Весна Люсю не радовала. Все обернулось не так, как ей хотелось. Растаял грязный снег на дворе издательства «Искусство», отшумели ручьи, просох асфальт на просторах Садовой улицы, первая яркая зелень тронула Цветной и Самарский бульвары. И наверно, это она, ранняя весна с молодой зеленью, до боли всколыхнула душу.
Каждое утро, выскочив из троллейбуса за четверть часа до начала работы, Люся садилась на беленькую, недавно покрашенную скамейку под деревом на бульваре и взволнованно смотрела через шумную площадь на соседний Самарский бульвар, где зелень была гуще и нежней. Из-за деревьев выглядывал бельведер Центрального театра Советской Армии, увенчанный красным флагом.
В эти короткие минуты ей грезились то цветущее, соловьино-шальное дачное Подмосковье, шумная теплынь
московских вечеров, то манящая лазоревая даль еще неведомого южного моря. Люся чувствовала, как будоражит ее весна, искристая, звонкая, куда-то зовущая. А куда и зачем - Люся не знала.
Вздохнув, она нехотя шла в прохладный мрачный кабинет с окном, выходящим на захламленный двор, садилась за письменный стол, мельком просматривала утренние газеты и, отгоняя посторонние думы, бралась за работу. Постепенно захватывало ее любимое дело, и она недовольно вздрагивала, когда звонил телефон, поспешно брала трубку, нежным кротким голосом, полным тайной надежды, говорила: «Я слушаю» - и в ту же секунду лицо ее мрачнело, веселые вспышки в больших зеленоватых глазах гасли.
Люся ждала звонка от Владимира. Но он уже больше месяца не давал о себе знать - не звонил и не писал. Это ее не так тревожило, как возмущало и злило.
С Борисом Юлиным Люся встречалась чуть ли не каждый вечер. С ним ей было не столько приятно, сколько весело. Она невольно сравнивала его с Владимиром, находила, что люди они очень разные, и не решалась отдавать предпочтение ни тому, ни другому. С Борисом они говорили непрестанно и как-то свободно, большей частью об искусстве, о театре, о литературе и, естественно, о живописи. С Владимиром разговор клеился трудно. Он больше смотрел на нее влюбленными глазами и тайком вздыхал, вызывая в ней насмешливое чувство.
Борис уже несколько раз бывал у Лебедевых дома. Люсиной маме он определенно понравился. «Какой воспитанный и представительный молодой человек», - говорила она. Отец же, Василий Нестерович, человек сдержанный, не спешил высказывать своего мнения о новом приятеле дочери.
Лидия Константиновна говорила о Владимире:
- Машков слишком прост и провинциален. О таланте судить рано - неизвестно еще, что из него выйдет. - На это Василий Нестерович отвечал вопросом:
- А ты, Лидушка, из князей, что ли, вышла? - Она не хотела спорить с мужем, а лишь высказывала свое мнение:
- Борису, говорят, премию дадут. Это уже определенно.
- Смешно мне, право, слушать тебя. Не в премии счастье, а в человеке, - сердился Лебедев. Он не был расположен к Борису, и намеки жены на «хорошую партию» для Люси его раздражали.
- А я что? Я просто говорю. Мы им не судьи, пусть сами решают. Люсенька уже не маленькая и не глупая, -шла на компромисс Лидия Константиновна.
Вечером Люся должна была встретиться с Борисом «просто так, побродить по весенней Москве». Встреча не предвещала ничего необыкновенного, и Люся ждала ее без волнения. Когда же ей позвонил Борис и сообщил сожалеюще, что он сегодня занят и никак не может ее видеть, Люся обидчиво и многозначительно сказала:
- Вот как? Ну, дело ваше, как хотите. - Борис пустил в ход все свое красноречие, чтобы убедить Люсю в крайней необходимости его вечерней отлучки. Она недовольно перебила:
- Зачем вы мне об этом говорите? Не можете, ну и не нужно.
В конце рабочего дня Борис Юлин сказал Пчелкину, что их сегодня ожидает у себя Осип Давыдович Иванов-Петренко. Николай Николаевич вспомнил, что об этом ему уже говорила жена его, Лина, и просила не забыть. Наморщив большой квадратный лоб, он протер набрякшие веки и затем, приблизив свое лицо к Юлину, сказал негромко, так, чтобы другие не услышали:
- Может, и Павла захватим с собой? Кто там будет?
Борис хитро и доверительно посмотрел на Пчелкина, прикусил губу и отрицательно повел бровью: дескать, не стоит.
Из мастерской вышли вдвоем. В пути Пчелкин спрашивал:
- Ты хорошо знаком с Ивановым-Петренкой?
- Да, я часто у него бываю, - похвалился Борис.
- Не знаешь, зачем я ему нужен? - внешне равнодушно спросил Пчелкин. И Борис понял, что это равнодушие наигранное.
- Он любит вас, Николай Николаевич. Теперь он пишет о вас статью в энциклопедию. Наверно, хочет посоветоваться. - И замолчал, ожидая, что ответит Пчелкин. Но тот ничего не сказал, и Борис продолжал: - Осип Давыдович человек общительный, компанейский. У него в доме всегда людно. - Это была правда.
В отдельной большой квартире Осипа Давыдовича всегда были гости. Знакомые называли ее «салоном Осипа».
Вошли. Пчелкин мельком осмотрел гостиную, заставленную массивной мебелью черного дерева. Все было стильно и мрачно, даже картины, тесно громоздившиеся на стенах, вставлены в рамки из тяжелого темного багета. В центре комнаты над круглым столом висела тяжелая люстра из какого-то темного металла, пыльная и тусклая. В гостиной царил однажды установившийся беспорядок. Завсегдатаи «салона» были бы немало удивлены, если бы не увидели вдруг обилия пыли на мебели, разбросанных на рояле нот и вороха бумаг и книг на большом столе, на тахте, на кожаном диване и даже в глубоких кожаных креслах.
Поражало обилие картин, статуэток и книг. Помимо хозяина Осипа Давыдовича и его смуглянки дочери с ее звучным именем Диана здесь были Яша Канцель, тихий и наблюдательный, с глазами зоркими и насмешливыми, поэт-сценарист Ефим Яковлев - худой долговязый мужчина лет тридцати, видимо очередной поклонник Дианы, старший брат Бориса Юлина Кирилл Маркович и еще полковник медицинской службы, недавно приехавший из Германии. Полковник, смущаясь, говорил в это время с подругой Дианы, Викой, не менее очаровательной поклонницей талантов. Разговор шел о сегодняшней статье Иванова-Петренки, посвященной концерту молодого молдавского композитора и музыканта Андрея Репиды. Пчелкин не читал этой статьи, но несколько дней назад слушал концерт Репиды. Концерт ему понравился.
- Папочка, ты напрасно не пригласил к нам этого вундеркинда Репиду, - пропела Диана. - Он произвел впечатление славного мальчика. Ты не находишь. Вика?
- После статьи Осипа Давыдовича? - Вика вскинула приклеенные ресницы. - Сомневаюсь, чтобы он пошел.
- Напротив, - авторитетно сказал Кирилл Маркович, - ему лестно должно быть.
Голос у него самоуверенный, как у человека, любящего власть.
- Нечего сказать, выпороли в статье, как мальчишку, и говорят - лестно... - Вика обиженно передернула плечиками, будто и ей попало от критика.
- Все молодые гении обидчивы, - утешил ее грузный пятидесятилетний полковник медицины.
Поэт-сценарист посмотрел на него иронически:
- Вы, полковник, преувеличиваете. Никакой он не гений. Талантишко у него весьма сомнительный.
