В ночь на одиннадцатое октября в районе Можайска выпал снег на еще убранные зеленью, золотом и багрянцем леса и рощи, на изумрудные поляны, запорошил противотанковые рвы, блиндажи и окопы, созданные руками москвичей, посеребрил сосны и ели. Снег пролежал недолго, до полудня, когда заголубело очистившееся от туч небо и солнце как-то легко, безо всяких усилий слизнуло тонкую белую пелену, от которой на деревьях и траве остался росный след. А двенадцатого октября в семь часов утра только что выглянувшее из-за леса солнце бросило на Бородинское поле щедрую горсть багряных лучей, и все вокруг засверкало, заискрилось, заиграло несказанным блеском очарования той неповторимой золотой поры, когда увядающая природа перед долгим зимним сном наряжается в самые яркие, броские, ослепительные одежды.

Золотая осень везде хороша, и каждый край имеет свои неповторимые прелести, свои картины и краски. И даже выжженная солнцем степь находит в ясные осенние дни чем удивить и порадовать глаз человеческий, не говоря уже о богатырских осенних симфониях Урала, Сибири и Дальнего Востока, о бесценных акварелях Белоруссии, Карелии и Подмосковья. Но нет на свете такой золотой осени, какая бывает на Бородинском поле, единственной в своем роде, ни с чем не сравнимой…

Так думал Глеб Макаров в это свежее, ясное утро, стоя на высоком холме, где когда-то в день Бородинского сражения находился командный пункт Наполеона.

Ночью противотанковый артиллерийский полк майора Макарова занял боевые позиции в районе деревни Шевардино. Боевую задачу Макарову ставил лично начальник артиллерии Западного фронта генерал-майор Говоров, тот самый профессор, лекции которого Глеб слушал в артиллерийской академии. Немногословный, подтянутый, суховатый, даже угрюмый на вид артиллерийский генерал кратко изложил командиру полка обстановку. С запада к Москве рвались несколько танковых групп и полевых армий фашистов. На можайском направлении наступал мотострелковый корпус. Перед ними вели оборону две наши танковые бригады, обе сильно обескровленные. Можайское направление будет оборонять пятая армия, в состав которой и войдет полк Глеба Макарова, Командует пятой армией генерал-майор Лелюшенко. Армия находится в стадии формирования. Сам командир только сегодня прибыл из-под Мценска. Где он в настоящее время и где его штаб, если таковой уже сформирован, генерал Говоров не знает. Одним словом, командир полка должен сам найти своего командарма.

Перед рассветом Глеб побывал во всех дивизионах, осмотрел позиции. Свой командный пункт он расположил на восточной окраине деревни Шевардино, в золотой пучине старых тополей, а НП - здесь, на холме Наполеона, у серого обелиска, увенчанного бронзовым одноглавым орлом. Орел распростер крылья и устремил свой хищный клюв на восток, в сторону Москвы, намереваясь взлететь, но его бронзовые когти крепко прикованы к серому граниту, под которым вот уже сто тридцать лет покоится прах французских солдат, нашедших свой бесславный конец на Бородинском поле. Найдут ли себе здесь могилу фашистские завоеватели, так легкомысленно пренебрегшие уроками истории?

Задумчиво-взволнованный взгляд Глеба Макарова устремлен на восток, где из-за огромного круглого купола церкви Спасо-Бородинского монастыря поднималось солнце. Отсюда, с высоты холма, виден лишь верх большого красного здания. Там, возле монастыря, - знаменитые Багратионовы флеши. Мимо них полк Макарова прошел сегодня светлой лунной ночью, и начальник штаба полка, стоя на возвышенности, окруженной глубоким рвом, предложил тогда Макарову:

- Глеб Трофимович, а ведь позиция для батареи - лучше и не надо. Для прямой наводки по танкам в самый раз будет. Да на флешах целый дивизион можно разместить. Я предлагаю…

- Нет, - решительно замотал тогда головой Макаров. - Тут, очевидно, будет артиллерия второго эшелона. А мы пойдем вперед, на Шевардино. Вы были когда-нибудь на Бородинском поле? Нет? А я бывал.

И полк двинулся дальше на запад. Потом и начальник штаба согласился, что Шевардинская позиция удобней Багратионовской, потому как рядом с флешами - монастырь - слишком заметный ориентир для авиации и артиллерии врага.

Глеб смотрел на золотые купы березовых рощ, на еще зеленеющий кустарник ольхи, на изумрудные ложбины, и вдруг слух его уловил в тихом прозрачном воздухе гул далекого боя. Он не сразу определил направление гула, но инстинктивно обернулся на запад. Перед ним метрах в трехстах был такой же холм, увенчанный памятником, - знаменитый Шевардинский редут. Как и в те далекие времена августа 1812 года, теперь там расположилась батарея. И открытый простор, какой-то прозрачно-звонкий, искристый, убегающий к таинственным опушкам дальних рощ, и эти бесчисленные памятники, разбросанные на большом пространстве, ощущение истории и современности навевали сложные мятежные думы, от которых Глеб испытывал грустную радость. Сразу обнаружился источник гула: справа, со стороны села Бородино, на запад шла эскадрилья наших бомбардировщиков.

На Бородинском поле начинался новый день. Из окрестных деревень выходили тысячи людей с лопатами, пилами и топорами - местные жители и москвичи, чтобы продолжать еще не завершенные работы по сооружению оборонительных рубежей. Надо было поторапливаться, потому что спешили от Вязьмы к Можайску фашистские танки и пехота, спешили до первых морозов победным маршем пройти по Красной площади и уютно расположиться в московских квартирах.

Глеб быстро сошел с холма и широко зашагал к Шевардинскому редуту. На высокой площадке возле обелиска, зажатого двумя мортирами, стоял в окружении группы бойцов и командиров комиссар полка Александр Владимирович Гоголев. Бледнокожее худощавое лицо было постоянно строгим, а в синих внимательных глазах светились незаурядный ум и доброта.

- Посмотри, Глеб Трофимович, - обратился Гоголев к командиру полка, - история повторяется: здесь в двенадцатом году стояла батарейная рота. Теперь стоит наша батарея.

Глеб посмотрел на древние мортиры, на обелиск и прочитал вслух:

- "Славному своему предку батарейной № 12 роте лейб-гвардии 3-я артиллерийская бригада".

- Тут вот еще надпись, - кивнул командир дивизиона капитан Князев на другую сторону обелиска.

Глеб сделал два шага и теперь уже прочитал молча, про себя: "Умер от ран капитан Можарок. Убиты 22 нижних чина". Не говоря ни слова, он повернулся лицом на запад, откуда должен появиться враг, и пристально всматривался в лесные дали, перелески и поля, что искрились за ветхими крышами деревни Шевардино. Это по правую руку. А прямо в одном километре начинался лес. Отсюда, от Шевардинского редута, до опушки - чистое поле. По нему пойдут фашистские танки и пехота, и здесь, на этом километре открытого поля, они найдут себе могилу от шквального огня артиллеристов. И, словно угадав мысли командира полка, Гоголев сказал с плохо скрытой горечью, глядя несколько левее, где от железной дороги кустарник приближался к редуту на расстояние каких-нибудь ста пятидесяти - двухсот метров:

- Они пойдут здесь, отсюда.

Глеб не ответил, только мельком взглянул влево, в сторону железной дороги, и подумал про себя: да, конечно, левый фланг наиболее опасен - там проходят магистральное шоссе и железная дорога, а фашисты предпочитают держаться дорог, тем более что после недавних дождей да вчерашнего снега по бездорожью не очень-то разбежишься на колесных машинах. Гоголев посмотрел на молчаливых бойцов и командиров, внимательно наблюдавших за командиром и комиссаром полка, и сказал с какой-то ярой убежденностью, как бы продолжая начатое:

- Они пойдут, но не пройдут. Здесь мы их остановим, на Бородинском поле. Отсюда мы не уйдем: умрем или победим. - Мягкое выразительное лицо его сделалось суровым.

Наступила торжественная тишина, не то царящее безмолвие, которое кажется извечным, навсегда установившимся, а именно торжественная сосредоточенность, ожидание чего-то еще. Тогда Глеб сказал, как бы продолжая мысль комиссара:

- Мы будем драться, не думая о смерти, как дрались наши предки - солдаты Кутузова.

