Глава первая

1

Ни Таня, ни Евгений не слышали выстрелов: стреляли с глушителем. Они сидели, прижавшись друг к другу позади водителя, расслабленные, слегка хмельные и немного усталые. Длинный громоздкий «линкольн» легко и плавно катил по Кутузовскому проспекту. В машине был включен телевизор, и Евгений без особого интереса смотрел на выступающего перед телекамерой министра иностранных дел Козырева. Таня не смотрела на экран: она презирала этого американского лакея, одного из «новых русских», у которых не было ничего ни нового, ни русского, — в народе их теперь называли «русскоязычными».

Козырев в своей обычной манере с нескрываемым раздражением поносил патриотов, называя их «красно-коричневыми» и предупреждал Запад об угрозе, нависшей над «реформами» и демократией в России.

Тут-то и раздались выстрелы по их машине. Стреляли из обогнавшей их на большой скорости «вольво». «Линкольн» круто рванул вправо и резко затормозил. Супругов Соколовых швырнуло на спинки переднего сидения. Евгений, стукнувшись головой о спинку переднего кресла, хотел было спросить шофера: «Что случилось?», но вместо этих слов из уст его вырвался вопрос: «Ты жив?» Это касалось водителя. И хотя он не слышал звуков выстрела, его постоянно напряженная тревожная психика безошибочно подсказала ему, что стреляли по их машине. Руководитель коммерческой фирмы с невнятным названием «Пресс-банк» Евгений Захарович Соколов инстинктивно догадался, что случилось то, что рано или поздно должно было случиться, это было неизбежно, как рок.

— Я-то жив. Как вы? — услышал он взволнованный ответ водителя на свой вопрос.

— Ты в порядке, дорогая? — спросил он ласково жену.

— Кажется, да. А что случилось?

— Ничего особенного, слава Богу, — поспешно ответил Евгений и, предупредительно положив руку на плечо водителя, сказал скороговоркой: — Все в порядке. Поезжай, Саша.

— Может… милицию?.. — растерянно спросил водитель. Он понял, что хозяин хочет скрыть от жены подлинный смысл произошедшего.

— Нет-нет, никакой милиции. Давай домой.

У подъезда дома, в котором жили Соколовы, водитель подал Евгению подобранную в салоне пулю:

— Возьмите на память.

Таясь от жены, Евгений молча взял пулю и украдкой опустил ее в карман пиджака. Однако это не ускользнуло от настороженного взгляда Тани, но она сделала вид, что не заметила. Необычная нервозность, взволнованность мужа вызвали ее подозрение. Но она не спешила с расспросами, в то же время ей не терпелось удостовериться, что передал шофер мужу «на память». Когда Евгений, сняв пиджак, ушел в ванную, преодолев неловкость, она решила заглянуть в карман пиджака. И к своему ужасу обнаружила там пулю. «Откуда она, где взял ее шофер? Кому предназначалась?» — стучали неумолимые вопросы в воспаленном мозгу Тани. Мгновенно в памяти всплыл недавний эпизод: крутой поворот машины, резкое торможение, тревожный вопрос мужа к водителю: «Ты жив?» Значит была опасность для жизни. Чьей? Конечно же, их троих, находящихся в машине. И эта пуля, которую прячет от нее муж. Трезвая логика и напряженная острота мысли привели ее к догадке: стреляли по их машине. Пуля предназначалась не шоферу и не ей, а, конечно же, Евгению. Но, говорят, пуля дура и не всегда она попадает в цель, иногда пролетает мимо, иногда поражает «случайных», «посторонних». «Это я посторонняя?» Ей стало страшно. На этот раз пронесло, пролетела мимо. Счастливый случай. Только теперь до ее сознания дошло, что счастливого случая могло и не быть.

Она торопливо украдкой положила пулю на место, в карман пиджака, опасаясь, что муж застанет ее за недостойным поступком, — это был первый случай в их совместной жизни, когда она тайком забралась в карман мужа. Теперь она испытывала неловкость и стыд. Однако зачем он скрывает от нее то, что касается их жизни? Ее жизни?

Евгений вышел из ванной наигранно-веселый, но за искусственной веселостью еще резче и отчетливей проступала растерянность, которую он старался скрыть от жены.

— Как тебе понравился вечер? — спросил он.

— Никак, — сухо обронила она.

— Да что ты? — удивился он. — Цвет общества, новая элита.

— Надменные, самонадеянные, хищные. А присмотришься — тревога и неуверенность, — продолжала она с холодной неприязнью. — Как будто ворвались в чужой дом незванными и алчно хватают, жрут и куражатся.

Евгения коробили ее слова, он решил смягчить раздражение лестью:

— А ты производишь впечатление. На тебя мужики клали глаз. Даже Анатолий Натанович, уж на что избалованный женским вниманием, удостоил тебя комплиментом. Между прочим, напрашивается в гости.

— К нам? В гости? — В больших темных глазах Тани вспыхнули недобрые огоньки.

— А что? Почему бы и нет! С таким человеком, как Яровой, любой сочтет за честь…

— Неприятный тип. Отвратительный и самоуверенный нахал.

Бледное лицо Тани скривило брезгливую гримасу, голос прозвучал сухо и раздраженно.

— Ну, Танечка, это ты напрасно. Анатолий Натанович — это фигура! Звезда первой величины на небосклоне бизнеса. Он вхож и в Кремль и в «Белый дом». С ним советуются и прислушиваются даже на самом верху.

— А то я не знаю, кто сидит в Кремле и в «Белом доме»? Такие же Натановичи. Вор на воре. Как будто ты там не знаешь.

Сам-то он знал цену и кремлевским и белодомовским, и тому же Яровому, знал, конечно, но вслух об этом не говорил. Вслух он афишировал себя как «законопослушного гражданина и честного предпринимателя-банкира». У Тани на этот счет были свои и не безосновательные сомнения. И то, что она сходу отвергла Анатолия Натановича, Евгению не понравилось: это путало его расчеты и планы. И он сказал примирительно:

— От Ярового, Танечка, многое зависит. В том числе и наше благополучие. Можно сказать, всё зависит. Он может помочь, поддержать и даже облагодетельствовать. А может и разорить. Такое время. Рынок. Приходится идти на компромисс.

— Не надо меня убеждать. Я прекрасно понимаю, в какое время мы живем.

— Вот и хорошо, — поспешно перебил ее Евгений. — Ради деда, ради благополучия иногда надо пересилить себя, поступиться принципом. Тем более, что я его уже пригласил, то есть, дал согласие…

— Согласие на что? — съязвила Таня.

— Ну, на встречу у нас в доме.

Продолжать разговор на эту тему Таня сочла бессмысленным. Сейчас ее волновало произошедшее с ними в пути: пуля, спрятанная в кармане пиджака. Ее охватывал страх, он поселился в ней внезапно, и теперь со все нарастающей силой пронизывал ее насквозь. Ей надо было выяснить все до конца, именно сейчас, не откладывая, пока Евгений не выбросил и не перепрятал «вещественное доказательство», и она спросила, глядя на мужа цепким сверлящим взглядом, который всегда требовал правды, и только правды:

— Что тебе Саша передал «на память»?

— Мне? Саша? Когда? — стушевался Евгений. Неожиданный вопрос смутил его, на чистом гладком лице выступили багряные пятна. Он не предполагал, не ожидал такого вопроса. А Таня решила не заставлять его лгать и выкручиваться, спросила в лоб:

— Кому предназначалась пуля?

Но он все-таки продолжал свое:

— Какая пуля? — невинным голосом спросил Евгений, но суетливый взгляд его выдавал замешательство и не выдерживал поединка.

— Та, что в кармане пиджака, — твердо и с укором ответила Таня и прибавила, отведя глаза: — Не надо лгать. Женя. Я тебе уже говорила: недоверие и ложь к добру не приведут. — Лицо ее помрачнело.

Его удручала прозорливость жены, он понимал ее правоту, звучавшую, как обвинение.

— Хорошо, дорогая, я с тобой согласен, — виноватой скороговоркой пролепетал Евгений. Бегающий смущенный взгляд его выражал растерянность, решимость и сожаление. — Я не лгал, я просто не хотел тебя расстраивать. Ты же знаешь, есть благая, или как там — святая ложь, ложь во спасение. Знаешь, какая преступность в стране: мафия, рэкетиры, разбои, грабежи, убийства. Я тебя уже предупреждал об осторожности: у деятелей моего уровня есть враги.

— И они стреляли в тебя? — стремительно спросила Таня. Голос ее звучал холодно и твердо.

— Сказать определенно, что в меня, я не могу. Возможно, и в меня. Но, возможно, и по ошибке: приняли меня за какого-то другого. Но ты не придавай этому особого значения.

— Жить в страхе, постоянно чувствовать свою беззащитность — это невыносимо. К этому нельзя привыкнуть.

— Привыкают, — с деланной беспечностью сказал он. — А как же на войне?..

Сказал и понял, что это легкомысленное сравнение сорвалось у него случайно. Чтобы упредить ее ответ, он поспешно продолжал:

— Все живут в страхе. Даже Ельцин и его окружение. Такое время, дорогая. Не мы с тобой его создали. Нам его навязали. И чтоб выжить, надо приспосабливаться, уметь находить компромиссы. Кто не сумеет, тот погибнет. Жестокая реальность, и от нее никуда не денешься. Такая страна. Преступная.

— Преступная страна, потому что преступное правительство, — сказала Таня.

— Причем здесь правительство? Преступность у нас всегда была, только мы ее не афишировали. А сейчас свобода печати…

— Не смеши, Женя. Поешь ты с чужого голоса чужие песенки. Никто от нас преступности раньше не скрывал, потому что никто в нас не стрелял, и мы могли без страха ночью гулять по улицам. Что, не было этого?

— Ну, было, было, — поспешно согласился он, уже не скрывая своего раздражения.

Таня понимала: муж хочет ее успокоить. Но все его слова и доводы не могли выдворить из ее души поселившийся там страх, который обуял ее цепко, как рок. Ей не хотелось продолжать этот разговор, по крайней мере, сейчас. Она ощутила потребность остаться наедине со своими мыслями, разобраться в мыслях и чувствах, обрушившихся на нее вот так внезапно, как гром среди ясного неба. О дикой преступности в стране Горбачева-Ельцина она знала из газет, радио и телевидения, из рассказов сослуживцев и знакомых. Но все это было где-то, хотя и рядом, но непосредственно ее не касалось. И вот прозвучали выстрелы, и смерть прошла рядом, задев ее своим могильным дыханием, та самая реальность, от которой, как сказал Евгений, никуда не денешься.

Таня ушла в спальню, сняла с себя элегантное вечернее платье, которое по настоянию Евгения она сшила в престижной русской фирме «Slava Zaitzev», расположенной на проспекте Мира, и задержалась на минуту у большого зеркала. В свои тридцать восемь лет она выглядела слишком молодо. Евгений правду сказал: сегодня на званом вечере она производила впечатление, постоянно находилась под обстрелом не только мужских, но и ревнивых женских взглядов, от которых она чувствовала себя неуютно. Это были незнакомые чужие ей люди, ее никто не знал и она не хотела их знать. И вообще это был их первый выезд в элитарный свет так называемых «новых русских», среди которых подлинно русских можно было сосчитать на пальцах одной руки, — абсолютное большинство составляли «русскоязычные», преимущественно евреи, уже обвально господствующие во властных структурах, экономике, в средствах массовой информации. До этого дня Евгений неоднократно предлагал Тане побывать на подобных сборищах «демократов», где ломились столы от изысканных блюд и дорогих вин, но Таня каждый раз находила причину, чтоб уклониться от престижного выезда, о чем Евгений не очень сожалел. Несколько раз на таких вечерах его сопровождала личный переводчик-референт Любочка Андреева — рослая, длинноногая девица с большими синими глазами на пухленьком кукольном личике и зазывно-таинственной сексуальной улыбкой. У Евгения Соколова с ней был роман, затянувшийся уже на третий год. Но об этом речь впереди.

Глядя на свое зеркальное отражение, на стройную, гибкую, почти юную фигуру, украшенную лунным каскадом шелковистых волос, густо падающих на узкие покатые плечи, тонкой струйкой обтекающих длинную, белую лебяжью шею, Таня вдруг подумала, как хрупка, скоротечна женская красота. И хотя она находилась в расцвете, в самом его зените, какие-то тревожные и грустные мысли вдруг защемили, заныли в ее измученной душе: и предчувствие неотвратимо приближающегося увядания, и мысль о жизни, которую могла внезапно оборвать шальная, даже не ей предназначенная пуля.

У Тани не было причин жаловаться на свою судьбу. Единственная дочь полковника милиции, ни в детстве, ни в юности она не испытывала лишений, недостатка родительского внимания и забот, но и не была приучена к материальным излишествам, к которым, впрочем, относилась равнодушно и даже презрительно, соглашаясь со словами отца своего: «Скромность украшает человека». Мать ее, учительница литературы, с детства привила ей любовь к поэзии, и эту любовь она сохранила на всю жизнь. Будучи студенткой медицинского института, она тайно от друзей пробовала сочинять стихи, но, поняв, что поэтом надо родиться, а она была убеждена, что родилась врачом, без особой досады и сожаления бросила не присущее ее призванию занятие, что не помешало ей с еще большей любовью и страстью увлекаться поэзией. Ее кумирами были Лермонтов и Некрасов, Есенин и Блок. Из современников на первое место ставила Василия Федорова и многие его стихи знала наизусть. Она часто повторяла первые строки из «Книги любви»:

Так ей верилось в слова поэта в первые годы их семейной жизни, когда в счастье и душевной гармонии сливались ее уста с устами Евгения. Но когда уста остывают и не желают сходиться, жизнь утрачивает свою простоту и прелесть и становится невыносимо сложной. Эту печальную истину Таня познала в последние годы, изгаженные «демократической» смутой.

Конечно, поэтическая страсть Тани не ограничивалась Лермонтовым и Федоровым. Она обожала так же Пушкина и Тютчева, а из современных — рано ушедших из жизни Дмитрия Блынского и Петра Комарова. Для нее поэзия была негасимым огнем света и тепла, согревающим душу и просветляющим разум. В часы душевного разлада и до сердечной боли тягостных, терзающих дум она открывала томик Лермонтова, читала: «Кто знает: женская душа, как океан неисследима!..» Звучит, как афоризм. А вообще, Лермонтов афористичен, как и Грибоедов. И современен. Разве не напоминает Ельцина лермонтовский Варяг — властитель, презирающий законы и права. «Своей дружиной окружен перед народ явился он; свои победы исчислял. Лукавой речью убеждал! Рука искусного льстеца играла глупою толпой». Это точно — толпа всегда глупа и доверчива, — соглашалась Таня. — Особенно российская.

Отойдя от зеркала, Таня набросила на себя легкий шелковый халатик, разрисованный васильками и ромашками, и направилась в ванную. Проходя через гостиную, она увидела, что Евгений стелит себе на диване. В последние годы их семейной жизни такое стало привычным, и хоть в спальне стояли две кровати, Евгений часто стелил себе в гостиной, ссылаясь на «чертовскую усталость». С работы он возвращался, как правило, не раньше девяти часов, частенько под хмельком, иногда вообще задерживался до утра, о чем заранее предупреждал. Таня понимала, что работа у него далеко не легкая, верила ему и никаких на этот счет претензий не предъявляла: не позволяла гордость, — хотя и понимала, что время их любви постепенно шло на убыль.

Она наполнила ванну и, погрузившись в теплую воду, расслабилась в тихом усыпляющем блаженстве, предаваясь воспоминаниям. Банкет, на котором сегодня они присутствовали, не произвел на нее того впечатления, на которое рассчитывал Евгений. Ей претило преднамеренно разгульное, чрезмерно изобильное пиршество, где во всю глотку кричало богатство, начиная с ломящегося от яств стола и кончая бриллиантами и жемчугом, украшавшими раскормленные гладкие телеса декольтированных дам, и пестрые кричащие галстуки и модные костюмы самодовольных, сытых розоволицых мужчин. Ее угнетала хрестоматийно убийственная фраза: «Пир во время чумы». Там было все кричаще, хвастливо-показное, рекламное, все выглядело пошло, нечистоплотно, провинциально — какой-то дикий, допотопный купеческий кураж. И самое удивительно-странное, что в этом обжорном бедламе, как рыба в воде, чувствовал себя Евгений, ее муж, ее Женя. Он был свой среди своих, в то время как она была там чужой. Ей было неприятно слушать комплименты в свой адрес от жирных котов, которых она считала оптовыми ворюгами. Евгению же льстило: он рекламировал ее, как дорогую вещь. Сегодняшний вечер явился для Тани открытием: она открыла для себя мужа, увидела его другим, совсем не похожим на того Евгения Соколова, с которым познакомилась в студенческие годы. Внешне Евгений не очень изменился: рослый, поджарый, он все так же держал спортивную форму — строен, подтянут, подвижен, непоседлив. Все так же коротко, «под бокс», стриг свои светлые волосы — правда, за последние годы они заметно поредели. Все так же его моложавое, улыбчивое лицо со свежим румянцем излучало избыток энергии, а зеленые, слегка прищуренные глаза хранили скрытую настороженность. Когда-то их считали идеальной супружеской парой, которую свела и благословила счастливая судьба. И они были счастливы, хотя и не признавались в этом друг другу.

Когда Соколовы поженились, Евгений, молодой, начинающий экономист, работал в плановом отделе райисполкома. Сообразительный, предприимчивый и находчивый, он быстро продвигался по служебной лестнице и к началу горбачевской «перестройки» уже руководил этим отделом. Таня любила его, он любил Таню. Их семейная жизнь протекала безоблачно. В доме был относительный достаток. Таня работала участковым врачом. Зарплата не ахти какая — тянули от получки до получки, но были сыты и одеты, покупали книги, иногда ходили в театры. Словом, это была обычная благополучная семья советского интеллигента, где установился лад между супругами. Они воспитывали сына Егора, внешне — копия отца и его любимец. Сейчас Егору пятнадцать лет, и учится он, как, впрочем, дети многих преуспевающих бизнесменов, в Англии. Летом отпуск проводили обычно у моря, то у Черного, то у Балтийского. Один год были на Каспии. В летние каникулы Егор, как правило, жил на подмосковной дедушкиной даче — отца Татьяны Васильевны. У отставного полковника милиции Василия Ивановича были трогательные отношения с внуком. Для Егора дедушка Вася, в прошлом гроза московских уголовников, был кумиром, что, к недоумению Тани, вызывало ревность у Евгения.

Все это было до 1988 года, и теперь казалось Тане далеким прошлым.

Теплая вода успокаивала, снимала напряжение и чувство страха. Она не спешила вылезать из ванны, она тянула нить событий, разматывая клубок своей жизни, в второй главное место занимал Евгений Соколов. Ей нравилась его фамилия, и в былые времена она ласково называла его «Сокол ты мой», «Соколик родной». В восемьдесят восьмом, когда над великой державой нависли Черные тучи и в воздухе запахло демократической серой гарью, Соколик по собственной воле оставил свой пост в райисполкоме и устроился, как он говорил, в «коммерческих структурах». Это был первый неожиданный для Тани поступок мужа. Сопровождался он и странным поворотом во взглядах Евгения: он стал повторять лозунги «демократов», охаивать и оплевывать советское прошлое страны и завистливо кивать на преуспевающий «цивилизованный» Запад, где «люди живут, как люди». Прежде за ним ничего подобного не замечалось, оно возникло как-то вдруг. Впрочем, быть может и не совсем неожиданно: просто Евгений вступил в «демократическую» струю, и его подхватило и понесло это мутное течение. Он видел и знал, что Таня его не понимает и не одобряет, и во избежание ссоры не вступал с ней в дискуссию, и вообще старался избегать с ней разговора на «злобу дня» и не трогать острых вопросов. Он не посвящал ее в свои служебные дела, и она не понимала, в чем заключаются эти «коммерческие структуры», которые в одночасье сделали Соколова не просто состоятельным, но богатым человеком. На ее вопрос: «Откуда такие деньги?», он шутливо отвечал: «Из воздуха, дорогая!» — и награждал ее дежурным поцелуем, при этом добавлял: «Не беспокойся: это честные деньги, заработанные умом и смекалкой в условиях бизнеса».

В смекалке Евгения Таня не сомневалась, как, впрочем, и в честности, в то же время ее удивляли и тревожили новые черточки в характере мужа: какая-то азартная алчность, жажда наживы, не говоря уже о «демократической» демагогии и лакейском преклонении перед «цивилизованным» Западом. Все это не нравилось Тане, зароняло в ее душу недобрые предчувствия и сомнения. Однажды на даче отца произошел острый разговор между Евгением и Василием Ивановичем. А началось с того, что полковник с возмущением рассказал зятю, как не приняли в институт сына его бывшего сослуживца потому, что отец не смог уплатить шестьсот тысяч рублей. «А где он их возьмет, когда зарплата его не превышает сотни тысяч?» — спрашивал Василий Иванович зятя. «Пусть зарабатывает», — невозмутимо отвечал Евгений. «Где? Каким образом?! — заводился полковник. — Воровать идти? Так, что ли?» — «А зачем ему институт? Пусть идет работать», — отвечал зять, но тесть не отступал и с еще большим накалом продолжал: «Зачем ему институт, говоришь? А если парень желает учиться, если у него способности, талант? Ты-то своего за кордон собираешься послать», — уколол Василий Иванович. Но новоиспеченный бизнесмен был неуязвим. «Значит, у меня есть возможность. А вы что — против того, что б Егор учился… за границей?» — «Я за то чтоб каждый желающий юноша имел возможность получить высшее образование бесплатно, так, как получали его и ты и твоя жена. Как было прежде, при Советской власти, когда и медицина была бесплатна, и я мог раз в год поехать в санаторий и дом отдыха», — наступал полковник. Но и зять не сдавался, не хотел уступать: «Знакомая песня коммунистов: бесплатная медицина, бесплатное образование, санатории, дома отдыха… Все это демагогия. У нас не было и нет настоящей медицины, наше бесплатное образование на Западе всерьез не воспринимают. Верно говорят: бесплатная медицина не лечит, бесплатное образование не учит». — «Потому ты и посылаешь туда Егора, — перебил Василий Иванович. — Ну, ну. А между прочим, твой хваленый Запад завидовал нашему образованию и нашей бесплатной медицине. И это не песня коммунистов, в рядах которых ты еще недавно состоял». Последняя фраза ужалила Евгения, и он решил уклониться от неприятной темы: «Вы за уравниловку. А ее быть не может. Вообще в природе и в обществе нет равенства. Бедные и богатые всегда были и будут. А всякие теории социализма — демагогия авантюристов, рвущихся к власти. Нищие были и при Ленине и при Сталине, и в хрущевское, и в „застойное“ время». — «Но голодных не было, — нападал тесть. — Не было столько „бомжей“, нищих, голодных детей-дистрофиков, падающих в обморок голодных учителей. Что, я не прав?» — «Но в чем тут моя вина? — начал сдаваться Евгений. — Я не демократ, я честный бизнесмен. Мне повезло, другим не повезло. Что я должен сделать? Поделиться с нищим? Так, кажется, учит Евангелие?»

Евгений посмотрел на жену, которая молча слушала весь этот разговор. Она поняла, что вопрос его адресован ей, и спокойно ответила:

— Те правительства, несмотря на все их пороки, недостатки, ошибки, все же думали о народе и делали для блага народа. Не то, что нынешние твои временщики…

— Да не мои они, — взорвался Евгений. — Я знаю им цену не хуже вас. Но они существуют независимо от того, что мы о них знаем и думаем. Что нам остается? Работать, чтоб жить, чтоб выжить. И мы работаем. Честно делаем свое дело и не дерем глотки на митингах. Кто работает, тот не бедствует. Вы что, голодаете, раздетые-разутые ходите? Чего вам не хватает?

Страсти накалялись, и она не хотела участвовать в споре отца и мужа, не хотела явно принимать чью-то сторону, хотя в душе она соглашалась с отцом. Она тогда удалилась, оставив мужчин выяснять для нее очевидную истину. Для зятя и тестя спор этот закончился обоюдной неприязнью, которая со временем переросла во враждебность. А ведь еще года три тому назад это были друзья-единомышленники.

«Так что же случилось с Россией? — размышляла Таня, нежась в теплой воде. — Почему в людях, в их психологии произошли такие резкие повороты? Разумеется, не у всех, а лишь у какой-то части общества, притом, небольшой части.

Когда она вышла из ванной, света в гостиной уже не было: Евгений спал или делал вид, что спит. Да, он встревожен, очень даже, и пытается скрыть от нее свое состояние. Но ему это не удается. Его тревога передается ей и перерастает в страх, которого прежде она не знала, хотя Евгений и предупреждал ее быть осторожной, открывать дверь квартиры только знакомым, осмотрительно вести себя в подъезде и лифте, особенно в вечерние часы. Но до сегодняшнего дня она не придавала этому особого значения. Конечно, осторожность соблюдала, но страха не было. Волновалась за Егора: как он там в Англии? Евгений успокаивал: мол, за Ла-Маншем с преступностью порядок. Два раза в месяц Егор звонил в Москву и бодро говорил, что у него всё «о'кей».

Сейчас она думала только о муже, вспоминала совсем позабытые эпизоды их совместной жизни и удивлялась, как со временем изменился Евгений, его взгляды, вкусы, убеждения и даже характер. Исподволь к ней подкрадывалась коварная мысль: а был ли Сокол и были ли у Сокола убеждения? Твердая жизненная позиция? Она не знала, потому что в обычных ровных жизненных условиях эти убеждения четко не проявляются. Состоял в партии, платил взносы, иногда выражал законное недовольство по поводу глупостей, творимых властями. Но к режиму, к Советской власти всегда был лоялен и даже поправлял ее, когда она резко возмущалась язвами действительности. До сих пор она не понимала, каким образом простой, обыкновенный служащий аппарата исполкома в одночасье стал миллионером? Это ее тревожило. И все неожиданные блага и достаток, пришедшие в их дом, ее не радовали. Подаренную ей песцовую шубу она так ни разу не надевала, бриллиантовые сережки и кольца лежали в палехской шкатулке. На работу она ходила в старой, купленной до «миллиарда» одежде. Она стеснялась, считала неприличным наряжаться в дорогие обновы, когда вокруг голь и нищета, скромность, воспитанная в ней с детства, стала чертой ее характера.

