Я не знал живого Марковца, Я его увидел только мертвым. Возле президентского дворца, Перед грозным небом — пулей стертым. Я снимал на видео фасады Обожженных лиц и душ бойцов. Где, какие отольют награды Для уже ненужных храбрецов? И с погон погибшего срывая Звезды, будто злое небо с глаз, Мне солдат их протянул, кивая: «Вот, возьмите — память вам от нас. Не забудьте эту грязь — дорогу К смерти в унавоженной глуши, У него две дочки, все же к Богу, Видно, он отчаянно спешил». У Минутки, возле медсанбата, Где по пояс рваные дома, Видел я сгоревшего комбата И державу, полную дерьма. Дома у меня на книжной полке Эти звезды до сих пор болят. Капитана Марковца — осколки, Всех доставшихся сырой зиме ребят. Ту войну нам этой не исправить, Пусть всё перебили, что потом? На госдаче мемуары править… Или же остаться с Марковцом.

Безразлично и малопонятно На просевшем от солнца снегу Мертвецы, как родимые пятна, Улыбались, застыв на бегу. Необычные рифмы и позы Отражались в зрачках странных глаз, Как игра, как бумажные розы, Как интимное напоказ. Как разбросанные парашюты — Оболочки, шелк, стропы тел, Где сухую солому — минуты Гонит ветер в слепой предел. Души в небе, играя, быть может, Наблюдают судьбу за мной, Как дрожу я от мысли — тоже И готовлюсь к войне иной.

Я держал его руку, я был рядом с ним, Когда во дворе умирал первый снег, Когда выполз на крыши слепой черный дым, Когда темной материей стыл человек. — Я умру без любви, не молчи — говори. Еле дышит печальное пламя свечи, Топот клеток и шепот шагов у двери, Расскажи мне, в чем смысл войны — не молчи Чуть колышется пламенный огненный лик. Плоть его — звуки, запахи, ветер и свет. Божий звездный посланец, младенец-старик: — Я устал, отвечает, жаль времени нет. Жаль, что тело моё не склюет вороньё, Не воскреснет потом под ольхой во дворе, Жаль, свобода любить, умирать — не моё, Смысл каждой войны спрятан в каждой игре. Ангел обнял меня светлым алым крылом, На мгновение вспыхнуло небо небес, Выбирай, — улыбнулся, вздохнул и исчез… А потом потемнело, потом рассвело.

Проститутки на Сен-Дени, старушки — гипсовые обломки. В их поседевших зрачках героическая беспечность и гипертонические ломки. Пластиковые шубы, хлысты, ремни, дряблые животы, подагра и бесконечность. В их глазах сохнет былая мужская похоть. Пенсионеры — постоянные клиенты. Поддерживая старичков за локоть, они помнят их юношами. Теперь — больше матери, чем жены, заботливо укладывают морщины в розовые капюшоны. Умирающие парижане, покупая кровавые рты, прически — ветры, инсульт и тепло, крашеные лица. Эти, когда-то норманны и готы, не одолеют уже километры жизни до великолепной гибели Европы, до Канн и Ниццы… А теперь на Сен-Дени только гаснущие огни. Сена — парижская дырявая вена убаюкивает, грезит, прощает. Старики не кончают, у них изо рта — пена.

В новом районе, бывшем загоне, вырос огромный цементный кокон. Серая пыль, затвердев в бетоне, схватила и держит тысячи окон, тысячи стенок, балконов, дверей, тысячи вечнозеленых людей, тысячи разнокалиберных глаз, тридцать тысяч зубов и пять тысяч фраз. Стилизованный внук Корбюзье с Ван Дер Рое: небо — два с половиной метра, очередной рывок домостроя — девять квадратов на человека! Пищеводы подъездов, давясь, пропускают тысячи тонн живой биомассы. «Нам луше не надо» — это считают передовые рабочие классы. Тысячи кухонь каждое утро жарят на нервах куриные яйца. В тысячах спален каждое утро, нежно сопя, заплетаются пальцы. Здесь ежедневно кого-то хоронят. Через неделю — горланят свадьбы. — Не стой под балконом — горшочек уронят! — Легче, родной, не провалилась кровать бы! Одиночество здесь — царица досуга, среди соседей — ни врага, ни друга, вон, бабка грустит, опадают бока, нет ни овец, ни козы, ни коровы, ей на балконе завести бы быка, а то на кой хрен такие хоромы? Я тоже живу здесь, в квартире сто три, и у меня двенадцать замков на дверях. Я закаляюсь летом без горячей воды и размножаюсь зимой при электросвечах. Я замурован в этом каменном веке, переварен железобетонным блоком, я наблюдаю — как в сжатые сроки сосед убивает в себе человека. А миллионы мечтают об этой крыше, нем им покоя под залатанным небом, в тысячи глоток — граждане, тише! Ведь я помню, когда мы делились хлебом, делились солью, посудой, дровами, ходили к соседкам за утюгами, слушали хором футбол и хоккей, короче, были, были…

В одиннадцать утра на Красной площади (как странно, где я?) стоял на Лобном месте с чашкой кофе и сигаретой, рассматривая беспомощные животы стрельцов, Петра угрюмого на месте Мавзолея, кумач революционных, четвертованных, остриженных в квадраты молодцов. Музеем историческим смотрел я это утро. Космическим дышала площадь, я вновь — рождение поэта. Спина кремлевская — Буденновская лошадь, Гагарин, чья-то злая камасутра. И вот прощенное, моченое пространство, ограниченное властью, стало частью, моей любимой чашкой кофе с сигаретой.

