На другой день после вечера поэзии в обеденный перерыв в цехах не стучали, как обычно, в домино, не играли в японского дурака. В сборочном, где больше всего работало молодежи, шел горячий спор о поэзии. Начали его Саша Климов и Коля Лугов с безобидных шуток по поводу вчерашнего выступления Новеллы Капарулиной и Артура Воздвиженского. Роман Архипов бросил несколько язвительных замечаний о стихах модных поэтов. Ему стали возражать поклонники Воздвиженского. И пошло! Уже через три минуты аудитория, как говорится, разделилась на два лагеря, далеко не равных количественно. Сторонников модерн-поэзии было человек пять - семь, не больше, но они выступали удивительно активно против своих оппонентов, спорили до хрипоты и в выражениях не стеснялись.

В самый разгар спора Саша Климов, взобравшись на ящик, провозгласил:

- Внимание! Сейчас я вам прочту одно стихотворение, после чего вы мне должны ответить на два вопроса: во-первых, когда приблизительно написано оно и, во-вторых, кто автор? Идет?

- Давай, крой, - начальнически разрешил мастер Деньщиков и посмотрел на часы. - Только покороче, а то обед кончается.

Саша прочитал:

Климов обвел всех плутоватым взглядом, пунцовый от возбуждения:

- Ну прошу, товарищи, кто первый?

Не двигаясь с места, Вадим Ключанский промямлил:

- Подумаешь, ребус. Стихи написаны после пятьдесят шестого года, автор Артур Воздвиженский.

По цеху пробежал шумок. Саша поднял руку:

- Кто следующий?

- Это пародия на Воздвиженского. И сочинил ее Саша Климов, - глухо проговорила Белкина.

- Еще? - Саша торжествующе посмотрел на людей.

- Давай, не тяни, осталось всего три минуты, - поторопил начальник цеха.

- Итак, уважаемые слушатели! - продолжал, подражая спортивному комментатору, скороговоркой Климов. - Написал эти отличные сатирические стихи действительно Саша. - Сделав жест в сторону Белкиной и внушительную паузу, он бросил: - Только не Климов, нет. Саша Черный. И написал их в 1909 году.

Заглушая веселые возгласы удивления, Саша Климов крикнул, соскакивая с ящика:

- Вот так-то, дорогие любители поэзии! Историю надо знать! Чтоб не повторяться!

Емельян Глебов во время обеденного перерыва тоже находился в сборочном цехе: вместе со стариком Луговым они сидели в сторонке за высоким станком и прислушивались к спорам молодежи.

- Вот так бы каждый день, - с удовольствием заметил Сергей Кондратьевич.

- Постараемся, - тихо ответил Глебов и повернулся к старику: - С вашей помощью,

- С моей?

- Обязательно, Сергей Кондратьевич. Почему бы вам в один из обеденных перерывов не рассказать молодым рабочим, как вы начинали трудовую жизнь в дореволюционные времена.

- В книгах лучше описано. Какой я говорун? - пожал плечами Сергей Кондратьевич.

- Книга книгой, а живой человек убедительней. Говорят, лиха беда начало.

Это было хорошее начало, и Емельян остался доволен комсомольцами. После смены он пригласил к себе комсомольский актив, похвалил ребят, и тут же все вместе наметили темы бесед на месяц вперед. Здесь же присутствовал и приглашенный Глебовым Александр Александрович Маринин.

К немалому удивлению комсомольцев, Маринин включился очень активно в эту работу: предлагал темы, называл имена людей, которые могут приехать. Утром следующего дня на щите "комсомольского прожектора" висел план бесед на месяц.

Петр Васильевич Климов ехал на завод с самыми добрыми чувствами и намерениями. Жаль, рассуждал скульптор, что не сделал этого раньше, давно надо было побывать, поинтересоваться у мастера, как работает Саша. Петр Васильевич надеялся на заводе подыскать для себя подходящую модель. С Емельяном Глебовым они встретились минут за сорок до обеденного перерыва. В партком зашли также директор с главным инженером: повидать талантливого скульптора. Климов, не любивший зря терять время, стал расспрашивать о заводе, о людях. Инициативу в разговоре взял главный инженер, называя передовиков производства. Упомянул Константина Сергеевича Лугова, который пришел на завод учеником и вырос до начальника цеха.

