1

Счастливого человека узнаешь издалека. Счастье написано на лице. Его не спрячешь в карман, не прикроешь маской. Его нельзя украсть, продать или подарить другому. Его можно лишь растоптать и уничтожить.

Счастье бывает разное. У человека родился первенец - это счастье. Человек сдал экзамен или получил новую квартиру - тоже счастье. Человек выиграл бой или крупную сумму по "золотому" займу - и это счастье. Человек изобрел новую машину или сочинил новую песню - это большое счастье. Но самое великое счастье, когда человек влюблен.

Влюбленный не просто красив. Он - прекрасен. Он излучает добродетель и благородство на окружающих, и, глядя на него, люди становятся добрей и красивей. Любви подвластно все. Она делает хворого здоровым, старика молодым, робкого храбрым, смелого героем! Она в состоянии разгладить морщины на лице, зажечь огонь в потухших глазах, заставить петь безголосого, улыбаться угрюмого, летать бескрылого.

Любовь… Великий Белинский назвал ее поэзией и солнцем жизни.

Самый несчастный на земле человек тот, кто никогда не любил и не был любимым. Быть любимым - приятно и радостно. Любить - неизмеримое счастье.

Женя была счастлива. Она не вошла, а влетела на крыльях в свою тесную землянку с низким потолком и тускло мигающей плошкой, от которой шел не столько свет, сколько копоть, и от разрумяненного огненного лица Жени, от сверкающих глаз ее стало светло. Надя Посадова взглянула и решила: девочка влюблена.

Теперь эта тесная, пропахшая хвоей землянка, принадлежала им, двум разведчицам - Наде Посадовой и Жене Титовой. Здесь они жили, вернее, здесь они спали, отдыхали, в стужу могли спрятаться от холода, при необходимости - от вражеских снарядов и бомб. Но это на будущее. Пока еще не было бомбежек, не пришла и зима, хотя все приметы говорили о том, что в этом военном году зима будет ранней и морозной, ее злое дыхание уже чувствовалось сейчас, на пороге октября.

Надя лежала в постели и с женским любопытством и удивлением смотрела на цветущую Женю, ни о чем не спрашивая ее, - знала, сама скажет. Женя сняла с себя кожаную куртку, сапоги. Брюки не стала снимать, так и легла под одеяло, погасив плошку.

- А ужинать? - спросила Надя.

- Не хочу.

- Что так? Не заболела ли? - лукаво поддела Надя.

Женя не замечала ее намека: сердца влюбленных открыты и доверчивы. Вместо ответа она спросила немного погодя: Наденька, ты когда-нибудь любила по-настоящему?

- У меня, Женечка, муж есть.

- Я знаю, он артист. И ты любила его?

- И люблю.

- А он где?

- Не знаю. Мы бежали из горящего Минска. В пути его мобилизовали в армию. Возможно, на фронте. А может уже… Кто его знает.

- Он хороший? - с необычным оживлением спрашивала Женя.

- Да, Женечка, он славный. Немножко эгоист, но это, наверное, присуще всем одаренным. Это прощаешь. Когда любишь - все прощаешь.

- Он талантлив?

- О-о! Это большой артист.

- А за что ты его полюбила? Расскажи?

- Не знаю, Женечка. Полюбила, и все. А за что ты Глебова полюбила?

- А ты знаешь? - спохватилась Женя, не смутилась и даже обрадовалась. - Откуда ты знаешь?

- Прочла. На твоем лице все написано, - рассмеялась добродушно Посадова.

- Емельян мне и раньше нравился, - сообщила Женя с готовностью и быстро. - Я тогда в школе училась, а он в техникуме. Его все у нас уважали за честность и справедливость. И даже взрослые. Он никого не боялся и всегда шел за правду… А ты знаешь, что он мне сказал?

- Знаю. Он сказал, что ты самая хорошая и самая красивая в мире.

- Ты слышала наш разговор?! - как-то уж очень непосредственно, до наивности трогательно воскликнула Женя. - Но ведь он немножко не так сказал. Он сказал, что я у него единственная на свете. Это правда?

- А разве Емельян способен говорить неправду?

Минуту молчали. Наде приятно было видеть первую любовь. Она ждала новых слов возбужденной девушки. И Женя спросила о том, о чем спрашивают все до того, как им исполнится двадцать пять:

- Надя, а что такое счастье?

Посадова не сразу стала отвечать. Вопрос непростой, хотя и извечный.

- Ну что ж ты молчишь? - напомнила Женя.

- Счастье, Женечка, - это когда ты любишь и тебя любят.

- Значит, я счастлива, - призналась Женя. - Ты только не подумай, что я такая легкомысленная: взяла и сразу влюбилась. Я давно его люблю. О нем только и думала. Даже в самые трудные часы моей жизни, когда папу казнили и я бежала из города сюда, к вам, я думала о нем. И сама удивлялась: почему такое?

Надя знала, что разговорам не будет конца, у Жени хватит слов до утра, и посоветовала дружески:

- Спи ты - завтра что-то серьезное намечается.

Легко сказать - спи. А как уснуть, как угомонить растревоженную душу, успокоить сердце, как забыть то, что произошло - первый поцелуй? И через какие-то минуты, ни с чем не считаясь, Женя снова заговорила:

- А ты обратила внимание на его глаза?

- Нет, не обратила, - с деланным равнодушием ответила Надя. - Завтра присмотрюсь. Потерпи. Или, может, сейчас пойти?

- Сейчас он спит, - рассмеялась Женя, поняв иронию.

- Не думаю, чтоб он спал, - многозначительно заметила Надя.

Емельян действительно не спал. От переполненных чувств голова шла кругом, и он не испытывал ни малейшего желания разобраться в водовороте, приятном хаосе мыслей или хотя бы задержаться на какой-нибудь одной. На столе стояла керосиновая лампа, освещала дощатые сухие стены и потолок из толстых сырых бревен. Емельяну казалось: почему-то большая часть света от лампы падает на пустой Иванов топчан. Кто теперь будет спать на нем? Придет новый незнакомый начальник штаба, ворчливый, заядлый курильщик. По ночам будет кашлять и храпеть. А, собственно, почему он должен быть здесь, когда эта землянка разведки? Пусть себе живет в штабной. Иван Титов - другое дело, Иван его друг. В конце концов здесь могла быть Женя. Нет, конечно, это глупо, Женя здесь не может жить - она ему не жена.

Жена… Как торжественно и тепло звучит это слово - же-на! С какой гордостью будет произносить его Емельян! Сколько сердечной ласки вложит в него! Жена - жена - Женя! Звучит почти одинаково, разница в одной букве. Выходит, дело только в одной букве? А что, если пожениться здесь, теперь же, не дожидаясь, когда кончится война? Ведь он ее любит. Любит на всю жизнь большой, ничем не измеримой любовью. И она его любит. Да, да, любит. Емельян в этом Убежден.

Мысли его перебил вошедший радист. Чаще всего он приносил печальные новости. "После упорных боев наши войска оставили…" На этот раз глаза радиста были веселые. Подавая Глебову радиограмму, он сказал:

- Порядок, товарищ начальник!

Глебов прочитал: "Прибыли благополучно. Все порядке. Привет. Титов". Подумалось вдруг: почему радиограмму подписал Титов? В целях конспирации? А радист уже докладывал новое сообщение глухим мрачноватым голосом:

- "После упорных боев наши войска оставили город Орел…" - И, выждав, добавил: - "На ленинградском направлении немцы потеснили наши войска и заняли несколько населенных пунктов…"

Ленинград… Емельяну сразу вспомнился Леон Федин и его сон. В памяти снова возник до жути трагический, приглушенный голос Федина: "Все кругом цвело. Краски, краски и цвета… Проснулся - и ничего нет. Чернота одна…" Он отогнал эту мысль другой, приятной: "Это хорошо, что наши благополучно добрались с генералом. Надо немедленно доложить комбригу. Он не спит, ждет эту радиограмму". И Емельян, накинув на плечи легкую, из серого сукна куртку, быстро вышел.

Егоров со Свиридочкиным обсуждали план первых номеров бригадной многотиражки "Народный мститель" и содержание листовок, адресованных населению оккупированной территории. После долгих хлопот удалось, наконец, создать свою партизанскую типографию. Шрифты, краски, машины и немного бумаги были спрятаны в лесу еще в канун прихода немцев, но не было специалистов, чтоб быстро наладить печатное дело. Егоров сказал, что не мешало бы провести открытые партийные собрания в отрядах и обсудить на них итоги операции по разгрому штаба корпуса фашистской армии.

- Есть много желающих вступить в партию, - сказал Свиридочкин. - Надо решить, как нам поступать.

- Как поступать? Принимать достойных, вот и все, - ответил Егоров. - Это показательно: в тяжелое время люди вступают в ряды коммунистов. Значит, верят в партию, в ее идеи, видят в ней силу.

- Все это верно, Захар Семенович, - согласился Свиридочкин. - А как сделать конкретно, практически? Партбилеты мы им выдать не можем.

- Выдадим временные удостоверения, а потом, после победы, обменяем их на партийные билеты. Вот и все. Я так понимаю.

- А может, все-таки посоветоваться с подпольным горкомом? Спросить, как они поступают в таких случаях?

- Можно, конечно, поинтересоваться в горкоме. Но, пожалуй, лучше всего запросить Центральный Комитет. Это будет верней. И не будем откладывать. Завтра же заготовь текст запроса.

В это время вошел Глебов.

- Ну что, есть радиограмма? - встретил его нетерпеливым вопросом Егоров и даже поднялся. Для него это было сейчас самое важное.

- Долетели благополучно, - с ходу выдохнул Глебов и подал радиограмму.

