Гитлер был один в своем кабинете. Наедине с самим собой. Он хотел собраться с мыслями и вдруг физически ощутил невероятную зловещую тишину. Она навалилась на него внезапно и давила на мозг. Мысли разбегались. Они метались, как стая распуганных птиц, в которую ворвался ястреб. Тишина плотно обступала его со всех сторон, непроницаемая, глухая и неодолимая. Тишина создавала в этом большом кабинете какую-то бездну, пустоту, она угнетала, держа его в своих крепких объятиях, и он не противился до тех пор, пока не нашел причины своего состояния. На него такое в последние недели часто находило, и он знал, что стоит только найти причину - и этот своеобразный сплин отступит. Причина нашлась: это был сон, страшный, жуткий, который ему сегодня приснился. Теперь он не помнит, что именно снилось, он отогнал тогда от себя этот кошмарный сон, забыл про него в дневной суете военных и государственных забот, и теперь, поздним вечером, тот сон, улучив подходящий момент, настиг его в тиши кабинета. Причина была найдена, но она не успокаивала: Гитлер фанатически верил в сны.

Распуганные мысли постепенно начали собираться. Да, этот Гальдер, это он испортил ему настроение. Он, Гальдер, только что доложил, что новый командующий группой армий "Центр" Клюге просит разрешения на отвод войск. Он с ума сошел: отступать, оставлять позиции, завоеванные ценой таких жертв?! Безумец! Ни в коем случае. Защищать каждый метр! А тех, кто самовольно оставит позиции, расстреливать как предателей!.. Гитлер поднял мутный взгляд на стоящие в углу большие часы и вспомнил, что сейчас должен появиться вызванный в ставку Гейнц Гудериан. На письменном столе лежало донесение Гудериана Боку, тогда еще командующему группой армий "Центр". В нем Гудериан сообщал, что состояние его войск внушает большие опасения и что он не знает, смогут ли они сдержать наступление русских. Войска теряют доверие к своему командованию, понизилась боевая мощь пехоты.

Гитлер еще раз пробежал текст довольно откровенного документа, написанного еще две недели тому назад, и пришел в ярость. И это пишет Гудериан, на которого он возлагал такие надежды! Гудериан опасается за свои войска. Он, потерявший три четверти своих танков, теперь хочет свалить вину за поражение на других, - мол, понизилась боевая мощь пехоты! Особенно возмутительна фраза: "Войска теряют доверие к своему командованию". Кого он имеет в виду? Не себя же, разумеется, и не своих подчиненных - генералов и офицеров. А кого-то повыше. Бока, Браухича? Но их уже нет. Может, Йодля, Гальдера? Или самого фюрера? Нет, он просто паникер. Он растерялся, этот Гудериан. Поддался общему настроению. Ему надо основательно прочистить мозги.

Адъютант доложил, что в приемной дожидается командующий второй танковой армией. Гитлер резко вскинул голову и уставился на адъютанта застывшими, оледенелыми глазами. После паузы произнес громко и отрывисто:

- Пусть войдет.

Гудериан вошел в кабинет стремительно, щелкнув каблуками и выбросив вперед руку, доложил о прибытии. Гитлер некоторое время смотрел на него молча, изучающе, потом подошел поближе и, глядя в упор, спросил, не повышая голоса:

- Что происходит, Гейнц?

Этот тихий голос и покровительственная фамильярность озадачили Гудериана и бросили семена какой-то пусть слабой, но все-таки надежды. Он понимал, что вызов в ставку в такое трудное время не предвещает ничего хорошего, и готовил себя к самому худшему, зная безумный нрав фюрера, который без сожаления отстранил от командования когда-то любимых им фельдмаршалов. Гудериан начал осторожно и глухо:

- Положение угрожающее, мой фюрер. Вторая танковая, - он хотел сказать "отходит", но не решился и сказал: - не в состоянии дальше…

- Я спрашиваю, что с вами происходит, Гудериан? - злобно перебил его Гитлер и покраснел. - Я не узнаю вас… Это верно, что вы потеряли доверие у своих подчиненных? Войска вам не доверяют?

