Весь день 17 октября пятая армия продолжала жестокие бои на всей полосе своей обороны. Снова были сильный артиллерийский обстрел и бомбежка наших позиций, за которыми последовала атака танков и пехоты. 32-я дивизия напрягала последние силы. Ее оборона была похожа на пружину, натянутую до предела, и случались минуты, когда Виктору Ивановичу Полосухину казалось, что еще один нажим, одно решающее усилие со стороны фашистов - и дивизия не выдержит, пружина обороны лопнет под напором бронированного тарана, и, сметая все на своем пути, вражеские полчища хлынут в образовавшуюся брешь, за какой-нибудь час достигнут Можайска. Такое ощущение испытывал и Леонид Александрович Говоров, потому уже 17 октября он распорядился перевести штаб армии из Можайска на восток - в деревню Пушкино.
Полосухин уже не просил у командарма помощи, он ограничивался тем, что докладывал Говорову обстановку на участке своей дивизии, нисколько не преувеличивая и не преуменьшая напряженности положения, доходящей до критической отметки. Он понимал ограниченные возможности командующего армией, имевшего более чем скудный резерв. И все же, когда дело доходило до крайней черты, генерал Говоров каким-то образом изыскивал средства, в решающий момент бросал их на подмогу 32-й дивизии и на какое-то время предотвращал катастрофу. Полосухина поражала спокойная прозорливость нового командарма, его умение хладнокровно, но внимательно следить за быстро меняющейся обстановкой, трезво оценивать ее, не поддаваясь панике, вовремя принимать самые разумные в данных обстоятельствах контрмеры. Именно так было и в этот день.
Противник ввел в бой свежие силы пехоты, поддерживаемой почти сотней танков. Это была та самая лавина, которую, казалось, не остановит ни минное поле перед передним краем нашей обороны, ни заградительный огонь наших батарей, понесших чувствительный урон от удара немецкой авиации и артиллерии. Но именно в этот момент по приказу командарма на головы атакующих фашистов обрушился огненный смерч залпов "катюш", после чего, не дав врагу опомниться, откуда-то из-за леска на бреющем полете появилась эскадрилья "илов". Оставив на поле боя десяток горящих танков и сотни навсегда отвоевавшихся солдат, фашисты откатывались на исходные позиции. Но Клюге не давал им долгой передышки. Подгоняемый неугомонным Боком, которому казалось, что до победы остался всего один шаг, он приказывал не считать потерь, а идти напролом, наступать не только вдоль дорог, но и вне их, наступать днем и ночью.
В ночь фашисты предприняли новую атаку на дивизию Полосухина; они надеялись застать наши части врасплох. Пехота шла без танков, густой цепью. Наши стрелки молчали, приготовившись к ближнему бою. Не обнаруживала себя и артиллерия. Командиры орудий держали наготове снаряды, начиненные шрапнелью. Фашисты благополучно прошли противотанковое минное поле.
Полосухин в этот момент находился на НП Макарова. В стеганом ватнике и таких же брюках, туго заправленных в твердые валенки, в цигейковой ушанке и меховых овчинных рукавицах, он стоял рядом с Глебом и машинально посасывал погасшую трубку. О движении немцев докладывали передовые посты боевого охранения. Справа и слева вдалеке слышались отдельные выстрелы и очереди из пулеметов, вспыхивали и гасли ракеты, что-то горело северо-западнее Бородино. А здесь было тихо, и тишина эта натягивала нервы. Казалось, тишина вот-вот должна лопнуть. И это случилось. За противотанковыми начиналась полоса противопехотных мин. Первый взрыв, расколовший тишину, не остановил вражескую цепь, а, напротив, послужил сигналом для броска вперед. И тогда начали рваться мины одна за другой, и Полосухин, дотронувшись рукавицей до плеча Макарова, негромко сказал:
- Пора, Глеб Трофимович.
Все орудия полка ударили шрапнелью по фашистам. К орудийным залпам сразу же присоединилась скороговорка тяжелых пулеметов. Вражеская цепь заколебалась, дрогнула. Кто-то еще, подчиняясь команде офицеров, попытался сделать рывок вперед, но, преодолев минное поле, запутался в проволочной спирали, как куропатка в силке. Этот шквал свинца продолжался всего десять минут, и Полосухин приказал прекратить огонь. Во внезапно наступившей тишине было слышно, как стонет и шевелится окропленное человеческой кровью, заснеженное Бородинское поле. И, слушая этот стон, Виктор Иванович сказал:
- Сейчас, надо полагать, они бросят на нас танки. Проделаем то же: как только танки выйдут на минное поле - огонь изо всех орудий. Понятно, подполковник?