- Я вам запрещаю так говорить об Андрюше! - Вика капризно стукнула кулачком по мягкому подлокотнику кресла.
- Видали? Викочка влюблена в Репиду! - дурашливо объявил Юлин.
- И я тоже, - сообщила Диана.
- Дианочка, ты слишком много кокетничаешь, -Юлин сверкнул плутоватыми глазами и погрозил девушке пальцем.
- Бальзак говорил: пока женщина не полюбит, она кокетничает, - авторитетно произнес Яковлев.
- В таком возрасте девушкам по меньшей мере бестактно напоминать о Бальзаке. - Юлин сделал строгое лицо.
- Перестань, Боря! - прикрикнула на него Диана. Иванов-Петренко сказал примирительно:
- Репида, несомненно, талантлив. Однако есть серьезное «но». - Он глубоко засунул руки в карманы пиджака и, приподнявшись на носках, глубокомысленно изрек, глядя куда-то вверх: - Это «но» ему мешает и может его погубить. Андрей Репида еще не нашел своего голоса. В нем нет самостоятельности, нет той струнки, без которой... - Осип Давыдович споткнулся и беспокойно взглянул на Пчелкина, - без которой не может быть, если хотите, настоящего таланта. И ты, пожалуйста, не спорь. - Последние слова относились к дочери, которая, как показалось Пчелкину, и не собиралась возражать. Выждав паузу, Осип Давыдович продолжал: - «Молдавская сюита» - всего лишь ловкое подражание. Разве вы не почувствовали? - повернулся он к Пчелкину. - Репида еще переживает влияние «Могучей кучки».
«Что ж, это неплохо», - подумал Пчелкин, а вслух сказал:
- Я, к сожалению, не читал вашей статьи о Репиде, но традиции «Могучей кучки», как я понимаю, не так уж плохи...
- Дорогой Николай Николаевич! - Осип Давыдович снова приподнялся на носках. - Мы говорим о разных вещах. Традиции традициями, а искусство, как и все в мире, не стоит на месте. Наша бурная эпоха требует новаторского языка в искусстве. Новое содержание мы не можем выражать старыми формами. Мы должны быть новаторами.
С этим Пчелкин не мог согласиться, но у него не было желания спорить с критиком, который собирался писать о нем статью в энциклопедию. И он промолчал.
- Если уж говорить о творческом подражании, - примирительно заговорил вновь Осип Давыдович, - то нашей музыкальной молодежи в первую очередь надо иметь в виду советскую музыкальную классику.
- А есть она? - грубо перебил его Кирилл Маркович. Скулы на его квадратном лице задвигались. Иванов-Петренко сморщился.
- В той мере, в какой мы привыкли ее считать: Маяковский, Глиэр, Прокофьев, Шостакович - наши, так сказать, ведущие композиторы...
- Ведущие, ведомые... - передразнил Кирилл Маркович. - Все это вздор, чепуха! Нет у нас ни ведущих, ни ведомых. Как и вообще нет большого искусства. А то, что вы, Осип Давыдович, называете классикой, - это детский лепет.
- Скучный нигилизм, - произнесла Диана, прикрывая ладошкой зевок. Она полулежала на диване в тонком шерстяном халате, положив под острый локоть маленькую плюшевую подушку.
- Вы, Кирилл, чем-то озлоблены, - заметил с преувеличенным удивлением Иванов-Петренко. Он слишком хорошо знал собеседника и других слов от него не ожидал, но сегодня он должен был считаться с присутствием в «салоне» постороннего человека - Пчелкина.
Чтобы замять ненужную распрю, Вика перевела разговор на другую тему.
- У Фимы большое горе: худсовет провалил его сценарий о Чайковском. Да ты не расстраивайся, - посоветовала она Ефиму. - Свои шестьдесят тысяч получил и ладно. Что тебе еще надо, тебе, презирающему почести и славу?
Вика явно подтрунивала над Яковлевым, но более откровенно и потому менее безобидно, чем это делали все остальные в этом доме. Здесь подтрунивали и над Викой, и над братцем Юлина Кириллом, реже над Борисом и Дианой. Здесь знали истинную цену друг другу, хотя и не говорили об этом вслух - нужды не было.
- О Чайковском? Это интересно! - Пчелкин оживился. - Я представляю этот фильм как праздник музыки. В нем должна быть душа русского народа, понимаете, этакая «поэма», а не просто биография композитора, как это часто бывает у нас в фильмах о великих людях.
Яковлев промычал что-то неопределенное, потом заговорил громко:
- Можно по-всякому делать фильм. У меня собран богатейший материал...
Диана вспорхнула с дивана, села за рояль и заиграла «Пятый концерт» Бетховена. Кончив, лихо повернулась на вертящемся стуле в сторону Яковлева.
- Ну как, Фима?
- Чайковский есть Чайковский. - Девушки переглянулись, ухмыльнулись, но смолчали. А Иванов-Петренко серьезно посоветовал Яковлеву:
- Бросьте, Ефим, к черту музыку и кино. Это не ваше амплуа. Пишите стихи. Вы рождены для поэзии. Прочтите-ка нам что-нибудь свое. - И, обращаясь к Пчелкину, пояснил: - У него есть дивное стихотворение. Как это?..
«...Давил клопов, что пахнут коньяком,
И пил коньяк, воняющий клопами».
- Это кто ж так делал? - прикинувшись наивным, полюбопытствовал Пчелкин.
- Лирический герой, конечно, - быстро ответил Осип Давыдович. - К сожалению, у нас некоторые хотят ставить знак равенства между лирическим героем и автором. Смешно и глупо. Нет, Ефим, вы прочтите это ваше... «Ко вселенной»...
«И когда догорит запад розовый,
Грустно станет мне... Но потом Я утру свои жгучие слезы Неба синего плащ-лоскутом.»
Великолепный образ! Философский.
- Время философской поэзии либо уже прошло, либо еще не наступило, - лениво сказал Яковлев. - Сейчас у нас господствует псевдонародная поэзия Исаковского.
- Что ж, Исаковский, по-моему, хороший поэт. - Робко заметил Пчелкин.
- Раешник! - поморщился Яковлев.
Пчелкин не мог решить про себя: спорить ему или промолчать. В душе он не был согласен с Яковлевым, который продолжал высокомерно:
- Примитив всегда пользовался успехом у так называемых широких масс. Примитив всегда подделывался под мещанский вкус. А настоящая поэзия - она выше. Подлинные шедевры необязательно должны быть понятны каждому встречному. Новаторство всегда не сразу принималось так называемым массовым читателем. Новаторы в кровавых битвах отвоевывали свои права. Подлинных новаторов не понимают читатели, воспитанные на грубых, примитивных частушечных виршах. Это естественно. Сложное нелегко воспринимается. Простому человеку - рабочему, колхознику - ближе разухабистые трели гармошки, чем чистый и благородный голос скрипки. Разве я неправ?
Начал он говорить лениво, а кончил с жаром. Желчь, злоба, личная обида откровенно звучали в его сухих, сердитых словах.
Пчелкин понял, что тут собрались единомышленники. Единственно, кто оставался для него непонятен, это Яша Канцель. За все время он не проронил ни слова и лишь смущенно, украдкой поглядывал на Диану влюбленными глазами. По его лицу нельзя было определить, разделяет он взгляды Яковлева, с которым, очевидно, согласны и все остальные, или не разделяет.
Осипу Давыдовичу в свою очередь хотелось прощупать позиции Николая Николаевича. Он проверил их на развязной болтовне Яковлева. Поняв, что Пчелкин не спешит разделить мысли Ефима, Иванов-Петренко постарался отмежеваться от Яковлева публично и громогласно:
- Исаковский - талантливый поэт. Стих его традиционен, но не лишен и новаторства. Он опирается на здоровое наследие. Наследие это следовало бы расширить в глубь веков и в даль современности.