Гитлер круто повернулся и пошел к письменному столу, на котором лежали донесения Гудериана и последняя сводка с фронта. Он взял со стола бумажку и, тряся ее в воздухе, с раздражением кричал:

- Вы обвиняете во всем пехоту, которая, по вашим словам, утратила боеспособность. А вы? Ваши танки… не утратили боеспособности? В таком случае почему вы не поддерживаете пехоту, почему не наносите контрудары?

- У нас нет горючего, не хватает продовольствия и теплых вещей, мой фюрер. Солдаты замерзают.

- Это все предлог, а не основание, - небрежно перебил Гитлер. - Вы не выполняете мой приказ. Ваши войска оставляют одну позицию за другой. Почему?! Отвечайте, объясните!..

Но когда Гудериан пытался объяснить, Гитлер перебивал его: он не хотел слушать никаких объяснений. Тогда Гудериан решил сказать то, о чем готовился просить фюрера, когда узнал о своем вызове в ставку.

- Мой фюрер, во имя настоящего и будущего Германии я прошу вас разрешить мне отвести вторую танковую армию на рубеж рек Зуша, Ока. Там мы создадим жесткую оборону и продержимся до весны. Только так можно сохранить войска. Иного выхода у нас нет.

Гитлер был уязвлен словами о настоящем и будущем Германии. Не много ли на себя берет Гудериан? И он надменно воскликнул, вонзая в Гудериана язвительный беспощадный взгляд:

- Что? Будущее Германии находится в руках второй танковой армии?!

- Извините, мой фюрер, я только хотел…

- Нет! Нет и еще раз нет!.. - уже в истерике закричал Гитлер. - Зарывайтесь в землю и защищайте каждый метр. Каждый метр, Гудериан!.. Я приказываю…

- Но зарываться в землю мы уже не можем: она промерзла на глубину полутора метров. У нас нет настоящего шанцевого инструмента, - отчаянно ответил Гудериан.

- Тогда делайте воронки своими тяжелыми гаубицами и оборудуйте их как позиции. Мы так поступали во Фландрии во время первой мировой войны! - воскликнул горделиво Гитлер, заложив руку за борт мундира.

В эту минуту у него был такой вид, словно он только что сделал величайшее открытие, которое поможет остановить наступление русских и в корне изменить положение на фронте.

- Но у нас нет снарядов, - вяло, поникшим голосам отозвался Гудериан.

У него был вид человека, попавшего в безвыходное положение. Он испытывал робость и неприязнь к тому, перед кем еще недавно преклонялся. Теперь он увидел, что здравомыслие покинуло его кумира, который с прежней самонадеянностью напутствовал, злобно блестя глазами:

- Немедленно возвращайтесь в войска и зарывайтесь в землю! Все, Гудериан! Я жду от вас хороших вестей. Только хороших, Я верю вам, Гейнц.

Гудериан знал, что хороших вестей фюрер от него не дождется, потому что в это самое время вторая танковая армия уже начала отход на рубеж Зуша, Ока. С этой мыслью он покидал ставку.

Так день за днем в ожесточеннейших сражениях прошло еще Две недели. От Гудериана не было хороших вестей. Впрочем, не было их и от других командующих армиями.

