1

Беда - не гость. Она приходит в дом нежданно, без спроса и предупреждения. Она не признает ни чинов, ни званий, перед ней бессильны нищие и миллиардеры, президенты и генералы, атеисты и верующие, политиканы и проститутки. Правда, одних она навещает чаще, других - реже. Но никто от нее не застрахован, и главная ее подлость и коварство заключены во внезапности. Она подкрадывается с той стороны, с которой ее меньше всего ожидают, и наносит удар беспощадно и неотвратимо. Иногда ее удары бывают смертельны. Это ужасно. Это страшно. Смерть - самое безутешное горе, самая тяжкая из всех бед, которая отпускается людям.

Несчастный случай, судьба, злой рок, говорят в таких случаях люди, а философы и мудрецы начинают искать причину беды и, представьте себе, находят: даже слепой случайности дают логическое объяснение, докапываются если не до причины, так до следствия. Когда семнадцатилетний сын Нельсона Рокфеллера, путешествуя в Южном море, упал с лодки и был съеден крокодилами, Дэниел Флеминг, зло иронизируя, заметил:

- Крокодилы отомстили своим конкурентам - акулам.

Острый на язык, Дэниел конечно же имел в виду двуногих акул банкирского клана. Рокфеллеров он не любил. А спустя десять лет, когда в благополучную семью Флемингов заглянула беда, Дэниел, утешая жену и себя, с душевной болью говорил:

- Что ж, это еще не самое худшее. У Рокфеллера сына съели крокодилы. А наша Флора, по крайней мере, жива.

- Кто знает, а может, и ее давно нет в живых, - отвечала Наташа и прикладывала платок к полным горьких слез и материнской тоски глазам.

Флора исчезла в июне, не оставив следов. Думай, что хочешь, бейся в догадках. Две недели Флеминги и Раймоны не знали покоя, метались в тревоге и лихорадке, нанимали частных сыщиков, обращались в полицию - и все безрезультатно: одни предположения. Всякое передумали: изнасилование и убийство, похищение с целью выкупа, убийство из мести к Генри Флемингу - несговорчивому конгрессмену, не желающему склонить голову перед всемогущим военно-промышленным комплексом. Все эти крайние варианты представлялись наиболее вероятными и вполне естественными, не выходящими из ряда вон, потому что соответствовали той реальной атмосфере, в которой жила современная Америка.

Наташе раньше казалось, что в их благополучной семье все будет идти по раз заведенному распорядку: Дэн работал в моргановской "Дженерал электрик" и, как способный инженер, зарабатывал хорошо, в доме был всегда достаток, и будущее представлялось безоблачным и беспечным. Политикой Дэн не интересовался. Наташа посвятила себя воспитанию дочери. Флора особой успеваемостью не отличалась, но и не была отстающей ученицей. Неплохо владела русским языком - об этом позаботилась бабушка Нина, - вообще обладала хорошими природными способностями, проявляла живой интерес к окружающей жизни и при этом всегда демонстрировала свою независимость во взглядах и суждениях. Ее самостоятельность вскоре, по мнению родителей, начала принимать рискованные формы и вызвала опасения прежде всего Наташи и отчасти Нины Сергеевны. Между девочкой и матерью намечался разлад из-за Флориных друзей, которые не нравились Наташе. Флора показала твердость характера и три дня не ночевала дома. Наташа не находила общего языка не только с дочерью, но и с матерью. И когда Флора исчезла вторично, Наташа растерялась. Поток информации, которую она не могла переварить, но избавиться от которой также не представлялось возможности, мир электроники и телевидения создавал какой-то кошмарный хаос, в котором человек превращался либо в бездушный автомат, либо в жалкую, беззащитную букашку, либо одновременно в того и другого. Вот тогда-то она как-то зримо почувствовала культ наживы, власть денег, ханжество, лицемерие, жестокость, равнодушие людей и одиночество. Казалось, весь мир бешено и безрассудно мчится в погоне за фортуной наподобие стада животных, и тот, кто остановится в этой безумной гонке, непременно погибнет, раздавленный ближними. Две недели Наташа жила в состоянии паники и страха, и никто ей не мог помочь в беде, никто не мог сказать, где дочь. Отчаявшаяся мать считала себя виноватой в ее исчезновении. Корила себя беспощадно, раскаивалась в грехах, которых не было.

Наконец от Флоры пришло письмо на имя бабушки Нины Сергеевны. Письмо послано из Швеции и без обратного адреса, Флора писала:

"Милая бабушка Нина! Ты, наверно, очень-очень волнуешься за меня? И мама с папой тоже. Волноваться не надо, со мной ничего не случилось, и мне хорошо. Просто я ушла из дома, потому что мне там все надоело и все опротивело. Главное - ложь. Кругом ложь, в школе ложь, дома ложь, в кино и на телевидении ложь и обман. Целый океан лжи и несправедливости, зла и алчности, ужасов и крови. Виктор мне рассказывал про Вьетнам, и я многое поняла. Да, дорогая бабушка, ты не удивляйся и не спорь - я стала взрослой, и мне помог стать взрослой Виктор. Я не хочу так жить, как живете все вы. Я хочу, чтоб была справедливость, чтоб все люди уважали друг друга, помогали друг другу и жили просто, без злобы и зависти. И чтоб была правда и любовь.

Теперь у меня есть друзья, мы живем своей колонией дружно и просто, и мы счастливы, нам хорошо. Мы обрели настоящую свободу и любовь. Мы презираем роскошь и богатство и всю лживую мишуру, которую называют культурой и цивилизацией. Надо жить просто, как жили наши далекие предки, и тогда не будет ни бедных, ни богатых и не будет войн ни во Вьетнаме, и нигде-нигде.

Моя добрая, хорошая бабушка Нинна! Передай привет папе, маме, бабушке Патриции, дедушкам Генри и Оскару, а также Бену, и особый привет Виктору. Он у нас самый хороший.

Обнимаю тебя и целую крепко. И не надо меня искать. Я чувствую себя хорошо и свободно. Флора".

Как ни странно, но письмо это обрадовало Нину Сергеевну: главное, что Флора жива. Ее даже умилило правописание внучки: эти два "н" в слове "Нина". Нина Сергеевна, исстрадавшаяся душой за эти месяцы, облегченно вздохнула. Ей хотелось немедленно поделиться весточкой с родными и близкими, и Нина Сергеевна бросилась к телефону. Сначала она позвонила Наташе, и та, заставив ее прочитать письмо по телефону, сказала, что она сейчас же сообщит Дэну и они вместе приедут. Потом Нина Сергеевна позвонила в контору мужу, и Оскар тоже сказал, что он немедленно выезжает. Надо бы сообщить Виктору и Бену. Но их не было дома. Виктор обрадуется: они с Флорой большие друзья. Он ее духовник. Наконец, Нина Сергеевна решила позвонить сватам - ведь бабушка Патриция и дедушка Генри тоже волнуются и переживают: Флора их единственная внучка. Миссис Патриция, услыхав сообщение Нины Сергеевны, ахнула, потом расплакалась и под конец тоже изъявила желание вместе с мистером Флемингом-старшим приехать к Раймонам, чтоб собственными глазами увидеть письмо внучки и обсудить дальнейшие действия.

Слова миссис Патриции о дальнейших действиях вернули Нину Сергеевну к реальности и заставили теперь уже трезво посмотреть на положение, в котором находится ее внучка. "Она у хиппи", - это сказал Раймон, когда Нина Сергеевна передала ему по телефону содержание письма.

- Хиппи… хиппи… - с грустью и тревогой повторила Нина Сергеевна и представила себе этих волосатых, неумытых, оборванных юношей и девиц.

После возвращения Виктора из Вьетнама, после письма от Святослава в ней с необыкновенной силой пробудилась ностальгия, острая, неумолимая и безысходная, щемящая душу до физической боли. Ей снилась далекая родина, давно позабытые картины детства. Она не знала, чем заглушить внезапно открывшуюся ностальгию.

Рядом с ностальгией кровоточила в ней душевная рана - ее Виктор с его трудной судьбой. Нина Сергеевна понимала, что вьетнамская война выбросила ее сына из жизненной колеи, сломала его физически и духовно, возмутила разум и сознание. Виктор был ее болью.

В последнее время и Бен начал ее беспокоить. Однажды, убирая его комнату, она нашла брошюру, в которой прочитала: "Основной принцип постоянной работы сиониста очень прост: сионист должен быть сионистом на каждом шагу своей жизни. При всяком крупном или мельчайшем событии в своей жизни он должен вглядываться и задумываться над тем, нельзя ли как-нибудь использовать это событие на благо нашего дела. Ни одна встреча, ни одна прогулка не должны пропадать даром". Ее настораживали встречи и прогулки Бена со своими дружками из банды Меира Кохане: она слышала о поджогах, взрывах и выстрелах. Как вдруг исчезла Флора. Новая душевная боль и тревога приглушили и затмили тоску по родине и неустроенность Виктора.

В то самое время, как Нина Сергеевна читала письмо Флоры, ее сыновья Виктор и Бен сидели на галерке для публики в зале заседаний ООН. Виктор попал туда совсем случайно. Все это время он жил как в тумане, не жил, а существовал. Он лечился от наркомании. По заключению врача лечение шло успешно, но самому пациенту успех этот, напряженная изнурительная борьба с укоренившейся привычкой, по сути дела, борьба с самим собой, причиняла нестерпимые душевные муки. Виктор сейчас был похож на дерево, корни которого лишились питательной среды. Он слонялся по жизни, равнодушный ко всему окружающему. Иногда на него находило просветление, и он обнаженно и остро начинал подвергать анализу события, уклады, нравы и обычаи, социальные явления и институты. Тогда его суждения были резки и беспощадны, они смущали Оскара и раздражали, приводили в бешенство Бена. Перепалки с Беном стали постоянными. Горячему до агрессивности Бену нужен был оппонент-противник, с которым он тренировался бы в словесных баталиях. Виктора же эти споры и пикировки забавляли, будоражили его апатию, вносили что-то новое в его скепсис. Пожалуй, единственный в их семье, кто по-настоящему понимал Виктора и не просто сочувствовал ему, а был его активным единомышленником, - так это Флора. Исчезновение племянницы Виктор переживал по-своему. Он догадывался, был почти уверен, что она добровольно ушла из дома. Не она первая и не она последняя совершила такой поступок: в тогдашней Америке это было модным явлением. Виктор сочувствовал хиппи, он разделял настроения молодежи, но действия и поступки их не разделял и считал, что Флора ушла из океана лжи и несправедливости в грязное болотце такой же лжи и самообмана.

Неуравновешенный, психопатический, с резкими переходами настроения, Виктор метался в поисках идеала в жизни. Добрый от природы, но надломленный войной во Вьетнаме, нравственно опустошенный, похожий на выжатый лимон, он разочаровался во всем, потерял интерес к жизни, которая казалась ему бессмысленной. Оскар попытался пристроить его к делу, дать цель и предложил работу в своей газете. Однако Виктор наотрез отказался и отказ свой мотивировал с грубой откровенностью: он не разделяет линию газеты, ему противно ее фальшивое, лицемерное лицо. В газете нет правды, в ней сплошное вранье, ложь. Обман и лицемерие в нем вызывали физическое отвращение.

