1

На другой день утром, не успел Макс войти в свой кабинет, как раздался телефонный звонок. Макс услышал его еще за дверью. Звонил Штейнман, просил срочно зайти. Голос у Штейнмана металлический, холодный, тон официальный, категоричный. "Что-то важное. Наверно, был вчера разговор с шефом", - решил Макс и мысленно прикинул, как себя вести в случае "чрезвычайных обстоятельств", под которыми подразумевал подозрение начальника насчет его подлинной личности. В каждый свой приезд на Остров Левитжер напоминал об усилении бдительности, о коммунистической агентуре, которая попытается проникнуть на Остров, чтоб выведать секреты изысканий ученых, совершить диверсии, и даже террористические акты. И хотя здесь, на Острове, отношения между Штейнманом и Веземаном были более дружеские, чем когда-то в Пуллахе, все-таки полковник старался держать своего подчиненного на известном расстоянии и не давал повода для фамильярности и панибратства, хотя они и обращались друг к другу на "ты". Честолюбивый и завистливый Штейнман считал, что в отсутствии на Острове Левитжера не Дикс, а он был здесь старшим начальником, что весь персонал Острова должен его почитать и бояться, в том числе и Дикс. Последний же, надо полагать, в пику заносчивым притязаниям Штейнмана демонстративно проявлял к нему пренебрежение, точно дразнил его ради своего удовольствия, потому что сам Дикс считал себя выше всевозможных табелей о рангах и субординации. Штейнмана он не уважал за его холуйство перед шефом. Карл был четырьмя годами старше Макса, но выглядел он не моложе шестидесятилетнего Дикса, сохранившего спортивную форму воздержанием от разного рода излишеств и особо тщательной заботой о своей плоти. За шестнадцать лет совместной работы Веземан хорошо изучил коварный нрав своего начальника, в котором злобный хищник слился с угодливым лакеем, трусливым и подлым, готовым ради собственного спокойствия и благополучия послать на плаху самого близкого друга, впрочем, друзей у Штейнмана не было и, судя по всему, он в них не нуждался.

Макс догадывался, что вчера шеф беседовал со Штейнманом, давал, как водится, руководящие указания, информировал, напоминал о бдительности и выражал свое неудовольствие. После такой беседы с шефом Штейнман обычно приглашал к себе Веземана и, уже от своего имени и ни в коем случае не ссылаясь на шефа, излагал содержание беседы. Так уже повелось.

- Доброе утро, Карл, - как всегда сказал Макс, войдя в кабинет Штейнмана и по своей давней привычке садясь на мягкий темно-коричневый кожаный диван. В ответ Штейнман проворчал недовольно:

- Утро не очень доброе. Макс. - Он уставился в Веземана своими невыразительными узко посаженными глазами и, как это нередко бывало, начал буравить его подозрительным холодным взглядом. Макс натренированно выдерживал его взгляд.

Штейнман потрогал тонкими нервными пальцами узкий лоб с глубокими залысинами, точно хотел проверить остаток сильно поредевших рыжих волос, сказал, делая преднамеренные паузы между словами и не отрывая от Макса сверлящего взгляда: - У нас на Острове завелся коммунистический агент. - Умолк, нахмурившись. На лице Макса не дрогнул ни один мускул, лишь в невозмутимом вопросительном взгляде светилось сосредоточенное внимание. Штейнман уточнил: - Кубинский. - И отвел глаза в сторону лежащих на столе бумаг.

- А известно, кто он ? - спросил Макс.

- Узнать, кто он, и обезвредить - наша с тобой обязанность. Обнаружена утечка информации.

- Кто ее обнаружил?

- Шеф, ЦРУ, разумеется. Кубинцы знали о "С-9" и приняли меры. - Штейнман сокрушенно вздохнул и пригладил свой выпуклый череп, покрытый мелкой растительностью.

- Если это не фантазия Левитжера, то дело, как я понимаю, дрянь, - проговорил Макс и, вдумчиво нахмурив лоб, прошелся по кабинету, глядя в пол.

- Между прочим, я вчера тебе звонил, но ты не подходил к телефону, - сказал Штейнман и снова, как лесной клещ, впился в Веземана испытующим взглядом.

- Я был на пляже, затем ужинал в ресторане.

- У тебя звучала музыка.

- А-а, Пятый концерт Бетховена. Под эту музыку я задремал. Наверно, в это время ты звонил.

Макс не стал спрашивать, зачем вчера звонил Штейнман: и так было ясно - не терпелось сообщить об утечке информации. Но самое странное, что Веземан ничего не сообщал в центр о "С-9": не располагал точной информацией. Значит, кто-то другой предупредил кубинцев, если, конечно, Левитжер и Штейнман не дурачат его. Тогда действительно - кто? У Макса не было связи с кубинской разведкой: о нем знала только Москва.

- Итак, давай подумаем, кто вероятный источник информации, - деловито заговорил Штейнман.

- Прежде всего возникает вопрос: каким образом, по какому каналу могла уйти с Острова информация? - сказал Макс с видом глубокой озабоченности.

- Радиопередатчик исключается: пеленгаторы за все время не обнаружили ни одного сигнала. А на них можно положиться. Остаются непосредственные контакты. Кто общается с материком? Начнем с Дикса и его фрау Эльзы. Что ты на это скажешь?

- А, может, начнем с почты? - ответил Веземан.

- Не думаю: там все проверено ЦРУ. Шеф дал полную гарантию. Так что начнем с Дикса.

Макс нахмурил лоб, точно взвешивая свои мысли, но с ответом не задержал, сказал с явной категоричностью:

- Доктора Дикса я исключаю: было бы абсурдом передавать свои же секреты своим врагам. Он убежденный антикоммунист. Что же касается фрау Эльзы, то она слишком глупа для такой роли. К тому же и на материке, я уже не припомню, когда она в последний раз бывала.

- Резонно, - согласился Штейнман. - Следующий Кун. Что думаешь?

Макс не спешил с ответом. Он догадывался, что между Штейнманом и Куном существует глубокая, скрытая неприязнь, но причины ее ему не были известны. Он не знал, что во время войны Штейнман подверг пленного Куна - тогда еще Куницкого - жестокой пытке, вынудил его под объектив фотокамеры расстреливать схваченных фашистами евреев и затем дать подписку о согласии сотрудничать с гитлеровскими спецслужбами. И вот они снова встретились через двадцать лет уже как сотрудники одного учреждения. Насмешница-судьба сделала их коллегами. Штейнман сразу узнал свою жертву и агента, но сделал вид, что они не знакомы. Его тревожил вопрос: узнал ли его Куницкий-Кун? Первое время Штейнман испытывал постоянный страх: рядом с ним был живой свидетель его преступлений, он мог в любое время потребовать суда над военным преступником, нацистом-палачом. Но Кун молчал - он лишь демонстративно высказывал Штейнману свое презрение, не здоровался, не разговаривал с ним, не отвечал на его вопросы. Штейнману стало ясно, что Кун вспомнил его и тоже побаивается. Таким образом между ними установились отношения не просто неприязни, как думая Макс, а взаимного страха и взаимного презрения, даже ненависти.

- Загадочная личность этот Адам Кун. Поляк, жил в России, учился в Московском университете, - вслух рассуждал Веземан, отвечая на вопросы Штейнмана. - Как еврей, он не питает уважения, ни тем более любви к нам, то есть к тебе, ко мне, к доктору Диксу. Мы для него нацисты, враги. Я не удивлюсь, если однажды мы узнаем, что он агент КГБ, подосланный с целью стратегического характера. Словом, для меня он темная лошадь. Я ему не доверяю.

- Дело не в доверии. Макс, наш долг никому не доверять. Я мог бы с тобой согласиться, если б не одно обстоятельство: Кун пользуется покровительством шефа.

- Это естественно: они из одной стаи, - ответил Макс фразой, которую вчера услышал от Дикса. - К тому же он часто бывает на материке.

- Что ты думаешь о Кэтрин? - неожиданно спросил Штейнман и колючим взглядом уставился на Веземана. Тот выдержал его взгляд и ответил совершенно спокойно:

- Ровным счетом ничего. - И после краткой паузы спросил: - У тебя есть против нее… подозрения?

- Пока нет. Но мы не должны забывать… - Он осекся и потом опять: - А что ты скажешь о связи Дэвида с Мануэлой?

- Я не люблю заглядывать в замочные скважины, - с раздражением ответил Веземан. Резкий тон Веземана удивил полковника. Он повел носом, ухмыльнулся, задвигался в кресле, но сумел сдержать себя, проговорив, не глядя на Веземана:

- Ничего не поделаешь, дорогой, такова наша служба. Не забывай, что часто секреты выбалтываются в постелях.

Трудная задача стояла перед Штейнманом: заняться всерьез Куном, взять его под стеклянный колпак было делом рискованным: за спиной Куна стоял Левитжер, следовательно ЦРУ. Тут можно и шею сломать. Штейнман молчал долго, мучительно. Он не знал, как быть, а Веземан не спешил на выручку. Штейнман никогда не обладал богатым воображением, и потому генерал Гелен без сожаления расстался с ним, "подарив" его американцам. Наконец он сказал то, что его в последнее время сильно беспокоило:

- Послушай, Макс, ты правильно сказал: Кун ненавидит тебя, меня, Дикса. А как ты считаешь, он не может нас физически… устранить?

- Каким образом?

- При помощи оружия, которое он изобрел.

- Не понимаю, что ты имеешь в виду, какое оружие? - притворился Макс.

- Вирусы рака. Представь себе - может искусственно наградить злокачественной.

Штейнман доверительно смотрел на Макса, но тот угрюмо молчал, делая вид, что он ошеломлен и встревожен.

- Есть над чем задуматься, черт возьми, - сказал Штейнман, стараясь попасть в тон размышлений своего собеседника. Разговор начал принимать нужное для Макса направление, и он заговорил глухо, с видом озабоченным и встревоженным:

- Хорошо, что ты предупредил. Нам надо быть чрезвычайно осторожными. Но для этого надо знать, каким образом передается этот страшный вирус? Ты знаешь? - Он смотрел на своего начальника строго и требовательно.

- К сожалению, нет. - Штейнман развел руками. - А знать надо. И я эту задачу поручаю тебе. Попытайся войти в доверие, если не к самому Куну, то к Дэвиду, к лаборанткам. Дело серьезное.

Макс понимал, что это "серьезное дело" Штейнмана волнует больше, чем утечка информации, о которой он уже забыл, по крайней мере, больше не стал перебирать возможных "коммунистических агентов", а сразу перешел к следующему делу, из-за которого он пригласил Веземана. Речь шла о посылке на Кубу человека, который бы проследил, насколько эффективным оказался на практике "С-9" и каким способом кубинцы борются со свиной лихорадкой.

- Шеф предложил направить на Кубу тебя, Макс. Это приказ. В помощь тебе предложено послать специалиста. Остановились на кандидатуре Кэтрин. - Штейнман многозначительно подмигнул и добавил: - Надеюсь, ты ничего против нее не имеешь?

В ответ Макс так же многозначительно вздохнул. А Штейнман продолжал:

- На днях шеф привезет на вас соответствующие документы. Решено, что ты едешь в качестве журналиста из ФРГ, а Кэтрин твоя переводчица-секретарь. Кстати, в Гаване сейчас находится известный советский разведчик генерал Иван Слугарев.