- Луговы - это династия, - заметил Глебов. - Старший, Сергей Кондратьевич, интереснейший человек, изобретатель и рационализатор.

Климов захотел повидаться с ним. Когда после, идя по цехам, Глебов подозвал Сергея Кондратьевича и представил его скульптору, Петр Васильевич крепко пожал ему руку, внимательно посмотрел на него и сказал:

- Буду рад познакомиться с вами поближе, - решив про себя: получится очень выразительный портрет.

В цехе Климова сопровождала целая свита любопытных, среди которых были и Александр Александрович Маринин, даже библиотекарша Вероника.

В обеденный перерыв, представляя собравшимся скульптора, Глебов рассказал о его творчестве. Петр Васильевич всегда испытывал неловкость, когда говорили о нем в его присутствии, а сейчас тем более. К рабочей аудитории он всегда относился с чувством особого уважения и теплоты.

Ведь Климов сам происходил из рабочего племени, в юности был подмастерьем в Нижегородских механических мастерских. Сейчас стоял он в огромном цехе с высокой стеклянной крышей, окруженный рабочими, главным образом молодежью, и улыбался дружески, смущенно. Они внимательно смотрели на него, ожидая чего-то интересного и необычного, и Климов заговорил, приглушенно, глядя в лица людей маленькими, цвета кедрового ореха проницательными глазами:

- Дорогие товарищи. Я с огромной радостью приехал к вам. Надеюсь, что и вы побываете у меня в мастерской. Буду рад показать вам и свое "производство". - Он улыбнулся, у глаз его собрались мелкие морщинки и снова распрямились. - Приезжайте.

Окруженный плотной толпой рабочих, он не знал, что ему дальше делать. И тут выручил Глебов:

- Петр Васильевич, у товарищей есть вопросы.

- Вопросы? А-а, пожалуйста, - с готовностью отозвался Климов.

- Нас, конечно, всех интересуют, - поторопился высказаться Гризул, - довольно сложные и острые процессы, происходящие в настоящее время в советском изобразительном искусстве.

Климов повел короткой бровью, прищурил глаза и, не глядя на Гризула, попросил уточнить:

- Какие, собственно, процессы вы имеете в виду?

- Ну хотя бы борьба с бескрылым фотографизмом и парадной помпезностью, поиски новых форм.

- Борьба в нашем искусстве никогда не прекращалась, - ответил Климов. - Всегда боролось талантливое с бездарным, реалистическое - с формалистическим, идейное - с безыдейным. Такая борьба идет и сейчас. Что же касается поисков новых форм, то и это всегда было уделом каждого талантливого художника,

- В скульптуре, есть абстракционисты? - вдруг выпалил Роман Архипов.

- Вот это уже конкретно! - улыбнулся Климов. - Появляются. Как высшая стадия формализма, с которым у нас, к сожалению, в последнее время борьба ослаблена.

- Что вы имеете в виду, говоря о формализме? - выскочил Маринин.

- Формалисты те, кто пренебрегает реальной действительностью, они уродуют, искажают, ломают формы, созданные самой природой. - Климов сунул руку в карман легкого серого габардинового пальто и достал оттуда какой-то бронзовый предмет, похожий на пивную кружку, и пустил его по рукам. - Вот вам образец так называемой абстрактной скульптуры. Скажите мне, что изображает это "произведение"?

Рабочие с недоумением рассматривали странную вещицу. И тогда Вадим Ключанский вдруг спросил:

- А разве обязательно что-то изображать?

Очевидно, он по наивности рассчитывал вопросом ошеломить аудиторию. Климов вскинул подвижные брови, мельком взглянул на спрашивающего и спокойно ответил:

- Видите ли, юноша, отвечать на ваш вопрос - значило бы говорить о целях искусства, что оно такое и зачем. То есть, начинать с азов.

- Да, действительно - загадка, - проговорил Константин Лугов, возвращая Климову "штуковину". - На стол такую не поставишь.

- А бронза ничего, Сергеич, нам бы пригодилась, - в шутку бросил стоявший рядом с ним Кауров.

Климов тотчас же воспользовался этими двумя случайными репликами и сказал:

- Вот и ответ на ваш вопрос, молодой человек. Ваши же товарищи ответили: на стол не поставишь.