Оскар не стал ни спорить, ни возражать. Не хочешь, мол, как хочешь - дело твое. Он относился к сыну как к больному ребенку. Собственно, Оскар, да и Нина Сергеевна были убеждены, что Виктор болен. "У него психика не в порядке", - говорила Нина Сергеевна, и муж соглашался. Но когда Нина Сергеевна заговорила о том, что, быть может, женитьба помогла бы Виктору обрести душевное равновесие, Оскар решительно не поддержал жену. Он считал, что женитьба создаст и для Виктора, и для всей семьи новые осложнения и неудобства, что брак этот не будет прочным. Так думал он, но Нине Сергеевне говорил:

- А что, у него есть невеста? По-моему, он и не думает о женитьбе. Да сейчас это ему совсем не нужно. Пусть сначала придет в себя.

Слоняясь по Нью-Йорку, Виктор лицом к лицу столкнулся с мчащимся суетливым братом.

- Ты на пожар или на биржу? - иронически спросил Виктор.

- В ООН, - быстро, с необычным воодушевлением выпалил Бен. - Там сегодня решается судьба… Судьба великого народа и судьба самой ООН. Там будет грандиозная битва. Пойдем?

- Объясни толком, что за битва.

- Понимаешь, сегодня Генеральная Ассамблея обсуждает проект резолюции, объявляющей сионизм формой расизма и расовой дискриминации. Это чудовищно! До чего мы дожили! Невероятно! ООН санкционирует погромы. Такого допустить нельзя, и мы не допустим. С нами весь цивилизованный мир.

- С кем с нами? - с легкой подначкой спросил Виктор.

- С Америкой, - резко и раздраженно ответил Бен. - Ну так идешь со мной?

Виктор согласился из любопытства. Все равно куда идти. И вот они теперь сидят в зале ООН и слушают нервозно-взволнованную, с нотками актерского истеризма речь израильского представителя Герцога. Он мечет громы; и молнии на Организацию Объединенных Наций, большинство членов которой не желают поддерживать разбойничьи авантюры Израиля.

- Испытываешь отрезвляющее чувство, думая о том, до чего довели этот орган, если сегодня нас заставляют планировать наступление на сионизм, потому что это наступление является не только антисемитским наступлением самого грязного свойства, но и наступлением в этом всемирном органе на сионизм, одну из древнейших религий мира, религию, которая дала миру библию, религию, из которой проистекают две другие великие религии - христианство и ислам.

- С каких это пор сионизм стал религией? - прошептал Виктор на ухо Вену, но тот недовольно поморщился:

- Не мешай слушать.

- …религию, давшую библию с ее десятью заповедями, - продолжал истерично звучать голос Герцога, - великих древних пророков Моисея, Исайю и Амоса, великих мыслителей истории Маймонида, Спинозу, Маркса, Эйнштейна, многих деятелей искусства и такую долю лауреатов Нобелевской премии в области наук, искусств и гуманитарных знаний, какая не достигнута ни одним народом на земле.

- Еще бы: сами себе даем Нобелевские премии, - опять бросил реплику Виктор, и Бен грубо оборвал его:

- Перестань!

А Герцог все продолжал:

- Однако группа стран, опьяненная чувством власти, в результате автоматического большинства приравняла высокомерным образом сионизм к обсуждаемому вопросу.

- Надо считаться с большинством, - снова сказал Виктор, и эти его реплики уже вывели Бена из себя.

- Да замолчишь ты наконец! - прикрикнул младший брат. - Своими дурацкими репликами ты мешаешь слушать историческую речь!

И до уха Виктора долетели слова Герцога:

- Сионизм является одним из наиболее трогательных и конструктивных национальных движений в истории человечества.

- Браво, Герцог, браво! - не утерпел Бен, вполголоса выкрикнул, вызвав на лице брата веселую улыбку. А Герцог продолжал со все нарастающим накалом:

- Гнусные обвинения сионизма, с которыми выступали здесь арабские представители, могут создать у Ассамблеи неправильное впечатление… Об уровне гуманности нации можно неизменно судить по ее поведению в отношении еврейского населения…

- А почему не в отношении негров? - молвил Виктор. На этот раз Бен смолчал, а Герцог все еще накалял самого себя:

- Эта вредная резолюция должна прозвучать сигналом тревоги для всех достойных людей в мире. Еврейский народ, играя роль лакмусовой бумаги, никогда, к сожалению, не ошибался. Последствия этого постыдного шага действительно страшны. По этому вопросу мир, как он представлен в этом зале, разделился на хороших и плохих, добрых и злых, человечных и бесчеловечных. Мы, еврейский народ, запомним на века нашу благодарность тем нациям, которые при голосовании отказались поддержать это вредное предложение… Для нас, еврейского народа, эта резолюция, основанная на ненависти, неправде и высокомерии, лишена какой-либо моральной или юридической силы. Для нас, еврейского народа, это не более как клочок бумаги, и мы к ней так и будем относиться.

- Потрясающе! - сказал Бен. - Бесподобно, гениально.

- А как же устав ООН? - спросил Виктор. - Решения Генеральной Ассамблеи, как я понимаю, обязательны для всех членов ООН и имеют юридическую силу.

- Да что ты понимаешь?! Какая там сила, устав! - нервозно возразил Бен. Он ликовал. - Вот сила - убедительная, аргументированная, страстная речь представителя великого народа!

- Откровенный цинизм никогда не был признаком силы. Так что ты не прав, Бен. - Тон у Виктора мягкий, дружелюбный, и он сбивает ярость и нетерпимость брата.

- Нет, Виктор, я всегда прав. Речь Герцога заставит при голосовании многих одуматься. Это грозное предупреждение.

И в это время с трибуны до них донесся спокойный голос представителя ни Виктору, ни Бену неизвестной Дагомеи господина Аджибаде:

- Дагомейская делегация хотела бы с самого начала решительно осудить и заклеймить эту неприглядную тактику проволочек, направленную на то, чтобы заставить нас поверить в то, что сионизм вдохновляется и организуется благочестивыми ангелами, которые преследуются и рассеяны по всему свету и которых хотят любой ценой собрать вместе и спасти от несчастий. Присоединиться к подобным утверждениям означало бы проявить невежество и легковерность.

Первое время Бен опешил и не знал, что сказать. Он смотрел на брата растерянно, точно от него ждал поддержки. Какая наглость: негр смеет говорить о невежестве! Виктор прочитал мысли брата и молча усмехнулся. Тогда Бен сквозь зубы процедил, гневно сверкая глазами:

- Вот оно, наглядное большинство дикарей.

- Твоя реплика, Бен, наглядный пример расизма и расовой дискриминации.

Бен не успел ответить брату, так как слово было предоставлено представителю США Мойнихэну. Виктор подумал: "Конечно же Мойнихэн будет защищать Израиль и сионизм уже потому, что он еврей". Бен просто возликовал: он знал развязную манеру этого американского дипломата и считал, что вот он-то уж не оставит камня на камне от проекта резолюции, он-то будет громить ее авторитетом великой державы, которую он представляет в ООН. Оба брата не ошиблись. Уже в самом начале своей речи этот самонадеянный круглолицый господин категорично возвестил:

- Соединенные Штаты с этой трибуны заявляют Генеральной Ассамблее Организации Объединенных Наций и всему миру, что они не признают, не согласятся и никогда не примирятся с этим позорным актом.

Слова эти вызвали недоумение Виктора: и Герцог и Мойнихэн именем своих государств не желают считаться с уставом ООН, который они обязались соблюдать. Выходит, устав писан не для них. Какая уж тут дипломатия! Речь американского представителя и по форме и по содержанию казалась дубликатом речи представителя Израиля. Она была длинная, со странными экскурсами в историю, которые звучали совсем неуместно и неубедительно. Истерические выкрики щедро пересыпались грубой бранью и угрозами, так что Виктор чувствовал неловкость и стыд: ведь оратор говорил от имени его страны.

- Конгресс Соединенных Штатов решением, единогласно принятым в сенате и получившим поддержку 436 из 437 членов палаты представителей, заявил о том, что он выступает решительно против резолюции, - угрожающе вещал Мойнихэн. - Вслед за американскими евреями американские профсоюзы были первыми, кто осудил это позорное предприятие.

Виктор грустно усмехнулся, но смолчал, подумав: профсоюзный босс Мини питает больше симпатий к Израилю, чем к рабочим Америки. Голос Мойнихэна начал сдавать, он слишком резво взял вначале, не рассчитав своих сил, и теперь хрипел угрожающе:

- Предложение, которое должно быть узаконено резолюцией Генеральной Ассамблеи, состоит в том, что "сионизм является формой расизма и расовой дискриминации". Это ложь, но это ложь, которую Организация Объединенных Наций сейчас объявляет истиной, и поэтому подлинная истина должна быть восстановлена…

В то время как Бен, слушая Мойнихэна, выражал свой восторг, Виктор, потеряв всякий интерес к оратору, уже не слушал его, постепенно погружаясь в размышления над вопросом, кто к кому привязан во внешней политике: США к Израилю или Израиль к США? Для Виктора этот вопрос не был праздным. Он слышал, как однажды его отец, бурно беседуя с генералом Пересом, потеряв самообладание, вспылил:

- Я боюсь, что экстремисты из Тель-Авива вовлекут Америку в такую конфронтацию, приостановить которую будет уже невозможно. И все окончится мировой катастрофой.

Когда Мойнихэн закончил свою речь словами, уже сказанными им однажды: "Соединенные Штаты Америки заявляют, Что они не признают, не подчинятся и никогда не согласятся с этим позорным актом", - Виктор прервал восторги брата спокойным, каким-то деловитым вопросом:

- Скажи, Бен, кто подлинник, а кто дубликат: Герцог или Мойнихэн?

- Это не имеет значения. Я уверен, что речь Мойнихэна резко повернет дискуссию в нашу пользу. Сейчас будет выступать представитель Саудовской Аравии.

Ты думаешь, он поддержит нас?

- Несомненно. Саудовская Аравия - союзник Америки.

- Но они арабы и союзники арабов, - напомнил Виктор.

- Ничего не значит. Слушай.

Господин Баруди, представитель Саудовской Аравии, в отличие от предыдущих ораторов, говорил очень спокойно, без театральной позы и драматических эффектов. Уже первые фразы, произнесенные им, заставили обоих Раймонов сосредоточиться.

- Мне искренне неловко пользоваться моим правом на ответ, - начал свою речь Баруди, - особенно в ответ на то, что сказал наш коллега из Соединенных Штатов господин Мойнихэн сегодня в объяснение мотивов своего голосования. Я хочу напомнить ему о нескольких его выражениях, которых избегали даже в разгар "холодной войны". Я знаю, что сейчас существует разрядка напряженности между Советским Союзом и Соединенными Штатами, но даже тогда, когда господствовала "холодная война", представители Соединенных Штатов и советские представители были более вежливы в своих выступлениях, которые были противоположными по своему характеру. Господин Мойнихэн сказал, что оценка сионизма как равносильного расизму является ложью. Что ж, в этой принимающей нас стране мы знаем, что слово "ложь" ничего не значит. Я слышал, как американцы называют друг друга "лжецом" и "внебрачным", но это в шутку. Они говорят: "Ты - внебрачный" или "Ты - лжец". Но мы здесь, в Ассамблее, не можем соглашаться с терминологией, которую мы по традиции считаем оскорблением. В нашей части света, если кто-либо называет другого публично лжецом, его рефлексы реагируют моментально, и он может даже убить человека. Судья может оправдать его, потому что он был возмущен этим оскорблением. Пусть представители принимающей страны будут осторожны. Мы не привыкли к таким наименованиям, и мы не привыкнем к ним. Он повторял, что это ложь, снова и снова. Разве Соединенные Штаты и западный мир обладают монополией на истину? Где ваш этикет, мой добрый друг, господин Мойнихэн? Вы имеете право на собственное мнение. Вы могли сказать: "Вы - ошибаетесь". Но мы - лжецы? Семьдесят два лжеца? У вас монополия на истину? Вы были профессорам в Гарварде, и вы не должны занимать такую категорическую позицию по отношению к другим. Господин Мойнихэн сказал, что принятие резолюции о сионизме является бесславным поступком. Скажите мне, господин Мойнихэн, а раздел Палестины был славным поступком?..