Последнее сообщение и обрадовало и насторожило Веземана. Поездка в Гавану, возможность личной встречи со Слугаревым - это же везение, о котором даже мечтать нельзя было. Но случайно ли это? Слишком много подозрительных совпадений. Не кроется ли здесь хорошо продуманная, хитро сработанная ловушка? Почему его должна сопровождать Кэт? Думай, думай, Макс Веземан. О том, что Слугарев в Гаване, он уже знал из вчерашней шифровки, но что Иван Николаевич генерал, он слышит впервые. Конечно, все эти сведения Штейнман получил вчера от Левитжера. ЦРУ имеет в Гаване свою агентуру, в этом нет сомнения.

- В появлении на Кубе генерала КГБ я не вижу ничего сенсационного, - спокойно и деловито заговорил Веземан. - Советская разведка сотрудничает с кубинской так же, как ЦРУ с "Моссадом" или с нами.

Возвратись от Штейнмана в свой кабинет, Макс сел за письменный стол и задумался. Слишком много дел навалилось сразу, не столько дел, сколько вопросов, на которые нужно было найти единственно правильные ответы, разобраться во всем этом хаосе, проанализировать, принять решения. Если поездка на Кубу состоится, - пока что он в нее не очень верил, - нужно явиться туда с солидной информацией, по крайней мере, что касается "А-7". Следовательно эту задачу нужно считать первоочередной. Она совпадает с поручением Штейнмана - узнать, каким путем распространяется вирус. Об "А-7" Макс рассчитывал получить информацию от Дикса, Кэтрин и, возможно, Дэвида, с которым следовало поближе сойтись. Но для этого потребуется время. Узнать что-либо от самого Куна было делом безнадежным.

Макс снял трубку телефона и набрал номер.

- Доктор Дикс, доброе утро. Простите за беспокойство, но я хотел вас поблагодарить за совет, который вы мне дали вчера.

- Что вы имеете в виду? - послышалось в ответ холодное ворчание.

- Одиночество, женитьбу, невесту.

- А-а, то-то же, - голос Дикса потеплел. - Пожалуйста.

Макс боялся, что этим "пожалуйста" может закончиться разговор и поспешил добавить:

- Именно свидание с претенденткой в невесты и помешало мне вчера отведать вашего виски. А очень хотелось бы посидеть с вами и послушать советы умудренного жизнью человека.

В искренности Веземана Дикс не усомнился, тем более, что Эльза действительно видела вчера в предвечерье Макса и Кэтрин на пляже. А глаз у фрау Эльзы зорок и точен, она все замечает. Звонок Веземана даже польстил Диксу, и он сказал:

- Так в чем же дело? Приходите сегодня.

- Благодарю вас, доктор. Только после пляжа, если позволите: не хотелось бы нарушать режим.

- Разумеется, режим - закон, а здоровье прежде всего, - снисходительно изрек Дикс.

Макс не забыл, что сегодня после работы Кэтрин принесет ему белье, и он решил сообщить ей о возможной совместной поездке в одну из стран Центральной Америки. В какую конкретно, он не назовет. Вообще-то он должен был спросить Штейнмана, можно ли уже сейчас известить Кэт, но он умышленно не сделал этого, потому что определенно знал: ни в коем случае не разрешит. Он надеялся снова встретить на пляже Кэтрин, Мануэлу и Дэвида и обдумывал, как лучше завести дружеский разговор с молодым "гением", коим мнит себя Кларсфельд. Впрочем, обстоятельства подскажут. И вдруг он поймал себя на мысли, что из всех встреч и дел, намеченных на сегодня, его больше всего и главным образом волнует Кэтрин.

- Кэт… - прошептал он ласково и умиленно улыбнулся своим мыслям.

2

До полудня Макс несколько раз выходил из своего кабинета, слонялся в холле, заглядывал в библиотеку в надежде случайно встретить Кэтрин. "Зачем же с таким нетерпением ищу я этой случайной встречи?" - спрашивал Макс, иронизируя над самим собой. "Чтоб напомнить, что она обещала сегодня принести белье. И только?" - подначивал с дружеской лукавинкой чей-то посторонний голос, и Макс, будто оправдываясь, отвечал ему: "Конечно же, не "только". Я должен с ней поговорить о совместной командировке и вообще…" Он понимал, хотя и не хотел признаться себе, что в этом неопределенном "вообще" заключено то, что неожиданно взбудоражило его душу и возмутило разум. С работы он ушел раньше обычного, хотя никто от него не требовал быть на службе "от" и "до", потому что, где бы он не находился - в административном здании, у себя на квартире, на пляже, в ресторане, вообще на Острове и даже на материке - все равно он был на службе. В шутку он называл себя "свободным художником".

Макс считал, что сама специфика работы приучила его к одиночеству и что оно нисколько не тяготит его. Да, приходилось жертвовать многим из того, что принято называть личной жизнью, во имя долга, высокой цели, идейных убеждений. Но ведь его никто не принуждал, он сам по своей воле избрал такой путь. Он не жаловался на судьбу, но порой на него что-то "находило" и невидимой болью сжимало не сердце, а душу, тоскующую по чем-то неизведанном, но страстно желанном. Он встречался с женщинами, были мимолетные увлечения и в ФРГ и здесь, в Центральной Америке. Но не было любви. Иногда ему казалось, что вообще не существует в реальной действительности того возвышенного чувства, которым величава и горда мировая литература. Или это чувство в наш безумный век всего лишь анахронизм, скелет мамонта, выставленный в зоологическом музее? Он давно смирился с мыслью, что ему не суждено иметь жену, семью. Но мечта о той единственной избраннице, о которой слагают песни и во имя которой идут на подвиг, о возлюбленной, нет-нет, да и навещала его.

Макс понял, что любовь - подлинная, а не эрзац, - как и талант, не всякому дается. "Да, любовь - это талант", - подумал Макс, совсем не догадываясь, что задолго до него эти слова уже были сказаны Львом Толстым. Он думал о Кэтрин, представлял ее ласковой, нежной, доверчивой и беззащитной, нуждающейся в покровительстве сильного человека. "Моей, что ли? - спрашивал самого себя с легким смущением и отвечал: - А почему бы и нет!" Потом легонько, осторожно пытался отодвинуть куда-то на задний план мысли о Кэт, заслонить их другими, "важными", исходящими из чувства долга, а они каким-то тайным непонятным путем возвращались обратно, и он, сам того не замечая, опять попадал в их плен. Потом спохватывался и снова гнал их от себя, но не сердито, а по-отечески снисходительно. Получалась какая-то забавная игра, когда и хочется и колется. Его смущала разница в возрасте, она казалась главным препятствием, а возбужденный разум уже с лихорадочной поспешностью искал в истории и литературе аналогичные ситуации, дабы устранить с пути эту главную преграду. Поиск увенчался успехом: Гёте, великий Гёте! В свои семьдесят четыре года он влюбился в семнадцатилетнюю Ульриху и просил ее руки. Правда, предложение не было принято. Раздосадованный поэт написал по этому поводу свое лучшее лирическое стихотворение - "Мариенбадскую элегию". Но это же Гёте, в котором жил могучий дух художника и мыслителя. Ведь гениальное творение - "Фауст" - было закончено, когда его автору шел восемьдесят второй год. Гёте был гениален не только в творчестве, но и в любви - в сложнейшей и тончайшей сфере души. "Любовь - она не имеет возраста", - вспомнил он где-то вычитанные слова.

Против семьи была у Макса еще одна веская, как он считал, причина: его профессия, род деятельности. Находясь постоянно на острие бритвы, он не имел права подвергать опасности свою семью: жену и детей. Свое мнение на этот счет он как-то, будучи в Москве, высказал Ивану Слугареву. Тот решительно с ним не согласился, назвал его довод предрассудком, но тем не менее не разуверил своего коллегу Веземана.

"От приглашения поужинать в ресторане отказалась", - вспоминал Макс и отнес этот отказ на счет скромности. Да, она скромна и застенчива, не то что Мануэла, которая, если не афиширует, то, по крайней мере, не скрывает своих отношений с Дэвидом Кларсфельдом. Какие они разные - Кэт и Мануэла, не похожие не только внешностью, пожалуй, полная противоположность. Толстогубая, крутобедрая, с дрожащими ягодицами, туго обтянутыми красными брюками, с вьющимися черными волосами Мануэла и рядом с ней такая миниатюрная, гармонично сложенная, где соблюдены все пропорции тела, Кэтрин - это воплощение беспечной невинности.

Ему хотелось сделать для нее что-то приятное, вызвать в ее глазах такую же вспышку радости, растерянности и легкого смущения, которую он видел, когда подарил ей магнитофон. Теперь, слоняясь по своей квартире и бесцельно заглядывая из комнаты в комнату, он думал, что бы ей подарить, но такое, чтобы не обидеть ее и не поставить себя в неловкое положение. В кабинете взгляд его пробежал по радиотехнике и остановился на маленьком карманном транзисторе. "Она любит музыку - пусть слушает". Доставлять радость людям всегда приятно. Может, показать ей видеофильм "Счастливые", приобретенный им в последнюю поездку на материк. Фильм должен ей понравиться, он благопристоен и сентиментален. Нет, это займет много времени, а у него сегодня еще встреча с Диксом. "С фильмом и с рестораном надо повременить", - решил он и неожиданно поймал себя на мысли, что он волнуется. "Этого мне еще не хватало", - упрекнул себя и в тот же миг понял, что такое волнение ему приятно.

Кэтрин пришла в то же время, что и вчера. Облаченная в легкое коротенькое платьице-халатик, застегнутое на все пуговицы сверху до низу и обнажавшее смуглые точеные ножки, она казалась порхающе-воздушной. Видно, от Веземана собиралась идти на пляж. Макс предложил ей сесть. Она смущенно отвела глаза и защебетала скороговоркой:

- Благодарю вас, сеньор Веземан, я побегу на пляж, там меня ждет Мануэла.

- Ничего с ней не случится, подождет, - ответил Макс, подвигая ей массивное, мягкое, низкое кресло на шариках-колесиках. - Садись. На пляж вместе пойдем.

Она села, и коротенький халатик ее безгреховно обнажил круглое колено. Она стыдливо пыталась прикрыть его, натягивая полу, но ей это не удавалось. Чтоб не смущать ее. Макс отвел глаза в сторону радиотехники и заговорил не глядя на девушку:

- Твой отец благодарил меня за магнитофон, сказал, что ему очень нравится музыка.

- И мама тоже благодарит, сеньор Веземан, - поспешила вставить Кэтрин.

- Выходит, у вас вся семья музыкальная. Поэтому я хочу подарить тебе вот эту штуку - будешь ловить музыку в эфире. Ты знаешь, что эфир сейчас переполнен музыкой - выбирай на любой вкус. - Он взял транзистор и протянул ей с дружеской улыбкой. Она отпрянула, прикрыла глаза ресницами и замотала головой:

- Нет-нет, сеньор, я не могу принять. Папа будет недоволен. Это дорогая вещь, и у нас есть радио.

- Но такого нет, а мне он без надобности, у меня их вон сколько. - Он включил приемник и начал вертеть колесико настройки, выхватывая в эфире то музыку, то голоса дикторов, то песни, пока не поймал то, что было приятно его слуху. - Моцарт. Великий немецкий композитор. Немец, как и я.

- А-а, Моцарт, - закивала головой Кэтрин в знак согласия, и лицо ее приняло блаженное выражение.

Макс положил транзистор ей на колени, проявляя настойчивость. Она не смело, а даже как-то осторожно взяла транзистор и, вкрадчиво взглянув на Макса, спросила, будто хотела погасить какие-то сомнения:

- А вы правда немец?