- Понятно, товарищ полковник.
Но в эту ночь в секторе полка Глеба Макарова немцы уже не наступали. Они решили завтра днем взять реванш. Командир моторизованного корпуса дал слово Клюге, что 18 октября его войска любой ценой овладеют Можайским оборонительным районом и войдут в город Можайск, отрезав все пути отхода 32-й дивизии.
Бойцам и командирам полка Макарова в эту ночь предоставилась возможность отдохнуть, поспать хотя бы несколько часов беспокойным, тревожным сном в холодных блиндажах. В полночь пошел снег, повалил неожиданно густыми хлопьями. Мороз отпустил, смягчился.
А Глеб не находил себе места. Еще вечером из-под Артемок возвратился его адъютант Иосиф Думбадзе с печальной вестью: курсант Святослав Макаров ранен в бою и эвакуирован в Москву. Ранение пулевое, в плечо. Думбадзе - человек дотошный, все подробности выяснил, чтобы доложить своему командиру обстоятельно. Даже поинтересовался, почему именно в Москву отправлен курсант Макаров. Ему объяснили: вообще всех раненых в Москву и дальше, за Волгу, на Урал, в Казахстан и в Среднюю Азию, эвакуируют. У Святослава какой-то родственник нашелся, а у этого родственника - отец начальник госпиталя в Москве. К нему-то и направлен раненый курсант Макаров.
Глеб подумал: очевидно, речь идет об Остапове. Мысль эта и то, что ранение неопасное, немного успокаивали.
"Олег Остапов, архитектор. Если б это так".
Глеб шел на свой НП один, охваченный невеселыми думами о сыне. Из темноты, точно из-под земли, перед ним возникла фигура бойца. От неожиданности Глеб вздрогнул. "Фигура" заговорила таинственно, вполголоса:
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться по личному вопросу?
- Ты, Акулов? Что случилось? Говори, - раздраженно спросил Глеб.
- Товарищ подполковник, вот тот танк, что у дороги на Шевардино, он совсем целехонький, только что разутый - гусеница совсем слетела. А так и пушка, и пулеметы - все в исправности. Мы когда с младшим лейтенантом Думбадзе осматривали, я проверял. И снарядов порядком, и патроны есть.
- Так. Ну и что? При чем тут личный вопрос? - В голосе Глеба все еще звучали недовольные ноты.
- А я, товарищ подполковник, могу и за наводчика и заряжающим могу.
- В немецкий танк?
- Ага.
- Идея неплохая, но у тебя есть свой начальник. Поговори с ним. Если разрешит, я возражать не стану.
- Я говорил.
- Ну и что? Не отпускает?
- Я вообще просился на батарею. Хоть заряжающим, хоть подносчиком.
- Надоело в ординарцах ходить?
- Не то что надоело, товарищ подполковник. Когда был Александр Владимирович… - Акулов многозначительно оборвал фразу.
- Что тогда?
- Тогда другое дело… Мы с ним поклялись, что с Бородинского поля не уйдем.
- Что ж, он сдержал свою клятву, - как-то само собой сорвалось у Глеба.
Ему вспомнился разговор с покойным комиссаром. Гоголев тогда действительно сказал, что с Бородинского поля мы не уйдем. А что, может, так и будет!.. Но почему Акулов об этом вспомнил сейчас? Не сработался с новым начальством?
- И я сдержу, - после длительной паузы тихо, но твердо сказал Акулов.
- Ты о чем? Ах да, о клятве. Хорошо, Кузьма, насчет танка подумаю, с комиссаром посоветуемся и решим. Не ты, так, может, кто-нибудь другой.
- Товарищ подполковник, это должен сделать только я, а не кто-нибудь другой.
Глебу хотелось по-командирски оборвать бойца, сказать резко: "Все, Акулов, слишком много говоришь", - но он не сделал этого, полюбопытствовал:
- Почему именно ты?
- Я за Александра Владимировича обязан с фрицем рассчитаться. И чтоб с лихвой. Чтоб в Берлине не одна фрава слезами умылась.