- Лучше, отважней, в десять раз яростней, потому что мы - советские воины, защитники первого в мире государства рабочих и крестьян, - добавил Гоголев. - На нас с надеждой смотрит весь мир, все человечество. Нам нельзя не победить. Нельзя! Иначе - конец всему. Гибель цивилизации. Иначе - рабство… Рабство для всех.

Гоголев возбуждался, бледное лицо его порозовело. А на возвышенность редута поднимались все новые бойцы. Один сержант из тех старослужащих, которые прослужили в армии без малого шесть лет - увольнению в запас помешали освобождение западных земель Украины и Белоруссии, затем война с белофиннами, - неожиданно сказал, как бы про себя, но достаточно громко в натянутой тишине:

- Когда со станции сюда шли, видели памятник у дороги лейб-гвардии Литовскому полку и надпись на нем: "Славным предкам, сражавшимся на сем месте 26 августа 1812 года". А недалеко другой памятник, и тоже надпись: "Павшим предкам гвардии Литовского полка. 1812 - 1912". Выходит, потомки славным предкам только через сто лет памятник поставили.

- Ну и что? - спросил его рядом стоящий старшина.

- А ничего, - ответил сержант. - Я вот думаю: поставят ли нам благодарные потомки памятник со звездой?

- Не горюй, Федоткин, заслужишь - персональный поставят тебе, - весело ответил старшина, и эта безобидная шутка как-то сразу разрядила натянутость обстановки.

А когда возвращались на КП, решили, что сегодня днем оба, командир и комиссар, проведут в батареях беседы о нашествии Наполеона на Россию и о Бородинском сражении 1812 года.

Утро выдалось ясным, солнечным и тихим, но легкий морозец посеребрил траву, разбросал по лужам тонкие стекляшки льда, отпаял на ветках желтый лист, и еще до появления ветерка начался медленный, тихий листопад. Березы, осины и клены сбрасывали свой прощальный наряд не спеша, с тихой грустью, все еще не веря в скорый приход зимы, которая между тем уже стучалась в северные ворота Московии.

Вчера после бесед в батареях о Бородино, после проверки готовности полка к бою, после осмотра местности перед передним краем обороны полка, словом, после всех первостепенных и наиважнейших дел Глеб Макаров выбрал часок для себя, для личного, или, как он сам себе объяснял, для души. Оседлав свою серую в яблоках лошадь, в сопровождении ординарца, он решил проехать по Бородинскому полю. Шла третья неделя, как он ушел формировать артиллерийский полк, и с тех пор даже ни разу не позвонил в Москву, не справился о жене и дочери. А вдруг… Иногда в нем пробуждалась надежда, что они живы, они найдутся. Вспыхивала и тут же гасла, как спичка на ветру. Звонить в Москву он мог только Варе - в квартире родителей не было телефона, - но Варю не застанешь дома, она на трудфронте, где-то здесь, на Бородинском поле. Он подъезжал то к одной, то к другой группе работающий женщин, всматривался в лица в надежде встретить сестру и узнать, нет ли вестей о жене и дочурке. Вари не было.

Ночь прошла спокойно. На западе, в районе Гжатска, эхом гремела канонада. Там шли бои.

Утром Макаров и Гоголев сделали еще одну попытку связаться с командованием. На Бородинском поле было оживленнее вчерашнего. Кроме рабочих, занятых на строительстве оборонительных сооружений, появились пехотинцы, артиллеристы, связисты, минеры - занимали окопы и блиндажи.

Макаров и Гоголев ехали по разбитой дороге, запорошенной медными пятаками свежеопавших листьев и окаймленной старыми раскудрявыми березами, совсем не похожими на своих младших сестер, дочерей и внучек, стройных и гладкостволых, обитающих в густых рощах. Эти пышные, косматые, с растрепанными золотыми кудрями, в большинстве почему-то двустволые, одетые в узловатую, грубую бересту. Ехали в надежде найти штаб пятой армии и представиться начальству. Ехали рядышком, стремя в стремя; сзади на почтительной дистанции покачивались в седлах их ординарцы - худенький белобрысый трусоватый Чумаев и бесшабашный увалень Акулов. Молчали. Гоголев знал, что Макарова беспокоит судьба жены и дочери. И он всегда старался отвлечь командира от тягостных дум. Макаров понимал его. Он искренне уважал своего комиссара, который отличался благородством и внутренней чистотой.

- Вон в том доме, - сказал Гоголев, кивнув на белое здание, ярко выделявшееся на фоне красной громады монастыря, - Лев Толстой писал "Войну и мир".

- А там, на флешах, был смертельно ранен Багратион, - сообщил Глеб, щурясь от встречных лучей, осветивших его спокойный, чистый лоб. Он сделал значительную паузу, потом неожиданно и серьезно: - Послушай, Александр Владимирович, вот ты вчера сказал, что отсюда мы не уйдем, с Бородинского поля. Я с тобой согласен - уходить нам нельзя, будем стоять насмерть. А если они, фашисты, пройдут по нашим трупам? Что тогда?..

- Тогда? - Топкое лицо Гоголева, освещенное солнцем, озарилось, и Макаров заметил необычайный блеск его глаз. - Тогда фашистов остановят те, кто там, за нами, ближе к Москве, у Можайска, за Можайском. Но остановят. Вся страна, весь народ на ногах - вон посмотри.

Гоголев кивнул на группу женщин, роющих блиндаж недалеко от дороги. Глебу показалось, что среди них Варя, и он направил туда лошадь, подъехали, поздоровались. Нет, он обознался, то была не Варя. На всякий случай спросил:

- Откуда вы?

- Москвичи, - ответила молодая, бойкая.

- А конкретно какая организация? Или учреждение.

- Разные тут: "Трехгорка", "Серп и Молот", артисты. А вам кого надо?

Глеб ответил тихой дружеской улыбкой и тронул лошадь. Навстречу по дороге на Шевардино от Семеновского шла стрелковая рота. Глеб подозвал командира, спросил:

- Какой армии?

- Тридцать второй стрелковой дивизии, - ответил старший лейтенант с какой-то подчеркнутой гордостью.

- А штаб пятой армии не знаете где? - спросил Гоголев.

Лейтенант взглянул подозрительно на комиссара, пожал плечами и собрался уходить. Но все же сказал:

- Спросите у комдива полковника Полосухина. Он сейчас там, на батарее Раевского.

Командир и комиссар молча переглянулись. Потом, погодя немного, Гоголев сказал:

- Послушай, Глеб Трофимович, ты чувствуешь, как это звучит: "На батарее Раевского"!.. А мы с тобой едем с Шевардинского редута мимо флешей Багратиона. И здесь будет бой. Смертный бой. Может, завтра. За Москву, за Отечество! И если наши предки, стоя здесь насмерть, говорили: "За Россию!..", то мы с тобой говорим: "За Советскую Родину…" - Чистый голос не выдавал волнения. Он умел придавать своим словам весомость и значительность.

- Да, комиссар, едем на батарею Раевского.

Прибывшая с Дальнего Востока 32-я стрелковая дивизия только сегодня утром вышла на свой оборонительный рубеж - Бородинское поле. Полностью укомплектованная личным составом и вооружением, эта дивизия должна была преградить путь фашистским войскам на этом направлении.

Виктор Иванович Полосухин в сопровождении нескольких штабных офицеров выехал на рекогносцировку местности, на которой дивизии предстояло сразиться с врагом. Он впервые был на историческом поле, впервые не на фотографиях, а воочию увидел памятники доблести русского оружия, расположенные на огромном пространстве среди свежевырытых окопов, блиндажей, противотанковых рвов, железобетонных дотов. Сколько месяцев он ждал этого дня, сколько рапортов от подчиненных пришлось ему читать с просьбой отправить на фронт. Там, на востоке, они с болью в сердце и нетерпеливой тревогой читали в газетах, слушали по радио сводки с полей боевых действий, и каждый задавал себе вопрос: когда же мы пойдем в бой, чтобы выполнить священный долг? И вот этот час настал.