- Да, как и Моцарт.

Она посмотрела на Макса недоверчиво, изучающе, произнесла степенно, как бы размышляя:

- Вы не похожи… на немца.

- А ты откуда знаешь немцев? - удивился Макс.

- Знаю. В кино видела. И читала. А вы не такой.

- Какой же я?

- Вы добрый. - Голос ее звучал тонко и ласково. И вдруг спросила нерешительно: - У вас есть родные?

- Нет. Погибли во время войны, в бомбежку.

- И братья и сестры? Тоже погибли?

- Есть у меня сестра.

- Сколько ей лет?

- Двадцать.

- А как ее имя?

- Кэтрин, Кэт.

Глаза ее вспыхнули приятным удивлением. Спросила:

- Она красивая?

- Очень. Она прекрасная.

- Чем она занимается?

- Работает у доктора Дикса.

Краска смущения залила ее лицо, она потупила взгляд и закрыла руками глаза.

- Ты не хочешь быть моей сестрой? - улыбаясь, спросил Макс. Подойдя к ней, он бережно дотронулся рукой до ее черных с сизым глянцевым блеском волос, гладко зачесанных на затылок и перевязанных тонкой черной тесемкой. Она сидела, боясь шелохнуться. Ей было приятно и волнительно, и казалось, что все это похоже на сон, потому что права была фрау Эльза, сумевшая воровски проникнуть в тайны девичьего сердца: Кэтрин и в самом деле была неравнодушна к Максу - его сдержанные манеры, доброжелательная улыбка, знаки внимания зажигали в ней первые чувства нежности и доверия. - Ну хорошо, Кэт, за брата ты меня не принимаешь, а как друга? - его рука тихо скользнула по волосам и легла ей на плечо. Она осторожно, украдкой, не поворачивая головы, дотронулась до его руки, будто хотела отстранить ее, но не отстранила, а трепетно-нежно прикрыла ее своей горячей маленькой ладонью. Макс физически ощутил, как что-то волнующее, хмельное заструилось в нем, забродило пьянящим дурманом. Он безвольно наклонил голову, и губы его коснулись ее волос, совсем не жестких, как казалось на вид, а мягких, пахнущих солнцем и морем.

Кэтрин не смела пошевелиться. Какая-то колдовская сила сковала ее нежным параличом, заполнила ее чем-то желанным, таинственным и неизведанным - ей было боязно и приятно. Ей казалось, что своими волосами она ощущает его жаркое лихорадочное дыхание и слышит, как гулко стучит сердце. Его или ее - она не могла определить, да это не имело значения.

Так продолжалось, может, чуть дольше минуты, но Кэтрин показалось бесконечно долго. Макс быстро овладел собой, отпрянул от кресла и проговорил слегка дрогнувшим голосом:

- Ты славная девочка, Кэт, и мне очень хочется сделать для тебя что-то очень хорошее. - Он стоял в полутора шагах от нее, прислонившись спиной к телевизору и смотрел на нее глазами, полными нежности и ласки. - Я хочу тебе сообщить, хотя это пока что между нами, нам с тобой предстоит командировка на материк в одну из интересных стран Центральной Америки. Ты будешь сопровождать меня в качестве… - он запнулся, хотел сказать "переводчика", но передумал, - в качестве личного секретаря. Только прошу тебя никому пока об этом ни слова. Это служебный секрет. Ты поняла меня?

- Да, сеньор Веземан, - тихо отозвалась она и прибавила: - Я умею хранить тайны.

- А сейчас на пляж? - Он протянул ей руку и помог подняться из кресла, к которому она, казалось, крепко привязана невидимыми ремнями.

Помимо своей воли. Макс крепко сжал ее маленькую тонкую руку, растерянно трепыхающуюся в его жесткой руке, и неожиданно для себя ощутил теплую струю, от которой в груди его вспыхнуло что-то огневое, приятно волнующее и вызвало ответный огонь, который ожег, словно электрическим током, Кэтрин. Ей было боязно и сладостно-желанно. Интуитивным женским чутьем она поняла, что его огонь был ответный и вспыхнул он от ее искры, и потому почувствовала неловкость и стыд. Она подавила в себе желание продлить это благостное ощущение и, насилуя себя, высвободила свою руку, залившись розовым сиянием и на какой-то миг прикрыв от удовольствия влажно сверкающие глаза.

Они молчали из опасения нарушить ненужными словами то блаженное состояние, в котором только что очутились, потому что любое слово теперь было бы неуместным, ничтожным и жалким. Молча вышли из дома, радуясь чему-то новому, давно желанному и незнакомому, той душевной легкости, когда хочется превратиться в птицу.

Их пляж был пуст - ни Мануэлы, ни Дэвида.

- Не дождались, - с досадой сказала Кэтрин и посмотрела на Макса преданно и покорно. Спросила, протянув вперед транзистор: - Можно включить?

- Ну конечно же.

В эфире трещало, свистело, завывало и, наконец, прорвалось каким-то диким истеричным визгом. Пела женщина, если это можно было назвать пением. Макс шутливо закрыл ладонями уши, сказал, морщась, как от дикого яблока:

- Такой музыкой только акул отгонять.

Макс быстро разделся и первым вошел в воду. На душе у него было легко и свободно, он чувствовал прилив чего-то нового, сильного и прекрасного. Он лег на спину, закрыл глаза и медленно поплыл от берега, испытывая блаженство от невесомости своего тела и молодости духа.

3

Дикс предпочитал морю свой домашний бассейн, сооруженный во дворе коттеджа, - три метра в ширину, девять в длину, выложенный голубой плиткой, отчего вода в нем зазывно ласкала глаз и манила в свои объятья. Двор был обнесен высоким тесовым забором; покрашенный зеленой масляной краской, он плотно сливался с зеленью кустарников и деревьев. С наружной стороны на расстоянии одного метра забор опоясывала металлическая сетка. С заходом солнца и до утра между этими двумя заборами - тесовым и сетчатым - хищно метался поджарый, стремительный доберман-пинчер, лоснящийся черной гладкой шерстью. Дикс считал его верным стражем, более надежным, чем "молодчики из банды Кочубинского" - так он называл охранников из комендантского отряда, этих разморенных солнцем и спиртным вконец обленившихся бездельников.

Бассейн заменял Диксу систематическую получасовую физзарядку и водную процедуру - регулярно два раза в день: утром и вечером после работы. И еще Дикс любил конный спорт, которому он посвящал субботу и воскресенье. В отряде Мариана Кочубинского содержалось две лошади-тяжеловозы и восемь верховых, среди которых был и личный жеребец Дикса - серой в крупных яблоках масти, тонконогий и крутошеий, с ярыми огненными глазами. Он ходил только под седлом, и никто, кроме Дикса, не смел на него садиться.

Закончив предвечернюю водную процедуру, Отто Дикс бодрым вышел из бассейна, тщательно осушил мохнатым полотенцем свое еще крепкое, без старческих признаков тело, в плавках поднялся на второй этаж и прошел через кабинет в свою спальню. С типичным педантизмом немца, привычным, заученным движением руки, - так было всегда изо дня в день, из года в год, - он выключил кондиционер, надел легкие льняные шорты, светлую хлопчатобумажную рубашку с погончиками и нагрудными карманами. Застегивать пуговицы не стал, довольно погладил волосатую грудь и живот и вернулся в соседнюю комнату-кабинет. На круглом столике стояли глиняная пол-литровая кружка и две банки пива, только что извлеченные из холодильника предусмотрительной фрау Эльзой. Откупорив банку и перелив пиво в кружку, Дикс нетерпеливо погрузил щетину усов в искристую разящую ароматным хмелем пену, сделал один глоток и с кружкой прошел на балкон, прихватив с собой вторую, еще не открытую банку. На просторном балконе стоял круглый легкий, плетеный из древесных прутьев с мраморным диском стол и два плетеных кресла-качалки. Дикс поставил на стол банку, стоя осушив одним залпом кружку пива, довольно крякнул, блаженно закрыл глаза и сел в кресло, облокотясь на мраморные перила балкона. Накаленный солнцем камень обжигал, и Дикс быстро убрал руку.

Предвечерняя тишина покоилась в ленивой истоме. Размашистые веера пальм, унизанные у ствола янтарными плодами, погрузились в сладкую дрему и не отвечали на слабое, едва уловимое дуновение, исходящее со стороны моря, над которым повис медленно остывающий багряный шар. От него по разноцветью сверкающей глади моря от берега и до туманного горизонта, играя и искрясь, бежала золотисто-розовая дорожка. И этот кровянистый шар на сиреневом небосклоне, и освещенное им облако, застывшее в высоком небе и похожее на гигантское знамя, казались театральной декорацией, созданной кистью гениального художника.

Дикс любил предвечерний час угасающего дня и не упускал случая полюбоваться им со своего балкона. Для него это были торжественные минуты, вроде вечерней молитвы. Он замечал, что по богатству красок и разнообразию оттенков картины заката не повторяются. Светлая узкая черта горизонта четко отделяла небо от моря. Сразу же над ней шла широкая темная полоса, зримо и резко переходящая в пурпурный окоем. В то время как небо было торжественно спокойное, уверенно хранящее какую-то неведомую людям неразгаданную тайну мироздания, море тревожно цвело, играло и переливалось радужными блестками. И чем ниже опускалось солнце, тем сильней разгорались краски на море, сменяя друг друга: палевый, сиреневый, розовый. По центру палевое, слева - свинцово-серебристое. Как-то незаметно на палевый полог легла пепельно-серая дорожка: это огромное облако-знамя бросило свою тень. Солнце тускнело медленно, устало, и дорожка на море исчезла как-то сразу, растаяла в один миг. У самого горизонта нижний край солнца начал плавиться, таять на глазах. И когда весь диск растаял, над горизонтом повисла тонкая остророгая ладья месяца, бросив на темную воду золотисто-зыбкий мерцающий свет.

Закат солнца вызывал в душе Дикса странную и грустную ассоциацию неотвратимого: вот так угасает человеческая жизнь. Вечер, закат - это старость. Он думал не о себе: в свои шестьдесят лет он не считал себя стариком и даже совсем не думал о старости своей - физически он был крепок и здоров. Тем не менее закаты напоминали ему, что все главное в его жизни осталось где-то позади, впереди же были неизвестность и пустота. Пришло время подводить итог. А вот этого ему и не хотелось. Где-то в глубине души он сознавал, что жизнь его прошла вхолостую, - нечего было подводить, нечем было похвастаться даже перед самим собой, не то чтоб перед людьми. О прошлом не хотелось вспоминать, о будущем думалось с тревогой и тупой усталостью. Причиной тревоги была неизвестность, порождающая страх. То, что не сегодня, так завтра его лишат работы, он знал определенно - свое недовольство им уже не однажды высказывал Левитжер. Левитжера и его хозяев можно понять: им подавай результаты, давно обещанный "А-777". А результатов все нет как нет. Им некогда ждать, а Дикс не торопится. Во имя чего он должен спешить? Для Дикса вопрос этот отнюдь не простой, даже очень сложный. Во имя какой идеи он должен изобретать чудовищное оружие? Во имя борьбы с коммунизмом. Он не верит, что коммунизм можно уничтожить каким-то оружием, тем более тем, над которым работает возглавляемая им "Группа-13". "А-777" - оружие страшное и слепое, оно будет поражать все живое, без разбора - одинаково, как коммунистов, так и христианских и иных демократов, как русских, так и немцев на Шпрее и на Рейне, католиков и протестантов, верующих и атеистов. Дикс отдает себе отчет, что Пентагон намерен применить это оружие в Европе, оградив от него Америку барьером Атлантического океана. Во имя своих имперских амбиций и эгоистических интересов правители США готовы пожертвовать Старым светом - колыбелью мировой цивилизации и культуры, превратить Европу в безжизненную пустыню. А кто они, нынешние правители США, воротилы большого бизнеса, миллиардеры и миллионеры, подлинные хозяева Америки? Дикс знает их поименно - это все те же Левитжеры-Куны, которых нацист Дикс всегда считал, как и коммунистов, своими врагами. Он называл США рабовладельческим государством, контролируемым еврейской буржуазией. С Островом придется расстаться, и без сожаления. Подальше от вирусов. На материке у него скромная, но уютная вилла. Там он в уединении и достатке проведет остаток жизни. Только вот соседство Курта Шлегеля может создать некоторое неудобство. Что ж, в конце концов можно будет купить виллу в другом, более укромном месте, подальше не только от своих земляков-нацистов, но и от всевидящего ока ЦРУ и "Моссада". Он понимал, что во всей Латинской Америке, исключая, конечно, Кубы, не найдется такого уголка, куда бы не могли протянуться хищные ядовитые щупальцы коварных сестричек - израильского "Моссада" и ЦРУ. От них можно укрыться разве что в джунглях Амазонии.