В последние годы у нее с Евгением случались размолвки из-за питания. Он требовал деликатесов и вообще дорогих продуктов, которых было «навалом» в магазинах. «Что ты жадничаешь? Что тебе не хватает? Не жалей — на наш с тобой век хватит и еще Егору останется…» Денег он не считал и, будучи под хмельком, хвастался валютным счетом в швейцарском банке. А она искренне признавалась: «Я не могу есть буженину и осетрину, когда знаю, как мои пациенты-инвалиды, пенсионеры, ветераны не имеют в достатке черного хлеба и простой отварной картошки. Мне в горло не лезут все эти деликатесы, которые я могу покупать без ограничений». Она нисколько не лукавила. Ей, участковому врачу, почти ежедневно приходилось по долгу службы бывать в квартирах обездоленных, ограбленных «демократами» сограждан и видеть умирающих от голода стариков, истощенных дистрофиков-детей, больных, не имеющих денег, чтоб купить нужные лекарства, цены на которые выросли в тысячу раз за годы ельцинского режима. И нередко она сама за свои деньги покупала лекарства нищим больным. Она глубоко принимала к сердцу горе людское, болела душой за каждого, с кем приходилось ей соприкасаться. Понимала, что она не солнце и всех не обогреет. Но всю свою мизерную зарплату врача раздавала больным.

А воспоминания, вопросы и сомнения все плотней подступали к ней, и она понимала, что ночь предстоит бессонная. Каким нежным, внимательным, чутким был Евгений в первые десять лет их совместной жизни. Ласковый, заботливый, влюбленный, он постоянно излучал радость и счастье. И Таня была счастлива и благодарила судьбу: она любила его той тихой, преданной любовью, которая присуща скромным, глубоко порядочным, нравственно чистым натурам. Его неподдельная искренняя забота умиляла ее и наполняла чувством благодарности и ответной любви и заботы. Он любил дарить ей цветы, и в их квартире в хрустальной вазе почти всегда стоял скромный букет. Евгений не курил (Таня терпеть не могла курильщиков, особенно женщин), не злоупотреблял спиртным. И она, будучи сдержанной, даже скупой на похвалы и застенчивой, как-то в порыве нежности сказала: «Сокол ты мой ненаглядный, ты у меня идеальный муж». И не догадалась постучать по дереву — сглазила.

Ей казалось, что перемены в Евгении произошли вдруг: прежде всего его одолела какая-то животная, ненасытная страсть к накопительству, алчность к деньгам превратившимся в культ. Прежде за ним ничего подобного не замечалось. Деньги и вещи, как огромнейшая опухоль, всплыли на передний план и затмили собой все. Куда-то исчезла, улетучилась его нежность, зачерствела душа, и цветы, теперь уже не скромные, а пышные, дорогие букеты роз, которые он привозил домой и хвастливо-торжественно ставил уже в новую, недавно купленную огромную вазу, Таню не радовали, как не радовали и прочие дорогие покупки, разная видео — и аудио-техника. Душу ее подтачивал тревожный вопрос: откуда все эти блага? Не праведным трудом же они заработаны.

Поражала Таню и еще одна новая черта в характере Евгения: перемена эстетического вкуса. Раньше он был солидарен с Таней и не воспринимал музыкальную бесовщину несметных рок-групп, грязным потоком падающую с телеэкранов, и разделял возмущение Тани по адресу и самих «музыкантов» и покровительствующего им телевидения. Как вдруг проявил к ним интерес и уже называл имена телезвезд и находил талант у Ларисы Долиной и Валерия Леонтьева, а Розенбаума и Окуджаву считал классиками эстрады. В его лексиконе стали появляться излюбленные слова «демократов» вроде «красно-коричневые», «фашисты», «черносотенцы». Когда же Таня просила Евгения объяснить, кого именно он подразумевает под этими словами, он подчеркнуто-небрежно отвечал: «Ну, эти, которых Василь Иванович называет патриотами». — «По-твоему, и мой отец „красно-коричневый“, „фашист“?» — вспыхивала Таня, не ожидая от него ответа. А Евгений и не отвечал, только пожал плечами и сделал невинную, снисходительную мину. Воспоминания вспыхивали отдельными эпизодами и отходили на задний план, вытесняемые происшествием сегодняшнего вечера. Вопросы наслаивались один на другой, как льдины в половодье, и меркли под тихим дуновением сна. Засыпая, она задержалась на вопросе: «Почему он не сообщил в милицию? Ведь стреляли же… и пуля сохранилась…»

И эта пуля, большая, как снаряд, снилась ей в каком-то кошмарном видении…

 

Глава вторая

1

Несмотря на бессонную ночь, Таня проснулась в обычное свое время — в семь часов. Евгений уже одетый сидел за письменным столом в детской — так называли комнату Егора — и что-то сосредоточенно писал. На ее «доброе утро» он ответил кивком головы, продолжая писать. Таня остановилась у самого стола и поинтересовалась:

— Что сочиняешь?

— Да вот — заявление в милицию, — буркнул он, не отрываясь от бумаги.

Таня не стала продолжать вчерашний разговор, который потребовал бы немало времени, а они оба торопились на работу. Она быстро приготовила завтрак — омлет с беконом, но Евгений второпях выпил только чашку кофе и, походя спросив ее о самочувствии, поспешил уехать. Таня на работу добиралась всегда пешком, на что уходило всего семь-десять минут.

Весь свой разговор в милиции Евгений хорошо продумал и на вопрос, не подозревает ли он кого-нибудь в покушении на его жизнь, отвечал с твердой определенностью: «нет».

— Я вообще думаю, что произошла ошибка и меня приняли за кого-то другого.

Пулю, как вещественное доказательство, он приложил к своему заявлению. В милиции, по горло перегруженной явными криминальными делами, заявление гражданина Соколова восприняли с облегчением и не стали возбуждать уголовного дела. В милиции же Евгений явно лукавил: не сомневаясь, что стреляли именно в него, он предполагал и кто стрелял. Два года назад у него был «деловой» контакт с одной мафиозной структурой, которая настойчиво попросила «Пресс-банк» «прокрутить» под завышенный процент крупную сумму денег. Давление мафии было довольно сильным, и Евгений не смог устоять — сдался на условии, что это будет первый и последний, единственный раз. Но аппетиты мафии разгорались, она не стала довольствоваться разовой уступкой и продолжала требовать повторения. «Хотели припугнуть или стреляли на поражение?» — размышлял Евгений, указывать на них в милиции считал не разумным: пришлось бы рассказать о многом нежелательном.

Из милиции Евгений сразу поехал в свой офис. Чувствовал он себя прескверно. Он знал, что его «оппоненты» — мужики крутые: на этом они не остановятся. Надо было на что-то решиться, что-то предпринять. Но что именно, он не знал, — все случилось, как гром среди ясного неба, и обнажило всю шаткость и тщету его благополучия и процветания; он почувствовал колебание почвы под ногами, хотя это был всего лишь предупредительный толчок. Теперь он понял состояние Тани, когда она ему однажды призналась, что ее не радует их богатство, что и шубы, и все туалеты и драгоценности, и личный «мерседес», который большую часть времени простаивал в гараже, поскольку Евгений предпочитал «казенный» «линкольн», — все ей казалось временным, проходящим, чужим. Тогда он пытался утешить ее шуточками, мол, все в этом мире временно, как и мы сами; вон комета налетела на Юпитер, который уцелел только благодаря своей массе. А что б осталось от Земли, столкнись она с такой кометой? Одни осколки. «Все ходим под Богом, не знаем, что с нами будет завтра или через час. Так что, лови миг удачи и живи в свое удовольствие», — заключил Евгений. Но Таня не получала удовольствия, когда абсолютное большинство людей было обездолено. Таков уж ее характер, такое воспитание.

В свои служебные дела и проблемы Евгений не посвящал Таню — сама же она не лезла с расспросами, решила оставаться в стороне после того, как однажды поинтересовалась, откуда же такие деньги. Тогда он, не вдаваясь в подробности, несколько элементарно пояснил: «Отцовские сбережения (отец Евгения много лет работал директором универмага) да плюс кредит, который я взял в Центральном банке, разумеется, под определенный процент. Потом к нам поступают деньги от населения. Тоже под процент. Мы эти деньги вкладываем в производство, в частный сектор и тоже под процент. Но уже высокий, гораздо выше того, что возвращали по кредитам госбанку. Разница остается нам». — «Но ты же выплачиваешь дивиденды вкладчикам очень высокие. Я не понимаю, откуда берутся деньги на выплату вкладчикам?» — недоумевала Таня. «У тех же вкладчиков: у одних берем, чтоб рассчитаться с другими. Такая вот цепочка получается», — с наигранной веселостью отвечал он, желая закончить неприятный для него разговор. Но Тане не все было ясно. «Когда-нибудь цепочка должна оборваться? Я правильно понимаю?» — «А зачем ей обрываться? У одних занимаем, чтоб рассчитаться с другими, — торопливо отвечал Евгений. — Знаешь, дорогая, у бизнеса свои законы, и они не всегда понятны не искушенному, как например, тебе. Так что лучше не ломать над ними голову, а заниматься тем, в чем ты силен». — «Своей медициной, ты хотел сказать?» — «Это уж кто в чем силен. Кстати, Танюша, ты все-таки решила уходить с работы?» — поспешил он уйти от неприятной темы. «И не подумаю. Зачем? Мне моя работа нравится». — «Но, дорогая, какой тебе смысл из-за жалких грошей надрываться? Разве тебе недостаточно того, что я зарабатываю? Ты в чем-то нуждаешься? Бери, сколько тебе нужно, и трать. Трать и не жадничай, ни в чем себе не отказывай». — «Боюсь я, Женя, этих денег. Когда-нибудь цепочка оборвется», — печально вздохнула Таня. Интуиция трезвомыслящего человека ей подсказывала авантюрность «цепочки», делающей деньги из воздуха.

Учиненная «демократами» смута внесла разлад в супружескую жизнь Соколовых. Если раньше, до «перестройки», у них были общие интересы, взгляды, а иногда и вкусы — во всяком случае серьезных противоречий не наблюдалось, то теперь произошло резкое размежевание. И вовсе не в том, что Евгений опрометью бросился в бизнес. Таню тревожило, а потом и возмущало, что он бездумно принял веру «демократов», стал попугайски повторять их измышления, отвергать и поносить все советское прошлое, чего прежде за ним никогда не замечалось. Как-то она прямо в лицо ему сказала: «Да ты же настоящий оборотень». Но он не возмутился, даже не обиделся, он рассмеялся, заметив при этом: «Ты повторяешь слова Василия Ивановича, живешь его мыслями. А пора бы заиметь свои».

В какой-то мере Евгений был прав: Таня действительно придерживалась взглядов своего отца на то, что происходит в стране, разделяла его позицию. Отставной полковник и коммунист Василий Иванович находился в самой гуще текущих событий, ходил на митинги патриотов, обладал большой информацией, внимательно следил за прессой и старался делиться своими наблюдениями с дочерью и зятем. На этой почве у Василия Ивановича возникали острые конфликты с Евгением, Таня всегда старалась в их споре быть арбитром и в душе разделяла позицию отца. Это было ее твердое убеждение.

Как только Евгений возвратился из милиции в свой офис, к нему в ту же минуту зашла референт-переводчик Любочка Андреева. Она была одета, как всегда, в белую кружевную блузку и черную мини-юбку, укороченную до предела, от чего ее длинные стройные ножки казались еще длинней. Увидевший однажды ее в компании Евгения, Анатолий Натанович, ядовитый до неприличия, съязвил: «Она тебе не напоминает жирафу? Своими диспропорциями? Ну-ну, не хмурься: она и в самом деле пикантна. На любителя». Сейчас пухленькие подрумяненные щечки Любочки выражали тревогу. Подведенные длинные ресницы напряженно трепетали. Она устремила свои круглые, как у птицы, глаза на Евгения и заговорила таинственным полушепотом:

— Дорогой мой, ты в порядке? Ничего не случилось?

Ее вопрос удивил Евгения: откуда слух? И он, сделав недоуменный вид, ответил вопросом:

— А что должно случиться?

— Дело в том, что час тому назад позвонил какой-то тип и гнусавым голосом попросил к телефону тебя. Наташа сказала, что тебя нет и передала трубку мне. Я попросила его представиться. В ответ он прогнусавил: «Передай своему Соколу, что это только начало. А закончит он ощипанным петухом». И бросил трубку.

На людях Любочка обращалась к Евгению на «вы» и не афишировала интимность их отношений. Она не скрывала своего волнения и продолжала сверлить Евгения цепким взглядом, не веря его хладнокровию. За два года интимных отношений она хорошо его изучила, знала его силу и слабость, плюсы и минусы. Любочка была у Евгения первой и единственной любовницей, сумевшей своими искусными до изощренности сексуальными способностями приворожить его всерьез и надолго. Нельзя сказать, что она была единственной, с кем Евгений изменял свой жене. Были у него и до нее легкие, «одноразовые» флирты, которые угасали так же легко, как и вспыхивали, и Евгений думал, что так будет и с Любочкой, когда однажды, проводив гостей поздним вечером, он попросил ее задержаться в офисе под предлогом убрать посуду. Любочкины чары основательно вскружили голову молодого банкира, так что вскоре на юную страстную любовницу посыпался град подарков, в числе которых была и однокомнатная квартира. И если Таня не была посвящена в служебные дела Евгения Соколова, то от Любочки у банкира не было секретов. Анонимная угроза превратить Сокола в общипанного петуха всерьез встревожила Любу Андрееву, создавала опасность далеко задуманным ею планам. Евгений с безмятежным хладнокровием выслушал сообщение об анонимном звонке, жестом руки пригласил Любочку сесть и сам сел в кресло за письменный стол. И начал перебирать положенные секретарем утренние газеты: «Коммерсант», «Известия» и «Московский комсомолец». Не отрывая взгляда от газет, спросил:

— Чему сегодня учит нас «Комсомолец»?

— Как пользоваться презервативом. Но мы и без них знаем, — ответила Любочка, не сводя с Евгения вопросительного взгляда. Она догадывалась, что он должен сообщить что-то важное, связанное с анонимным звонком, но почему-то преднамеренно тянет, словно хочет показать, что его это вовсе не беспокоит. А Евгений тем временем начал звонить по телефону Яровому.

— Анатолий Натанович, добрый день. Как вы вчера добрались? Нормально? А мы не совсем, с маленьким ЧП. Меня, то есть, нас, машину нашу, обстреляли. На ходу. Две пробоины. Никого не задело. Сегодня заявил. Да, слушаю, Анатолий Натанович… В субботу? У меня?.. Хорошо, будем рады вас видеть. — Положив трубку, он пояснил Любочке: — Яровой напросился в гости. Татьяна ему приглянулась, старому коту.

Но Любочке сейчас было не до жены Евгения и Ярового — ее встревожили выстрелы.

— Женя, любимый, я не понимаю тебя, — заговорила она ласковым обеспокоенным голосом: — Тебя чуть не убили, а ты так беспечен, будто ничего не случилось. Так, пустячок, две пули, «маленькое ЧП».

— Родная, ничего неожиданного не произошло, все в порядке вещей. Ты же знаешь разгул преступности, рэкетиры и прочая мразь… Перед серьезными проблемами эти выстрелы — сущий пустяк. — Пугают. Разве только меня одного? Всех предпринимателей пугают, вымогают, грабят. Смириться с этим нельзя, но привыкнуть можно и нужно. Я сейчас был в милиции, заявил. А толку что?

— Но, Женечка, это ж покушение, террор. И судя по анонимному звонку, ты должен догадываться, кто это сделал. Милиция спросила тебя, кого подозреваешь?

— Нужны доказательства, а не подозрения. А доказательств у меня нет. Да и для милиции это мелочь. Не убили, ну и слава Богу. Давай об этом больше не говорить и не думать. Есть дела поважней. Договорились?.. — Он ласково улыбнулся ей, как улыбаются, уговаривая капризного ребенка.

Любочку он не стал убеждать, что стреляли возможно и не в него, приняв его за кого-то другого. Из его слов она поняла, что появились какие-то новые, более важные проблемы, чем эти выстрелы, ими-то и озабочен Евгений. Но расспрашивать не стала, знала, что сам расскажет в подходящее время. Поинтересовалась, как прошел вчерашний банкет, как на нем выглядела Таня, которую он впервые вывез в «высший свет» «новых русских».

— Татьяна произвела впечатление, — как будто даже с гордостью ответил Евгений. — Мужики клали глаз. Особенно Яровой.

— И ты решил не упустить случая? — В тоне ее прозвучали язвительные нотки. — Пригласил в гости.

— Сам, нахал, напросился. Там, на банкете. А сейчас напомнил и даже день назначил, наглец.

— А чего церемониться? Аппетиты у него о-го-го! Не мешай ему — пусть позабавится. Не убудет.

— А ты не будь циничной, — деланно возмутился Евгений. — Татьяна не из тех… что б ты знала. Она порядочная женщина и гордости ей не занимать.

— Ладно, ладно — не заводись. Лучше скажи, как сегодня? Приедешь?.. — И умиленно, зазывающе уставилась на него.

— Приду. Там все обсудим. Только давай пораньше: не хотелось бы домой возвращаться в полночь. Идет?

Она восторженно закивала головой в знак согласия.

Задолго до окончания рабочего дня Любочка предупредила секретаршу, что она уходит выполнять поручение шефа и сегодня уже не вернется в офис. Наташа с тайной ревностью сверкнула по Любочке скользящим взглядом и вполголоса молвила «хорошо». Соколов, будучи сам высоким и стройным мужчиной, отдавал предпочтение рослым и стройным, длинноногим девушкам, эталоном которым служила Люба Андреева. Такой же высокой, с крепкими, обнаженными чрезмерно укороченной белой юбкой бедрами, склонная к полноте была секретарша Наташа. — молоденькая, с лицом ребенка девица, бросившая ради карьеры третий курс института, которому задолжала длинный хвост несданных зачетов. Наташа без особых колебаний приняла предложение Евгения работать в «Пресс-банке», соблазнившись приличным окладом и тайной надеждой на интимную связь с очаровавшим ее банкиром. Интимная связь состоялась, но была очень непродолжительной, поскольку вскоре появилась в офисе Соколова новая сотрудница с дипломом престижного вуза Любовь Андреева. Тайные иллюзии Наташи лопнули, как надувной детский шар. Соперница оказалась более удачливой, и на долю Наташи осталась лишь неумолимая ревность да глухая, еле теплящаяся надежда: авось надоест ему эта самоуверенная, хваткая особа, и он вернется к своей «малышке» — так Евгений называл Наташу в дни их пылкой страсти. Наташа догадывалась, какое поручение шефа отправилась выполнять референт-переводчик. К свиданию у себя на квартире Любочка всегда готовилась основательно — Евгений избегал с ней встреч в ресторанах: не хотел «засвечиваться». На рестораны Любочка не претендовала, она чутко улавливала желания своего шефа, никогда им не перечила и всегда старалась угождать. Она знала, что Евгения вполне устраивает ее «гнездышко», обставленное пока еще скромно, с минимальным набором необходимых для нормального обитания вещей, среди которых главенствовала широкая двуспальная кровать импортного производства. «Гнездышко» это Любовь Андреева считала временным, в перспективе ей виделась роскошная вилла где-нибудь в дальнем зарубежье на берегу теплого моря. Это были сладкие грезы молодой расчетливой женщины, верившей в свою фортуну, в то, что всё сбудется, как задумано.

Уходя из офиса, Евгений позвонил жене и тоном глубокого сожаления предупредил ее, что он сегодня вынужден будет задержаться часов до одиннадцати, пояснив на всякий случай «в связи со вчерашней историей». Нет, он не обманывал жену, просто он часто пользовался «святой ложью», злоупотреблял «ложью во спасение» и ничего предосудительного в этом не находил. После разговора с Таней он позвонил Любочке и сказал только одно слово: «Выезжаю!»

Дверь Евгений открыл своим ключом, и уже в прихожей Любочка в легком халатике, надетом на совершенно голое тело, густо благоухая дорогими духами, бросилась в его объятия, осыпав жаркими поцелуями, на которые она была неистощимая и неподражаемая искусница. Пестрый, с большими розовыми цветами халатик плотно обтягивал ее упругие плечи и одновременно обнажал кофейно-загорелые тугие груди и ляжки. Все ее тело излучало обжигающий огонь, в который любил бросаться Евгений с беззаветной опрометчивостью.

Магнитофон исторгал истерическую какафонию, которую денно и нощно выплескивает на зрителей телеэкран, афишируя, как стада обезумевших двуногих баранов в психическом экстазе приветствуют безголосого козла, выкрикивающего в микрофон какие-то невнятные, режущие слух звуки. Любочка принадлежала к этому стаду, ей нравилась такая чертовщина. Постепенно и незаметно для себя под ее влияние попал и Евгений, и этот патологический визг уже не раздражал его, как прежде.

Посреди комнаты, между двумя мягкими креслами, обтянутыми черной кожей, стоял круглый журнальный столик, сервированный холодными деликатесами, увенчанными бутылкой шампанского (для Евгения) и «Амаретти» (для Любы).

— Я только что приняла душ, теперь твоя очередь, — как всегда деликатно напомнила Любочка и проводила Евгения в ванную.

Из ванной Евгений вышел распаренный, розовый, ядреный. Упругое, мускулистое, упитанное тело прикрывали васильковые плавки и небрежно наброшенная на плечи незастегнутая рубашка. Он сел за стол, наполнил хрустальные фужеры, и Любочка, держа и одной руке свое «Амаретти», а другой игриво прикрывая халатиком кокетливо выглядывающую грудь, встала и с напыщенной торжественностью произнесла тост:

— Дорогой мой Женечка, родной, любимый, обожаемый. Я хочу выпить, поблагодарить судьбу за то, что она отвела от тебя эти ужасные бандитские пули. — Не садясь, с молодецкой удалью она выпила до дна, поставила пустой фужер и, подойдя к Евгению сзади, охватила обеими руками его голову, крепко впилась в его губы и вонзила свой проворный язык в полость его рта.

На второй тост не хватило терпения: распахнутая постель зазывно влекла, и у них не было желания противиться этому зову. В постели она почувствовала его недостаточную активность или неприсущую ему пассивность, спросила:

— Что с тобой, милый? Ты сегодня сам не свой. Тебя расстроила стрельба?

— Да причем здесь стрельба? — резко ответил он и тотчас же понял неуместность своей невольной вспышки, смягчился: — Есть, Любочка, более серьезные проблемы, и ты их знаешь.

— Ты думаешь, крах неизбежен?.. — Он не ответил. — Скажи, тебя это тревожит?..

— А по-твоему это пустячок? Да?

— Но ты же рассчитывал на содействие Ярового, — сказала она. От одного упоминания этого имени с недавних пор начало коробить Евгения. Яровой со вчерашнего дня, как познакомился с Таней, стал для Соколова второй, после возможного краха «Пресс-банка», зубной болью.

— Ты говорил, — напомнила Люба, — что у вас дружеские отношения.

Его покоробило от таких слов, будто удар под дых.

— Какие там дружеские, — кисло поморщился он. — Запомни, детка, сейчас нет друзей. Есть компаньоны, есть соучастники, но друзей нет. А мы с Анатолием Натановичем просто знакомые.

— А разве знакомым нельзя помочь? — донимала Любочка. В постели она привыкла чувствовать себя хозяйкой.

— Даром и собака не гавкнет, а Яровой тем более. Эта собака с бульдожьей хваткой. Слишком дорогую цену хочет.

Любочка знала, о какой цене идет речь. Сказала с прежним цинизмом:

— Ну и пусть позабавится. Может, и у нее есть нужда и желания.

— Я уже тебе сказал там, в кабинете: не хами. — Он начал раздражаться и сделал попытку встать. Она удержала его, облепив поцелуями, зажигательно, страстно, с мастерством опытной совратительницы. И он сдался, растаял в сладкой неге, приняв ее вызов. А когда утих, Любочка заговорила ласково, нежно, понизив свой воркующий голосок до полушепота:

— А давай не будем дожидаться краха. Заберем все деньги и махнем за бугор. Купим виллу и будем наслаждаться жизнью. Никаких тебе Яровых, никакой стрельбы. А? Ты ж обещал.

Евгений корректно, но довольно решительно отстранил Любочку и молча стал натягивать на себя плавки. Она наблюдала за ним выжидательно. И восхищалась его крепкой атлетической фигурой. А он был сосредоточенно мрачен. Да, когда-то Соколов действительно в пылу любовных грез делал такие прожекты, но это была скорее сладкая мечта, абстрактная, не учитывающая деталей реальности. Всерьез ее он не воспринимал, поскольку разводиться с Таней не собирался. Теперь он искренне пожалел, что когда-то позволил себе легкомысленную вольность, и решил как-то уклониться от неприятного разговора, затушевать его.

— Я обещал этой весной поехать с тобой в Испанию недельки на две. По пути мне надо будет завернуть в Лондон, повидать сына. Это твердо. На Майорку. Знаменитый курорт.

Его уклончивость насторожила и обескуражила Любочку: она была уверена, что Евгений сдержит обещание, что она заставит его сдержать, и ему не отвертеться, что он принадлежит ей, любит только ее, что с Таней его ничто не связывает (так она внушила себе, хотя сам Евгений о своих отношениях с женой никогда не говорил). Любочка просто повторяла заблуждения многих легковерных, самонадеянных любовниц. «Выходит, он обманул или передумал? Почему, как мог? Я отдала ему свою молодость, поверила. Ну, нет, я не допущу; два года совместной жизни, как жена, клятвы в любви, дорогие подарки, наконец, эта квартира, восторги, всякие ласковые красивые слова — богиня, ангел-хранитель и прочее; надежды, планы — и всё впустую», — лихорадочно размышляла Любочка, глядя, как Евгений застегивает рубашку и не может попасть пуговицей в петельку. Она перепелкой выпорхнула из-под одеяла в чем мать родила и стала усердно застегивать ему пуговицы. Потом, справившись, схватила его руку и приложила ладонью к своему теплому мягкому животу.

Нежно прощебетала:

— Послушай… Слышишь?

— Что именно? Ничего не слышу, — не понял он.