Начальник генерального штаба сухопутных войск Франц Гальдер сидел за письменным столом перед раскрытым своим дневником, который он вел с аккуратностью немца и педантизмом германского генштабиста, и собирался сделать запись событий за истекший день - начало второй недели нового, 1942 года. Что принесет наступивший новый год? Этот вопрос задавал себе не один генерал-полковник Франц Гальдер. Его с тревогой и надеждой задавали себе миллионы солдат и офицеров на заснеженных полях России. И было ясно одно: новый год унесет сотни тысяч жизней. По крайней мере, первая неделя его не принесла ничего хорошего для гитлеровской армии. События этой недели были настолько мрачны и удручающи, что у Гальдера рука не поднималась написать первую фразу, и он устало начал листать последние страницы дневника, цепляясь глазами за собственные записи. "6 декабря. Наши войска физически переутомлены… Из пяти наших танков только один может вести огонь". "7 декабря. События этого дня ужасающи и постыдны…" "8 декабря… Группа армий ни на одном участке фронта не в состоянии сдержать крупное наступление". "17 декабря. На участке 9-го армейского корпуса, по-видимому, творится безобразие. Часть дивизий отошла, а часть осталась на прежних позициях. Потеряно большое количество тяжелых орудий и транспорта. На фронте 3-й и 4-й танковых групп обстановка все еще неясная". "21 декабря. Гудериан, по-видимому, совершенно потерял способность владеть собой". "25 декабря. Очень тяжелый день… На фронте группы армий "Центр" этот день был одним из самых критических. Прорыв противника вынудил части 2-й армии отойти. Гудериан, не считая нужным посоветоваться с командованием группы армий, также отходит на рубеж рек Ока, Зуша. В связи с этим командование группы армий потребовало сейчас же сменить Гудериана, что фюрер немедленно выполнил… Фронт 9-й армии начал распадаться… Исправить положение в настоящий момент нет никаких возможностей". "30 декабря. Снова тяжелый день!" "31 декабря. Опять тяжелый день!"

Гальдер только что вернулся от Гитлера. Фюрер произвел на него гнетущее впечатление. Беспокойный, подозрительный взгляд его напоминал взгляд безумца, потерявшего способность владеть собой, готового сделать необдуманный, самый крайний шаг. Он задыхался от обуревавшей его злобы и негодования, которые не знал на кого направить. Сознание собственной правоты и непогрешимости смешалось в нем с чувством отчаяния и мести. Холодные рыбьи губы его вздрагивали, когда он произносил оскорбительные тирады по адресу отстраненных от командования своих фельдмаршалов. И Гальдеру казалось, что очередь дошла до него, пробил час отставки и для начальника генерального штаба сухопутных войск. Но на этот раз судьба Гальдера миловала, и он записал в дневнике: "8 января… Группе армий разрешается произвести постепенный отход, чтобы высвободить силы для прикрытия автострады. При этом Клюге сообщает, что Гёпнер по своей инициативе отдал приказ об отходе, не поставив об этом в известность командование группы армий. Фюрер немедленно отдает свое обычное распоряжение об изгнании Гёпнера из армии".

"Это несправедливо и жестоко, - сочувственно подумал Гальдер о бывшем командующем 4-й танковой армией генерал-полковнике Гёпнере. - Не просто освобожден от должности, а разжалован, изгнан из армии боевой генерал. Кто следующий? И могут ли такие крутые меры выправить положение и предотвратить катастрофу? Уволен главнокомандующий сухопутными войсками фельдмаршал Браухич. Отстранены командующие группами армий Бок, Рунштедт и Лееб. Наконец, любимцы фюрера и баловни судьбы генералы Гудериан и Гёпнер - танковые волки, чьи стальные армады молниеносными таранами сокрушали самые неприступные крепости неприятельской обороны. Отстранены, уволены, а положение на фронте не улучшается. -Так в чем же причина, кто виноват? Русская зима, морозы и эта непонятная, загадочная и необъяснимая Россия?"

Мысли Гальдера прервал телефонный звонок: звонил аппарат Гитлера. У него был особый, какой-то резкий, тревожный, отличный от всех других телефонных аппаратов звонок. Гальдер никак не мог привыкнуть к нему и постоянно вздрагивал, заслышав этот необычный звонок. "Возможно, пробил мой час вслед за Гёпнером", - молнией сверкнула тревожная мысль. Он быстро взял трубку, вытянулся в струнку - с фюрером по телефону он всегда говорил стоя, даже если был один в кабинете, - ответил вкрадчиво и негромко:

- Слушаю, мой фюрер…

- Доложите последние сведения о положении четвертой и девятой армий, - деревянным тоном потребовал Гитлер.

- Три часа тому назад я разговаривал с фельдмаршалом фон Клюге, - начал Гальдер. - Он сообщил, что положение тяжелое.