Два десятилетия Отто Дикс пытается сбросить с себя груз прошлого, вычеркнуть его из памяти, навсегда забыть, не замечая, что одновременно он берет себе на душу новый греховный груз, возложенный на него Пентагоном. Собственно, он не считал свою работу в "Группе-13" греховной. Для него не существовало понятий "морально" и "аморально". Когда-то он поклонялся Ницше и Шопенгауэру. Но прошлое, главным образом эксперименты на людях в секретной лаборатории в замке графа Кочубинского, преследовало его не то чтобы постоянно, а периодически, внезапными набегами. Тогда появилась странная привычка рисовать чертей. Делал он это машинально, произвольно, думая о чем-нибудь постороннем и совсем не замечая, что делает его рука независимо от работы мозга. В первое время такая странная привычка удивляла и даже забавляла его. Примитивные рисунки фигурок с рожками и хвостами появлялись не только на листках бумаги, на полях книг, которые он читал, но даже на служебных документах. Первой обратила на это внимание фрау Эльза и была очень встревожена, про себя решив, что у доктора с психикой не все в порядке. Потом и сотрудники обратили внимание на забавную странность своего шефа. Дошло и до Левитжера. Впрочем тот отнесся к рисункам Дикса с веселой иронией. А между тем самого "художника" его привычка со временем стала раздражать и он попытался избавиться от нее. Оказалось, что это не так просто. Дикс на был религиозным, не верил, что называется, ни в бога, ни в черта, ни в загробную жизнь. И все же какой-то мрачный червь точил его душу, смущал и томил чем-то непонятным, гнетущим, как кошмар, особенно по ночам, изводил жуткими сновидениями, похожими на фантастическую явь. Тогда он пробовал обращаться к Библии, но и там не находил утешения и душевного покоя. Первая часть Библии - "Ветхий завет" - его раздражала откровенной проповедью безнравственности и цинизма, грубой тенденциозностью и явной фальшью, сочинением высокомерных раввинов, предназначенным для доверчивых и наивных гоев. Вторая часть - "Новый завет" - поначалу казалась скучной и примитивной. Он читал ее поздним вечером, лежа в постели, перед тем, как погрузиться в тревожный сон. Затем он увлекся и в некоторых поучениях апостолов находил здравые мысли, наводящие на трезвые раздумья, которые тоже не приносили душевного покоя, а их утешения казались иллюзорными и наивными. Дикс понимал причину своего душевного состояния, внутреннего разлада: потеряна почва под ногами, утрачена вера в идеалы, в незыблемость и прочность мироздания. Все вокруг ему виделось шатким, неосновательным, фальшивым, насквозь пропитанным ложью и ненавистью. Собственно, никаких идеалов у Дикса уже не было. Он был убежден, что человечество стремительно приближается к всемирной катастрофе, и ничто не в состоянии остановить этот безумный бег и предотвратить гибель цивилизации. Ему казалось, что планета Земля охвачена предсмертной судорогой и страхом. Этим он пытался объяснить и собственный страх, преследовавший его уже долгие годы, хотя и понимал иные, более конкретные причины своего страха. Сначала он боялся разоблачения его преступной античеловеческой деятельности в годы войны.

Гибель цивилизации он считал неотвратимой, даже если и не произойдет термоядерной войны. Прогресс загубит цивилизацию, безрассудное варварское насилие человека над природой. Природа жестоко отомстит всему живому на земле. Она восстанет и нанесет сокрушительный удар, один из тех, которые люди называют стихийными бедствиями. Она покажет свою свирепую силу - экологический взрыв не менее опасен взрыва термоядерного. Однажды он поделился этими мрачно-безысходными мыслями с Веземаном.

- А где же, по-вашему, выход? - спросил Макс. - Остановить прогресс, заморозить?

- Это практически невозможно, - сказал Дикс. - Даже при большом желании. Человеческий эгоизм, построенный на принципе "после меня хоть потоп" и умноженный на алчность хищника, не позволит. Человек по природе своей скот, варвар. Изобретя сложные машины и прочие для своего удовольствия блага, он в душе своей остался дикарем. Между прочим, самый отвратительный дикарь - кто по-твоему, Макс?

- Коммунисты или негры? - решил поиграть в поддавки Веземан.

- Нет, Макс, американцы. Они безнравственны, бездуховны и жестоки. Их бог - доллар, бог и дьявол одновременно.

- Но ведь глумление человека-варвара над природой можно приостановить.

- Каким образом?

- Употребив власть.

- Это возможно было бы лишь в одном единственном случае - всемирная власть при едином государстве. А такое возможно ли в обозримом будущем? Если ответить "да", то надо признать историческую необходимость единой всемирной власти, то есть мировое господство, к которому стремились мы, а сейчас стремятся другие.

Со временем, поселившись на Острове, он сумел если окончательно и не побороть, то, по крайней мере, приглушить этот страх и уверовать в свою здесь полную безопасность. Но прошло немного лет, и страх снова подкрался к нему незаметно в лице Левитжера, который, по мнению Дикса, официально представлял Пентагон, а неофициально одновременно ЦРУ и "Моссад" - две спецслужбы, совершенно неразделимые, как и государства, которые они представляли. Дикс работал над сверхсекретным оружием, и ЦРУ не допустит разглашения тайны и без чуждых ему сантиментов отправит на тот свет самого изобретателя, когда в нем отпадет надобность, а его язык может угрожать утечке секретной информации. И где бы ни находился Отто Дикс, за ним постоянно будет следить неусыпное око ЦРУ. Его могут умертвить в любое время, та же Кэтрин, Мануэла или Эльза по приказу Левитжера "случайно" капнет ему на руку или на любую другую часть обнаженного тела только одну каплю жидкого нервного газа "Ви-Экс", и мгновенно прекратит работу головной мозг, смерть наступит через полминуты, не позже.

У ЦРУ и "Моссада" большой выбор средств и способов, с помощью которых можно "элегантно" отправить на тот свет неугодного человека, да так, что будет полная видимость естественной смерти. Диксу были известны на этот счет конкретные примеры. Он слышал от человека, внушающего ему доверие, что и египетский президент Насер был умерщвлен агентом израильской разведки. Сообщение о неестественной смерти Насера потрясло Дикса по двум причинам. Насеру он симпатизировал потому, что тот в годы войны, будучи офицером, воевал против англичан. Этот факт из биографии для Дикса был более значительным и ценным, чем послевоенная деятельность Гамаля Насера в качестве президента Египта, которую он не разделял. Но больше всего возмутило Дикса, что Насера умертвили израильтяне, которых Дикс ненавидел зоологической ненавистью. Если израильская разведка вместе с ЦРУ так легко расправилась с президентом Египта, то им не составит никакого труда прикончить и Дикса, когда отпадет нужда в его услугах.

Такие мысли в последнее время надвигались на Дикса темной тучей, обложили плотно со всех сторон и порождали страх. Он чувствовал себя одиноким и беззащитным. Прежде в уединении и одиночестве он видел благо, приносящее ему душевное равновесие и покой. Он не имел друзей и избегал новых знакомств. Отчужденность, недоверие к окружающим довели его до такого состояния одиночества, что он уже начал разговаривать сам с собой, чем озадачил наблюдательную молчаливую Эльзу. Однажды она спросила: "Вы с кем это разговаривали, доктор?" - "С собой", - ответил он напрямую. Эльза сделала удивленные глаза и с недоумением пожала плечами. А он прибавил язвительно-шутливо: "С умным человеком приятно побеседовать. А какой смысл разговаривать с дураком? Только время терять". Как вдруг все переменилось: с необыкновенной остротой он ощутил свое одиночество и потребность общения с надежным человеком. Недоверчивый и подозрительный, он не видел здесь, на Острове, человека, которому можно было если не открыть, то хотя бы чуть-чуть приоткрыть душу.

Дикс давно присматривался к своим землякам - Штейнману и Веземану и отдавал предпочтение Максу, которого считал человеком умным, глубоким и вообще натурой цельной и твердой. За внешней холодной сдержанностью Веземана наблюдательный Дикс сумел рассмотреть отзывчивый, чувственный и в то же время гордый характер. Именно прежде всего гордости не достает Штейнману, зато в избытке лакейства перед янки, думал Дикс, сравнивая своих земляков. Мелок, истеричен, беспринципен и труслив - это касалось Штейнмана. Перед таким не то что душу не откроешь - с таким и разговаривать неприятно и унизительно. Под напором одиночества и страха Дикс нетерпеливо, хотя и с присущей ему осмотрительностью искал сближения с Максом Веземаном.

Макс это видел и пытался разгадать, что заставило Дикса проявить к его особе такой интерес. Это было важно. Дело в том, что и Макс искал сближения с Диксом, правда, по совершенно иным мотивам: этого требовали интересы дела, его служба. Получить секретную информацию из первых рук - да это же предел мечты любого разведчика. И вот вышло так, что на ловца и зверь бежит. Правда, обе стороны действовали неторопливо и осторожно. Чтоб расположить к себе Дикса, Веземан давно пытался нащупать его слабости. Он как-то обратил внимание на антисемитские высказывания Дикса, в которых явно сквозила расистская неприязнь к евреям. И Макс решил выдать себя за единомышленника, разделить позиции Дикса по "еврейскому вопросу" и таким путем расположить его к себе и, возможно, войти в доверие. В то же время Макс решил действовать с чрезвычайной осмотрительностью, поскольку для него оставалось загадкой, что побудило Дикса искать с ним сближения. А вдруг он что-то заподозрил и хочет выяснить, кто есть на самой деле этот представитель генерала Рейнгарда Гелена - Макс Веземан?

Ночная темень опустилась на Остров сразу же, как только солнце утонуло в морской пучине, а Дикс все еще продолжал сидеть на балконе, с возрастающим нетерпением поджидая Веземана. С моря потянуло едва ощутимой свежестью, гранит перил постепенно начал остывать, а запах камфорного лавра стал гуще и острей. Снизу раздался бодрый голос Веземана:

- Добрый вечер, доктор.

Дикс облокотился на перила и посмотрел вниз. В свете фонаря у парадного стоял Макс и, улыбаясь, приветствовал поднятой рукой.

