу, на широких подоконниках.

В кабинете следователя тоже было солнечно. За окном лилась тоненькая струйка капели. Лица сидящих вдоль стены мужчин были ярко освещены. Оленев занял место с краю и тоже оказался в полосе света.

В дверь вошел пожилой человек, мельком взглянул на сидящих, подошел к столу следователя.

— Гражданин Бельский, вы кого-нибудь знаете среди сидящих.

Бельский обернулся и посмотрел.

— Никого.

Взглянул снова более внимательно и вздрогнул.

— Не может быть!

— Что — не может быть?

— Да так... Мне показалось...

— Что же вам показалось?

— Так... Может, случайное сходство...

— С кем?

— Нет. Это было слишком давно...

— Ну, что же, вернитесь к своим воспоминаниям.

— «Вернитесь»... — протянул Бельский. — Попробую. А можно подойти поближе?

— Пожалуйста.

Он прошаркал к сидящим и внимательно всмотрелся в каждого. Мужчина с краю вдруг поднял руку. Луч солнца скользнул по перстню, рубин заиграл в нем, рука резко опустилась.

— Сергей Петрович! Вы ли это?! — воскликнул Вельский.

— Кто Сергей Петрович? — спросил Кириллов.

— Да вот же! С краю. Я знаю его. Действительно знаю. По кадетскому корпусу. Это Сергей Петрович Оленев. Господи! Сколько лет!

— Вы не ошибаетесь? Вы же тогда были очень молоды.

— Нет! Теперь не ошибаюсь! Я вам все расскажу...

— Хорошо. Подпишите пока протокол и отдохните.

Бельский вышел.

— Ну, как, Сергей Петрович, кто вы — Оленев или Берсенев? Может, признаетесь?

— Да, — с усилием произнес тот.

— Вот и правильно. Теперь можете поменяться местами.

— Еще опознание?

— Да, еще одно.

— Но я же признался, — проговорил Оленев как-то жалобно и уныло.

— Ничего.

Кириллов позвонил.

Несколько минут прошло в томительном молчании.

В кабинет вошла пожилая, со вкусом одетая женщина. Ее гладко причесанные волосы, собранные на затылке в пышный узел, на солнце отливали золотом. Моложавое лицо с темными, теплыми глазами было очень привлекательно.

Оленев вздрогнул, сделал попытку привстать и не мог.

— Вот так встреча, — тихо сказала вошедшая.

— Вы, Калерия Андреевна, знаете кого-нибудь из этих мужчин? — задал следователь традиционный вопрос.

— Д-да... — сказала она и судорожно вздохнула.

Кириллов налил и подал ей стакан воды. Она поблагодарила взглядом, отпила и опустилась на стул.

— Кто вам знаком?

— Оленев. Сергей Петрович.

— Откуда вы его знаете?

— Я была с ним помолвлена... Сорок с лишним лет назад.

— Сергей Петрович, это соответствует действительности?

— Да, — кивнул он.

— Итак, с этого момента мы будем официально называть вас Сергеем Петровичем Оленевым, а не Иваном Андреевичем Берсеневым. Не так ли?

— Так, — ответил он.

Калерия Андреевна недоуменно взглянула сначала на следователя, затем на Оленева.

— Что вы сказали? Иван Андреевич Берсенев? При чем здесь имя моего покойного брата?

— Гражданин, которого вы только что назвали Сергеем Петровичем Оленевым, до сих пор носил имя Ивана Андреевича Берсенева. Да, да, вашего брата. К несчастью, действительно покойного. Вы уж извините, но именно это обстоятельство заставило меня побеспокоить вас...

— Так то письмо...

— В котором мы просили вас сообщить подробности о своей семье, о вашем отъезде из Петербурга в связи с известием о гибели брата, и фотография, которую вы нам прислали? Да. Все это приложено к делу. У Сергея Петровича будет возможность ознакомиться с этими документами. Еще раз прошу прощения и большое вам спасибо, что откликнулись на мою просьбу.