Он говорил мягко, изысканно мягко, и Пчелкин все более проникался уважением и симпатией к этому «в сущности доброму человеку», как он думал.
Разговоры об искусстве всегда утомляли нетерпеливого, самоуверенного Бориса Юлина, человека молодого, но преуспевающего и самовлюбленного. Он надувал полные розоватые щеки, время от времени бросал на Вику скучающий взгляд и, наконец, тоном капризного ребенка напомнил:
- Мы ждем обещанного, Осип Давыдович.
- Вы всегда спешите, Борис, - дружески, но с неудовольствием ответил Иванов-Петренко. - Давайте-ка лучше сначала чайку попьем. Узнай, пожалуйста, Дианочка, на кухне.
Но узнавать незачем было: в просторной столовой стол уже был накрыт. В центре его маячила бутылка коньяку какой-то заграничной марки, привезенная медицинским полковником. Диана допрашивала Пчелкина.
- А скажите, Николай Николаевич, среди молодых художников есть восходящие звезды вроде Андрея Репиды?
- Как же не быть, есть способные ребята! - Пчелкин обрадовался близкой ему теме. - Вот хоть бы Петр Еременко, или Владимир Машков, или вот Яков Канцель. Да и ваш сосед Борис Юлин талантлив.
При последних словах Пчелкина холеное лицо Бориса изобразило девически совестливую улыбку, а в тусклых глазах появился сухой блеск, не соответствующий этой улыбке. Мягкие розовые пальцы его рук беспокойно засеменили; поведя с ухмылкой бровью, он заметил, стараясь казаться объективным:
- О присутствующих говорить не принято, Николай Николаевич. Ну, а отсутствующие ребята, бесспорно, талантливы. Правда, Володька Машков лишен фантазии, а Петя Еременко ограничен батальным жанром, но я вовсе не хочу умалять их достоинств...
Осип Давыдович продолжал наблюдать за Пчелкиным. Пусть он не думает, что Иванов-Петренко полностью согласен с Борисом. Молодежь не свободна от субъективных оценок. А для Иванова-Петренки истина дороже всего! Он - критик и привык судить беспристрастно. Тут уж личные симпатии и антипатии к черту! И он, улучив подходящую паузу, вставил:
- Очень способный Еременко. Его «Минский котел» -великолепный образец батальной живописи. Кстати, ему очень полезно было бы тоже посмотреть мой сюрприз.
С этими словами Осип Давыдович встал из-за стола, вышел в кабинет и через минуту возвратился с тремя альбомами.
- Я хотел пригласить и Еременко, но незнаком с ним так близко... А хотелось бы. Вот посмотрите: это рисунки известного американского баталиста, участника второй мировой войны, - говорил Осип Давыдович, раскрывая пухлый альбом в черном переплете с красными кровавыми пятнами на обложке. - А это вот последние работы французских художников, - он открыл второй альбом - в пестром переплете. - Ну, а это немцы... - и кивнул на третий альбом - в коричневом переплете.
Смотреть начали с последнего. В альбоме были шестнадцать цветных репродукций с картин одного западногерманского художника, четыре пестрых пейзажа и несколько натюрмортов.
- Обратите внимание на печать, - ликовал Иванов-Петренко. - Не подумаешь, что репродукции! Настоящие
подлинники. Представляете: массовый тираж! За полмарки вы приобретаете полное собрание произведений художника. Что скажете?
- Печать действительно... - промямлил Пчелкин. Его неприятно поразила пестрота.
- А написано-то, написано-то как! Свободно, ярко, сочно! - с видом тонкого ценителя восклицал Юлин.
- Написано - да-а. Чересчур ярко, пожалуй, - не очень определенно сказал Пчелкин. - Рассчитано на дешевый эффект.
Ему никто не возразил, но никто его и не поддержал. Юлин, однако, съязвил:
- Зато наши наследники передвижников пишут серо и скучно...
Пчелкин предложил пригласить сейчас же Еременку - он баталист, ему и карты в руки. Осип Давыдович и его дочь обрадовались, и Николай Николаевич тут же позвонил по телефону Пете.
- Что же ты, голубчик, на совет не ходишь? - Дружески упрекнул он Еременку. - Работал? А сейчас, как я догадываюсь, отдыхаешь? Так вот, запиши адрес и бегом сюда. Интересное для тебя дело есть. Какое? Придешь, узнаешь. Да, да. Сейчас. Это совсем рядом. Через десять минут будешь здесь? Ну, вот и хорошо. Кто тут есть? Все друзья: Боря, Яша... Трубку Канцелю? Пожалуйста.
Канцель взял трубку. Он был, как всегда, немного -словен.
- Петя? Думаю, что тебе будет интересно, - сказал он. - Паши нет. Не знаю. Словом, приходи, ждем.
За четверть часа, пока ждали Еременку, Николай Николаевич рассказал о нем все, что знал: родился Петр на Украине, под Корсунь-Шевченковским, в крестьянской семье; в десять лет попал в детский дом, там и рисовать начал; потом - школа и Ленинградская академия живописи;
только окончил академию - в армию призвали, а через год война началась... Вот и вся биография.
- Словом, баталист до мозга костей, - заключил Пчелкин. - У него даже дипломная работа называлась «Железный поток», по мотивам одноименного романа Серафимовича.
- Женат? - спросила Вика.
- Холост, Викочка, - охотно пояснил Юлин. - Как раз ищет невесту.
Вика обиженно уколола его:
- Ты, Боря, в Ташкенте воевал, а тоже ведь малевал какую-то баталию.
Невозмутимый Юлин покраснел. Звонок Еременки был как нельзя кстати. Петр вошел в гостиную нерешительно, на усталом лице его можно было прочитать смущение и неловкость. Быть может, на него подействовал любопытный взгляд Вики? Или приветливый взгляд Дианы?
Еременку усадили за стол между Пчелкиным и хозяином, налили ему «штрафную». Хозяин провозгласил тост:
- За дружбу!
- За дружбу художников и критиков, - вставил Борис.
- За настоящее искусство и принципиальную критику! - многозначительно добавил Петр, кивнул друзьям, новым знакомым и выпил до дна.
Осип Давыдович, поставив на стол пустую рюмку и жуя бутерброд с копченой колбасой, рассуждал:
- Принцип - понятие абстрактное. У каждого художника свои принципы...
- А есть и беспринципные, - усмехнулся Еременко.
- Таких не встречал.
- Неужели? - искренне удивился Пчелкин. - Странно. А меня некоторые называют беспринципным...
Еременко положил ему руку на покатое плечо и, коснувшись взглядом Дианы, сказал с доброй улыбкой:
- Николай Николаевич, а ведь это похоже на рисовку, ей-богу!
Диана почему-то решила, что улыбка художника относится к ней, и улыбнулась ему в ответ.
А Иванов-Петренко уже подавал Еременко альбом с кровавыми пятнами. «Это, наверно, и есть то самое, зачем пригласили меня», - решил про себя Петр и открыл альбом. Первая страница с печатным текстом на английском языке. Еременко английского не знал, и Иванов-Петренко перевел ему. Это была краткая справка о художнике: молодой, талантливый, отличный стрелок и боксер, участвовал во многих баталиях на Филиппинах и в Северной Африке, герой Дюнкерка и Эльбы, лучше других понял сущность войны и талантливо показал ее в своих рисунках и акварелях, которые принесли ему славу и около миллиона долларов...
