1

До Веры совхозной библиотекой долгое время заведовала жена Романа Петровича Булыги Полина Прокофьевна. Это была женщина внушительных габаритов, властного характера и чрезвычайно ограниченного ума. Говорили, что Полина Прокофьевна не отпускает своего мужа от себя ни на шаг, что такой грозный и сильный мужчина, как Роман Петрович Булыга, - человек подневольный, безропотный раб своей супруги. Едет Роман Петрович в райцентр - и рядом с шофером обязательно сидит Полина Прокофьевна, едет директор в соседний колхоз или совхоз по какому-либо хозяйственному делу - Полина Прокофьевна тут как тут, едет в областной центр за 300 километров - и такого случая не упустит "гром-баба", как называли ее в совхозе, обязательно поедет.

О библиотеке и читателях она не очень беспокоилась: повесит на дверь внушительный замок, а чуть повыше замка еще внушительнее записку: "Уехала с отчетом", и весь тут разговор. "Отчитывалась" Полина Прокофьевна четыре раза в неделю. В совхозе по этому поводу язвили: отчитывается за нарушение трудовой дисциплины. Но какая может быть дисциплина в библиотеке? И вообще, что может случиться с совхозом, если библиотека будет работать через день или раз в неделю, или раз в месяц? Ровным счетом ничего. Надои молока от этого не уменьшатся и на поголовье свиней это никак не отразится, а пожалуй, напротив: книги не будут отвлекать людей от дела. Сама Полина Прокофьевна читать не любила, особенно пугали ее толстые книги: она не верила, что на свете есть люди, у которых хватает терпения читать все подряд от первой до последней страницы.

Однажды Надежда Павловна сказала Полине Прокофьевне, что так работать, как работает она, нельзя. Читатели жалуются. Полина Прокофьевна в тот же день, вернее в ту же ночь, сообщила своему мужу, что Посадова подкапывается под него и мечтает занять его кресло.

- Да что ты, мамочка, сдурела! - не поверил директор.

- Ах вот как, я сдурела, я глупая, а ты со своей Посадовой умные, потому и решили меня с работы снять! - вскричала Полина Прокофьевна.

- Да кто тебя снимает? Никто тебя не снимает, - попробовал успокоить жену Булыга, который терпеть не мог, как он говорил, "бабьего скулежа".

- Ага, значит ты, директор, ничего и не знаешь! Значит, за твоей спиной разные-всякие могут что угодно делать и с работы снимать? Да не просто пастуха какого-нибудь. А жену, твою жену, полюбуйся посмотри… - И тут полились горькие слезы, и уже сквозь рыдания Булыга слышал настойчивый и требовательный голос жены: - Пообещай завтра же с ней поговорить как следует. Пусть она не вмешивается и не терроризирует меня. Пусть оставит нашу семью в покое.

"Вот чертова баба", - чесал свой красный затылок Роман Петрович и наутро спрашивал парторга, что там случилось с библиотекой.

- Просто у нас нет библиотекаря, - возмущенно ответила Надежда Павловна. - Понимаешь, нет!.. Полина Прокофьевна никакой не библиотекарь. Она же ни одной книжки за всю жизнь не прочитала, и ты это знаешь лучше меня.

- Положим, кое-что пробовала читать, - пытался смягчить Булыга, но возбужденная Посадова только больше разгоралась:

- Так терпеть дальше нельзя. Тебе самому должно быть неловко: народ пальцем указывает.

- Народ пальцем всегда нам будет указывать, - спокойно сказал Булыга. - Это его право. На то она и демократия. Демос - значит народ.

- Между прочим, этот самый демос недоволен и тем, что легковой машиной совхоза в горячую пору не могут пользоваться ни главный агроном, ни главный зоотехник, ни главный инженер, ни сам директор, потому как ей пользуется постоянно заведующая библиотекой, - продолжала горячиться Надежда Павловна, и Булыга понял, что лучше сейчас "локализовать" конфликт, чем ждать, когда Посадова сгоряча выскажет ему еще несколько неприятных фактов. Поэтому он, сразу круто повернув разговор, хлопнув большой ладонью по столу и выпрямившись, закончил:

- Ну ладно, черт с ней. Поговорю в последний раз. Не послушает - освободим.