Егоров прочитал ее вслух, затем сказал, довольный:

- Вот когда можем считать всю операцию успешно завершенной. Поздравляю вас, товарищи! - Он пожал руки Свиридочкину и Глебову. - Теперь нужно думать о дальнейшем. - Подошел к столу и нагнулся над картой. - Мы должны активизировать свою деятельность. Ежедневно, ежечасно не давать врагу покоя. Бить по самым чувствительным местам. Помочь фронту. Я имею в виду транспортные артерии - железную и шоссейную дороги. Заготовьте, начальник штаба, приказ: Законникову главная задача на ближайшее время - парализовать и расстроить движение поездов на железной дороге: разрушать мосты, обстреливать и пускать под откос составы, взрывать водокачки, стрелки, рвать телефонную и телеграфную связь, - словом, ломать, крушить, уничтожать. То же самое должен делать на шоссе отряд Иваньковича - взрывать мосты, обстреливать колонны. Надо воспользоваться осенней распутицей, когда враг не может бросить против нас машины по бездорожью. У нас есть люди, есть оружие, есть священная ненависть к врагу. Надо действовать! - Он решительно положил руку с растопыренными пальцами на карту, точно хотел сжать в кулак целый большой район - зону действия партизанской бригады. Потом резко повернулся, спросил Свиридочкина: - Правильно, комиссар?

- Все верно, командир, - ответил Паша Свиридочкин и озорно заулыбался.

А Булыга? - спросил Глебов.

- Булыгу придется пока что придержать в резерве, - ответил Захар Семенович, сморщив лоб. - Когда начнут действовать Иванькович и Законников, фашисты, надо полагать, бросят против них карателей. А мы при крайней нужде на карателей бросим отряд Булыги. А потом, у меня создается впечатление, что гитлеровцы втайне готовят удар по нашей главной базе, и в том числе по штабу бригады. Появление в зоне действия Булыги какого-то неизвестного нам отряда меня настораживает. Что это за люди, вы выяснили, Емельян Прокопович?

О появлении этого отряда сообщил сегодня Булыга Егорову в присутствии Глебова на поляне, когда они поджидали самолет. Егоров тогда сказал:

- Надо выяснить, что это за люди, сколько их, и потом решать.

Глебов посчитал, что это должен сделать Булыга, поскольку неизвестные появились в его зоне. Попросту он не придал этому факту серьезного значения. И это был его непростительный промах. Как начальник разведки, он должен был сам принять необходимые меры, чтобы выяснить, что это за люди. Как начальник штаба, он должен был отдать на этот счет конкретные указания Булыге. Ни того, ни другого он не сделал и теперь, глядя в строгое открытое лицо Егорова виноватыми глазами, чувствовал себя чертовски неловко. Он дорожил и гордился доверием комбрига, знал, что Захар Семенович любит его и ценит. И вот надо же случиться такому, и буквально в первые часы после ухода Титова. Он не умел кривить душой, а тем более с Егоровым, к которому питал чувства особой привязанности и теплоты.

- Пока не выяснил, товарищ комбриг, - краснея, ответил Глебов. - Завтра займусь.

- Такие дела рискованно откладывать на завтра - не было бы поздно, - сказал Егоров своим обычным ровным голосом, в котором, однако, чуткий Глебов уловил упрек и предупреждение.

Егоров понимал, что Глебов глубоко переживает свою оплошность и что завтра он непременно с удвоенной энергией постарается исправить ее. Захар Семенович умел разбираться в людях. Одному достаточно намекнуть - и все будет сделано. Другого надо выругать, пристыдить, а потом еще напомнить и проследить. Глебов относился к первым. Поэтому Егоров, чтобы вывести Глебова из неловкого положения, сразу перевел разговор на личное:

- Мы вот сейчас с комиссаром обсуждали вопрос о приеме в партию. Много есть желающих. И я почему-то сразу подумал о тебе, Емельян Прокопович. - Была такая привычка у Егорова: называл людей то на "ты", то на "вы" - ругал на "вы", хвалил на "ты". Сам он считал эту привычку своей слабостью, но избавиться от нее не мог - недаром же говорят, что привычка - вторая натура. - Ты ведь комсомолец.

- Да, Захар Семенович, - ответил Глебов.

- А насчет партии не думал? - Егоров смотрел на него мягко, по-отечески.

- Думал, Захар Семенович. А разве здесь, в наших условиях есть такая возможность? У меня и отец был коммунистом, в революции участвовал.

Слова об отце у него сорвались неожиданно и, как ему самому показалось, совсем не к месту. Он пожалел о них и смутился.

А Егоров продолжал:

- Что ж, это хорошо. Хорошо идти дорогой отцов. Правильная дорога. А насчет рекомендаций ты не беспокойся…

Выходя из землянки комбрига, Глебов почувствовал бодрящую свежесть холодного воздуха. Ветра не было: он очистил небо от туч, сделал свое дело и притих. Звезды были крупные и беспокойные, как в морозную ночь. "Завтра будет ясный день… Надо с утра заняться неизвестным отрядом". Неприятный осадок остался на душе Глебова: в сущности, комбриг деликатно, с присущим ему тактом выругал, отчитал. И справедливо, за дело. Емельяну подумалось, что и насчет партии Егоров завел разговор именно сейчас неспроста: хотел сказать - имей в виду, парень, партии нужны только достойные, а не безответственные шалопаи. Как нескладно вышло! Может, ничего там такого страшного и нет - какой-нибудь патриот по своей инициативе собрал группу людей и создал свой партизанский отряд, так сказать, стихийный. А может, группа попавших в окружение красноармейцев действует, как партизаны. Все может быть. Но не это беспокоило Егорова. О том, что комбриг обеспокоен, Глебов понял из его слов: "Не было бы поздно". А вдруг под видом партизан действует враг?

Емельян не спешил к себе в землянку, знал, что все равно сразу не уснет, хотя завтра нужно рано вставать. Пошел почему-то к землянке разведчиц, совсем не по пути к себе. Какая-то сила тянула туда. Остановился в нерешительности у двери, прислушался. "Если еще не спят - зайду". Но за дверью тишина. "Неужели она спит? - подумал о Жене, но без упрека и обиды. - А я, наверно, сегодня не усну".

Получилось же наоборот: через час Емельян уже спал, а Женя вздремнула лишь на рассвете. Разбудил ее стук в дверь.

Вошел посыльный, сказал с порога, ни к кому не обращаясь:

- Глебов вызывает. Срочно.

- Меня? - обрадованно вздрогнула Женя, готовая в тот же миг бежать на его зов.

- Нет, тебя, - посыльный кивнул на Надю и вышел.

Что-то упало внутри у нее, оборвалось. Женя в неловком смущении закрыла глаза.

Емельян ждал Посадову. Он нервничал. Беспокойный непоседа, он не умел терпеливо ждать. В настежь открытой землянке было прохладно, свежо.

- Холодно у тебя как, - вместо "доброго утра" сказала' Надя, поеживаясь.

- У кого тепло, те долго спят, - уколол Емельян, стрельнув в Посадову не столько неодобрительным, сколько любопытным взглядом. Заспанная, причесанная на скорую руку, она не казалась ему, как прежде, красивой. Бледные мятые щеки, тусклые глаза. А в памяти все еще зримо стоял образ другой, любимой.

- Я, между прочим, бежала по тревоге, - каким-то особым женским чутьем уловила Надя мысли Глебова. - Что-нибудь важное?

- Да, очень серьезное дело. Присаживайся. - Надя села тихо, незаметно, вся сосредоточившись в ожидании. - Придется тебе, Надежда Павловна, своим кровным делом заняться. Соскучилась небось?

- Ты о чем? - Посадовой не понравилось, что Емельян начинает разговор издалека. Говорил бы сразу.

- О театре. - Сказал и снова сделал паузу, точно с трудом подыскивал следующую фразу.

- Догадываюсь, - нетерпеливо подхватила она. - Немцы открывают в городе театр, и мне предстоит там работать.

Емельян пристально взглянул на Посадову и заметил, как сразу она преобразилась, лицо посуровело, стало строгим и непроницаемым, в глазах появилась озабоченность. Что ж, это было бы неплохо, такая идея Глебову нравилась. Но вряд ли гитлеровцы откроют здесь театр. Город хоть и большой, а все же не областной центр. До войны в нем театра не было, и нет подходящего помещения. Ему нравилась готовность Посадовой работать в тылу врага.

- Нет, предстоит другое дело, - сказал Емельян. - Придется тебе сыграть одну роль. В зоне Булыги появилась группа неизвестных людей, около полусотни человек. Выдают себя за партизан.

- Если не партизаны, так кто же они? - спросила Надя.

- Ты спрашиваешь как женщина или как разведчик?

- Как женщина, - заулыбалась Надя, поняв нелепость своего вопроса. Именно ей и поручается дать точный ответ на вопрос - "кто же они?".

Емельян высказал свои предположения:

- Может, в самом деле стихийные партизаны, может, просто бандиты, а может, фашистские провокаторы. Надо выяснить. Очевидно, под каким-то предлогом нужно пробраться к ним, быть может, пожить с ними денек-другой. Словом, продумай все детально и через час доложи мне свой план действий. Или как это по-вашему, театральному, будет называться?

- Сценарий.

- Вот-вот.

Надя Посадова явилась к Глебову ровно через час. Поведала ему свой замысел. Он слушал с увлечением, с юношеским восторгом. Ему импонировали подлинно разведчицкая смекалка и дерзкий ум этой молодой актрисы. Кажется, здесь, в тылу врага, она нашла свое новое призвание. Ее план Емельян одобрил без единого замечания. И когда она спросила, брать ей с собой оружие или нет, идя на разведку, он сказал:

- Сама решай. Тебе видней.

Сразу же после ухода Нади в разведку Женю охватило странное состояние - тревога, тоска, волнение без очевидной причины и напряженное ожидание чего-то необыкновенного. Тщательно приводя в порядок свою прическу - только вчера Надя постригла ей волосы под мальчишку: так удобней в условиях партизанской жизни, - Женя вздрагивала при каждом звуке за дверью, чутко прислушивалась и ждала. Ждала, что сейчас войдет вестовой и скажет: "Тебя Глебов вызывает". Или внезапно откроется дверь, и на пороге появится сам Емельян. Но никто не появлялся, и ей уже начинало казаться, что вообще вчерашнего вечера не было. Не было, ничего-ничего не было. А она - дурочка набитая. Он, может, просто так, не серьезно, а ей уже бог знает что подумалось, размечталась… А может, самой пойти к нему?.. Нет, ни за что. Как посмотреть в глаза? А вдруг он заболел или у комбрига на докладе сидит или еще что-нибудь. Найти предлог. О, предлогов сколько угодно. И она нашла. До землянки Емельяна и пятидесяти шагов не будет. Но как их сделать, эти шаги? Люди увидят. Наверно, сегодня вся бригада знает, что было вчера вечером. А, собственно, что было? Он поцеловал ее. Что этом ужасного? Ей надо спросить, во-первых, долетел ли самолет, во-вторых, почему он не послал ее с Надей на задание?