На первом рисунке, который назывался «Герой», на весь лист изображено нечто двуногое, грубоотесанное, человекообразное, в форме солдата американской армии, стоящего на поле боя. У ног его - какие-то обломки предметов, утвари, человеческие останки и заляпанные кровавыми пятнами лужи.
Рисунок показался Еременке знакомым: эту пьяную физиономию, засученные рукава и окровавленные руки он уже где-то видел.
- Эсэсовец? - спросил он.
- Что вы! Это же американский солдат! - поспешил рассеять его заблуждение Иванов-Петренко.
- Натуралистический формализм, - сострил Пчелкин.
- Это зависит от точки зрения, - возразил Осип Давыдович. - В наше время нелепо писать баталию по-верещагински. Войну нужно изображать во всей ее страшной наготе, не боясь гипербол и символики. Вот если принять эту точку зрения, то американец прав. Он изобразил типичного героя войны.
- А надо ли вообще изображать войну? - спросил Юлин. Ему не ответили.
- «Герой» - это, скорее, ирония художника, - отвечая Иванову-Петренке, предположил Еременко и подумал о вопросе Юлина: «Неужели он всерьез сомневается, надо ли вообще изображать войну?» А Борис уже отвечал на его вопрос:
- Какая может быть ирония! Типичный образ героя войны.
Следующая картина называлась «Проза войны». От бомбового взрыва рушатся высокие здания большого города, в ужасе мечутся какие-то силуэты среди моря не то огня, не то крови.
- Эта вещичка сильнее брюлловской «Помпеи», -торжествующе произнес братец Бориса, должно быть, чужие слова, потому что Диана при этом язвительно улыбнулась, обменявшись взглядом с Канцелем.
Изречение старшего Юлина и многозначительная улыбка Дианы настораживали Еременку. Его любопытство к рисункам постепенно сменялось отвращением. За «Прозой войны» следовала «Поэзия войны». Дальше он уже перелистывал альбом с брезгливостью. Названия рисунков и акварелей были короткие, но выразительные: «Страх», «Ненависть», «Гнев», «Трофеи Герберта». Отстранив альбом, Петр сказал резко и отчужденно:
- Это художник военных громил с их моралью и философией. Не понимаю, что вы нашли тут интересного... И потом - сама форма. Какое это имеет отношение к искусству? - Он поднял слегка сощуренные глаза и заметил, что у Иванова-Петренки рот презрительно сжат, под глазами синеватые мешки.
Пчелкин сидел в кресле спокойно, с неизменной ленивой улыбкой на губах. Но глаза его, быстрые, с крапинками, не улыбались. Сложное чувство испытывал Николай Николаевич. Иванова-Петренку он считал человеком неглупым и понимающим искусство. С ним можно было спорить, не соглашаться, но слушать его иногда было приятно. Перед Еременкой Николай Николаевич испытывал неловкость. Тем более что был уверен, что об этом вечере Петр расскажет потом Машкову и они оба осудят Пчелкина...
- Мы отвлеклись от своей темы и, как говорится, углубились в запретную для художников сферу политики, - двусмысленно изрек Юлин. - Насколько я понимаю, разговор идет о батальном жанре, не так ли?
«Напоминает о своем вопросе», - улыбнулся Еременко, предвкушая немалое удовольствие от разговора на излюбленную тему.
- Именно о жанре, - подхватил Иванов-Петренко. -Мы говорим о правдивом, глубоком, я бы сказал, философском изображении войны. Вы правильно подметили, Петр Александрович, именно философском. И здесь, - он резким жестом указал на альбом американца, - будем говорить откровенно, есть эта правда, страшная, ужасная, но правда. Вы говорите «философия громил». Совершенно верно! Вы, уважаемый Петр Александрович, лучше других понимаете смысл войны. Война и есть массовое убиение, в этом ее смысл и философия, если хотите. Мы не приемлем эту философию, она чужда нам, и потому, естественно, мы говорим о постепенном отмирании батального жанра. Хотя многие в силу какой-то привычки, рутины, что ли, не хотят этого понять... Война окончилась, новые задачи встали перед искусством; не побоюсь утверждать: более трудные и сложные задачи. А насчет философии - это вы очень хорошо сказали! Искусство должно быть философским, этого недостает многим нашим произведениям. Глубины мысли не хватает...
Критик говорил неестественно громко, словно перед ним было многолюдное собрание. «Рисуется», - отметил про себя Пчелкин. Израсходовав весь запас холодных, но пышных слов, Осип Давыдович замолк и устало сел. И тотчас заговорил Юлин:
- Сейчас баталистам делать нечего. Пусть перестраиваются на мирный лад. Я думаю, что студию вашу, Петя, скоро распустят.
Еременко вдруг понял, что Юлин повторяет чьи-то чужие мысли. Слова «распустят студию» всерьез насторожили Петра. Одни здесь ратуют за отмирание отечественного батального жанра, другие превозносят человеконенавистнические рисунки американца, третьи выдвигают «новые» сомнительные задачи - все это громоздилось в сознании Петра одно на другое. «И зачем я здесь?» - с тоской подумал он и вопросительно посмотрел сначала на Канцеля, потом на Пчелкина. Николай Николаевич, словно угадывая его тревожные мысли, возразил Юлину-младшему:
- Не думаю, чтобы студию распустили. В конце концов мы обязаны отобразить великий подвиг народа в этой войне..
- Дорогой Николай Николаевич! Вы, сами того не желая, умаляете достижения наших баталистов, - сказал Осип Давыдович. - Во время войны они славно потрудились, колоссально много сделали, воспевая подвиг народа. То, что создано ими во время войны о войне, уже вошло в историю искусства. Но теперь, когда на очередь стали новые миротворческие задачи...
Еременко перебил его:
- Не так-то уж много мы, баталисты, создали, что было бы достойно ратного подвига народа. И разоружать нас пока рановато.
Будучи впечатлительным и честным, Петр не терпел неправды, в какие бы одежды она ни рядилась. Вот и сейчас ему хотелось отбросить прочь этикет гостя и резко возражать Иванову-Петренке. Пусть этот всезнающий критик сочтет его за невоспитанного мальчишку, пусть самодовольно и торжествующе улыбается Борис Юлин, пусть останется им недоволен Николай Николаевич. За каким же чертом его пригласили в этот дом - чтобы он им поддакивал? Нет, он скажет все, что думает...
Но ему не давал сосредоточиться голос хозяина, ставший вдруг вкрадчивым, скользким, будто смазанным
вазелином.
- Народ еще не отдохнул после войны, а вы напоминаете ему ужасы, изображая баталии, кровь, трупы, развалины. Зачем людям об этом напоминать?
- Мы изображаем не кровь, не трупы, а героизм народа, величие и красоту его подвига. Это наша славная во -енная история. На ней будут воспитываться поколения.
- В военном духе? - прозвучал неожиданный, как выстрел, вопрос Яковлева. Лицо его позеленело, взгляд страдальческий, тон обиженный.
- Нет, в духе беззаветного служения Родине, - твердо ответил Еременко.
Стало тихо. Лицо Петра сделалось багровым. «Самый подходящий момент для ухода», - решил он. Глаза его встретились с блестящими глазами Дианы. Мечтательные, романтические, они блестели слезой и, казалось, призывали к благоразумию или просили о помощи.
- Хватит, папа, ты всегда любишь спорить. - И, мило посмотрев на Еременку, Диана взяла его под руку, примирительно предложила: - Оставимте их, Петр Александрович. Пусть себе спорят. Они все это любят: и папа, и Борис, и Ефим. Всегда спорят друг с другом, но никогда не ругаются. - И увлекла Петра в небольшую уютную комнату.