Виктор Иванович хорошо знал настроение и боевые способности своих подчиненных, и все же где-то в сознании нет-нет да и зарождались нотки беспокойства: а как поведет себя дивизия в жесточайшем бою с превосходящими силами врага? О том, что враг во много раз превосходит дивизию и числом и боевой техникой, Полосухин знал.

Не очень удовлетворял командира дивизии обороняемый участок с тактической точки зрения. Поля и поляны вперемежку с рощами, кустарниками и лесами позволяли фашистам скрытно подойти к позиции дивизии на близкое расстояние. В то же время Полосухин увидел в этой местности и некоторые преимущества для себя. Лесные завалы, множество речушек, хотя и мелких, но кое-где с топкими и крутыми берегами, создавали некоторые препятствия для танков, которые служили главной ударной силой неприятеля. Рощи и кусты в свою очередь были удобными позициями для засад, служили неплохой естественной маскировкой от воздушного противника. Виктор Иванович считал, что главный удар рвущихся к Москве фашистов должна будет принять на себя в числе других и его дивизия. Для этого были достаточно веские основания: осенняя распутица вынуждала немцев держаться дорог, а 32-я дивизия как раз и оседлала главные магистрали, идущие на Москву со стороны Смоленска: железную дорогу, автостраду Минск - Москва и старую Смоленскую дорогу. Кроме того, через линию обороны дивизии с запада на восток проходило еще и Можайское шоссе.

Объехав полосу обороны дивизии, по крайней мере ее главные направления, Полосухин заглянул в Бородинский музей. Этот визит он оставил напоследок, перед тем как возвращаться в штаб дивизии.

Полосухин быстро прошел по пустым уже залам Бородинского музея, затем при выходе задержался у столика с книгой отзывов. Посмотрел исписанные страницы и, весело сверкая добрым, открытым лицом, обратился к сопровождавшим его командирам:

- Что, товарищи, отметимся, оставим на память?

И, не садясь, сделал запись быстрым почерком. В графе "Цель приезда" написал: "Приехал Бородинское поле защищать!"

Вышел из помещения, щурясь от яркого солнца. Остановился у тополя-гиганта толщиной в три обхвата, сказал:

- А ведь он и тогда, в восемьсот двенадцатом, уже был красавцем. Возможно, сам Кутузов им любовался.

И зашагал прямо по аллее на батарею Раевского. Перед курганом, - где сто тридцать лет назад стояла знаменитая батарея Раевского, - небольшой дот. Из амбразуры торчит ствол тяжелого пулемета. Полосухин хотел было задержаться у дота, но внимание его привлекли четыре всадника на кургане. Увидев приближающихся командиров, всадники спешились. Майор и батальонный комиссар бросили поводья ординарцам. Представилась: командир и комиссар противотанкового артиллерийского полка. Полосухин назвал себя, дружески протянул руку командиру и затем комиссару, сообщил, что приказом командарма их полк придается 32-й дивизии.

- Будем вместе защищать русское поле. В музее были?

- Сейчас нет, а раньше я бывал, - ответил Глеб.

- Да ведь экспонаты уже эвакуированы, - сказал Гоголев. - Вот только памятники… Жалко: могут повредить.

- Памятники не эвакуируешь. Они, как знамена, будут с нами в бою, - ответил Полосухин.

Затем ознакомил Макарова и Гоголева с обстановкой, поставил боевую задачу. Впереди полка Макарова занимает оборону стрелковый полк. Слева - батальон курсантов военно-политического училища и отряд ополченцев.

При последних словах лицо Глеба вспыхнуло багрянцем, в глазах заметались огоньки. Это внезапное оживление не ускользнуло от проницательного взгляда Полосухина.

- Вас чем-то смущают курсанты? - просто, без интонации спросил комдив.

- У меня там сын, товарищ полковник, - ответил Глеб, не скрывая своего волнения.

Они смотрели друг другу в глаза открыто и честно.

- Сколько ему? - после некоторой паузы поинтересовался Полосухин, словно что-то обдумывая.

- Восемнадцать.

- Хотите взять к себе в полк? - негромко спросил Полосухин.

По его виду Глеб понял: скажи он "да", и комдив не станет возражать. Но вопрос Полосухина был неожиданным для Глеба, и он был захвачен врасплох. Мысль взять Славу к себе в полк как-то сразу не пришла ему в голову. Просто весть, что сын находится совсем рядом, в соседней части, обрадовала и подавала надежду встретиться. Он колебался с ответом, бросив вопросительный взгляд на своего комиссара и боевого товарища, точно спрашивая его совета. Но Гоголев уклончиво отвел взгляд, и тогда Глеб ответил не очень решительно:

- Да нет, товарищ полковник. Пусть воюет вместе со своими однокурсниками. Так будет лучше.

- Правильно, майор, я с вами совершенно согласен: так будет лучше и для него, и для вас, и для дела. Пусть воюет там, где приказала ему воевать Родина. Кстати, вам уже пришлось участвовать в боях с немцами?

Вопрос относился к обоим. Ответил Гоголев, кивнул на комполка:

- Глеб Трофимович от самой Прибалтики и до Смоленска прошел с боями. Был ранен, только что вышел из госпиталя. Мне тоже пришлось побывать в когтях войны. - Последнюю фразу прибавил со скромной улыбкой, не стал уточнять свой боевой путь от Перемышля до Днепра.

- Значит, обстрелянные и закаленные, - сказал Полосухин и признался: - А мы вот - новички, и первое крещение примем на Бородинском поле. Да, скажите,- майор, у вас не найдется несколько "лишних" артиллеристов? Ну, например, наводчиков и заряжающих? Дело в том, что здесь, на полигоне, найдено шестнадцать танков Т-28 без моторов, но с исправными пушками. Снаряды к ним есть, предостаточно. Танки мы зарыли в землю, превратив их в доты. Не хватает артиллеристов.

- Много не найдется, но расчета на два подберем, - пообещал Макаров.

- У вас ко мне есть вопросы или просьбы?

- Вопросов нет, но просьба есть, - ответил Глеб.

- Выкладывайте.

- Артиллерия наша на конной тяге. Нельзя ли выделить нам хотя бы несколько тягачей?

- А лошадей что, не хватит? - спросил Полосухин, и этот вопрос его несколько удивил Макарова, показался странным. Пояснил Гоголев, как бы дополняя командира:

- Сами понимаете, товарищ полковник, лошади, особенно в артиллерии, - самая уязвимая цель. Они беззащитны, их в окопах-блиндажах не укроешь. Особенно от ударов с воздуха.

- А как же кавалерийские соединения? - неожиданно парировал комдив. - Ведь воюют же. И здесь, под Москвой, корпус Доватора действует.

- У них другие задачи, иная специфика, - попытался ответить Глеб, чувствуя шаткость своих аргументов.

Его поддержал Гоголев:

- И они тоже несут значительные потери в лошадях.

- Потом, товарищи, учтите время года, бездорожье. Сейчас лошадь самый надежный вид транспорта. Одним словом, у меня в дивизии лишних тягачей нет. Поговорю с командармом. Но боюсь, что он может неправильно нас понять. Орудия стоят на огневых позициях, снимать их и увозить на восток мы не собираемся. Надеюсь, вы тоже не намерены отступать?

Что-то обидное прозвучало в последней фразе Полосухина. А может, это только показалось Глебу Макарову. Он приготовил ответную фразу, но Гоголев опередил:

- Отступать, товарищ полковник, мы не собираемся, но маневрировать орудиями, думаю, придется. Противотанковой артиллерии в нашей полосе обороны не густо. Но вы правы: обойдемся без тягачей.

С наблюдательного пункта комдива - он располагался недалеко от батареи Раевского - пришел вестовой и сказал, что звонили из штаба дивизии и сообщили, что в дивизию выехал командующий армией. Полосухин поспешно простился с Макаровым и Гоголевым и быстро помчался в штаб. В штабе дивизии он встретился с генералом Лелюшенко. Энергичный, непоседливый командарм был недоволен тем, что ему пришлось дожидаться в штабе командира дивизии. Полосухин начал докладывать обстановку, но Лелюшенко перебил его нетерпеливо:

- Хорошо, знаю, комиссар мне уже доложил. Вот что, комдив, если я правильно понял, главные силы дивизии ты располагаешь во втором эшелоне. Почему?