Виктор с удовольствием похлопал брата по плечу и прошептал:

- А этому арабу нельзя отказать в остроумии и такте.

Бен не ответил. Он сидел, мрачно насупившись. А Баруди тем временем продолжал изящно и спокойно:

- Вы сказали, что это позор - называть сионистов расистами. А рассеяние нескольких миллионов палестинцев сионистами является набожным, оправданным поступком?.. Господин Мойнихэн подтвердил то, что неоднократно утверждают сионисты: что сионизм является освободительным движением, основывающимся на библейских предсказаниях. Почему вы, мой добрый друг, господин Мойнихэн, не поддержите освобождение американских индейцев, если на то пошло, которые помещены в резервации? Почему вы не начнете освободительное движение у себя дома?.. Зачем господа Бальфур и Трумэн создали путаницу в наших рядах? Что сделали палестинцы и все арабы в этом районе Соединенному Королевству и Соединенным Штатам? Зачем с расстояния шесть-семь тысяч миль вы суете палец в наш пирог?.. Когда сионисты хотели сказать, что они не хотят жить бок о бок в двухнациональном или в любом ином государстве, потому что они являются исключительными и бог дал им Палестину - а с каких это пор, мой дорогой друг, господин Мойнихэн, бог стал заниматься бизнесом в недвижимой собственности? Покажите-ка нам купчие. И с каких пор бог дал господам Бальфуру и Трумэну право распоряжаться землей, которая не принадлежит им? Что, бог распределяет землю?

- А ты говоришь - союзник, - поддел Виктор брата.

- А что ты хотел от араба? Все они грязные гои, - презрительно ответил Бен, однако вслушиваясь в плавную речь представителя Саудовской Аравии.

- И может ли наш выдающийся друг, сенатор Хэмфри, чье присутствие здесь радует меня, сказать мне, - продолжал Баруди, - почему семьдесят шесть сенаторов автоматически идут по зову сионистов? Конечно, сионисты держат в своих руках большую часть средств массовой информации - компании по выборам не только сенаторов и конгрессменов, но даже президента Соединенных Штатов. Вы, американцы, мои добрые друзья, пробудитесь: мы не хотим, чтобы вы кого-то ненавидели. Мы не ненавидим сионистов. Я лично испытываю жалость к ним, потому что мы считаем их заблудшими, как говорили мне многие несионисты, они заболели психозом. У нас есть арабская пословица, которая говорит: "Бог, смилуйся над теми, кто не знает, как остановиться и где остановиться". Они не знают, где остановиться, они все еще объявляют себя избранным народом, потому что они исповедуют иудаизм, и поэтому их всех следует собрать в Палестине, поскольку бог дал им Палестину, зная очень хорошо, я думаю, что никто из сионистов не имеет ни прямых, ни косвенных связей со всемогущим богом. Следует разбить эту фикцию. Эта исключительность, противопоставление себя другим народам будет ядом сионизма; и, боже избави, они станут козлами отпущения в любом обществе, и люди, подобные мне, постараются спасти их от лап тех, кто считает, что все зло возникло от сионизма. Не думайте, что то, что произошло раньше, не может повториться сейчас…

- Это что, угроза? Он угрожает? - щуря возбужденные гневом глаза, сказал Бен.

- Предупреждает, - спокойно ответил Виктор, а Баруди продолжал:

- Вы называете наши действия неприличными? Лучше очистите свою страну, господин Мойнихэн, от неприличия. Если вы сильные, хорошо, это очень хорошо; но используйте свою силу ради справедливости, а не для поддержки темных деяний… Не превращайте демократию в обряд. Пусть демократия будет у каждого из нас. Она начинается со сдержанности, а не с распущенности. Ради бога, проснитесь, потому что это долго не продлится… Идите и помогайте сионистам, давайте им не два с половиной миллиарда долларов, а двадцать миллиардов, в то время как Нью-Йорк гибнет от банкротства… Выделите немного из ваших денег здесь, и я буду счастлив остаться в Нью-Йорке и не видеть, как размножаются крысы, потому что это позор, каким грязным стал город. Благотворительность начинается дома. Почему вы оказываете поддержку людям из Советского Союза, которые выступают против Советского Союза? Этот период уже прошел. Десять или пятнадцать лет тому назад здесь были Плакаты: "Свободная Европа!", "Свободу рабам Европы!". Сейчас их сняли, увидев, что Советский Союз не так легко одолеть, потому что он сильный… Нам нравятся люди из Советского Союза. Друзья были там и, возвращаясь, говорили, что советские люди - очень хорошие люди. Измените свое отношение. Не увлекайтесь сферами влияния, потому что политика сфер влияния и равновесия силы дает обратный эффект… Ради бога, помните уроки истории. Вам всего лишь двести лет. Это прелестный возраст для того, чтоб развиваться культурно. Извлекайте исторические уроки из прошлого. Не обзывайте нас.

- Какое хамство! - в бешенстве процедил Бен. - Возмутительно! Оскорблять официального представителя великой страны публично! Неслыханное свинство!.. Это оскорбление всей Америки. Такого нельзя прощать! Такое не должно сойти безнаказанно. Он поплатится, красная сволочь! Он явный коммунист, московский агент… Я ухожу. Надо действовать, нельзя прощать. Ты останешься слушать этот балаган?

- Ты меня сюда привел. Мне все равно, можно уйти, - с деланным безразличием отозвался Виктор. На самом деле его забавлял отчаянный психоз брата, его воинственные мальчишеские угрозы. Хотя он и знал, что "мальчишки", подобные Бену, не только грозят, но и стреляют по окнам сотрудников ООН, - подкладывают бомбы, поджигают помещения представительств, чья политика неугодна Тель-Авиву.

Из здания ООН они вышли вместе. На улице было темно и сыро. Порывисто дул холодный ноябрьский ветер с дождем. Бен ежился в легкой нейлоновой куртке то ли от холода, то ли от гнева и негодования. Он чувствовал себя неловко перед братом, как самонадеянный спортсмен, неожиданно потерпевший поражение. А он так рассчитывал на эффектную победу. Он все еще не мог успокоиться и продолжал ругать Баруди всякими непотребными словами.

- Послушай, Бен, - вдруг остановил его словоизлияние Виктор, - а если трезво вдуматься, по совести, отбросив пропагандистскую болтовню, посмотреть по справедливости - получается, что они правы.

- Кто "они"? - резко спросил Бен, хотя прекрасно знал, кого имеет в виду брат.

- Те, которые считают сионизм расизмом.

- Антисемиты. Только они могут ставить знак равенства между сионизмом и расизмом. И Герцог и Мойнихэн это убедительно доказали.

- А мне кажется, доводы их оппонентов, особенно этого саудовца, более убедительны.

- Ну еще бы! Ты ж у нас красный. Я нисколько не удивлюсь, если в один прекрасный день выяснится, что ты коммунист.

К этому дешевому и грубому приему Бен прибегал каждый раз, когда не хватало аргументов. В таких случаях Виктор прекращал спор, считая себя победителем. Так было и на этот раз. Они молча сели в такси. После долгого молчания Виктор сказал:

- Не Мойнихэну бы от имени Штатов защищать сионизм. Это произвело на делегатов неблагоприятное впечатление.

- А кому?

- Кому-нибудь из англосаксов.

- Ерунда, чушь. Америка по историческому праву должна принадлежать евреям. Евреи ее открыли, Христофор Колумб. Глупо делать открытие для других. Своя рубашка ближе к телу. Логично?

- Не очень. Вернее, очень нелогично.

И опять наступила пауза. Вдруг Бен словно только сейчас вспомнил:

- Ты слышал - Флора объявилась.

- Как?! - воскликнул Виктор.

- Прислала письмо маме. Из Швеции, - совершенно спокойно ответил Бен.

- И ты до сих пор молчал! Как тебе не стыдно?

- А что здесь такого? Ну прислала письмо, жива, здорова, просит не беспокоиться. Хорошо устроилась.

- Как она там очутилась? Зачем поехала в Швецию?..

- Возможно, за Нобелевской премией, - неуместно пошутил Бен. Его равнодушие, граничащее с безразличием, возмущало Виктора. Он не стал больше ни о чем расспрашивать брата. Теперь домой, как можно скорее домой, чтоб самому, собственными глазами прочитать письмо любимой племянницы. Как бы то ни было, а в ее бегстве из дома он считал виновным себя. Девчонка по-своему отреагировала на откровенные разговоры с Виктором, в которых он резко осуждал общество лжи, лицемерия, жестокости и равнодушия, общество холодного эгоизма и нравственного разложения.

2

Семьи Раймонов и Флемингов собрались на городской квартире, в большом зале, в котором размещалась картинная галерея Оскара. Коллекцию картин Оскар создал лет десять тому назад. По количеству работ она была довольно скромной: два десятка живописных полотен, несколько бронзовых и мраморных скульптур работы ваятелей прошлого века. Судя по живописным картинам, отличающимся своей стилистической пестротой, хозяин коллекции не обладал строгим художественным вкусом, поскольку рядом с полотнами фламандцев висели две абстракции Малевича и Кандинского, а с великолепным портретом старика, написанным неизвестным художником эпохи Ренессанса, соседствовала примитивная безвкусица Марка Шагала. Собственно говоря, так оно и было: Оскар не питал пристрастия к изобразительному искусству и на картины, собранные в его галерее, смотрел как на денежные банкноты, курс которых более устойчив, чем курс доллара.

Сидели за овальным столом Нина Сергеевна с Оскаром, Наташа с Дэном, Генри Флеминг с Патрицией и генерал Перес. У всех, кроме генерала, вид был озабоченный, печальный. Перес пытался всех успокоить: мол, ничего страшного не случилось, Флора определенно у хиппи, а эта публика, по мнению генерала, совсем безобидная. И он по-своему излагал "идеологию" и "философию" хиппи:

- Там все дозволено, никаких ограничений, никаких авторитетов. Своеобразный анархизм на сексуальной основе. Неприязнь к общественным институтам и вообще к законности и порядку, Раскрепощение инстинктов, сексуальная революция, а на самом деле половая распущенность.

- Применили философию Маркузе на практике, - вставил Флеминг-старший. - Его книга "Эрос и цивилизация" нанесла нашей цивилизации непоправимый вред. Проповедь возврата к первобытной свободе, а на самом деле, как вы правильно заметили, своеобразный анархизм.

- Это стало модой времени и, как всякая мода, скоро пройдет, - успокаивал Перес. - У генерала Митчелла сын вместе с хиппи уехал в Австралию, - рассказывал Перес с веселым воодушевлением. - И ничего не случилось. Кончились деньги, через год вернулся. Так же и Флора - вернется, никуда не денется. Голод заставит.

Слово "голод" больно ударило по сердцу Нины Сергеевны. Она познала весь ужас этого слова в фашистском плену и уже ненавидела Переса за его невозмутимое спокойствие и равнодушие к чужому горю.