Тут стояли два книжных шкафа, кровать, столик с фотографией какого-то артиста и с разными фарфоровыми безделушками, тахта, покрытая большим текинским ковром, один стул, тумбочка с ночником и настольная лампа с лимоновым абажуром.
Диана усадила Еременку на тахту, неторопливо достала из шкафа небольшую головку из белого мрамора, поставила на край стола и спросила:
- Скажите, это хорошо или плохо? - Это был ее
портрет.
- По-моему, хорошо, - тихо ответил Петр. Диана улыбнулась, кокетливо затрепетала ресницами и, усевшись рядом с художником, сказала:
- А Борису и Ефиму не нравится. И папа говорит, что работа посредственная. А я считаю, что они неправы. Борис просто ревнует меня к автору, у папы странный вкус, а Ефим вообще не имеет никакого вкуса.
Петр слушал ее и задумчиво глядел на скульптуру. Он не решался спросить имя автора. Диана сама сообщила:
- Это подарок Яши Канцеля.
Она призналась, что Яша ухаживает за ней, но этот талантливый скульптор - скучный человек, ей не нравится его непрактичность в жизни. А в Вику влюблен поэт Яковлев. Вика же без ума от Бориса, а Борис увлекся какой-то искусствоведкой Люсей и на Вику не обращает внимания.
Диана говорила без умолку, порхая от одного завсегдатая папиного «салона» к другому. Люди они, по ее мнению, вообще добрые и спорят «ради спортивного интереса», от скуки. Но бывают у них и веселые, и чудные вечера, например когда Ефим читает свои стихи, или Вика исполняет романсы под аккомпанемент Дианы, или когда из Киева приезжает племянник Семена Семеновича Винокурова Геннадий Репин, талантливый художник и поэт, автор острых пародий, фельетонов и эпиграмм...
Тоскливые слова Дианы нагоняли на Петра скуку, а ее неожиданная откровенность, навязчивая доверительность смущали его и отталкивали. Воспользовавшись разговором об искусстве, он пожелал посмотреть альбом репродукций французских художников и под этим предлогом уйти, но с альбомом пришел Яша Канцель. Потом вошел
Борис и сейчас же принял на себя роль комментатора альбома. Сделав важное лицо, он стал говорить о творческих позициях неореалистов, которых, разумеется, считал бездарными фокусниками, и тут же продемонстрировал одну из репродукций. На желтом, песочного цвета, фоне - серозеленые пятна неопределенной формы. При весьма досужей фантазии их можно принять за кактусы в пустыне. Под произведением - загадочная подпись: «Иммиграция» А вот и другая мазня, называемая «Катастрофой». Куски металла, кровь, решетка, голова осла, расплюснутое колесо, кисть человеческой руки и еще что-то совсем уж непонятное, перемешанное в каком-то чудовищном хаосе.
- Название меткое - «Катастрофа», - усмехнулся Еременко. - Оно и определяет судьбу этих новоявленных реалистов.
- Собачий бред, конечно, - сказал Юлин. - Зато вот здесь есть чему поучиться! - И показал на картину, на которой расписаны куры с петухом в центре. Картина пестрила красками, от нее рябило в глазах, и Еременке почему-то вспомнились репинские слова об импрессионистах: «Я не могу долго смотреть на это разложение цветов: глазам делается больно сводить эти ярко-зеленые краски с голубыми полосами, долженствующие изображать тени».
- Чему же здесь можно учиться? - спросил Петр, недовольно морщась.
- Живописи, - самоуверенно ответил Борис. - Кто станет оспаривать, что написано великолепно? Как по-твоему, Дианочка?
- Красиво, - уклончиво ответила девушка.
- А красота - это и есть главное в искусстве! - торжественно провозгласил Юлин.
Еременко посмотрел в его полное, должно быть, размягченное лицо и неохотно возразил:
- А мне казалось, главное в искусстве - мысль, чувство, содержание.
- Боря - неисправимый эстет, - примирительно сказала Диана, улыбаясь влажными вопрошающими глазами. Но улыбка получилась фальшивой.
«Как это глупо!» - подумал Еременко и, взглянув на часы, начал прощаться. Диана ответила ему обиженным взглядом.
В это время вошла соскучившаяся по Юлину Вика, за ней, как тень, втиснулась долговязая фигура Ефима Яковлева. В маленькой комнате стало тесно. Диана пожаловалась, что Петр Александрович собрался уходить.
- Так рано? - Вика сделала удивленные глазки, -Мы вас не отпустим! Вы наш пленник.
- Да понимаете, Вика... - начал смущенно Еременко.
- Пойдемте в гостиную, - позвал Яковлев - Там обсуждаются мировые проблемы
Диана шла без особой охоты: «мировые проблемы» ей давно уже надоели. Когда подходили к двери гостиной, Еременко услышал:
- Не понимаю, зачем он вам? - раздраженно спрашивал Юлин-старший.
- Талантливый художник, - отвечал голос хозяина.
- Ну и что же?
- Пригодится...
Еременко остановился, пропустив вперед себя Бориса. В гостиной сидели Иванов-Петренко и Кирилл Маркович. Пчелкина и медика не было. «О ком они говорили?» - подумал Еременко. Ему стало невыносимо в этом «салоне», хотелось быстрей уйти. Но куда же девался Пчелкин? Ах, вот он. Николай Николаевич вошел, как всегда, с сияющей улыбкой. Кирилл Маркович встретил его вопросом:
- У вас дача с лифтом?
- У меня и дачи нет, и не желаю иметь, - расхохотался Пчелкин. - Предпочитаю ежегодно снимать. Меньше мороки...
- Это неразумно, - возразил Юлин-старший. - Дача тот же капитал.
- Кирилл Маркович - дачный бог, - шепнула Еременке Диана. - У вас нет своей дачи? Он вам может устроить. И недорого. - И тут же попросила: - Кирилл Маркович, помогите Петру Александровичу дачу построить. Художнику без дачи нельзя...
- Что ж, это надо обсудить. - Юлин-старший испытующе посмотрел на Еременку, очевидно ожидая, что тот уцепится за столь соблазнительное предложение.
- Так будем считать, дорогой Николай Николаевич, -заговорил Иванов-Петренко, преднамеренно заглушая все другие голоса, - что мы с вами договорились. Статью в энциклопедию я сдам после того, как вы с ней ознакомитесь.
- Надо надеяться, это будет отличная статья! - повернувшись к Пчелкину, торжественно произнес Яковлев.
- Будьте покойны, на этот счет у Осипа Давыдовича есть энциклопедический опыт. - Борис Юлии отодвинул стекло книжного шкафа и провел пальцами по томам Малой советской энциклопедии. - Тут многие статьи о художниках вышли из-под пера Иванова-Петренки.
Он хотел польстить сразу двоим - и Пчелкину, и хозяину дома, - но сделал это неумно. Еременко заметил, как по недовольному лицу хозяина пробежали синие тени. Осип Давыдович поспешно заговорил о другом:
- Мы с вами, Николай Николаевич, несем ответственность за их будущее, - Иванов-Петренко кивнул на молодых художников. - Надо помочь им преодолеть нашу национальную ограниченность...
Не успел Осип Давыдович закончить последнюю фразу, как Еременко уже вынул из книжного шкафа том Малой советской энциклопедии, полистал его, отыскал нужную страницу и пытливо спросил:
- Скажите, Осип Давыдович, а это не ваши ли семь строчек о Шишкине? - И, не дожидаясь ответа, прочел:
«Шишкин - живописец, пейзажист (даже не художник, черт возьми! - добавил от себя Петр), рисовальщик и гравер. Один из типичнейших представителей передвижнического натурализма семидесятых годов... Его живописи недостает света и воздуха». Как, Николай Николаевич? - спросил он Пчелкина. - Здорово, правда? Автору «Лесных далей», «Ржи», «Полдня» недостает, видите ли, света и воздуха! «Тем не менее Шишкин сыграл значительную роль в истории русского пейзажа, изображая скромную, незаметную природу севера, хвойный лес и его обитателей». Вот и все. Семь строк в энциклопедии.