— Там шевелится твой наследник. — И обхватила обеими руками его шею, осыпала своими неземными неподражаемыми (слова Евгения) поцелуями. Эффектная вообще, она была прекрасна в этот миг. Изящно сложенное молодое тело излучало нежность и страсть. Темнорусые волосы двумя пышными локонами падали на плечи и своими концами шаловливо касались ее розовых сосков. Густая челка падала на лоб по самые ресницы.

Говоря откровенно, Соколов ничего не мог и услышать, поскольку сама Любочка толком не знала, беременна она или ей так кажется, потому что хочется забеременеть; она была в полной уверенности, что ребенок прочно и окончательно свяжет ее с Евгением, и она станет госпожой Соколовой. Такой поворот дела вообще-то не представлял для Евгения особой неожиданности. Он, конечно, принимал все меры предосторожности, идя на связь с Любочкой, да и она разделяла его осторожность, по крайней мере, на словах. Весть эта ошеломила Евгения, словно ему не доставало уже существующих проблем. Он взорвался:

— Ты что?! Как тебя понимать?! — Он стоял перед ней в плавках и рубахе, растерянный и разъяренный, смотрел на нее широко раскрытыми глазами и не находил других слов.

— А я тут причем? Ты был неосторожен, я тебя предупреждала, — спокойно, соблюдая хладнокровие, ответила Любочка, вызывающе подбоченившись. Похоже, она была готова к такой реакции Евгения.

— Удивительно! Непорочное зачатие. Так, наверно? — Горькая усмешка исказила его вдруг побледневшее лицо, и он начал торопливо одеваться. Любочка тоже набросила на себя халатик и, понурив голову, прошлась по комнате.

— И он говорит: «удивительно». Он еще удивляется! «Непорочное зачатие». Нет бы вспомнить, сколько раз пренебрегал презервативом.

«Авантюристка, коварная мошенница, все спланировала, продумала и рассчитала. Все, да не совсем все», — сверлили его мозг гневные мысли, но обратить их в слова он воздерживался, по крайней мере, до поры до времени. А сейчас — молчаливое презрение. Он быстро и без слов оделся и решительно направился к двери, но Любочка проворно бросилась наперерез, халатик ее распахнулся, обнажив пряную грудь. Она распростерла руки, чтоб обнять его, он резко остановился и отступил на полшага, демонстрируя всем своим видом решимость и неприступность. И Люба опустила руки и смиренным тоном произнесла:

— Не пугайся: ребенка я воспитаю, сама воспитаю. Я люблю детей и ни в чьей помощи не нуждаюсь. Так что «не боись».

Последнее слово она произнесла с язвительным вызовом и так же демонстративно отошла в сторону, как бы уступая ему дорогу. Евгений сделал шаг вперед и, обернувшись к ней лицом, глухо проговорил:

— Этого ребенка не должно быть. Потом, со временем — пожалуйста, рожай сколько угодно. А пока… потерпи. — И, не сказав больше ни слова, выскочил за дверь, как ошпаренный.

Такого крутого поворота Люба не ожидала. Конечно, она не думала, что своим сообщением обрадует Евгения, но чтоб так резко, грубо… Только что он дарил ей свои ласки, говорил слова любви, в искренности которых она не сомневалась; еще неделю тому назад в этой же постели они говорили о разводе, и Евгений заверял ее, что вопрос решенный, и все дело за временем и обстоятельствами. (Какими именно, он не сказал, а она не стала уточнять: важно, что он готов на развод.) И вдруг — хлопнул дверью, словно влепил ей пощечину. Вот уж действительно, от любви до ненависти один шаг. Люба упрекнула себя: не вовремя и не к месту сказала она о беременности. Он взвинчен стрельбой и тем, что резко сократилось число вкладчиков, клиенты напуганы, стараются изымать вклады, несмотря на высокий процент. Не доверяют, опасаются. Он растерян, озабочен, а тут я, как снег на голову — беременна. Да и он вообще не против ребенка: рожай, мол, сколько хочешь, но не сейчас. Почему не сейчас? Объяснил бы. Не сорвалась бы их поездка в Испанию и Англию. Ведь он обещал. В Испанию на две недели на взморье, поразвлечься. В Англию — навестить Егора. Надо завтра все уладить. В конце концов можно сказать, что с беременностью пошутила или это была ошибка врача.

Люба впервые поняла, как зыбки, иллюзорны ее планы и расчеты «заполучить банкира». Но самоуверенная, «неотразимая красавица», какой считала себя Люба, не теряла надежды. Она не отступит и будет бороться до победного конца.

2

В этот необычный для Соколовых день Таня работала по вызовам на дом. Вызовов было много; несмотря на начавшееся лето, люди болели, главным образом, пожилые, пенсионеры. Дни обслуживания больных на дому для доктора Соколовой были самыми тяжелыми, связанными с нравственной нагрузкой, с душевными переживаниями, когда она лицом к лицу сталкивалась с драмами и трагедиями человеческих судеб. Попадая в квартиру больного, она видела недуг, лечение которого не входит в компетенцию врача, имя этому недугу — нищета и безысходность. Она видела истощенных голодом старушек и стариков — ветеранов войны, тех самых, что защищали Сталинград и штурмовали Берлин, спасая человечество от гитлеровской чумы, что прошли кровавыми дорогами от Волги до Эльбы и на закате дней своих оказались заброшенными и никому не нужными. Чем и как она могла им помочь? Выписать рецепт на лекарство, на покупку которого уйдет половина пенсии? А какой рецепт она могла выписать от дистрофии, от полного истощения, чем могла помочь больной старушке, во рту которой второй день не было и росинки? Ей запомнились двое одиноких пенсионеров Борщевых — Петр Егорович и Анастасия Михайловна. Их единственный сын с женой и детьми жил на Сахалине, где остался работать после военной службы. До «перестройки» часто писали письма. А теперь — раз в год, и то хорошо. Денег нет и на конверты. Анастасия Михайловна мучилась от гипертонии, Петр Егорович страдал радикулитом и ишемией. Жили, как и миллионы им подобных, только на пенсии, которых еле-еле хватало на хлеб, сахар да картошку. Жили впроголодь, трогательно вспоминали свое недавнее прошлое, когда пенсии хватало и на харчи и на какую-никакую обнову. И были довольны. И вот настало сатанинское время, горбачевская «перестройка» да ельцинские реформы. Пошло все прахом, порушился устойчивый порядок, наступила дьявольская смута. Вспомнила Таня, как месяц тому назад ее вызвали Борщевы: у Петра Егоровича сердечный приступ, перебои пульса, аритмия. Анастасия Михайловна свой диагноз ему поставила: «От недоедания эти хвори у него. Вишь, как истощал, кости да кожа». — «Но вы в магазины ходите?» — сорвался у Тани глупый вопрос, которого она тут же устыдилась. И старуха ответила с иронией: «А то как же? Хожу. Будто в музей: посмотрю на полные витрины всякой вкусной снеди, постою, надышусь до головокружения, с тем и домой ворочусь. А дома, чтоб отвлечь себя от тех витрин, притупить голод, телевизор включу. А по телевизору, как нарочно, гладкий мужик красную икру жрет, а она по бороде его так и скатывается. А там стол показывают, уставленный всякими яствами. Все дразнят, издеваются над голодным народом».

Таня вспомнила потрясшую ее картину в подземном переходе возле метро. Ухоженная девица-продавщица возле огромной кущи пышных роз и каллов, а напротив замызганное истощенное существо лет пяти от роду сидит на каменном полу, поджав в лохмотья ножки и держит обрывок картона, на котором неровным почерком начертано: «Я есть хочу!..» Рядом с ней бумажная коробочка, в которой топорщатся две синих сторублевых купюры. А мимо течет поток людей, разных, и таких же нищих, и богатых, бросают скользящие взгляды, либо вообще не замечают и спешат, спешат куда-то, и только двое бросили измятые купюры. Таня достала бумажку в пять тысяч, опустила в коробочку, ощутив какую-то неловкость или стыд. Больно язвил этот нелепый, совершенно дикий, какой-то нарочито неестественный, неуместный контраст дорогих цветов и голодного изможденного ребенка, и ей подумалось, что это и есть символ сегодняшней России, растерзанной, изнасилованной и ограбленной небывалым, неведомым в истории мира предательством.

С этой щемящей душу мыслью Таня поднялась на третий этаж и направилась к квартире своих пациентов Борщевых. Дверь в квартиру была приоткрыта, и несколько пожилых людей молча толпились в прихожей. По их скорбным лицам Таня почувствовала беду. Кто-то вполголоса сумрачно произнес:

— Опоздал доктор.

Да, помочь она уже не могла: Петр Егорович был мертв. А на нее устремили вопросительные взгляды соседи, ожидающие каких-то магических действий, и растерянные, заплаканные глаза Анастасии Михайловны.

— Отошел, отмучился, — говорила она негромким слабым голосом. — Наказал не давать телеграммы сыну, чтоб, значит, на похороны не приезжал. Одна дорога, говорят, миллион возьмет. А похоронить тоже миллион. А где ж его взять?

— Да-а, и жисть горька и смерть не сладка, — произнес пожилой мужчина — сосед.

— Все терпел, не жаловался особенно, — продолжала Анастасия Михайловна. — Только когда совсем стало плохо, попросил вызвать Татьяну Васильевну.

Таня сделала все, что в таких случаях от нее требовалось, выдала свидетельство о смерти, затем, уединившись с овдовевшей, теряющей самообладание старухой, достала из сумочки деньги и, не считая их, все, до последнего рубля, отдала Анастасии Михайловне.

— Это вам на похороны. И примите мое искреннее соболезнование.

Она обняла несчастную, растроганную вниманием старуху и, с трудом сдерживая слезы, ушла. Она знала: в кошельке было около ста тысяч рублей, а похороны сейчас стоят в десять раз дороже. Больше она не могла. И об этих ста тысячах, подаренных на похороны, она скажет Евгению. Едва ли это ему понравится, но он промолчит, а возможно, даже одобрит. Он не знает счет деньгам.

Домой пришла усталая, подавленная. Решила слегка перекусить. Большой холодильник был полон разных продуктов. Таня отрезала кусочек осетрины, но есть не стала: вспомнила рассказ Анастасии Михайловны о магазине-музее и о витринах, полных продуктов, при виде которых кружится голова, и аппетит пропал.

Выпила чашечку кофе и, облачась в халат, включила телевизор. По одному каналу шел фильм «Ночь со Сталиным» — гаденькая карикатура, бездарная и пошлая, рассчитанная на недоразвитых и доверчивых гоев, не способных самостоятельно мыслить. С брезгливостью она нажала на клавиш и сменила канал. Там шел тоже фильм — об Иисусе Христе. Дешевая инсценировка на библейский сюжет, в которой Таню поразила одна существенная деталь: Иуда был изображен негром. Все пророки-иудеи белые, и только Иуда черный. «Боже мой, очередная сионистская стрепня, фальсификация, — возмутилась Таня. — Школьнику известно, что Иуда, как и остальные ученики Христа, был иудеем, значит, как и они, белым. Но он был предателем, он стал символом предательства. А разве может еврей быть предателем? По мнению сионистов — ни в коем случае. И авторы фильма, очевидно, евреи, сделали Иуду негром. Цинизм? Да, цинизм и ложь, фальсификация».

Таня снова сменила канал, и экран разразился визгом саксофонов и грохотом барабанов. Какой-то полуодетый, с растрепанными волосами юнец, присосавшись к микрофону, метался по сцене, выкрикивая охрипшим простуженным голосом невнятные слова, непрестанно повторяя одну и ту же фразу: «Я тебя хочу!» Она подумала: «Безголосые ублюдки плюют с экранов телевизоров в лицо зрителей несусветной мерзостью, в то время, как в подземных переходах чарующие голоса подлинных талантов поют любимые народом песни за милостыню». Однажды она услышала в подземном переходе на Тверской, как пела нищая женщина. Отличное сопрано! Необыкновенной чистоты серебряный голос доносил до столпившихся вокруг прохожих-слушателей проникновенные некрасовские слова: «…горе горькое по свету шлялося и до нас невзначай добрело. Ой, беда приключилася страшная: мы такой не знавали вовек…» И от этих слов, проникающих в самую душу, хотелось рыдать вместе с певицей, кричать: «Люди, родные, русские! Отведем беду страшную от нашей России!»

Телефонный звонок спугнул ее мысли. Она с непонятной опаской и напряжением взяла трубку. Незнакомый гнусавый, дребезжащий голос спросил:

— Ты еще жива? То было только предупреждение. В следующий раз будем бить на поражение. Так и передай своему жулику.

А потом — короткие гудки. Незнакомец поспешил положить трубку. Да и звонил, наверно, из автомата. У Тани перехватило дыхание, холодок пробежал по коже. Камнем запало в душу последнее слово — «жулик». Это Евгений. Положив трубку, она пошла в спальню, потом на кухню, заглянула в ванную, сама не зная зачем. Она, как тень, шаталась по квартире, растерянная и неприкаянная. «Евгений — жулик, его собираются убить, — стучало в разгоряченном мозгу. — Его, значит и меня?» Страх обволакивал ее плотным зябким покрывалом; ее начало знобить, а мысль продолжала выстукивать: «Евгений — жулик». Она не находила себе места, с опаской посматривала на телефонный аппарат, словно в нем таилось что-то страшное, угрожающее. Во рту пересохло, и она достала из холодильника «кока-колу» и выпила. Затем прилегла на диван и попыталась успокоиться и собраться с мыслями. Прежде всего жулик ли Евгений? Ее Женя, Женечка. С этим она не хотела согласиться: жулик — это нечто преднамеренно, сознательно преступное. Она хорошо знала Женю, толкового экономиста районного масштаба. На службе его ценили и уважали. В честности его она и близкие знакомые, в том числе и начальство его, не сомневались. Он легко и уверенно бежал вверх по служебной лестнице. Не терпел диссидентов, хотя сам открыто говорил о недостатках в стране. Особенно возмущался состоянием трудовой дисциплины, при котором лодырям жилось вольготно, и одобрял деятельность Андропова, пришедшего на смену «престарелому маразматику», — так он называл Брежнева. В те счастливые в их семейной жизни годы за ним не замечалось ни зависти к преуспевающим, ни жадности. Он был если и не образцовым, то хорошим, нормальным мужем, преданным семье. Таню он искренне любил, в чем она не сомневалась и платила ему тем же. Конечно, не всегда над ними было яркое солнце, изредка на короткое время над головами появлялись летучие тучки ревности, и это не удивительно: оба были молодые, представительные, внешне броские, заметные, часто одариваемые комплиментами с обеих сторон. Евгений рослый, спортивного телосложения, веселый, остроумный, знал себе цену и понимал, что он нравится женщинам, но серьезного повода для ревности Тане не давал. Ей в нем нравилась открытость и прямота, энергия и жизнелюбие.

Внешне их что-то роднило. Красавицей Таню, пожалуй, нельзя было назвать: все в этой невысокой щупленькой девушке было миниатюрно — и овальная головка, и стройная гибкая фигура, сложенная гармонично, и нежный тихий, но выразительный голосок — все в точных пропорциях и… мелковато. Как говорят, на любителя. Выделялись ее карие глаза под темными бровями, контрастирующими светлым шелковистым волосам, маленький рот и открытый взгляд, осененный светлой, чистой, доверчивой детской улыбкой, в которой и таилось нечто необыкновенное, загадочное и притягательное, какая-то непостижимая душевная глубина, полная нерастраченной энергии и светлых помыслов. Глаза ее лучились добротой, сиянием нежности и любви. Сердце ее всегда было переполнено любовью и лаской, но своих чувств она никогда не выплескивала наружу, хранила их в себе, как святую тайну. Разве что в самые интимные минуты их близости с Евгением она позволяла себе расслабиться и давала волю эмоциям. В этом отношении ее девизом были строки любимого поэта Федора Тютчева:

И пуще всего она опасалась обмана и ненавидела ложь под любым предлогом. А Евгений ей вчера солгал, и это ее оскорбляло. «Только ли вчера?» — спрашивала она саму себя, но вместо ответа возникали сомнения. Она чувствовала, как незаметно, невидимо между ней и мужем появилось незримое, неуловимое отчуждение, образовался тот душевный холодок, от которого постепенно умирают чистые и светлые чувства супружеских, да и вообще человеческих отношений.

Таня хорошо знала Женю Соколова в недавнем прошлом. А знает ли она настоящего, сегодняшнего Евгения Соколова, преуспевающего предпринимателя-банкира? Впервые она задала сегодня себе этот вопрос. И отвечая на него, нашла много нового, не присущего Евгению прежде, и удивилась, как это раньше видя эти перемены в его характере, она не придавала им особого значения, оправдывая это бизнесом, желанием как можно больше накопить, при том любой ценой. Бизнес не признает нравственных ограничений, он основан на принципе вседозволенности.

— Вседозволенность, — вслух произнесла Таня и мысленно добавила: «А как же этика, мораль?»

В дверях просвистел механический соловей. Таня вздрогнула, ее опять охватил на время отступивший страх. Кто б это? С мужем они условились открывать дверь квартиры только тем, с кем предварительно договорились по телефону. Входная дверь у них железная, крепкая, с надежными замками. Сходу ее не взломаешь. Женя советовал даже к «глазку» не подходить, если не было предварительной договоренности. Таня сжалась в пружину, напряглась. Сигнал настойчиво повторился. Она не выдержала напряжения, встала, на цыпочках приблизилась к двери и трусливо заглянула в «глазок». За дверью стоял Василий Иванович. Она открыла, дрожа в ознобе.

— Ты меня напугал, папа. Почему не сообщил по телефону, что придешь?

— Да я попутно. Жетона не нашлось, чтоб позвонить. А времена, когда можно было воспользоваться монетой, канули в Лету, — с досадой ответил полковник, внимательно всматриваясь в дочь. Невозможно было не заметить ее состояния. С тревогой он спросил: — Что с тобой, Танечка? Ты вся, как наэлектризованная.

— Оно так и есть, наэлектризовали, — согласилась Таня. — Проходи, садись, я сейчас чай поставлю. Или кофе?

— Ни то, ни другое, — ответил Василий Иванович и подмигнул: — А третьего не найдется?

— Найдется и третье. Тебе что, водки, вина, коньяка?

— И пива, владыко, — весело пошутил он, проходя в гостиную. — Я тут тебе опять принес газеты и журналы. Вы же питаетесь разной непотребной дрянью, вроде «Московских комсомольцев» и «Комсомолок» да «Комерсантов».

— Мы еще и «Советскую Россию» выписываем.

— Это хорошо. А я принес «Аль Коде», «Завтра» и «Молодую гвардию». Хочу, чтоб вы правду знали и не засоряли мозги свои всякой тельавивской мерзостью, враньем. — Он сел за стол. Таня подала ему закуску: соленые огурчики, импортную ветчину, осетрину и рюмку коньяку. Посмотрев на угощение иронически, полковник произнес со вздохом:

— Да-а, живет буржуазия.

И залпом опрокинул в рот коньяк. Закусывая, поинтересовался:

— А теперь рассказывай, кто тебя наэлектризовал.

С отцом Таня всегда была откровенна, к нему иногда обращалась за советом. С тех пор, как похоронил жену — мать Тани — Василий Иванович почти постоянно жил на собственной даче, а свою приватизированную трехкомнатную квартиру сдавал германскому предпринимателю. Впрочем, сдавал только две комнаты, одну оставил за собой, на тот случай, когда приезжал в Москву. Таня не стала скрывать от отца причину своей тревоги, рассказала и о вчерашних выстрелах и о сегодняшнем телефонном звонке с угрозой. Василий Иванович выслушал дочь молча. Размышлял, потирая лоб:

— Положение не простое, да и не новое: этого надо было ожидать. И слово «жулик» не случайно. Очевидно, пообещал, да не сделал.

— Но, папа, ты веришь, что Женя — жулик? — настаивала Таня. Ей хотелось знать, в чем конкретно провинился муж и перед кем.

— Да пойми ты, Танюша, они все одного поля ягоды, все эти банкиры, президенты, генеральные директоры, все, кто в одночасье разбогател, не честные люди. В том числе и твой муженек. Честным трудом невозможно вот так сразу нажить миллиард. Жулье. Вон по телевизору рекламируют какой-то банк: «Программа жилья». А мне хочется прочитать «жулья». Положеньице, конечно, не из приятных, но паниковать не надо. Просто старайся сама быть осторожной и осмотрительной. Не возвращайся домой поздно вечером. Не забывай всегда иметь при себе газовый баллончик. А Евгению скажи, чтоб соблюдал осторожность, не бравировал неуязвимостью. Что я могу еще посоветовать? В милицию он, наверно, уже заявил, хотя толк от этого едва ли будет.

Он долго не засиживался. Прощаясь, посоветовал обратить внимание на стихи Николая Тряпкина в газете «День». Стихотворение поэта-ветерана называлось «Давайте споем». В нем Таня нашла строки, которые резанули слух своей грубоватостью и вызвали невольную улыбку какой-то мужицкой прямотой.

Так ответил русский поэт-патриот на циничную провокацию сионистов, утроивших с благословения Ельцина, Козырева, а, возможно, и патриарха иудейский праздник Ханук в Кремле.

Телохранитель, здоровый парень, бывший работник Московского уголовного розыска, проводил Евгения до самой двери его квартиры. Раньше он провожал хозяина только до лифта. Евгений своим ключом открыл дверь и окликнул Таню. Она вышла в прихожую молча, устремив на мужа вопросительный взгляд, в котором Евгений уловил искорки подозрения.

— Ты в порядке? — произнес он дежурную фразу, позаимствованную из американских фильмов, и проскользнул мимо нее в ванную. Ему не хотелось раздражать ее лишний раз запахом дорогих духов, принесенном от Любочки. На эту тему раньше у них был неприятный разговор, но Евгений всегда отделывался одним и тем же объяснением: «Не могу же я запрещать своим сотрудницам пользоваться духами». Однажды Таня поверила, а потом, не желая предаваться подозрениям, перестала обращать на это внимание. Спросила:

— Ужинать будешь?

— Попью чайку. И ты со мной за компанию, — ответил он, стараясь казаться усталым и озабоченным. Сообщение Тани об анонимном звонке выслушал рассеянно и равнодушно. И заключил: — Все это, Танюша, мелочи. Главное в другом, в служебном. Допустили мы серьезные просчеты, выплачивали непомерные проценты и многое другое. Появилась реальная угроза краха, банкротства. Понимаешь?

Он смотрел на нее пристально, точно ждал от нее совета или помощи. После продолжительной паузы она спросила:

— А выход? Есть какой-то выход? Что думаешь предпринять?

Евгений ждал этот вопрос, потому уже заранее, еще днем приготовил на него ответ. Он понуро уставился в чайную чашку и, не поворачивая головы, произнес:

— Пока что надежда на Анатолия Натановича. Единственная надежда, — повторил Евгений и, подняв опечаленные глаза на жену, сообщил: — В субботу мы встретимся с ним у нас. Так что, пожалуйста, постарайся принять его поприличней, как и положено персоне его уровня. Договорились? — Взгляд покорный, умоляющий, мол, пожалуйста, пойми, что это единственный шанс, последняя надежда.

И хотя Таня не очень разбиралась в банковском бизнесе и вообще в служебных делах мужа, она все же догадывалась, что дело серьезное, и тучи, сгущающиеся над головой Евгения, могут разразиться сокрушительной грозой. В то же время тонким чутьем наблюдательной женщины она догадывалась, что надежда на Ярового тщетна, что этот человек с алчным взглядом задумал какой-то коварный замысел. Нет, она не ощущала опасности для себя со стороны Анатолия Натановича — просто он был ей противен. И она спросила, ровным, без интонации голосом:

— А если Яровой не поможет?

Евгений ответил не сразу. Он хотел понять смысл ее вопроса: «не захочет»? или «не сможет»?

— Тогда придется идти на крайнюю меру, — решительно сказал Евгений и цепко уставился на Таню, выдержав паузу, уточнил: — Бросать все к чертовой бабушке и сматываться за бугор. С деньгами, конечно.

— С чужими. — В ее голосе прозвучала ирония. Евгений проигнорировал неприятную для себя реплику, потому что Таня не столько спрашивала, сколько утверждала, и была права. Он понимал, что произнес трудные, пожалуй, трагические для жены слова. Больше сказать ему было нечего и он поднялся из-за стола, чтоб уйти от болезненного разговора, но Таня задержала его прямым вопросом:

— Это твое твердое решение или нечто вроде совета?

— Танюша, конечно же, совета, — взволнованно заговорил он. — Все надо взвесить, пока что это предположение, но надо быть готовым к худшему, чтобы вовремя принять трудное, но единственно верное решение. На днях я еду в Англию по своим делам, надо навестить Егора, и заодно по просьбе Анатолия Натановича. Там, возможно, по пути я заверну в Испанию и попытаюсь присмотреть для нас приличную хижину где-нибудь на берегу теплого моря.

Евгений считал, что такая соблазнительная перспектива утешит или, по крайней мере, успокоит Таню. Но он ошибся: Таня сходу отмела ее.

— Скажу сразу, чтоб ты не заблуждался: я из России ни на теплые, ни на холодные воды не поеду.

— Детка, не надо так сразу, подумаем, взвесим. Из двух зол выбирают наименьшее.

— Для меня самое большое зло — покинуть Родину.

«В таком случае придется мне ехать с Любочкой», — подумал Евгений в сердцах. Непреклонность Тани начинала его бесить, но он сдерживал себя, памятуя о предстоящей встрече с Яровым. В то же время решил бессловесно выложить свою обиду: начал стелить себе на диване в гостиной. Таня спросила:

— Ты примешь душ?

— Нет, — буркнул он обиженно.

— Я хорошо представляю жизнь на чужбине, вдали, как говорится, от родных могил, даже если ты материально обеспечен. Врач из нашей поликлиники уехала в Израиль и, представь себе, вернулась. Не могу, говорит, привыкнуть, где все чужое. А если уж евреи бегут со своей исторической родины, то как же русским жить вне России? — Этими словами Таня хотела смягчить раздражение мужа. Но он оставался непреклонным:

— Твой пример ничего не доказывает. Евреи возвращаются в Россию, а таких считанные единицы, не из ностальгии, а по причине двойного гражданства. Они свили свои гнезда в Израиле и не хотят оставлять в России. Это одна причина. Хотят быть и здесь и там, снуют, как челноки. А другая состоит в том, что власть в сегодняшней России принадлежит евреям. Они захватили все теплые места и без зазрения совести грабят страну. Я-то вижу, знаю. Яровому, пока правит Ельцин, незачем куда-то уезжать. А рухнет Ельцин, и Анатолий Натанович махнет за океан. Там он заготовил себе уютное гнездышко, и никакая ностальгия его не доймет.