- То парень, все же мужчина - он сможет за себя постоять. А девочка, совсем ребенок… - возразила генералу Наташа, прикладывая платок к влажным глазам.

- Ничего не значит, - бойко ответил Перес. - У судьи Тэрнера дочь уходила из дома с хиппи. И возвратилась. Правда, не одна - подарила судье внука.

"Боже, какой же он безжалостный и тупой, этот Перес!" - вновь подумала с неприязнью и горечью Нина Сергеевна. Она представила себе Флору с ребенком неизвестно от кого.

- Я попробую связаться с нашими людьми в Стокгольме, - сказал Оскар, и мысль его всем понравилась, как самая разумная и спасительная. В самом деле, нельзя же сидеть сложа руки, полагаясь на милосердие судьбы. Бездействие ни к чему хорошему не приведет. Тут и Нина Сергеевна вспомнила, что у Оскара много влиятельных друзей в Швеции, и Флеминг-старший вспомнил, что в американском посольстве в Стокгольме работает сын его хорошего приятеля. Нужно и через него попытаться отыскать внучку.

- Ясно одно, - подытожил конгрессмен, - кому-то из нас нужно безотлагательно ехать в Стокгольм.

Он конечно же имел в виду не себя, устремив настойчивый взгляд на сына, и Дэн правильно понял этот взгляд, сказал:

- Я сейчас никак не смогу выехать. Может, кто-нибудь из ребят? Виктор или Бен?..

- Дэн, ты думаешь, что говоришь? - вмешалась миссис Патриция, с укором глядя на сына. - Что значит - ты не можешь? Решается судьба твоей дочери, а он, видите ли, не может, у него важные государственные дела.

- Сейчас самое важное и самое главное - Флора, - поддержала сватью Нина Сергеевна.

- Да, конечно, я не подумал, - смущенно согласился Дэн. - Я поеду.

- Может, вам ехать вместе с Виктором? - подсказала Наташа. - Его авторитет и влияние на Флору… - Это было в ее манере - не договаривать фразу.

"Пожалуй, да, пусть едет с Дэном Виктор. Флора его послушается скорее, чем отца", - подумала Нина Сергеевна. Ее неприятно задела фраза зятя: мол, я сейчас не смогу ехать в Швецию, - вызвала нехороший осадок. Она и прежде замечала эту черту в характере Дэна - равнодушие к людям, даже к близким. Да разве он один такой! Таково поветрие времени. Где уж там - возлюби ближнего. А чем Оскар лучше? Только он не столь откровенен и свое равнодушие, свой эгоизм умеет скрывать за светскими манерами. Впрочем, таков и конгрессмен Флеминг, хоть он и слывет либералом-правдолюбцем.

А Флеминг тем временем сидел словно отрешенный, углубившись в какие-то свои думы и неразрешимые вопросы. Потом вдруг произнес, как бы продолжая эти думы, вслух:

- Наше общество неизлечимо больно, и хиппи - один из очагов болезни. Старый мир безнадежно болен.

Перес резанул по конгрессмену красноречивым вопросительным взглядом, но Оскар опередил его, сказав:

- А ты не находишь, что больна вся планета? Земля наша вступила в пору глубокой старости.

- Планета больна! Чем же? - Теперь Перес метнул строгий взгляд на Оскара.

- Дистрофией, - ответил Оскар. - Она умрет от истощения. Уже сколько столетий человек сосет ее соки, пьет ее кровь. И с каждым, годом все интенсивней. Человек ненасытен. А соки земные не беспредельны. Люди плодятся, как кролики. Демографический взрыв неизбежен. Он столь же катастрофичен, как и ядерный взрыв. Следовательно, нужно ограничить рост населения и одновременно решить вопрос разумного расходования природных ресурсов.

- А это возможно лишь в мировом масштабе, - продолжил его мысль Флеминг.

- Правильно, - согласился генерал. - Но решить такую проблему может только единое всемирное правительство. Не какой-то дискуссионный клуб, вроде ООН, а настоящее правительство, сильная власть. И такое правительство будет. Поверьте мне.

Пришли Виктор с Беном, вместе, одновременно. Редкий случай. "Возможно, случайно встретились у дома", - подумала Нина Сергеевна, глядя на едва скрытую улыбку Виктора и раздраженные жестокие глаза Бена: небось опять спорили и ссорились. Вот тоже взаимоотношения! Возлюби ближнего, как брата своего. А какая любовь между этими братьями, родными, единокровными, но такими непохожими друг на друга и совершенно чужими?

Виктор сказал: "Добрый вечер", отвесил легкий кивок всем, поцеловав мать, и спросил, где письмо.

- У Натальи, - ответила Нина Сергеевна, бросив взгляд на дочь.

Виктор подошел к Наташе, молча взял у нее письмо и удалился в свою комнату. Впрочем, так бы он поступил, даже если б не было никакого письма. Он не терпел присутствия Переса. С генералом у него произошла крупная ссора из-за боевых наград, которые Виктор вместе с другими ветеранами вьетнамской войны в мае семьдесят первого швырнул на стену Капитолия. Перес считал такой поступок непростительным кощунством, предательством, хамским вызовом нации. С тех пор они не разговаривали. Нину Сергеевну больно задело, обидело равнодушие к судьбе внучки младшего сына - она думала, что Бен пойдет вслед за Виктором читать письмо Флоры, а он сразу, с ходу, с первого слова, заговорил о заседании Генеральной Ассамблеи:

- Ну, скажу я вам, мы докатились до точки, до всенационального позора! - выпалил Бен, обведя всех присутствующих гневно сверкающими глазами.

- Пожалуйста, выражайся поконкретнее - кто "мы"? - с преувеличенной любезностью, за которой не очень тщательно скрывалось раздражение, попросил Оскар. И Бен уловил недовольство отца, прочитал в его глазах.

- Мы - это Америка, отец, и все мы, здесь присутствующие. Мы допустили, чтоб в нашей стране в этом международном балагане какие-то негры, арабы публично оскорбляли, поучали нас, американцев.

- Ты был там? - оживился генерал, сразу сообразив, о чем говорил Бен. - Как выступил Мойнихэн?

- Бесподобно, умно, убедительно. Но разве можно порядочному джентльмену убедить этих самодовольных баранов, дикарей, возомнивших себя дипломатами?

Наступила пауза. Патриция встала, видя, что начинаются разговоры о политике, которых она терпеть не могла. Поднялась и Нина Сергеевна, сказала сватье:

- Пойдем к Виктору, надо уговорить его поехать вместе с Дэном. - И все три женщины удалились.

А тем временем Бен рассказал, как проходили прения в ООН. Его рассказ не на всех произвел одинаковое впечатление. Слушая Бена, Дэн Флеминг молча посмеивался: его это нисколько не трогало, для него один черт, что Мойнихэн с Герцогом, что их оппоненты - негр с арабом. Экзальтированный рассказ Бена его просто забавлял. Флеминг-старший слушал Бена недоверчиво, зная, что тот излагает прения в ООН с определенной тенденцией, посчитал речь представителя Саудовской Аравии дерзкой, даже если Мойнихэн и заслужил такой дерзости. Генри Флеминг хорошо знал американского делегата в ООН и представлял развязный и грубый тон его речи на Генеральной Ассамблее. И вообще не Мойнихэну нужно было выступать от имени США по такому деликатному вопросу, как сионизм, поскольку сам Мойнихэн сионист. Грубая работа сионистского лобби конгресса США, его вызывающая наглость коробили конгрессмена Флеминга, но он сдерживал себя и не рисковал открыто даже перечить, не то что вступать в сражение, понимая, чем это для него кончится. Генри Флеминга возмущала дружная спайка органов массовой информации США и то, с какой яростью эти органы бросались на выручку "своих" в любой части света, даже если эти "свои" были уличены в преступлении, и как они хранят гробовое молчание, когда творятся несправедливость и насилие над "посторонними". Конгрессмен Флеминг искренне возмущался, когда Мао в годы "культурной революции" жестоко и позорно расправлялся со своими ни в чем не повинными соотечественниками. Но сионистская американская, да и вообще западная пресса молчала, словно набрав в рот воды. А когда Мао арестовал Израэля Энштейна, издававшего в Китае иллюстрированный журнал "Чайна риконстрактс", нью-йоркский "Ньюсуик" поспешил по этому поводу перед всем миром пролить крокодиловы слезы. Но больше всего Генри Флеминга возмущало поведение израильских властей на оккупированных арабских землях. Для арабов там создан настоящий ад апартеида с циничным и жестоким издевательством. Флеминг считал, что израильтяне на оккупированных территориях ведут себя более жестоко, чем в свое время гитлеровцы. Он располагал неопровержимыми доказательствами, фактами и документами, переданными ему, как конгрессмену, представителями арабской общины в США. Но он не хотел сейчас выкладывать их перед генералом Пересом. Во-первых, потому, что практически это ничего не даст и Перес останется Пересом, а Бен - таким же поклонником Переса, Даяна и Кохане. Во-вторых, выступить открыто с осуждением Тель-Авива и его жестокого оккупационного режима - значит получить клеймо антисемита. А с этим клеймом в стране, где фактическая власть принадлежит сионистам, будешь чувствовать себя вечным изгоем. Конгрессмен Флеминг, будучи человеком умным, проницательным и честным, отлично знал, кто правит Америкой, кто ее фактические хозяева.

- Мы многое позволяем своим врагам и так называемым друзьям и союзникам, - прервал его размышления генерал Перес. - Миндальничаем, церемонимся. Нас поучают негры. Поучают и оскорбляют дикари из черной Африки. Нас скоро начнут поучать и оскорблять наши собственные негры. Да, да, дело к тому идет.

- А где выход? Что с ними делать?.. - как бы размышляя, сказал Оскар, которого беспокоило движение американских негров за гражданские права.

- Что делать? - быстро подхватил генерал и поднялся. - Всех выселить в Африку.

- Вернуть на землю пращуров? - Легкая ухмылка скривила тонкие бледные губы Оскара.

- Вот именно: пусть несут цивилизацию своим собратьям, - подтвердил генерал. - Мы приобщили их к культуре. Пусть теперь они возьмут на себя роль учителей. И не здесь, в Америке, а на своей родине.

- Но их родина - Америка, - деликатно возразил конгрессмен. - Они действительно кое-что сделали полезное в истории Соединенных Штатов, оставили заметный след. Это надо признать.

- След? - вспылил генерал, устремив на Флеминга осуждающий резкий взгляд. - В истории? Мусорщики наследили в истории?! Смешно, мистер Флеминг. Мы предлагаем им благородную миссию, даем счастливую возможность войти в историю. Пусть обучат бизнесу целый континент. А некоторая тоска по Америке заставит их питать к нам симпатии. Таким образом мы приобретем целый континент союзников.

- А если все произойдет наоборот? - усомнился Оскар. Он всегда все подвергал сомнению. - Если они сделают черную Африку красной?

- Африка всегда была и останется черной, - замотал большой головой Перес. - Неполноценность чернокожих и цветных научно доказана.

- Шаткое доказательство, генерал, - заметил Флеминг. - А что касается союзников, то их у нас нет - таких, на которых можно было бы положиться. Вот вам пример: речь представителя Саудовской Аравии, нашего союзника.

- О чем я говорю? - Генерал поднялся. - Я говорил нашим властям, Киссинджеру и Шлессинджеру, - таких союзников надо наказывать, как непослушных детей. Где они, наши союзники? Кто нас поддержал во Вьетнаме?

- Вьетнам - наша ошибка, - сказал Оскар.