- Я этого не писал, - поспешил отказаться Иванов-Петренко и сердито нахмурился.
- Издевательство, - негромко, но со злостью выдавил Яша Канцель.
Эта была едва ли не первая критическая фраза, сказанная им за весь вечер, и все настороженно и выжидающе посмотрели на него
- Нет, друг, это не только издевательство, - стараясь казаться спокойным, возразил Петр. - Это, если хотите, диверсия. «Передвижнический натурализм». Как вам это нравится? С Шишкиным заодно и передвижник Репин -тоже натуралист. Тот Репин, который сам о себе говорил, отвечая на травлю эстетов. «Всеми своими ничтожными силенками я стремлюсь олицетворить мои идеи в правде. Окружающая жизнь меня слишком волнует, не дает покоя, сама просится на холст. Действительность слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью вышивать узоры, предоставим это благовоспитанным барышням».
Юлин проклинал себя за то, что так необдуманно и некстати похвалил Осипа Давыдовича за «энциклопедический опыт». Но остановить Петра уже было невозможно. Говорил он тихо, спокойно, и в этом спокойствии было самое страшное:
- Обратите внимание: портрета Шишкина в энциклопедии нет. Зато статья о Сезанне с портретом. Не семь строк, а статья, целая статья в восторженном тоне. Причем специально подчеркивается, что Сезанн когда-то был реалистом, но, дескать, вовремя разочаровался, заявил, что реализм - не искусство, и ушел к импрессионизму.
- Потому и выпускают энциклопедию новым изданием, чтобы исправить подобные нелепости, - сказал Иванов-Петренко. Он как-то сразу вдруг весь преобразился.
Изящество его манер, сладкая учтивость и предупредительность - все растаяло, не оставив и следа. Густые брови его ощетинились, губы сжались, лицо стало сухим и жестким.
- Издание-то новое, да авторы старые, - глухо выдавил Еременко. - Заметку о Шишкине, может, исправят, а новый десяток бездарностей произведут в классики и протащат в энциклопедию.
В душе Пчелкин вполне одобрял Еременку, но на лице изобразил осуждение. Нельзя же так грубо...
Поспешно простившись со всеми, Еременко стал одеваться. Его не задерживали. Заторопился и Пчелкин. Его уговаривали посидеть еще, он придумал какую-то отговорку и вышел вместе с Еременкой. Они долго не находили слов для разговора. Горькая обида на Пчелкина и Канцеля кипела в душе Петра. «Зачем они меня сюда затащили?» Вспомнился случайно подслушанный разговор и особенно слова: «Талантливый... пригодится».
- Меня Борис пригласил, - ответил Пчелкин на немой вопрос Еременки. И, должно быть, поняв, что в его словах уж слишком прозвучали оправдательные нотки, добавил: -Осип Давыдович хотел переговорить со мной по поводу заметки в энциклопедию.
Еременко ничего не сказал, и Пчелкин, взглянув на него, воскликнул:
- А ловко ты его! Так и надо! - Петр хотел сказать: «Если так и надо, то почему же ты меня не поддержал?» Но сказал другое:
- Я убежден, что и о Шишкине, и о Сезанне писал именно он, Иванов-Петренко. А ты знаешь, зачем тебя приглашали? Ты им нужен потому, что ты талантлив, пригодишься... Я случайно слышал разговор.
Пчелкин неестественно, громко расхохотался, приговаривая:
- Тут, брат, ты что-то заливаешь...
В поведении Николая Николаевича было нечто легкомысленное и беспечное. Это возмущало и злило Еременку.
- Они мне нравятся, - весело говорил Николаи Николаевич. - Этакие пестрые, разные, не похожие друг на друга люди! Ей-богу, у них нескучно. Спорят, не соглашаются, мысли будят. А мы с тобой думать разучились.
- Ты говоришь «разные»? Я что-то не заметил. Вот разве только Яша у них другой. А все остальные говорят одно и то же, только разными словами. Оригинальные мысли у них? Какие же? Об отмирании батальной живописи? Да у них просто мозги набекрень!
Домой Петр пришел усталый, расстроенный и возбужденный. Тревожные мысли одолевали его. Позвонил было Павлу Окуневу: хотелось отвести душу, но того дома не оказалось. Достал из почтового ящика «Вечернюю Москву» и письмо. Почерк незнакомый, обратный адрес - Барнаул, в котором он никогда не был и никого знакомых не имел. Писал неизвестный молодой художник, просил совета. Еременку он называл своим учителем, очевидно, полагая, что Еременко - пожилой человек и маститый художник.
«Я прошел от Курска до Праги по дорогам войны, -писал неизвестный. - Столько повидал и перечувствовал, что сюжетами на всю жизнь запасся. Вернулся домой, начал работать, а мне в нашем отделении Союза художников говорят: “Военная тема отжила свое время”. Я считаю это недомыслием, куриной слепотой или же вредительством. По меньшей мере, это кощунстве над светлой памятью наших людей, отдавших свои жизни за свободу и независимость своего Отечества. Дорогой Петр Александрович! А ведь и молодогвардейцы, и Александр Матросов, и Гастелло, и тысячи безымянных воинов, в том числе и мы с вами, воспитывались на героике гражданской войны, брали себе в пример Чапаева и Щорса, Котовского и Лазо. Чапаевская тачанка, наверно, не раз вспоминалась нашим лихим танкистам... А разве сегодня опасность для нашей Родины совсем отпала? Нет, дорогой Петр Александрович! Нас просто хотят обезоружить».
Петр сел на диван и задумался. Удивляло, что этот незнакомый и далекий юноша думал так же, как и он сам. Почему же это? Ответ нашелся сам собой: естественное беспокойство за судьбу Родины. Вспоминались чьи-то слова, кажется, начальник студии говорил: «Всякий раз, когда над страной сгущаются грозные тучи, наши идейные враги переходят а наступление». Тонко подмечено!
Идейные противники... До нынешнего вечера это понятие для Петра было каким-то абстрактным. Во всяком случае, это было нечто далекое и неопасное. И вдруг он увидел идейных противников рядом с собой: внешне чистенькие, миролюбивые, добрые... Может, заблуждающиеся люди? А может, просто так - тля. Но ведь от нее - гниль, а она опасна для здорового организма.
Еременко снова подумал о Пчелкине. Неужели Николай Николаевич не понимает, что такое Иванов-Петренко и его «салон»? «Разные они, с ними весело, а мы с тобой думать разучились», - вспомнились его обидные слова. «Последнее - это в мой адрес, - рассуждал Петр. - О себе Николай Николаевич, конечно, другого мнения: он-де не разучился думать. Обидно: человек-то ведь талантливый. За Пчелкина надо бороться, быть может, еще не поздно.
Поговорить с ним надо непременно, серьезно. Вот только поймет ли он? Захочет ли понять?»
Этого Петр не знал. Не знал он, что Пчелкин отлично видел и понимал Осипа Давыдовича и всю его компанию. Но он считал себя «дипломатом» в искусстве, понимающим силу Барселонских и Винокуровых.
И Пчелкин давно решил: с ними ни в коем случае нельзя идти на конфликт, надо ладить - так удобней. Так советовала ему жена, умная дальновидная Линочка.