- Такое решение диктуется условиями местности, товарищ генерал. Во-первых, местность непосредственно у переднего края обороны полузакрытая: рощи, кустарники позволяют противнику скрытно сосредоточиться и одним броском ворваться в нашу оборону. Во-вторых, мы ожидаем в первую очередь наступления танков противника. Бить их до подхода к переднему краю будет трудно: местность не просматривается. Поэтому нам, видимо, придется бить их в глубине обороны, отсекать от них пехоту.

- То есть танки пройдут через окопы первого эшелона, - насторожился командарм. - А ты уверен, что твои бойцы, после того как по ним пройдут немецкие танки, сохранят боеспособность и отсекут пехоту от танков?

- Так мы их учили, товарищ генерал.

- Учили там, в глубоком тылу, - быстро заговорил Лелюшенко. - А ты здесь попробуй проверь. Возьми танковую бригаду полковника Орленко. Она у меня в резерве. Возьми да прогони его танки через свои окопы. Пусть бойцы прочувствуют, что это такое. Понимаешь? Танкобоязнь из них надо выбить. Понял? И сделай это сегодня же. Иначе будет поздно. Сегодня немцы заняли Уваровку. Завтра могут…

Командарм не договорил, прерванный резкой, тревожной командой "Воздух!".

Прислушались, глядя в синеву неба сквозь сетку веток, с которых уже наполовину осыпался лист. С запада нарастал характерный натуженный гул моторов. В безоблачном небе медленно плыли фашистские бомбовозы. У переднего края обороны 32-й дивизии они разделились на две группы. Первая группа сбросила свой груз на деревни Ельню и Фомкино, пролетев несколько северо-восточнее, нанесла бомбовый удар еще по двум деревням. Бомбы разрушили и подожгли несколько крестьянских домов, не причинив, однако, никакого вреда бойцам, укрывшимся в окопах и блиндажах.

- Теперь жди танкового удара, - сказал командарм, протягивая Полосухину свою крепкую руку, утонувшую в широкой ладони полковника. Посмотрел в спокойное лицо Полосухина, прибавил: - Запомни, комдив, ты стоишь часовым у главных ворот столицы. А часовой не имеет права оставлять свой пост без приказа. Желаю удачи.

Он торопился на свой КП, будучи уверен, что не завтра, как предполагал ранее, а уже сегодня его армия вступит в ожесточенный бой. А что бой будет ожесточенным, генерал Лелюшенко знал. Он помнил до мельчайших подробностей битву под Мценском. Еще третьего дня Дмитрий Данилович командовал стрелковым корпусом. И в самый разгар сражения за Мценск, куда прорвались немецкие танки, Лелюшенко позвонил по ВЧ начальник Генштаба и, поздоровавшись, спросил своим мягким, доброжелательным голосом:

- Что там у вас, голубчик?

- Выбиваем немцев из Мценска, товарищ маршал! - бодро ответил Лелюшенко.

- Выбиваете? Это хорошо, очень хорошо. Теперь слушайте. Есть решение Верховного назначить вас командующим пятой армией. Она должна занять оборону в районе Можайска. Ясно?

Всего девять дней Дмитрий Данилович командовал корпусом, но эти девять дней стоили девяти лет. Ох и тяжелые, емкие и до чего же долгие были эти девять дней. И вот награда: по служебной лестнице он поднялся на ступеньку выше, из комкора превратился в командующего армией. Уже не командир, а командующий! Вспомнил, как позавчера в Кремле докладывал Верховному: "Противник из Мценска выбит. Положение на реке Зуше стабилизировано". Сталин молчал, вышагивая по кабинету, занятый своей трубкой. Шапошников размышлял над картой.

"За Мценск спасибо. - Сталин остановился перед генералом и внимательно посмотрел ему в глаза. - А сейчас, командарм, перед вами стоит другая задача. Товарищ Шапошников все вам объяснит".

Вот она, другая задача - часовой у ворот Москвы. Высокое доверие! Начинается сражение, а пятая армия еще не укомплектована, еще где-то на подходе с Урала четыре стрелковые дивизии. А пока что центр обороны армии - 32-я, на правом фланге - отряд добровольцев-москвичей, на левом - курсанты военно-политического училища. В резерве. - танковая бригада, да еще две танковые бригады сдерживают немцев перед передним краем. И еще артиллеристы и мотоциклетный полк. Вот и все наличные силы. Правда, в резерве командарма есть еще пять дивизионов PC, то есть "катюши". Это, конечно, сила - Лелюшенко испытал ее под Мценском. Но оружие это все же более эффективно против пехоты. А здесь против пятой армии действуют не только пехотинцы Клюге, но и танкисты Гёпнера. Ну что ж, видали Гудериана, посмотрим и Гёпнера.

Полосухин ему понравился спокойной уверенностью и трезвым умом. В его облике, в холодной рассудочности было что-то прочное, установившееся. Этот будет стоять насмерть.

Виктору Ивановичу Полосухину, шел тридцать восьмой год. Он обладал способностью располагать к себе как начальство, так и подчиненных безупречной внешностью, неподдельной, естественной добротой, сочетающейся с твердой волей и решимостью. И когда после первой встречи с ним Гоголев спросил Макарова, что он скажет о комдиве 32-й, то есть о своем новом начальнике, Глеб ответил незамедлительно:

- Первое впечатление самое положительное. А что думаешь ты?

- Откровенный и добродушный, и простодушие его не наигранное, как это нередко встречаешь, а искреннее. Такие не способны на бесчестный поступок. К "дипломатии" и прочим хитростям не склонны.

- Ого, да ты уже целую аттестацию выдал человеку, с которым и общался-то всего четверть часа.

- Но она, как видишь, не расходится с твоей характеристикой.

- Ну-ну, время покажет, - заметил Глеб, садясь в седло.

- Так, может, сначала в музей заглянем? - предложил Гоголев.

- Нет, Александр Владимирович, иди один. А я - в полк. Дел по горло. Надо сейчас же для вкопанных в землю танков подобрать ребят. Распорядиться насчет связи с КП командира дивизии. В музее я ведь бывал. А тебе побывать стоит.

Гоголев не спешил уходить с кургана Раевского. Кивнув взглядом на гранитную плиту, под которой покоился прах Петра Багратиона, сказал, обращаясь к Глебу:

- А ты помнишь огненные слова этого грузинского князя и русского полководца? Он говорил; "Или победить, или у стен отечества лечь… Надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах, ибо война теперь не обыкновенная, а национальная".

- Хорошо сказал, - выдохнул Глеб. - Будем драться не хуже предков своих. Лучше.

Они расстались на площадке возле музея. Отсюда Макаров повернул на Семеновское и затем на Шевардино. Но поехал не дорогой, окаймленной старыми березами, а чуть левей дороги, полем, изрытым окопами и траншеями и щедро освещенным уже поднявшимся в лазурную высь спокойным и мягким солнцем. На ветках деревьев уже не сверкали бриллианты росы, но трава была еще влажная, лоснящаяся атласом. Впереди на кургане Наполеона виднелся обелиск с бронзовым орлом, и Глеб направлял свою лошадь именно туда, на свой НП. Осматривая перед собой местность, он чаще всего устремлял взгляд влево, в сторону железной дороги и Утицкого леса, в котором среди золота и бронзы берез и осин аспидно чернели острые клинья елок. Желтизна лиственных соседей делала осеннюю зелень их хвои густой, темной, а в иных местах даже черной, и эта чернота, в свою очередь, выделяла, подчеркивала и усиливала броский наряд лиственных. Но не этот цветовой контраст притягивал к себе задумчиво-взволнованный взгляд Глеба Макарова. Где-то там, в Утицком лесу, был его сын Святослав, его Славка, мальчишка, которому, возможно, раньше отца приведется вступить в новое Бородинское сражение. Как он там? Повидаться бы надо, проехать туда - ведь это совсем недалеко, каких-нибудь пять километров, а то и меньше…

Так размышлял Глеб, подъезжая к своему НП. А потом появились самолеты. Их было около тридцати. Приблизительно половина из них прошли правее, стороной, от взора Глеба их скрыла высокая тополиная стена. Зато он хорошо видел, как другая группа самолетов шла прямо на КП полка. Он бросил повод своей лошади Чумаеву, спешился и торопливо сказал:

- Скачи в рощу! - И сам пошел на свой НП.