Не послушалась Полина Прокофьевна ни парторга, ни директора. Любила настоять на своем. В этом была ее сила. А потому не раз в компании подвыпивший и захмелевший Роман Петрович в присутствии жены заводил такие смелые разговоры на философские темы:

- И зачем только люди женятся? Кто все это придумал, чтобы обязательно жениться?.. А? Не знаете, кто был тот первый дурак? Ну, живи себе, как человек, будь человеком и не знай горя-беды. Так не-ет же, на тебе жену, потому как человеку без беды нельзя. Наказание ему надо, чтоб он вечно над собой беспокойство чувствовал. Как будто и так беспокоить тебя некому, как будто и без жены всякого начальства на свете мало.

Полина Прокофьевна в такие минуты начинала кусать свои пухлые губы, а в глазах ее, птичьих, круглых, по выражению Романа Петровича, начинали чертики плясать. Но Роман Петрович этих чертиков не боялся, особенно, когда был немножко навеселе.

- Ну что ты, мамочка, на меня так нежно смотришь? - Он всегда называл жену "мамочкой". - Чует мое сердце - влепят мне из-за тебя выговор, да еще и с предупреждением.

- Ни один порядочный мужчина не получал выговоров из-за жены, - "заводилась" Полина Прокофьевна.

- А из-за кого ж, мамочка, скажи на милость, мы получаем выговорочки? Только из-за своих милых женушек.

- Из-за полюбовниц! - выпалила Полина Прокофьевна, надеясь этой фразой сразить своего "папочку", у которого давным-давно был грешок "по женской линии". Но Роман Петрович из-за давности времени об этом забыл и намек супруги оставил без внимания.

- Получить выговор из-за полюбовницы, я вам скажу, и не обидно, потому как за дело. Может, даже и приятно.

- А-а-а, вот что тебе приятно! - Чертики в глазах Полины Прокофьевны уже ходили на головах. - Хорошо ж, мы об этом еще поговорим!

Подобные обещания Полина Прокофьевна всегда аккуратно выполняла, и философский разговор о женах и любовницах продолжался дома, где Роман Петрович легко отрекался от своей прежней точки зрения, и все продолжалось так, как хотела Полина Прокофьевна.

Но вот однажды в областной газете появился фельетон под заголовком "Барыня", в котором главной героиней была Полина Прокофьевна. Ох, что тогда творилось на землях совхоза "Партизан"! Сначала, после беглого знакомства с фельетоном, Полина Прокофьевна бросилась в контору к мужу. Но разве застанешь директора у себя в кабинете в летнюю пору? Тогда она побежала на почту и приказала газету с фельетоном задержать. Но было поздно - почтальон ушел на линию. В отчаянии Полина Прокофьевна второй раз перечитала фельетон и только сейчас обратила внимание на фамилию автора: Сорокин, учитель!

Это было неслыханно! Полина Прокофьевна опрометью побежала в школу. Занятия уже окончились, и Сорокина в школе она не нашла. Пришлось ей весь гнев обрушить на голову директора, человека тихого, пожилого, которому до пенсии оставался всего лишь один год. С фельетоном он уже был знаком и к неприятности Полины Прокофьевны отнесся участливо.

- Сочувствую вам, дорогая Полина Прокофьевна. Очень сочувствую, потому что и сам когда-то, еще до войны, был в вашем положении. Публично оболгали и ни за что ни про что. Мой совет вам добрый - не обращайте внимания. А библиотеку бросьте совсем. Пусть на замке висит! Пусть они попробуют без вас. А мы посмотрим, как они обойдутся.

"Правильно, пусть-ка поживут без меня!" - решила заведующая библиотекой, послушавшись совета директора школы, и демонстративно швырнула ключ от библиотеки и читального зала на стол Посадовой.

…От Посадовой Вера узнала, что Михаил Гуров и Нюра Комарова в совхозе пользуются большим и заслуженным авторитетом. Нюре Комаровой принадлежала инициатива перевода доярок и свинарок на двухсменную работу. Не легко ей было. Большое сражение пришлось выдержать с директором совхоза, который считал ее предложение глупой фантазией.

- Работать в две смены!.. - восклицал Булыга. - Да вы что, в своем уме? Где это видано! Что вам тут - завод?