А Еременко решил прошибить стену, разрушить и развеять по ветру ее прах. Не головой, конечно. Хотя он еще не знал, как это сделать, но он был непреклонен в своем решении бороться, потому что, по его убеждению, «салон» Осипа Давыдовича - это гнойник, который надо вскрыть. Конечно, он и не думал, что бороться придется в одиночку, он знал, что за ним стоит большинство, что винокуровых ничтожная кучка. Хотелось прежде всего поделиться с Владимиром Машковым своими мыслями, рассказать о «салоне» Иванова-Петренки. Но Владимир был далеко, в колхозе. Павел и Карен? Но они сейчас слишком заняты своей картиной, и, потом, Окунев как-то смотрит на все эти вещи равнодушно. Его девиз - только работать. Работать и еще раз работать. А там хоть трава не расти. Он старался быть в стороне от борьбы, от принципиальных споров, считая их групповщиной.
Поэтому первым, с кем поделился своими мыслями Еременко, был начальник студии имени Грекова.
Этот пожилой непоседливый подполковник выслушал своего подчиненного на редкость внимательно и вопреки своему обычаю ни разу не перебил его. Только когда Еременко произнес последнюю фразу своего рассказа: «Меня это волнует и пугает», подполковник, покусывая карандаш - это была его привычка, - заметил:
- Волнует - понимаю. А вот пугает - чепуха. Нашел кого бояться.
- Ну все-таки...
- Да все вы преувеличиваете. Уголовников тоже некоторые слабонервные считают и сильными и храбрыми. А на самом деле это не так. И Оська (так он называл Осипа Давыдовича) тоже строит из себя непобедимого и всесильного. Пугает. А почвы-то под ногами у него и нет.
Подполковник сверкнул круглыми глубоко посаженными глазами, по худому болезненному лицу пробежала тень торопливой мысли. Неожиданно он предложил Еременко:
- А давай с тобой вместе статью напишем?
- О чем?
- О батальной живописи и о тех, кто мечтает о ее отмирании.
Еременко ответил не сразу. Задумался над серьезным предложением начальника. А тот продолжал:
- О воспитания патриотизма, об искусстве, которое зажигает сердца.
- Они говорят - общечеловеческие страсти.
- Старенькие космополитические реквизиты. Опять Оська решил в них нарядиться, - пояснил подполковник, который знал Осипа Давыдовича еще со времен АХРРа.
- А мы скажем о советском патриотизме, - добавил Еременко, в голове которого уже созревал план интересной статьи.
- Да, о патриотизме. Правда, Оська и К° называют это «квасным патриотизмом».
И это несколько небрежное «Оська» делало в глазах Еременки Осипа Давыдовича совсем нестрашным и не таким уж всесильным. А подполковник тем временем достал из ящика письменного стола пачки старых журналов и газет со статьями Иванова-Петренки, Барселонского, Винокурова, испещренными красным карандашом.
- Вот здесь их кредо, здесь их лицо. А мы расскажем читателю, кто они такие и чего хотят, - сказал подполковник.
- А кто напечатает такую статью? - поинтересовался Еременко.
- «Красная звезда», - ответил подполковник.
А «салон» в это время был похож на потревоженный муравейник. Говорили все, кроме Яши Канцеля, и никто никого не слушал.
- Непостижимая ограниченность! - торжествующе и возбужденно восклицал Иванов-Петренко. - Реализм - Репин, Репин - реализм. Как будто весь реализм клином сошелся на Репине. Да если хотите, Репин и не такой уж гигант. Серов как художник выше Репина на две головы, тоньше и умнее. Константин Коровин и Врубель ушли вперед от Репина. Живопись Фалька - это уже новое слово...
- Браво, браво, Осип Давыдович! - дурашливо захлопал бледными руками Яковлев - Блестящий монолог! Но, к сожалению, немножко запоздалый, зрители ушли. А для нас он, увы, не нужен.
- Как сказать, - со значением отозвался Юлин, -Яша, наверно, придерживается иного мнения. - Он вытянул свои полные розоватые пальцы и стал внимательно рассматривать ногти.
Все взоры выжидающе обратились к Яше. Канцель негромко сказал:
- Борис имеет скверную привычку отвечать за других.
- А разве я неправ? - Юлин бросил на Яшу испытующий взгляд, в котором за игривым озорством просматривался вызов.
Остальные наблюдали за ними, изредка и тайком переглядываясь между собой.
Якову показалось, что обитатели этого «салона», связанные между собой чем-то общим, пока неуловимым для него и еще не совсем осознанным, в то же время недоверчиво следят друг за другом.
Иванов-Петренко подошел к Канцелю, стал с ним рядом, положил руки на бедра - это была его излюбленная поза - и, выставив подбородок, мягко, по-отечески, спросил:
- Что с вами происходит, Яша? Какая-нибудь неприятность? Вы в последнее время какой-то задумчиво-стесненный, все время молчите.
Канцель через силу улыбнулся и молча пожал узкими плечами.
- Ну, это не совсем так, Яша сказал свое слово об энциклопедии, - с подначкой заметил Яковлев.
- А тебе не понравилось? - Иронический взгляд Канцеля кольнул Яковлева и задел Юлина.
- Правильно, Яша, мы должны спорить, критиковать друг друга, искать истину. Разве здесь кто-нибудь кому-нибудь навязывает свое мнение? - Хозяин «салона» смотрел на Канцеля дружелюбно-снисходительно. -Ты считаешь, что я неправ, возражай, я буду рад. Только честно, искренне...
Сдерживая раздражение, Канцель заговорил глухо и с горечью:
- Хорошо, Осип Давыдович, я скажу. Быть может, не так, как здесь принято, но скажу, раз просите. Да, я не согласен, во многом не согласен с вами, Осип Давыдович. Но беда не в этом.
Он сделал паузу, споткнулся на слове и, волнуясь, хотел продолжать и не мог. Его захлестнул поток мыслей, к горлу подступил ком. Яша встал и, комкая в маленькой цепкой руке газету, прошелся по комнате.
- А в чем же все-таки ваша беда? - Это Иванов-Петренко спросил, и голос его прозвучал как-то необычно отчужденно в притихнувшем «салоне».
- Моя беда. Хорошо, пусть моя, а не ваша беда. Я глубоко уважал вас, Осип Давыдович, за ваш ум, за вашу эрудицию. Но ваши нигилистические оценки Репина, Айвазовского, Шишкина, наскоки на передвижников и их наследников, простите, мне не понятны. Вы предлагаете расширить границы реализма от Репина до Синьяка и Сезанна, до Малевича и Кандинского. Зачем? Попробуйте ответить на этот вопрос! Не ответите. А я вам скажу зачем: чтобы протащить в наше искусство чуждые, непонятные народу лжешедевры и принизить шедевры подлинные. Но должны же вы понимать, что народ не поймет и не примет Синьяка, даже если вы назовете его реалистом. Не в названии же дело!..
- Разве я называл Малевича и Кандинского?
- Я знаю, к чему вы клоните, - парировал Канцель.
- Брось демагогию, Яшка! Народу некогда заниматься искусством. Он хлеб насущный делает. Может, ты имеешь в виду молочницу Дусю и домработницу Машу? - язвительно спросил Юлин, покачиваясь в кресле.
- В том числе Дусю и Машу.
- Это мы, Яша, уже слышали от других, - нетерпеливо перебил его Юлин и тут же потребовал тоном допроса: -Ты о главном скажи: в чем наша беда? - При этом он резко подчеркнул слово «наша».
- Я скажу, наберись терпения. - Канцель недовольным жестом руки отмахнулся от Юлина и снова поднял глаза на Осипа Давыдовича. - Я хотел понять вас, искренне хотел...