Утро сверкало звонкой бронзой высоких сосен, клубилось туманами над росной травой.

Женя вышла в своем кожаном костюме с непокрытой головой. Жесткие темно-каштановые волосы изгибались тугой волной и тяжело падали на лоб, касаясь тонких бровей.

Навстречу ей попался Саша Федоров - бежал в землянку комбрига. Увидев ее, остановился, удивленно округлив улыбчивые глазки.

- Ух, какая ты сегодня красивая, Женечка!

- Только сегодня?

- Да нет, вообще ты красивая. А сегодня особенная. Хоть в кино показывай. Влюбиться можно.

- Не советую, - отрезала колюче Женя.

- В кино показывать? - уточнил молодой адъютант.

- Влюбляться. - И решительно зашагала в землянку Глебова. Постучала смело и слишком громко, сразу, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

Емельян стоял выбритый, подтянутый, одетый в свою пограничную форму. Не сидел за столиком, как обычно, а стоял, будто поджидая ее. Глаза его вспыхнули, засветились, обрадованно воскликнул:

- Женик!

Он шагнул навстречу, стремительно обнял ее, целуя глаза, волосы, шею. Признался пьяным шепотом:

- Все утро ждал тебя.

- И я ждала. Не спала всю ночь.

Он бережно потрогал ее волосы, посмотрел в глаза и выдохнул, опустив ресницы:

- Какая ж ты хорошая!.. Я счастлив. Нет, ты только молчи, ничего не говори. Ты не представляешь, что со мной делается. Слов нет. Я читал в книжках про любовь. Все не так. У меня сильней, лучше, красивей. У нас, Женик, все лучше.

- А ты веришь в любовь, которая никогда не кончается? - спросила Женя. - На всю жизнь, вот так, как сейчас?

- Верю! Будет, у нас с тобой будет!..

- Говорят, не бывает.

- У других, может, не бывает, а у нас будет, будет - будет вечная любовь. У нас у первых!..

И он снова осыпал ее поцелуями, горячими, как солнце, чистыми, как далекие облака.

Все отступило перед любовью: недавнее горе - трагическая гибель родителей, - трудности и опасности партизанской борьбы и даже смерть, которая ходит здесь по пятам. Ей, любви, все нипочем, потому что она - второе солнце в этом большом и прекрасном мире.

Надя Посадова не считала себя трусихой. Детство и юность ее прошли в Москве среди сорванцов Марьиной рощи, когда-то трущобной хулиганской окраины. Ее уважали за смелость, с которой она давала отпор даже самым отчаянным коноводам местной шпаны. Когда из заводской самодеятельности она, дочь рабочего, попала на подмостки Художественного театра, в грязных двориках Марьиной рощи ее уже с гордостью и даже завистью называли "нашенской".

Сейчас она шла на такое ответственное задание впервые одна и, сказать откровенно, немножко трусила. Пожалуй, даже это не то слово: не столько трусила, сколько опасалась, что может "засыпаться" и провалить важное дело. Маленький пистолет лежал под кофточкой и постоянно напоминал о себе. Одета она была скромно: довольно поношенные башмаки, легкое серое коверкотовое пальто. Темные поблескивающие волосы прядями выбиваются из-под платка. Лицо усталое, скорбное, в глазах - отчаяние. Она действительно устала, проболтавшись почти целый день по лесным полянам обширной зоны, где партизаны из отряда Булыги видели "чужих" людей. Хорошо, хоть день выдался солнечный и не очень ветреный. А в лесу и совсем было тепло.

Под вечер ей встретились двое в штатском, вооруженных: один - немецким автоматом, другой - советской винтовкой.

- Стой, тетка! Ты откуда?

Она остановилась, облегченно вздохнула и сказала почтительно:

- Здравствуйте, люди добрые. Вас мне и нужно.

- Нас? - они переглянулись.

- Вы, я вижу, партизаны?

- Правильно видишь. А ты кто такая?

- Учительница я из Невеля. Командира вашего мне нужно.

- Ого, чего захотела - самого командира! А зачем он тебе?

- Может, я и есть командир, - весело подмигивая своему приятелю, сказал другой.

- Нет, люди добрые, вы со мной не шутите, - устало проговорила Надя. - Отведите меня до своего командира, дело У меня к нему важное.

К удивлению Нади, "люди добрые" оказались на редкость уступчивы.

- Ну, коль важное дело, тогда пошли.

Идти пришлось недолго, с километр. По лесу без тропы, пробирались сквозь густые заросли кустарника. За кустарником начался темный лес - небо закрыто еловым шатром, а на земле, мягкой от иголок и мха, маленькие зеленые елочки. У елок привязаны расседланные кони, рядом с ними - несколько шалашей, наскоро составленных из лапника. Видно, хозяева их не намерены здесь долго задерживаться. Из одного шалаша вышел высокий блеклоглазый, с заспанным круглым лицом скопца и, обнажив прокуренные ржавые зубы, спросил недовольно, кивая на Посадову.

- Где взяли? Кто такая?

- Вас спрашивала, товарищ командир, - ответил один из конвойных. - Учителка, говорит, из какой-то Невли.

Мутноликий командир ощупал Надю оценивающим взглядом, прищурился, сказал задержавшим ее:

- Ладно, идите. - И потом к Наде с нагловатой развязностью: - Садись, дамочка, на чем стоишь. У нас тут без комфорта. - И сам первый опустился на мягкую землю. Села и Надя, робко сказав при этом спасибо. - Рассказывай, кто ты, откуда взялась и что тебе от меня надо?

- Я работаю учительницей в Невеле. Это город такой по дороге на Ленинград. Может, слышали. Мы были с мужем в Крыму в санатории. Как война началась, домой выехали. Поездом доехали до станции Шклов. Там нас высадили, сказали, что поезд дальше не пойдет. И мы решили пешком добираться. - Она говорила взволнованно, вздрагивающим голосом.

- От Шклова до Невеля? - перебил командир. - Пешком? Одуреть можно. - И вдруг вопрос с маху: - А как твоя фамилия?

- Неклюдова Нина Андреевна, - быстро ответила Надя.

- А мужа?

- Тоже Неклюдов, Алексей Васильевич.

- Документы есть?

- У Леши все осталось, и паспорт и деньги.

- Его что, немцы арестовали?

- Нет, партизаны забрали. Мы заночевали в одной деревне, не помню, как называется. Ночью налетели партизаны и увели его.

- А тебя оставили? - Командир посмотрел на Посадову с явной иронией и недоверием. - Как же они так?

- А я и сама не знаю, как это получилось. Его во двор позвали, как бы для разговора, а мне велели в хате подождать. Я ждала-ждала. Полчаса прошло. Вышла, а их нет. До утра я так и не уснула, а утром пошла искать. У людей спрашивала, говорят, ихних тоже многих забрали.

- Партизаны?

- Партизаны. Так они сами себя называли.

- А поумней ты ничего не могла придумать? - И снова он нацелился в Надю прищуренным подозрительным глазом.

- Как, придумать? - искренне удивилась Надя. - А что, вы считаете, что его не партизаны забрали? - И на лице своем она изобразила явный испуг, тревогу за мужа, которого, оказывается, могли увести немцы, а вовсе не партизаны.

- А ты считаешь, что в партизаны насильно мобилизуют, как в армию? Нет, гражданочка. Партизаны дело добровольное. Вот мы, мы никого насильно не брали. Все по собственной воле пришли.

- Так что ж мне теперь делать? Где ж мне его теперь искать? - растерянно спросила она, глядя на командира горестным, молящим о помощи взглядом.

- И не надо искать: бесполезно. Его немцы увезли в Германию. Мы знаем, как под видом партизан немцы забирали мужчин и угоняли их на работы в Германию. Поняла, гражданочка?

Надя сидела опечаленная и убитая, скорбно сложив на животе руки. Казалось, из темных затуманенных глаз ее вот-вот покатятся слезы.

- Что ж мне теперь делать? - повторила она в пространство деревянным голосом.

- Домой теперь тоже идти, скажу тебе, небезопасно, - заговорил командир, - потому как немцы и тебя схватят. Выход один, - он прихлопнул своей крупной ладонью ее руки, - оставайся у нас.

- Что мне у вас делать? - все так же отрешенно произнесла она, глядя в пространство. - Может, я найду его. У вас нет, может, у других партизан есть. Вот вчера встретила я одних. Тоже начальник ихний вроде вас - крупный такой. Говорит - надо искать. Не иголка в сене - найдется.

- Дурак он, - деланно рассмеялся командир. - Ты ему и поверила… А фамилию не запомнила? - с живым интересом спросил погодя.

- Кого?

- Да этого командира партизанского?

- Я его не спрашивала. Зачем мне? Вашу фамилию я тоже не знаю. Ни к чему мне это.

- Не интересуешься, значит, нашим братом.

- Брат братом, а муж мужем.

- А что муж? Не найдется один, найдешь другого. Женщина ты молодая и, я бы сказал, ничего, симпатичная.

- Никого мне не надо, - вздохнула она и сделала движение, будто хотела встать.

- Погоди, - задержал он ее. - А он какой из себя?

- Лешка мой?

- Да нет, - небрежно поморщился собеседник. - О своем забудь: твой Лешка уже не вернется. Командир партизанский, которого ты встретила?

- Какой? - она пожала плечами. - Обыкновенный. Высокого роста, здоровый, вроде вас.

- Грудь нараспашку и шея красная, как у быка? Да?

- Верно, - ответила она и словно обрадовалась. - Вы его знаете?

- Мы тут все друг друга знаем. Булыга. Точно он. Так где, ты говоришь, его встретила?

- Возле болота.

- Какого? Здесь много болот.

- Обыкновенное болото. Вот так же, как и ваши, остановили меня, привели к командиру.

- Ну это понятно, что привели, - командир заметно нервничал. - Болотце недалеко от сожженного хутора?

- Вот-вот, - оживилась она. - За хутором пройти лесок, потом поляна, потом опять лесок и болотце.

- Понятно. Отряд большой? У Булыги?