- Завод, Роман Петрович, вы правильно сказали, - спокойно отвечала Нюра. - Завод сельскохозяйственных продуктов. На заводах люди на семь часов переходят, а мы тут по двенадцать вкалываем. Не то что в кино сходить - высморкаться некогда.

- А ты подсчитала, сколько в таком случае литр молока будет стоить? - наступал Булыга.

- Подсчитала, не беспокойтесь: сколько стоит теперь, столько и тогда будет стоить.

- Это как же? Что-то я не понимаю твоей арифметики. Я, признаюсь, академии не кончал и с высшей математикой не знаком, но до двух считать умею. Одна смена - это один человек, а две смены - это уже два человека.

- Две смены это тот же один человек да плюс механизация, - бойко парировала Нюра. Она была непреклонна. - Да, да, Роман Петрович, плюс механизация.

- Ага, механизация, говоришь, - наигранно сощурил глаза Булыга. - А сейчас у нас, значит, нет никакой механизации?

- Есть, Роман Петрович. Допотопная. А мы сделаем современную. Подачу и приготовление кормов, уборку навоза - все механизируем. И электродойку пора по-настоящему наладить.

- Это кто ж у вас такой спец на все руки объявился, который все может, как в сказке? - иронизировал Булыга.

- Миша Гуров, - просто и серьезно ответила Нюра.

Рассмеялся Роман Петрович и слушать не стал дальше. Но выслушать ему пришлось, правда гораздо позже, на комсомольском собрании, куда он был приглашен в качестве гостя. Комсомольцы обсуждали предложение Нюры Комаровой, обсуждали долго, шумно, спорили, кричали. А Роман Петрович слушал и в уме твердил свое: ничего из этого не получится, без увеличения количества доярок и свинарок на двухсменную работу не перейти. Нет, ничего не выйдет.

- Ребята дело говорят, - шептала ему Надежда Павловна, а он только отмахивался да бурчал в бороду:

- Дело делать надо, а говорить что, это всякий может.

Нюру поддержал Миша Гуров. Он сумел поднять молодежь на механизацию ферм. Соорудили транспортеры, подвесные дороги, приобрели электродойки усовершенствованной конструкции. Все было готово к переходу на две смены. Только Роман Петрович не был готов: он боялся, что на энтузиазме работа в две смены продержится от силы неделю, а затем потребуются дополнительно люди. Ему казалось, что и надои молока падут, и прирост свинины сократится. Нет, не хотел он рисковать и в душе ругал не столько Нюру и Михаила, сколько Надежду Павловну. Со своими сомнениями он отправился к секретарю райкома, и тот с ним согласился. Таким образом, инициатива комсомольцев не нашла поддержки в райкоме партии. Сам секретарь райкома как бы между прочим заметил Посадовой:

- Что вы там мудрите с двумя сменами?.. Знаете, как это называется? Это называется - раньше батьки в пекло лезть… Слушайтесь батьку: у него голова холодная, да мудрая. А у ваших комсомольцев головы горячие…

Совет был слишком прозрачным. Надежда Павловна, хорошо зная характер секретаря райкома, спорить с ним не стала, но и отступать не думала. Она так рассуждала: ну что мы теряем? Попробуем, не получится - вернемся к старому. Она вообще не видела тут никакой проблемы и причин для споров и конфликтов. Просто считала это упрямством Романа Петровича. Но Гурову и Комаровой посоветовала: поезжайте в обком и прямо к первому секретарю Егорову.

Захар Семенович их принял, выслушал и тотчас же позвонил секретарю райкома.

- Вы проглядели большое дело. Да, именно проглядели новое, передовое, умное. Это непростительно для партийного руководителя. Не ожидал от вас, - спокойно говорил в трубку Егоров. Голос у него был охрипший и тихий, глаза воспаленные, лицо усталое. - Сейчас у меня сидят комсомольцы из "Партизана". Сегодня они возвращаются к себе в совхоз, а завтра я попрошу вас выехать туда, тщательно разобраться во всем и помочь.

Это была победа. Булыга вынужден был уступить. Больше того, в разговоре с приехавшим в совхоз секретарем райкома он и не спорил, и не оправдывался, - тут он просто словчил.