— А ты не считаешь, что добровольная эмиграция — это измена?

— Кому? — нахохлился Евгений.

— Родине.

— Да что это за родина, в которой сплошной бардак и идиотизм? — кипятился он.

— Родина не виновата, — спокойно сказала Таня. — Виноваты предатели, обманом захватившие власть. Предатели не долговечны, а Пушкин и Чайковский — навсегда с Россией.

Евгений кисло поморщился, махнул рукой, мол, что с тобой спорить, и продолжал стелить на диване.

Таня решила не затевать дискуссию. Она приняла ванну и ушла в спальню. В комнате было душно, и она сбросила одеяло и легко прикрыла простыней обнаженное тело, как это обычно делала лет пять тому назад до того, как Евгений взял дурную привычку рассердившись спать в гостиной на диване. Свет она не стала выключать, поджидая Евгения. Она хотела сегодня его. Томительно и обидно тянулись минуты ожидания. Ее подмывало позвать его, но гордость не позволяла подать голос. Тогда она встала и вышла в гостиную, чтоб взять газеты, которые принес Василий Иванович. В гостиной света не было: Евгений спал, а ей спать не хотелось. Она развернула старый февральский номер «Правды» и обратила внимание на «Стихи из тюрьмы» Ивана Кучерова, белорусского поэта, томящегося в фашистских застенках «суверенной» Литвы. Прочла:

От этих строк защемило сердце. Подобные стихи, написанные кровью и болью, она уже встречала в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник» и теперь видела в принесенных отцом патриотических газетах. Борис Примеров в газете «Завтра» молился:

Валентин Сорокин в той же газете писал:

Подумала: какой яркий всплеск кроваво-огненной поэзии вызвал стон русской земли! Сколько родилось могучших талантов в страшное лихолетье Руси! Дать все это прочесть Евгению. Бесполезно: его не тронут эти строки, поморщится и изречет: «Коммунистические агитки». И это будут не его, чужие слова, вдолбленные в его голову «демократической» машиной зомбирования. Он не поймет, потому что не хочет понять. Она вспоминала его восторг, когда он отвечал на вопрос знакомых: «Как живет?» — «Все прекрасно!» И глаза его сверкали азартом торжества и самодовольства. «Мне нет дела до других, каждый заботится и думает сам за себя! У каждого свой выбор. Это и есть свобода!» Спорить с ним не было смысла, его не переубедишь, он купался в лучах богатства и свободы в том смысле, как он ее, свободу, понимал. И вот появилась тучка над головой и затмила солнце. Но разве он не предполагал, что успех его и счастье недолговечны? Он обязан был предвидеть, он же не глупый, даже расчетливый мужик. Алчность, погоня за барышами затмили ему разум, сделали беспечным, лишили трезвого ума.

Таня отложила газеты и выключила свет. Но сон не приходил. Его оттеснили хаотичные, противоречивые мысли. Они появлялись нестройной толпой, толкали друг друга, выбрасывая неожиданные и колючие вопросы, на которые не было твердых однозначных ответов. Не было сомнений, что Евгений стал другим, но когда это произошло, и постепенно или вдруг? Богатство, финансовый успех его сделали таким? Но откуда появилась алчность, которая в первые десять лет их совместной жизни никак себя не обнаруживала. Была ли она в нем заложенная от природы, но не проявлялась до поры до времени, или она — продукт определенных социальных условий и обстоятельств?..

Что-то произошло с их взглядами и даже вкусами, которые в былые времена определяло единомыслие и общность, а потом (вдруг или постепенно) начались трения, разногласия. Вспомнилось: загорелся Евгений желанием побывать на проходившей в Москве выставке Сальвадора Дали. «Что это вдруг?» — удивилась Таня. «Это престижно — гениев надо знать!» — сразил ее ответом Евгений. Они ходили по залам с разными чувствами, крайне противоположными: Евгений бросал на экспонаты скользящие искусственно напыщенные взгляды, делал восторженный вид и приговаривал: «Это необыкновенно, впечатляюще!» Таня возражала: «Может, и необычно, а вот впечатляюще — извини — этот бред психически ненормального шарлатана не то что не впечатляет, но раздражает». — «Но ведь он признанный?!» — возражал Евгений. «Кем?» — «Знатоками». — «А для меня главный знаток, кому я верю, это мое сердце. А оно молчит. Нет, оно протестует, возмущается. Я верю ему, а не лицемерам, мастерам общественного мнения». — «Да мне оно тоже не очень что бы… — смягчался Евгений, — Но мы не специалисты. Может, в этих нагромождениях, в этом хаосе есть какой-то нам недоступный смысл».

Таня припомнила эти последние его слова, когда они потом посетили выставку Ильи Глазунова и его учеников в Манеже. Таня долго стояла у великолепного полотна, на котором был изображен цветущий ландыш на квадрате асфальта. «Какая же сила жизни: крохотный цветок ради своей жизни вступил, казалось, в немыслимую безнадежную борьбу с жестоким препятствием — асфальтом. И победил, сломав броню черной тверди, вышел на солнце и расцвел. Неумолимая, неистребимая жажда жизни и — победа», — размышляла Таня. Остановился у картины и Евгений, быстрый взгляд и скорый приговор: «Какая чушь: ландыш на асфальте! Где это видано, чтоб ландыши росли на асфальте?» Стоявшие здесь же у картины две девушки иронически переглянулись. Таню передернуло, ей было стыдно, и сразу вспомнились слова Евгения, сказанные по поводу Сальвадора Дали: «есть какой-то нам недоступный смысл» Она смущенно отошла в сторону. Евгений почувствовал что-то не то, понял по ее вдруг побагровевшему лицу и растерянному взгляду и тоже отошел и, взяв Таню за локоть, спросил: «Что с тобой?» — «Со мной ничего, — в голосе Тани прозвучали язвительные колючки. — А что с тобой? Если у Дали ты нашел недоступный смысл, то как же ты не понял уж явно доступный смысл ландыша, который жизненной силой своей сломал железный панцирь асфальта? Да-а, Женя, обмишурился ты. Даже девушки смутились от твоей наивности».

Воспоминания всплывали отрывочно и хаотично размывались и таяли, уступая место другим, которые казались наиболее важными. Когда же произошли перемены в их супружеских отношениях, исчезли ласки и тепло, которые согревали и радовали, вселяли веру в семейное счастье? Неужто с появлением достатка, богатства, бешеных денег, свалившихся на них небесной манной? И вот что удивительно: внезапные блага не обрадовали Таню, а смутили и озадачили. Не добавили счастья, а убавили.

Она старалась понять его, разобраться в сложном клубке вдруг обрушившихся невзгод: выстрелы по машине, нависшая угроза краха всего «дела» и перспектива бежать «за бугор», а это значит скрываться от правосудия. Значит, совершено что-то противозаконное, преступное. Почему? Случайно, по неопытности, в результате чьего-то злого умысла или преднамеренно, сознательно пошедшего на риск во имя… Во имя чего? Денег. Нет, за границу она не убежит, ей ничего не грозит, она ничего незаконного не совершила. Только вот Егор, что будет с их мальчиком? Зачем она дала себя уговорить отправить его на учебу в Англию? Она долго не соглашалась, в конце концов можно было устроить его учиться в приличном, «престижном» заведении в Москве. Но сам Егор, настроенный отцом, мечтал об учебе в Англии. Евгений очень влиял на сына и не всегда в лучшую сторону.

Исподтишка к ней подкрадывалась мысль: если Евгений будет вынужден прятаться «за бугром», а она никак не намерена сопровождать его — значит рушится семья. Она настойчиво отгоняла, отталкивала от себя эту коварную мысль, заменяя ее анализом их супружеских отношений, которые с неких пор стали заметно иными, чем прежде. Ей даже показалось, что и вовсе не было этого светлого, безоблачного «прежде», и не было «прежнего» Евгения, внимательного, душевного, ласкового, что это «прежнее» как-то неприметно, тайком, как песок между пальцев, ускользнуло от них, и вот Евгений уже стелит себе постель на диване в гостиной и на ее явный призывный намек отвечает категоричным «нет!». И снова тревожные неуютные мысли о Егоре — как он там? Пишет редко, говорит, скучает по маме, а не по Москве, что и радовало и огорчало: почему не по маме, папе и Москве? Москва — его родина, пусть сегодня грязная, преступная, порочная, но это родина, а родину, как и мать, надо любить и в славе и в беде.

С думами о сыне она медленно засыпала, и думы эти превращались в сновидения.

 

Глава третья

1

Анатолия Натановича Ярового Соколовы ждали в субботу к трем часам. Уже с утра Таня начала готовить стол. Закуски и спиртное были закуплены заранее, хотя холодильник и морозильник всегда были полны всевозможных яств. Но тут случай особый: Евгений старался потрафить вкусу гостя, он знал, что Яровой отдает предпочтение рыбным блюдам, потому на столе они и господствовали в виде горячей стерляди, холодной осетрины, лососины, сельди в винном соусе, черной и красной икры и крабов. Не обошлось и без салатов: из печени трески, из свеклы с орехами и майонезом и соленых огурцов. Кроме армянского коньяка, водки «Распутин» и шампанского, была припасена бутылочка грузинской «Хванчкары». На горячее блюдо румянилась индейка. Зная, как важна эта встреча для Евгения, Таня старалась сделать все «на высшем уровне», так как, по словам Евгения, от Ярового зависела их не просто благополучие, но вся судьба: он единственный, кто мог отвести нависшую над «Пресс-банком» беду, разогнать грозовые тучи. Каким-то внутренним, чисто женским чутьем Таня не очень верила во всемогущество и спасительную силу Анатолия Натановича; во всяком случае, его настойчивое желание встретиться дома, его слащаво-страстные дифирамбы, отпущенные ей в тот злопамятный вечер, его масляный, пожирающий взгляд настораживали Таню, а интуиция подсказывала ей быть начеку.

Таня решила одеться скромно, по-домашнему — в коричневые брюки в обтяжку и не очень пеструю кофточку с закрытым воротником. Такой наряд эффектно выглядел на ней: позволяла стройная гибкая фигура. И никаких украшений, кроме обручального кольца. Преднамеренная простота наряда не могла остаться незамеченной Евгением. И он не преминул выразить свое неодобрение:

— Ты сегодня совсем золушка, по-домашнему.

— Естественно: дома по-домашнему, в театре по-театральному, — сказала она с многозначительной усмешкой. — Что тебя не устраивает?

Евгений пожал плечами и тоже ухмыльнулся, не найдя слов для ответа. Но подумал: «Все-таки высокий гость, стоит ли демонстративно прибедняться?» Он считал, что Таня преднамеренно оделась так скромно.

А гость и в самом деле предстал в праздничном наряде: в светлом с кремовым оттенком костюме, украшенном ярким галстуком, — высокий, статный, аккуратно подстриженный и причесанный, он выглядел молодцом. Даже рыжие короткие волосы, плотно приглаженные челкой к высокому лбу, не портили, а, пожалуй, усиливали впечатление, как и огромная охапка белых роз в цветном целлофане, которую он церемонно вручил Тане. Сытое, холеное лицо его, тронутое негустым загаром, дышало самодовольством и беззаботностью. Из-под бесцветных рыжих бровей колюче щурились маленькие глазки, излучая самоуверенность и жесткость. Окинув комнату оценивающим критическим взглядом, он иронически хмыкнул носом и заключил:

— Однако же… Для банкира уж слишком, вызывающе скромно и никак не соответствует. Начинка импортная, первоклассная, но ей тесно в этих стенах. Впечатление временного пристанища. Или я не прав? — Цепкий доброжелательный взгляд на Таню.

— Конечно, правы, — согласилась она и добавила: — Вся страна пребывает в состоянии временного.

— Я не то хотел сказать, но я вас понял, — Яровой улыбнулся одними губами, между тем как глаза оставались властными.

«А что, собственно, понял? Что страна находится в беде или что я недовольна оккупационным режимом?» — подумала Таня и предложила высокому гостю «пожаловать к столу». Гость, прежде чем сесть, так же критически осмотрел стол и похвалил:

— У вас хороший повар. Видно, профессионал. Сколько вы ему платите?

Это можно было принять за шутку, но Таня ответила серьезно:

— Профессионал из меня никакой, но благодарю за комплимент. А платят мне по-божески: не обижают.

— Вы это всерьез? — искренне удивился Яровой.

— Я предлагал взять повара и прислугу, — быстро встрял в разговор Евгений, — но Танечка решительно отказалась.

— Отказалась? — Бесцветные ниточки бровей Анатолия Натановича вытянулись в струнку. — Почему, Татьяна Васильевна?

— Я предлагал и работу бросить, — опять поспешил Евгений. — Может вы, Анатолий Натанович, повлияете на нее?

— Мд-да… Странная вы женщина, — молвил Яровой, садясь за стол, и прибавил: — Не ординарная. Кстати, я это заметил еще там, на вечере.

«Как это он мог заметить? Играет», — подумала Таня, а гость, посмотрев на бутылки, вдруг с бестактным осуждением сказал:

— Я почему-то не вижу «Амаретто»? Из всех вин я считаю его предпочтительным. — Он смотрел на Евгения требовательным, серьезным, если не сказать суровым взглядом, так что тот даже смутился и почувствовал себя виноватым. Он знал, что Яровой — поклонник этого «божественного» напитка, и совершенно случайно не предусмотрел его в меню, допустил непростительную оплошность, которую готов был исправить немедленно, только прикажи «высокий гость».

— Прошу прощения, Анатолий Натанович, мой грех, получилась маленькая недоработка.

— Ну, не такая уж маленькая, — голосом и взглядом гость приказывал исправить оплошность.

—  — Если позволите, Анатолий Натанович, я сейчас сбегаю. Магазин рядом, и я мигом.

— Ну, если рядом… — позволил гость и напомнил: — желательно, чтоб венецианское. И вообще, чтоб настоящее, а не подделка. Сейчас много развелось фальсификаторов.

Со сложным чувством удивления, обиды и возмущения наблюдала Таня эту унизительную картину и вспоминала слова Евгения о Яровом: «У него вся власть. Он вхож даже к президенту. В его руках оказались главные богатства России». — «Каким образом?» — поинтересовалась тогда она. «Сумел организовать, присвоить, прибрать к рукам, — раздраженно ответил тогда Евгений. — Другие не смогли, а он смог. У него связи с иностранными концернами. Он может и вознести и растоптать».

Сейчас она впервые увидела мужа таким жалким до ничтожества, пресмыкающимся, ей было стыдно за него, и вместе с тем в ней усиливалась неприязнь к этому самовлюбленному и невоспитанному властолюбцу. Ей хотелось понять, почему Яровой поступил так грубо, бестактно, просто по-хамски? Хотел унизить Евгения, показать свою власть? Или это была выходка капризного эгоиста? Или… желание остаться с ней наедине? Последнее предположение вызывало в ней протест и возмущение. «Неужто начнет ухаживать и объясняться?» И чтоб перехватить инициативу, она спросила с явной иронией:

— А вы не родственник Любы Яровой? Ну той, что в спектакле «Любовь Яровая»? Или однофамилец?

Он понял едкую иронию, но отвечал вполне лояльно;

— То была комедия или драма… В театре. А мы играем трагедию. И не в театре. — Он смотрел на Таню цепким взглядом жестокого хищника. Он понимал ее неприязнь, но не раскаивался в своем поведении.

— И какова же ваша роль, Анатолий Натанович?

— Главная. Да, дорогая Татьяна Васильевна, мне выпало в этой трагедии сыграть главную роль. Но не в этом дело. Я хочу повторить то, что уже сказал о вас. Признаюсь, и вы поверьте в мою искренность, я не был обижен вниманием женщин. Я их не искал — они меня выбирали. Я не открою вам тайны, если скажу о деградации современного общества. В частности, в этой стране. Вы прекрасно знаете, что духовная, нравственная инфляция коснулась прекрасного пола. Сейчас редко встретишь женщину, тем паче девушку, с цельным характером, с глубокими, чистыми и светлыми чувствами. Поверьте моему опыту — это правда.

— Извините, вы женаты? — перебила Таня его монолог.

— В разводе, — торопливо ответил он. — Но не в этом дело. Вы, дорогая Татьяна Васильевна, относитесь к тем редким, реликтовым женщинам, которые каким-то чудом сохранились в нашем обществе.

— Что вы говорите, даже реликтовым, как секвойя, — откровенная ирония снова прозвучала в ее словах.

— Секвойя? Это кто такая или что такое? Впервые слышу.

— Это южно-американская сосна-гигант, долгожительница. Кстати, у нас в Закавказье есть несколько экземпляров.

Яровой состроил недовольную мину — ему не понравилась ироническая реплика Тани, тем более приправленная какой-то секвойей, о которой он понятия не имел. Он потерял нить монолога и теперь укоризненно смотрел на Таню, не находя последующих слов. Он не терпел ни реплик, ни возражений, даже если они исходили от женщин, до которых Анатолий Натанович был большой охотник. Но Таня была редким, «реликтовым» исключением: на нее он имел особые виды и строил не столько сложные, сколько коварные замыслы и планы. В отношении женщин Яровой был романтик: он создавал в своем воображении идеал и шел к нему напролом, добивался своей цели любым путем. Свои желания он ставил превыше всего, и для их удовлетворения не признавал никаких преград, особенно, когда дело касалось «слабого пола», к которому он всегда пылал ненасытной страстью. Для достижения цели он не скупился (впрочем, тут не было проблем при его-то капиталах), был всегда размашисто щедр и не только на обещания.

— Вы, Танечка, — позвольте мне вас так называть, — наконец нашелся он, — не знаете себя, не догадываетесь, чего вы стоите. Да, да, и пожалуйста, не возражайте. — Она и не думала возражать, ее начал забавлять его грубый и довольно примитивный панегирик. Хотя резкий переход на «Танечка» покоробил. А он продолжал: — Скажу вам откровенно: вы неправильно устроили свою жизнь. Вы достойны гораздо лучшего, и Евгений прав, я с ним согласен: вам надо оставить службу в поликлинике, и прислуга и повар вам тоже не лишни. Я понимаю вашу скромность, но вы заслуживаете гораздо большего, вы великая женщина, в вас редкое сочетание внешней прелести и внутренней красоты. Не сочтите за банальность, но такой бриллиант требует соответствующей оправы, как гениальная картина требует шикарной рамы.

Он умолк, не сводя с Тани пронзительного взгляда, и она решила воспользоваться паузой, сохраняя все тот же иронический тон:

— Насчет картин позвольте мне с вами не согласиться: никакая шикарная рама не способна возвеличить бездарную картину, так же, как и простенькая, скромная рама не может затмить шедевр. Я вспоминаю рамы художников-передвижников. — Легкая улыбка сверкнула в ее насмешливых глазах. — Что же касается жизни и ее устройства, то это вопрос сложный и не всегда от нас зависящий. Демократы, к которым вы очевидно относитесь, устроили для большинства народа невыносимую жизнь. Я согласна с вами, что мы живем в состоянии временного, проходящего.

— Извините, я вас перебью: вы сказали о невыносимой жизни для большинства народа, и, как правильно сейчас заметили, это временное явление. Но вы-то, Танечка, не большинство. Вы избранное, при том вы лично редчайшее меньшинство. Вы не должны об этом забывать. Вас природа создала такой, редкостной, неповторимой. Вы заслуживаете хором, дворцов, а не этой, извините, халупы, напичканной добротными предметами. Такой диссонанс, что дальше некуда. Вот у вас шикарная чешская люстра. Но ей здесь тесно. Она не смотрится, она задыхается и вопит! И вы задыхаетесь, только не хотите в этом признаться. И Евгений не желает создать другую, достойную вас… — он хотел сказать «жизнь», но, сделав паузу, произнес: — обстановку.

Он вцепился в нее алчущим взглядом, глазами раздевал ее, разгоряченным воображением представлял ее в своих объятиях, умную, нежную, страстную. А она никак не хотела отвечать на его определенный, недвусмысленный взгляд и по-прежнему оставалась холодно-ироничной, недоступной.

— Вы смотрите на меня так, словно хотите сказать: «На чужой кровать рот не разевать», — попытался он сострить.

— Говорят «на чужой каравай», — поправила Таня.

— А это моя редакция.

— Евгений не может создать достойную жизнь для большинства народа, для которого демократы создали недостойную жизнь, — заговорила она с умыслом обострить разговор.

Он понял ее:

— Это камешек в мой огород, не так ли?

— А вы — демократ? — ненужно спросила Таня.

— Да, я демократ, и этим горжусь. А вы разве?

— Избави Бог, — быстро открестилась она.

— Так кто же вы? Патриотка?

— Поскольку общество наше делится на демократов и патриотов, то я — патриотка.

— Красно-коричневая? — весело заулыбался он.

— В этих цветах я не разбираюсь. Я люблю свой народ, свою страну, ее историю и ни на какую другую ее не променяю.

Ее слова похоже его покоробили — он кисло поморщился и взял бутылку с шампанским.

— Мы как-то сбились на политику. — сказал он и стал открывать, бутылку. — Это потому, что на сухую. У меня во рту пересохло. Я хочу этот первый бокал выпить с вами вдвоем и без свидетелей. За ваше очарование, за красоту, которую я встретил, возможно, впервые за последние двадцать лет, встретил случайно и был сражен, за ваше счастье, которого вы достойны, за будущее. — Он дотронулся своим искристым бокалом до ее бокала, хрусталь высек приятный звон. Он выпил лихо и до дна. А Таня лишь пригубила и поставила свой бокал на стол, заметив:

— А как же «Амаретто»?

— Да сколько можно ждать, когда стол накрыт, как сказал Антон Павлович Чехов. А между прочим, шампанское «Амаретто» не помеха, вполне совместимо. Но вы не пьете. Почему?

— Я не любительница шампанского.

— Тогда откроем «Хванчкару»… — И он потянулся к бутылке с вишневой этикеткой. — Лучше подождем…

— ?

— «Амаретто», — улыбнулась она.

Таню удивила и озадачила такая бурная атака, выходящая за рамки приличия, дифирамбы Ярового ее уже не забавляли, скорее бы возвращался Евгений, хотя не было уверенности, что в присутствии мужа гость умерит свой пыл.

Евгений явился без «Амаретто»: он был чрезмерно раздосадован, и Яровой даже попытался утешить его:

— Не огорчайся, мы с Татьяной Васильевной начали с Шампанского. И представь себе — оно не хуже «Амаретто». Присоединяйся к нам. — Он был преувеличенно возбужден, весел и суетлив. Открыл бутылку коньяка и налил в рюмку Евгения, — Мы тут пили за здоровье и счастье твоей очаровательной супруги, которую ты так долго скрывал от общества и которую держишь в черном теле. А этот тост я предлагаю выпить за тебя, Женя, за твое благополучие и успехи.

После второго бокала шампанского Яровой еще больше возбудился, овальное, упитанное лицо его зарделось, щелочки глаз излучали благодушную веселость, он стал покладист и говорлив. Наблюдавшая за ним Таня опасалась его излияний по ее адресу, но опасения оказались напрасными: Яровой поспешил сообщить Евгению, что в его отсутствие они с Татьяной Васильевной (не Танечкой) вели политический диспут.

— Мы выяснили, что у вас в семье, дорогой Женя, царит плюрализм.

— То есть? — не понял Евгений.

— Муж — демократ, жена — патриотка. Классический пример демократии в новой России. Только вот Татьяна Васильевна считает, что новая власть — явление временное. А я утверждаю: обратного пути нет. К власти пришли новые русские и уступать власть красно-коричневым мы не собираемся. Силовые структуры в наших руках. Я что, не прав?

— Конечно, прав, Анатолий Натанович, — согласился Евгений. — Запад победил, и это надо признать. Возврат к прошлой дикости, тоталитаризму невозможен.

Эти слова мужа больно задели Таню: подыгрывает гостю или окончательно перестроился?

— А если в результате выборов к власти придет оппозиция и президентом будет избран, например, Зюганов, Зорькин или Бабурин? — сказала Таня.

— Такое исключено, — живо подхватил Евгений. — Красно-коричневым ни за что не набрать большинства голосов. Против них восстанет телевидение, газеты. Их с ног до головы обольют дерьмом.

— Да уже обливали, а они прошли в Думу. И не мало: те же Зюганов, Бабурин — парировала Таня.

— Это разные вещи, — мрачно проговорил Яровой. После шампанского и трех рюмок коньяка он заметно захмелел и как-то обмяк. Глаза покраснели, в них появился зловещий блеск. — В Думу прошли, а в президенты их просто недопустим. Президентом будет наш человек. Иначе все прахом.

— Это кто же: Ельцин, Гайдар? — спросила Таня.

— Не-ет, ни в коем разе, — брезгливо поморщился Яровой. — Эти господа — вчерашний день. Эти мавры свое дело сделали.

— А кто тогда? У вас нет ярких лидеров, — настаивала Таня.

— Есть лидеры, — подал голос Евгений. — Явлинский, Шахрай, Черномырдин.

— Ни тот, ни другой, ни третий, — Яровой решительно замотал склоненной над рюмкой головой. рыжий чуб его взъерошился. — За них не будут голосовать массы. А нам надо голоса масс. Нужен человек, чтоб был приемлем и нам и оппозиции. Нужен архипатриот. — Он сделал внушительную паузу и заговорщицки уставился на Таню. — Понимаете, прекрасная леди, — архипатриот?

— И демократы проголосуют за архипатриота? — искренне усомнилась Таня.

— Проголосуют. Они не дураки, не идиоты, которых телевидение лишило мозгов. Они будут знать и знают настоящую цену архипатриота. Не ту, что у него на лбу написана, а ту, что вот здесь. — Он постучал себя в грудь и поднял рюмку с коньяком. Он уже дошел до кондиции, за которой начинают терять над собой контроль: — Очаровательная Татьяна Васильевна…

— Так кто ж тот таинственный архипатриот? Или это секрет? — перебила Таня.

— Секрет, — согласился Яровой и продолжил начатый монолог: — Я хочу выпить с прекрасной леди на брудершафт. Не возражаешь, Женя?