- Человек семь. Сам он на бричке сидел и еще двое с ним. А трое или четверо верхом.

Он долго молчал, о чем-то думая. Молчала и Надя, ждала. Ни о чем не спрашивала, не проявляла видимого интереса. Даже наблюдала за лагерем отряда тайком, пытаясь установить его численность. То, что этот мутноглазый человек знает имя Булыги и проявляет к нему особый интерес, насторожило Посадову. Про себя уже решила, что ей надо во что бы то ни стало побыть еще здесь в отряде, чтобы собрать необходимые детали, по которым можно будет делать вывод. Она понимала, что остаться ей здесь не составит особого труда. Заметила, как оживились блеклые глаза сидящего рядом с ней человека, что-то хищное появилось в них. После раздумья он сказал:

- Тебя Ниной зовут? Ты вот что, Нина, оставайся-ка у нас, а мы что-нибудь придумаем, как тебе помочь. Куда ты пойдешь на ночь глядя? И голодная небось?

- Страшно ночью, - согласилась она.

- А пока пойдем, я тебе место укажу.

Он привел ее к шалашу из ельника, который почти ничем не отличался от других. Хвоя была совсем свежая, - значит, обосновались они здесь недавно. В шалаше никаких удобств. Над головой - лапник, под ногами - сено.

- Это мой кабинет, - сказал командир. - Тут тебя никто не посмеет тронуть. Поняла? А вообще орлы мои - палец в рот не клади, невзначай и обидеть могут. Так что ты от меня никуда. Я сейчас отлучусь на минутку, насчет ужина похлопочу. А ты жди, отдыхай.

- Может, вам помочь что-нибудь. Я умею готовить, - предложила она свои услуги, но получила категорический отказ.

Оставшись одна. Надя осмотрелась. Шалаш был низкий, даже стоя на середине, она касалась головой "потолка" - елового лапника. Поверх сена постелено байковое одеяло. В углу валяются пустые бутылки, консервная банка, граненый стакан. Перспектива провести здесь ночь в обществе этого мутноглазого с ржавыми зубами, естественно, не радовала Посадову. Но другого выхода не было: назвался груздем -полезай в кузов. Конечно, он напьется и будет ночью приставать. Случайно нащупает пистолет под кофточкой - и тогда хорошо начатый спектакль может сразу провалиться. Надя присела на одеяло, сунула пистолет под сено, начала быстро соображать, как вести себя ночью с неожиданным "кавалером".

Он возвратился довольно быстро - возбужденный, раскрасневшийся, с краюхой хлеба и двумя банками консервов: мясных и рыбных. Потом извлек из кармана бутылку самогона, сказал подмигивая на бутылку:

- Шнапс-куртка. Жулик один изобрел и сам скрылся в неизвестном направлении. Попадись он мне…

Консервы ловко открыл финским ножом, нарезал хлеб и, налив полный стакан, сказал:

- Держи, согреешься.

- Это мне? - сделала удивленные глаза Надя. - Вы извините меня, я не пью, мне нельзя.

- Ерунда какая, - замотал он головой, на которой крепко сидел картуз. - Она безвредная и даже пользительная. От всех болезней помогает. Ты что думаешь, это самогонка или вонючий немецкий шнапс? Ничего общего. Это "куртка", по имени изобретателя.

- Все равно. Я вам что скажу, не знаю вашего имени, - начала Посадова, глядя на него обнадеживающе.

- Борисом зови, не ошибешься.

- А по батюшке?

- Да просто Борис, Боря, без батюшки обойдемся, свои люди, - отмахнулся он.

- Ну хорошо, Боря. Так вот что, Боря, я хочу тебе сказать: сегодня мне никак нельзя ни пить, ни… ну ты понимаешь, ты же взрослый мужчина. Через день-два я с тобой с удовольствием выпью, потому как вижу - ты человек добрый и глаза у тебя правдивые и душа открытая, честная. Я таких уважаю.

Он удивленно вытаращил на нее глаза и насупился. А она посмотрела на него так нежно, так тепло и попросила так искренне:

- Ну не надо настаивать… Боря. Выпей сегодня сам, если тебе так хочется. А в другой раз со мной. Или и ты не пей. Потерпи. Лучше мы будем трезвыми оба. Хорошо?

Он смотрел ей в глаза открытым ртом, как напоказ, выставив прокуренные редкие зубы. Наде было противно смотреть на него, с брезгливостью подумала: "Не дай бог вот такой целоваться полезет". Он не удержался, осушил стакан залпом, аппетитно, с шумом закусил. От еды и она не отказывалась. Ели и болтали. Через полчаса бутылка "шнапс-куртки" была пуста. Надя не пила. А захмелевший Борис на вопрос Нади, есть ли у него семья, заплетающимся языком говорил:

- Холостой. На сто процентов холостой и один. Ищу друга жизни. Чтоб хорошего, чтоб такая, как ты… Выходи за меня замуж. А? Давай и свадьбу хоть сейчас? - И лапал ее по-пьяному бесцеремонно.

- А что мы будем с тобой здесь в лесу делать? - говорила она, легонько отстраняя его руки. - Что это за жизнь в лесу?

- А зачем в лесу? В лесу мы не будем. Уйдем отсюда. Бросим с тобой все к черту и будем в городе жить.

- На какие ж шиши, Боря, мы будем с тобой в городе жить? - спрашивала она и озорно улыбалась ему в лицо.

- Работать будем.

- У немцев?

- Ну и что, что немцы, - лишь бы деньги платили. У них марок много. Война все равно скоро кончится. До первого снега. Москва падет. И все, крышка коммунистам и Советам.

- А что я буду делать? Я ж с ребятишками в школе привыкла.

- Дадут тебе школу. Захочу - и ты директором будешь.

Она все запоминала и немедленно анализировала. Было теперь совершенно ясно, что это не партизаны. Отбиваться от него долго не пришлось. Через час он уже храпел, распластавшись на одеяле и уткнувшись мордой в сено.

Надя решила уходить отсюда сейчас, немедленно, пока "жених" спит. Тихонько достала из-под сена пистолет, положила под кофточку и, выйдя из шалаша, остановилась, чтобы осмотреться. Осенняя ночь темна, особенно в лесу. Вершины сосен унизаны алмазной россыпью звезд, от которых темнота кажется еще плотней и настороженней. Наде хотелось нырнуть в эту темноту и раствориться в ней без следов, без шорохов. Но не успела она сделать и пяти шагов, как ее окликнул тихий, но властный голос:

- Стой! Ты куда?

"Значит, специально следили, - мгновенно сообразила она. - Часового у шалаша поставил". Она решительно направилась на этот голос и, подойдя почти вплотную к человеку, спросила шепотом:

- Где здесь у вас уборная?

Наивно-смешной вопрос огорошил часового. Немного смутившись, он пробормотал:

- Какая тут уборная? Никакой тут нет. Не построили.

- А как же вы обходитесь? - продолжала она наступать.

- Да так, где попало.

- Как скоты, там где спите, что ли?

Ее резкая реплика, видно, рассмешила часового, и он добродушно посоветовал:

- Отойди в сторонку шагов на десять, там тебе и уборная.

Она послушалась его совета, отошла шагов на десять. Дальше не решилась, услышала разговор часового с кем-то еще.

- Чего она? - глухо спрашивал незнакомый голос.

- По нужде вышла, - отвечал часовой. - Уборную спрашивала. Чудно. - И весело хихикнул. Надя услышала вкрадчивые шаги, увидела силуэт человека, торопливо шедшего к ней, сказала с раздражением:

- Подсматриваете?

- Для порядка, чтоб не заблудилась, - ничуть не смутившись, ответил голос.

Пришлось возвращаться в шалаш.

2

На другой день после ухода Посадовой на задание Глебов верхом на лошади поскакал в отряд Булыги.

Южный ветер и солнце принесли в эти края кусочек тепла: на несколько дней вернулось лето, забывшее попрощаться с людьми - с теми, которые встретят его в будущем году, и с теми, кому не суждено увидеть зеленокудрое березовое лето.

Емельян любил быструю езду. Орловец его шел широкой рысью, так что семенящий сзади ординарец - молодой партизан - должен был пускать свою лошадь в галоп, чтобы не отставать. Емельяну хотелось на месте этого большелобого паренька-ординарца видеть Женю: он показал бы ей вдруг сверкнувшую изумрудом и золотом осеннюю красоту природы. Все еще хмельной от переполнивших его чувств, он думал о Жене, мысленно разговаривал с ней, советовался и советовал, смотрел на мир ее глазами. Женя была с ним везде неотлучно, она поселилась в его сердце, став частицей его самого. Думая о том серьезном деле, из-за которого он едет в отряд Булыги, куда должна явиться из разведки Посадова, как было условлено, Емельян незаметно переключал свою мысль на другое: он мечтал о том, как после войны вернется на границу, быть может, уже не начальником заставы, а комендантом участка, либо пойдет учиться в академию имени Фрунзе. Но где бы он ни был, отныне и навсегда с ним будет Женя, самый большой и самый близкий друг.

Не прошло и часа, как он был уже в отряде Булыги.. Отряд собирался по боевой тревоге. Романа Петровича Глебов увидел еще издалека стоящим у запряженной брички в окружении своих помощников. Среди них Емельян узнал Надю Посадову, обрадовался и понял, что есть важные новости. Об этом говорили возбужденные лица партизан, и вся атмосфера приподнятости и оживления, которая бывает обычно перед ответственной боевой операцией.

Надя Посадова возвратилась только что. Утром ей удалось незаметно улизнуть из стойбища отряда Бориса. Свой рассказ она повторила Емельяну, наблюдения изложила во всех подробностях, в деталях нарисовала портрет Бориса. Глаза Емельяна загорелись, в них светились радость и азарт разведчика. Он, даже не дослушав ее рассказ, заключил:

- Все ясно: Борис Твардов со своими полицаями. Великолепно! Надо спешить, Роман Петрович. Они ведь все на конях, как бы не ускакали.

- Отряд готов к выходу! - приподнято доложил Булыга. Он сам был возбужден предстоящим делом.

- Давай команду на выход, а план операции мы обсудим в пути, - приказал Емельян и, увидав одного пожилого партизана в очках, подозвал его к себе: - Товарищ, вы не могли бы одолжить мне свои очки часа на два?