- Я зажимал инициативу?! - удивлялся Роман Петрович. - Да этого быть не могло! У меня, правда, были сомнения, я советовал делать все не спеша, не очертя голову, чтоб не тяп-ляп, чтоб не опозориться и дело не загубить. Это верно, сознаюсь, советовал. Но чтобы запрещать - да что я, бюрократ какой или консерватор? Что я, не вижу, что хорошо и что плохо?! Ох, молодежь горячая. Беда с ними. Но я их люблю. Люблю вот за это самое!..

Эти слова Роман Петрович говорил при Надежде Павловне и ничуть ее не стеснялся. Она же смотрела на пего да молча посмеивалась: она-то догадывалась, что раньше Булыга говорил секретарю райкома совсем другое. И секретарь райкома, вспоминая свой разговор с Посадовой и видя ее ухмылку, чувствовал себя неловко и старался затушевать конфликт.

Переход на работу в две смены на фермах удался: неоценимое преимущество его почувствовали в первую очередь доярки и свинарки. За борьбой комсомольцев следил весь совхоз.

"Вот они какие, Нюра и комсорг", - думала Вера, выслушав рассказ Надежды Павловны.

Кукурузное поле тянулось от реки вверх пологим косогором и упиралось в лес. Полоть начали от леса: все-таки под гору легче идти. Надежда Павловна вместе с Верой и Тимошей вышли на поле раньше других, взяли себе отдельный участок.

Шелестит кукуруза разбросанными во все стороны длинными, зелеными, с просвечивающей желтинкой прядями, умытыми утренним туманом, хрустит свинцовая лебеда в горячих руках Веры, а солнце, жаркое июльское солнце обжигает открытые по самые плечи тонкие и гибкие руки ее, горячо впивается губами лучей в красивую шею, лицо. Над головой в дымчато-синем без единого облачка небе изнывает в душещипательной мольбе чибис, ноет бедняжка в отчаянии и просит о чем-то единственном. "О-о-й-и, о-о-й-и", - слышит Вера в этом безнадежном крике. Ей вспоминается песенка, которую пели в пионерском лагере лет восемь тому назад:

- Чего это он? - спрашивает Вера.

- Где-то птенцы есть. Может, в кукурузе, - отвечает охотно Тимоша. Отвечать на Верины вопросы и разъяснять ей непонятное доставляет ему великое удовольствие.

До обеда Вера чувствовала себя отлично. Она даже пробовала взять такой темп, что Надежда Павловна и Тимоша еле успевали за ней. "Старается", - с радостью отметила для себя Посадова и посоветовала девушке не очень-то "нажимать", а то быстро выдохнешься. Она опасалась, что первый день работы в поле может принести Вере разочарование, и поэтому старалась работать так, чтобы девушка не очень устала и вместе с тем чтобы у ней не создалось впечатления, что труд в поле - легкая прогулка. Через каждый час она предлагала короткий, десятиминутный отдых. Вера догадывалась, что эти "перекуры" устраиваются специально для нее, и решительно протестовала.

- Зачем так часто, Надежда Павловна? И вовсе я не устала.

- Ты молодая и сильная, - отшучивалась Посадова, - а мы с Тимошей быстро устаем.

Потом большой перерыв был общий. Все полольщицы собрались вместе, сели на кучи свежей лебеды и сурепки. Ни минуты не молчали, торопились выговориться вдоволь. Над Комарихой подтрунивали, безобидно, добродушно. Веселая болтовня свинарки всех забавляла. О невестах да женихах говорили, - Федю Незабудку и Михаила Гурова не миновали. Гурова Комариха сладко нараспев нахваливала:

- Вот, девки, жених-то какой ходит, золото, а не жених!

- Нынче золото не в моде, - тоже нараспев протянула Нюра, но мать ее не слушала, продолжала свое:

- И кому только он достанется - век судьбу благодарить будет. Ой, не зевайте, девки, прилетит издалека воровка-сорока, унесет золотце в свое гнездо. Плакать-страдать будете.

- Что ж нам с ним теперь делать? - спрашивает Лида. - Ветер не привяжешь, тень не схватишь.

- И-ии, милые мои, - протянула Комариха. - Баба захочет - сквозь огонь пройдет. Обворожить надо. Бывало, девки умели чары пускать, себе цену набивать. Это нынче все гордячками стали: сидят, дожидаются, словно королевы, суженого своего. Вот в городе, там совсем по-другому, там девки знают, чем женихов заманывать. Правду, милочка, я говорю?