— Напротив, рекомендую, — весело отозвался Евгений и скользнул на Таню виноватым поощрительным взглядом.

— А все-таки мне, как избирателю, хотелось бы знать имя претендента на президентский пост, за которого я должна голосовать, — уклонилась Таня от поцелуя. — А то вдруг проголосую не за того, Ыза липового архипатриота… Кто же он? Неужто Жириновский?

— За поцелуй готов я выдать тайну.

Яровой, шатаясь, тяжело поднялся из-за стола и с рюмкой коньяка направился к Тане, которая вдруг смутилась и растерялась. Она представила себе эти слюнявые, плотоядные губы Ярового и физически ощутила чувство брезгливости и неприязни. «Нет-нет, только не это», — приказала она себе. А тем временем Яровой, подойдя к Тане, выпил коньяк и потянулся к подставленной щеке, которой успели только коснуться его влажные губы.

— Это не по правилам, — недовольно сказал Яровой. — На брудершафт положено в губы.

— Называйте имя архипатриота, — решительно потребовала Таня. — Итак, Жириновский?

— Жириновский — антисемит, значит, фашист. За фашиста ни те ни другие голосовать не будут.

— К сожалению, голосовали, — напомнил Евгений.

— Ну так кто же? — проявляла нетерпение Таня.

Яровой умолк, пристально посмотрел на Евгения, потом перевел доверительный взгляд на Таню. Выдержав паузу, вполголоса, словно опасаясь, что его услышат те, кто не должен этого знать, произнес:

— Руцкой!

Оба Соколовых удивленно переглянулись.

— Руцкой? Кандидат от демократов? — переспросил Евгений, делая изумленные глаза. — Да не может быть.

— Довольно неожиданно, — только и произнесла Таня. Она засомневалась в искренности Ярового.

— А что вы нашли неожиданного? — осевшим голосом спросил Яровой. — Вспомните, в упряжке с кем он избирался в вице-президенты? И какой он был непримиримый демократ, как он чехвостил коммунистов, с какой жестокой ненавистью.

— Но он сам был коммунистом, — как был размышляя, сказала Таня. — Хорошо воевал, героя получил. Дважды в плену побывал…

— И дважды уходил из плена, — напомнил Яровой. — Не рядовой, а полковник, ас. Кто помог?

— Говорят, наша дипломатия, — произнес Евгений.

— Допустим. Один раз. А второй? Может, ЦРУ? То-то, — предположил Яровой. — А став вице-президентом, куда направил господин Руцкой свои зарубежные стопы? В Израиль. Засвидетельствовать свое почтение и походя сообщить, что у него мама еврейка, следовательно, по израильским законам он еврей. А вот Жириновского-Финкельштейна в Израиле за еврея не сочтут, потому что мама у него русская.

— Жириновский антисемит. Притом, откровенный, — осуждающе изрек Евгений.

— Да перестань ты, Женя, со своим антисемитизмом, — недовольно сказала Таня. — Вот заладил. Нету нас никакого антисемитизма. Скорей уж наоборот.

— Как нет, когда Черномырдин заявил, что у правительства есть целая программа борьбы с антисемитизмом, — возразил Евгений. — Что ж получается: программа есть, а антисемитизма нет.

— Не спорьте, вы оба правы: антисемитизма действительно нет, можете мне поверить, — вмешался Яровой уже заплетающимся языком. — А программа у Черномырдина есть, тут Женя прав. Программы реформ нет, а антисемитская есть. Подарок Израилю и США.

— Ну как же нет, Анатолий Натанович, когда я сам видел надписи большими буквами на бетонных щитах: «Жиды правят Россией!», «Бей жидов!»

— Ерунда, несерьезно, — опроверг Яровой и прибавил: — Такое могли написать сами евреи, бейтаровцы, чтоб оправдать черномырдинскую программу. Могли?.. Запросто. Это игра.

— Нет, Анатолий Натанович, все, что вы говорите, очень интересно. Это так неожиданно, — настойчиво заговорила Таня. — Меня вот что интересует: предположим, что вашего Руцкого на президентских выборах победит Зюганов или кто-нибудь не из «липовых архипатриотов», а настоящий патриот? Что тогда?

— Тогда?.. — в узеньких глазках Ярового засверкали колючие огоньки. — Тогда вмешаются американцы, НАТО под флагом ООН.

— Это как же? Введут свои войска?

— И такое возможно, как крайний случай.

— Это же будет оккупация.

— По просьбе того же Ельцина. Для спасения демократии.

— А наша армия?..

— Будет выполнять приказ своего Верховного Главнокомандующего, то есть Ельцина. А вообще, — как бы спохватился Яровой, — политика — грязное дело, это давно сказано кем-то умным. И мы с вами не будем играть в грязные игры. Прекратим. Лучше поговорим о приятном, о прекрасном. О женщинах. Женщина — эт-та… — он встал и поднял вверх указательный палец, поводя осоловелыми глазами… — Это звучит гордо, как сказал классик.

— Это Горький о человеке говорил, — поправила Таня.

— Верно, о человеке, — согласился Яровой. — А вы, Татьяна Васильевна, что, не человек? Вы — человек с большой буквы, только вот он, этот банкир, новый русский, не понимает и не ценит, какой алмаз подарила ему судьба.

— Почему вы так говорите? — возразила Таня. — И понимает и ценит. Вы глубоко заблуждаетесь.

— Нет, Татьяна Васильевна, я не заблуждаюсь, а вы слишком… Скромничаете. Ни повара, ни прислуги сами и готовите и стираете. Это не для ваших рук. И ваша медицина не для вас. Вы не должны работать. Вы созданы для украшения… — Он взял пустую рюмку, посмотрел в нее мутными глазами и поставил на стол, приговаривая:

— Все, больше ни-ни, ни грамма. И вообще… Я засиделся. Мне пора.

Евгений проводил Ярового до машины, в которой рядом с водителем сидел телохранитель. Садясь в машину, Анатолий Натанович не забыл уточнить, когда Евгений уезжает в загранкомандировку. Для него это был важный вопрос, связанный с его коварным замыслом.

2

— Ну и как тебе Анатолий Натанович? — весело спросил Евгений, войдя в квартиру. Таня уже успела переодеться в домашний халат и убирала посуду. Она метнула в мужа жесткий короткий взгляд и не ответила. Евгений насторожился: Таня чем-то недовольна. Осторожно спросил:

— Почему не отвечаешь? Он тебе не понравился?

— Удивительно, что эта акула нравится тебе, — сухо сказала Таня. — Ты перед ним так и стелил…

— Я, стелил? Да что ты, Танюша. Он, конечно, акула, ты совершенно права. Но в данный момент это нужная для нас акула.

— Для тебя, может, и нужная, а для меня — уволь. Евгению не хотелось сегодня раздражать Таню, он был настроен миролюбиво и благодушно. И голос у него елейный:

— Конечно, хоть он и акула и удав, но в уме ему не откажешь: мыслит масштабно, по-государственному. Далеко смотрит вперед. Между прочим, остался доволен, — солгал Евгений. — Разоткровенничался. Сказал лишнего. Значит, доверяет.

— Да, наговорил он много любопытного, — согласилась Таня. Откровения Ярового по поводу Руцкого и возможной высадки в России натовских, то есть американских, войск ее не просто удивили, но встревожили. Впрочем, она вспомнила, что о Руцком ей что-то подобное говорил Василий Иванович, он с недоверием относился к этому афганскому герою. Но тогда отец сказал как-то походя, и она не придала его словам особого значения. Яровой же все изложил предельно ясно и доходчиво. Словно угадывая ее мысли, Евгений сказал:

— Что касается американской оккупации, то тут Анатолий Натанович малость загнул.

— Почему загнул? Мы уже сейчас находимся в американо-еврейской оккупации. Разве ты не видишь? А перспективу он нарисовал страшную. Добровольно Ельцин и банда власть народу не отдадут. Ради спасения своей шкуры на все пойдут и американцев призовут.

— Да они и сами без приглашения придут спасать свою демократию, — вдруг согласился Евгений. Идеи, высказанные под хмельком Яровым отложили и в нем нехороший, тревожный осадок. В его напуганной, издерганной последними событиями душе происходил какой-то разлад, похожий на хаос. Он во многом соглашался и с Таней и с совершенно противоположным мнением Ярового, и одновременно не принимал ни ту, ни другую стороны, не имея при этом своего собственного мнения.

— Женя, скажи: неужели такое возможно?

— О чем ты? — не сразу сообразил он.

— Об американцах. У немцев не вышло, а у этих получится? — У Евгения не было слов для ответа, и она продолжала размышлять вслух: — Тогда против немцев поднялся весь народ, единый, сплоченный вокруг вождя. А сейчас нет вождя, и никто никому и ни во что не верит. Некоторые поверили было Ельцину, голосовали за него, а теперь обманутые, нищие побираются, умирают от голода. Жалкие беззащитные.

— А мне их не жалко, — в сердцах бросил Евгений. — Пусть подыхают. Сами голосовали.

— Но ты тоже голосовал за Ельцина.

— Ну уж нет, я не за него голосовал. Я голосовал за свои миллионы. Ельцину я знал цену. А что ты выиграла, голосуя за Рыжкова? Анекдот: он пригрозил поднять цену на хлеб в два раза, и его забаллотировали. Ельцин пообещал лечь на рельсы, и его избрали, твои же коллеги — врачи, учителя, вшивая интеллигенция, бюджетные крысы. Самые глупые, как и те домохозяйки-пенсионерки, которые теперь слезы распустили.

— Да не глупые, — возразила Таня. — Доверчивые, наивные, оболваненные телевизорами. Я вот все думаю: что ж он все-таки за человек, Борис Ельцин? Есть ли у него совесть, душа?

— Он, если хочешь знать, Степан Разин, только наоборот. Тот богатых грабил и убивал, а этот грабит бедных и голодом морит. Тот, «веселый и хмельной», близкого ему человека, персидскую княжну этак шутя, по пьянке, бросает в Волгу-матушку. Ельцин своего верного слугу, помощника и тоже «веселый и хмельной» бросил с корабля в Волгу.

Ответы Евгения, его какой-то взвинченный тон не успокаивали, не устраняли тревогу, порождали вопросы.

— Нет, Женя, я не могу себе представить высадку американского десанта в России. Есть же у нас армия, наша, родная, «непобедимая и легендарная».

— Армии, о которой ты говоришь, уже нет. А та, что есть, будет выполнять приказ наших отечественных американцев — тех же Грачевых и Кокошиных. И, конечно, Ельцина.

В голосе Евгения Таня почувствовала апатию и безысходность. Ей вспомнились слова отца: пока у нас есть ядерное оружие, с нами будут считаться. И теперь у американцев главная стратегическая цель — любой ценой, под любым предлогом захватить наш ядерный арсенал или нейтрализовать его. Вот что страшно.

На этот раз Евгений не стал стелить себе на диване: он первым, раньше Тани, принял душ и первым занял свое место в спальне. Он ждал Таню, перебирая в памяти события сегодняшнего вечера. С Яровым не удалось переговорить о делах «Пресс-банка» то ли из-за дурацкого «Амаретто», то ли из-за сенсационных откровений Анатолия Натановича и его быстрого опьянения. А с пьяным говорить о серьезном деле бесполезно. Евгений подозревал, что история с «Амаретто» была заранее задумана Яровым, как предлог побыть наедине с Таней. Евгения занимал вопрос: о чем они говорили в его отсутствие. Он видел, каким алчным взглядом пожирал Яровой Таню, и потом этот откровенный поцелуй на брудершафт. «А как она ловко ускользнула, подставив щеку», — одобрительно подумал Евгений. Но чувства ревности он не испытывал: важно было задобрить Ярового, угодить — тут уж не до ревности и нравственных условностей. Татьяна вела себя не лучшим образом, явно демонстрировала свою если не неприязнь, то нелюбезность. Ее поведение огорчало Евгения, потому что, как он понял, и не радовало Ярового. Могла, наконец, пересилить себя ради дела, ради своей же судьбы. Ведь если не поможет Яровой и банк «лопнет», то Евгений определенно смоется «за бугор» — этот вопрос решен им твердо и окончательно. К угрозе Тани не покидать страну он отнесся серьезно: она слов на ветер не бросает. В таком случае развал семьи предрешен. Егор, конечно, останется с ним, в Россию он не вернется.

Мысли эти угнетали, вызывали душевную боль. Надо убедить Таню «завлечь» Ярового во имя сохранения семьи здесь, в России, оставаться в которой и для него было куда предпочтительней, чем доживать век где-то на чужбине, В слово «завлечь» он вкладывал вполне определенный смысл: стать любовницей. Ничего страшного в этом он не видел: не он первый и не он последний, по его мнению, половина мужей — рогоносцы, каждый второй награжден этой «короной». И большинство из них не знают, кто им наставляет рога. Здесь же все проще и ясней, — по обоюдному согласию. Никто ничего не теряет, во всяком случае, Евгений: к Татьяне он уже охладел, его больше устраивает, как женщина, Люба Андреева.

Она вышла из ванной в халатике, туго перетянутом поясом, и, выключив свет, без слов нырнула под одеяло, отодвинувшись от Евгения на самый край кровати. «Сердится. Будут проблемы», — с досадой подумал Евгений и, приблизившись к ней вплотную, попытался осторожно обнять ее горячее, распаренное тело. Она резко отстранила его руку и натянула одеяло так, что оно разделило их. Он обиженно отодвинулся. Выждав паузу, произнес с явным укором:

— Могла быть и поласковей… — Выдержав паузу, уточнил: — с Яровым.

— Я прошу тебя: никогда не говори мне о нем, — раздраженно произнесла Таня, не двигаясь.

— Почему, объясни? Он что, оскорбил тебя, обидел?

— По-твоему как — наглое домогательство обижает или оскорбляет? — отозвалась Таня и повернулась на спину.

— Это зависит от обстоятельств. Иногда надо прощать: не обижаться и не оскорбляться, просто, закрыв глаза, перешагнуть условности, пересилить себя во имя главного, — стараясь по возможности миролюбиво, дружелюбно ответил Евгений.

— Не понимаю, на что я должна закрыть глаза и через что перешагнуть?

Евгений прекрасно знал, что она понимает, о чем речь, и ждет не уклончивого, а прямого, пусть и жесткого ответа. И он сказал:

— Ну, удовлетворить его желание. — Слова эти прозвучали уж слишком просто, обыденно.

— Желание? — в тоне, каким это было сказано, вызывающее удивление. — А ты знаешь, что он желал?

— Догадываюсь, — все так же просто ответил Евгений.

— И тебя это никак не трогает, не смущает?

— Когда речь идет о жизни, о будущем семьи, приходится идти на уступки.

— Если я правильно тебя понимаю, ты толкаешь меня в объятия похотливого удава? Так?

Он молча обдумывал ответ. Хотелось сказать: «Ну и что, разве тебя убудет». Но он не решился произнести эту циничную фразу и предпочел ей не менее циничную:

— Тебе известно такое выражение: «Игра стоит свеч»?

Эти слова шокировали ее, перехватили дыхание, и она выдавила из себя незаконченную фразу:

— Какой же ты… — мысленно произнесла: «Такой же негодяй… Как же я раньше… Нет, он не был таким… Он им стал… Что за причина, почему?»

Не было ответа. Она опять повернулась к нему спиной, и он сделал попытку обнять ее, провел рукой по обнаженному плечу, по шелковистой, такой знакомой, соблазнительной, родной, но она грубо отстранила его, сжалась в комок на самом краю кровати.

— Что же ты за человек? — вполголоса произнесла она и затем решительно и зло: — Не прикасайся ко мне.

Он чувствовал, как напряглось ее тело, как дрожал ее голос, и все же еще на что-то надеялся.

— Ну пойми же ты меня, пойми положение, в котором мы оказались.

Ее коробило это «мы», она не хотела и не могла понять, все, что сейчас происходило, никак не укладывалось в ее голове, было чуждо, даже враждебно и омерзительно. Теоретически она знала по рассказам, читала в книгах о том, как иные мужья не только закрывают глаза на измену своих жен, но и преднамеренно из корыстных соображений подталкивают их на это. Но это было где-то и с кем-то, и ее никак не касалось, И вдруг эта мерзость задела ее. Тане стало обидно, невыносимо горько и стыдно, что человек, которого она когда-то искренне любила, считала, если и не идеальным (а бывают ли такие в природе?), то во всяком случае порядочным, решился на такой отвратительный бесчестный поступок. И главное, что он не понимает, не сознает всей низости своего нравственного падения. Она чувствовала себя униженной, оскорбленной, словно ее пытались изнасиловать. Страх, который она пережила в связи со стрельбой по машине, угроза бегства за границу в случае краха банка и предложение удовлетворить желание Ярового слились теперь в один запутанный клубок безысходности и позора, и она не видела, не находила концов, за которые можно было бы уцепиться, чтоб размотать этот сатанинский, грязный клубок. Ее всю заколотило, как в ознобе, спазмы сжали горло, и она боялась разрыдаться, не хотела, чтоб он видел ее слабость и унижение.

И только сейчас Евгений, почувствовав ее дрожь, понял, что перегнул палку, и смутился. И он ударился в сумбурное объяснение:

— Извини меня, я виноват, это получилось скверно, я искренне раскаиваюсь… Я лишнего выпил, неуместно пошутил, прости. Давай уедем в Испанию, Швейцарию, Францию. Черт с ним, с Яровым. Я завтра же закажу билет в Англию, заеду к Егору, потом подыщу приличное пристанище, и заживем спокойно. Денег на наш век хватит и Егору останется.

Но все его слова отторгались ею, не задевая ее сознания. Только одно слово — Егор — накрепко запало ей в душу. Она думала о своем мальчике, о его судьбе, о свалившейся на нее трагедии и опасалась, как бы эта пошлость, эта грязь не коснулась его. Ей хотелось как можно скорей вернуть его в Россию, в Москву, в отчий дом, под материнское крыло. Ей казалось, что Егор — это единственное существо, ради которого стоит жить. А все остальное — достаток, работа, муж — это ничтожное, проходящее, фальшивое, недостойное внимания. Она потребует от Евгения, чтоб он непременно в эту поездку привез Егора домой: как раз начинаются летние каникулы, а с осени он поступит учиться в московскую школу, и все будет хорошо, она уже никогда и ни за что не отпустит его от себя. Но об этом она скажет Евгению завтра, сейчас же она вся целиком, всем своим существом была поглощена думой о сыне и не хотела произнести ни единого звука, чтоб не спугнуть эти мысли, и опасалась, что это сделает Евгений, то есть заговорит. Но Евгений молчал, он замер в одном положении и не позволял себе даже пошевелиться. Он уснул раньше ее, слегка похрапывая, что за ним водилось очень редко. Таня засыпала медленно, с полудремы с думами о сыне, образ которого с яви незаметно перешел в сновидение только снился он ей не пятнадцатилетним отроком, а озорным дошкольником с сачком в руках, гоняющимся за майскими жуками, которые кружили возле молодой, еще клейкой листвы пушистой березы, росшей возле дедушкиной дачи. Неожиданно Егор очень ловко взобрался на березу и, весело хохоча, задирая вверх голову и цепляясь за сучья, поднимался все выше и выше, и под его тяжестью береза начала раскачиваться. Таня в тревоге закричала: «Слезь! Немедленно слезай!» А он задорно хохотал и лез на самую макушку, пока вдруг не сорвался. Таня вскрикнула в ужасе и проснулась в холодном поту.

3

Утро в доме Соколовых было мрачным, натянутым и бессловесным. Евгений предпочел не вспоминать о вчерашнем дне и уехал на работу без завтрака: и аппетита не было и хотелось убежать от неприятного разговора и новых объяснений, которых, кстати, Таня так же не желала. Она была расстроена и напугана страшным сном, и все мысли ее были поглощены Егором. Страх, который вселили в ее душу выстрелы по машине и дополненный сновидением, теперь усилился и обрел как бы постоянство. Выходя из подъезда дома, она подозрительно осматривалась по сторонам, в поликлинике, во время приема больных, недоверчиво смотрела незнакомого пациента, с сестрой и коллегами держалась холодно и отчужденно. Мысленно она вела монолог с Евгением, поражалась метаморфозе, произошедшей с ним, упрекала его в лакействе, беспринципности, потере собственного достоинства и в прочих подлинных и мнимых грехах.

Евгений понял, что его надежды на спасительную миссию Ярового иллюзорны, а крах банка произойдет не позже двух-трех месяцев, решил ускорить загранкомандировку и попросил Любочку заняться оформлением документов. С получением виз у деятелей его ранга проблем не существовало, как и с заказом на авиабилеты. Любочка очень обрадовалась предстоящему загранвояжу вместе со своим шефом, который к тому же предупредил, что ночевать сегодня будет у нее. Он хотел таким образом проучить, а по существу уязвить Таню, отвергнувшую его прошедшей ночью. Вообще он весь день злился на Таню, возлагая на нее все свои как домашние, так и служебные неприятности, среди которых он главной считал неминуемый и уже неотвратимый крах банка. Откровенно говоря, семейный разлад он воспринимал с несерьезным легкомыслием и особой трагедии в этом деле не видел. Он свыкся с мыслью, что скрываться от обманутых, ограбленных им же вкладчиков, своих сограждан, так или иначе придется и, конечно же, в «дальнем зарубежье» — конкретно намечалась Испания, — а кто разделит его печальную участь, Таня или Люба, в настоящее время серьезных тревог и волнений для него не имело особого значения. По крайней мере, при Любе он не стелил себе на диване, всегда получал избыток удовольствий и не выслушивал проклятий по адресу «демократов» и правящей кремлевской клики. Люба с пылкой радостью и всеобъемлющей благодарностью принимала от него дорогие подарки в то время, как Таня относилась к ним с терпимым равнодушием. Безучастно она восприняла его сообщение по телефону, что сегодня он не приедет ночевать, хотя такое случалось не так часто. Таня понимала, что их семейная жизнь дала глубокую трещину, которая стремительно расширяется, и не хотела, не видела смысла воспрепятствовать давно назревшему взрыву. Она находилась в состоянии страха, ввергнувшего ее в душевный паралич, когда главенствует одна и та же навязчивая идея или мысль. Для нее теперь это думы о сыне, которого непременно нужно вернуть на родину под родительский кров.

В эту бурную ночь любовных утех Евгений с легкой иронией поведал Любочке о том, как Яровой пытался поцеловаться с Татьяной на брудершафт и она ловко вывернулась, и о том, что у него с женой произошла очень резкая, как никогда прежде, размолвка, что, конечно, должно ускорить их развод.

— Но ты сказал ей об этом? — мягким вкрадчивым голоском допытывалась Любочка, сверкая ровными белыми зубами. Она смотрела на Евгения большими глазами, ослепленными восторгом. Ее открытое лицо и смеющийся рот пылали счастьем и верой в будущее. В ответ Евгений лишь покорно и утвердительно кивал головой. А она мечтательно говорила:

— Так хочется поскорей уехать из этой страны и никогда не возвращаться. А эту хижину со всей обстановкой подарить твоему сыну.

Евгения эти слова озадачили и насторожили. Он посмотрел на нее с изумлением и оторопью.

— Это как понимать? Егор будет жить с нами.

— Ну конечно же, с нами, — быстро спохватилась Любочка и, чтоб замять невольную оплошность, уткнулась головой в его грудь.

Для Любочки предстоящая поездка за рубеж была не первой. До этого в качестве референта-переводчика вместе с Евгением она посетила многие европейские страны и мечтала побывать в западном полушарии.

В день отлета в последнюю командировку, прощаясь с Таней на квартире — в аэропорт она его не провожала, так было заведено — Евгений спросил ее «в последний раз»:

— Пожалуйста, ответь мне твердо и решительно: ты уедешь со мной на постоянное жительство за рубеж, чтоб я с этим учетом подбирал там удобное место.

Вопрос был формальным, он знал заранее ее ответ.

— Нет, — сухо, без колебаний ответила Таня и потом прибавила: — Я еще раз убедительно прошу тебя — привези Егора. Хотя бы на летние каникулы. Обещаешь? — Она смотрела на него с чувством отчужденности, и в больших темных глазах ее светилась грусть.

— Там видно будет, — уклончиво ответил Евгений. — Если не будет никаких препятствий, то конечно.

Так они расстались утром в субботу. Соколовы жили в новом голубом доме на первой Останкинской улице. Из окна их квартиры открывалась широкая панорама на ВДНХ и Шереметевский парк, который сливался с огромным зеленым массивом Главного ботанического сада площадью в полтысячи гектаров. Тане нравился этот район Москвы: в свободное время всегда можно было отдохнуть на природе, не отходя далеко от дома. Проводив мужа в дальние страны, или, как теперь называли, в страны дальнего зарубежья, Таня подошла К окну и распахнула створки. Погода в этом году не баловала москвичей, но этот субботний день обещал быть отменным. Яркое майское солнце искрилось и сияло на куполах и шпилях павильонов ВДНХ, над зеленым массивом зазывно струилась игривая тонкая дымка, манящая волшебством буйной весны, которую Таня всегда встречала с трепетной благодатью и нежным восторгом. Сегодня, может, впервые в жизни она не ощущала прилива высоких чувств: на душе было холодно и пусто, ее преследовал страх. Все неприятности, казавшиеся ранее не столь серьезными, мелочными, накапливались постепенно, незаметно, вдруг сошлись в общий сложный ком непредвиденных проблем. И началось это, как подумала Таня, все с выстрелов по их машине. Она попробовала спокойно во всем разобраться, но покоя не было, ее преследовало неприятное ощущение тесноты и нагромождения в квартире: вся эта добротная мебель, люстра, бра, шкафы, полные дорогой одежды, хрусталь, фарфор и серебро давили на психику. Здесь не было воздуха несмотря на распахнутое окно, не было пространства, и, чтоб снять душевное напряжение, она решила выйти в парк.

В этот теплый субботний день народу в парке, как это ни странно, было не так много: очевидно, москвичи разъехались по дачам заниматься садами-огородами. Шереметевский парк восхищал Таню своими дубами-исполинами, много повидавшими на своем веку. Стволы в три обхвата, могучие, растопыренные во все стороны сучья создавали величавую крону и впечатляли своей исторической вечностью. Даже зарубцевавшиеся продольные шрамы, свидетели жестокого удара молнии, не разрушали их незыблемости и силы. Среди дубов, лип и вязов пестрели белые сполохи черемух. Их терпким приятным запахом был густо насыщен воздух.