Появление Полосухина оборвало их диалог. Комдив прибыл на КП Макарова хмурый. Он ехал из района Артемок, и по его виду Глеб догадался, что у Воробьева дела плохи. Но то, что, войдя в блиндаж, он ни с кем не поздоровался, насторожило Глеба. Такого за Полосухиным не водилось. Метнув в Макарова короткий взгляд, комдив распорядился:
- Прикажите посторонним выйти.
В блиндаже кроме Макарова, Брусничкина и Судоплатова были командиры дивизионов Князев и Кузнецов, а также Думбадзе. Трое последних, не дожидаясь приказания Макарова, молча удалились. Начальник штаба сделал было неуверенное движение и вопросительно взглянул на комдива. Тот скользнул глазами по Судоплатову и Брусничкину и сказал:
- Вы останьтесь. - Потом до предела, как тетиву, натянув паузу, строго спросил, переводя тяжелый взгляд с Брусничкина на Макарова: - Почему, а точнее, по чьему приказу дивизион Князева оставил позиции? И почему об этом я узнаю не от вас?
- О дивизионе Князева шел разговор с генералом Говоровым, которому я докладывал обстановку, - начал спокойно Макаров, не сводя с комдива открытого взгляда. - Командарм приказал товарищу Брусничкину выехать в дивизион, на месте выяснить, целесообразно ли оставаться там, в тылу у немцев, дивизиону, и принять решение.
- Значит, это вы приняли такое решение - снять дивизион с занимаемых позиций?
Полосухин быстро взглянул на Брусничкина, тот смутился под его колким взглядом, быстро, второпях проговорил:
- Я встретил дивизион, товарищ полковник, уже в пути. Капитан Князев самовольно оставил позиции. Больше того, он оставил часть пушек.
- У Князева не было другого выхода, товарищ комдив, - перебил Брусничкина Макаров. - Отряд ополченцев и курсантов, который взаимодействовал с дивизионом, понес большие потери и, когда немцы его обошли, начал отходить. У Князева кончились боеприпасы. Были раненые. Он даже все пушки не смог вывезти, потому что лошади были перебиты. Оставленные пушки, разумеется, приведены в негодность.
- Нужно было своевременно обеспечить дивизион снарядами, - сказал с раздражением Полосухин.
- Накануне мы доставили им снаряды. Днем был сильный бой. Но если бы и оставались у них боеприпасы, без отряда добровольцев дивизион долго не смог бы продержаться.
- А вам известно, что отход вашего дивизиона и группы добровольцев, которые отвлекали на себя силы немцев, поставил в тяжелое положение отряд майора Воробьева? - Голос Полосухина все еще строго звенел.
- Извините, товарищ комдив, - сдерживая волнение, начал Глеб. - Князев самостоятельно принял решение на отход. И считаю, что в сложившейся обстановке он поступил правильно. Я не снимаю с себя ответственности. Я виноват в том, что вовремя не обеспечил дивизион снарядами, недостаточно послал накануне боеприпасов. За это готов отвечать перед трибуналом.
- Мы, товарищ, Макаров, отвечаем перед трибуналом Истории, - уже мягче сказал Полосухин. - Перед народом своим, перед Россией, перед памятью павших и перед будущим, перед своей совестью. Вы думаете, что только ваш дивизион сражался в окружении и понес большие потери? Вы ошибаетесь. Некоторые роты, взводы, батареи и сейчас еще дерутся в кольце врага, сковывают его силы, мешают продвижению вперед. Мы заставили фашистов топтаться на месте у Бородинского поля в течение недели. Сейчас нам дорог каждый день, каждый час. Я прошу учесть на будущее: драться за каждый метр земли и без приказа - ни шагу назад.
Этот неприятный для Глеба разговор произошел за четверть часа до ночного немецкого наступления. А когда наступление провалилось, Виктор Иванович, уезжая на свой КП, приказал Макарову перебросить один взвод 76-миллиметровых пушек в центр Бородинского поля - в район батареи Раевского, то есть поближе к наблюдательному пункту комдива. Желательно с командиром батареи.
- Жидковато у нас в центре, - пояснил Полосухин. - При сильном ударе оборона дивизии здесь может дать трещину и расколоться надвое. Впрочем, вы знаете, кто нас здесь хорошо выручает? Ваши артиллеристы, что засели в зарытых в землю стареньких Т-28. Полните? Вы были у них? Наведывались?