Тот посмотрел несколько удивленно, сказал:

- Я не знаю, подойдут ли, у вас какой?

- Да это не важно, мне для маскировки, - ответил весело Емельян и пояснил: - Знакомого должны встретить, а нам нежелательно, чтоб он меня сразу узнал. Понимаете, ситуация какая?

- Так у меня в запасе еще одни есть, резервные, - сказал партизан и подал Емельяну очки.

Особого значения бегству учительницы Борис Твардов не придал: струхнула баба и смотала удочки. Но все же где-то в нем зародилось подозрение и насторожило его. Решил после полудня поменять место стоянки и углубиться дальше в лес, в сторону больших болот, с целью выяснить место расположения партизанских баз. Шли уже четвертые сутки, как созданный гестапо лжепартизанский отряд "товарища Бориса" осторожно прощупывал лесной массив в зоне действия отряда Булыги. Твардов действовал слишком осторожно и, в сущности, не выполнял инструкцию штурмбанфюрера Кристиана Хофера, который прямо приказал войти в контакт с партизанами и, быть может, смотря по обстоятельствам, временно растворить своих людей среди партизан. Твардов просто-напросто трусил: он опасался, что вдруг кто-нибудь из партизан опознает в нем полицейского. Правда, сам он был родом не из этих мест: здесь он оказался случайно после выхода из заключения - сидел за ограбление сельского магазина. Но все-таки уже без малого три месяца, как он служит в местной полиции, соприкасается с жителями, которые, по всей вероятности, связаны с партизанами. Поэтому Борис Твардов и не спешил идти к партизанам, предпочитал, чтоб они к нему пришли. И они пришли. Появились внезапно со всех сторон, шумная, веселая и совсем миролюбивая компания. Твардов никогда не видел Булыгу, но по описанию узнал его сразу. Роман Петрович шел к ним размашисто, запросто, с веселым лицом радушного хозяина и громко басил заранее продуманный монолог:

- Здорово, соседи! Приятная встреча - растут ряды партизанские, полнится лес народными мстителями. Кто у вас тут командир?

- Ну я командир, - не очень решительно сказал Твардов и шагнул вперед. Встреча была слишком неожиданной. Булыга протянул ему здоровенную лапу свою, говоря:

- Будем знакомы - Булыга.

- Борис, - негромко произнес Твардов, и быстрые глазки его забегали по сторонам, по толпе партизан, в которой как-то растворились, затерялись полсотни его полицейских.

- А меня Романом зовут. Значит, вместе будем фашиста бить. Ой, как вы вовремя появились. - И, дружески взяв Твардова под руку, Булыга перешел на интимный тон: - Ты слышал, браток, сам бандит Хофер ведет на нас огромаднейшую армию карателей? Сейчас мой человек из города возвратился и вот такую, скажу тебе, пренеприятную новость принес. Надо нам подготовиться к встрече, чтоб все, как положено.

- А это точно? - Твардов с настороженным беспокойством взглянул на Булыгу сбоку.

- Абсолютно. Я тебя сейчас познакомлю с этим человеком, он тебе все подробно доложит. Нам бы надо с тобой сейчас все обсудить да согласовать, как нам действовать-взаимодействовать. Вместе будем или врозь? Давай, браток, пойдем, обмозгуем. - И он, по-дружески подталкивая Твардова под локоть, увлекал его в сторонку, к поляне, на которой под огромным дубом стояла бричка Булыги. В бричке, склонясь над картой, сидели комиссар и начальник штаба отряда и еще один партизан, который якобы только что вернулся из города с тревожной вестью.

- А куда мы должны идти? - Твардов остановился в нерешительности, но Булыга действовал так радушно, что заподозрить его в подвохе не было никаких оснований.

- На поляну. У меня там штаб на колесах. План операции разрабатывают, как Хофера встретить. Да ты и своего начальника штаба покличь, - посоветовал Булыга, видя, что Твардов побаивается идти один.

Твардов позвал своего помощника, и они втроем направились на поляну, до которой было не так далеко. Булыга вел себя беспечно, и Твардов с облегчением подумал: "Принимает нас за партизан, игры тут нет. Иначе вряд ли он рискнул бы идти с нами двумя. Правда, кругом бродят партизаны, но тоже держат себя доверчиво и беспечно".

А Булыга все говорит, говорит, возбужденно и радостно словно встреча с отрядом Бориса для него - большой праздник, потому что Борис поможет разгромить карателей.

- Если мы решим объединить свои отряды, то я, как ты сам понимаешь, с превеликой радостью буду видеть тебя в должности моего заместителя или начальника штаба, - говорит Роман Петрович.

- Но у тебя же есть начальник штаба, - напоминает Борис. Идея объединения ему нравится.

- Молод. И тугодум. В нашем деле, браток, сам понимаешь, раздумывать некогда. Раз-два - и в дамки. Вот как у нас надо. - Помолчал с минуту и снова: - А то можем и так: предположим, ты идешь начальником штаба, а твой друг, - он кивнул на спутника Бориса, - начальником разведки. Тоже нет у меня хорошего хлопца.

И это предложение по душе Борису: он уже представляет, как захватит и передаст в руки самого Хофера весь отряд грозного Булыги.

Когда до брички оставалось метров двести, к ним пристал еще один партизан и с ходу обратился к Булыге, не обращая внимания на его спутников.

- Роман Петрович, надо насчет ужина решить.

- А что решать? - не останавливаясь, сказал Булыга.

- Где будем? - произнес партизан.

- Ну где? - в свою очередь спросил Булыга.

- И когда?

- И когда? - повторил Булыга. - А что ты ко мне обращаешься по этому вопросу? Ты с начальником штаба согласуй.

- Он занят, над картой колдует, - ответил партизан.

- А я что, не занят? Ты не видишь, что у меня люди, наши гости?

Конечно, весь этот разговор был инсценирован: Булыге н был рядом свой человек. Через полсотни метров к ним присоединился один партизан, и тоже по делу:

- Товарищ командир, орудие установлено на боевых позициях.

- Погоди, Петро, - сказал Булыга. - Тут вот новые силы прибыли, может, изменения будут. Сейчас мы все согласуем.

Теперь уже соотношение сил изменилось - 3:2 в пользу партизан. Но все было так естественно, что полицейские ничего дурного и подумать не могли. А там уже и бричка видна под дубом. Как раз в это время вышли из-за куста и незаметно пристроились к ним еще двое: молодой человек, с усами, в очках, с маузером за поясом и автоматом за спиной, - это был Емельян Глебов - и второй, тоже молодой и тоже усатый, небритый и без оружия, - впрочем, в кармане его лежал пистолет. Емельян ничего не сказал, скромно пристроился к свите, а его спутник обратился к Булыге:

- Роман Петрович, как с парнишкой быть?

- С каким парнишкой? - Булыга делает вид, что не помнит таких мелочей, и без того у него забот полон рот.

- Которого Савкин задержал, - поясняет партизан.

- Ты допросил его? - ворчливо басит Булыга, не останавливаясь: ему некогда, у него дело поважней.

- Допросил.

- Ну и что?

- Ничего.

- А раз ничего, то и отпусти мальчонку с богом.

- А начштаба говорит, что надо подождать, - не унимается усатый партизан.

- Чего ждать? - недоволен Булыга.

- Не знаю.

- Сейчас выясним.

А вот он и сам, начальник штаба, тугодум, с которым надо столько вопросов выяснить, уточнить и решить: и когда ужинать, и где орудие ставить, и что с парнишкой делать. Он стоит, склонясь над картой, и, погруженный в бездонные думы, о чем-то советуется с комиссаром. В сторонке курит человек, что из города вернулся. Твардов осторожный, как волк, левую руку на всякий случай в кармане держит, пистолет на взводе. Черт их знает, что может быть: получилось как-то так, что партизан собралась целая группа, а Борис Твардов только вдвоем с приятелем. Да теперь уже ничего не поделаешь. А Булыга за пять шагов весело басит своему комиссару и начальнику штаба:

- Знакомьтесь, товарищи, - руководство соседнего отряда!

Твардов подает правую руку одному, затем другому, и тут его левую руку крепко сжимают могучие руки стоящего сзади Булыги, и голос командира партизанского отряда басит с деланным упреком:

- Неприлично, браток, держать руку в кармане, когда здороваешься с людьми.

Это прозвучало сигналом, по которому полицаев схватили несколько крепких партизанских рук и моментально связали. Тут уж, как говорят, сопротивление бесполезно. На лбу Твардова выступил холодный пот, а мятое лицо покрылось розово-синими лишаями. Емельян снял очки, подошел к нему вплотную и сказал насмешливо, с мальчишеским озорством:

- Спокойно, Боря, не волнуйся, тебе вредно волноваться. Не ожидал меня встретить? А я, представь, часто тебя вспоминал и надеялся: встречу все-таки Бориса. Когда-нибудь пути наши сойдутся. - И потом уже другим - строгим, повелительным тоном: - Сколько человек в твоей банде? Говори быстрей! Ну?

- Полсотни, - прошипел Твардов побелевшими губами.

- Точней! Мне нужно точно! - потребовал Глебов.

- Я пятьдесят первый.

- Поверим, - сказал Глебов и сразу к Булыге: - Роман Петрович, разоружай его банду, а я займусь Борисом Твардовым. Мы с ним старые знакомые, вместе "шнапс-куртку" пили.

Разоружить пятьдесят полицаев, ничего не подозревающих, растворившихся среди трехсот вооруженных партизан, не составляло никакого труда. Могучий Булыга вошел в середину этой пестрой толпы вооруженных людей, где на шестерых партизан приходился один полицейский, и, подняв кверху руку, требуя внимания, громко, но спокойно сказал:

- Господа полицейские!.. - Эти два слова - сигнал партизанам, дескать, внимание, надо действовать. - Ваш главарь Борис Твардов, кулацкий выродок и фашистский прихвостень, вас предал. С ним у нас будет особый разговор. А вам, поскольку вы окружены… нашим вниманием, приказываю спокойно, без шума и паники сдать оружие. Сопротивляться не советую, стрелять мы умеем не хуже вашего, брата. Можете мне поверить.