- Поднимайся наверх, - дружелюбно проворчал Дикс и направился в кабинет. Макса встретил снисходительным упреком: - А я уж было решил, что не придете.

- Как можно, доктор? Слово офицера.

- Нынче слова ничего не стоят, Веземан. В наши дни ничто так не подвергалось инфляции, как слова. Нынче в мире царствует ложь. Ею пронизано все, все слои общества, все учреждения и предприятия, все без исключения сферы жизни человеческой. Везде обман, все фальшиво. Даже атмосфера, воздух, которым мы дышим, эфир, космос, не говоря уже о людях, особенно власть имущих. Изо всех уголков, куда ни посмотри, льются потоки лжи, циничной, беспардонной, наглой. Лгут президенты, министры, священники, клерки, генералы, журналисты, монахини, сенаторы, партийные и профсоюзные боссы. Одни с расчетом, другие без всякого умысла, просто по привычке. И самое страшное, что основная масса двуногого скота, населяющего Землю, и не имеющая за душой никаких идеалов, верит лжецам, лицемерам и циникам и слепо, как стадо баранов, идет за ними, идет на бойню, на собственную гибель, идет послушно и даже весело, с восторгом, идет за куском хлеба, за побрякушками и не удосужится подумать над своей жизнью, поразмыслить - что ты есть и зачем ты ходишь по грешной земле. - Он возбуждался, лицо его постепенно принимало пунцовые оттенки. Затем он отошел к двери, приоткрыл ее и прокричал в коридор: - Эльза, давай сюда виски.

- Ложь, дорогой доктор, была в избытке во все времена, этим недугом и прежде страдали президенты и кардиналы, генералы и сенаторы, - сказал Макс, садясь в кресло подле журнального столика, на котором стояла коробка с сигаретами и массивная стеклянная пепельница. Дикс тоже сел и дотронулся рукой до коробки.

- Курите, пожалуйста.

- Благодарю, я забочусь о своем здоровье, - любезно отозвался Макс, и в глазах его заиграли невинно-насмешливые искорки.

- А, да, я забыл. Вам, конечно, нужно здоровье. Много здоровья потребуется для молодой и прелестной жены. - Дикс посмотрел на Макса коротким скользящим взглядом, и в беспокойных глазах его Макс поймал озорную вспышку.

- Нет, доктор, здоровье нужно для себя. Что же касается женитьбы, то мой поезд ушел.

- Ну-ну, оставьте, ваш поезд еще только приближается к станции. Смотрите - не прозевайте: стоянка непродолжительная. А Кэт, смею вас заверить, славная девушка. Будь я на вашем месте…

- Да, но она мне во внучки годится.

- Будет вам. Разница в двадцать пять лет по нынешним меркам считается нормальной. На внучках женятся миллионеры, там разница в пятьдесят лет.

- Они не женятся, они покупают молоденьких, как редкую антикварную вещь или картину знаменитого художника.

- Сравнение не совсем удачное, - с деланным недовольством проворчал Дикс. - Картины, как правило, не падают в цене, а молодость - товар скоропортящийся.

Разговор как-то неожиданно перекинулся на тему, нежелательную для Макса, считавшего кощунством вторгаться в сферу его личного, интимного, тем более склонять имя Кэт, и он попытался вернуть беседу в прежнее русло. Тем более, что такой неожиданный и настойчивый разговор о лжи насторожил Макса: он готов был принять это по своему адресу как тонкий намек - мол, я-то знаю, кто ты есть на самом деле, ты совсем не тот, за кого выдаешь себя. Поэтому он считал, что с его стороны неразумно было бы уклониться от разговора о лжи, а попытаться разгадать, скрывается ли за ним тайный смысл. И он сказал:

- Вы так эмоционально говорили о лжи, доктор Дикс, и я с вами согласен. Но позволю вам напомнить, что непревзойденным мастером лжи был наш с вами соотечественник доктор Геббельс. Я считаю, что его циничная ложь на государственном уровне во многом способствовала трагедии нашего отечества. Эта ложь вводила в заблуждение фюрера; основываясь на явной лжи, он принимал неверные, опрометчивые решения.

"Это ты всерьез или хочешь поиграть со мной?" - мысленно спросил Дикс, и по лицу его скользнуло безмолвное изумление. Эльза вошла с подносом, на котором стояла бутылка шотландского виски, две рюмки из зеленого стекла, бутылка "Тоника", вазочка со льдом, тарелка с бутербродами и две закусочных тарелочки. Все это она безмолвно и неторопливо выгрузила на стол и, сделав легкий кивок головой, удалилась, плотно прикрыв за собой дверь.

- Не оправдывайте Гитлера, сейчас это звучат банально, - холодно проговорил Дикс, разливая виски. - Это простительно Штейнману, а не вам.

- Почему? - с преувеличенным удивлением спросил Макс.

- Потому что вы имеете на плечах мыслящую голову, в отличие от вашего начальника. - Насильственная улыбка сверкнула и тут же погасла в его глазах с желтыми белками, он поднял свою рюмку: - Ваше здоровье, Макс, и за ваше семейное будущее. - Он залпом влил в себя виски и уставился на Макса изучающим дружеским взглядом. Проговорил с нотками доверия: - У вас много начальников, но я имел в виду Штейнмана. Впрочем, я не высокого мнения а о вашем главном начальнике генерале Гелене. Я знал его до войны и в военное время.

- Генерал Гелен считается асом разведки, выше самого адмирала Канариса, - очень деликатно возразил Веземан, не желая однако спорить.

- Кем считается? - быстро и решительно спросил Дикс. - Артист ваш Гелен. Сам себе создает рекламу. Тоже нашли Канариса. Да он перед адмиралом что пудель перед львом. У Канариса были действительно асы разведки, таланты. Он умел подбирать кадры прирожденных профессионалов. Разведчиком надо родиться. А ваш Гелен довольствуется профанами вроде Штейнмана. А известно ли вам, что Гелен протащил на ответственные посты в свое ведомство шестнадцать своих родственников, в том числе брата, сына, шурина и зятя?

- Что вы говорите? Впервые слышу, - с изумлением воскликнул Макс, хотя на самом деле об этом факте он знал. Он внимательно наблюдал за Диксом, стараясь не упустить ни одной нотки в интонации его голоса, ни одной черточки в выражении его лица, ни одного жеста. Он хотел проникнуть в его тайные мысли, удостовериться, насколько искренен его собеседник, отделить правду от лжи и, главное, самому не попасть в западню. В самом деле, думал Макс, ругает Гитлера, Гелена и Штейнмана, искренне ли? Или хочет тем самым создать определенное мнение о себе и одновременно "прощупать" на этот счет своего собеседника. Настойчиво подставляет Кэтрин, даже слишком. Хочет иметь в постели Макса своего осведомителя? Такой вариант тоже нельзя исключать. И, наконец, этот решительный напор на слово "ложь" - спроста ли это? Или за ним тоже что-то кроется, какой-то дальний прицел, интригующий намек, чтоб потом сразу ошеломить: мол, ты. Макс, тоже ложь, я-то знаю, кто ты есть на самом деле? И начнет играть в кошки-мышки. Так кто же все-таки ты есть, Отто Дикс? Вернее, чего он хочет и зачем вдруг после стольких лет совместной работы нежданно-негаданно без убедительного повода пригласил к себе домой, чего за ним прежде не водилось?

Веземан никогда не забывал об осторожности, но в данном случае решил внешне расслабить свою сдержанность, пойти навстречу Диксу, деликатно, соблюдая такт, высказать свою симпатию и продемонстрировать, опять-таки корректно, без нажима свое единомыслие по какой-то важной для Дикса проблеме. Он знал, что закоренелого нациста Дикса всегда занимал еврейский вопрос и особенно он болезненно воспринял появление в "Группе-13" сначала Левитжера и Куна, а затем Кларсфельда. И Макс решил именно на этой теме поиграть с Диксом в поддавки и вызвать его на откровенный разговор. Но прежде нужно поставить точку на теме "ложь", выяснить, что за ней скрывалось, был ли за этим словом какой-то тайный намек на личность самого Веземана. И Макс спросил:

- Вы не согласны со мной, что Геббельс своей фантастической ложью влиял на фюрера, и эта ложь погубила Германию?

Дикс искоса уставился на Макса, и тяжелый взгляд его выразил смесь любопытства и недоумения.

- Вы это всерьез? - спросил он, и не дожидаясь ответа, продолжал: - Двадцать лет - срок вполне достаточный, чтоб объективно, беспристрастно разобраться в причинах нашей катастрофы.

- И вы знаете эти причины? - дружелюбно, без вызова поинтересовался Макс, и взгляд его выражал удвоенное внимание.

- Их несколько, - тихим усталым голосом ответил Дикс и прищурился беспокойными холодными глазами. Получилась некоторая пауза: Дикс словно выбирал из множества причин главную. Наконец проговорил глухо, прикрывая веками мерцающие глаза: - Гитлер по своему характеру был авантюрист, но, несомненно, талантливый авантюрист. Потому-то на него и делали ставку те, кто двинул его к рычагам власти, те самые, которых в наши дни называют обобщенно военно-промышленным комплексом.

Дикс умолк, мельком искоса взглянул на Макса и сразу же отвел взгляд, в котором заметна была усталость. Губы его подергивались, он тяжело дышал.

- Не означает ли это, что американский военно-промышленный комплекс выдвинет своего фюрера-авантюриста? - осторожно заметил Веземан, чтоб поддержать разговор.

Дикс медлил с ответом, рассматривая свои жилистые руки, затем сказал не без усилия:

- Они учитывают наши ошибки. По крайней мере, должны учитывать. Цель у них та же - мировое господство.

Макс обратил внимание на странную манеру Дикса уклоняться от ответов на конкретные вопросы, как-то незаметно и даже как будто не преднамеренно уходить в сторону и затем неожиданно возвращаться, что называется, на исходную точку. Налив снова виски, Дикс продолжал:

- Гитлер принес беду Германии, их же фюрер ввергнет в катастрофу все человечество.

- Кого вы имеете в виду? Чей фюрер?

Дикс посмотрел на Макса с некоторым недоумением, словно тот задал нелепый вопрос. Он молча отпил лишь один глоток спиртного и опять же заговорил в обход вопроса окольным путем:

- Видите ли, Макс, войну проиграли мы, немцы, а выиграли ее не русские. - Он снова умолк, упрямо уставившись холодным взглядом в дальний угол комнаты.

Выждав минуту, Макс спросил с некоторым изумлением:

- А кто же?

- Евреи. Они воспользовались победой русских, которые не смогли или не сумели удержать плоды своей победы.

- Вы говорите парадокс.

- Отнюдь нет. Что такое современные США? Это государство, которым правят евреи. Разве не так? Общеизвестный факт, который не принято разглашать. По численности населения евреи в США составляют ничтожный процент. Но этот ничтожный процент владеет львиной долей финансов, промышленным и экономическим потенциалом, средствами массовой информации, культуры, науки. Он, этот процент, фактически определяет внешнюю и внутреннюю политику страны, избирает и смещает конгрессменов и президентов. Между прочим, Макс, да будет тебе известно, что и вся Латинская Америка находится в хищных когтях евреев. Они идут к своей цели с гораздо большим багажом, чем шли мы в свое время.

- А разве у них и у нас одни цели?

- Мировое господство, - коротко ответил Дикс и резко откинулся на спинку кресла всем своим поджарым корпусом. Повторил, растягивая слова: - Мировое господство.

- И вы считаете, что у них есть шансы достичь этой цели?

