Играла женщина Джульетту. Играла с чувством — бурно, смело, ходила вкривь, фальшиво пела и пропускала по куплету. А умирала так визгливо, что я заплакал о поэте. Да, пьеса сыграна правдиво, — печальней нет ее на свете!

Семь утра, Превосходный рассвет, Телевизор, Похороны принцессы. Моя харизма — Бежать от алкоголизма, Которого может быть нет. FUNERAL, Вестминстерское аббатство, Торжество, Пышной печали братство. Princess Diana's Funeral! Апельсиновый Паворотти, Заработавший Элтон Джон, Селёдка английской готики, Бах, колокольный звон. Великолепная музыка, Канонические виражи — Материальные миражи. Подушка любимого Тузика, Озабоченная королева, Речь брата о главном, А над ними Адам и Ева В грехопадении славном. Холодно и спесиво… Овации домохозяйки, Докера и прораба, Парижское визави. Красиво, Хоронили простую английскую бабу, Погибшую от любви.

Двадцать третье июля, паук на окне. Не жарко. Закат, как собачьи слюни, как вино от святого Марка. Эшли, Америка, Кеннеди, фары, шуршащие прелести, смех Мерилин и челяди, бабочки, звезды, челюсти. Вечер, как память мертвого, как любовь еще не пришедшего. Эшли — трава натертая. Мисс Америка — сумасшедшая. Она чуть пьяна, красивая, в глазах — капли нежной грязи. Беззащитная, не спесивая. Непорочны слепые связи. Он крут, он глядит уверенно. Он Цезарь — войне, Нерон — сладости, но не знает еще, что отмерено ему и ей легкой радостью… Двадцать третье июля. Кондиционер, не жарко. Вечер. Кровать. На стуле — Евангелие от Марка.

Чулпан — Дурман медовых голосов Из легких. Театр-день, театр-ночь, Веревки. Чулпан — Чулан, где я не чую рук, Не слышу тела. Ты в темноте успела рассказать Все, что хотела. Чулпан — Стакан хрустальный вылетел в окно, Прозрачней смысла. Я видел, как твое последнее кино Сжигало числа. Чулпан, Я пьян, но только не коньяк Тому причиной. Ты объяснила мне, кто женщина сейчас, А кто мужчина.

Разгребая ручищами воздух, Выдвинув тела лестницу, Покачиваясь над толпой, В обнимку с гремящим голосом, Кося лошадиными фарами, Наполненный пьяными чарами, Вскрывая штыками ног Животы прыщавых дорог, Шагает печальный Брок. Вертикалится он, дон-кихотится, Белозубо кокеткам скалится, Наблюдая, как небо старится, Как каналы тоской беломорятся.

Десять лет, как живем вдвоем, Хотя встречи кротки и кратки. Наш роман не гора — водоем, Дышат вместе клочки и заплатки. Но если есть под душой перина, Это ты, Катерина. Если душ есть, песок и море, Значит, есть Секре-Кер в Париже. Чту печаль в твоем нежном взоре, Мы с тобой то дальше, то ближе, Но если моет мне кто-то спину, То это ты, Катерина. Добрей тебя и нежней — не видел. Верный друг, для родных — святая. Ничем Бог тебя не обидел, Но я вечно бегу от рая. Кто звезда украинского сплина? Конечно ты, Катерина. Что грешки нам — палки да ёлки, Все случается в долгой разлуке. Но о твоей ахматовской челке Говорит не язык мой, а руки. И если пью я французские вина, То только с тобой, Катерина. Пред тобой виноват, не спорю, Вынес мусор прибой кипящий. Но если будут песок и море, Станет и наша жизнь настоящей. И если вспыхнут стихи у камина, То лишь для тебя, Катерина. Полетали с тобой немало Между Киевом и Пальмирой. И гораздо надежней стала Наша связь с посторонним миром. Метафизическая эта картина Отражает нас, Катерина. В суетливой борьбе мирской Я — твой Мастер, ты — Маргарита. Я еще не совсем неживой, Да и ты еще не убита. Слава богу, жужжит пружина Наших часов, Катерина. Ты сама никогда не звонишь, Да и меня постоянно нет дома. Красота расставаний в том лишь, Что с новой встречей все по-другому, И никогда нас не съест рутина Благодаря ветрам, Катерина.