- И не понял? - едко спросил Иванов-Петренко. Канцель не обратил внимания на эту реплику и продолжал в прежнем тоне:
- Беда ваша в том, что думаете и говорите вы одно, а пишете другое. Вот вы сегодня сказали об Айвазовском: заурядный, дескать, живописец, фокусник, чуть ли не шарлатан. А в статье о советских маринистах красиво и складно говорили о замечательных традициях Айвазовского. Когда же вы сказали правду - сейчас или в статье?
Осип Давыдович криво усмехнулся:
- Я надеюсь, вы не настолько наивны, чтобы не понимать элементарных вещей: есть точка зрения редакции, и с ней автор должен считаться, если хочет быть автором, а есть моя собственная точка зрения.
- Точка зрения редакции! - воскликнул с возмущением Канцель. - Да попробуй любая газета разделаться так откровенно с классиками, как это сделали тут вы, поднимется буря негодования! После этого такую газету читать не станут.
- С вами, Канцель, трудно спорить. Вы раздражены и вообще сегодня не в духе, - холодно сказал Осип Давыдович и отошел в сторону.
- А ты не болен, Яша? - с недобрым смешком спросил Юлин.
Канцель сел, но сейчас же снова поднялся. Все увидели, как дрожат его руки, как искрятся глаза, как побледнело его худое лицо:
- Я болен? Может, я с ума сошел?
- Болезнь твоя, к счастью, неопасная. - Борис встал и, глядя в пол, заходил по комнате. - Называется твоя болезнь забывчивостью. Ты просто немножко забываешься. Себя переоценил...
- И вместо благодарности лягаешься как молодой жеребчик, - перехватил Яковлев мысль Юлина.
Борис слегка дотронулся до руки Якова и сказал с милой улыбкой:
- Давай поговорим прямо, откровенно. Представь себе, что здесь не заседание, а просто люди, пусть даже с разными взглядами на вещи, но неплохие люди, желающие друг другу добра. Искусство! А есть ли оно у нас? Настоящее искусство гниет и преет в подвалах. Так думаю я. Ты можешь думать иначе. Но согласись, что Александр
Герасимов не художник, Томский не скульптор, точно так же, как Исаковский не поэт.
- Не соглашусь! - вскричал Канцель, - Никогда и ни за что не соглашусь! Я всегда считал и считаю, что у нас есть большое советское искусство, есть талантливые художники и скульпторы, к числу которых я с гордостью отношу и Александра Герасимова, и Томского.
Хозяин «салона», взглянув на автопортрет Льва Барселонского, проговорил с театральной грустью:
- Он вас любит и так высоко ценит! Он верит вам, Яша. И я хочу дожить до того дня, когда Яков Канцель будет из лучшего мрамора делать памятники Пастернаку и Барселонскому. - При этом он резко повернулся к Канцелю и воскликнул с патетикой: - Так и будет! Помянете потом этот вечер!
- Никогда. - Негромко, но категорически возразил Яша. Все переглянулись, а Борис сказал с нескрываемой злостью:
- Что ж, тогда делай скульптурную группу: Еременко - Машков.
- Не злись, Борис, а то скоро состаришься, - устало возразил Яков. - Ты лучше скажи, почему ненавидишь Машкова, который, к несчастью, все еще считает тебя своим другом? Потому, что он умнее и талантливее тебя?
- А мне наплевать на его талант, - очень выразительно, с нажимом сказал Яковлев. - Для меня мерой таланта служит его позиция. Как он относится к Барселонскому, вот что для меня важно. Хорошо относится - значит, талантлив! Что такое талант? Чем, какой мерой он определяется? Позицией автора - с кем он идет: с Барселонским или с Камышевым, с нами или против нас? Вот так-то, Яша Канцель.
Циничная откровенность Яковлева вызвала горькую улыбку в тихих глазах скульптора. Иванов-Петренко понял эту улыбку, быстро подхватил:
- В наш век талант - понятие относительное. Таланту надо помочь выйти на большую дорогу искусства, а можно... - Он сделал паузу, повел бровью и закончил не так, как думал: - А можно и не помогать.
- Вы хотели сказать: «А можно и помешать». Да? Вы делаете так со всеми, кто не идет вместе с вами, - запальчиво заговорил Канцель.
- Кто это «вы»? - строго спросил Яковлев.
- Вы все, в том числе и ваша милость, Ефим. Хотите знать, кто вы такой? Пожалуйста. Бездарный халтурщик и казнокрад. Двести тысяч рублей вы украли у государства через кинематографию и хвастаетесь этим.
- Вы клеветник! - закричал Яковлев. - Мой фильм шел даже за границей!
- Ну да, ну да! Вы протащили через своих дружков свой пустой, халтурный сценарий, все это хорошо знают. На постановку ухлопали полмиллиона, а фильм раскритиковали. Зритель плевался. А с вас все как с гуся вода. Для вас искусство - это деньги, бизнес.
- Без денег на нашей грешной планете ни в рай, ни в ад не пускают, - прохрипел Кирилл Маркович, прищелкивая языком.
...Яков Канцель уходил не простясь. Было уже поздно. На улице шел мелкий дождь. Подняв воротник прорезиненного плаща и слегка ссутулившись, он побрел домой пешком, не обращая внимания на скверную погоду. Стараясь изо всех сил отогнать от себя неприятные, назойливые мысли, вызванные бурным разговором, и даже не пытаясь их анализировать, он хотел думать только о Диане, которую любил тихой бессловесной любовью...
А на другой день Павел Окунев звонил по телефону Пете Еременко и тревожно спрашивал:
- Ты ничего не слышал о Яше Канцеле?
- Нет, - насторожился Петя.
- Погиб...
- Погиб?! Когда, как? - оторопев, переспросил Еременко.
- Трагически погиб. Вчера поздно вечером возвращался домой от Иванова-Петренки и попал под машину. Убит насмерть. Машина скрылась...
Еременко уезжал на Волгу в тот день, когда в военной газете была опубликована подвальная статья, которая называлась «О тех, кому мешает батальная живопись». Под статьей стояли две фамилии: подполковника, начальника студии имени Грекова, и капитана П. Еременко. Петр ехал на Волгу ненадолго: в работе над диорамой «Битва на Волге» у него возникли вопросы, для разрешения которых требовалось уже не в первый раз выехать на места боев. Еременке звонили знакомые художники, поздравляли со статьей. В числе их был и Пчелкин.
- Молодец, Петро, отличная статья! - кричал в трубку возбужденный Николай Николаевич. - Вот разве что тон немного резковат. Помягче надо бы с ними разговаривать.
- А разве дело в тоне? - спросил Еременко. - Главное - все-таки существо.
- По существу вы правы. - И добавил не то предостерегающе, не то с удовлетворением: - Разворошили бы муравейник. Берегись теперь, они подобного не прощают. -И, придав своему голосу интимные нотки, сообщил: - Я с одним товарищем из ЦК разговаривал - там статья ваша очень понравилась, читай завтрашнюю «Правду».
Пчелкин был поразительно осведомленным человеком: действительно, на другой день статья эта была перепечатана «Правдой». Но об этом Петр узнал уже на Волге. Он был приятно взволнован: чувство, что на его стороне «Правда», Центральный Комитет, радовало и вселяло веру в себя. Он считал себя победителем и несколько смущался, что победа далась так легко. Он не предполагал, какие будет иметь последствия его выступление в «Красной звезде», сколько неприятностей доставит ему эта нашумевшая статья.
В «салоне» Осипа Давыдовича имена авторов хорошо запомнили.