- Пожалуй, есть, - не очень уверенно ответил Дикс. - По крайней мере, больше, чем было у нас. У них один враг - Советская Россия. Все остальные - не в счет. Россия, конечно, твердый орешек, о который многие ломали зубы. Забывать историю, а тем более игнорировать, могут только самонадеянные авантюристы. Но у янки есть небольшой шанс, и они могут рискнуть.

- Как Гитлер? - стремительно спросил Веземан. - Но их стратеги, надо полагать, не станут игнорировать историю.

- Я невысокого мнения об исторических познаниях американских стратегов. Но, думаю, что некоторые наши ошибки они учитывают.

- Как например?

- Например, мы не имели в России "пятой колонны". Не смогли создать ее к началу войны. Сталин и большевики воспитали в народе ненависть к фашизму. В деле пропаганды своей идеологии большевики не уступали нам, а, возможно, и превзошли. Мы начали создавать "пятую колонну" в России уже в ходе военных действий. А из кого? Из уголовников и прочего сброда, который не пользовался в народе никаким авторитетом. Американцы учли этот наш просчет: они давно создают в России "пятую колонну" из другой категории людей. Это разумно. Мы свою агентуру ориентировали на шпионаж и диверсии, они же добавили к этому идеологические диверсии. И, надо сказать, преуспевают. А ведь это, последнее, пожалуй, важней, чем обыкновенная диверсия. Взорвать души людей, особенно молодежи, куда важней, чем взорвать железнодорожный мост или заводской цех. Они ищут свою агентуру в среде интеллигентов, особенно ученых. Адам Кун - живой пример. Вы, конечно, знаете, что до эмиграции на Запад он уже был завербован американцами и уже поставлял им секретную научную информацию. Кстати, вы не знаете, он не родственник миллиардерского клана Кун-Лееб?

Веземан давно хотел рассказать Диксу об Адаме Куне и все выжидал удобного повода. Историю Адама Куницкого-Куна Максу поведал как-то во время очередного приступа откровенности за рюмкой спиртного Штейнман, которому была известна до малейших подробностей вся крученая-перекрученая жизнь и похождения отпрыска беловирского домовладельца. И вот случай подвернулся. Прежде чем отвечать Диксу, Макс спросил, не найдется ли в этом доме пиво. Наивный вопрос: чтобы в доме чистокровного немца, уважающего себя доктора, да не было пива… Дикс легко поднялся из-за стола, приотворил дверь и прокричал Эльзе. Когда он сел на свое место, Макс сказал:

- Адам Куницкий - такова настоящая фамилия вашего коллеги - никакого отношения к тем Кунам не имеет. Он родом из Польши. Вы совершенно правильно сказали, что до эмиграции на Запад Кун работал на американские спецслужбы. А известно ли вам, доктор Дикс, что еще в годы войны Адам Кун был завербован "Абвером"?

Макс посмотрел на Дикса интригующе, и взгляд его выражал искреннюю доверительность. Дикс с напряженным изумлением ждал.

- И завербовал его - это между нами - не кто-нибудь, а Карл Штейнман, - прибавил Макс,

Дикс недоверчиво покачал головой, произнес с раздумьем, про себя:

- Мало вероятно, не может быть; насколько я понимаю, Кун - еврей.

- Ничего не значит. Иногда наши спецслужбы пользовалась услугами евреев и довольно успешно.

Дикс нахмурился, угрюмо помолчал и вдруг спросил солидным голосом:

- Вы прессу читаете?

- Просматриваю.

- Я хочу обратить ваше внимание на два материала: один в "Нью-Йорк таймс", другой в "Вашингтон пост". - Он, не вставая, протянул руку к дивану, где лежали заранее приготовленные газеты, передал их Веземану и сказал: - На досуге посмотрите, там есть любопытные публикации.

- О чем? - Веземан с изумлением посмотрел на него.

- О разном и… о том, о чем мы с вами сейчас ведем разговор.

Вошла Эльза с четырьмя банками пива. Молча поставила на стол и бесшумно, как тень, удалилась. Макс проводил ее долгим выжидательным взглядом и, когда за ней закрылась дверь, сказал, подняв рюмку с виски:

- Доктор Дикс, я как-то проникся к вам уважением, возможно, потому, что наши взгляды, как мне кажется, по главным вопросам совпадают. Я хочу выпить за ваше здоровье в за доверие. У нас с вами есть свои служебные тайны, которые мы не вправе разглашать. Но я считал, что мой шеф полковник Штейнман должен был вам, просто как немец немцу, рассказать о Куницком, сообщить "кто есть кто". Не знаю, почему он этого не сделал. Поэтому я позволю себе проинформировать вас о человеке, с которым вы по иронии судьбы вынуждены работать рука об руку. Ваше здоровье.

Выпив до дна виски, Макс открыл банку холодного пива, с наслаждением влил в себя несколько глотков и, посмотрев на Дикса смиренно-виноватым взглядом, продолжал:

- Я точно не знаю: то ли в сентябре тридцать девятого, то ли в июне сорок первого Адам Куницкий бежал из Польши в Россию. В сорок третьем советское разведывательное ведомство выбросило на парашютах в район Беловира диверсионную группу с целью проникнуть в замок графа Кочубинского - отца нашего коменданта Мариана Кочубинского. Извините, доктор, долг службы, мне известно, что в замке в то время работали вы, ваша лаборатория. Ею очень интересовалась советская разведка. В группу диверсантов, выброшенных в районе Беловира, был включен и ваш коллега Адам Куницкий, поскольку, будучи уроженцем Беловира, он хорошо ориентировался на местности. Группа была схвачена и уничтожена. В живых остались только двое - Адам Куницкий и еще одна девушка. Ее использовали, как прикрытие для Куницкого, которого тогда же и завербовал Штейнман. Так что американцы получили Куна от нас в качестве… сувенира.

Макс умолк, наблюдая за Диксом. Он хотел понять, на самом ли деле Диксу не были известны эти сведения из биографии начальника лаборатории и какое впечатление произвело на Дикса его открытие. Дикс сидел, облокотясь на стол и глядя угрюмо на пепельницу, на краю которой угасал окурок сигары. Пожимая плечами, он тихо и с усилием выдавил из себя:

- Невероятно. Совсем неожиданно и почти неправдоподобно. - Поднял воспаленные глаза на Веземана, спросил: - А вы уверены в достоверности того, что рассказал вам Штейнман о Куне? Вы же знаете, Карл не прочь и сфантазировать, сочинить. Попросту - соврать.

- А зачем? С какой целью, какова ему выгода?

- Прихвастнуть. Мол, Кун его крестник.

- Хвастать-то нечем. Карл ненавидит Куна, презирает. Они даже не разговаривают друг с другом и не здороваются.

- Гм… Пожалуй. Что ж, Макс, спасибо за доверие и откровенность. Ты сказал, что у нас есть что-то общее.

- Я имел в виду взгляды, - быстро уточнил Веземан.

- Взгляды взглядами, не в них сейчас суть. Главное же, что нас объединяет, состоит в том, что у нас нет будущего. И родины у нас нет. У тебя нет Кенигсберга, у меня нет моего Лигница. Ваш у русских, мой у поляков.

- Но позвольте вам возразить: Германия есть, она существует как суверенное государство, даже два государства, суверенных и независимых.

- Погодите, дорогой Макс, - Дикс поморщился, поднял руку, словно хотел остановить своего собеседника: - Я не воспринимаю ни демагогии, ни риторики, я реалист и смотрю на вещи трезво. Упаковка, оболочка меня на интересует, потому что она всегда фальшива, обманчива. Согласитесь, что ни та, ни другая Германия не могут похвастаться своей независимостью. Суверенность их формальна, фикция. Они члены двух враждебных, заметьте - враждебных лагерей. А я бы хотел видеть свою родину единой и подлинно независимой ни от Вашингтона, ни от Москвы, сильную, авторитетную на международной арене. Чтоб с ее мнением считались другие страны и правительства. Такой родины у нас с вами нет.

Макса подмывало возразить, поспорить, но усилием воли он сдержал себя - он не имел права рисковать. Возразить, высказать свою точку зрения, означало бы вызвать подозрение и недоверие Дикса, раскрыться. А во имя чего, зачем? В этом не было нужды, - он слушал с молчаливым сочувствием, и его молчание вполне могло сойти за знак согласия. А Дикс тем временем продолжал мрачно и безнадежно:

- А раз нет родины, нет и будущего. И вообще будущее человечества мне видится в туманной дымке, без очертаний, какой-то расплывчато-склизкой, как медуза, массой. А иногда оно представляется в виде кошмарно-зловещего ядерного гриба. И этот кошмар. Макс, представьте, делаем мы, то есть я. И ты, между прочим, поскольку ты к сему причастен.

- Ну, уж нет, доктор, моя причастность весьма и весьма сомнительна. Я даже представления не имею о том чудовищном кошмаре, который вы изобретаете вместе со своим коллегой Куном, - решил бросить пробный камешек Веземан.

- Послушай, Макс, я прошу не произносить моего имени рядом с именем Куна. Мы не коллеги. Мы скорее враги.

- Извините, доктор. Но ведь вы вместе работаете на одного хозяина - американцев.

- К сожалению - да, трагический парадокс. Мы с вами. Макс, только не с Куном, вынуждены работать на своих врагов. Американцы были нашими врагами в прошлую войну, такими они и остаются по сей день, как это ни прискорбно. Нас, немцев, они ненавидят, а терпят только потому, что в их политической и военной стратегии нам отводится не очень благовидная, пожалуй, весьма неблаговидная, грязная роль. Впрочем такую же роль американцы отводят и Германии - обеим ее частям. На восточную они нацелили ракеты НАТО, а Федеративную республику подставили под советские ракеты, чтобы отвести их удар от себя. К своей цели, к мировому господству они пойдут сначала по нашим трупам, а уж потом по русским.

Дикс смотрел на Веземана мрачно и в то же время в его взгляде, в усталых глазах Макс видел тайный призыв, приглашение к диалогу. По всему чувствовалось, что его одолевают какие-то сомнения, неуверенность, душевный разлад. В искренности высказываний своего собеседника теперь Макс не сомневался и понимал, что ему нужно поддержать разговор и, может, даже заострить, попытаться поставить точку над "Ь. Он заговорил тоном сочувствия и понимания:

- Беспросветную картину вы нарисовали, доктор Дикс.

- А ты видишь просвет? Укажи, где он? - возбужденно отозвался Дикс.

- К сожалению, вы правы. Но возникает законный вопрос: стоит ли помогать своим врагам изобретать оружие, при помощи которого они пройдут по нашим трупам?

Дикс не сразу ответил. Он прищурился в пространство, синие толстые губы его дрогнули в подобии улыбки, рассеянной и усталой. Заговорил глухо, не глядя на Веземана:

- И вот еще один парадокс, ирония судьбы. В минувшую войну мы заставляли русских пленных работать на наших военных предприятиях, то есть делать оружие, которым наши солдаты убивали их братьев. Теперь мы поменялись местами.

- Русские работали на наших заводах под угрозой смерти, у них не было выбора, - осторожно напомнил Веземан. - Мы знаем случаи саботажа, они были не единичны. Вы же, очевидно, слышали, что на фронте не взрывались сработанные невольниками снаряды и бомбы и, напротив, взрывались отремонтированные ими же наши паровозы.

Дикс поднял усталый взгляд на Макса и в упор спросил как-то мягко, пожалуй, деликатно:

- Это ответ на мой вопрос? - И так как Веземан медлил, он уточнил: - Нам что, тоже становиться на тот же путь?