Он ожидал мощного бомбового удара по огневым позициям своего полка, по батареям. Какая-то горькая досада легла на душу и угнетала: что, если его артиллерию разобьют еще до того, как на Бородинское поле пойдут фашистские танки, разбомбят с воздуха, не дав им исполнить свой священный долг? Стоя у блиндажа, он наблюдал, как дюжина "юнкерсов" сделала разворот, как ему показалось, над Шевардино. Думалось, что сейчас на деревню посыплются бомбы. Но бомбы не посыпались, и самолеты не долетели до Шевардино, встреченные плотным огнем зениток. Они поспешно развернулись и затем коршунами друг за другом пошли в пике над лесом, за которым проходил передний край. Они пикировали на деревню Фомкино, которую не было видно за лесом ни с Шевардинского, ни с Наполеоновского курганов. Но Глеб видел, как один самолет, растянув над горизонтом длинную черную полосу дыма, уходил на запад. Он облегченно вздохнул: на этот раз опасность пронесло мимо. Но он-то хорошо знал, что будет еще второй, третий, десятый налеты, будут жестокие бомбежки, которые его больше всего беспокоили, потому что с воздуха его полк, впрочем, как и вся 32-я дивизия, был недостаточно защищен.

Первый налет немцев на какое-то время отвлек мысли Глеба о сыне. Он не знал, что и Святослав Макаров видел "юнкерсы", пикировавшие на деревню Фомкино. Вооруженный самозарядной винтовкой с плоским штыком, Святослав и еще пять его товарищей во главе с сержантом находились в боевом охранении.

Они расположились в неглубоком окопчике на западной опушке небольшой овальной, насквозь просматриваемой рощицы, в которой осины уже сбросили свои багряные одежды, березы тоже наполовину осыпались, и лишь красавец клен полыхал золотым пожаром, и от его пламени в рощице было светло и тревожно. За рощицей на восток - лес, перед лесом - противотанковый ров, а за рвом вдоль опушки окопы первой линии обороны. Над ними проплыла стая "юнкерсов", сбросила бомбы и возвратилась назад, туда, где уже слышалась напряженная, тревожно-суровая музыка боя. Курсанты знали: там сражаются окруженные врагом наши дивизии. Еще сегодня утром они встретили идущих оттуда бойцов. Заросшие щетиной, изнуренные, они молча прошли через боевое охранение, не желая отвечать на вопросы.

Святослав пристально всматривается вперед: сержант определил ему сектор для наблюдения. Впереди открытое поле убегает к дальней опушке рощи,, из которой и должен появиться враг. Ничто не мешает обзору, даже одинокая молодая березка метрах в двадцати. Хотели срубить ее, но пожалели: уж больно хороша. Ветки идут снизу, чуть ли не от самой земли, изящной копной, похожей на луковицу. Одна сторона листвы золотисто-желтая, другая светло-зеленая, но зелень в золото переходит постепенно, без резкой границы. Рядом со Святославом его приятель и сосед по строю Максим Сергеев - плотный низкорослый крепыш с улыбчивым лицом и всегда удивленными глазами.

Святослав мечтал о подвиге и считал, что ему повезло, когда его назначили в боевое охранение. Они первыми обнаружат наступающего врага, первыми откроют внезапный прицельный огонь, и он, Святослав Макаров, начнет свой боевой счет. По его предположению, впереди у фашистов должна будет идти разведка. Сказывали, как правило, это мотоциклисты. По ним-то он и будет стрелять, целясь сначала в водителя, а уж вторым выстрелом снимет сидящего в коляске пулеметчика. По стрельбе у Святослава всегда была пятерка. Конечно, лучше бы иметь автомат, чем эту винтовку. Но в их группе всего два автомата: у сержанта и у Максима. Правда, у каждого из них по две ручных и по одной противотанковой гранате, и они могут вести настоящий бой. Но это не входит в их задачу: боевое охранение обязано предупредить своих товарищей о приближении врага. Короткая стычка, а затем - отход.

Время тянулось медленно, и хотя солнце слегка пригревало, все же в шинелишках и кирзовых сапогах сидеть на одном месте прохладно. Напряженность ожидания постепенно смягчилась, начали негромко, полушепотом разговаривать друг с другом.

Максим пристально смотрел в лицо Святославу и с детским благодушием удивленно улыбался своим мыслям. Странный он какой-то: улыбается без причины. А может, и есть причина, но Святослав не станет спрашивать - он серьезен и сосредоточен. Тогда Максим сам сказал:

- Я на твои глаза загляделся. Чудные у тебя глаза, никогда в жизни ни у кого таких не встречал.

- Чем они чудные? - недовольно отозвался Макаров.

- Бывают голубые, черные, карие, зеленые. А у тебя какие-то желтые. Нет, не желтые, а какие-то желто-карие, зеленоватые и в крапинку.

Максим Сергеев не первый сказал об этом Святославу, многие говорили. Такие глаза у мамы.

Мама… Все еще не хочется верить, что нет ее в живых. И Наташки нет. Они заплатят, трижды проклятые фашисты, дорого заплатят за маму и Наташку, за все заплатят. И этот Святославов день расплаты наступил. Хорошо бы, пошли они сегодня, вот сейчас. Святослав не дрогнет. Он пойдет на подвиг, он не боится смерти, готов умереть за Родину, но прежде должен отомстить. Он должен убить не одного, а хотя бы трех фашистов: за маму, за Наташку, за себя. Вот только плохо, что у него не автомат. Он машинально потрогал противотанковую гранату. Тяжелая она. Но если фашисты пойдут на них в атаку, он швырнет противотанковую в самую гущу атакующих. Ему живо представляется психическая атака белых, запомнившаяся с детства по кинофильму "Чапаев". Жаль, что у чапаевцев не было противотанковых гранат и автоматов. А Максим снова прерывает мысли, мешает думать:

- Посмотри, Слава, на березку… Как хорошо, что мы ее не срубили. Красотища какая. А? Как невеста. А скажи, отчего так получается: одна сторона у березки желтая, другая зеленая? Я такого прежде не видел.

- Прежде ты многого не видел, - вместо Святослава сказал сержант. - Фашистов тоже не видел. А теперь увидишь.

Холодное тело противотанковой гранаты все время напоминает о себе. Уничтожить одного или даже пять фашистов просто (так кажется Святославу). Выйдут они вон из того леса, идут на тебя, подпускай поближе, целься хладнокровно и нажимай на спуск. По правде сказать, это не такой уж и подвиг. Другое дело - сбить самолет или уничтожить танк. Святослав уже представил себе, как пойдет на него танк и как он удачно бросит гранату под гусеницу, а потом будет расстреливать экипаж. Вот это уже подвиг. За это полагается боевой орден. А может, и Золотую Звезду Героя дадут.

А музыка боя все ближе, слышна отчетливей. Она врывается в приятные и тревожные думы Святослава и развеивает их. Слышен явственно гул моторов - там, впереди, в роще. И вдруг - это так неожиданно - из рощи на опушку выскочил танк. За ним второй. Выскочили и на какую-то минуту остановились. Осмотреться, что ли? И потом сразу, урча моторами, взяли курс на окопчик, в котором залегло отделение сержанта.

Сердце заколотилось, все мускулы напряглись, по телу пробежала холодная дрожь. Много дней готовился к этой встрече Святослав, ожидал, а когда настала эта грозная минута встречи с врагом, он почувствовал в себе что-то такое, чего не мог предвидеть: не страх - в этом он даже себе самому не мог признаться, - а странную неуверенность. Он посмотрел на товарищей пытливо и вопросительно. По лицу Максима широко и явственно, почти кричаще распласталась нескрываемая растерянность. Бледное лицо сержанта было суровым. Холодные глаза смотрели решительно и жестоко из-под нахлобученной на лоб каски.