Таня прошла по центральной аллее до чугунных ворот, разделяющих Шереметьевский парк и ВДНХ, и, возвращаясь обратно, решила присесть на свободной скамейке. Парк был озвучен разноголосием пернатых, среди которых резко выделялись голоса дроздов и зябликов. Вдруг в стороне прудов, разделяющих парк и Главный ботанический сад, раздался робкий, как бы пробный голос соловья из черемуховых зарослей. Мимо скамейки, на которой сидела Таня, проходил мужчина средних лет с огромнейшей бело-палево-коричневой собакой породы московская сторожевая. Услыхав соловьиную трель, он замер на месте, настороженно, с блаженной улыбкой на тонком аскетическом лице прислушался. Потом, посмотрев на Таню добрыми умными глазами, с детской радостью произнес: — Слышите? Прилетел кудесник, порадует.

Его восторженный, доброжелательный взгляд словно приглашал Таню разделить с ним радость первой в этом году встречи с соловьем. И в ее больших темных глазах вспыхнула дружеская ответная улыбка.

— Это соловей? — спросила она на всякий случай поскольку иногда голосистых певчих дроздов принимала за соловья.

— Он самый. Да к тому же молодой, еще робкий, неуверенный в себе. — И вдруг спросил: — Мы с Амуром вам не помешаем? Вы позволите присесть?

Таня не возражала, лишь искоса посмотрела на собаку, заметив то ли с опаской, то ли с восхищением:

— Какой богатырь! А он не…

— Не беспокойтесь: с добрыми людьми он добряк, со злыми — беспощадно зол. Вы, я вижу, женщина не просто добрая, а как бы вам сказать, чтоб не сочли за комплимент, очаровательно добрая.

Таня была настроена дружелюбно к этому крупному, но не тучному мужчине с тяжелой копной темнорусых волос и проницательными глазами, которые смотрели открыто и прямо из-под густых бровей. В его простодушных мягких манерах чувствовалась сердечность, доброта и душевная щедрость. «А он не лишен обаяния», — решила Таня, с любопытством поглядывая то на собаку, то на ее хозяина. В глазах ее таилось неотразимое очарование.

— А как же вы с ним в транспорте? — поинтересовалась она.

— Да ведь мы тут недалеко живем, на улице Королева. — Говоря «мы», он явно имел в виду себя и Амура. — А вы издалека сюда добрались?

— Я еще ближе, с первой Останкинской. Знаете эти голубые корпуса?

— Так мы с вами соседи. Это хорошо. «Почему хорошо и что в этом хорошего?» — подумала Таня и спросила:

— Почему вы его Амуром назвали?

Пес, услыхав свое имя из уст незнакомки, очень осторожно, как будто даже извиняясь, положил свою голову на колени Тани.

— Амур, ты ведешь себя слишком фамильярно. Это неприлично для воспитанной собаки, — ласково пожурил пса хозяин.

— Ничего, я его прощаю, он, видно, добрый.

— Он несомненно добрый. Но тут есть своя причина такого поведения.

— Какая же? Если не секрет… — сорвалось у Тани.

— Особого секрета нет, — без охоты молвил хозяин. — Мы с вами еще не познакомились. Мой батюшка Харитон Силин нарек меня Костей, следовательно я Константин Харитонович. А как вас звать-величать? Извините, я не хочу быть навязчивым, можете не отвечать.

— Ну почему же, тем более мы соседи. Меня зовут Татьяной Васильевной. Я врач-терапевт.

И одарила его долгим взглядом. Он правильно понял этот взгляд и ответил просто:

— Я судья.

— А почему вы назвали свою собаку Амуром?

Снова услыхав из ее уст свое имя, пес поднял на Таню умные доверчивые глаза и ласково потерся о ее ноги. Силин добродушно и в то же время как-то страдальчески усмехнулся, как будто вопрос ее для него был непростым, проговорил как бы размышляя:

— Амур — великая река. И Амур — бог любви. Кому отдать предпочтение? Я отдал последнему. Вы спросите — почему? Да очень просто. Любовь — это божественный дар всевышнего, ниспосланный всем земным тварям и в первую очередь человеку. Кстати, многие животные, птицы не чужды этого дара. — Он говорил медленно, неторопливо и весомо выкладывая слова. — Вот он, — кивок на собаку, — ласково положил на вас свою голову. Выдумаете, почему? Тут есть веская причина. Недавно он расстался с любимым человеком, своей хозяйкой. Он тоскует по ней. И вы напомнили ему ее, и он дарит вам свою ласку.

Силин умолк. Он думал: продолжать начатое, в сущности интимное, да еще первому встречному? Вообще он отличался болезненной застенчивостью и был удивлен, что вдруг разговорился с этой привлекательной женщиной, внушающей доверие и симпатию. Таня поняла, что задела что-то сокровенное, запретное и почувствовала некоторую неловкость:

— Извините, мне, наверно, не следовало…

— Нет, нет, тут совсем не то, о чем вы могли подумать, — поспешно перебил он. — Все гораздо проще и, я бы сказал, банально: на днях моя жена уехала в Штаты. Насовсем. Официально получила развод и уехала. А мы остались, нам с Амуром не нужны никакие Америки. (Он умолчал, что осталась с ним и его дочь Ольга — студентка МГУ.)

— Я даже не знаю, как мне… выразить вам свое сочувствие или… — в некоторой растерянности проговорила Таня.

— Сочувствие? Да нет же, скорее «или», — добродушно заулыбался Силин. — Во всяком случае, разлука была без печали. Вот только Амур. — Он потрепал собаку по голове. Таня обратила внимание на его руку — сильную, твердую, с крупными, как желуди, ногтями на довольно тонких пальцах. Удивительное прямодушие судьи, его откровенность вызывали в ней ответную симпатию. И она, преодолевая внезапное смущение, не дожидаясь его любопытства, которого, впрочем, могло и не быть, как-то непроизвольно сообщила:

— А мой сегодня тоже улетел в дальнее зарубежье, в Испанию.

Силин хотел спросить: «тоже насовсем»? Но решил не проявлять чрезмерного любопытства и промолвил, как бы размышляя про себя:

— Теперь все понятно.

— Что именно? — Таня уже пожалела о сказанном.

— У вас такие печальные глаза, Татьяна Васильевна, что мне подумалось: у этой девушки какая-то неприятность.

Сказанное так естественно слово «девушки» вызвало у Тани легкую улыбку, и, быстро погасив ее, Таня согласно кивнула:

— Да, теперешняя жизнь — одни сплошные неприятности.

— Неприятности? Нет, уважаемая, — кошмар. Иногда думаешь — а может это сон? Просто не верится, что такое возможно!.. История такого не знала.

— Приятно слышать, значит, вы патриот, — искренне похвалила Таня. — Для судьи это очень важно.

Силин понял, что она имеет в виду. Сказал:

— Суд должен при любой власти быть праведным. Должен бы… — И потом без всякого перехода: — Тут на днях по телевидению русский американец небезызвестный телеопричник Познер изгалялся над великим Тютчевым, над его стихом «Умом Россию не понять» и, конечно, над Россией. Издевательски, цинично сравнил Россию с Панамой. Конечно, познерам Россию не понять. Для них она — географическое понятие, объект для грабежа и издевательства, жирная кормушка.

При этих словах Таня вспомнила Анатолия Натановича Ярового и с болью в голосе произнесла:

— И откуда только их набралось, этих познеров? Заполонили всю Россию.

Амур заволновался, встал на ноги, огромный, могучий, понимающе посмотрел на хозяина.

— Зовет. Нам пора, — сказал Силин. — Очень приятно было познакомиться. — Затем достал визитную карточку и протянул Тане: — Вот, возьмите на всякий случай. А вдруг понадобится консультация юриста. Обращайтесь, не стесняйтесь. Буду рад… — Он немного волновался, хотя и пытался скрыть это волнение, но скрыть от проницательных глаз Тани было невозможно. Она взяла визитку, поблагодарила, протянула руку Силину, которую он задержал чуть больше обычного, потом дотронулась до Амура, и они расстались.

4

Таня решила еще немного погулять в парке. Встреча с Силиным не внесла успокоение в ее душу, а между тем мысли ее вертелись вокруг этого, как ей показалось, необычного, интересного человека. Ее занимало прежде всего, почему от него ушла, а вернее улетела за океан жена? И почему он воспринял этот разрыв равнодушно и даже с легкой иронией. «Наблюдательный глаз и проницательный ум: сразу понял мое душевное состояние — печальные глаза. А может это была лишь ответная учтивость? Нет, он человек искренний и прямой. И честный. С каким нетерпимым ожесточением он говорил о кошмаре нынешней жизни, об опричниках-познерах. Виден беспокойный, жадный ум. И деликатный. Не спросил о муже, уехавшем в Испанию. Ожидал, что я сама расскажу. Однако ж визитку свою предложил, и этот факт слегка заинтриговал Таню, хотя она и не была обижена вниманием мужчин.

Домой Таня возвратилась в четвертом часу и посмотрела на табло телефонного аппарата. Да, был звонок. Включила запись автоответчика. Ба, знакомый голос Ярового. Анатолий Натанович настоятельно просил ее срочно позвонить ему. Она заволновалась: «Зачем? Что-нибудь с Евгением?» Она не испытывала желания разговаривать с Яровым: она была сыта от часов, проведенных с ним в их доме. Но этот неожиданный звонок в день отъезда Евгения ее насторожил.

Таня набрала номер, указанный Яровым. Он сам взял трубку. Таня представилась.

— Татьяна Васильевна, нам с вами нужно срочно встретиться, — очень решительно заговорил Яровой, даже забыв поздороваться. — И не задавайте никаких вопросов. Я буду у вас ровно через час. Когда подъеду к вашему дому, снизу позвоню из машины. До встречи через час. — Он говорил плотно, без пауз, не дав ей и слова вставить, и положил трубку.

Озадаченная Таня в первые минуты почувствовала растерянность. В разгоряченном мозгу всплыла масса вопросов и предположений, и все они вертелись вокруг главных неприятностей: стрельбы по машине, предполагаемого краха банка и отбытия в командировку Евгения. Судя по тону, каким разговаривал Яровой, случилось что-то неприятное. Таня готовила себя к худшему. Она надела ту же, что и в прошлый раз, кофточку и те же брюки и стала ждать.

Ровно через час, после телефонного звонка из машины. Яровой вместе с телохранителем позвонил в дверь. Таня на всякий случай — о предосторожности ее предупреждал Евгений — посмотрела в глазок и, убедившись, что это Яровой, открыла дверь. Анатолий Натанович, к ее удивлению, был в темно-синей рубахе с погончиками, без галстука и пиджака. Расстегнутый ворот обнажал высокую породистую шею, особую гордость Ярового, рыжие волосы по-прежнему были тщательно причесаны на боковой пробор, лицо, моложавое, цветущее, сияло счастьем!

— Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой, — продекламировал он сходу заранее приготовленную фразу и, войдя в прихожую, подал Тане огромный букет на этот раз не белых, а ярко алых роз. Здоровенный розоволицый верзила стоял сзади у порога с тремя коробками. Передав коробки Яровому, телохранитель бесшумно исчез, тихо прикрыв за собой дверь, а Яровой бесцеремонно шагнул в комнату, положив на стол коробки. В одной была бутылка «Амаретто», в другой — шикарный набор шоколадных конфет, в третьей — набор духов «Все ароматы Франции». Он вел себя свободно, раскованно, с преувеличенным возбуждением, как будто был не то что старым знакомым в этом доме, но другом семьи. Тане даже показалось, что он слегка «навеселе». А Яровой, представ перед Таней во весь свой спортивный рост, непристойно уставился на нее пожирающим влюбленным взглядом и поддельно жалостливо вымолвил:

— Татьяна Васильевна, дорогой доктор, я безнадежно болен, и спасти меня может только единственный в целом мире врач — вы, несравненная, божественная Татьяна Васильевна.

Таня все поняла, и тревога, напряженность ожидания худшего отлегли от сердца. Ей было забавно смотреть на ловеласа высшей пробы, и она решила съязвить:

— Вы же совсем недавно в этом доме утверждали, что наша медицина ломаного рубля не стоит. Что лучшие врачи обитают в Израиле и Штатах. Почему бы вам, при ваших-то возможностях, не обратиться к ним.

— Все это так, я мог бы и в Израиль и в Штаты. Но моя болезнь особая, специфическая, подвластная только вам, — дурачился Яровой.

— И что ж это за болезнь? — все так же иронически спросила Таня, догадываясь об ответе.

— У меня болит душа. Понимаете — душа!

— Тогда вам надо обратиться к психиатру, а я терапевт.

— Нет, Татьяна Васильевна, не хотите вы меня понять, — раздосадованно вздохнул Яровой и начал открывать «Амаретто». — Доставайте, пожалуйста, рюмки, и мы отведаем этого божественного напитка, которого Евгений так и не мог достать. Я вам должен буду сообщить нечто важное и не совсем приятное.

Таня насторожилась, нерешительно поставила на стол две хрустальные рюмки, а он тем временем открыл коробку с конфетами, сел к столу и быстро разлил по рюмкам вино.

— Вы мне напрасно налили: у меня нет настроения, — сказала Таня, все еще не садясь за стол. Она не решила, как себя вести с этим непрошеным визитером.

— Настроение создаст «Амаретто». У меня есть повод выпить: вчера я встречался с президентом Ельциным. Состоялся хороший разговор.

— У меня тоже есть повод, — решительно подняла рюмку Таня. — И у меня, не вчера, а сегодня, только что состоялась встреча с одним очень интересным человеком. За его здоровье я с удовольствием выпью. Ну а вы пейте за своего президента.

Яровой внимательно посмотрел, как Таня залпом выпила свою рюмку, и он вдруг явственно ощутил ее отчужденность и тоже выпил.

— А человек, за здоровье которого вы пили, он что, лучше меня? — спросил как бы шутя.

— Вы очень разные, даже антиподы. Он — истинный патриот, — с мягкой иронией ответила Таня.

— А я по-вашему кто? Сионист, масон? — Это была тяжеловесная попытка сострить. Таня в ответ слегка улыбнулась и неопределенно пожала плечами. — Кстати, сионисты не такие уж страшные, как их малюют разные патриоты. Остерегаться надо не сионистов, а их лакеев и полукровок. И, разумеется, масонов. Но не будем о политике. — Он снова наполнил рюмки, продолжая аппетитно жевать шоколадные конфеты.

— Почему же? В прошлый раз вы так интересно рассказывали. Например, о возможной американской оккупации, о Руцком, — напомнила Таня. Она сохраняла внешнее спокойствие.

— Забудем этот вздор. Мало ли что по пьянке можно наболтать, — раздосадованно сказал Анатолий Натанович. — Все это чушь, фантазия.

— А как же с пословицей: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке?

Яровой осклабился и с любезной небрежностью произнес:

— Да будет вам, Татьяна Васильевна… Танечка. Мне можно вас так называть?

— Для этого должны быть основания, которых у вас нет, Анатолий Натанович, — холодно осадила Таня. Однако это не смутило Ярового. Он напомнил:

— В прошлый раз мы пили на брудершаф. — Таня промолчала, и он продолжал: — Я буду откровенен: когда я увидел вас, ваше лицо, ваши глаза, у меня дух захватило.

— Вы повторяетесь, Анатолий Натанович, — перебила Таня: ей неприятно было слушать его излияния. Но он не обратил внимания на ее реплику и продолжал:

— Побывав у вас дома, я понял, как вы несчастны. Понял, почему. Я знаю, что у Евгения есть любовница. И вы об этом знаете. Вас это угнетает, оскорбляет. Вам так же, наверно, известно, что Евгений решил расторгнуть ваш брак и связать себя семейными узами с Любочкой, этой высокой, костистой, сексуальной кобылой. Вы, конечно, знаете, о ком я говорю. Он не скрывает с ней своих отношений. Сегодня они вдвоем улетели в Испанию на песчаные пляжи. В ваших глазах я, наверно, со своей откровенностью выгляжу не лучшим образом. Но поверьте, мне искренне горько и обидно за вас, на которую я молюсь. Для меня вы святая. Не возражайте, выслушайте. Вы — моя мечта, идеал, который может только присниться в розовом сне. Я всю жизнь грезил встретить такую, в ком внутренняя красота, ее душа, так бы ослепительно сияли. Вы исключительное, неповторимое творение природы.

— Я уже слышала — реликтовый экземпляр, — снова перебила Таня, но уже как-то помягче. — Остановитесь. Мы же не юноши, мы взрослые и, я надеюсь, не глупые, серьезные люди.

— Хорошо, Татьяна Васильевна. Согласен. Давайте перейдем от лирики не на прозу, а на деловой тон. Ваш «Пресс-банк» обречен, как и другие ему подобные. Евгений это понимает. И он не станет ждать, когда его засадят в тюрягу, он смоется, как смылись уже некоторые. Я не уверен, что он из этой поездки возвратится. У Любочки хватка кобры. Возможно, она уже беременна. Из нашего разговора в прошлую встречу я понял, что вы ни за какие блага не покините страну, не составите компании мужу, который вам изменил и которого вы не любите. Пожалуйста, не перебивайте, выслушайте. — Он говорил быстро, напористо, не давая ей возможности вставить хотя б одно слово, страстно глядя ей в глаза. — Я предлагаю вам себя. Мое положение прочно, как никогда.

— Вы в этом уверены? — не без иронии спросила Таня. — Ваш президент, по-моему, не уверен.

— Мне наплевать на президента. Уйдет он, придет другой, до которого мне так же нет дела. У меня есть прочный фундамент. Это мой капитал, который Евгению и не снился. У меня есть все, о чем может мечтать нормальный человек. — Похоже, он терял терпение.

— Нормальный человек не может мечтать об излишествах, о бешеной роскоши, — возразила Таня. — Это противоестественно самой природе. Она не потерпит непосильного грабежа. Она просто не выдержит, и планета погибнет от варварского истощения ее ресурсов.

— Вы извините, вы начитались всякой ерунды разных там экологов, зеленых и красно-коричневых. Человек живет в свое удовольствие. Это высшее благо, в этом есть то, что называется счастьем.

— Не может быть счастья за счет несчастья других, — сказала Таня. Незаметно для себя она ввязывалась в спор, ей хотелось высказать свое кредо. — Материальную роскошь, излишество вы возводите в критерий счастья.

— Нет, конечно, не это главное, роскошь — сопутствующее счастью. Главное — любовь. Я с вами согласен. Но любовь в шалаше, извините, это сказка для простаков, ради утешения.

— Любовь должна быть взаимной. Только такая любовь приносит счастье. Я так понимаю.

— Но ведь вы не любите Евгения, а он любит не вас а свою сотрудницу, с которой укатил на приморские пляжи. Следовательно, вы несчастливы, — подтрунивал Яровой.

У Тани не нашлось слов, чтоб немедленно парировать, и она сказала с наигранной улыбкой:

— Но ведь вы тоже не счастливы, коль вам не хватает любви.

— Именно так. И тут я встретил вас…

— И что же? — в вопросе Тани прозвучали насмешливые нотки.

— И полюбил вас с первого взгляда. И говорю вам словами гения: «Я опущусь на дно морское, я полечу за облака. Я дам тебе все, все земное — люби меня».

— На Демона вы не похожи, не тянете, — с нескрываемой насмешкой сказала Таня.

— Тогда кто же я по-вашему? Мефистофель? — И побагровевшее лицо Ярового исказила вымученная улыбка. Таня тоже улыбнулась и заметила:

— Прямо, как в кино. Вы артист. Вы сами сказали, что играете роль в великом спектакле, который называется русской трагедией. Зачем же вам переходить на комедийную роль? Вы знаете такие стихи:

— Чьи это? — небрежно поинтересовался Яровой.

— Федор Тютчев, над которым недавно по телевидению измывался пошляк Познер. Допустим, что тютчевские строки не о вас. Но ведь я вас не люблю и никогда не смогу полюбить, потому что вы мне не нравитесь. Извините за откровенность. Как говорят, сердцу не прикажешь, вы — не мой идеал.

— А чем же я нехорош?

— Я этого не сказала. Вы прекрасный, видный, богатый, удачливый, но не мой.

В Яровом закипала злоба, болезненная обидчивость. Устремив на Таню разъяренный взгляд неподвижных, непроницаемых глаз, он выдавил:

— Вам, как красно-коричневой, не нравится мое отчество?

— Странно. Не ожидала я от вас такого, Анатолий Натанович. Почему вы окрестили меня красно-коричневой? Потому что я люблю свою родину, свой несчастный народ, потому что я русская? Да, я горжусь своей многострадальной Россией, ее нелегкой, но славной историей, где были и взлеты и падения. Кстати такого падения, как сейчас, Россия никогда не знала. Я горжусь Пушкиным и Чайковским, Менделеевым и маршалом Жуковым, Есениным и Гагариным, Репиным и Шаляпиным, Шолоховым и Георгием Свиридовым. Горжусь моим талантливым народом и огорчаюсь его наивной доверчивостью, излишней добротой и гостеприимством, неоправданным терпением.

Он слушал этот монолог Тани молча, понурив взгляд и держа в руке полную рюмку, это было неодобрительное молчание. Он не хотел ее перебивать и не имел желания спорить с ней. Да и о чем тут спорить? А она, бросив на Ярового быстрый, неприветливый взгляд, продолжала:

— Меня вот преследуют недавно прочитанные стихи Валентина Сорокина:

И я спрашиваю себя вместе с поэтом: почему не сбросит? Нет ответа. Может, вы, Анатолий Натанович, знаете ответ?

Он слушал Таню подозрительно и с любопытством, жесткие глаза его пытались проникнуть ей в самую душу. С легкой усмешкой он резко выплеснул себе в пасть вино и тут же снова наполнил свою рюмку. Потом поднял на Таню холодный, недружелюбный взгляд, глухо произнес:

— За ваше здоровье и счастье. Надеюсь, вы найдете свой идеал.

Опорожнив и эту рюмку, он устало поднялся и направился к выходу, буркнув на ходу с холодной усмешкой:

— Телефон вы мой знаете.

— Минуточку, — спохватилась Таня. Она взяла со стола коробку духов «Все ароматы Франции» и протянула ему: — Заберите, пожалуйста. — Но он даже не обернулся, негромко вымолвил:

— Будет желание — звоните.

И ушел.

 

Глава четвертая

1

После ухода Ярового Таня вдруг почувствовала себя смертельно усталой, измученной и расстроенной. Яровой вызывал в ней физическую гадливость. Она попробовала найти слово, точное и меткое, чтоб определить им Ярового, дать ему характеристику одним или двумя словами. «Циник?» «Подонок?» Да, конечно. И все же не совсем всеобъемлюще. И наконец решила: «Пошлая душонка», не просто пошляк, а именно — с пошлой душонкой, вообразившим себя Демоном. Честь, порядочность, приличие — для него пустые звуки. Ее больно поразило его откровенное доносительство о сожительстве Евгения с Любочкой — факт, о котором она даже не догадывалась. Сначала ей не хотелось верить: сочинил с подлой целью, чтоб добиться своего. И тут же соглашалась: похоже на правду. Но почему раньше ей эта мысль не приходила в голову — поводов для подозрений было больше, чем достаточно, но она их сходу отметала, она верила ему, своему Евгению, и считала, что и он верит ей. Впрочем, у него не было повода подозревать ее в измене, о которой она не помышляла, он даже не ревновал, когда мужчины глазели на нее бесцеремонно и делали дух захватывающие комплименты, он даже гордился, и ее это обижало.

Усталая, издерганная, она впала в состояние безнадежной растерянности. Мысли об измене Евгения ее терзали сильнее всего: человек, которого она искренне любила, которого боготворила, оказался способен на предательство. Ну разлюбил, полубил другую, в жизни такое случается и довольно нередко. Что ж, скажи честно, откровенно, можно решить все по-хорошему. Все эти последние страшные годы русской трагедии, когда душа ее изнывала от переживаний за судьбу России и людские беды, он от души наслаждался жизнью и врал. Честная и гордая, она была ужасно оскорблена и не находила оправдания поведению Евгения. У нее даже возникло подозрение, что он преднамеренно, по обоюдному сговору подослал к ней сегодня Ярового.

Вообще-то во второй половине дня она собиралась поехать на дачу, но появление Ярового спутало все карты. И теперь, не находя себе места под тяжестью размышлений, она подумала: «А может, сейчас, пока еще не поздно, уехать на дачу и провести там воскресный день?» Но одного такого желания оказалось недостаточно: у нее не было сил заставить себя выйти из дома. Не лучше ли завтра встать пораньше и уехать, а сейчас заняться домашними делами, которых у женщин всегда невпроворот. Так и порешила. В девять вечера, посмотрев по телевидению новости, она легла в постель, приняв таблетку успокоительного. Разбудил ее телефонный звонок. Часы показывали четверть одиннадцатого. Спросонья ей показалось, что звонок междугородний, и она решила, что это Евгений: он обещал позвонить. В трубке послышался уже знакомый ей гнусавый голос анонима. Он спрашивал Евгения. Она машинально, прежде чем поинтересоваться, кто говорит, ответила, что он в загранкомандировке.

— Смылся, — прогнусавила трубка. — Найдем, из-под земли достанем и рассчитаемся.

И к Тане вернулся страх, тот самый, охвативший ее после стрельбы по машине и, казалось, приглушенный, отодвинутый на задний план другими переживаниями. Сон как рукой сняло, душа сжалась в комок. Значит, охота за Евгением не прекращена, они требуют расчета, значит, он им что-то должен и они не упустят своего, заставят расплатиться, возможно, кровью и жизнью. С кем он связался? Почему она об этом ничего не знает? Ведь их угрозы падут на нее, на Егора. Нет-нет, только не на Егора — мальчик тут не при чем, как, впрочем, и она. А эти твари — она имеет в виду преступников — непредсказуемы. В печати, по телевидению она читала и слышала: убийство стало повседневным явлением, убивают средь бела дня. Убивают по заказу. Но что-то ей не приходилось слышать, что задержаны и осуждены убийцы. Она чувствовала себя совершенно беззащитной. В стране хозяйничают уголовники сплошные, сверху до низу уголовники. Никакие законы не действуют. Их никто не выполняет, начиная с самого президента. Он подает пример беззаконию. Это известно всем и каждому.