Полицая, сопровождавшего Твардова, допрашивать не стали и сразу увели к остальным. Бориса тщательно обыскали. Сам Емельян изъял у него два пистолета, две гранаты и автомат. Нагловатый циник, сообразительный и отчаянный, в то же время осторожный и трусливый, Борис Твардов правильно оценил свое положение и постарался сразу взять себя в руки. Он понимал, что его ждет, и потому мобилизовал в себе все: волю, ум, хитрость, трусость на одно - любой ценой сохранить себе жизнь. Осмотрев Емельяна долгим изучающим взглядом, в котором были и удивление, и отчаяние попавшего в капкан зверя, и заискивающая надежда, сказал с нарочитым хладнокровием:

- Что ж, Курт, радуйся! Твоя взяла. Знаю - расстреляешь. Рука у тебя не дрогнет. Помню, как ты на развилке дорог уложил двоих.

- Насчет моей руки можешь не сомневаться, - сказал Емельян. Они стояли прислонясь к бричке. И если наблюдать за ними со стороны, можно было бы подумать, что тут просто беседуют два приятеля о каких-то житейских пустяках. - Расстрелять тебя мало. Ты большего заслужил - петли.

- С петлей не торопись, - перебил Твардов. - Я еще могу пригодиться.

Емельян быстро взглянул на Твардова, потом на солнце, которое уже завершало свой дневной путь, сказал, поторапливая:

- Итак, кто послал и с какой задачей?

- Как будто не догадываешься, - криво ухмыльнулся Твардов, облизав сухие губы.

- Я хочу знать точно. - Он посмотрел Твардову прямо в глаза, холодно, настойчиво, сдерживая раздражение.

- Послал Хофер. Но не в этом дело. - Твардов быстро заморгал ресницами. Это была нервическая дрожь. - Ты, Курт, не с того конца начал разговор. Я человек деловой, могу оказать вам большую услугу. Хочу знать ваши условия. Услуга за услугу, как говорится.

- Любопытно, что предлагает "деловой человек"? - сказал Емельян и сбоку пронзил Твардова изучающим взглядом. Хотелось знать, к чему он клонит. Или хочет затянуть разговор, выиграть время? Но зачем? На что он в таком случае надеется?

- Я могу спасти жизнь многим вашим людям, - сказал Твардов и посмотрел на присутствующих кроме Глебова еще четверых партизан. Потом добавил негромко, но четко: - Но за это вы обещаете сохранить мне жизнь.

Емельян насторожился. Предложение было неожиданным и серьезным. Спросил:

- Что ты имеешь в виду? Каким нашим людям грозит смерть?

- Там, в городе, подпольщикам. - Твардов кивнул в сторону города.

- Что ж, я думаю, что ради жизни нескольких порядочных людей можно сохранить жизнь одного мерзавца, - сказал Емельян, посмотрев на своих товарищей-партизан, и попросил: - Оставьте нас, пожалуйста, вдвоем. Мы тут немножко посекретничаем…

Вечером Глебов вернулся в штаб бригады и, не заходя к себе в землянку, направился к Егорову, чтобы доложить об успешно проведенной операции по захвату группы Бориса Твардова и главным образом сообщить комбригу чрезвычайно важные сведения, которые рассказал Твардов, выторговав взамен себе жизнь. В подпольную группу, связанную непосредственно с Глебовым, проник провокатор, агент гестапо, некий Лев Шаповалов, служащий городской управы. Он выдал фашистам всю группу, состоящую из семи человек, фамилии и адреса подпольщиков, а также систему связи с партизанским отрядом. Однако штурмбанфюрер Кристиан Хофер не спешил с арестом подпольщиков: установив за ними тайный надзор, он надеялся напасть на след и других подпольных групп, добраться до руководящего центра - подпольного горкома партии. Хофер считал, что эта семерка надежно сидит у него в кармане. Но он не хотел довольствоваться малым, надеялся взять реванш за разгром штаба корпуса и пленение генерала. Надо было немедленно предупредить наших товарищей о нависшей над ними смертельной опасности. Таково было решение Глебова, одобренное Егоровым.

- Дело очень серьезное. - Голос у комбрига встревоженный, а взгляд задумчивый. Он нервически барабанит пальцами по столу. - Всем членам группы надо немедленно покинуть город. Провокатора уничтожить. Завтра же с утра пошлите в город своего человека на связь. Все продумайте.

- В какой отряд возьмем эту семерку? - спрашивает Емельян. В него уже закралось маленькое сомнение. Пока что маленькое.

- Это неважно, - недовольно отмахивается Егоров от вопроса, который ему кажется несущественным и даже пустым, во всяком случае, недостойным умного начальника штаба и опытного разведчика.

Глебов угадал эти его мысли, пояснил:

- Видите ли, Захар Семенович. Я сейчас предположил себе такой вариант: а что, если и здесь провокация Кристиана Хофера?

То есть? - Это сказал торопливый горячий Паша Свиридочкин. Глебов посмотрел на комиссара остро, прищурив один глаз, пояснил:

- Представьте себе такой вариант: вся семерка подпольщиков связана с гестапо и на него работает. Хоферу нужно что бы то ни стало заслать к нам своих людей. Он инсценирует вот такую штуку и подбрасывает нам эту семерку.

- Чепуха, - вырвалось у Свиридочкина. - Ты извини меня, но излишняя бдительность может привести черт знает к чему.

- К чему? - Емельян взглянул на комиссара с некоторой заносчивостью.

- К недоверию, - не задумываясь, ответил Свиридочкин. - А не доверять своим людям - это и есть черт знает что.

- Погодите, товарищи. - Егоров поднял руку. - Можно спокойно и трезво разобраться во всем. Бдительность и осторожность в наших условиях, дорогой Павел Павлович, не излишество и не порок. А вот необоснованное, излишнее недоверие - это уже порок. Давайте разберемся в данном конкретном случае. Вы хорошо знаете командира семерки?

- Толю Шустрикова? - уточнил Свиридочкин, - Отлично знаю. Наш активист, на трикотажной фабрике работал комсоргом. Преданный парень. Честный. Других членов его группы я не знаю, фамилию Льва Шаповалова слышу впервые. Может, какой-нибудь безродный пришелец.

- Шустриков не мог взять к себе в группу первого встречного, - заметил Егоров. - Как попал к нему этот Шаповалов? Все надо выяснить. И Глебов, пожалуй, прав в том отношении, что семерку надо брать не сюда, в штаб бригады, а в один из отрядов. Поговорим, выясним, проверим.

- Именно об этом и речь, - сказал Глебов, довольный тем, что комбриг, в сущности, поддержал его.

3

Возле своей землянки в вечерней темноте Глебов столкнулся буквально лицом к лицу с Женей. Она ждала его, знала, что он у комбрига на докладе и с минуты на минуту должен выйти. Он взял ее руку и, ничего не сказав, увлек за собой в землянку. Посветил фонариком, лампу зажигать не • стал. Усадил Женю на топчан, сам сел рядом, держа в руках ее руки. Ее волосы касались его горячих щек.

- А я на тебя обижена, - сказала она и плотнее прислонила свою голову к его щеке.

- За что, Женик?

- Почему ты меня с собой не взял?

- Что ты, Женечка, зачем тебе? Ничего интересного не было. Окружили, разоружили без единого выстрела.

- А мне так хотелось… рядом с тобой… быть там, - заговорила она отрывисто, делая долгие паузы. В сплошной черноте землянки он не видел лица Жени, но ему казалось, что он чувствует и видит ее мечтательно задумчивые глаза. - Я весь день думала о тебе и волновалась.

Емельян прижался своей щекой к ее щеке, потом коснулся губами ее глаз. Он дышал тяжело, как больной. И молчал. Боялся слов, нелепых, неуместных, бессильных передать то, что он чувствовал.

- Ты чем-то озабочен? Чем, родной мой?

Он рассказал ей о сообщении Бориса Твардова и о том, что завтра утром он должен послать в город человека, который предупредит Анатолия Шустрикова, и что подготовить этого человека он должен сегодня, сейчас, но пока что сам не знает, кому поручить такое ответственное дело.

- А я знаю кому, - бойко встрепенулась Женя.

- Кому, Женечка?

- Есть такой человек. И он отлично справится с твоим заданием. Только ведь ты не доверяешь людям.

- Это неправда, Женик, - глухо выдохнул он, касаясь своими жесткими усами ее рук. - Скажи, кто тот человек?

- Евгения Акимовна Титова.

Он даже вздрогнул: что за шутки? Нет, Женя не шутила. Она говорила вполне серьезно. Она просила, требовала, умоляла послать именно ее. Он противился изо всех сил. Нет-нет, она пусть не думает, что он ей не доверяет. Он доверяет, но здесь нужен человек, отлично знающий город.

- Зато меня в городе никто не знает, - настаивала Женя. - Я знаю, как вести себя, у меня есть опыт работы в городской управе, знаю нравы и повадки оккупантов.

Доводы ее нельзя было оттолкнуть, признать несостоятельными. И возражал он против ее кандидатуры по одной-единственной причине: боялся потерять ее, свою любовь, своего самого большого и единственного друга на целом свете. Об этом он не решился сказать ей - Женя сама догадалась и попробовала убедить его, что ей не грозит никакая опасность: она пойдет без оружия и без документов, пойдет менять кур на соль и спички. Спросят - откуда? Скажет: из лесной деревни Нагайцы, в которую оккупанты не решаются сунуть носа. Словом, она знает, что сказать, и Емельяну нечего за нее беспокоиться.

Деятельная от природы натура, смелая и сильная, Женя давно мечтала о настоящем подвиге. Ведь она еще ничего такого не совершила, чтоб отплатить фашистам за смерть своего отца. За время пребывания в партизанской бригаде ей так и не пришлось участвовать ни в каких операциях. Это ее огорчало и обижало. И разве можно было упустить такой случай, когда нужно пойти в город с ответственным заданием? Важность его Женя отлично понимала - спасти от явной петли семерых патриотов. О, это высокая честь, за нее можно бороться отчаянно, и она боролась, пока в конце концов Емельян не сдался - уступил ее просьбам. Когда он согласился после долгого раздумья послать ее завтра утром в город, она в бурном восторге обхватила его шею обеими руками и поцеловала в губы, такие родные!