- Приготовиться! - скомандовал он сухим и отчужденным голосом.

К чему, собственно, приготовиться? Ведь готовились с самого утра, зарываясь в землю. А танки идут, вот они уже совсем хорошо видны. Открывается верхний люк головной машины, поднимается над башней красный флажок и раскачивается в стороны.

- Не стрелять! - приказывает сержант. - Кажись, свои.

Действительно, это были наши танки. Из первого вышел, судя по ремням на комбинезоне и биноклю на груди, командир. Спросил начальнически:

- Вы что здесь? Передний край?

- Боевое охранение, - доверчиво выпалил сержант. Он, видно, очень обрадовался тому, что вместо немцев оказались свои.

- А минное поле есть там, перед передним краем? - Танкист говорил стремительно, дорожа временем.

- Противотанковый ров, - ответил сержант. - А насчет мин не знаю. Возможно, и есть. Тут ходили минеры.

- Проход где? У противотанкового рва есть проход?

Сержант заколебался: а вдруг это переодетые немцы? Ищут проход. Подай им тайну…

- Ну что молчишь, сержант? - В голосе танкиста настойчивость и нетерпение.

И тогда Святослав вклинивается в разговор неожиданным вопросом:

- А вы, случайно, не знаете лейтенанта Макарова? Он тоже танкист и где-то на фронте.

- Макаров? В какой бригаде? Нет, не слыхал о таком. Он кто тебе, брат?

- Дядя.

- Ты лучше, племянник, скажи, где проход через ров? Говорите быстрей, потому что фашист наступает на пятки. С минуты на минуту будут здесь. Дивизия СС "Райх" и танковая дивизия. Головорезы. Так что не зевайте.

Сомнение сержанта рассеялось. Он поворачивается лицом на восток и машет туда рукой, говоря:

- Правее возьмите. Там проход. Но он охраняется. Смотрите не угодите под снаряды сорокапяток.

- Постараемся. А вы, если не хотите быть раздавленными немецкими танками, поглубже в землю заройтесь. Да рассредоточтесь. Чего все в одну кучу сбились? - Он уже собрался уходить, потом задержался на минуту, сочувственно посмотрел на курсантов, прибавил сокрушенно: - А вообще, не вижу смысла вам здесь оставаться. Винтовкой танк не остановишь.

- А это? - Святослав показал противотанковую гранату.

- Это? - Танкист скептически повел бровью. - На безрыбье и рак…

- У нас приказ, - обрубил сержант неуместный разговор.

- Желаю успешно выполнить приказ! - бросил на прощание танкист и, перед тем как захлопнуть люк, напомнил: - А в землю поглубже зарывайтесь. Землица, она - мать родная, выручит!..

Совет был добрый и своевременный. Пришлось немедля взяться за лопаты. Через час примерно справа и слева от окопчика появились две глубокие, в человеческий рост, щели. В правую ушел Святослав, в левую - Максим. Сам сержант с остальными курсантами остался в окопчике, вырытом теперь в полный профиль.

После полудня испортилась погода, притом как-то вдруг, внезапно, как это бывает обычно поздней осенью. Пока они копали землю, подул свежий ветер, нагнал откуда-то низких холодных туч, и в овальной светлой рощице, что лежала за спиной боевого охранения, начался золотой дождь. Пожалуй, это был даже ливень. Ветер нещадно, с яростью безумца колошматил кудри берез, и вьюга усыпала сырую землю миллионами мягких блесток.

Вот тогда и появились вражеские танки. Их нетрудно было опознать с первого взгляда по тупорылым пушкам и меченным крестами стальным бокам. Да и масти они были иной, чем наши, - темно-серой, мышиной. Они тоже вышли из дальней рощи и остановились на опушке, что-то высматривая. Постояли минуты три и рывком двинулись вперед по открытому полю, но не прямо на боевое охранение, а гораздо правее его. Сначала было два танка. Потом за ними вышли еще три. Никаких мотоциклистов, никакой пехоты и артиллерии. Просто шли одни танки, построившись клином. Один из них дал длинную пулеметную очередь по овальной рощице, и Святослав впервые в жизни услыхал настоящий свист пуль. Ему казалось, что стреляют совсем не по роще, а по ним, и он плотно приник к брустверу, из-за которого торчала лишь его каска.

Вслед за этими танками появилось еще несколько машин - правее и дальше от их окопчика. Судя по гулу моторов, их было много там, на старой Смоленской дороге. Затем и на левом фланге, у шоссейной магистрали Минск - Москва, послышались гул моторов и артиллерийская стрельба вперемежку со взрывами. Батальон курсантов вступил в бой с передовыми отрядами немцев.

Сержант смотрел на своих подчиненных вопросительно. В его нерешительном, слегка растерянном взгляде явно виделся немой вопрос: как быть дальше? Святослав повял его и сказал, будто размышляя вслух:

- Нас обошли справа и обходят слева. Мы окажемся в тылу у немцев.

Именно этих слов и ожидал сержант. Сказал:

- Надо отходить к своим, пока не поздно.

Оставив окопчик, они метнулись в овальную, теперь уже сквозную, завьюженную, шуршащую желтым листом березовую рощу. Справа и слева гремел бой. И тогда они увидели, что те танки, которые прошли правее их, стоят сейчас перед противотанковым рвом и ведут огонь из пушек и пулеметов по передовым траншеям нашей обороны. Один танк горит. Сержант дал команду, и они, рассыпавшись в цепь, побежали к своим, одним махом достигли противотанкового рва. Упали на спасительное дно его, чтобы отдышаться. Еще один бросок - и они будут в первой траншее своей роты.

Выглянув из рва, сержант сообщил ликующим голосом:

- Еще один горит!

Как по команде, все вскочили, чтобы посмотреть на второй подбитый немецкий танк. Он стоял почти у самого края рва и густо дымил.

Максим, очутившийся рядом со Святославом, шепнул на ухо:

- Как? Страшно?

- Обидно, - мрачно и с досадой буркнул Святослав.

- А мне страшно, - признался Максим. - Если б на нас пошли - считай, крышка.

- Как сказать, - возразил Святослав. Теперь он понял, что на войне не всегда получается так, как бы тебе хотелось и как ты рассчитываешь. И совершить подвиг, оказывается, совсем не просто, и убить врага не легко, потому что враг не спешит подставить свою голову под твою пулю, а, напротив, старается убить тебя, а сам остаться в живых. Вот рыли они окопы, углублялись в землю, ждали врага, а враг обошел их, и вся работа оказалась впустую. Зато вот этот глубокий противотанковый ров, над сооружением которого трудились тысячи женщин из Москвы, в том числе и тетя Варя, сделал свое дело, оправдал труд женщин и надежды воинов. Перед ним остановились фашистские танки.

Сбив боевое охранение и преодолев лесные завалы и минные поля, на которых подорвалось несколько головных машин, фашистские танки вклинились в нашу оборону и потеснили курсантов, захватив деревню, что южнее шоссе Минск - Москва. Танки проскочили через первую траншею. Они не останавливались на окопах, не утюжили их, как это делали когда-то в июле - августе; проученные и битые, они побаивались противотанковых гранат и бутылок с горючей смесью - оставляли окопы своей пехоте, идущей вслед за ними. Но окопы не дрогнули, когда через них проскочили вражеские танки. Они ожили ураганным ружейно-пулеметным огнем, заставив залечь головорезов из дивизии "Райх". Отрезанные от своих танков, поливаемые свинцом из укрытий, эсэсовцы почувствовали себя неуютно. До них метров триста. Они, кажется, неподвижны. Но вот один из них подымается, что-то кричит, машет зажатым в руке пистолетом и тут же падает, сраженный пулей. Очевидно, это офицер или унтер-офицер. Он хотел поднять своих солдат в атаку и был сражен. Святославу обидно, что не он послал пулю в этого фашиста. Он выбирает темную точку, прикованную к земле, и стреляет - цель не движется, и неизвестно, попал или промазал. Он стреляет еще и еще. Эсэсовцы отвечают беспорядочной трескотней из автоматов, но их огонь не приносит вреда сидящим в окопах. Рядом со Святославом - Максим. Он стреляет из автомата короткими очередями, но стрельба его безалаберна - это очевидно.