Так она лежала в постели с открытыми глазами и зажженным у изголовья ночником. До двенадцати часов предавалась тяжким, тревожащим душу размышлениям. Сон не приходил, и она приняла таблетку снотворного. Засыпала медленно, погружаясь в хаос неприятных сновидений. Ей снилось, что за ней охотятся, ее преследуют какие-то субъекты, натравляемые Яровым, ей виделись его холодные глаза, язвительная усмешка на плотоядных губах. Она убегала, хотела спрятаться на даче, подбежала к калитке, нажала на кнопку звонка. И звонок разлаялся, только не мелодичный, а резкий, трескучий, от которого она с дрожью проснулась. Она с опаской посмотрела на телефон, потом на часы. Было начало третьего. Она не сразу взяла трубку: сердце ее трепетало. А звонки были настойчивыми, резкими. После пятого звонка она сняла трубку и тихо сказала:

— Я слушаю.

Ответа не было, но она знала, определенно чувствовала, что ее слышат, она даже ощущала дыхание в трубке.

— Ну говорите же, я вас слушаю, — повторила Таня. Ей почему-то подумалось, что это звонит пьяный Яровой. Но трубка упорно молчала.

Восточная сторона неба уже алела, и прячущийся далеко за горизонтом первый луч солнца заиграл на зловещей игле останкинского шприца. Начинался ранний рассвет. «Может, вставать не торопясь да ехать на дачу?» — подумала Таня и, вспомнив, что еще так рано, решила вздремнуть часок-другой. Очевидно, под воздействием снотворного ей удалось уснуть тревожным сном. И совсем не надолго: в пятом часу она явственно услышала странные звуки у входной двери, точно кто-то пытался совладать с замками. Таня встала с постели и без халата на цыпочках, крадучись, вышла в прихожую и с предельной осторожностью посмотрела в дверной глазок, напрягая слух. Так она стояла, затаясь и не дыша минуты три. Но никаких звуков, все было тихо. «Может, мне показалось», — подумала она и возвратилась в спальню, преследуемая страхом, который теперь безраздельно владел ею.

Она подошла к окну: молодое солнце низко висело над подковообразной гостиницей «Космос», но с южной стороны небо хмурилось. Она вспомнила прогноз погоды на сегодня: облачно, с прояснениями, возможен местами небольшой дождь. Похоже, что прогноз оправдается, так стоит ли ей ехать на дачу? А в голове стучало: пытался ли кто-то открыть дверь квартиры или ей это показалось? Шорохи, похожие на возню с замком, она слышала явственно. Дверь у них железная, укрепленная, замки и внутренняя задвижка надежны. Ее можно открыть только взрывом. Неплохо бы иметь сторожевую собаку, у них с Евгением была такая мысль, но потом прикинули: с ней много мороки — выводить на прогулку два раза в день. И сразу вспомнила судью с Амуром: вот же как-то управляется мужик, и без жены. Интересно, есть ли у него дети или живет один? И что за причина развода?

Да, решено — на дачу сегодня она не поедет: погуляет в парке. Возможно, встретит там этого симпатичного судью — как его имя? Ах, вспомнила: Константин Фомич. Нет, не Фомич, Харитонович. Кстати, можно рассказать ему о ночных звонках, посоветоваться. Он же сам просил обращаться за консультацией.

Завтракала без аппетита — бутерброд с маслом и сыром и чашка крепкого кофе без молока. Вспомнила про вчерашние газеты, которые извлекла из ящика, возвращаясь из парка, и не успела прочитать: помешал Яровой. Развернула «Советскую Россию» и сразу на первой полосе вместо передовой небольшая заметка в виде письма в редакцию из Тулы. Автор — 56-летняя учительница Князева Эмма Ивановна, получающая нищенскую пенсию, писала: «Я вообще ничего не могу купить — ни лампочки, ни халата, ни тапочек. Пенсии едва хватает на квартиру, свет и кой-какое питание. Люди, я не могу так жить!.. Петлю на шею — единственный выход. Я сердечница, но не имею возможности купить самые необходимые лекарства. Даже валидол мне недоступен… Всю жизнь я учила своих учеников жить по чести и справедливости. А что получила за все свои труды? Медленную смерть. Погибаю».

Таня зримо представила положение этой несчастной женщины, которая всю жизнь сеяла разумное, доброе, вечное, а теперь на склоне лет своих, больная, не имеет возможности купить даже валидол, чтоб поддержать свое сердце. Это жутко, страшно. Но ведь таких Князевых в России миллионы. Вымирающая нация, погибающий народ. И она почувствовала от этого письма какую-то неловкость и даже свою вину, потому что она врач Соколова, ни в чем не нуждается, что для нее и лампочки, и тапочки и халаты — это такие мелочи, пустяки… А сердце выстукивает слова поэта: «Стонет русская земля, банда стала у руля…» Да, банда, жестокая хищная, лишенная совести и чести, кровожадная и циничная, поселилась и в Кремле и в «Белом доме». Она получила приказ из Вашингтона и Тель-Авива уничтожить великую Россию, и она выполняет этот приказ.

После завтрака Таня пошла в Шереметевский парк. Выходя из подъезда, пугливо осматривались по сторонам: страх теперь следовал за ней по пятам. День был безветренный, теплый, но не жаркий: солнце изредка выползало из-за низких туч всего на несколько минут. На Тане был легкий светлый плащ, она надела его на случай дождя, да еще на всякий случай зонт прихватила. Вообще весна этого года была сырой и мокрой, и люди выходили из дома с зонтами. Пестрые, колючие мысли, отталкивая друг друга, подобно облакам, плыли в ее разгоряченном мозгу. Может, все-таки следовало вместо парка поехать на дачу, поделиться последними событиями с отцом, от которого у нее не было никаких секретов? Он человек, умудренный жизнью, прошедший милицейской дорогой нелегкий путь от участкового до полковника — заместителя начальника отдела в следственном управлении. Потому ей незачем советоваться с каким-то случайным человеком, пусть даже судьей. Во всяком случае, Василий Иванович не меньше искушен в криминальных делах. И все же она шла, как и вчера, по самой многолюдной центральной аллее легкой, даже торопливой походкой, инстинктивно спеша к той вчерашней скамейке, на которой сейчас, к ее разочарованию, сидели незнакомые люди.

«Почему не позвонил? Обещал же сразу, как прилетит в Лондон. Ах, да, если верить Яровому, то он где-то на испанских пляжах», — больно уколола мысль.

И вдруг ее обогнала молоденькая легкая девушка с огромной собакой такой же породы, как и вчерашний Амур, Поравнявшись с Таней, собака притормозила. дружески посмотрела на Таню, ткнулась в нее мордой и приветливо завизжала. Девушка остановилась, дернула поводок, но собака не послушалась и по-прежнему ластилась к Тане.

— Амур, — нежно молвила Таня и дотронулась рукой до головы собаки. Девушка стрельнула в Таню быстрым взглядом, на губах ее промелькнула тень улыбки. Взгляды их встретились: вопросительно пристальный девушки и чарующий Тани.

— Мы с ним знакомы, — теплым голосом объяснила Таня и чтоб окончательно убедиться, спросила: — Это Амур, да?

— Да, Амур. — Девушка смотрела на Таню изучающе. — Вы из нашего дома?

— Нет. Мы познакомились с Амуром вчера, случайно, здесь, в парке, — все так же мило улыбаясь, отвечала Таня, как бы желая задержать эту симпатичную девушку с большими синими глазами и огромной охапкой каштановых волос. Оценивающий взгляд девушки излучал откровенное изумление, она не спешила уходить и проговорила дружески:

— Вчера папа с ним гулял, а сегодня он уехал на дачу и оставил Амура на мое попечение.

— Значит, вы дочь Константина Харитоновича? — Девушка кивнула. — А как ваше имя? — поинтересовалась Таня.

— Меня зовут Оля. А вас?

— Татьяна Васильевна.

— А-а, папа говорил, что вы с Амуром подружились. Он у нас скучает по маме, — сказала она и осеклась, уголки рта ее опустились, а слегка смущенный взгляд она отвела в сторону. Таня не обратила на это внимания и ласково спросила:

— А вы тоже скучаете? — Теперь они медленно шли по аллее бок о бок. Оля нахмурилась, тонкое лицо вдруг стало строгим, и Таня сразу поняла неделикатность своего вопроса и потому, не ожидая ответа, спросила совсем о другом:

— Вы школьница или студентка?

— Второго курса МГУ, — весело и непринужденно ответила Оля. У нее приятный голос и открытое детское лицо. Держится она легко и свободно. Оля не знала, что Татьяна Васильевна только вчера встретилась с се отцом, она почему-то думала, что они старые знакомые, и поэтому держалась с ней достаточно откровенно, чему способствовало и то, что Таня с первого взгляда вызвала симпатию сердечной теплотой и лаской, какой-то неизъяснимой прелестью своих глаз, излучающих нежность и теплоту. Скоро они разговаривали словно давние знакомые. Оля принадлежала к числу молодых людей, совершенно чуждых замкнутости и подозрительности, людей, которых мать-природа наделила открытой, доверчивой душой. От Оли Таня узнала, что ее младший брат — школьник-десятиклассник погиб третьего октября в Останкино возле телецентра во время кровавого побоища, устроенного американскими лакеями. Именно так она и сказала: «американскими лакеями».

— Колонны людей с красными знаменами шли по нашей улице, по Королева, к телецентру. Коля в это время гулял с ребятами во дворе, ну они и пошли вместе со всеми, — рассказывала она. — Просто интересно было. Я в это время находилась дома, занималась и тоже хотела пойти посмотреть, но мама меня не пустила. Она как чувствовала. А то и я могла попасть под пули. Мы с мамой из окна видели, как летели огоньки пуль. Там много людей полегло… И наш Коля. Мы все очень переживали смерть Коли. Мы его очень любили. Он был отличником в школе. Мама не могла этого перенести, она заболела, начала поговаривать об отъезде вообще из России. В смерти Коли винила папу. А при чем тут папа, он совсем не виноват. Мама у нас была, как вам сказать, ну не то что демократка, но и не одобряла все антиправительственные демонстрации, хотя и правительству не сочувствовала. Она была далека от политики. По этим делам они с папой часто спорили.

— А она работала, ваша мама?

— Да, она преподавала английский язык и институте, а потом, когда началась эта перестройка, пошла работать переводчицей в иностранную фирму. Она требовала от папы, чтоб он поменял свою работу, ей не нравилось, что он судья.

— А почему?

— Она боялась. Преступники угрожали папе. Вы же знаете: они заложников берут. Она больше за меня и за себя боялась.

В парке было все невыносимо прекрасно, воздух, густо напитанный ароматом цветов, молодой листвы и трав, пьянил и возбуждал высокие порывы души. Под кронами деревьев пенсионеры играли в шахматы и домино. Звучные голоса дроздов и зябликов раздавались со всех сторон. Соловей почему-то молчал, должно быть ночной певец берег голос до своего часа. Оля шла легкой твердой походкой, но без особой грации, ослепительная улыбка играла на розовощеком юном лице. Тане все нравилось в этой девушке — и открытая душа, и сердечный тон, и низкий, звучный голос, и этот отрывистый говор. Оля больше говорила, чем слушала, из деликатности не донимала Таню вопросами, лишь спросила о ее профессии.

— Врач-терапевт, — коротко, но любезно ответила Таня и прибавила: — Если потребуется, милости прошу. — И назвала номер своего телефона.

На третий день после отбытия Евгения в командировку как-то вечером Тане на квартиру позвонил англичанин — бывший партнер Соколова по бизнесу, сообщил, что он только что прилетел в Москву из Лондона и что ему нужно срочно встретиться с господином Соколовым. Он звонил ему в офис, но там ответили, что Соколов в отъезде, а так как дело важное и срочное, то он хотел бы встретиться с госпожой Татьяной. Остановился он в гостинице «Метрополь». Таня однажды встречалась с этим человеком, их тогда познакомил Евгений, и потому без каких-бы то ни было колебаний согласилась приехать в гостиницу. Этот господин в свое время принимал участие в устройстве Егора на учебу в Англии и потому она сразу поинтересовалась:

— Как там Егор?

— Поговорим при встрече, — уклончиво ответил англичанин. Он сносно владел русским, этим Таня попыталась объяснить его уклончивый ответ, но пожелала встретиться сегодня, немедленно. Из ее памяти не выходил тот кошмарный сон, когда она видела Егора, падающего с дерева. Выйдя на улицу Королева, она не стала ловить такси и села в троллейбус девятого маршрута, который довез ее до «Детского мира», где была его конечная остановка, а там от Лубянки до «Метрополя» рукой подать. В пути Таня немножко волновалась о причине такой экстренной встречи. «Возможно, какое-то поручение от Евгения, — предполагала она. — И почему я не спросила его, встречался ли он с Евгением? Впрочем, это уже неважно».

Англичанин был сдержанно любезен, корректен. Землистое лицо его, несмотря на угрюмость, было сердечным. Он предложил Тане сесть, а сам ходил по комнате, как бы затрудняясь, с чего начать и отводил взгляд от Тани. Наконец он выдавил заранее заготовленную фразу, так же глядя в пол:

— Мне выпала неприятная миссия сообщить вам очень печальную весть.

Он сделал паузу. Сердце Тани бешено забилось, она напряженно ждала. Она впилась в англичанина широко раскрытыми глазами, которые требовали: «Ну говорите же!»

— Ваш сын Георгий трагически погиб, — произнес он, потупив глаза.

Голос его, сухой и холодный, прозвучал как удар грома. Для Тани он был страшнее любого удара. Она подхватилась с места, приоткрыв рот. В горле ее пересохло, перед глазами поплыли неясные круги, у нее не было сил вымолвить хоть слово, и она медленно, как пьяная, опустилась в кресло. Ее словно оглушило. А англичанин продолжал медленно и глухо:

— Они втроем, приятели, вышли в море на парусной шлюпке. Течение отнесло их далеко от берега, а затем внезапно поднялся шквальный ветер, и они не справились с парусом. Все трое погибли. Был сильный шторм. Они утонули, и тела их, к сожалению, не удалось обнаружить.

На какой-то миг Тане показалось, что она теряет сознание, и очнулась, когда англичанин предлагал ей стакан с водой, очевидно, заранее приготовленный. У нее закружилась голова и было ощущение, что она падает в пропасть. И вообще все вокруг казалось нереальным, точно в сновидении, и даже этот неизвестно откуда возникший человек со стаканом воды в руке. Лицо ее побледнело и осунулось, взор затуманился, она вся как-то обмякла, пыталась что-то сказать, какие-то бессвязные молитвы, но слова застряли в пересохшем горле. Она видела растерянное, беспомощное лицо иностранца, слышала его какие-то отрывистые слова, но смысла их не понимала. Наконец она приняла предложенный ей стакан, сделала глоток и, немного оправившись, спросила:

— А вы с Евгением встречались в Лондоне? Он улетел в Лондон.

Англичанин отвел глаза, как будто даже виновато пожал плечами и ответил:

— Нет, он мне не звонил. Возможно, мы разминулись.

«Вот именно… разминулись, — с горечью и злобой подумала Таня, вспомнив сообщение Ярового о том, что Евгений полетел в Испанию. — Сначала Майорка, а уж потом Лондон».

Таня не плакала, слезы застыли в ее глазах, оледенели. Она смотрела на англичанина сосредоточенно и жалобно, ей хотелось его о чем-то спросить, но мысли путались. «Может, их еще спасут, может они не утонули, произошла какая-то ошибка?» Но она отдавала себе отчет в том, что никакой ошибки нет, и спросила:

— Где его похоронили? — Она не понимала нелепость своего вопроса, вызвавшего недоумение англичанина. Сбитый с толку, он с сострадальческой учтивостью ответил:

— Его поглотило море. Тела их остались на дне морском.

— Да, да, на дне морском, — машинально повторила Таня тихим сухим голосом и сжала ладонями голову.

У «Метрополя» ей подвернулось свободное такси, и уже в десять вечера она была дома. Первое, что ей попалось на глаза в квартире — фотография Егора на стене в позолоченной изящной рамочке. Он сфотографировался перед отъездом в Англию. Серьезный белобрысый юноша, коротко постриженный, с живо блестящими, темными, как у матери, глазами проницательно смотрел на Таню. И она не выдержала этого взгляда, она заплакала, слезы залили ее лицо, но плакала она беззвучно, размазывая слезы по щекам. Мысленно она причитала: «Сыночек мой родненький, кто ж тебя послал на погибель, и даже могилки нет… и никакого следа… Я ж просила тебя, уговаривала: оставайся в Москве…» Она, конечно же, во всем винила Евгения: это он соблазнил мальчика и настоял на своем. Она была в полной растерянности и подавленности. Удар словно парализовал ее, она была разбита и измучена. Надо было что-то делать, что-то предпринять, с кем-то разделить свое великое горе. Самым близким у нее был отец, и она потянулась было к телефону, но передумала: уже поздно, а он, конечно, услыхав такое, немедленно ворвется. Наземный транспорт ходит плохо, в вечерние, особенно поздние часы, в Москве не безопасно. И все же, пораздумав, решила: метро работает до полуночи, он доедет до ВДНХ, а тут от метро до их дома каких-то семь — десять минут пешком. И она позвонила.

Время ожидания отца тянулось невероятно долго, состояние отчаяния оттеснило страх, который преследовал ее в последние дни. Ей казалось, что с потерей сына она потеряла смысл своего существования: Евгения она начисто вычеркнула из своей жизни. Она не станет с ним разговаривать, выслушивать его лживые объяснения. О, как язвила, унижала ее ложь!

Василий Иванович приехал примерно через час. При нем она разрыдалась, пытаясь сквозь рыдания произнести какие-то слова: внучек, любимец дедушки, его надежда… Лицо ее побледнело и осунулось, она была в полном изнеможении. На отца смотрела безучастно, лишь только судорожно всхлипывала.

Василию Ивановичу шел семьдесят второй год, но он для своего возраста выглядел молодцом. Высокий, с седой шевелюрой и такими же седыми усами на румяном лице, ровный и вежливый со всеми, он еще не отказался от давней привычки следить за своей спортивной формой и ежедневно занимался физзарядкой. По натуре он был молчалив, уравновешен, тверд в своих убеждениях, со своими близкими и друзьями внимателен и заботлив. Большие, темные, как и у дочери, глаза его всегда лучились добротой. Человек сильного характера, он умел владеть собой даже в самые роковые минуты. Конечно же, он не мог найти утешительных слов, но он все же сумел убедить дочь взять себя в руки и найти способ связаться с Евгением, который, по словам Тани, находится в Испании со своей любовницей. Ни Василий Иванович, ни Таня не знали, зачем именно надо было связаться, да еще срочно, с Евгением, — лишь ради того, чтоб он неделей раньше, чем прибудет в Лондон, узнал о гибели сына? Но Таня почему-то ухватилась за эту мысль и позвонила домой секретарю Евгения и спросила, не оставил ли он адреса, по которому можно связаться в случае чрезвычайных обстоятельств. Наташа отвечала не очень любезно и с язвительным намеком сообщила то, о чем она узнала от Ярового.

— Испанского адреса Евгений Захарович не счел нужным оставить, — ответила она и полюбопытствовала: — А что-нибудь случилось?

— Случилась беда, непоправимое горе, — ответила Таня, сдерживая рыдания, и положила трубку.

И не отдавая себе отчета, она тут же позвонила Яровому с тем же вопросом. Но в отличие от разговора с Наташей Анатолию Натановичу она сообщила о гибели сына. Яровой принес свои соболезнования, но помочь ничем не мог, поскольку и он не знал, где и как можно отыскать в Испании (а может в Италии или Франции?) русского путешественника.

С отцом они проговорили до полуночи. Василий Иванович сокрушался:

— Эх, Евгений, не послушался нас…

— Не напоминай его имя, папа, с ним все покончено. Раз и навсегда.

Отец не стал вмешиваться в эти дела, мол, разберутся. Он лишь посоветовал:

— Тебе бы надо на несколько дней взять отпуск. За свой счет или в счет очередного. Ты же не была в этом году?

— Да, я возьму отпуск. Очередной, — согласилась Таня.

— А завтра давай-ка поедем на дачу. Там сейчас славно. На природе оно… знаешь… Природа — она и тело и душу исцеляет, — предложил Василий Иванович.

Василий Иванович остался ночевать. Для отца и дочери это была бессонная ночь, протекавшая в мучительно тревожной дреме с кошмарными сновидениями. Тане снился Егор не тем, каким она видела его перед отъездом в Англию, а малым ребенком, еще дошкольником, ласковым и озорным. Уже под самое утро в полудреме ей приснилась огромная толпа возле подъезда их дома, агрессивная, ожесточенная. Они угрожающе размахивали разными предметами в сторону их окон и кричали: «Жулик, негодяй, вор, верни наши деньги!» Она не сразу сообразила, что все это значило, но потом поняла, что это все вкладчики «Пресс-банка» и угрозы их адресованы Евгению. Она вышла на балкон, чтоб сказать людям, что Евгения нет дома, что он уехал в дальнее зарубежье, но толпа еще сильней разъярилась и грозила ее убить, если она не вернет деньги. Она не знала, не имела понятия, что может сделать, и просыпалась в холодном поту.

Утром она позвонила шоферу и попросила его отвезти ее и Василия Ивановича на дачу. Шофер по ее опухшим от слез глазам понял, что с хозяйкой что-то неладное, но из деликатности не стал задавать лишних вопросов, но указал, что он у них работает только до возвращения Евгения Захаровича, а потом уйдет. Место он себе уже подыскал, пусть с меньшим заработком, зато безопасное, безо всякой степени риска. Таня на это никак не отозвалась, а Василий Иванович, хотя и догадывался, что имел в виду шофер, все же спросил:

— Саша, а о какой степени риска ты говоришь?

— О самой обыкновенной, Василий Иванович: я не хочу быть пристреленным случайно, за компанию.

— Да, конечно, — понимающе обронил отставной полковник.

Когда приехали на место, Таня сказала шоферу:

— Пока не уезжайте, Саша, отдыхайте на природе: возможно к вечеру уедем в Москву.

— Зачем в Москву? — удивился Василий Иванович. — Поживи тут несколько дней.

— Нет, папа, а вдруг Евгений… — Она осеклась, печально взглянув на отца.

— Но у него же есть ключи от квартиры, — напомнил Василий Иванович. Ему не хотелось оставлять дочь одну в таком состоянии, в то же время он понимал ее и считал бесполезным уговаривать. Авось к вечеру передумает и останется.

Дача у Василия Ивановича добротная, деревянный сруб из бруса с верандой, а главное, уютная, две зимние комнаты внизу, две летние наверху, да маленькая прихожая и такого же размера кухонька. Зато постоянный газ и паровое отопление — великое благо для дачника. Участок ухожен, много зелени и цветов. Таня любила отцовскую дачу, здесь она выросла, провела здесь и детство и юность. Росла вместе с молодыми яблонями и вишнями. Последние теперь полыхали пышным белым цветом, у яблонь почки тоже приготовились к буйному цветению. В центре участка площадка — цветник. Нарциссы уже отцвели, доцветали тюльпаны, распускались ирисы, набухали почки ранних красных пионов. Под окнами летней кухни зацветала сирень. Сад благоухал ароматами. Но Таня их не ощущала, ее глаз не радовали любимые цветы. Ее слух не улавливал пения птиц. И только когда совсем рядом с ней пропела сидящая на ветке сирени чечевица, Таня вздрогнула. Ей вспомнилось, как Егор передразнивал эту птичку: «Чечевицу видел?» — щебетала птаха. «Видел, видел», — отвечал радостно Егор. Он хорошо знал птиц, водящихся в Подмосковье, по голосам отличал пеночку-веснянку от пеночки-трещетки, дрозда-дерябу от дрозда-белобровика, горехвостку от трясогузки. Этому обучал его Василий Иванович. Как пьяная ходила Таня по участку, по комнатам дачи и везде натыкалась на вещи и предметы, связанные с сыном, и сердце ее разрывалось от неутешного горя.

На даче она повстречала соседку, женщину ее лет, муж которой погиб в Афганистане. Два года назад она снова вышла замуж за директора фабрики, человека уже не молодого, старше ее на двенадцать лет, и была счастлива. Эта душевная, добрая женщина питала к Тане особую симпатию и привязанность, была с ней предельно доверчива и откровенна, и Таня платила ей тем же. Бледное, угрюмое, озабоченное лицо Тани вызвало у прозорливой соседки настороженность, и она полюбопытствовала:

— Вы здоровы, Татьяна Васильевна?

В ответ Таня заплакала и рассказала о своем горе. Соседка выслушала ее с искренним участием и, печально вздохнув, проговорила:

— Когда я своего Петюшу схоронила, три дня не могла прийти в себя. А потом мне знакомая посоветовала: «Ты, говорит, в церковь сходи. Свечу поставь. Легче будет». Я послушалась ее совета, сходила. И представьте себе — полегчало, отринуло от сердца.

Таня вспомнила слова из старинной песни: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». И все же решила последовать совету, позвала Сашу: поехали, мол, в Сергиев Посад, в Лавру. К полудню погода разгулялась, восточный ветер развеял облака, и золото крестов и куполов, и особенно короны колокольни торжественно нарядно струилось в небесной синеве. Таня второй раз была в Троице-Сергиевой Лавре. Первый раз это было давно, в студенческие годы они с группой молодежи были на экскурсии, побродили по залам музея среди экспонатов истории, осмотрели драгоценности «ризницы», полюбовались внешней архитектурой храмов. Большое впечатление тогда на Таню произвела колокольня, которая, по словам экскурсовода, на восемь метров выше Кремлевской звонницы Ивана Великого. Ну и, конечно, драгоценные сокровища «Ризницы». Вовнутрь храмов не заходили, то ли времени не хватило, то ли это не предусматривалось программой. Теперь же Таня, ступив на территорию этого священного заповедника, минуя огромное здание Успенского собора, на голубом куполе которого сверкали золотые звезды, и изящно-строгую, легкую Духовскую церковь, направилась в далекий угол старейшего здесь Троицкого храма, стоящего впритык с «Ризницей». Внутри небольшого помещения, заполненного прихожанами, было мрачно, тесно и душно. Густо пахло воском и еще чем-то допотопно древним.