Это было продолжение того дивного вечера, когда они в седле возвращались после проводов самолета. Они не стали сдерживать себя, свои желания. Все было просто и естественно, как приход весны или восход солнца, никто никому не навязывал своей воли. Все было их общее. И никто из них не жалел о том, что произошло. Ведь он сказал ей:

- Ты моя жена. Моя навеки.

И она отвечала, прижав его к груди и целуя:

- Да, да, да… родной мой… навеки.

Он помнил, что утром ей уходить в трудную и дальнюю дорогу и что нужно выспаться, отдохнуть. Спросил:

- Ты здесь останешься до утра?

- Да, родной. Надя уже спит, не буду ее беспокоить. А ты не хочешь, чтобы я здесь оставалась? - В вопросе прозвучало внезапное недоверие и тревога, открытая, непосредственная. Он казнил себя, что дал повод так истолковать его слова.

- Что ты! Я хочу, чтоб ты всегда была здесь. Я счастлив. Только тебе надо выспаться, отдохнуть перед дорогой.

- Я высплюсь. Я отдохну, - сказала она, не выпуская его из объятий. - С тобой. С тобой.

После холодных, нудных осенних дождей - предвестников приближающейся ранней зимы - неожиданно установилась теплая солнечная погода. Чутьем пограничника, понимающего природу, умеющего наблюдать и чувствовать ее, Глебов уловил, что погожие дни пришли на непродолжительное время, не сегодня - так завтра снова польют студеные дожди, потом ударит первый мороз, и в сумраке коротких дней закружатся белые мотыли, укроют собою поля и леса. Начнется трудное для партизан время, когда нелегко скрыть на снежной целине свои следы от карателей, в союзники к которым пойдут холод и голод. Такие мысли тревожили Глебова, но не сейчас, не в это звонкое золотисто-голубое утро, набросившее на перелески и лощины легкую шаль из тумана. Еще дня три назад весь зеленый и мокрый, сейчас лес расцвел багрянцем осеннего увядания, той ослепительной, мягкой, прощальной красотой, которая сеет грусть и тоску в человеческих сердцах.

Смешанный лес стоял плотной стеной в величавом спокойствии, окружив залитую солнцем и росой поляну. У западной опушки первые ряды деревьев грели на солнце свои крепкие бока. Здесь были представители всех пород местных лесов: корабельные мачты сосен, протянутые от земли до неба, задумчивые и хмельные; зеленые стрелы елок, скромных, без претензий, но отлично знающих себе цену и потому с легкой иронией бросающих беззлобные взгляды на своих лиственных соседок, наряженных в пестрые одежды, - на березки, осины, липы, дубы.

Емельян стоял на опушке, где он только что расстался с Женей, и, растроганный, смотрел на узкую, едва заметную тропку, которая увела его неземную любовь в лесную глушь, а потом - в город, занятый врагом. В голове звенело, и звон этот притуплял мысль, а порою насовсем отключал ее, давал простор чувствам. Емельян глядел в темную чащу, поглотившую Женю, и явственно, до боли чувствовал свое одиночество и тоску. Чтоб отвлечь себя от безрадостных дум, он стал медленно и долго рассматривать деревья, точно увидал их впервые или заметил то, чего прежде не замечал. Лес своим могуществом и красотой всегда внушал ему что-то возвышенное. И сами деревья - их крепкие стволы - казались монументальными, сделанными из вечного материала, из которого ставят памятник на площадях: кованные из меди сосны, литые из бронзы молодые липы, вырубленные в зеленом крымском диарите осины, в темно-сером шведском базальте - ели, нежный прозрачный мрамор берез и необработанный гранит дубов. Все было прочным, основательным, неистребимым, все уходило в глубь земли крепкими корнями.

И вспомнился Емельяну вчерашний сон. Снилось, будто бы немцы решили уничтожить на его родине дуб-великан, казнить гигантского богатыря, который якобы помогал партизанам. Собралась целая свора фашистов и полицаев, окружили могучее дерево и стали пилить его поперечной пилой. Сломалась пила, рассыпались зубья, как у старого пластмассового гребешка. Пробовали топорами рубить. Не поддается, только искры из-под зазубренных лезвий летят во все стороны. Тогда штурмбанфюрер приказал облить дуб бензином, обложить хворостом и поджечь. Вспыхнуло яркое пламя, охватило гранитный ствол дуба, загудело, зашумело, а палачи, взявшись за руки, с диким визгом пошли в пляс вокруг странного костра. Но вот догорел хворост, погасло пламя. А дуб стоит целехонький и невредимый, только черные полосы копоти легли на его груди. Стоит - и вдруг как захохочет громовым раскатом в лицо своим палачам. И видит Емельян, что хохочет совсем не дуб, а человек, привязанный веревками к дубу, раздетый, опаленный, со шрамами и черной копотью на могучем обнаженном теле. И человек этот - Аким Филиппович Титов. Хохочет и поет могучим шаляпинским басом:

Поет и хохочет, да так, что дрожат земля и небо, мечутся в зените белые напуганные облака, а у восточного горизонта зловеще и грозно хмурится свинцово-синяя глыбища-туча, набухает, движется, на глазах растет. Потом как сверкнет размашистой молнией в полнеба да как трахнет раскатом грома, от которого Емельян вздрогнул и проснулся.

Страшный сон этот вселял тревогу.

Емельян постоял так и пошел обратно к штабу бригады. В сосновом бору где-то вверху звенела извечная отрешенная и ко всему безучастная тишина. Подумалось почему-то: сколько столетий стоит этот корабельный сосновый бор? Сколько еще стоять будет? Ты слышишь, сделанный из бронзы и меди, сколько, отвечай?! Не знаешь, потому и молчишь. И Емельян не знает. А может, от него, от Емельяна Глебова, зависит судьба и этого бора, и березовой рощи, и всей земли, которая в памяти сердца значится под кратким, звучным и светлым именем - Родина.

Емельян идет и думает: в полдень Женя уже будет в городе. Если все обойдется благополучно, завтра к вечеру возвратится на базу. И больше он не отпустит ее. А может, и теперь напрасно отпустил? Он будет думать только о ней - и сегодня, и завтра… Никакие дела и заботы не заслонят от него ее чистый, солнечный образ.

Женя не вернулась на другой день. Половину следующего дня Емельян не мог ничего делать - все валилось из рук. Он лишился аппетита, в завтрак выпил стакан чаю, обедать не стал. В голову лезли дурные мысли, он гнал их, но покоя не находил. Наконец уже под вечер третьего дня в штаб бригады пришли двое: начальник разведки отряда Булыги и Анатолий Шустриков - командир подпольной семерки. По их взволнованным лицам Емельян понял, что случилось нечто ужасное. Первым его вопросом к Шустрикову было:

_ Вы нашу посыльную, девушку, по имени Женя, видели?

- Да, мы с ней встречались. Она нас предупредила, и вся группа с семьями благополучно успела уйти из города, - отвечал Шустриков, и по всему чувствовалось, что он хочет длинным рассказом оттянуть время от главного разговора, потому что тяжело сообщать безрадостную весть.

Емельян не выдержал, перебил его резко и сурово:

- Где Женя?

Невысокого роста веснушчатый круглолицый парнишка посмотрел на Емельяна сумрачно и ответил вполголоса:

- Арестована… В гестапо.

Емельян одеревенел. Тупо, невидяще глядел в темную толщу леса и молчал. Потом кивком головы пригласил к себе в землянку обоих и попросил Шустрикова рассказать все по порядку, не упуская ни малейшей подробности.

Вот как это случилось.

Как и было договорено с Емельяном, Женя не пошла по адресу явки, куда обычно ходили связные партизаны, не пошла и домой к Шустрикову, а направилась сразу на квартиру одного из скромных и незаметных участников подпольной группы, Тимофея Сараева. Самого Тимофея дома не застала: не вернулся еще с работы. В квартире была его жена и двое ребят школьного возраста. Женя сказала, что ей очень нужно видеть самого хозяина по важному делу. Кто она и что, не сказала, даже имени своего не назвала. Ждать пришлось больше часа: Тимофей пришел в седьмом часу. Женю выслушал недоверчиво и удивленно: видно было, что опасается провокации. Они разговаривали наедине. Жена и дети вышли на кухню. Когда Женя сказала, что ей очень нужно повидаться с Шустриковым, он ответил, пожимая плечами:

- Шустриков? Не знаю такого, не слышал.

- Я понимаю вашу осторожность, - взволнованно заговорила Женя, - но дело идет о жизни и смерти всей группы, в том числе вас и… ваших детей. Нельзя медлить.

Будто не слушая ее, Сараев вспоминал вслух:

- Шустриков… Шустриков… Не Толей звать его?

- Именно Анатолий, - быстро подтвердила Женя. Ей было ясно, что Тимофей притворяется.

- Молодой такой парень? - опять притворно переспросил Тимофей. - Припоминаю. Так что, вам сказать, где он живет?

- Адрес его у меня есть, - ответила Женя, - но я не могу к нему идти, его квартира под наблюдением.

- А где вы с ним хотите встретиться?

- Здесь у вас неудобно?

Тимофей почесал затылок, покрутил головой и ответил:

- Нежелательно.

- Но вы понимаете, что вам тоже придется уходить из города. - Женя решила идти на откровенный разговор. - За вами следят, гестапо о вас известно, обо всей группе. Вас предал Шаповалов. Он провокатор. Не сегодня-завтра вас всех арестуют, и я пришла предупредить.

Тимофей озадаченно поджал губы и что-то соображал. Произнес вслух, прищуря глаз:

- Шаповалов. Это который Лев?

- Этот Лев оказался мерзкой вонючей крысой! - гневно, второпях бросила Женя.

Все еще не доверяя девушке, Тимофей сказал:

- Ладно. Если тебе так уж до зарезу нужен этот Толя, я пошлю за ним: дочка сбегает. Только вам бы до комендантского часа обговорить свои дела.

Он послал за Шустриковым девчонку, и Анатолий явился минут через двадцать. Выслушав Женю, он сказал, не скрывая своей встревоженности:

- Я чувствовал, что за нами следят, догадывался. И насчет Шаповалова тоже. Что будем делать, Тимофей Константинович?

- Что ж теперь делать? От петли бежать. Завтра же. С утра, - ответил Сараев. - А может, и сегодня?