Вопрос относился к Вере, которую смущала такая грубовато-непосредственная откровенность.

- Не знаю, я в этих делах еще ничего не понимаю, - краснея и через силу улыбаясь, чтобы скрыть смущение, ответила Вера.

- Что ж так? Ай молода еще? - удивилась Комариха.

- Вы б лучше, тетка, рассказали нам про эти самые чары, - попросила Лида, хитро подмигивая подругам.

- Да, мама, действительно, подари Лидке чары, которыми когда-то сама пользовалась.

- Куда вам, милые! Так не бывает: чужим задом в крапиву не сядешь. Вам жить, вам и любить. Одно скажу: в этом деле спешить спеши, только не торопись. Посидишь на камне три года, и камень нагреется.

Ох, и словоохотлива Комариха, беззлобна она, а уж поболтать любит. И ее любят в совхозе от мала до велика и прощают ей иногда колкие и даже обидные слова, оброненные в пылу откровенности. Уважают и ценят ее за неистовство в работе, за широкую натуру, прямой и веселый характер.

- Расскажи, тетка, про свою молодость, как раньше в старину любили, - лукаво сверкает глазами Лида, предвкушая веселый разговор.

- Про старину - не знаю, а вот как в мою молодость - все помню. В ситцах ходили, да и то по праздникам. Это вы теперь в шелках-капронах форсите. А бывало, шелковое платье к венцу только. Я вон Нюрке трехэтажную рубашку купила - порадую, думала. Так вы что ж думаете? Спасибо сказала? Бросила - не понравилась, брак, говорит. Петля спущена. Я думала, чтоб подешевле, под платьем все равно не видно.

- Мама, мама, перемени пластинку, - запротестовала Нюра. - Тебя про любовь спрашивают.

- И я про любовь. А то про что ж я, - возразила Комариха. - Перед самой войной было, это когда я уже овдовела. Не вернулся мой с финской, а мне что тогда было? Считай, сорока годов не было. Известно - вдовья жизнь. Поплачешь, да за работу, в работе про горюшко-то и позабудешь. А все ж дело молодое, не дерево ты, а живой человек. Вечером в воскресенье ляжешь в холодную постель, одна, а на деревне девки поют, парней зазывают - привораживают. И так заноет сердечко по милом. Ну, думаешь, неужто больше и не узнаешь ласки мужицкой и проживешь так до старости без голуба. И кабы стара была - не обидно бы. А то баба в самом цвете. Проснешься утром, а подушка от слез мокрая. Зовешь его во сне, голуба, в мечтах кличешь. Думаешь, может, и он, добрый, одинокий человек, ищет свою судьбу. Так и живешь мечтами да надеждами. А старость все мимо тебя, долго не идет, и сердце не гаснет, огнем горит, а больше тлеет от тоски и одиночества. Так вот, перед самой немецкой войной было, в мае месяце. Сирень, помню, цвела, ой, как цвела! Никогда так буйно не цвела сирень и черемуха. Поверите - все было кругом, как в раю.

Комариха с восхищением подняла голову и глубоко вдохнула носом, точно хотела поймать густой, терпкий аромат сирени. Лицо ее, круглое, разрумянилось и цвело, и кажется, морщин на нем вдруг меньше стало. И девушки молчали и слушали проникновенно доверчивый рассказ, не смея нарушить его ни звуком, ни неуместной улыбкой.