Протокол опознания был подписан. Калерия Андреевна ушла. Ушли и остальные. Кириллов и Оленев остались одни.

Оленев сидел, низко склонив голову. Он обмяк. Еще недавно самоуверенный, вышколенный, знающий себе цену человек менялся на глазах. Уже не было прежнего лоска, неприкрытой иронии. Перед Кирилловым сидел жалкий преступник.

— Гражданин следователь, — раздался глухой, чуть дрожащий голос — Разрешите уйти в камеру. А лучше, если можно, дайте мне перо и бумаги и поместите отдельно от остальных.

«Вот как! Даже голос изменился!» — подумал Кириллов и сказал вслух:

— А зачем вам идти в одиночку? Садитесь вот за этот стол и пишите.

— Мне хочется побыть одному. Подумать.

— Ну, если настаиваете...

Оленева увели.

 

РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ

Оленева не беспокоили. С утра он принимался за работу: тщательно раскладывал бумагу и начинал писать. Четким ревизорским почерком он исписывал лист за листом, то неторопливо, то быстро, словно боясь упустить подробность. Он не скрыл ничего, даже самых неприглядных фактов — хотел чистосердечным признанием смягчить свою вину, сохранить жизнь.

В его признании не было только одного: Оленев ни словом не обмолвился о причинах, побудивших его к жестокости. Попытки оправдать свои поступки тоже не было.

Ознакомившись с материалами признания, Кириллов вызвал Оленева к себе.

Его вид поразил следователя.

— Что с вами, Сергей Петрович? Вы больны?

Тот махнул рукой.

— Скоро конец.

— Чему?

— Ну... Встреч с вами больше не будет...

— Вы сожалеете? Разве вам хочется, чтобы следствие велось без конца?

— Пожалуй, да!

— Что же? Это я вам так пришелся по душе? — пошутил Кириллов.

— Говоря начистоту, встречи с вами не слишком приятны... Но я был другого мнения о чекистах.

— Вас в этом убедили прежние встречи?

— Нет... Те чекисты имели дело только со мной. Мне с ними — не приходилось. И все же... В общем, я не ожидал ни такта в обращении, ни ваших методов. Ну... методов приведения неоспоримых доказательств, что ли...

— Ну, что же... Это приятно слышать из уст противника. Я имею в виду идеологию. Ведь у вас иная идеология. Не так ли? Вот вы ни словом не обмолвились о причинах, приведших вас к катастрофе...

Оленев как-то брезгливо выпятил губу, произнес тоном, полным затаенной обиды:

— Ах... Какая там идеология! Какие причины! Все это упирается в одно: нам с детства вдалбливали, что мы — элита, что мы рождены для власти и все должно быть подчинено нам... А кому не приятно верить, что он — исключительная личность? А нас, исключительных, вдруг решили исключить. У нас отняли власть, возможность повелевать... Вот мы и творили все, о чем я тут написал, — показал он на исписанные листы.

— Да, но ваш суд вы совершали над людьми, которые, по большей части, не были большевиками, а значит, и не были вашими врагами...

— В то время некогда было разбираться. Война есть война. Наших большевики тоже постреляли немало...

— Согласен. В этом иногда была необходимость. Но вы когда-нибудь видели ваших людей растерзанными, замученными, изуродованными?

Оленев вздрогнул, весь подался вперед.

— Нет... — произнес он растерянно.

Следователь закрыл папку.

— Вот так, Сергей Петрович, — сказал он. — Хотите вы этого или нет, но дело закончено и передается в суд.

 

В зале суда стоял приглушенный шум.

В напряженном ожидании Оленев продолжал смотреть на изуродованную старую женщину.

Он вспомнил! Он вспомнил молодую, совершенно нагую стройную женщину, посиневшую от холода. На мгновение, на одно только мгновение он представил себя на месте этой женщины... Он содрогнулся всем существом. К горлу подкатила тошнота.

— Встать! Суд идет!

Он машинально поднялся, издалека падали слова:

— Учитывая давность... Принимая во внимание... Приговаривается...

Оленевым овладело тупое безразличие.