Летчик в самолете говорил о птицах, погружались в землю медные огни. Может быть, нам, друг мой, больше не садиться, разделить с пернатыми оставшиеся дни. Ангелы и бесы, черти, херувимы, ты в окно влетела, села на постель. «Как наш сын? — спросила. — Под звездой одни мы». Я смотрел на рамы сбитые с петель. «Хочешь, полетели — покажу, где свили Мне пространством время, оглянись, чудак». Мы бродили в странном, параллельном мире — В сказке или детстве, но, увы, не так. Ветрами влекомы зеркала, машины, нет границ у слова, с правдой слита ложь, серебро Шагала — вещие картины. «Где мы?» Улыбнулась: «Все потом поймешь». И в небесном Храме плыли наши лица, Феофан расписывал так иконостас… Летчик в самолете врал о райских птицах, а в иллюминатор улыбался Спас.

Выросли перья у тощей весны. Серая грязь от луны до креста Затопила дома, как кошмарные сны, Как голодная шлюха после поста. Реки утюжит ветер-каток. Из сучьев вылазит зеленый свист. Пищит вода, гуляет Восток, Ухмыляется Запад-контрабандист. У котов съезд всех кошачьих каст. Снег в дырах, как память, ворон не счесть. У кобелей по талону, но всем сука не даст. Оттаяло все: и любовь, и месть. А я не рад теплу, я разлюбил рассвет. Я сижу в темноте, шевелю весной. И мне кажется, что меня уже нет, Потому что тебя, тебя нет со мной. Матерится Земля — шкура на китах, Драные бока, гормоны в аду, Солнце ударило небу в пах. Деревья торчат по колено в бреду. Полным распадом мира весна Салютует всем нам, что она удалась. Чует новые запахи стерва-страна, Все готовится жить, ты одна не спаслась. Сосны-виселицы, дождь-срок, Разлука-беда уже на крыльце. Перелетные птицы кричат между строк. Я стираю глаза на своем лице. Мне они ни к чему: ведь тебя больше нет. Тонет память обрывками в луже воды. Я глотаю последний огонь сигарет, Я впустил ее в дом, я в тисках у беды…

Вечер холодный, белый. День был такой прозрачный. Я стал не очень смелый, Город родной, не мрачный. Шторы штормят на окнах. Ты, как весна, смущаясь, С чем-то чужим прощаясь, Сбросила всё, что сохло. Скинула всё, что было, Нежность взорвала стены, Время в зрачках поплыло, Стало живою веной. Пальцы — слепцы по коже, Слышу твое дыханье, Губ твоих, слов касанье Чувствую осторожно. Поцелуй превращался в вечность. В небе — крылья, стихи и ноги. Осязание — смысл дороги. Обладание — бесконечность. Пригласила меня на танец, Исчезая, летали лица, Я — зарезанный, глупый агнец, Ты — растрёпанная синица. Как предчувствуют счастье люди, Разбиваясь о стекла-дали, Мы любви все края познали, Но не ведали, что так будет. После в окно курили. Думали — не напрасно. Вспоминали, как глупо жили… Утром ты так прекрасна, Утро в твоих ладонях, Пью эту живую воду.

Вчера был праздник, нынче — пробужденье, Весь в синяках, да плюс хмельной синдром. Лежу, курю, болею животом, Ох, погулял я в это воскресенье! Вчера — свиреп, силен, умен и смел, Сегодня тих, спокоен, особачен. Мой нос распух, язык одеревенел, Вчерашней дракою печально озадачен. Смотрю на женщину, которая со мной, Вчера пришла — и до утра осталась. В ее глазах ко мне любовь и жалость, А у меня душа — хоть в мир иной. Она спокойно ходит по квартире, Стирает пыль и кровь с моих штанов, Она красива в этом душном мире, Она молчит, нет слова без основ. О Боже, как никчемна жизнь моя И как ничтожна дряхленькая вера, Смотрю на долгожданную тебя, Но ты, пожалуй, мне уж надоела. Мы ангелочки пошлого Ватто… Да, все не то. Что, радость, заскучала? Подай-ка мне гитару и пальто, Пошли гулять, начнем дышать сначала.

В скользкое будущее трудно попасть голосом, как голое тело достать из бездонной проруби. Прошлого нет, но растут еще ногти и волосы, и похожи на летающих крыс серые голуби. Любовь — странная вещь, она порхает вне времени, и всегда мимо нас, когда так этого хочется. Без любви мы — усталость последнего дня творения. Между прошлым и будущим наши тела полощутся…