Его вопрос, как пощечина: не поинтересовались, забыли. Конечно, они откомандированы, там у них теперь свой командир. Но откомандированы временно. Вместо прямого ответа Глеб слукавил:
- Наших там всего-то два орудийных расчета, вернее, два экипажа. А к вашему НП я направлю лучший взвод с лучшим командиром батареи.
Глеб направил туда Думчева со взводом Ткачука. Но чувство стыда перед восемью его бойцами, засевшими в зарытых в землю танках, не проходило. Вначале он хотел было немедленно направить туда капитана Князева, потому что четверо артиллеристов были из его дивизиона. Но ему вспомнился родной сын, который воевал совсем рядом, по соседству, и которого он собирался навестить, да так и не собрался. "Для сына времени не нашел, - с горечью подумал Глеб. - Так пусть же хоть для этих - найду. Они мне тоже сыновья. Сам поеду". И приказал Думбадзе и Чумаеву собираться в совсем недальний путь. Только кто знает туда дорогу? Капитан Князев. Попросил Князева рассказать ему, как лучше добраться да этих стальных дотов.
- Вы сами хотите? Лично? - удивился Князев.
- Да, капитан, хочу лично.
- Разрешите и мне с вами. Хотя бы на правах проводника.
- Если на этих правах, то, пожалуй, можно. Давай.
Князев ехал впереди верхом на лошади командира полка. Макаров, Думбадзе и Чумаев следом за ним в легких санках. Всю Дорогу молчали, вслушиваясь в тревожную тишину ночи, в которой мягко падали легкие снежинки да едва скрипели полозья. Глядя на падающий снег, Глеб думал: "Давай, давай! Падай побольше, нашвыряй сугробов, прегради путь фашистской технике, заставь их держаться дорог". Но снег был еще недостаточно глубоким, лошадь бежала по целине легкой рысцой и лишь в гору переходила на шаг. Через некоторое время въехали в лес, опушенный снегом и принявший фантастически сказочный облик. За каждым деревом или кустом могла быть вражеская засада. Никто от этого не гарантировал, и Глеб подумал, что поступил он, мягко говоря, неосмотрительно.
Ехали по прямой, как автострада, но не широкой просеке. На западе гудели моторы. По звуку Глеб определил: танки и бронетранспортеры. Решил: "Подтягивают новые силы, готовятся к прыжку. Теперь уже надо ждать их утром". Лес скоро кончился, и на опушке Князева окликнул часовой. Глеб услышал его голос:
- Стой, пропуск?
- "Курок". Отзыв?
- "Калуга".
- Где лейтенант Экимян? - спросил Князев часового.
- Он в блиндаже, товарищ капитан.
- Там командир полка, - негромко подсказал часовому Князев.
Глеб и Думбадзе подошли. Часовой представился Макарову и проводил командиров в блиндаж. Чумаев остался при лошадях.
В накуренном блиндаже было шесть человек. Когда вошли еще трое, стало тесно - повернуться негде. Невысокий плотный лейтенант со смуглым лицом сделал полшага навстречу Макарову и представился:
- Товарищ майор, командир взвода лейтенант Экимян. - Он еще не знал, что их командир уже подполковник.
Макаров поздоровался со всеми и остановил свой взгляд на долговязом лейтенанте с пехотной эмблемой на петлицах. Тот представился:
- Командир стрелкового взвода лейтенант Сухов. Взвод занимает оборону впереди дотов, вернее, вкопанных в землю танков. - Кивок на Экимяна.
- Прикрываете артиллерийские позиции, - заключил Макаров. - Вы садитесь, товарищи. Вижу - собрались ужинать.
У стенки блиндажа на ящике в беспорядке были разложены открытые консервы датского производства, шпик, немецкие галеты, а посредине маячила наполовину опорожненная бутылка рома. На жестяной коробке, приспособленной под печку, кипел чайник. В землянке было достаточно тепло.
- Поужинайте с нами, товарищ майор, - предложил смущенно Экимян.
- Подполковник, - поправил лейтенанта Князев.
- Извините, товарищ подполковник, не знал, - с еще большим смущением заулыбался Экимян.
Но Макаров, не вняв приглашению, не сел к столу. Предложил свой план:
- Сначала давайте о деле. Посмотрим ваши позиции. Тут вас, артиллеристов, я вижу, пятеро. Где остальные?
- Взвод занимает два танка, - пояснил Князев. - По четыре человека в танке. Так, Экимян?