- Дали мне тогда в колхозе коня усадьбу вспахать. После полудня начала, к вечеру управилась. А денек был! Боже, что за денек… Солнце обласкало землю, и птицы свистят-заливаются, сирень возле дома бушует, ну прямо престольный праздник. Хожу я это за бороной, земля мягкая, будто перина пуховая, хожу по ней босыми ногами, а в душе у самой соловьи поют, сердце тает и голова кругом идет от благодати да от настоя душистого. И так мне захотелося счастья женского, - иду за бороной, как во хмелю, и свету белого не вижу. В глазах только круги золотистые да зеленые. Видно, совсем душа стосковалась, заждалась его, ненаглядного. Солнце уже за лес закатилося, только сосны в небе еще горели, когда я закончила работу. Перевернула это борону, надо бы на пункт ехать, коня распрягать, а я не еду. Села под сиренью и сижу, словно меня кто-то приворожил. Сижу, наслаждаюсь запахами и все жду, сердцем слушаю - не идет ли. Конь мой в сторонке траву скубет. А я все жду. И вот, девоньки, не поверите: чую, идет сквозь кусты, ко мне идет. Неужто, думаю, судьба моя сжалилась, послала суженого. Затаила я дыхание, глаза прикрыла, не шелохнусь. Подойдет, думаю, эх, и обниму его, птаха ненаглядного, зацелую изо всей моченьки. Сколько я так просидела в томлении ожидательном - не ведаю. Долго мне показалось, будто вечность целая. Приоткрыла я это глаза, гляжу из-за куста, а он подошел к моей лошади, пугливо, по-воровскому оглянулся туды-сюды, видит, никого нет, и давай постромки снимать. Что ж вы думаете, девоньки! Постромки ему, окаянному, понадобились, ворюга распроклятый. Я ж человека ждала, а он сукиным сыном заявился. Сымать постромки, да у кого - у вдовы несчастной, у бабы. И это мужчина называется. Выскочила это я из куста, схватила хворостину да как огрела его, окаянного, по спине. "Сморчок ты, говорю, недожаренный, нашел что снимать, - да разве ж, говорю, у бабы постромки снимают. Я ж тебя разве за этим ждала, вся сердцем изнылась?" И так, девоньки, мне стало горько и противно, что все кругом померкло и опостылело - и сирень, и соловьи. А в душе такая обида закипела, так я возненавидела мужиков, что кажется, дай мне тогда волю - всех бы передушила. Да и как тут не остервенеешь от такого происшествия? Ждала человека, может в ожидании красоту кругом увидела, красоту жизни, а он пришел злодеем и всю эту красоту украл и растоптал. Вот она какая, судьба наша!

Кончила Комариха рассказ. Лида Незабудка усмехнулась было, но, встретив грустные, задумчивые лица своих подруг и суровую тоску в горящих темных глазах Надежды Павловны, мгновенно погасила улыбку, поняв человеческую глубину того, что с присущим ей юмором рассказала Комариха. Уже показалось поле, ниже небо, жестче кукуруза. Опять налетел встревоженный чибис, заплакал, заныл бедняжка, и Вере подумалось, что это и вовсе не птица летает над полем с тоскливым, безутешным воплем, а вдовья доля, горькая и безотрадная.

2

После работы Вера пошла в библиотеку, открыла настежь двери, взяла тряпку, смахнула пыль, разложила на столах газеты и журналы. Не прошло и полчаса, как в коридоре послышались шаги, несмелые, пожалуй вкрадчивые. Все ближе, ближе.

- Здравствуйте, - переступая порог, с излишней веселостью произнес Федя Незабудка.

Вера молча кивнула и, перебирая на столе чистые бланки карточек, опустилась на стул.

- А я к вам, - сообщил Федя, облокотившись на барьер.

- Догадываюсь, - коротко ответила Вера.

- О чем вы догадались? - настороженно подхватил Федя.

- О том, что вы ко мне. Поскольку я здесь одна.

- А я к вам по делу.

- А без дела сюда не ходят.

- У меня особое дело. Можно сказать, просьба. Федя полез в карман, извлек оттуда вчетверо сложенный листок и протянул его Вере.

- Что это? - спросила девушка подозрительно.

- Письмо… Из Китая получил. А языка ихнего не понимаю. А там, может, что-нибудь важное, В гости к себе приглашают или к нам едут.

- И что ж теперь делать? - обеспокоенно вырвалось у Веры.

- Ума не приложу. Может, вы разберетесь в их грамоте?

Вера взяла листок, развернула. Вся сторона его была исписана иероглифами.

- Нет, ничем не могу вам помочь: китайского я не знаю.

- Вот видите. - Федя тяжело вздохнул. - И никто в совхозе не знает.