Тогда, набравшись смелости (она долго не решалась на это) заговорила Вероника:

- Ну не все ж там такие? Есть и талантливые художники… За рубежом, я имею в виду. Бывают и у них удачные находки.

- Совершенно верно, - подхватил Климов. - Есть и там талантливые, ищущие художники. Кстати сказать, у нас они учатся, у лучших советских мастеров. Не так давно известный индийский художник Барод Укил прислал в нашу Академию художеств письмо. Оно было опубликовано в "Правде". Укил решительно отстаивает национальные традиции в искусстве. Да, мы интернационалисты-ленинцы, но это вовсе не значит, что мы должны заменить национальный характер искусства вненациональным. "Космополитизм - чепуха, космополитизм - нуль и хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет". Эти слова принадлежат Тургеневу.

Потом Климова попросили рассказать, как он стал скульптором. Петр Васильевич мягко улыбнулся и довольно долго собирался с мыслями:

- Началось все с того, что еще в детстве я из хлебного мякиша вылепил фигурку. Меня за это наказали. Тогда я пошел на берег реки, набрал глины и снова стал лепить… Затем решил поступить в Академию художеств - ныне Институт имени Репина, в Ленинграде. В то время там было засилие формалистов. На вступительных экзаменах вылепил пограничника в секрете. Мою работу забраковали. Я расстроился и ночью в умывальнике вылепил барельеф "Изгнание реалистов из академии". Утром о моем "художестве" донесли начальству. И случилось невероятное - понравилось. Так меня приняли в академию.

- А над чем вы сейчас работаете? - заинтересовался мастер Кауров.

- Мечтаю вылепить портрет Сергея Кондратьевича Лугова, вашего ветерана труда.

В заключение договорились, что в ближайшее воскресенье группа рабочих навестит скульптора.

Мастерскую Климова посещали многие: от школьников до иностранных туристов. Но к предстоящему посещению рабочих с завода "Богатырь" Петр Васильевич относился по-особенному. Правда, Саша сообщил ему, что будет в основном молодежь и что ребята собираются продолжить с ним спор об искусстве. Некоторые считают его взгляды устаревшими, а его самого "дремуче-консервативным", как выразился Вадим Ключанский. По-своему готовились к встрече Маринин и Матвей Златов. В результате конфиденциальных переговоров они пришли к выводу, что было бы неплохо "подкинуть" сюда же поэтов Артура Воздвиженского и Новеллу Капарулину, а также композитора Радика Гроша. Так сказать, для оживления. Мысль об этом подал Маринин, Златов по достоинству оценил ее, обещая все устроить и даже при удобном случае поставить в известность Петра Васильевича.

- Пусть приходят, - равнодушно согласился Климов, не придав никакого значения словам Златова.

Поспорить Петр Васильевич любил и, увлекшись, иногда срывался, не стесняясь в выражениях.

- Ребята у нас горячие, - предупредил Саша отца, - спор может не ограничиться вопросами искусства.

И тогда Климов решил пригласить на эту встречу двух близких своих друзей: Алексея Васильевича Посадова и маршала - героя Великой Отечественной войны. "Молодым рабочим, знающим войну только по книгам да кинофильмам, приятно будет повидать героя", - думал он.

Встречу Климов назначил на четыре часа.

Климов вначале думал, что портрет старика Лугова он сделает за два-три сеанса. Так ему показалось, когда Сергей Кондратьевич впервые приехал после работы прямо в мастерскую. Лугов позировал хорошо, охотно говорил, при этом не только на заводские темы. Петр Васильевич старался поддерживать и направлять беседу. Он умел завоевать у людей доверие, расположить к себе собеседника и вызвать на откровенность.

Но в конце третьего сеанса, во время которого Климов предполагал закончить работу, он вдруг понял, что портрет не получился. Понял это, охваченный каким-то странным чувством тревоги и радости одновременно. Такое испытывает завзятый математик, столкнувшись с интересной, но трудной задачей. Это было не чувство обычной профессиональной неудовлетворенности, а нечто большее, ибо за ним скрывались серьезные раздумья художника над искусством. Портрет старого рабочего не удовлетворял ваятеля, хотя сам Лугов был доволен, не говоря уже о Саше, который находил "поразительное сходство с оригиналом". И несмотря на все это, Петр Васильевич молчал. Ему одному виделся иной, более интересный образ, и не вообще старого рабочего, а именно Лугова Сергея Кондратьевича. Скульптор стремился к этому образу и не мог схватить его, не находил те единственно верные штрихи, которые бы выражали обаятельный и сильный характер.