- А как ребят предупредить? Времени мало осталось - успеем ли? - забеспокоился Шустриков. - Надо предупредить немедленно.

- Хорошо, ты предупредишь Шурку и Зайца, я схожу я Старику и Володе, - предложил Сараев.

- Ну если так, то успеем. А с Левой что? Так и оставим? - спросил Анатолий и тут же понял, что вопрос нелепый, ответил сам на него: - Нет, Леву оставлять нельзя. Я сам его сегодня под конец, когда ребят предупрежу…

- Он тебе не откроет. Кошка чувствует, чье мясо съела, и потому сторонится нас: прошлый раз не. явился на сбор. И позапрошлый не был, - напомнил Сараев.

Молчавшая до сих пор Женя сказала:

- Он с кем живет, этот Лев? Семья есть?

- Один. Как бирюк, - бросил Сараев, вертя цигарку.

- Поручите мне с ним разделаться, - неожиданно попросила Женя. - Надеюсь, мне он откроет.

- Должен бы открыть. - Тимофей с некоторым удивлением посмотрел на Женю, точно хотел оценить, сможет ли она расправиться с провокатором.

- Каким образом? - по-деловому поинтересовался Анатолий, совсем не удивившись ее просьбе.

- Пистолет у вас найдется? - в свою очередь спросила Женя. - Я шла без оружия.

- Найдем, - пообещал Анатолий, отдал ей свой пистолет и начал собираться - нельзя было упускать время.

Предупредив своих товарищей, Шустриков решил все же подойти к дому, где жил Шаповалов. Было уже темно, улица не освещалась. У подъезда стояли полицейская машина и два мотоцикла. Толпились полицейские и гестаповцы. На противоположной стороне стояла группка людей. Шустриков спросил у них, что здесь случилось.

- Стреляли в кого-то, - ответил один.

- Убили в квартире мужчину, - добавил другой.

- Девушку арестовали. Говорят, она стреляла.

Шустрикову все стало ясно. В эту же ночь вся его подпольная группа тайком с семьями покинула город - ушла в партизанский отряд Булыги,

Когда Шустриков закончил рассказ, Емельян не смог сдержаться, закричал:

- Это ты виноват! Твоя работа!.. Свою шкуру спасал, трус презренный!

Слова эти были обидные и несправедливые. Особой вины Шустриков за собой не чувствовал, да ее и не было в действительности, но он не стал возражать Глебову, видя его состояние.

А Глебов напирал:

- Почему ты поручил ей убийство провокатора, которого она никогда в глаза не видела?

- Сама напросилась, - тихо ответил Шустриков.

- Она ребенок. Ты что, не видел? У тебя на плечах голова. Девушка первый раз в этом городе. У нее было определенное задание - предупредить вас. Она его выполнила, спасла вас. Какой ценой?! Ты понимаешь? Ценой своей жизни… Ты что, сам не мог разделаться с негодяем? Зачем было спешить? Разве потом нельзя было его убить? - Емельян махнул безнадежно рукой, приказывая обоим удалиться. Он остался один в землянке.

Сомнений быть не могло: Женя стреляла в Шаповалова и была арестована. Емельян понял, что ее ждет. Гестапо сразу, конечно, обнаружило исчезновение группы Шустрикова и связало с этим фактом убийство своего агента. Женя в гестапо, не в полиции, а непременно в гестапо. Узники гестапо содержатся не в городской тюрьме, а в темном подвале старого купеческого особняка, в котором размещается гестапо…

Мысль Емельяна работала быстро, настойчиво и решительно. Разгромить гестапо и вызволить Женю. Вызволить во что бы то ни стало, немедленно. Смогли ж они разгромить штаб корпуса. Почему бы не разгромить гестапо? Он находился в состоянии того крайнего возбуждения, когда все кажется нипочем, море по колено, океан по пояс. Здравый смысл, разумный расчет, логика - все уходит на задний план. Он уже решил, что не позже как завтра отряд Булыги проникнет в город, нападет на гестапо и освободит Женю. Всей операцией, конечно, будет руководить он, Емельян Глебов. У него даже не было никаких сомнений насчет того, что Егоров одобрит такое решение. А если потребуется, то и всей бригадой можно двинуть на город.

Конечно, с точки зрения здравого ума его идея была мальчишеской и, по меньшей мере, нелепой. Но он без тени неловкости или смущения пошел с ней к Егорову. Захар Семенович сразу понял необычное состояние Глебова, выслушал его очень терпеливо и спокойно. Раньше он не догадывался об отношениях Глебова и Титовой, а теперь, внимательно слушая Емельяна, изучая его, он все понял. Сказал своим негромким ровным голосом так, чтобы не обидеть Глебова:

- Очень жаль девушку. Опрометчиво поступила. - Он вздохнул, и вздох получился естественным, вырвался сам так неожиданно, что Егоров не смог его скрыть, как он обычно делал. - Тебе надо успокоиться. Быть может, все обойдется. Надо связаться с одной из подпольных групп и поручить ей предпринять все возможное для освобождения Жени Титовой.

- Как? - недоуменно воскликнул Глебов. - А мы? Мы будем сидеть сложа руки?

- Мы не можем, - ответил с прежним спокойствием Егоров. Лицо его было строгим, а в глазах теплилась печаль. - Если бы было возможным то, что ты предлагаешь, мы давно бы освободили тюрьмы, в которых сотни наших людей ожидают смертной казни. Но, к сожалению, пока что сил у нас недостаточно. В городе стоит крупный гарнизон. Ты это знаешь. Открытый бой обречен на провал. Ради спасения жизни одного человека мы не вправе жертвовать жизнью десятков, а может, и сотни людей.

- А как же штаб корпуса?! - воскликнул Глебов. Он еще надеялся убедить Егорова, и отчаяние еще не придавило его, не лишало надежды. Ему казалось, что комбриг просто недопонимает.

- Там другое дело, - ответил Егоров и вновь посоветовал Емельяну успокоиться.

Успокоиться?.. Как можно успокоиться, когда там, в застенках гестапо, пытают, мучают, истязают Же-е-ню! Нет, он черствый, он слишком осторожный и равнодушный, этот Егоров. С ним нечего говорить, бесполезно: все равно не поймет, и ничем, никакими словами, просьбами и доводами не проймешь его толстокожее сердце… А давно ли стало оно толстокожим? Емельян считал Егорова чутким и отзывчивым. Так в чем же дело? Ошибался, выходит, в нем, а теперь понял? Люди познаются в беде.

Словно угадывая мятежное движение мыслей Глебова, Егоров поднялся, подошел вплотную к Емельяну, положил ему на плечи руки и сказал по-отечески душевно и проникновенно:

- Это очень тяжело, дорогой мой друг… Представь себе - ежедневно тысячи наших людей гибнут на фронте. Тысячи матерей не дождутся сыновей своих. Тысячи детей никогда не увидят своих отцов. Ты знаешь, что такое сиротские слезы и горькая вдовья доля? А что поделаешь? Идет страшная, жестокая война. За жизнь целой страны, целого народа… - Он немного помолчал, и глаза его стали влажными, лицо порозовело, голос дрогнул: - А сколько отцов и матерей не увидят своих маленьких, невинных…

Не смог договорить, и Емельян понял - Егоров вспомнил своих детей и жену. Чувство жалости, неловкости и стыда охватило Глебова. Как он мог подумать плохо о Егорове? Не поднимая глаз, попросил:

- Тогда разрешите, Захар Семенович, мне одному пойти в город?

- Зачем?

- Я обязан ее спасти. Я виноват. Я не должен был ее посылать, - опять начал горячиться Емельян.

- Каким образом ты ее спасешь?

- Я продумал…. Я все взвесил, у меня есть план.

- И все же лучше поручить это подпольщикам.

- Подпольщикам я поручу. Одно другому не помешает.

- Твой поход в город - ничем не оправданный риск. Бравада. Мы потеряем начальника штаба и начальника разведки бригады. Не надо горячиться. Возьми себя в руки и подумай.

- Она моя жена, - выдавил глухо Емельян и посмотрел прямо в глаза Егорову с непреклонной решимостью во что бы то ни стало, любой ценой добиться своего.

- Жена? - как-то непроизвольно сорвалось у Егорова. - Прости, не знал.

Захар Семенович сел к столу и задумался, глядя в пол. Теперь перед ним была полная картина. Большая, первая - и быть может, последняя - любовь вела Емельяна, и ничто не могло его остановить, удержать. Она вела через все преграды на подвиг и на смерть. Егоров вспомнил свою юность, свою первую любовь. Он любил сильно и самозабвенно свою жену, но почему-то вдруг ему показалось, что любовь Емельяна сильней. Это была слишком откровенная мысль, с ней не хотелось соглашаться, и, чтобы уйти от нее или опровергнуть ее, Захар Семенович попробовал поставить себя на место Глебова. Он представил себе такую картину: предположим, ему сообщили, что жена его арестована и находится в гестапо. Ее непременно казнят. Нужно немедленно спасать, освободить любой ценой. Любой? Ценой многих жизней товарищей, подчиненных ему партизан? Нет, такая цена не годится. Он не бросил бы безрассудно в город бригаду или отряд. Он попытался бы сделать нечто другое. Пожалуй, пошел бы сам. Да, именно сам пошел бы.

Он был почти уверен, что, ослепленный любовью, Емельян пойдет в город, но Жене он ничем не сумеет помочь и сам запросто угодит в руки гестапо. В то же время запретить Емельяну идти в город, сказать категорическое "нет!" он не мог. Егоров поднял голову резко, точно стряхнул с себя какой-то тяжелый, ненавистный груз, и как-то сразу весь подтянулся. Посмотрел на Емельяна долгим открытым взглядом и сказал вполголоса:

- Хорошо. Иди. Помни только, что хладнокровие, выдержка, точный расчет будут твоими верными союзниками. - Сказав эти слова, он отвел взгляд в сторону и снова глубоко задумался.

Он не встал, не подал Емельяну руки на прощание. Он сидел непривычно грузно, тяжело, точно был прикован к своему месту.

- Спасибо, Захар Семенович! - горячо прошептал Глебов и, круто, по-военному повернувшись, вышел. Он решил отправиться в город сейчас же, ночью, не дожидаясь утра.