- Нет никакой ошибки, - резко возразил Перес. - Надо было сбросить атомную бомбу на Ханой, и тогда не было б никакой ошибки.

- А как бы на это посмотрели русские? И не только русские, а и наши союзники? - сказал конгрессмен.

- Наплевать! И на тех и на других.

Ответ генерала обескураживал даже Оскара. На подобные "идеи" и возражать неприлично. Но Бен решил поддержать своего кумира, заметив:

- Нам бы Моше Даяна в министры обороны. И тогда все было б о'кей!

- Нет, мой мальчик, ты заблуждаешься, - мягко сказал Оскар. Он хотел продолжить свою мысль, но генерал перебил его:

- С Кубой в шестьдесят втором мы допустили ошибку. Нужно было бомбить, оккупировать. С Кастро можно было покончить в один день. Как с Доминиканской республикой, где мы наплевали на наших союзников. Против нашего вторжения в Доминиканскую республику выступила вся Европа - Франция, Норвегия, Голландия, Бельгия, Дания, Италия. Ну и что? Мы знаем цену этим союзникам. С нас было достаточно поддержки Организации американских государств. Нас поддержала Бразилия. А что было бы, если б вовремя не устранили президента Гуларта? А? Представляете? Бразилия могла быть коммунистической. Куба - это коммунистическая зараза. Да, да, она может заразить весь континент. С Кубой надо кончать.

Он говорил так, словно судьба Кубы зависела от него.

- Куба не Доминиканская республика. За ее спиной стоят русские, - напомнил Оскар.

- Я не понимаю вас: русские, русские! Почему мы их так боимся? - горячился Перес. - Мы защищаем интересы нашей безопасности.

- Этот довод убедителен для вас, генерал, но не для русских, - решительно возразил конгрессмен. Безрассудный экстремизм Переса его раздражал. - Мы взяли на себя незавидную роль мирового жандарма. Русским, естественно, это не нравится. В отличие от нас они поддерживают национально-освободительное движение.

- По какому праву? - с нервной хрипотцой в голосе выдавил из себя Перес, уставившись на конгрессмена.

- Вероятно, по тому же праву, по которому мы поддерживаем самые реакционные режимы в разных частях света, - совсем спокойно ответил Флеминг-старший.

- У нас там есть жизненные интересы, - как бы между прочим заметил Оскар.

- Интересы монополий, - уточнил конгрессмен. Постепенно он втягивался в спор и уже не в силах был остановиться. Продолжал: - Мы не хотим трезво смотреть на мир, на то, как он ежечасно меняется. Колониальная система лопнула. Диктатура режимов изживает себя. Социализм, вопреки нашим желаниям, привлекает все больше сторонников. Народы тянутся к социализму, а мы, взяв на себя роль мирового жандарма, становимся на их пути, начинаем их душить. Имеем ли мы на это право - вот вопрос?

Конгрессмен обвел всех присутствующих спокойным открытым взглядом, в котором сочетались искренность и доверчивая откровенность. Наконец глаза его встретились с удивленными холодными глазами генерала.

- Это что-то новое, мистер Флеминг, - глухо сказал Перес. - Вы забываете, что не русские, а мы, американцы, оказываем помощь слаборазвитым странам, мы их кормим и потому имеем полное право хотя бы на благодарность.

- А те, кому мы отказываем в помощи, обращаются к русским, и они их поддерживают, - парировал конгрессмен. - У русских не было колоний.

- У нас тоже не было колоний, - опять встрял в разговор Бен, решив, что он обязан поддержать генерала.

- Колоний не было, но мы в свое время получили из той же Африки живой товар - рабов, мой мальчик, - сказал Оскар.

- Мы готовы возвратить Африке этот товар, даже с лихвой. Мы брали дикарей, а можем вернуть цивилизованных, чернокожую элиту. - И широкая улыбка расплылась по самодовольному лицу генерала. Потом эта улыбка исчезла в одно мгновение и то же лицо сделалось каменным, а глаза холодными и колючими. Глядя на Флеминга-старшего, он вдруг сказал: - А вообще, я не понимаю, почему некоторые наши конгрессмены питают странную симпатию к русским и готовы оправдывать все их действия, даже направленные против интересов нашей собственной безопасности.

В его словах и во взгляде звучал вызывающий вопрос, относящийся к Флемингу-старшему. Конгрессмен не спешил с ответом. По добродушному лицу его пробежала тихая, безобидная улыбка, а светлые глаза оставались задумчивыми и грустными. Заговорил медленно, растягивая фразы и делая паузы:

- Видите ли, генерал, я смотрю на вещи трезво и лишаю себя удовольствия националистических эмоций, подвергая себя тем самым известному риску. Но зато совесть моя чиста… Русские выиграли жестокую войну ценой неимоверных жертв. Сейчас они одерживают еще одну победу: они выигрывают мир. Русские в отличие от нас реалисты. Они трезво смотрят на мир. Мы же делаем ставку на конфронтацию и не хотим понять, что у нас нет шансов на победу даже не в ядерной, а в обычной войне. Я имею в виду обычную войну в плане чисто теоретическом, потому что на практике она непременно перерастет в ядерную и вызовет всемирную катастрофу, где не будет ни победителей, ни побежденных.

- Но почему вы решили, что у нас нет шансов на победу? - стремительно перебил генерал, а про себя он уже твердо решил, что конгрессмен Флеминг, несомненно, "красный", во всяком случае, не патриот.

- На основании уроков минувшей войны, генерал. Русские победили Гитлера потому, что они были правы. Они были жертвой агрессии, а жертва агрессии в моральном отношении всегда сильнее своего врага, потому что правда и право на ее стороне.

- Это все лирика, мистер Флеминг. Мы достаточно сильны, чтоб навести в мире порядок и покой.

- Кладбищенский порядок и покой, - горько усмехнулся конгрессмен.

- Тоже лирика, - небрежно обронил генерал. - Мир разделен на Запад и Восток. Это надо помнить.

- Есть еще север и юг, - не то всерьез, не то шутя заметил Дэн, но Перес понял его по-своему, сказав небрежно:

- Страны "третьего мира" ничего не решают.

- Какая ирония судьбы! - с грустью сказал конгрессмен. - Мы - запад, закат. Мы на пороге ночи. А перед ними новый день. Да, ирония судьбы, они - восход.

- А вот это уже мистика, мистер Флеминг, - обрадовался своей находчивости Перес. - Представьте себе, что будет, если коммунисты придут к власти в Италии и Франции? Это же революция! Конец свободной Европе.

- Вы имеете в виду радиостанцию "Свободная Европа"? - сострил Дэн. Перес метнул на него быстрый уничтожающий взгляд, но ответом не удостоил.

- Ты не прав, Майкл, - вмешался Оскар. - Некоторые западные коммунисты революцию желают в теории. На практике она им не нужна. Они ее боятся. В Италии социалисты уже были у власти. Что изменилось? В некоторых странах Запада социалисты и сейчас у власти. В Израиле у власти рабочая партия, а ее лидер Голда Меир - вице-президент социалистического интернационала. И этому надо радоваться, когда социалисты у власти. Потому что никто так не может скомпрометировать социализм, как сама социал-демократия. Находясь у власти, она дискредитирует саму идею социализма, разбивает в массах его притягательную силу.

- Ты говоришь о социалистах, разных там Миттеранах, Ненни, а я говорю о коммунистах. Разница есть? - энергично возразил генерал.

- Согласен, разница есть. Но и коммунисты, особенно их лидеры, тоже не везде одинаковы. Есть и такие, с которыми мы можем договориться и ладить. Нужно, чтоб у руководства компартий стояли наши люди.

- Нет, Оскар, я не верю в хороших коммунистов, - решительно отрезал генерал. - Для меня коммунист хорош, когда он мертв.

- По-твоему, Майкл, война, никакой альтернативы? - мягко, но настойчиво возразил Оскар. - Думаю, что Генри прав: в войне с русскими мы не победим. Все погибнем. Мир погибнет.

- Знаешь, отец, - по-петушиному вмешался Бен, - лучше быть мертвым, чем красным.

- Я уже это слышал от одного сумасшедшего, - походя, не взглянув на сына, обронил Оскар.

- Ерунда! - сказал генерал. - Наша океанская стратегия создают необходимые предпосылки для победы. Мы укроем свои ракеты в океане, где они будут недоступны для контрудара.

- Но русские нанесут ответный ядерный удар по нашим городам, промышленным объектам, по наземным гарнизонам. Кто же и что уцелеет? Сотня подводных лодок? - не соглашался Оскар, но и генерал не хотел уступать и даже логике и здравому смыслу вопреки все же сказал:

- И они, эта сотня подводных лодок, окажутся в роли ноева ковчега - начнут новую историю на Земле.

- Не начнут генерал: Земля будет надолго смертельно опасной для всего живого, - сказал Дэн.

"Все-таки Нина права, - подумал Оскар о Пересе. - Майкл безнадежно глуп и прямолинеен, потому опасен. Таких нельзя допускать к решающим рычагам войны и мира. Слава богу, что наша международная политика находится в руках такого мудрого и осторожного дипломата, как Генри Киссинджер. Да и новый министр обороны, Джеймс Шлессинджер, не сделает безрассудного шага". Обоих этих деятелей Оскар хорошо знал. Кадровым военным он не доверял, был о них невысокого мнения, считал, что им не хватает политической гибкости и широты мышления. Новый министр обороны - человек в общем-то штатский, доктор экономических наук, так сказать теоретик военно-промышленного комплекса, преуспевающий представитель деловых кругов. В свои сорок лет он уже был председателем комиссии по атомной энергии, а еще через два года - директором ЦРУ, где не проработал и года, как получил высокий пост министра обороны. Киссинджеру и Шлессинджеру Оскар Раймон симпатизировал и возлагал на них надежды. Он считал, что два деятеля, в руках которых практически находятся главные рычаги администрации США, едва ли разделяют "океанскую стратегию", в которую так верит генерал Перес. Сейчас он подумал об иной стратегии, которую считал в настоящее время самой универсальной и простой. Он излагал ее уже и прежде в узком кругу друзей и решил сейчас вновь повторить.

- Русских мы должны победить, но в другой - идеологической войне. Надо понять, что в настоящее время идеологическая битва будет решать гамлетовский вопрос: быть или не быть. В этом отношении преимущества на нашей стороне. У нас больше опыта, больше возможностей влиять разлагающе на нашего противника, лишить его главного оружия - идейной убежденности, нравственного превосходства. Что ни говорите, а Гальвиц в этой части своей книги был прав… Я, разумеется, не против стратегии устрашения. Мы должны быть сильными в военном отношении. Русских нужно измотать экономически. Пусть тратят больше на вооружение, пусть затягивают потуже пояс. Их экономика не выдержит соревнования с нами.

- Я думаю, ты переоцениваешь наши преимущества в идеологической войне, - сказал конгрессмен, возражая Оскару. - Наша система имеет столько изъянов, что никакая пропагандистская завеса не может их скрыть от мировой общественности, да и от рядовых американцев. Мы много шумим о нашей демократии, свободе, о правах человека и в то же время попираем эти права, душим свободу, как за пределами своей страны, так и у себя дома. Во имя нашей демократии мы жестоко расправляемся с инакомыслящими, запросто убиваем своих президентов и борцов за гражданские права. Вспомните майскую демонстрацию у Капитолия в семьдесять первом году. За два дня было арестовано десять тысяч человек по явно политическим мотивам.

- Они нарушали порядок, - нетерпеливо бросил реплику генерал, но конгрессмен ее игнорировал.