- Клюге по-прежнему больше печется о четвертой армии, о своем детище, и забывает, что он командующий группой армий, - перебил Гитлер по своему обыкновению. - Продолжайте, Гальдер.

- Из разговора с фельдмаршалом я понял, что положение тяжелое, но не критическое, - повторил Гальдер и умолк.

- И это все? Они не окружены?

В голосе Гитлера Гальдер почувствовал недоверие и настойчивость. И это еще больше насторожило начальника генштаба. Он ответил осторожно и. спокойно:

- Фельдмаршал сказал, что русские пытаются выйти в тыл четвертой и девятой армиям. Командование группы принимает все возможные контрмеры. Клюге начал планомерный отвод войск согласно вашему приказу.

- Я так и думал, - как будто даже с облегчением ответил Гитлер и положил трубку.

Тревожные сведения об окружении 4-й и 9-й армий под Москвой доставил фюреру начальник его главного штаба генерал-полковник Йодль. Он сидел сейчас в кабинете фюрера и слушал этот краткий разговор с Гальдером. Положив трубку, Гитлер уставился на Йодля жестким, колючим взглядом, который не обещал ничего хорошего. Он смотрел долго, цепко, оценивающе, так что генералу стало не по себе. Йодль явно был смущен. Но ведь он предупредил заранее, что сведения не проверены. Теперь он ждал ядовитых слов.

- Вы пользуетесь слухами паникеров, Йодль, - холодно, но спокойно произнес Гитлер и тупо уставился в письменный стол, охватив голову двумя руками.

- Дай-то бог, чтоб это было так, - вежливо и негромко отозвался Йодль и затем после небольшой паузы прибавил: - Возможно, Клюге плохо осведомлен о действительном положении своих войск.

Но Гитлер уже не слушал генерала. Бескровные сухие губы его были плотно сжаты. Усталые, затуманенные глаза потухли и делали его взгляд совершенно отрешенным, отсутствующим. Так продолжалось несколько долгих, томительных минут. Йодль хотел было встать и, попросив разрешения, удалиться, по не решился потревожить погруженного в думы фюрера и тем самым навлечь на себя его гнев. Тайком с терпеливым ожиданием он посматривал на сидящего к нему в полупрофиль Гитлера. Его фигура, склонившаяся над столом, застывшая, словно окаменелая, остроносое болезненно-бледное лицо, неподвижное и холодное, - все это напоминало какую-то хищную птицу - коршуна, что ли, - уснувшую от усталости и голода и окоченевшую на сорокаградусном морозе. Мысль о жестоком морозе и замерзшем коршуне вызывала в памяти сражения под Москвой, наводила на тяжкие раздумья и неприятные ассоциации, и генерал Йодль пугался этих мыслей, осторожно отвел взгляд в сторону, чтоб не видеть этого хищного полупрофиля фюрера. Наконец Гитлер положил руки на стол, резко вскинул голову, всем корпусом откинулся на спинку кресла и увидел перед собой Йодля. В глазах фюрера генерал прочитал испуг и удивление. Казалось, он спрашивал: "Как, и вы здесь? Зачем?" Это было какой-то миг - испуг, удивление, немой вопрос. Затем взгляд его сделался отчужденным и недружелюбным, усталые глаза устремлены в пространство.

- Скажите, Йодль, только откровенно, - с усилием начал Гитлер несколько сиплым голосом, - вам никогда не приходила в голову мысль, что кульминация нашей войны с Россией прошла и победы нам уже никогда не достичь?

Вопрос был столь неожиданным, невероятным, что Йодль растерялся, подумал: "Уж не провоцирует ли меня фюрер?" Лицо генерала сделалось пунцовым, неопределенного цвета глаза в смятении заморгали. Он смотрел на Гитлера с собачьей преданностью, настороженно и смущенно и вдруг уловил в задумчиво-растерянном взгляде фюрера теплые располагающие искорки, призыв к откровенности и доверию.