Лицо у Феди озабоченное. Но почему вдруг китайцы обратились к Феде Незабудке? Чем он прославился на весь мир? Эти вопросы в корректной форме Вера высказала Феде. Тот ответил с подчеркнутой скромностью:

- В газете обо мне писали: передовик, новатор. Знаете, раструбили на весь свет и фотографию поместили… А теперь вот… письма. Что делать?.. А, да черт с ними, с письмами! - Федя решительно махнул рукой и в один миг изорвал письмо на мелкие части и, перегнувшись через барьер так, что коснулся своей надушенной шевелюрой Вериного лица, бросил обрывки в корзину.

- Зачем! Что вы наделали! - испуганно закричала Вера.

- Ну а что ж мне делать? Не ехать же в Москву к переводчику в такое горячее время! Через неделю жатва. А у меня комбайн. Кто меня отпустит? Да я и сам не соглашусь, - урезонивал Федя.

Дверь была открыта, и Вера не слышала, как на пороге появился Сорокин со своим приятно-звонким "Добрый день" и мягко-лучистой улыбкой. Вера обрадовалась:

- А вот, может, Сергей Александрович понимает по-китайски?

- По-китайски? А в чем дело? - Сорокин посмотрел на Федю вопросительно. Но тот, ничего не ответив, поспешно ретировался.

Вера объяснила Сорокину все, что произошло, и показала обрывки письма. С минуту учитель с видом серьезным и сосредоточенным рассматривал иероглифы, а затем по-мальчишески громко рассмеялся.

- Да это ж Федино сочинение. Провалиться мне на этом месте, если я ошибаюсь. И письмо и иероглифы - все Федька придумал.

- Зачем? - недоумевала Вера.

- Зачем?.. - Сорокин задумался. - Это нам с вами предстоит выяснить. Раскрыть тайну Феди Незабудки.

- Он говорил, что о нем якобы в газете писали, - вспомнила Вера.

- Верно, писали, - быстро подтвердил Сорокин. - Я о нем писал в областной газете… А вы знаете… В наших руках ключ Фединой тайны. Газета, Китай? Да, именно здесь ключ… Хвастануть парень хотел.

- Зачем ему это нужно?..

- Рисуется перед красивой девушкой. - Сергей Александрович посмотрел на Веру проникновенно и с восхищением. И добавил уже вполголоса: - А может, уже влюбился.

- Что вы, Сергей Александрович.

- Да, Верочка, хотите вы этого или нет, а факты остаются фактами. Здесь многие, если не все поголовно, парни влюбятся в вас. И в этом вините только себя

- Да что вы, Сергей Александрович! Какие ужасы говорите.

- И хорошую драку гарантирую вам. Ничего не поделаешь - пережиток.

- Нет, вы шутите? - с детской непосредственностью спросила Вера, глядя на учителя оторопелым, растерянным взглядом. Сорокин понял, что переборщил.

- А вы боитесь? Напрасно: вам-то ничем не грозит. До поножовщины здесь дело не доходит - кулаками ограничиваются.

- Какая дикость! - с омерзением и дрожью обронила Вера.

- Теперь это редко случается - драки, - успокаивал Сорокин. - Как-никак, а живем в век спутников. Местные донжуаны это понимают.

Он говорил как посторонний, будто себя не причислял к местным жителям.

Сергей Александрович старался как можно больше говорить, ошеломить девушку своей эрудицией и сразу "полонить" ее. Говорил о самых высоких материях: о будущем нашей планеты, о мирах Галактики, населенных разумными существами, о полетах человека к звездам. Перед этим он прочитал несколько фантастических книг, которых, к его счастью, Вера не читала и поэтому слушала его с большим интересом. Ей было приятно общество Сергея Александровича. А учитель все не умолкал, из космоса возвращался на грешную землю, рассказывал о совхозе, давал меткие, очень злые, но односторонние характеристики "местным деятелям". Директора совхоза назвал диктатором ограниченного ума, управляющего участком - придворным шутом.

Потом, как заместитель секретаря комсомольской организации, Сорокин пригласил Веру на комсомольское собрание.

- И вообще надобно вам на учет стать.

- Вы знаете, Сергей Александрович, - Вера почему-то почувствовала себя неловко и даже смутилась, - я так неожиданно уехала, что не успела сняться с учета. И вообще второпях я как-то об этом не подумала.

- Но билет комсомольский при вас?

- Да, конечно, билет у меня с собой. И взносы уплачены.

- Ну тогда - порядок, возьмем вас на временный учет, - покровительственно пообещал Сорокин.