- Точно, товарищ капитан, - четко ответил лейтенант. - Когда тихо, в танках остается по два человека - дежурные, а четверо из обоих танков отдыхают здесь в блиндаже.
- А часовой у блиндажа откуда? - спросил Князев.
- Это их. - Экимян кивнул на пехотного лейтенанта,
- Выходит, пехота вас хорошо опекает, - заметил Глеб.
- Взаимно, товарищ подполковник, - скромно отозвался Сухов.
- Без нас от этой пехоты остались бы одни каски, - дружески подмигнул Сухову Экимян.
- Ну хорошо, обменялись комплиментами, а теперь пойдем осмотрим позиции, - сказал Глеб и первым направился к выходу.
Лейтенант Экимян повел командира полка к двум своим огневым точкам - стальным дотам с вертящимися орудийными башнями. Они были тщательно замаскированы воткнутыми в грунт ветками - даже вблизи их не легко было заметить. Затем они прошли к окопам стрелков, расположенным перед танками-дотами. Снег перестал падать. И, всматриваясь в мутную снежную пелену открытого поля впереди окопов, Макаров заметил неподвижные темные силуэты, похожие на стога. Словно угадывая его вопрос, Экимян вполголоса сказал:
- Там подбитые нами фрицы: пять танков и три транспортера. Это трофеи только нашего взвода. А там, - он махнул рукой в сторону, - еще десяток наберется. Соседи поработали. А трупов ихних - все поле усеяно.
Глеб смотрел туда, где был враг, и с тревогой вслушивался в неутихающий, надрывный гул моторов. Спросил:
- Давно гудят?
- С полуночи. Но так сильно - недавно, - ответил Сухов.
Когда возвратились в блиндаж - лейтенант Сухов остался в своем взводе, - там уже был наведен порядок. Со стола убраны остатки еды и поставлены только что открытые консервы, рыбные и мясные, копченая колбаса и нераспечатанная бутылка рома. Никого из бойцов не было.
- А где же бойцы? - поинтересовался Глеб, присаживаясь на сколоченную из березовых жердочек скамейку.
- Ушли к орудиям, - ответил Экимян и, взяв трубку полевого телефона, спросил: - Товарищ подполковник, разрешите доложить командиру батареи о вашем прибытии?
- Не нужно. Мы сейчас уедем.
- А мы вам ужин приготовили.
- Я вижу, вы, Экимян, неплохо устроились. - Глеб кивнул на стол. - Я бы сказал - шикарно.
- Стали на продовольственное снабжение к фрицам, - ответил Экимян, весело улыбаясь хитрыми оливковыми глазами. - К нашим услугам продукция лучших гастрономов Европы. Отведайте, пожалуйста.
- Как, Сергей Александрович, попробуем европейской гастрономии? - Глеб весело подмигнул Князеву.
- А это нас не задержит? - серьезно хмурясь, ответил Князев.
- Время-то еще есть. До рассвета целых пять часов. Я думаю, что до утра они не начнут.
Экимян открыл ром, наполнил им пластмассовые, тоже трофейные, рюмки и, не садясь, торжественно, слегка волнуясь, сказал:
- Разрешите, товарищ подполковник, за ваше новое звание?
- Нет, не разрешаю, - ответил Глеб. - Звания, должности - все это сейчас не главное. Я хочу поднять эту рюмку за вас, за ваших бойцов - вы хорошо воюете, стойко, мужественно. На вашем участке враг не прошел. За то, чтоб и завтра, и послезавтра, и до окончательной победы вы сражались так же, как до сих пор.
Выпили стоя.
- В первый раз пью ром, - сказал Князев. - По слухам, так это что-то необыкновенное. А на деле оказалось - ничего особенного.
- Его с чаем хорошо. Мы его в чай добавляем, для аромата и для того, чтобы согреться, - сказал Экимян, стоя с рюмкой в руке: он свою выпил не до дна.
- Смотрите не перегрейтесь, - пригрозил Глеб. - И не злоупотребляйте. Кстати, Сергей Александрович, представьте наиболее отличившихся к правительственным наградам. И я бы хотел, товарищ Экимян, побеседовать с вашими бойцами. Пригласите их хотя бы на несколько минут.
- Всех?
Глеб подумал, угрюмо нахмурившись, ответил:
- Пожалуй, всех не нужно. Наводчиков оставьте у орудий.