- Военная фортуна - дама капризная, и капризы ее невозможно заранее предусмотреть, мой фюрер. Мы строили свою стратегию в расчете на молниеносный разгром русских, мы всю нашу ставку делали на блицкриг, и это было правильно. Но в силу ряда причин и обстоятельств блицкриг, принесший нам победу на Западе, в России не удался. Мы не учли географических условий нового военного театра, недооценили стойкости русских, их потенциальных сил и возможностей…

Предупредительным жестом руки, означавшим: мол, хватит, довольно, Гитлер прервал монолог генерала и поднялся. Подойдя вплотную к генералу, он дружески протянул ему руку и сказал многозначительно и с грустью:

- Благодарю вас, Йодль. Забудьте наш разговор и запомните: наши неудачи - временные. Успехи русских - тоже временные. Реванш за нами, и мы возьмем его весной. С нами бог, Йодль.

Он как бы устыдился своей слабости, невольного признания в своем неверии в победу и, спохватившись, пытался поправиться. Йодль это понимал и чувствовал себя соучастником преступления, которое можно было назвать одним словом: "предательство". Ему казалось, что своим, хотя и неопределенным, ответом он выставлял себя в невыгодном свете. И он счел, что при данных обстоятельствах самым разумным с его стороны будет молчаливый, полный обожания взгляд и вежливый, в знак согласия, кивок головой.

- Весной мы начнем решающее сражение и сокрушим большевиков, - продолжал Гитлер, шагая по кабинету быстрым, упругим шагом.

Гитлер мельком взглянул на Йодля и царственным жестом разрешил удалиться.

Когда за генерал-полковником закрылась дверь, Гитлер еще несколько минут стоял в немом оцепенении возле письменного стола, настороженно вслушиваясь в тишину, в которой, казалось, застыли последние слова Йодля и неподвижно висят в воздухе. Ему почудилось, что слова эти он видит зримо, что они материальны и их можно потрогать рукой.

- Вздор, все вздор, - вслух проговорил он и сделал несколько шагов по мягкому ковру в сторону двери, за которой скрылся начальник его главного штаба. От двери он круто повернулся и пошел к столу, прислушиваясь теперь к своим шагам. Но звуков не было совершенно: их поглощал плотный мягкий ковер. "Все вздор, - мысленно повторил Гитлер. - И география военного театра, и потенциал русских. Не в этом дело".

Ему казалось, что подлинную причину катастрофы знает только он, и никто больше, а тем более эти штабные крысы Йодль и Гальдер, ни фельдмаршалы и генералы, находящиеся непосредственно в войсках, ни его политические сподвижники. Никто. А она проста, даже слишком, как все гениальное и великое, заключается всего в двух словах: "Не в ту сторону". Да, не в ту сторону был направлен его великий поход, этот всесокрушающий удар. Нужно было не на восток, а на запад, на Британские острова, бросить миллионную армаду. Ла-Манш не более непреодолимая преграда, чем Буг и Днепр. Массированная бомбежка, одновременный десант с моря и воздуха - и Англия пала бы к его ногам. Потери? Да, разумеется, жертвы неизбежны, они естественны, как вообще всякая смерть.

С падением Англии он становился бы властелином всей Европы и тогда свободно мог бы приняться за английские и французские колонии. Ближний и Средний Восток, Азия, Африка, их несметные ресурсы - все было бы собственностью великой Германии. В течение каких-нибудь двух лет он овладел бы полмиром. Конечно, пришлось бы бросить кость дуче в виде нескольких африканских провинций. Пусть бы довольствовался еще двумя-тремя Абиссиниями, сотней тысяч чернокожих рабов. Пришлось бы поделиться и с японцами, оставив за ними Китай, Индокитай - только не Индию, Океанию - только не Австралию, а в будущем - Сибирь, до самого Урала. По это потом, в будущем, на предпоследнем этапе своего великого похода за овладение миром. Впрочем, он еще не был уверен, что победа над СССР будет предпоследним, а над Америкой - последним его походом. Ведь после этого оставались его союзники - Италия, Испания и Япония, с которыми он не намерен в будущем делить владычество над миром. Но это не станет для него особой проблемой: их лидеры будут его покорными и преданными вассалами. С ними он покончит полюбовно, без излишнего кровопролития. После захвата колоний Англии и Франции он должен был вместе с японцами обложить со всех сторон Советский Союз. Афганистан, Иран, Турция - его владения, его военный плацдарм для решающего броска на СССР. Вместе с японцами. Одновременно с запада, юга, востока и севера, со всех сторон несколько миллионов наемных солдат - белых, желтых, черных, возглавляемых немецкими офицерами и ефрейторами. Сотни тысяч танков и самолетов. И тогда, он уверен, его враг номер один - большевистская Россия не смогла бы продержаться и одного месяца. Вот это был бы настоящий блицкриг!