Это уже напрямую, в лоб, и Веземан понимал, что нельзя ему промахнуться.

- Если исходить из вами сказанного, доктор Дикс, что мы поменялись местами, то другого не дано. По крайней мере, совесть наша будет чиста, - ответил Макс и, щелкнув вновь открытой банкой пива, предложил: - Вам налить?

- Спасибо, Макс, я виски. - Он сделал из рюмки маленький глоток и потом заговорил глухим полушепотом, как бы с самим собой: - Совесть, говоришь. Совесть. А собственно, что это такое? Какова она на вкус, какого цвета? Вот виски - я знаю, что оно такое, и какое ощущение вызывает во мне. А совесть… это что-то… - он постучал ногтями по столу, с грустью причмокнул языком, промычал задумчиво: - Мм-да. Совесть… В нашем с вами положении она бесполезна.

Веземан обратил внимание, как мелкая незаметная дрожь пробежала по угрюмому лицу Дикса, словно от чего-то неприятного, чего он избегал.

- Дело не в том, полезна или бесполезна она, мы говорим не о кофе и не о помидорах, - возразил Веземан. - Совесть дана человеку природой вроде оселка, по которому он сверяет свои мысли и поступки. И я не верю, что вы свой оселок выбросили, что никогда им не пользовались и не собираетесь пользоваться. Мы не можем, не имеем права забывать историю своего народа, ее лучшие страницы. Мы потомки и наследники Гёте и Вагнера, Бетховена и Шиллера, Гейне и Мендельсона…

Дикс поморщился, прикрыв глаза, и приподнятой ладонью руки остановил Веземана:

- Постой, не надо всех в одну кучу. Остановись на Шиллере. Последние два не были немцами и не представляли нашей культуры. Они чужие, и в их творчестве начисто отсутствовали национальные особенности немца, его дух и характер.

Веземан понимал, что задел больную струну Дикса, задел преднамеренно, с целью убедить своего собеседника, что он, Макс, его единомышленник и такой же чистокровный нацист. Поэтому он не стал возражать напрямую, но вместе с тем счел уместным заметить:

- Я говорю о том огромном вкладе, который внесли в мировую культуру мы, немцы, лучшие представители нашего народа. А между тем сегодня в мире о нас бытует мнение, как о варварах, душегубах, убийцах.

- Мнение это создала еврейская пропаганда. Люди начитались их книг, насмотрелись фильмов и прочей телеерунды. Жестокость, которой подвергает в наши дни Израиль арабов, в десять раз бесчеловечней. Израильтяне возвели садизм и жестокость в норму своего бытия и довели его до чудовищной изощренности, до которой мальчики Гиммлера и Кальтенбруннера не могли додуматься… Но об этом человечество молчит. Почему же не возвышает свой голос протеста? Ты отлично знаешь, почему. А разве американская военщина менее жестока? Читай внимательно газеты, иногда в них, вопреки цензуре, просачиваются жуткие примеры жестокости, варварства, кошмара, который творят янки во Вьетнаме. Недавно я прочитал в венской газете выдержки из инструкции израильского командования своим солдатам на оккупированных землях. Там без всякой дипломатии генералы поучают солдата: "Если арабы вздумают защищаться, ломайте им кости: сначала отцу, потом детям. Арабы не люди, они скот, и поэтому обращаться с ними надо как с животными". Ты не согласен со мной, Макс?

Дикс вопрошающе уставился на Веземана, потому что заданный им вопрос для него самого был спорным, противоречивым, одним из тех, которые в последнее время погружали его иногда в пучину сомнений. И начатый Веземаном разговор о совести еще больше взбудоражил его грешную душу и преступный сатанинский разум. Собственно, Макс и рассчитывал на это, надеясь пробудить в нем остатки совести или жалкое подобие ее. Он сидел в глубокой отрешенности, словно не расслышал или не понял вопроса, в котором уловил какой-то особый интерес Дикса. И это его задумчивое молчание Дикс расценил, как замешательство и нетвердость в отношении того, на что он довольно прозрачно намекал. Наконец, Макс, точно стряхнув с себя груз сомнений, сказал:

- Я предпочитаю откровенность с близкими друзьями и уж конечно с самим собой. - Он посмотрел на Дикса долгим взглядом и продолжал, не отрывая от Дикса честных глаз: - Я, как солдат, знаю, что войны без жестокостей не бывает. Но как непосредственный участник минувшей войны, я знаю и очень сожалею, что мы, немцы, допускали ненужные, ничем не оправданные бессмысленные жестокости. Вы не согласны со мной, доктор Дикс?

Сама форма вопроса, заданного последними словами Макса, содержала в себе легкую иронию и одновременно безобидную колкость. Дикс не принял вызова. Он не испытывал желания обострять беседу, которая ему пришлась по душе, и по своему обыкновению возвращаться к внезапно прерванной теме, он вдруг сказал:

- Что ж, дорогой Макс, откровенность за откровенность. Мне не доставляет удовольствия работать на янки, а по сути дела на этих черных дроздов левитжеров и кунов. В моей работе можно усмотреть саботаж, настоящий, всамделишный. Но надо мной есть надсмотрщик - Адам Кун. Судя по всему, моя работа приближается к финишу.

Он сделал паузу, взял из пепельницы остаток сигареты и прикурил от газовой зажигалки, не выказывая намерения продолжать свою мысль. Но Максу показалась пауза нарочитой, рассчитанной на его вопрос: "Что, мол, вы имеете в виду под финишем?" Молчание затянулось. Дикс сделал несколько глотков дыма, положил сигарету в пепельницу и молча допил виски. Веземан тоже, как бы за компанию, отпил несколько глотков пива и грустно молчал. Он думал над словом "финиш": что имел в виду Дикс - завершение работы над "А-777" или уход на отдых? Уточнять не хотел, опасаясь вызвать подозрение и так уже настороженного собеседника. Сказал с участием:

- Вы устали, доктор.

Дикс презрительно посмотрел в пространство, злобно усмехнулся и тотчас же опустил глаза - похоже не хотел, чтобы усмешку его Веземан принял на свой счет. Потом облокотился на стол и, приблизив лицо к Максу, сказал с суровой горечью:

- Они решили от меня избавиться. Им не нравится мой саботаж. - Он с достоинством замолчал и поник головой. Похоже было, что пиво и виски разморили его.

Внимательно наблюдая за Диксом, за быстрыми переменами в выражении его глаз, Веземан пришел к заключению, что его собеседник волнуется, что он находится в состоянии нервного напряжения. Нажим на слово "саботаж" настораживал, казался слишком преднамеренным: в саботаж Дикса он не верил. Вообще их беседа, сотканная из недомолвок, намеков, многозначительных пауз, производила странное впечатление. В то же время, несмотря на сдержанную настороженность и опасение сказать лишнее, в ней чувствовалось обоюдное стремление к диалогу, к доверчивости и откровенности. Такие мысли Веземана подтвердил неожиданный вопрос Дикса:

- Скажите, Макс, только чистосердечно… - он вплотную приблизился к лицу Веземана и прошептал: - Нас не подслушивают?

- Исключено. Ведь это, как вы понимаете, входит в мою служебную функцию.

- А Штейнман?

- Он мой начальник, но обязанности у нас общие. В этом отношении можете быть спокойны. Что же касается лично вас, то доктор Дикс у нас вне всяких подозрений.

- Благодарю вас, - сказал Дикс и странно усмехнулся. Желая продолжать прерванную тему и ощутив в себе прилив решимости, Веземан напомнил о финише:

- А может от вас хотят избавиться потому, что Отто сделал свое дело, Отто больше не нужен? Надо полагать, вы завершили свою работу над грозным и страшным смертоносным оружием?

Дикс с любопытством уставился на Веземана, даже лицо его, кажется, изменилось. Грубая откровенность Макса несколько удивила его и, не вызывая подозрительности и беспокойства, он спросил:

- Тебя интересует это оружие?

- Ну, и меня лично, и…

- Бонн? - в упор уточнил Дикс.

- Пуллах, - ответил Веземан и добавил, понизив голос: - Впрочем вы невысокого мнения о генерале Гелене. Да бог с ним, с Пуллахом, он далеко, а ваша лаборатория рядом, и по принципу "своя рубашка ближе к телу" я думаю прежде всего о себе: а не опасна ли та мерзость для обитателей нашего Острова, которую вы изобрели? Мы как-то с Карлом говорили на эту тему и, признаюсь, с беспокойством.

Дикс, уткнувшись взглядом в стол, мрачно задумался. Веземан спокойно ждал. Молчание длилось долго. Веземан обратил внимание, как злобная усмешка скользнула по его синим толстым губам и тут же погасла. Молчание длилось слишком долго. Наконец, резко подняв голову, Дикс сказал:

- Ты мне нравишься. Макс. Я давно присматривался к тебе и буду откровенен, разумеется, в известных пределах. Пока что нам ничто не угрожает, я имею в виду то, что ты деликатно назвал моей мерзостью. Подробней на эту тему мы потолкуем как-нибудь в другой раз, на трезвую голову. Я сегодня захмелел. А пьяный - что глупый. Ты, наверно, слышал, что ум, или интеллект алкоголика нижа обезьяньего. Это доказано экспериментом. Однажды ввели обезьяну в комнату, в которой высоко под потолком была привязана гроздь бананов. Обезьяна сразу заметила лакомство и начала подпрыгивать, стараясь достать бананы. Но потолок был слишком высок. Тогда экспериментатор начал внушать обезьяне: "Думай, думай…" Обезьяна быстро сообразила, взяла табуретку, забралась на нее и снова начала подпрыгивать. Но… увы - никак не доставала. А экспериментатор опять: "Думай, думай, думай". Обезьяна осмотрела комнату, увидела в углу палку, схватила ее, забралась на табуретку и достала бананы. Затем в ту же комнату ввели алкоголика. Теперь к потолку была подвешена бутылка виски. Увидя ее, алкоголик запрыгал как обезьяна, но достать, разумеется не мог - высоко. Экспериментатор и ему посоветовал: "Думай, думай". Но тот продолжал прыгать. Ему опять: "Думай, думай". Возбужденный алкоголик с раздражением ответил: "Зачем думать - прыгать надо!"

Дикс насмешливо прищурился и, стукнув кулаками по столу, сурово и убежденно сказал:

- Знай, Макс, что этой самой мерзости янки не получат у меня. Не дождутся.

- Они получат от Куна и Кларсфедьда, отстранив вас от работы, - настойчиво и прямо возразил Веземан и добавил убежденно: - Кун продолжит ваши работы и закончит. Разве такой вариант исключен?

Дикс пожал плечами и грустно молчал. По его виду Веземан чувствовал, что доктор находится в возбужденном состоянии, граничащим с раздражением. Наконец он сказал, горестно вздохнув:

- Конечно, и такой вариант нельзя исключать. - И перейдя на шепот: - Но нам с тобой удача не светит ни в каком случае, при любом варианте мы остаемся в проигрыше. Проиграют янки - выиграют русские.

- Почему только русские? Прежде всего выиграет Европа, в том числе и немцы.

- Ты умница, Макс, - улыбнулся Дикс и прикрыл глаза набухшими веками. - Устал я. Но с тобой мне было приятно. Еще поговорим. А сейчас - извини меня, хочу отдохнуть. Как у тебя со сном? Все в порядке? А меня мучает бессонница. Я засыпаю всего на полчаса, а потом просыпаюсь в разбитом состоянии и не нахожу себе места. Меня преследует какая-то жуткая тоска. И уже засыпаю только под утро. Ты не представляешь, как это мучительно.