Когда все собрались, заполнив землянку до предела, Глеб спросил о настроении и самочувствии бойцов.
- Помните, товарищи, отступать нам дальше нельзя, да и некуда. Рядом - Москва. - Он сделал долгую паузу, медленно оглядел каждого из присутствующих, спросил, понизив голос: - У вас есть ко мне вопросы или просьбы?
Наступила та растерянная тишина, которая бывает от неожиданности предложения. Но Глеб не понял молчания бойцов, к тому же он торопился. Сказал:
- Что ж, товарищи, пожелаю вам…
- Разрешите вопрос, товарищ подполковник, - вдруг раздался простуженный голос из темного угла. Глеб кивнул. Вперед протиснулся высокий худощавый юноша с орлиным носом. Сказал: - Младший сержант Шария. У меня такой вопрос: что мы должны делать, если фашисты обойдут нас справа и слева и выйдут в наш тыл? Далеко уйдут на восток? А мы окажемся в окружении?
Глебу сразу вспомнился недавний разговор с Полосухиным по поводу отхода дивизиона Князева. Ответил:
- Далеко на восток они не уйдут, товарищ младший сержант: мы их не пустим. Будем сражаться до последнего снаряда, до последнего патрона. Без приказа позиций не оставлять, У вас есть командиры, они знают, как поступать. Понятно? - Глеб с любопытством оглядел младшего сержанта, на смуглом лице которого сверкали беспокойные глаза.
Тот сказал:
- Тогда у меня есть просьба… к младшему лейтенанту Думбадзе. - Он достал из кармана маленький кусочек бумаги и, передавая адъютанту, проговорил глуховато-натянутым голосом: - Здесь адрес моих родителей. Если со мной что-нибудь случится - если меня убьют (последнюю фразу сказал по-грузински), - передайте моим родным, что я был на Багратионовых флешах и на батарее Раевского, у могилы Багратиона… - Он запнулся, сделал глубокий вдох, чтобы скрыть волнение, и закончил по-грузински: - У нас дома на стене висит картина. На ней изображен на Бородинском поле князь Багратион на белом коне. Скажи, что в бою я не опозорил наших предков.
Глеб вопросительно смотрел на своего адъютанта. Тот улыбнулся как-то неловко и перевел:
- Шария просит передать его родителям, что он не опозорит в бою имя героев Бородино.
- Мы все присоединяемся к Шалве, - быстро заговорил Экимян, - будем достойными наследниками боевой славы Кутузова, Багратиона и всех героев Бородино.
- И героев гражданской войны: Чапаева, Котовского, Пархоменко, Фабрициуса, - горячо отозвался старший сержант Мустафаев.
Глеб молча протянул руку Шария, крепко пожал ее и затем, обращаясь уже ко всем, сказал:
- Спасибо, товарищи. Я верю в вас. Желаю успехов, - и быстро вышел.
Экимян проводил их до саней. Князев спросил его:
- Почему такое упадническое настроение у младшего сержанта?
- Я бы не сказал, - вместо Экимяна ответил Глеб. - По-моему, у него глубокие патриотические чувства. Такой не дрогнет, он помнит о своем высоком долге.
На обратном пути верхом на лошади ехал Думбадзе, а Князев сидел в санках рядом с Макаровым. Подмораживало.
- К утру, пожалуй, небо очистится, - сказал Князев с досадой.
"Пожалуй, очистится", - мысленно согласился Глеб, а вслух произнес:
- А вы не обратили внимания - гул моторов у немцев прекратился? Что бы это значило?
- Вышли на исходные позиции, угомонились и перед наступлением решили отдохнуть, - ответил Князев.
- Возможно, - Согласился Глеб. - Вот теперь бы самое время их потревожить. Дальнобойной.
- А еще лучше - несколько залпов "катюш", - сказал Князев.
Чем ближе подъезжали к командному пункту, тем острей Глеб чувствовал усталость. Голова казалась свинцовой, во всем теле ощущалась вялость, клонило ко сну. "Это, должно быть, от рома, - подумал Глеб. - Нет, не для нашего брата этот напиток. Может, для чая и годится. Нужно было Экимяну строго-настрого запретить пить эту гадость. Выпьют, уснут и прозевают врага. Как цыплят перережут. А еще лучше, надо было забрать у них весь ром… А может, и не надо, пусть греются".