Следующие два сеанса (по четыре часа каждый) желаемого результата не дали и не принесли скульптору радости удачной находки или свершения замысла. Когда его шофер увозил домой усталого, но по-прежнему полного энтузиазма и готовности позировать старика, Петр Васильевич, тоже усталый, садился в старое кожаное кресло и долго вдумчиво всматривался в творение своих рук. На него из свежей пахнущей глины весело смотрели глаза уже старого, но еще крепкого человека, и где-то в густых усах пряталась добродушная улыбка. Каждый сеанс Сергей Кондратьевич открывал скульптору нечто новое о себе и казался другим. Другими были лицо, глаза, жесты и даже голос, и Климов понимал, что это зависело от настроения и состояния старика. Скульптор искал синтез, то основное и главное, что оставалось неизменным и составляло характер этого человека. Но когда казалось, что это основное схвачено и зафиксировано в глине, ваятель вдруг понял, что он поймал какой-то один миг, одно состояние человека и что оно не отражало всей сущности характера, судьбы, всего прожитого и пережитого, озаренного ясной и- глубокой мыслью.

Мозг Климова работал лихорадочно. Память искала знакомые образы, созданные руками великих и гениальных предшественников. Они всплывали перед ним, увековеченные в граните, мраморе и бронзе, на холстах и фресках - яркие и сильные характеры. И почему-то ярче других виделись портреты Павла Корина из "Уходящей Руси" - быть может, потому, что видел он их недавно и они врезались в память с необычайной отчетливостью. Что было главным в этих коринских уходящих - и в молодых и старых, в мужчинах и женщинах, в здоровых и убогих? - спрашивал себя Климов. И отвечал, не задумываясь, с бесспорной убежденностью: сила духа, сила, которую питала вера. Пусть слепая, не всегда осознанная вера одержимого фанатика, но все-таки вера, ради которой люди готовы были жертвовать своей жизнью. Отдать жизнь за идею не всякий сможет. А эти коринские обломки рухнувшего мира, чуждые, быть может, не совсем понятные Климову, уходили из жизни с поднятой головой. Их образы были предельно трагичны. Трагизм их судьбы художник понимал отлично. Он не осуждал их, он даже где-то по-человечески сочувствовал им. И не лгал, не фальшивил, не льстил - он изображал правду такой, какой она есть, и в этой правде подчеркивал и выпячивал то, что было главным в этих людях.

Климов знал всю жизнь старика Лугова. За шесть встреч многое было переговорено. Теперь он уже понимал, что не в этом весь Лугов, что за кажущимся благодушием скрывается беспокойная натура человека, которому до всего есть дело, человека острой мысли и напористого характера, неутомимого, в то же время немного усталого. И озабоченность его не мелочная, проходящая, а глубокая, нелегко разрешимая. Она выражалась в глазах, которые вдруг становились задумчиво-грустными, и в характере жестов, когда старик подпирал тяжелую голову скрещенными руками. Скульптор обратил внимание на этот жест: обе руки тянулись к лицу - красивые, жилистые, тянулись к подбородку и подпирали уставшую от напряженных дум голову. И было тогда в этой гармонии нечто удивительно цельное, единое, словно без рук образу не хватало мысли, полноты и завершенности.

Вот тогда-то и начиналась самая работа: Климов закрывал целлофаном глиняный портрет и брал в руки пластилин. Он компоновал, строил по памяти новую композицию: руки сцепились пальцами, и на этот прочный мост легла задумчиво-усталая голова со взглядом беспокойным, глубоким и светлым.

Петр Васильевич понимал, что не он первооткрыватель композиции "голова - руки". Что задолго до него Коненков так компоновал едва ли не лучшую свою работу - портрет Достоевского. Хотя и Коненков в своем решении образа Достоевского шел от Перова. Не в этом дело - главное, что скульптор теперь был убежден в своей находке, и он начал, в сущности, заново лепить старика Лугова.