Вслед за Россией - Америка. США не могли бы ему помешать, не пошли бы на риск. Они, как жирные морские свинки, дрожали бы в своих норах, прикрывшись щитами двух океанов, в ожидании своего часа.

Быстрым и бодрым шагом он подошел к большому глобусу, стоявшему в углу кабинета, и дрожащими руками ударил по Азии. Земной шар завертелся под его ладонями, замелькали разноцветными пятнами материки, океаны, моря и острова; он скользил по ним лихорадочно блестевшими глазами, бледное лицо его просияло безудержной радостью. Его пылкое болезненное воображение путало безумные грезы с действительностью, и он уже мнил себя владыкой мира. Одним легким нажатием пальца он остановил движение планеты, и взгляд его уставился на Западное полушарие. Под пальцем была Мексика. Он не смог остановить свою фантазию, как остановил движение глобуса, и продолжал грезить: прежде чем сокрушить США, он высадит свои войска в Латинской Америке одновременно с востока и запада. Пусть эти рузвельты надеются на океанский щит. Он атакует их не с моря, а с суши, со стороны Мексики. Его танковые стрелы пронзят сытые, самодовольные, отяжелевшие от награбленного золота банкирские Штаты с юга на север - до самой Канады, которая сдастся без сопротивления и будет конечной точкой его великого похода. И на месте статуи Свободы, которая будет разрушена до основания, возвысится в полный рост фигура Адольфа Гитлера, изваянная из чистого золота.

Он возбудился до такой степени, что, прикрыв глаза, уже явственно видел сверкающую золотом собственную статую. Но как только открыл глаза - радужное видение исчезло. Вместо золотого монумента перед ним был все тот же глобус, повернутый теперь не Америками, а той противоположной стороной, на которой маленькой точкой значилась Москва. И эта крохотная точка погасила веселые искры в его глазах, развеяв сладкие грезы. Пришлось признаваться самому себе в непростительной ошибке: не в ту сторону пошел. Но исправить эту роковую ошибку он уже не мог. Потерянного не вернешь. Он вспомнил Наполеона… О Наполеоне он всегда вспоминал с небрежной снисходительностью. Он не мог позволить сравнить себя с каким-то легкомысленным французиком, взлеты и падения которого были чистой случайностью, суммой обстоятельств, лишенных логической закономерности. Не с большим почтением он относился и к предшественникам Наполеона, всем этим цезарям, чингисханам, тамерланам. У них не было размаха, не было идеи, хотя бы самую малость напоминающей идею "Майн кампф". Они не владели полководческим и государственным гением, которым одарил всевышний его, Адольфа Гитлера. Нет, он еще не сказал своего слова в истории, которое он должен, обязан сказать. И непременно скажет. Признание Йодлю было лишь постыдной минутной слабостью. Он не сложит оружия, пока в его распоряжении останется хоть один батальон. Он поведет этот батальон в последнюю контратаку и, если судьбе и богу будет угодно, погибнет вместе с последним солдатом. Может, этим солдатом будет последний немец. И пусть! Пусть гибнет нация, оказавшаяся недостойной своего фюрера. Значит, она того заслужила, такова ее историческая судьба. Да сгинет народ, недостойный своего повелителя.

Гитлер с силой ударил по глобусу, и тот бешено завертелся. Он смотрел на этот мелькающий пятнами вихрь мутными глазами и уже не различал ни океанов, ни материков. Ему виделось сплошное белое, заснеженное поле, над которым со свистом и завыванием мела жестокая, обжигающая поземка.