Молчит Чумаев, притих Князев - то ли думу думает, то ли дремлет. Глеб сказал:
- От этого рома на сон потянуло.
- А верно, - вяло отозвался Князев. - У нас еще найдется часок-другой вздремнуть.
- Пожалуй, - сонно проговорил Глеб.
В блиндаже было тепло. На железной печке-"буржуйке" шипел чайник. Раскрасневшийся Брусничкин сидел по-домашнему - в нательной рубашке, с наброшенным на плечи полушубком, - с блокнотом и карандашом в руке. Перед ним на столе остывала кружка крепкого чая. Напротив сидел Акулов и пришивал свежий подворотничок к комиссарской гимнастерке. Глеб вошел в сопровождении Думбадзе и Чумаева. Акулов встал. Глеб махнул рукой:
- Сиди, Кузьма.
- Горячего чайку, Глеб Трофимович? С дороги хорошо, - предложил Брусничкин. - А мне товарищ Акулов рассказывает прелюбопытнейшие истории.
- Что ж, вам, как историку, пригодятся.
- Я тоже думаю, - согласился Брусничкин.
Чумаев налил командиру большую кружку крепкого чая. Акулов подал комиссару гимнастерку, Думбадзе забрал чайник и, повелительно кивнув головой ординарцам, удалился в другую половину блиндажа. Макаров и Брусничкин остались вдвоем.
Вздремнувший было командир орудия Иван Федоткин, сам не зная отчего, шумно проснулся и выскочил из блиндажа. У входа столкнулся лоб в лоб с Елисеем Цымбаревым.
- Спал я, может, с час, а может, и побольше, - мягко, ласково сказал Елисей. - А потом он меня позвал. Я и сходил к нему.
- Кто позвал?
- Да Петруша мой. Во сне позвал, а мне послышалось, будто и в самом деле. Его голос, и совсем недалеко. "Батя, - говорит, - пойди-ка сюда, что я тебе покажу…" Я подумал: интересно, что это он мне хочет показать? Проснулся и сразу не соображу, где я и что. Темно, ты храпишь. Тут-то и вспомнил, что Петруши-то моего уже нет в живых. И больше никогда не будет, и голоса его я уже не услышу. А вот же позвал зачем-то к себе. Говорят, нехорошая примета, когда покойник зовет. К смерти это. Только я ее уже не боюсь. Раньше - верно, боялся, а теперь нет. Раньше я и кладбища боялся. А теперь нет ничего на свете, что б меня напугало. Умер во мне всякий страх, похоронил я его вместе с Петрушей в той братской могиле, что подле памятника… Ну, пошел я к нему на могилу. А как не пойти, когда он позвал. Да и не сразу нашел-то ее: снежком присыпало - и не видать. Так, бугорок… И не приметишь. Надо бы хоть крест поставить, хоть звезду - все мета какая-никакая. А без меты нельзя, затеряется… Постоял я у могилы, погоревал. Не плакал, нет - слез у меня нет, застыли, в лед обратились, а может, в камень. И теперь всю жизнь этот камень мне в сердце носить. Поговорил я с ним. Ну что, говорю, сынок, ты мне хотел показать? Молчит. А в том краю, где эти самые Артемки, слышно, постреливают. Может, про это хотел сказать?
- Да будет тебе, Елисей, убиваться, что ж теперь поделаешь, - сказал Федоткин, прислушиваясь.
В стороне Артемок действительно постреливали.
- Да ведь я о чем печалюсь? О несправедливости. Почему его, а не меня? Я свое пожил на этом свете, кое-что повидал. А он же только-только жить начал. За что его? А ты представляешь, Иван, каково будет матери получить похоронку? Аннушке моей каково? Она ж еще ничего не знает, я не писал, боюсь, просто не знаю, как написать. Не могу. Может, ты, а? Помоги.
- Я тебя понимаю и сочувствую твоему горю. У меня у самого семья в Ленинграде. А там, сказывают, еще горше, чем тут. А что поделаешь? Одно у нас у всех теперь дело, одна забота - бить проклятого, изничтожить, душа из него вон, и никакой милости: только смерть. Тут исход один: или - или, кто кого одолеет, чья возьмет. Либо наша, либо его. Только, я думаю, мы победим. Как и тогда, при Кутузове. Ты, Елисей, знай одно: нет на земле такой силы, которая б нас одолела. Россия - она вроде Бородинского поля, только в миллион раз побольше. Ты это помни.