- Зря патроны расходуешь. Стреляй одиночными, - советует Святослав.

- Подошли б они поближе и во весь рост, я б им показал, - говорит Максим взволнованно. На лице его уже нет улыбки, только в глазах следы прежнего удивления.

И вдруг голос командира роты, торжественно-тревожный и повелительный:

- Приготовиться к атаке!

Святослав вставляет в свою винтовку новую обойму. В первой осталось всего два патрона, а дозарядить некогда. Кладет ее в карман шинели и торопливо прикрепляет к стволу штык-кинжал.

- А я как же? Без штыка? - растерянно спрашивает Максим.

- Огнем будешь поливать с короткой дистанции в упор. И прикладом, - отвечает Святослав.

И в это время раздается клич:

- За Родину… в атаку… вперед!..

Святослав вскакивает и что есть силы на бегу кричит "Ура!". Он смотрит только вперед, обуреваемый яростью, и не столько видит, сколько чувствует, что справа и слева бегут его товарищи, вся рота, подхваченная единым порывом, и его голос сливается с сотней других голосов. Он думает в эту минуту о матери и сестренке, за которых должен отомстить. Обязан. И он исполнит сейчас этот долг.

Фашисты встречают атакующих огнем автоматов, но Святослав этого не замечает. Сраженный пулей, падает Максим, но в стремительном азарте атаки Святослав не замечает и этого. Он одержим одной мыслью: побыстрее перемахнуть эти сотни метров и вонзить штык в серую тушу проклятого фашиста. Но что это? Немцы подымаются и убегают, показывая завидную прыть. А рота мчится за ними во весь дух, и встречный западный ветер уносит их протяжное "Ура-а-а!.." назад, во вторые эшелоны. И снова звучит голос командира роты:

- Огонь!.. С колена - огонь!

Святослав становится на колено, торопливо целится в убегающего врага. Выстрел. "Мимо", - думает с досадой и снова целится, стараясь взять себя в руки. К нему приходит хладнокровие. Еще выстрел. Фашист падает.

- Есть один! - кричит Святослав, и удивительные глаза его искрятся восторгом. "Это за маму", - прибавляет мысленно.

Погоня прекращена. Только вслед убегающим еще бьют наши пулеметы.

Рота возвратилась на свои позиции.

Вечерело. Но - как это было в первые месяцы войны - на этот раз ночь не остановила немцев. Немецкое командование, окрыленное сегодняшним успехом - только что заняли Калугу, - приказало наступать и ночью, чтоб уже к утру 14 октября выйти на станцию Бородино.

Ночью командарму пятой позвонил новый командующий войсками Западного фронта генерал армии Жуков и потребовал доложить обстановку. Зная, что Жуков огорчен сдачей Калуги, Лелюшенко в волнении доложил, что противник крупными силами наступает в полосе обороны 32-й дивизии. Особенно сильный нажим немцев на левом фланге, где им удалось, потеснив курсантов, овладеть деревней Юдинки. Тяжелые бои проходят на участке 17-го стрелкового полка. Там танки врага вклинились в первую линию нашей обороны. Один батальон ведет бой во вражеском полукольце. Пехота врага отрезана от танков и решительной контратакой отброшена. К утру постараемся восстановить положение. В результате боев за прошедший день нами уничтожено семь вражеских танков и более сотни солдат и офицеров. Наши потери незначительны.

Очевидно, сообщение о потерях, которые Лелюшенко преднамеренно приберег на конец доклада, смягчило гнев командующего фронтом.

- Продолжайте упорно оборонять можайский рубеж. Обязательно выбейте вклинившиеся танки. Ни шагу назад, - твердо, но спокойно сказал Жуков.

- Разрешите, товарищ командующий, - быстро заговорил Лелюшенко. - Противник подтянул к полосе армии крупные танковые и моторизованные части и соединения. Завтра, надо полагать, будет жестокий бой, особенно в полосе тридцать второй дивизии. Я просил бы, товарищ командующий, поддержать нас авиацией.

- Поддержим, - пообещал Жуков и прибавил: - Но рассчитывайте на свои силы. У меня резервов нет. Умело маневрируйте армейскими резервами, используйте их разумно, не израсходуйте преждевременно. Держитесь за каждую пядь земли. Желаю успеха.

А в это ночное время батальон капитана Романова, окруженный полком эсэсовцев, несколько раз ходил в контратаки. За ночь фашисты подтянули ближе к переднему краю тяжелую артиллерию. Ее громкий, оглушительный бас оповестил наступление утра 14 октября 1941 года на Бородинском поле. Вернее, вначале, перед самым восходом солнца, высоко в небе появилась "рама" - двухфюзеляжный самолет-корректировщик. А уж потом по целям, указанным "рамой", ударила фашистская артиллерия. Ее огонь был малоэффективен для пехоты и танков.

А потом в небе появилось три десятка "юнкерсов" и "мессершмиттов". Они шли клином, заслонив собой полнеба.

Глеб Макаров и Александр Гоголев стояли на наблюдательном пункте, внимательно следя за самолетами. Оба они - командир и комиссар - не были новичками на фронте, не такое видали в июле и августе и теперь, наблюдая за самолетами, с каким-то будничным спокойствием обменивались лаконичными репликами.

- Минут через двадцать - тридцать надо ждать танковой атаки, - сказал Гоголев.

- Похоже, что будут бомбить вторые эшелоны. Их танки прорвались на левом фланге. Там жарко. Дело доходит до рукопашной, - размышлял Глеб. - Не пришлось бы нам разворачивать часть орудий на сто восемьдесят градусов.

- А может, выбросим туда одну батарею? За железную дорогу? - предложил Гоголев. И эта мысль не произвела на Глеба неожиданного впечатления: она рождалась и в нем самом, исподволь, постепенно, а комиссар высказал ее сразу. И Глеб сказал:

- Пожалуй. Только надо получить согласие Полосухина.

- Смотри! - Гоголев резко дернул Глеба за плечо, обращая его внимание назад, откуда навстречу фашистским самолетам мчалась большая группа наших. Все это произошло как в сказке, неожиданно и невероятно. Генерал армии Жуков сдержал слово, данное командарму пятой. Командующий фронтом понимал остроту положения, сложившегося на левом фланге. И вот в небе над Бородино вспыхнул скоротечный, но ожесточенный бой. Такой встречи гитлеровские воздушные пираты, очевидно, не ожидали, и "юнкерсам" было не до прицельной бомбежки. Они в спешке сбрасывали бомбы куда придется, лишь бы побыстрей освободиться от опасного груза. И Макаров с Гоголевым, и Лелюшенко с Полосухиным наблюдали за яростным воздушным сражением.

Появились в небе штурмовики, ударили по фашистским танкам и пехоте, которая готовилась к атаке. Но самой атаки сорвать не могли. Тридцать пять танков шли на участке 17-го стрелкового полка. За ними - пехота. Пять головных машин подорвались на минах, но остальные продолжали идти вперед через первую траншею обороны. Шли не останавливаясь: таков был приказ - не задерживаясь на переднем крае, прорываться вперед, ко вторым эшелонам, взламывать оборону русских на всю глубину армейских позиций.

Полосухин был на своем наблюдательном пункте за ручьем, что восточнее батареи Раевского, когда ему доложили о только что полученном донесении командира 17-го стрелкового полка. Это было тревожное сообщение, в нем говорилось, что немецкие танки прорвали оборону и вышли ко вторым траншеям. Один батальон и рота курсантов окружены эсэсовцами дивизии "Райх". Два других батальона сдерживают натиск вражеской пехоты и ведут бой с танками. Командир полка просил артиллерийской поддержки.

Ближе всего к месту прорыва находился полк Макарова, и Полосухин тотчас же позвонил туда.

- Как у вас обстановка, майор? - спросил комдив ровным, хотя и натянутым голосом, и в его тоне Глеб уловил нотки сдерживаемой тревоги.

- На левом фланге идет бой. Но перед нами впереди относительно спокойно. Слышна лишь не очень интенсивная стрельба.