- В СССР столько не было арестовано за все послевоенные годы. Это факты. Семь миллионов безработных - это факт, и он не в нашу пользу в идеологической войне. А наше правосудие! Оно идеально для тех, кто имеет деньги, положение и еще кое-что. А для бедняков, для расовых меньшинств, для молодежи, которая бросает вызов установленному порядку, существует другая правовая система, действуют свои законы: превентивное задержание и заключение под стражу, подслушивание и записи разговоров, суровые приговоры на основании заведомо ложных обвинений и показаний лжесвидетелей.

Слушая свата, Оскар недовольно морщился. Он понимал справедливость слов конгрессмена, но его коробили откровенность и прямота, да еще в присутствии Переса. Он знал, что генерал уже кипит от ярости, и это не только не останавливает Флеминга-старшего, но еще пуще разжигает в нем страсть. Теперь их не остановишь.

- А из вас, мистер Флеминг, мог бы получиться прекрасный коммунистический пропагандист, - процедил генерал. - Я всегда считал, что наш конгресс, особенно палата представителей, более чем наполовину состоит из "красных". В конце концов этот факт может иметь для Америки трагические последствия.

- Не волнуйтесь, генерал. Трагедию Америки таит в себе иная сила, не призрачная, а вполне реальная, страшная сила - политическое лобби, коалиция национализма, антикоммунизма и милитаризма. В нее входят в основном реакционно настроенные джентльмены и частично честные, но одураченные граждане. Движущая сила этой коалиции - животный страх перед коммунизмом, боязнь за частную собственность, за капитал. Это, повторяю, безумная сила, и не дай бог дотянуться ей когда-нибудь до роковой кнопки ядерного оружия. Если это, к несчастью всего человечества, произойдет, то уверяю вас, генерал, вы не отличите праха коммуниста от праха Оскара Раймона. Впрочем, вы и сами тогда будете мертвы.

К удивлению и Генри и Оскара, генерал не бросился сразу возражать и спорить. По его каменному лицу пробежала тень задумчивости, а в желтых мятежных глазах сверкнули искорки озабоченности и страха. Очевидно, его смутила последняя фраза конгрессмена. Напряженная пауза казалась излишне долгой. Наконец Перес произнес негромко, с холодной рассудительностью:

- Атомное оружие изживает себя, как дорогостоящее. Куда выгоднее бактерии и вирусы. Во-первых, дешевле. Во-вторых, сохраняются материальные ценности, разные там памятники культуры. А эффект тот же.

- Это палка о двух концах, - сказал Оскар.

- А разве у бомбы один конец? - заметил Дэн.

- Преимущество биологической войны еще и в том, что она может быть необъявленной, тайной, - так же ровно и деловито продолжал генерал. - Москва может вымереть от эпидемии сибирской язвы, чумы, холеры. И Кремль не сможет никого обвинить. Как докажешь, что вирусы этих болезней были оставлены нашими агентами в метро, в кинотеатре или в поезде дальнего следования?..

Вошел Виктор, сказал:

- Отец, тебя к телефону.

- Кто?

- Из полиции.

Неприятный разговор оборвался. Все ждали чего-то в напряжении. Оскар возвратился в зал через две минуты, взволнованный. Сказал дрогнувшим голосом:

- Слава богу, она нашлась. Флора нашлась, - повторил он и засуетился возле стола. - Она в полиции. Вам, Дэн, нужно сейчас же поехать туда.

- Поздравляю, - сказал генерал. - Очень рад. Я знал, что все так кончится. Хиппи изжили себя. Мода на них проходит, вернее, уже прошла. Перебесились и теперь займутся делом. Дэн, пожалуйста, если нужна будет моя помощь - як вашим услугам. А пока желаю удачи, и доброй ночи.

Перес взглянул на конгрессмена, хотел что-то сказать, но воздержался, ограничился легким вздохом и ушел. Никто, кроме Бена, не обратил внимания на его уход: все были заняты главным. Вслед за генералом поспешил в полицию Дэн. А Нина Сергеевна и Наташа приставали к Оскару с вопросами:

- Что она? Почему в полиции? Здорова ли?

Оскар взволнованно ходил по залу, точно пытался уклониться от сыпавшихся на него вопросов, и отвечал:

- Не знаю, не знаю. Вернется Дэн вместе с ней, и мы все узнаем.

- А они куда приедут: домой или сюда? - суетливо спросила Наташа.

- Не знаю, ничего не знаю, - отмахнулся Оскар и подосадовал, что не условился с Дэном, куда возвращаться из полиции.

3

На родительском совете решили не донимать Флору расспросами: девочка сама расскажет, где и как она жила эти полгода, если появится у нее такая потребность. Флора не захотела оставаться в городе: после скитаний по Европе, после бурного бродяжничества ее потянуло к уединению и одиночеству, где бы можно было сосредоточенно и спокойно поразмыслить над прошлым и подумать о будущем. Подходящим местом для затворничества она считала загородную виллу бабушки Нины. Нина Сергеевна с радостью восприняла желание внучки пожить у нее.

Флора очень изменилась за эти шесть месяцев - это находили все. Она заметно похудела, вытянулась, под глазами появились темные круги. Взгляд углубленный, задумчиво-сосредоточенный, словно она смотрит себе в душу, пытаясь в чем-то разобраться и понять. В холодных глазах застыли печаль и разочарование. Прежде бойкая, говорливая, острая на язык, она приумолкла, на вопросы отвечала неохотно, кратко и односложно либо вовсе уклонялась от ответов. Разговаривала тихо, вполголоса. Во всем ее поведении не было намека на раскаяние или сожаление о случившемся. Всем видом своим она словно говорила: "Это вас не касается, это мое личное, я взрослый человек". Спросила Виктора:

- А ты с нами не едешь?

В вопросе слышалась скрытая просьба и приглашение Виктору поехать вместе с ними на виллу. Виктор понял прозрачный намек и охотно согласился. Они уехали на другой день: так пожелала Флора. В день приезда на виллу Флора уединилась в своей комнате и слушала музыку - старые записи, хранившиеся здесь уже несколько лет. Она слушала с умилением: музыка напоминала ей школьные годы и волновала, вызывала в памяти сердца нечто трогательное, неповторимое, навсегда ушедшее.

Виктор задержался в городе и обещал приехать к вечеру. Флора ждала его. С ним, и только с ним, ей хотелось поделиться самым сокровенным, рассказать все начистоту, душу отвести, как бывало прежде. Прежде… Но оно, это "прежде", теперь казалось таким далеким, невозвратимым, оставшимся за чертой, преодолеть которую едва ли возможно. Между тем "прежде", когда они с Виктором вели доверительные беседы, и сегодняшним днем стояла стена ее шестимесячных скитаний с группой запоздалых, последних хиппи. "Полгода греховной любви" - так она и ее приятели назвали время, о котором сейчас не хотелось вспоминать. Нет, она ни о чем не жалела, ничего и никого не стыдясь, и все, что с ней случилось, казалось таким естественным и даже необходимым. Она до дна испила чашу свободы и независимости, любви и разочарований, и этот сладко-горький напиток не утолил ее жажды, а лишь создал в душе пустоту и апатию, безысходность и полное равнодушие, граничащее с отвращением к окружающему миру. Она считала, что ее чаша оказалась не так горька, как у ее подруг Мэри и Бэллы. Мэри забеременела, а Бэлла пристрастилась к наркотикам. Флору в этом отношении бог миловал. Что касается наркотиков, то она обязана Виктору: он познал их "прелесть" на себе и строго-настрого предупреждал ее, можно сказать, умолял остерегаться. Уж лучше спиртное. Она послушалась совета своего доброго дяди, хотя это ей стоило большой внутренней борьбы.

В ожидании вечера, а вернее, Виктора Флора зашла в его комнату. На стенах висели те же фотографии девиц, а журнальный стол завален кассетами звукозаписи. И кажется, тут ничего не изменилось, все оставалось на своих местах, как и полгода тому назад. Не было лишь нашумевшего в свое время романа Джозефа Келлера "Что-то случилось". Книга эта лежала в верхнем ящике письменного стола. Год назад Флора с увлечением прочла ее, хотя Виктор и не советовал. Теперь этой книги не было. Почему же вспомнился ей сейчас роман Келлера? Она помнила его и потом, в дни и месяцы своих скитаний. Воспоминания о прочитанном щекотали нервы, вызывали на сравнения с собственным поведением, возбуждали похотливые желания. Теперь ей захотелось снова, если не перечитать, то хотя бы полистать книгу Келлера. С сожалением Флора покинула комнату Виктора и заглянула в комнату Бена. И какая радость: на диване лежал роман "Что-то случилось". Она схватила его и быстро ушла к себе. Незадолго до того, как уйти из дома, она прочитала эту книгу. Раньше ее читал Виктор, читал сосредоточенно, серьезно. Она как-то застала его за чтением, хотела о чем-то поговорить, а он впервые нетерпеливо отмахнулся: видно было, что парень увлекся романом. Тогда она полюбопытствовала:

- О чем книга?

- Об одной семье, и вообще… - нехотя отозвался Виктор, продолжая читать.

- Я хочу прочитать эту книгу.

- После меня. Только она не для тебя. Тебе не понравится.

- Почему ты думаешь?

- Скучная, потому что серьезная.

- По-твоему, я несерьезная, легкомысленная девчонка.

- Я этого не сказал.

- А я люблю серьезное. Я хочу, чтоб все было серьезное, - с вызовом сказала она, точно хотела утвердить себя.

Роман Джозефа Келлера она тогда же прочитала скорее назло Виктору и не была от него в восторге. Ей нравились отдельные, живо схваченные бытовые сценки. Психоанализ ее не интересовал, и она пропускала целые страницы и даже главы. О Келлере она вспомнила потом, скитаясь по странам Европы со своими приятелями, вспомнила случайно, в минуты горестных раздумий, предаваясь самоанализу, и находила нечто знакомое в характере дочери главного героя романа.

Теперь, войдя с книгой в руках в свою комнату, она легла на постель и, включив у изголовья свет, начала листать. На полях некоторых страниц кричаще выступали прочерки, сделанные толстым синим фломастером. Отдельные абзацы были жирно обведены. Она сразу узнала манеру Бена: это он отмечал заинтересовавшие его места. Решила перечитать роман, но пометки на полях и подчеркнутые строки интриговали, и она начала листать страницы, читая лишь помеченное. Было любопытно, что же привлекло внимание Бена.

Интерес Бена не оставлял сомнений. Ее же чувств прочитанное нисколько не задевало, лишь вызывало в памяти минувшее, которое хотелось забыть. Сексуальное раскрепощение прошло через нее как низкопробный спиртной суррогат со всеми тошнотворными последствиями горького похмелья.

В прихожей послышались разговоры - кто-то приехал. Похоже, что Виктор, его голос. Ей хотелось выйти, встретить его, но она поборола в себе это желание, знала - сам зайдет. И Виктор действительно зашел к ней через четверть часа.

Флора по-прежнему лежала с книгой в руках и, когда вошел Виктор, спустила на пол босые ноги и поправила халатик, соблазнительно обнаживший ее острые коленки. Она обрадованно улыбнулась и спросила, что нового в городе, спросила просто так, без определенного интереса. Виктор это понимал и ответил тоже неопределенно:

- Холодно. Ты превосходно выглядишь, дитя мое, - прибавил он заранее приготовленные слова. Она не ответила, и он продолжал, садясь в низкое кресло напротив Флоры: - А я, поверишь, скучал тут без тебя. Как-то не хватало мне тебя.