 Миллионы Петров разобраны на сувениры. Сплетни и мифы разлили Неву на глотки, Но даже в это великое время для нашей                                     «жаркой и знойной» Пальмиры На одного интеллигента найдется дождя и тоски. Замочили сознание прошлого — капель по триста. Под нашим средневековым небом клёво дышать, В Петербуржском классическом Риме                                     ты — гордая императрица, В Ленинградской Италии — чья-то грешная мать. Солдат из пещеры смотрит на цивилизацию, Деревенщиной мнется и просит у всех закурить. И проспект всех культур и политик, религий,                                     тусовок и наций Ублажает прохожих. Как этот град не любить! Брали действие в рот и жевали сей праздник — зеваки За пределами шествующих мимо них — масс Губернатор сидел невпопад, с видом побитой собаки, И выпивал иногда, когда не пялили глаз. И гремели «Херотовы» шоу и наши салюты, У «Гостинки» торчали буржуи и большевики, И убив три столетья величия —                                     победно кричали минуты, И, как в семнадцатом, мимо — недоверчивые мужики Вдоль каналов бродила история —                                     пьяна до бесчувствия. На помойках туристы ловили религиозный экстаз. Осознавая, что значат жертвы горожан                                     во имя искусства, Молодые Раскольниковы с чувством фарцовали у касс. И город летал на ветрах, полон зрения и слуха, Утонули в моче спасатель и пенсионер. По канализации здесь вычисляют                                     высоты прилива и духа. Если тебя придавили в толпе — это Музыка сфер. Отреставрировали мертвецов под гнилыми домами. Неужели, наш город, уходим под землю и мы? Суетимся, шныряем, поем и звеним                                     по весне — кандалами. Нас, как бабочек, тоже наколют на тело этой весны. Но слава богу, город стоит, невзирая на громкие даты, Хоть раскрашен, как блядь, во рту платина новых домов. Продолжают на солнце гореть невесомые купола-латы, Он готов к своей вечной борьбе                                     у пяти бесконечных углов.

Крики чаек и культуры, Дорогие першпективы, На каналах с пивом — дуры, Неумны и некрасивы. Ваши честные колени Вскрыли небо между нами. Плачет петербуржский гений, Вышивая век крестами.

Москва, под питерским дождем Поникли башни, Скользят асфальтовые пашни, Упал спешащий за огнем. Я позвонил, убитый Сорос Сказал — все кончено, темно… У консульства грызет окно Созвездьем псов замерзший сторож. Под облаками-париками Брела дождливая резня… Мостил дорогу между нами, Очередной потоп кляня.

Ночь, куранты бьются злее, Что-то, брат, им невдомек, Чьи бредут очки да шея, Кто торчит у мавзолея, Чей дымится, еле тлея, Сигареты огонек? Это я, туманом стылым Разлагаюсь по Москве, Духом бледным и унылым, Злой, контуженною силой, Надоедливой, постылой, В беспартийной голове. Я брожу туманной ночью По проспектам, по дворам. Вижу ночью я воочью, Кто гниет и рвется в клочья, Как ломают позвоночья, Остывая по утрам. Я дышу столичным газом, Чеченею на ходу, Ощущаю город — разом И крестом, и унитазом, Злым булгаковским рассказом Как блаженство, как беду. Наблюдаю, как отравой Льется шумная толпа. Жадной, жаждущей оравой, Тараканьей шустрой лавой, То ли левой, то ли правой, Без кувалды и серпа. У монументов постылых, У элитных куполов Вопрошаю, кто взрастил их, Нервных, но мозгами хилых, Злых, обдолбанных, унылых Крепких дур и пацанов? Да, сейчас другие песни За столом, куда ни кинь, Жизнь намного интересней Под ногой идущих вместе Под торжественные «Вести» Янь переползает в Инь. Я плыву усталым Ноем, Я кричу спасенным Лотом, Я кажусь себе героем, Небесами, звездным роем, Банкой спермы, геморроем, А вернее — идиотом. Ничего не понимаю Я в передовой глуши, Замерзаю и сгораю, Умираю, воскресаю, Балансирую по краю В вечных поисках души. А на улице Арбате На серебряном канате Проституток выводили на расстрел. А из тьмы автомашины Каучуковые спины Обещали всероссийский беспредел. А на улице Тверской, Эх, в натуре, пир мирской! Там тусовка, весь бомонд, Крутят смерти хоровод, Там любой — и член, и клитор — Переменам всяким рад, Он в Кремле стоит за Питер, Под Москвой — за Ленинград! А на новеньком вокзале Под веселым потолком Гастарбайтеры страдали — Вывозили их силком, Без наград и без зарплаты, Как героев соцтруда, Увозили автоматы, Коммуналки-поезда.

Амбиций нет, остался тихий праздник уединенной жизни. Несколько котлет, сестрою присланных, и ветер-безобразник, как пьяный сторож, вечно гасит свет. Нет ничего, лишь след на поле снежном. Лед озера, скользнувший в лунку бур, пол-литра, щука, ее голос нежный, — One koffe, please, лямур моя, тужур! Амбиций нет, давно не рок-поэма. Скорей — афишка старая, в печи горят стихи. Но есть одна проблема — Кто воет там, под звездами в ночи? Пойду-ка посмотрю, накину ватник, пальну из двух стволов в кромешный мрак. Амбиций нет — не брокер, не десантник, а так, Емеля-ля, Иван-дурак. Амбиций нет, но есть покой и воля. И вывел классика на ту же чистоту приемник старый, шум эфира в поле. В кармане ватника Лепаж и пачка «Ту». Кричат ручьи, впадая в милый омут. На окнах колосится лук-порей. Я здесь живу, я выхожу из дома, кормлю с руки нетрезвых егерей. Амбиций нет, остался тихий праздник случайной книги. Кошку на столе мышами рвет. А я, мирской отказник, любуюсь в небе бабой на метле.