Дикс смотрел куда-то мимо Веземана, в пространство, загадочно и неподвижно, и в его глазах Веземан уловил странное выражение досады, скорби, раскаяния и малодушия. Было ясно, что в нем происходит отчаянная борьба с самим собой, и противоборствующие силы равны, так что исход этой борьбы еще не предрешен.

- И давно это у вас?

- Такое состояние? Почти с полгода, - на двигаясь, ответил Дикс.

- Вы устали, доктор, вам нужно отдохнуть. Уехать с Острова в путешествие месяца на два, отрешиться от всяких дел.

- Не поможет. - Дикс едва заметно покачал головой и устало прикрыл глаза ладонью. Веземану показалось, что за время их беседы он как-то осунулся и даже похудел. Веземан поднялся, и как бы в ответ на это Дикс поднял на него все еще озабоченный взгляд. Глаза их встретились, и в глазах Дикса Веземан прочитал немой вопрос, на который тут же ответил:

- Отдыхайте, доктор, мы приятно провели вечер, и я рад вашему расположению ко мне. Я всегда к вашим услугам. - Он дружески улыбнулся, и в его глазах Дикс нашел искреннее участие.

Придя домой, Веземан сразу же сел в мягкое кресло, стоящее около овального журнального столика, включил торшер с зеленым абажуром и развернул увесистый номер "Нью-Йорк таймс". Вообще-то он получал много газет из разных стран и, свободно владея тремя языками и отчасти четвертым, французским, следил за прессой, хотя читал лишь заголовки и материалы, интересующие его. Теперь, подстегиваемый любопытством, он пытался найти тот материал в двух ведущих американских газетах, на которые обратил внимание Дикс. Вот он - заголовок обведен жирным красным фломастером. В корреспонденции сообщалось, что ЦРУ завербовало медиков во многих госпиталях и эти "исцелители недугов" по заданию секретных служб проводят преступные опыты на людях. В частности, испытывают новый зловещий препарат, действующий на мозг и психику человека с целью подлого подчинения его воли. Это называется "промыванием мозгов". Нью-йоркский педиатр Гарольд Абрамсон по заданию ЦРУ в госпитале "Маунт Синой" "лечил" армейского доктора-биохимика Френка Олсона, который в результате такого "лечения" покончил жизнь самоубийством. Из статьи не трудно было понять, что биохимик располагал секретной информацией, которую мог разгласить, и потому ЦРУ поторопилось закрыть ему рот навсегда.

Что ж, Диксу было над чем задуматься, и Веземан понимал его состояние. И те кошмары, которые преследовали Дикса и о которых он решился поведать Веземану, исходили не из чувства осознания своей вины за совершенные злодеяния в прошлом и совершаемые в настоящем, а из чувства страха. И хотя Дикс хотел предстать перед своим собеседником раскаявшимся грешником и делал это осторожно, намеками, Веземан не верил в его раскаяние.

Макс полистал все полосы "Нью-Йорк таймс" и, не найдя больше отмеченных материалов, отложил газету в сторону и взял "Вашингтон пост". В ней тем же красным фломастером был обведен заголовок большой статьи Стивена Айзекса "Всемогущие три процента". Макс углубился в чтение: "Еврейское лобби, действующее сейчас в Капитолии, возможно, наиболее действенное этническое лобби из всех, когда-либо существовавших в Вашингтоне… Председатель комитета начальников штабов генерал Джорж Браун дал понять, что оно даже чересчур влиятельно, когда в своей недавней речи, за которую ему пришлось извиняться, заявил: "Это лобби настолько сильное, что этому с трудом веришь"… Именно это лобби имел в виду генерал Браун, когда заявил, что в случае нового эмбарго на экспорт нефти американцы, возможно, будут настроены достаточно решительно и подавят влияние евреев и их лобби в своей стране.. Оно невероятно сильное, - сказал Браун. - К нам приезжают израильтяне с просьбой дать им военную технику. Мы отвечаем, что вряд ли мы можем убедить Конгресс санкционировать такую программу. Они отвечают нам: "Насчет Конгресса не беспокойтесь, мы берем это на себя". Хотя они из другой страны, тем не менее они в состоянии это сделать…"

Макс оторвал взгляд от газеты и мысленно произнес: "Что ж, генерал Браун, ты сделал смелое, но опрометчивое заявление. Считай, что твоя песенка спета: лобби тебе не простит". Затем он решил дочитать статью до конца и к своему удивлению и даже восторгу прочитал следующие строки: "Представитель Белого дома заявил, что президент считает высказывание Брауна "плохо обдуманными и неуместными" и что они никоим образом не отражают мнения президента и других высокопоставленных лиц в правительстве".

Ничего нового или необычного Макс Веземан не нашел для себя в статье Стивена Айзекса. Все это ему было хорошо известно. На прошлой неделе он прочитал в лондонской "Таймс" статью Дэвида Неса, озаглавленную "Весьма особые отношения США с Израилем", в (которой, в частности, говорилось: "…отношения между США и Израилем носят характер "ассоциации". Это ассоциация в вопросах военных и экономических связей, обмена разведданными, взаимная экономическая поддержка гораздо теснее, чем когда-либо была.. Госдепартамент регулярно снабжает израильское посольство в Вашингтоне копиями донесений своих посольств на Ближнем Востоке… Назначение и продвижение персонала в госдепартаменте вплоть до высоких постов, имеющих отношение к политике на Ближнем Востоке, по традиции предварительно рассматриваются и одобряются руководством американских сионистов. В частности смещение представителя США в ООН Чарльза Йоста было совершено по требованию произраильских кругов".

"Все это давно известно тем, кто имеет голову на плечах", - вслух произнес Веземан, и грустная тень пробежала по его смуглому лицу, а возбужденные умные глаза выражали глубокую скорбь. А мысли снова возвращались к недавней беседе с Диксом, и перед ним вставал самый главный вопрос, заслоняя собой множество других, тоже важных, но этот был главным из главных: насколько искренним сегодня был с ним Дикс? И не была ли его искренность напускной? От ответа на этот вопрос зависело многое. Что ж, время покажет. Возможно, следующая встреча внесет что-то определенное, и в сознании Дикса произойдет какой-то перелом.

Макс отложил газеты, принял холодный душ и лег в постель. Телевизор сегодня решил не включать: с него достаточно беседы с Диксом. Нужно было спокойно все взвесить, проанализировать, разобраться в путанице мыслей своего собеседника. Макс уже не сомневался, что Дикса преследует страх, и его источник - ЦРУ и сионисты. Коварство, мстительность и силу сионистов Макс знал. Но его удивлял тот необъяснимый факт, что с каждым годом сионисты наглеют. Это сказывалось не только в действиях Израиля, но и во всем мире, особенно здесь, в Западном полушарии. Впрочем и в Старом свете, Европе, которую сионисты издавна считали своей вотчиной, положение было такое же.

Вспоминалась Веземану "Черная книга", которую в прошлом году во время одной из поездок на континент ему довелось наскоро прочитать. В книге было семьсот страниц, а времени на ее прочтение у Макса всего одна ночь. На книге отсутствовали год и место издания, имя издателя. Указано было только имя автора - Эдмон Дюкан. Даже краткое предисловие было анонимным: видно тот, кто писал его, боялся разделить судьбу автора "Черной книги". А судьба его была изложена на двух страничках предисловия. В ней говорилось, что автор книги - сын известного французского антифашиста Франсуа Дюкана, погибшего в Испании во время гражданской войны, воевал с гитлеровцами в польских отрядах сопротивления, что после второй мировой войны, идя по стопам своего отца, Эдмон Дюкан работал па поприще журналистики. Будучи убежденным противником войны, он побывал в качестве журналиста во многих "горячих" точках - в Корее, Вьетнаме, на Ближнем Востоке, опубликовал гневные антивоенные репортажи. Его очерки о зверствах и бесчинствах израильской военщины на земле Палестины вызвали бешеную злобу сионистов, по приказу которых Эдмон Дюкан был изгнан из большой прессы и подвергнут организованной травле. Испытывая нужду и гонение, Дюкан тем не менее не пал духом, не сложил оружия. В течение нескольких лет он собирал материалы о преступлениях международного сионизма во всех уголках земного шара. На основании богатого материала им была написана "Черная книга", разоблачающая звериный оскал сионистов, прокладывающих себе путь к мировому господству. Однако все попытки Эдмона Дюкана издать свою книгу в Америке, Европе и в Австралии окончились неудачей. Везде автор наталкивался на непреодолимый сионистский заслон. И только с помощью палестинских друзей ему удалось издать "Черную книгу" на арабском. Настоящее издание и является переводом с арабского.

Уже само предисловие всколыхнуло душу Макса Веземана, подняло из ее глубин яркие картины его молодости, когда он еще был Вальтером Дельманом. Он вспомнил, как в партизанском отряде Яна Русского они вместе с молоденьким французом Эдмоном Дюканом сражались с фашистами, теряли в жарках смертельных схватках боевых товарищей. Память живо воскресила ему образ Дюкана - бесстрашного ординарца командира отряда Яна Русского, ныне уже генерала Ивана Николаевича Слугарева, которого Эдмон любовно называл "мой капитан", бесстрашного юношу, беззаветного в дружбе и верности, бойца с пламенным сердцем и взрывчатым характером, любимца партизан. Эдмон Дюкан! Все эти долгие годы после встречи Веземана с Иваном Слугаревым в Зальцбурге он ничего не слышал о Дюкане. И вот "Черная книга" - обвинительный приговор преемникам фашизма - сионистам. Эдмон…. Он остался таким же бесстрашным и самоотверженным, как и четверть века тому назад…

Веземан читал его книгу всю ночь на одном дыхании, потому что утром он должен был возвратить ее человеку, улетавшему в Канаду. Позже он пытался достать эту книгу, чтоб прочитать ее спокойно и внимательно, без спешки, изучить, запомнить. Но тщетно. Книголюбы-библиофилы, услышав название "Черная книга", пожимали плечами, мол, понятия не имеем, впервые слышим. И лишь один седой щупленький старикашка таинственным шепотом сказал: "Не ищите, только понапрасну время потратите. На испанском она издана ничтожным тиражом, да и те несколько сот экземпляров скуплены и сожжены". Наивно было задавать вопрос: кем сожжены?

Макс вспомнил "Польский дневник" Эдмона Дюкана. Там была целая глава, посвященная ему - тогда еще Вальтеру Дельману. Как давно все это было. Кажется, целое столетие отделяет сегодняшний день от того времени. Какой он сейчас - Эдмон, когда-то беспокойный, подвижный, юркий? И где он сейчас, жив ли? Макс хорошо знает мстительность сионистов. А "Черная книга" представляет собой меткий выстрел в спрутообразное чудовище - сионизм. Такого не прощают.

Встреча с Диксом привела Веземана в нервное возбуждение, наэлектризовала, напрочь прогнала сон. "Думай, думай, соображай. Макс, - сказал он самому себе. - Твой отчет, информацию от тебя ждет Иван Слугарев. Удастся ли свидеться с ним лично. Сколько лет минуло от их последней встречи в Зальцбурге?"

Информацию он должен передать человеку Слугарева в Мексике и получить от него дальнейшие указания. Но Слугарев же еще не знает, что у Веземана появилась нежданно счастливая возможность побывать на Кубе. Хорошо бы застать его там.