- Что значит не очень интенсивная? - Комдив повысил голос.

- Одиночные выстрелы, товарищ полковник, - ответил Глеб, несколько конфузясь.

- Слушайте приказ, майор. Не ослабляя порученного вам участка обороны, немедленно направьте один дивизион на помощь левому флангу. Выведите его за железную дорогу в сторону деревни Утицы. Там прорвались танки врага, и батальон ведет бой в окружении.

Макаров повторил приказ. Полосухин сказал:

- Выполняйте. И немедленно. - Потом, после краткой паузы, прибавил: - Да, вот что, товарищ Макаров. Нужно, чтоб с этим дивизионом пошел кто-то из старших командиров. Может, ваш заместитель, комиссар или начальник штаба. Только не вы сами. Вам не надо отлучаться из полка.

Едва Полосухин положил телефонную трубку, как поступило новое сообщение, опять же с левого фланга. Крупные силы танков и пехоты противника наступают в направлении деревень Артемки и Утицы, тесня наши части. Штаб полка окружен. Батальон несет большие потери.

Полосухин знал, что одного дивизиона из полка Макарова недостаточно, чтоб восстановить положение, которое с каждой минутой становилось угрожающим. В резерве у него был разведывательный батальон - гордость командира дивизии. И тогда Полосухин приказал комбату капитану Корепанову форсированным маршем выйти на автостраду западнее деревень Утицы и Артемки, где ведут бой третий батальон 17-го полка и рота курсантов. Затем он тут же позвонил Лелюшенко, доложил обстановку и попросил помощи.

Командарм понимал всю остроту момента. Он потребовал от комдива дать точные координаты наибольшего скопления наступающих вражеских войск и пообещал помочь. Но как ни тяжело было положение на левом фланге, Лелюшенко знал, что это еще не тот кризисный момент, когда в бой нужно вводить последний резерв.

Командарм уставился в карту. Перед центром и правым флангом его армии неприятель сосредоточивал крупные силы, готовясь нанести смертельный удар. И не исключено, что именно здесь, в центре Бородинского поля, на шоссе, проходящем через деревню Бородино и называемом новой Смоленской дорогой, будет нанесен главный удар. Но все это предположения, догадки… Не так просто проникнуть в замысел противника, разгадать его планы, особенно когда у тебя нет времени на размышления, когда минуты могут решить исход сражения. Клещи - излюбленный тактический прием врага. Кажется, и здесь он пытается взять пятую армию в клещи.

А донесения все поступают: о тяжелых сражениях, о вражеских танках, подорвавшихся на наших минах, подожженных артиллерией у противотанковых рвов, о вклинившихся в нашу оборону. И вдруг - снова с левого фланга: противник занял деревни Артемки и Утицы. Первая стоит на автостраде, вторая на старой Смоленской дороге. Дороги эти идут параллельно, и деревни стоят друг против друга. Командарм направляет в образовавшуюся на левом фланге брешь артиллерийский противотанковый полк и четыре дивизиона "катюш". Потом звонит командиру 32-й дивизии, чтобы отдать приказ. У аппарата начштадива. Он докладывает: полковник Полосухин только что выехал на левый фланг, чтобы на месте выяснить обстановку и принять экстренные меры для ликвидации прорыва.

- Свяжитесь с комдивом и передайте ему мой приказ: контратаковать противника на участке автострады и выбить его из деревень Артемки и Утицы. Вы меня поняли? Любой ценой вернуть Артемки!

А между тем батальоны 17-го Краснознаменного и курсанты военно-политического вели кровопролитный бой, который продолжался с самого утра и теперь, когда уже близился вечер, казалось, разгорался с новой силой, и не было видно ему конца. Сплошной линии обороны уже не существовало: ее разорвали немецкие танки и шедшая за ними пехота. Батальоны, роты, а то и взводы, изолированные друг от друга, продолжали отбиваться от наседающих фашистов чем только могли. На танки бросались с гранатами и бутылками, пехоту встречали пулей и штыком. Благодарили наших танкистов, которые из засад поджигали фашистские танки, внезапно выскакивали из рощиц навстречу наступающим эсэсовцам, расстреливали их из пулеметов и давили гусеницами. В разных местах дымились подожженные немецкие танки, и, глядя на их черные, уже безопасные туши, наши бойцы поминали добрым словом своих артиллеристов.

Комиссар Гоголев с первым дивизионом спешил на левый фланг - к месту боя. Путь был недалек. Орудия и повозки со снарядами везли на лошадях. И как только перемахнули через железнодорожное полотно, сразу почувствовали дыхание близкого боя. Высланный вперед дозор доложил, что на старой Смоленской дороге, западнее Утиц, отряд красноармейцев, ополченцев и курсантов численностью до двух рот, оседлав шоссе, ведет неравный бой с противником, который наступает с запада и юга, а его танки обошли наших с севера и вышли на окраину Утиц. Командует отрядом старший лейтенант. Гоголев приказал командиру дивизиона капитану Князеву одной батареей прикрыть позиции обороняющегося отряда. Сам же во главе двух батарей двинулся в юго-восточном направлении, на Утицы, чтобы ударить во фланг прорвавшимся туда немецким танкам.

Местность здесь пересеченная: за рощицами - поля, за полями - снова рощицы, кустарники, леса и поляны. И хотя за вчерашний и сегодняшний день тугой ветер и легкий ночной морозец изрядно оголили лиственные деревья и кусты, все же они еще могли служить неплохим укрытием для войск, как для своих, так и для вражеских, поэтому в любую минуту можно было ожидать внезапной встречи с противником.

Гоголев ехал в сопровождении своего ординарца Акулова впереди батарей следом за головным дозором, прислушиваясь к беспорядочной, какой-то суматошной стрельбе, которая раздавалась теперь и справа, где он оставил одну батарею, и впереди - в стороне Утиц.

По сигналу дозорного отряд остановился в небольшом кустарнике, а сам Гоголев, пришпорив гнедую норовистую лошадь, галопом перемахнул неширокое поле и оказался возле ручья, поросшего ивой и ольхой, где остановился дозор. Старший доложил: в стороне Утиц - танки. Должно быть, не наши, ведут огонь по деревне. А здесь, правее, окопы. Там, очевидно, наши. Над окопами видны разрывы мин и снарядов. Стреляют со стороны старой Смоленской дороги, от леса. Там же слышен гул моторов. Между окопами и опушкой леса стоят два немецких танка. Не двигаются и не стреляют. Похоже, что подбитые нашими.

Гоголев легко соскочил с лошади и в бинокль начал рассматривать поле боя. Картина открывалась более чем безотрадная. Окопы занимало небольшое подразделение красноармейцев. Судя по тому, как сильно долбила их вражеская артиллерия, немцы готовились к атаке. Численность наступающих пока что невозможно было определить: их укрывал лес. Гоголеву нетрудно было понять состояние оборонявшихся, в тылу которых, возле Утиц, уже находились танки неприятеля да с фронта готовилась к прыжку пехота с танками.

Гоголев приказал одну батарею развернуть здесь же, у ручья, направив ее пушки на запад, на опушку леса, от которого с минуты на минуту неприятель готовился к атаке. Другая же батарея развернула свои пушки на юг, во фланг танкам, которые уже прорвались к Утицам. Своим огнем она должна была прикрыть тыл обороняющегося подразделения, если танки врага повернут от Утиц назад.

Через четверть часа первой батарее пришлось открыть огонь по танкам, устремившимся от опушки на линию окопов. Танков было немного, всего четыре машины, они стреляли на ходу по окопам из пушек и пулеметов, а за ними в промежутках двигались бронетранспортеры с солдатами; солдаты, укрывшись за броней, тоже стреляли из автоматов, стремясь подавить, ошеломить обороняющихся шумом и трескотней, не дать им возможности вести прицельный огонь по пехоте, которая, пригибаясь к черному картофельному полю, рассыпавшись в две цепи, бежала вслед за танками и транспортерами. На Минской автостраде фашисты уже заняли деревню Артемки, и теперь они с бешеным упорством рвались вдоль старой Смоленской дороги, имея ближайшей целью захват Утиц.