- Мне тоже, - тихо отозвалась Флора, и голос ее звучал искренне и нежно.

- У тебя были твои приятели.

- У тебя тоже были приятельницы.

- Они мне не могли заменить тебя.

- Что так?

- С ними скучно.

- Не припомню, чтоб ты веселился со мной.

- С тобой интересно. А с ними говорить не о чем, с ними можно только забавляться.

- Значит, они забавные? В наш век это уж не так плохо.

- Я имел в виду не те забавы, о которых ты говоришь, - уточнил Виктор - и сразу, без перехода: - Читаешь Келлера?

- Так, смотрю и вспоминаю. Тут пометки Бена. Он, видно, активно забавляется и не скучает, в отличие от тебя.

- Его на все хватает, на всевозможные забавы. Вчера он затащил меня на заседание в ООН.

- И ты там скучал?

- Представь себе, было чертовски весело.

- Даже? Что тебя там развеселило?

- Сионизм приравняли к расизму и расовой дискриминации. Большинством голосов.

- Это хорошо или плохо? - наивно спросила Флора.

- Бен взбешен. Он объявил войну всем, кто проголосовал за резолюцию, осуждающую сионизм.

- Это неинтересно. Расскажи лучше, чем ты занимался все эти долгие-предолгие месяцы?

- Все тем же. - Виктор смотрел на племянницу пристально, и в его взгляде было что-то интригующее.

- У тебя появились новые увлечения? - словно отвечая на его взгляд, спросила Флора.

- Пожалуй, нет. Ничего интересного. Они все поразительно похожи, точно сошедшие с одного конвейера.

- И ты до сих пор не нашел ничего достойного твоего внимания?

- Мне кажется, что это вообще невозможно. По крайней мере, у нас, в Штатах.

- В Европе то же самое, - с грустью ответила Флора, и печальный вздох помимо воли вырвался из ее груди. Прибавила: - Ложь, лицемерие, эгоизм. Свобода! - невесело усмехнулась она. - Для кого? Мы были свободны, так мы считали. Свободны и независимы, пока у нас водились деньги. Свободны в любви. Любовь мы сделали своим знаменем и хотели пронести ее по всему миру, размахивали им перед лицом всего человечества и кричали: "Любите друг друга!" Человечество нас не поняло и отвечало презрением или в лучшем случае выражало сострадание, нас жалели. И в общем-то были правы: то, что мы называли любовью, в действительности был обыкновенный секс, как у Келлера. - Она кивнула на книгу.

- У тебя был мальчик?

- Был. Бесхребетный, бесхарактерный мечтатель. Сначала он мне нравился своей нежностью и добротой. Потом вызывал жалость. В нем не было ни капельки мужчины. Вскоре мы разошлись.

- Короче говоря, ты изменила ему.

- Это не считается изменой.

- И у тебя появился другой мальчик.

- Полная противоположность Бобу. Эгоист с садистскими наклонностями. Считался только со своими желаниями. Фанатик и мистик, истерик и наркоман. Не стоит об этом, Виктор.

- Ну а где вы жили? Это интересно.

- Я расскажу тебе потом. В другой раз… Сегодня ночью. Хочешь? - И в голосе и во взгляде сквозило греховное таинство, давно желанное, но совершенно неожиданное для Виктора. - Ты придешь ко мне? - спросила она, не сводя с него тающих, влажных глаз.

Виктор понимающе кивнул, поднялся и, уходя, ласково потрепал ее волосы, сказав вполголоса:

- Кажется, Бен заявился. Неожиданно и странно.

- Я буду ждать, - полушепотом напомнила Флора.

4

Встретив в прихожей Бена, Нина Сергеевна ужаснулась.

- Что с тобой, сынок, где ты так вымазался? Будто за тобой гнались, - сказала она по-русски.

- На дворе дождь и грязь, - грубо и недружелюбно ответил Бен по-английски. С матерью у него в последнее время назревал конфликт. Ей не нравилось поведение сына. Она пробовала как-то повлиять на него, предостеречь, но все ее разговоры вызывали у Бена новый бешеный взрыв протеста и возмущения, в котором уже открыто сквозила ненависть к матери. В такие минуты он не только не считал ее американкой, но готов был видеть в ней врага Америки.

Нине Сергеевне почудилось, что ее фраза "Будто за тобой гнались" попала в точку и потому взбесила сына. Живя в постоянной тревоге за детей, и главным образом за Бена, с которым, по ее мнению, должно что-то недоброе случиться, она в эту минуту с ужасом решила: случилось.

- Что случилось, Бен? - спросила она натянутым от подступающего волнения голосом.

- Ни-че-го! Понимаешь?! Ровным счетом нуль! - раздраженно вскричал Бен прямо в лицо матери. В этот момент Виктор вышел от Флоры и появился в прихожей, услыхав такой напряженный разговор, который его всегда возмущал.

- Не смей так с мамой разговаривать, - стараясь сохранить спокойствие и в то же время строго оборвал брата Виктор. Суровый взгляд его выражал непреклонную решимость. Бен обратил на это внимание и ответил, оправдываясь:

- Пусть она не пристает. Что ей от меня надо?

- Мама не пристает, мама спрашивает, потому что она права, - так же строго, но уже повысив голос, сказал Виктор. - И ты обязан ей ответить, спокойно, по-человечески объяснить, а не орать. Я ведь знаю, где ты был и что делал и почему у тебя такой замызганный вид, - с тайным намеком прибавил Виктор и удалился в гостиную включить телевизор.

Похоже, что последняя фраза Виктора смутила младшего брата.

- Что ты знаешь? Ничего ты не знаешь, - растерянно огрызнулся Бен и, торопливо сняв с себя мокрую, испачканную куртку, скрылся в своей комнате.

Виктор в самом деле ничего не знал и, как говорится, брал Бена на пушку, делая вид своей осведомленности. А Бен принял его слова всерьез и немного струхнул. Для этого были основательные причины. Бен улизнул от полиции, и, как он думал, улизнул чудом, благодаря своей ловкости и находчивости, и решил, что ему сейчас лучше не появляться на городской квартире. Вилла матери казалась более надежным в смысле безопасности местом. В отношении своей ловкости и находчивости он явно заблуждался: в планы полиции не входило задержание Бенджамина Раймона. Напротив, полиция должна была действовать так, чтоб оный преступник и его дружки смогли беспрепятственно скрыться.

После принятия в ООН резолюции, объявляющей сионизм формой расизма и расовой дискриминации, подонки из "Лиги защиты евреев" решили, не откладывая в долгий ящик, завтра же, то есть на другой день, наказать аккредитованных в США представителей тех стран, делегации которых голосовали за резолюцию. Конечно, не всех сразу - их насчитывалось ни много ни мало как семьдесят две страны, что составляет большинство ООН, - наказать решили для начала тех, кто последовательно выступает против сионизма и расистской политики Тель-Авива. На первый случай наметили нападение на посольства Ливана, Сирии, Египта, Уганды, Чехословакии, Кубы, Ливии, а также на советскую миссию в ООН.

Бен не знает, успешно ли сработали его коллеги из других групп. Ему и его приятелю Арту Эйзенштоку было поручено советское представительство. Арт был за старшего, Бен - его подручный. Еще засветло, днем, они осмотрели дом, в котором жили советские дипломаты, внимательно, как опытные уголовники, изучили скрытые подходы, парадный вход, окна квартир. Арт считал, что произвести взрыв или поджог помещения представительства связано с некоторым риском. Куда проще обстрелять квартиру. Бен находил такое решение вполне резонным. К дому они подъехали вечером. Бен сидел за рулем. В окнах намеченной для обстрела квартиры горел свет. Там были люди, семья: муж, жена, дети. Но это абсолютно не тревожило Бена и Арта, не задевало ни мыслей, ни чувств. Тех, кто находился там, за освещенными окнами, они не считали за людей: их они называли врагами, личными врагами, врагами Израиля и, следовательно, Америки, поскольку для Бена Раймона и Арта Эйзенштока Израиль был особым, возможно самым главным, штатом США. И Арт стрелял по окнам хладнокровно, с жестокостью профессионального убийцы. После выстрелов они в ту же минуту умчались на большой скорости и затем в условленном месте бросили машину и сами скрылись, разойдясь в разные стороны. Машина принадлежала одному из их же шайки, они ее "угнали", разумеется, с согласия владельца, который по договоренности с "угонщиками" заявил в полицию об угоне его машины именно в то самое время, когда Арт стрелял по окнам квартиры советских дипломатов. Вскоре после этого, как и следовало, "угнанная" машина нашлась, и все было о'кей.

Тем не менее Бен волновался. Беспокоили его слова Виктора - неужто и в самом деле знает, где он был и что делал? Но откуда такая осведомленность? Виктор может рассказать родителям, Флоре, а та - своим родителям, и тайна преступления перестанет быть тайной для полиции. Советский посол, разумеется, заявит протест и потребует наказать виновных, особенно если их акция привела к человеческим жертвам.

О возможности человеческих жертв он подумал лишь сейчас, запершись в своей комнате. И не жалость к жертвам шевельнулась в нем. Мысль эта не задела ни одной струны души. Лишь разум напомнил о возможной расплате. Но он утешал, успокаивал себя убеждением: расплаты не будет. Он припоминал, сколько подобных акций совершила "Лига защиты евреев". 1968 год. В Нью-Йорке, Вашингтоне, Филадельфии и Бостоне мальчики из лиги устроили побоище неграм и пуэрториканцам, а заодно и полицейским, пытавшимся вмешаться и навести порядок. 1969 год. Попытка ворваться в помещение ТАСС и учинить там погром. Попытка поджечь дома арабских дипломатов. 1970 год. Манифестация перед зданием советской миссии в ООН и стычка с полицией. Нападение на арабских сотрудников ООН. Налет на советско-американскую торговую компанию. 1971 год. Взрывы в помещениях арабских, африканских и советских представительств в США. Тогда был арестован их главарь Меир Кохане и тут же освобожден. 1972 год. Подожгли здание советской миссии в ООН. Погром в конторе советской компании "Аэрофлот".

Да что вспоминать: лига действует активно, и счет ее "побед" с каждым годом растет. И будет расти, Бен в этом убежден, и убежденность эта возвращает ему спокойствие и уверенность. Ничего с ним не случится: за его спиной раввин Меир Кохане, а за спиной Меира - генерал Перес и еще боссы рангом повыше. Они в обиду не дадут. Придет время, и они загонят за колючую проволоку всех негров, пуэрториканцев, .арабов, а вместе с ними и либералов типа конгрессмена Флеминга. Они напомнят им, кто открыл Америку и для кого. Они покажут им на практике, что представляет собой расизм и расовая дискриминация. Нет, мистер Флеминг, ваша карта бита, вы давно остались без козырей.

Бен поймал себя на мысли, что он сейчас злится одновременно на Генри Флеминга и на свою мать. Ему показалось это нелепым: какая между ними связь? На Флеминга - понятно: не зря же генерал Перес считает его "красным" конгрессменом, представителем "пятой колонны" в конгрессе. Ну а мама, при чем тут она, что его взбесило? Эта случайная фраза "Будто за тобой гнались"? Нет, разумеется, дело не во фразе. Мать его раздражает постоянно всем своим поведением, начиная с того, что разговаривает с ним по-русски. Правда, Бен демонстративно и принципиально отвечает ей только на английском. Но самое худшее, что она русская, и от этого Бен страдает больше всего и злится, и, возможно, временами ненавидит свою мать за то, что она русская. Из-за этого он постоянно чувствует свою неполноценность среди дружков по лиге. Ему кажется, что чистокровные смотрят на него свысока, как на второсортного, и не совсем ему доверяют. Вот и эти выстрелы по окнам доверили не ему, а Арту, хотя Бен считается лучшим стрелком в их группе. Иногда ему хочется упрекнуть отца жестоким вопросом: "Ну зачем ты женился на русской?" Он понимает, что это глупо, и изо всех сил старается выделиться, отличиться, делом доказать свою преданность сиону.

В это же самое время, когда Бен Раймон перебирал в памяти деяния "Лиги защиты евреев", конгрессмен Генри Флеминг сидел у себя дома в кабинете и просматривал документы и материалы, которые ему передали представители арабской общины в США. Дело в том, что сегодня с самого утра конгрессмена одолевали телефонными звонками "избиратели" определенной политической окраски. Выражая свое гневное возмущение принятой вчера в ООН резолюцией, объявившей сионизм формой расизма и расовой дискриминации, они требовали от конгрессмена публичного протеста, они категорично требовали, чтоб конгресс США, президент и его администрация предприняли соответствующие строгие санкции против тех государств, представители которых голосовали за резолюцию. Они открыто угрожали, если конгрессмен не внемлет их голосу. Впрочем, и пресса той же политической ориентации разразилась площадной бранью по адресу "антисемитов", к которым оптом причислялись граждане семидесяти двух суверенных государств. Им пророчили страшные кары, на них сыпались изысканные проклятия. Вся эта свистопляска Генри Флемингу была хорошо знакома, он знал ее источник и его реальную власть и силу и именно потому вчера вечером в довольно безобидной дискуссии с генералом Пересом деликатно обошел вопрос о сионизме и расистской практике правителей Тель-Авива. Он хорошо знал о существовании зловещего сионистского ордена "Бнай Брит" и его карающего отдела. Этот диверсионно-террористический отдел занимается дискредитацией и физическим уничтожением неугодных сионистам людей. Попасть в картотеку ЛБД - значит обречь себя на верную гибель: в автомобильной или авиационной катастрофе, от неожиданного сердечного приступа и еще в силу какого-то несчастного случая. В арсенале профессиональных убийц из "Лиги борьбы с дифомацией" большой ассортимент средств и методов физической расправы. И Генри Флеминг испытывал чувство страха перед ЛБД точно так же, как в свое время прогрессивно настроенные граждане Германии испытывали чувство животного страха перед гестапо и СС.

Флеминг не хотел поддаваться угрозам и шантажу. Он считал резолюцию ООН справедливой и обоснованной. То, что вытворяли в Израиле его правители в отношении арабского населения, могло идти в сравнение разве что с произволом и жестокостью фашистов на оккупированных территориях во время второй мировой войны. Судьба арабских деревень Икрит и Вирам, расположенных в Галилие, была типичной для десятков и сотен других арабских деревень. В 1951 году в эти деревни ворвались израильские военные и потребовали от жителей всего на несколько дней покинуть свои дома. Они сказали, что это необходимо в интересах безопасности Израиля. Жителям предложили взять с собой только самое необходимое и перейти в соседние деревни. Это была не просьба, а приказ, и всякое ослушание влекло за собой арест, насилие, лишение свободы и самой жизни. Тысяча человек из Бирама и семьсот человек из Икрита покинули свои дома.

Прошла неделя, другая, приближалось рождество - жители Икрита и Бирама были христиане и хотели встретить свой самый большой праздник у себя дома, в семейном кругу, - но израильские власти не разрешали им вернуться в свои деревни. Тогда они обратились в Верховный суд. Наивные, они искали законности и справедливости у тех, кто издавна считает своим высшим благом, своим правом и привилегией надругаться над святыми понятиями: закон и справедливость. Больше того, эти люди - Флемингу никак не хотелось назвать их людьми, - наделенные инстинктом садистов, решили заодно поглумиться над религиозными чувствами своих жертв. В ночь под рождество они взяли почетного жителя деревни Икрит Мабди Дауда, привезли на ближайший от его родной деревни холм и приказали "полюбоваться" рождественским зрелищем. Израильские самолеты массированной бомбежкой превратили деревни Икрит и Вирам в груды руин. Конгрессмен Флеминг медленно читал опубликованные в печати показания свидетелей и очевидцев. Вот слова старейшины деревни Кисар Ибрагима Имтанс: "Более страшного дня мы не знали за всю свою жизнь. Мы стояли на вершине холма и с беспомощным гневом смотрели, как один за другим рушатся наши дома". Вот слова священника Иосифа Сусана: "Мы собственными глазами видели, как самолеты бомбили и уничтожали наши дома, сжигали поля. Души наши застыли от ужаса. Землевладельцы превратились в поденщиков, познали нужду и жизнь беженцев. Многие вынуждены были стать батраками на собственных виноградниках, сданных теперь в аренду другим".

Беженцы. Их миллионы, арабов, насильно согнанных израильтянами со своей земли. Дома их разрушали бульдозеры вместе со всем имуществом. Слезы, горе, проклятие. Ничто не принимается современными варварами во внимание. Конгрессмен Флеминг листает только что вышедшую из печати книгу израильского юриста Фелиции Лангер под названием "Своими собственными глазами". Автор - объективный свидетель злодеяний своих соотечественников. Флеминг читает: "От деревень в районе Латурна не осталось камня на камне. Что означает последнее выражение, я поняла по-настоящему лишь тогда, когда увидела голое место, оставшееся там, где некогда стояли дома. Пожалуй, римляне в подобных случаях действовали с меньшей основательностью: они по крайней мере оставили нам одну стену".

Он вчитывается в скупые строки, где каждая страница наполнена человеческим страданием. "Клубы пыли, поднятой взрывом, взметнулись к серому летнему небу, не оставив после себя и следа. Позади звон разбитых стекол в деревенских домах и содрогание почвы под ногами, окоченевшими от страха. Было пять домов - и нет их. Пять надежных очагов… превращены в развалины. Нет, это не страшный сон. Да увидят глаза твои и никогда не забудут!.. Место действия - деревня Абу-Дайс, расположенная поблизости от арабской части Иерусалима".

Он вчитывался в обвинительные документы, дрожа от ярости и гнева. Ему хотелось закричать на весь мир, чтоб о том, что знает он, узнало все человечество. Но он чувствовал свое бессилие, потому что мировая трибуна подвластна опять же тем, кто творит беззаконие, произвол и жестокость, цинично прикрывая свои преступления ворохом засушенных и выцветших от неуместного и бесстыжего употребления слов: "демократия", "свобода", "закон", "справедливость", "права человека". Перед глазами Флеминга стоял образ одной из жертв этой "свободы" и "демократии", "законности" и "справедливости" - Сулеймана аль-Наджаб. Израильские палачи схватили его средь бела дня на улице Иерусалима, втолкнули в автомашину, завязали глаза и стали избивать. Флеминг читал: "…первые две недели он совершенно не видел света, так как все это время у него были завязаны глаза. Его правая нога была прикована цепью длиною сантиметров тридцать к железной двери камеры. Он не мог отойти от двери для того, чтобы вздремнуть в короткие перерывы между допросами. Во время допросов его нещадно избивали, раздев догола. Его били толстой длинной палкой. Иногда сажали на стул, привязав ноги и руки к ножкам и спинке стула, затем в таком положении клали на пол, так что его ноги повисали в воздухе, и били палкой по ступням".

Тяжело читать такое, жутко. А страница за страницей скупыми словами излагали все новые факты. "Инженер Мухамед Аббас Абд-аль-Хакк. Арестован 4 мая 1974 года. В тюрьме Наблуса был подвергнут пыткам. 26 мая 1974 года его перевели в военную тюрьму. Там его, голого, поместили в малюсенькую камеру, объемом не больше холодильника. Пол камеры был усыпан острой щебенкой. Его выводили во двор и там заставляли ползать на четвереньках, в то время как солдаты садились на него верхом". "Халил Хиджази. Арестован 22 апреля 1974 года. Большую часть времени он находился в камере голым, ему не разрешали умываться, круглые сутки не давали ни есть, ни спать и лишали воды. Ему угрожали, что приведут в тюрьму жену, где четверо солдат станут ее насиловать. В один из дней к нему неожиданно привели жену и немедленно увели, не дав даже поздороваться. Представитель "Шин-бет" (израильская контрразведка - прим. автора) заявил Халилу, что его жену отвели к солдатам, как и предупреждали".

Нет, конгрессмен Флеминг не мог больше читать душераздирающие документы. Он поднялся из-за стола и, сложив на груди руки, медленно прошелся по просторному кабинету. Он думал теперь не о жертвах, а о палачах. Кто они?.. Люди? Не-е-т, это уже не люди, это выродки человечества. И какой цинизм - они считают себя цветом цивилизации, божьими избранниками, призванными повелевать другими народами! Он представил себе, как, завладев миром, эти выродки-садисты велят человечеству стать на четвереньки, а сами сядут на него верхом. Зрелище получилось жутковатое и совсем не фантастическое. Америка уже опустилась на четвереньки, подставив свою спину наездникам из военно-промышленного комплекса, и генерал Перес уже самоуверенно размахивает кнутом. Осталось совсем немного.

Будущее своей страны Генри Флемингу представлялось мрачным и безысходным. Никаких обнадеживающих перспектив - страна идет к своему закату, и ничто не может ее спасти. Он не видел в США силы, которая могла бы противопоставить себя генералу Пересу. Да появись такая сила, и Перес раздавит ее еще в колыбели. Он знал, что во главе американских профсоюзов стоят такие же пересы. И хотя на них нет военных мундиров, зато они вышколены в политической демагогии. Для него не были секретом просионистские взгляды главного профсоюзного босса Джорджа Мини.

Флеминг считал, что для США началом хаоса и затем катастрофой послужит небывалый экономический кризис, который вызовет цепную реакцию других проблем и кризисов, и ее последствия он не мог себе вообразить. Будущее мира ему также виделось неопределенным, внушающим серьезные опасения: его беспокоила безудержная гонка вооружений, угрожающая выйти из-под контроля правительств.

Он конгрессмен, чувствовал свою беспомощность и бесполезность. В палате представителей, а тем более в сенате, у него было немного единомышленников, и их голоса, их мнение совершенно не влияли как на внешнюю, так и на внутреннюю политику президента и его администрации. Его взгляды и поведение вызывали недовольство в кругах генерала Переса, ему ясно дали понять, что на новый срок в конгресс он не сможет одержать победу, поэтому Генри Флеминг решил больше не добиваться своего избрания.

Каскад сегодняшних телефонных звонков вывел его из равновесия. Он никому ничего не обещал и не собирался предпринимать никакого демарша в связи с резолюцией ООН. "Правильная резолюция, справедливая", - подумал он и обрадовался. Обрадовался потому, что вдруг понял: а ведь это грандиозное поражение Переса и К?. И дело даже не в самой резолюции как юридическом и политическом документе. Главное ведь заключается в том, что большинство человечества поняло античеловеческую сущность сионизма, поняло и осудило на самом высоком уровне, осудило от имени своих правительств. И хотя этот знаменательный факт нельзя было еще считать победой прогрессивного человечества над современными "цивилизованными" варварами, поскольку варвары были всего лишь разоблачены, но не обезврежены, все-таки в самом разоблачении было их поражение и первый шаг к победе добра над самым страшным злом.