Таня купила свечу и, протискиваясь сквозь плотную толпу, добралась до подсвечника с горящими на нем свечами, зажгла и водрузила свечу. Откуда-то справа из глубины от серебряной раки с мощами преподобного Сергия доносилось нестройное заунывное пение женских голосов, каких-то неестественных, вымученных потусторонних. Пели, как догадалась Таня, пожилые прихожанки, и пение их не то чтоб успокаивало душу, а напротив, нагоняло тоску обреченности. Этому способствовала и вся обстановка — мрачность, духота и непривычно спертый воздух. Затуманенным взглядом Таня прошлась по главному иконостасу, по преданию сотворенному учениками Андрея Рублева, медленно всматривалась в однообразные лики святых и не находила того умиротворения, на которое рассчитывала и надеялась. Ее угнетало. Тогда она решила зайти в другие храмы, в которых шла служба, и, выйдя из Троицкого, направилась через всю площадь в Успенский собор. Там было посвободней ввиду огромного пространства помещения, и никакого пения — просто священник читал молитву, массивные арочные колонны и колоссальная высота потолка под сводчатым главным куполом создавали впечатление незыблемого и вечного. Таня и здесь поставила свечу и, постояв с четверть часа, вышла на площадь глотнуть свежего воздуха. Под конец решила зайти в Трапезную, где в церкви преподобного Сергия также шла служба. Трапезная — уникальное архитектурное сооружение для своего времени: тут потолок и кровля над колоссальном залом держатся без опорных столбов, что создает открытое и, благодаря окнам, светлое пространство. Народу так же было и здесь много, но никакой толчеи, и дышалось легко и свободно. Она поставила свечу и по мраморному, выстланному яшмой полу прошла поближе к алтарю, любуясь искусной резьбой по дереву, покрытому золотом, древних мастеров, украсивших врата, алтарь и иконостас. И хотя здесь дышалось совсем по-иному, чем в Троицкой церкви, все же она не ощутила полного успокоения души, которая по-прежнему пребывала в глубокой, нестерпимой печали. Выйдя за ворота Лавры, где на площади у машины ожидал ее шофер Саша, она вдруг почувствовала необъяснимое стремление поскорее уехать в Москву, минуя дачу. Хорошо, что предупредила отца, что б не волновался, если она паче чаяния не заедет на дачу.

В пути она пыталась найти объяснение, почему ее так неудержимо потянуло в Москву. Там она надеялась получить какие-то дополнительные сведения из Англии, какие-нибудь подробности. А вдруг Евгений уже вернулся, хотя на скорое возвращение, раньше, чем через неделю, она не надеялась. Ну а вдруг?

Никакого «вдруг» не было: все та же квартира, из каждого угла которой веяло унынием и тоской, та же фотография Егора, тот же угрюмо молчащий телефон. Настольные часы показывали семь минут пятого, а солнце было еще высоко, и день казался бесконечно долгим, а потом, впереди, мучительно бессонная ночь. «Может быть, следовало остаться на даче?» — с некоторым сожалением подумала она и тут же нашла оправдание: не хотелось задерживать шофера. По дороге в Москву она все же поведала ему о своем горе.

Дома она не стала переодеваться: ей все казалось, что ее кто-то позовет и надо будет куда-то и зачем-то выйти. (Куда и зачем, она не знала). Неожиданно она подумала, что после посещения Лавры ей стало легче: просто мысли ее стали сосредоточеннее, четче и яснее. Она понимала, как страшно терять родных и близких, но такова жизнь, никто от удара судьбы не застрахован. Но есть разница и в самой смерти. Когда из жизни уходит пожилой человек и дети хоронят родителя, это естественно и закономерно. Но когда родители теряют своего ребенка, свое продолжение, которое так нелепо обрывается, это несправедливо, неестественно, это противоречит здравому смыслу. Но, пожалуй самое страшное, жуткое, когда мать не может похоронить свое чадо, когда чудовищная смерть не оставляет места для последнего пристанища навеки ушедшего.

Так рассуждала Таня накануне еще одной бессонной, тревожной, кошмарной ночи.

Яровой ошибся, когда сказал Тане, что Евгений с Любочкой полетели в Испанию, он поверил Соколову, который по каким-то лишь ему известным соображениям солгал своему предполагаемому покровителю. Он не доверял Анатолию Натановичу, что было естественным у «новых русских» — не доверять друг другу, поскольку вся Россия в эти окаянные годы барахталась в пучине лжи и цинизма. Маршрут любовников лежал на Кипр, где они рассчитывали позабавляться десяток дней перед тем, как отправятся в Англию.

На Кипр Евгения заманил знакомый бизнесмен, бывший в приятельских отношениях с Яровым, но потом рассорившийся с ним; он же и познакомил в свое время Соколова с Анатолием Натановичем. Это был шустрый, предприимчивый адвокатишка, сумевший в суматохе «перекройки» отхватить солидный кусок государственно-народного пирога и намеривавшийся открыть свой бизнес с грандиозными планами. Но победа Жириновского на выборах в Думу охладила его пыл предпринимательский, напугала и спутала все карты. Он решил бежать из «этой страны», притом немедленно, со всеми наворованными капиталами. На этой почве он поссорился с Яровым, который назвал его идиотом и трусом, убеждая, что «демократы» захватили в России власть навечно и уже никакие Жириновские, Зорькины или Зюгановы никогда не вселятся в Кремлевские палаты. Но у адвоката-бизнесмена на этот счет были свои убеждения, и он сгоряча вначале решил было махнуть в Израиль, но, опомнившись, до «земли предков» не долетел и совершил посадку на острове Кипр. Обосновался там прочно и, навестив как-то ненадолго Москву, соблазнил Соколова последовать его примеру.

Кипр Соколову, и особенно Любочке, пришелся по душе, даже показался райским уголком, где имея бешеные деньги, можно жить в свое удовольствие. На теплом зеленом острове к удивлению Евгения оказалось много земляков, поселившихся там в последние годы. Все это были также «новые русские», как и знакомый Евгения адвокат, который, кстати, ошеломил Соколова цифрами: число офшорных фирм, открытых на Кипре российскими бизнесменами, давно перевалило за две тысячи. А за последние два года на имя российских граждан куплено около десяти тысяч квартир, не менее тысячи особняков и вилл на побережье Средиземного моря. Одна из таких вилл и квартира в Никоссии и принадлежали бывшему приятелю Ярового — адвокату-бизнесмену. Перспектива обзавестись такой виллой возбудила страсти у Евгения Соколова, а что касается Любочки, то в своих фантазиях она парила высоко в поднебесье, где ангелы поют, — она просила Евгения немедленно, сейчас же купить одну из облюбованных ею вилл. Счастливый любовник колебался, но не сумел выдержать массированного давления пылкой любовницы и согласился на покупку квартиры в том же доме, где обосновался и Боря — так звали земляка-адвоката. С виллой повременили до окончательного переезда на Кипр на постоянное место жительства. Любочка осталась довольна. Нет, больше: она была счастлива, наконец она почти уверовала, что Евгений решил навсегда связать с ней судьбу.

А судьба — коварная дама, непредсказуемая и жестокая. Свои хищные когти она показала Евгению, когда он с Любочкой совершил перелет с одного острова на другой, от знойного солнечного Кипра на Туманный Альбион. Весть о гибели сына подкосила Евгения и раздавила. Она свалилась на его плечи чудовищной глыбой, под которой он корчился в душевных муках, растерянный и безвольный. Человек, которого друзья и знакомые считали сильным и неуязвимым, оказался совсем не таким: за внешней силой скрывалась слабость.

В Лондоне от своего английского приятеля Евгений узнал, что тот был в Москве и Таня извещена о смерти Егора. Теперь его терзали вопросы и предположения, как он предстанет перед убитой горем матерью погибшего? Он понимал, что произошло непоправимое, и воспринимал это как рок, как завершающий удар судьбы, начало которого оповестили выстрелы по его машине. Мысленно он повторял: «Это крах… удар судьбы… Крах!» А была жизнь, была хорошая семья, любящая жена-красавица, умная, добрая, отличная мать. Одна беда не ходит, пришла беда — отворяй ворота. Все началось с бизнеса. Появились бешеные деньги, из воздуха. Деньги несли беду: послал Егора в Англию. Зачем? Были деньги. Для престижа — многие посылали. Таня возражала, она предчувствовала беду. Максим Горький сказал: будут деньги, будут и девки. Появились девки. Потом эта Любочка вскружила голову. Чего ему не хватало у Тани? От добра добра не ищут. Нет же — искал, нашел, но к добру не пришел. Искалечил Тане жизнь. А как она его любила. Да и он по-своему любил ее, по крайней мере, гордился ею, как гордился своим «линкольном». Он гонялся за престижем. Был сын, любимый, очаровательный мальчик, его радость, надежда, будущее. Была любовница, было богатство. И все рухнуло в одночасье. Погиб сын, разбилась семья, уплывает из рук богатство. Остается только любовница да продырявленный пулями «линкольн», при этом и это временно и зыбко, потому как дамокловым мечом висит над ним крах «Пресс-банка», а дальше — скамья подсудимых и зона с колючей проволокой. Как тут не отчаяться, не впасть в уныние, когда почва уплывает из-под ног и не видно соломинки, за которую можно было бы ухватиться.

Соломинка была рядом — это Любочка. Она, как могла, старалась утешить, внушить в него надежду, вернуть веру.

— Любимый мой, родной, я понимаю твое состояние, переживаю твое, наше общее горе, — трогательно увещевала она. — Но не все потеряно, и жизнь для тебя не окончена. Мы начнем ее сначала. У тебя есть я, есть деньги. Будет и сын и дочь. Я рожу тебе столько, сколько пожелаешь. Будет у нас и вилла на берегу теплого моря, как у Бориса, и мы так же будем счастливы. Время залечит раны. Только не надо отчаиваться.

Он слушал ее рассеянно, цепляясь лишь за отдельные фразы и слова и мысленно возражал: «Нет, счастья больше не будет, во всяком случае того, что было, и никакое время не залечит его рану, нанесенную гибелью Егора. Возможно, и родит она сына и дочь, но Егора, умного, светлого мальчика (о, как он был похож на свою маму!), уже не будет никогда. И Тани не будет, той очаровательной, ласковой и милой Танюши». Он знал, что возврата к Тане нет, да она и не примет его ни за какие блага. Она никогда не променяет свою Россию ни на какие Кипры и виллы.

— Как я посмотрю в глаза Татьяне? — сокрушался он, слушая утешительные слова Любочки. — Что я ей скажу, когда она спросит, где я был, когда наш мальчик?..

Он подавил в себе рыдания и холодно, вскользь взглянул на Любочку, которая сейчас его раздражала. Его мучило раскаяние, но ей этого не понять, она думает о деньгах и вилле. Сейчас он испытывал к ней ледяное презрение и судорожно сдерживал себя от оскорбительных, резких слов в ее адрес и в то же время понимал, что обстоятельства крепко привязали его к этой женщине, и она сейчас единственная, на кого он может опереться и кому доверить свою судьбу.

Понимая его состояние, Любочка старалась быть покорной, ненавязчивой и предельно ласковой.

Прибыв в Москву, они сразу направились в офис. День был дождливый и прохладный. В приемной их встретила Наташа с наигранной улыбочкой, которая постоянно была приклеена к ее подростковому лицу, и прощебетала:

— С благополучным возвращением, Евгений Захарович.

Евгений искоса взглянул на ее полные бедра, туго обтянутые белой мини-юбчонкой, которую она постоянно носила с черной кофточкой, вроде униформы, в противовес Любочке, носившей черную мини-юбку и белую блузку, и мрачно буркнул:

— Зайди. — и потом в сторону Любочки: — И ты тоже.

Люба вошла в кабинет вальяжно и села в черное кожаное кресло, стоящее у стены, Наташа остановилась у края стола, пытливо наблюдая за любовниками. По их опечаленному виду, по осунувшемуся лицу Евгения, по его непривычной сутуловатости Наташа поняла, что произошло с ними нечто неприятное, и в душе позлорадствовала. Она презирала их обоих, хотя и тщательно скрывала свою неприязнь, особенно от Евгения. После того, как он вдруг переметнулся от нее к Любочке, ее ревность постепенно переросла в ненависть и жаждала отмщения.

— Кто мной интересовался? — садясь за свой письменный стол, все так же мрачно спросил Евгений и поднял на Наташу опечаленный взгляд.

— Звонила Татьяна Васильевна. Но это сразу после вашего отъезда. Она сказала, что случилась беда, и тут же положила трубку. Она звонила мне домой, вечером. Только один раз, и больше не звонила. А еще звонили из милиции, просили позвонить, оставили свой телефон. Потом были еще звонки, но они не назывались.

Наташа взяла со стола заранее приготовленный листок бумаги с номером телефона милиции, протянула Евгению и спросила с деланным подобострастием:

— Будут какие указания?

— Нет, — кивнул он, и Наташа, виляя ягодицами, удалилась.

— Будешь звонить в милицию? — тихо спросила Люба. Они вообще сейчас разговаривали тихо, как говорят в доме, где случилась беда.

— Сначала надо встретиться с Татьяной. — В голосе его и вопросительном взгляде была просьба посоветовать. Люба молча передернула плечами: мол решай сам. И Евгений позвонил в поликлинику. Там ответили, что доктор Соколова взяла краткосрочный отпуск. Тогда он позвонил домой. Не поздоровавшись, он негромко, мягким приглушенным голосом сказал:

— Ты дома. Я только что из Шереметьева. Сейчас приеду.

Он волновался и старался продумать каждый свой шаг и каждое слово при этой встрече с женой. Главное — первый миг, первый взгляд, первое слово. Дверь квартиры он открыл своим ключом. Надо было сыграть роль горем поверженного отца и мужа. Таня, одетая в черное платье, сохраняя внешнее спокойствие, стояла в прихожей. Большие темные глаза на бледном осунувшемся лице выражали боль и смирение. Он решительно, как-то суетливо шагнул к ней, обнял и поцеловал. Поцелуй вызвал у Тани безотчетное отвращение, она оттолкнула Евгения и высвободилась из объятия. Не говоря ни слова, она прошла в гостиную и тихо опустилась в кресло. Евгений побагровел, покорно пошел вслед за ней и в нерешительности остановился возле дивана. Он ждал ее слов. И Таня спросила сухим бесстрасным голосом:

— Их не нашли?

Он понимал, о ком вопрос, но все же переспросил:

— Ты имеешь в виду тела ребят? Нет.

Она не сводила с него пристального, как бы пронизывающего его насквозь взгляда, под которым он чувствовал себя более, чем неуютно.

— Почему ты не звонил?

— Я пытался, но ничего у меня не получилось. Знаешь, связь не очень, — ответил он запинаясь.

— А почему так долго не приезжал? Что ты делал там две недели, когда я здесь сходила с ума?

— Все это требовало протокольных формальностей, — говорил он, все так же запинаясь, отводя от нее смущенный, виноватый взгляд. — Следствие, свидетельство. — Голос его совсем глухой, упавший.

Не сводя с него взгляда, она сказала:

— Зачем ты врешь? Даже в такой момент ты не можешь без вранья. — Она опустила глаза в пол, и лицо ее сделалось страдальческим, так что казалось, еще мгновение, и она разрыдается.

— Тебе трудно, трудно признаться, что ты не сразу полетел в Англию, ты повез свою шлюху на взморье.

— Я виноват, я подлец, последний подлец, — вдруг прорвалось у него. — Я… я, ты права, мне нет прощения, нет пощады… И я не жду… Я недостоин.

Глаза его, налитые влагой, расширились, как у безумного. Он стал заикаться.

— Нет мне места на земле, и жить мне теперь незачем. Все под откос… Сам пустил, все сам. Один выход — застрелиться.

Она знала: не застрелится, не верила в искренность его раскаяния. Это тоже поза артиста-неудачника. Она досмотрела на него с отвращением и, сдерживая себя, сказала тихо и спокойно:

— А теперь уходи. Я не могу и не хочу тебя видеть.

— Я понимаю, я все понимаю, согласен на все…

— Уходи навсегда, — резко повторила она.

Когда он ушел, ей стало жалко его, она укорила себя то, что обошлась с ним так жестоко. Нет, конечно же, ни о каком возврате быть не может, она тверда и непреклонна в своем решении — семья развалилась окончательно, но можно было об этом сказать ему помягче, «цивилизованно», как сейчас любят выражаться демократы. Но что сделано, то сделано. В квартире воцарилась тишина, какая-то гнетущая, сеющая чувство одиночества, которого она боялась. Прежде, когда ей случалось сойтись один на один с этим неприятным чувством, она призывала на помощь музыку, и одиночество отступало. В музыке она находила умиротворение и душевный покой. И сейчас она поставила диск Георгия Свиридова, и чарующий серебряный ручеек его знаменитого вальса вначале медленно, негромко полился по квартире. С каждым мгновением он становился все сильней и ярче, и на душу Тани, как небесная благодать, ложились покой и благоденствие.

2

Евгений подошел к своей машине растерянный и подавленный. Это заметили шофер и телохранитель, они догадывались, какой трудный разговор произошел сейчас, между их шефом и женой. Сев в машину, как всегда, позади шофера, он пытался собраться с силами и погасить поразившую его дрожь.

— Теперь куда, Евгений Захарович? — осторожно спросил Саша.

— Свяжи меня с милицией. — Он протянул телохранителю бумажку: — Набери этот номер.

Тот нажал на клавиши аппарата и передал Евгению трубку телефона. Переговорив со следователем, Евгений велел ехать в милицию.

…Утром Наташе позвонил ее недавний сожитель Макс, фамилии которого она еще не знала. Вообще-то по паспорту он значился Максимом, но все его друзья и знакомые называли Максом, и он считал, что тут нет никакой разницы: что в лоб, что по лбу. Звонил он, как всегда, из автомата и поинтересовался, прибыл ли шеф. Наташа ответила утвердительно, и тогда Макс позвонил Любе и, зажав пальцами нос, прогнусавил и трубку:

— Привет из Кипра. Поздравляем с покупкой квартиры. Когда будешь уезжать на Кипр, не забудь завещать мне свою хату. Ради твоей же безопасности. Тем более, что досталась она тебе даром. Мы зачтем ее в часть долга нам твоего шефа. Так и передай ему. Небольшую часть. Ответ жду сегодня вечером. Позвоню домой.

Этот звонок ошеломил Любочку. Прежде всего тем, как быстро мафия узнала об их делах на Кипре? Выходит они, то есть их «Пресс-банк» попал в сферу деятельности международной мафии. И во-вторых, какая наглость — ультимативно требовать подарить квартиру, да еще в счет какого-то долга. Кому и сколько Евгений должен, она не знала. И причем тут она? Не она же должна. Люба хотела продать подаренную ей Евгением квартиру. Это же не маленькие деньги по нынешним временам. Они ей ой как пригодятся «за бугром». Складывается все одно к одному, невыносимо, какой-то кошмар. Надо побыстрей смываться. Но, оказывается, и в далеком зарубежье невозможно укрыться от хищных щупалец преступного спрута. Она с напряженным нетерпением ждала Евгения, чтоб сообщить ему неприятную новость. Она волновалась, подтачиваемая периодически возникаемыми сомнениями: а вдруг между супругами Соколовыми воцарится мир и согласие — и тогда все ее планы, все такие радужные, солнечные надежды рухнут и полетят в тарары? Важно, чем закончилась сегодняшняя встреча Евгения с Татьяной. И закончилась ли? Почему его так долго нет? Она набрала номер телефона в его машине. Трубку взял телохранитель и сказал, что минут через десять они приедут.

Десять минут тревоги и волнения, напряженного ожидания и неясных домыслов. Она сидела в своем кабинете, не зная, чем занять себя. Наташу попросила, как только появится, сказать ей. О Наташе она думала с презрением и. понимала, что и Наташа настроена к ней недружелюбно: слишком много в ней гордости, зависти и, конечно же, ревности. И вот она, Наташа, вошла в кабинет — надутые губы, небрежный взгляд, грубый, оскорбляющий слух голос:

— Шеф приехал. — Повернулась, вильнула бедрами, и удалилась вальяжной походкой.

Люба вошла в кабинет Евгения без стука и с порога задала вопрос:

— Чем закончилось?

Он поднял на нее рассеянный, недоумевающий взгляд:

— Что ты имеешь в виду?

— Встречу с Татьяной.

— Ах, да… Сожгли мосты. Отступать только в одном направлении — на Кипр, — небрежно бросил он.

— Кстати о Кипре, — быстро подхватила Любочка. — Только что звонил все тот же анонимный гнусавый субъект. Поздравлял с покупкой квартиры на Кипре. Представляешь?

— Что? Уже известно о кипрской квартире этим подонкам? Не может быть! Это же черт знает что, какая-то мистика… Работают сволочи. — Он поднялся из-за стола и нервно заходил по кабинету. Это сообщение он воспринял как очередной удар.

— Больше того — этот тип потребовал себе в дар мою квартиру. Представляешь? В счет какого-то долга.

— Ничего они не получат, ни копейки, — злобно выдавил из себя Евгений, мечась по кабинету. — Надо ускорить наш отъезд. Немедленно. Ты, пожалуйста, свяжись с нотариусом, пригласи его назавтра на утро, надо составить все необходимые документы. Я сейчас был в милиции. Следователь спросил меня, знаю ли я Максима Полозова? Пришлось сказать: да, знаю. Сначала он предлагал свои услуги в качестве охранника от рэкетиров. Я понял, что он не один, за ним стоит какая-то мафиозная группа.

— Ну я помню — ты тогда отказался. Но его имя, кажется, Макс, — вспомнила Любочка, а он продолжал:

— Потом этот Макс уже от имени некоей влиятельной силы потребовал, не попросил, а потребовал, прокрутить через банк довольно крупную сумму при высоких процентах. Не знаю, почему, но я согласился, сделал такое одолжение. О чем потом пожалел: с какой стати? Спустя некоторое время они опять с той же просьбой. Я отказал. Начались звонки, угрозы.

— А почему ты не заявил об угрозе в милицию?

— Там были нюансы… как тебе сказать — нежелательные для меня. Сейчас милиция подозревает, что выстрелы по машине — дело рук этого Полозова и его банды.

Наташа приоткрыла наружную дверь кабинета и, затаясь, стала прислушиваться к их разговору. Но поскольку вторая, внутренняя дверь была закрыта, при крайнем напряжении слуха ей удавалось разобрать лишь отдельные слова. У нее это уже стало манией — подслушивать, о чем говорят любовники, оставаясь в кабинете вдвоем. И все же, сопоставляя отдельные слова, сам тон речи, ей удавалось «расшифровать» смысл разговора. Наташу по-прежнему сжигала ревность, порождала слепую, безотчетную месть. Ей хотелось отомстить им обоим, жестоко, коварно. Для этой цели она решила воспользоваться услугами Макса, который, как она поняла, имел свои счеты к банкиру. И то, что услышала и «расшифровала» из разговора между Евгением и Любой, она считала крайне важным как для себя, так и для Макса, с которым надо было непременно встретиться. К Максу ее влекла не то чтобы пылкая любовь, а просто привязанность, зов плоти. Она чувствовала, что у Макса нет такой, как у нее, сильной потребности встречаться, что он не испытывает к ней физического влечения, что он недостаточно уделяет ей внимания, бывает равнодушен, холоден и даже груб. Иногда ей хотелось порвать с ним, но отсутствие замены удерживало ее от такого шага. Привычка брала свое. Встречались они на квартире Макса, в его комнатушке, которую он снимал в двухкомнатной квартире стариков-пенсионеров. В квартире был телефон, но Макс не сообщил Наташе его номер, под предлогом, что хозяева возражают, и сам пользовался им в крайнем случае, предпочитал звонить своим знакомым и друзьям из автомата. Чем занимается Макс, Наташа не знала. На ее вопрос он отвечал уклончиво и неохотно: «Служу в коммерческих структурах». Деньги у него водились. Иногда он баловал Наташу недорогими подарками, о своих чувствах к ней не распространялся, отделываясь наивными шуточками.

Максу только что исполнилось двадцать шесть лет, но черная, аккуратно постриженная борода не то чтобы старила, но при его крепкой, почти богатырской фигуре, придавала солидность и даже степенность, что совсем не соответствовало шустрому, озорному характеру. Да и быстрые плутоватые черные глаза вступали в противоречие с мошной фигурой. Он позвонил Наташе в конце рабочего дня и сообщил, что назначенная на сегодня их встреча отменяется.

— Ну почему, Макс? — капризно спросила она.

— Ты опять?.. — недовольно сказал он. Она сообразила о своей оплошности: он просил ее в телефонных разговорах не называть его по имени, вообще никак не называть.

— Извини, дорогой, сорвалось…

— На этот раз прощаю, — снисходительно сказал он. — Сегодня у меня вечером деловое свидание.

— С кем? С женщиной?

— А почему бы и нет?

— Она красивая?

— Дело вкуса. Например, для твоего шефа она божество.

— А ты почему знаешь вкусы моего шефа?

— А ты не догадываешься, о ком идет речь? Соображать надо. — И уже торопливо: — Ну ладно, потом поговорим. Завтра. Я позвоню.

— Но у меня для тебя нечто сногсшибательное.

— Все равно завтра. А теперь соедини меня с шефом.

— Как доложить?

— Скажи — Макс. Просто Макс.

Наташа насторожилась: любопытство снедало ее — готовится что-то необыкновенное. Она вошла в кабинет и доложила. К ее удивлению, Евгений не стал интересоваться, кто такой Макс, и взял трубку.

— Мое начальство поручило мне встретиться с вами. Желательно сегодня, — заговорил Макс без всяких предисловий. — Кстати, я сегодня буду встречаться с вашей сотрудницей Любой у нее дома. Нельзя ли, чтоб и вы там были, поскольку вопрос общий.

После длительной паузы, позволившей Евгению все взвесить и обдумать, он согласился.

 

Глава пятая

1

За час до окончания рабочего дня Саша отвез Любу домой. По пути она забежала в магазин купить продуктов на ужин: она уже знала, что Евгений до их отъезда на Кипр будет жить у нее. В шесть вечера Евгений в сопровождении телохранителя подъехал к дому, где жила Люба, и позвонил ей из машины, коротко спросив:

— Ты одна?

— Да, — был такой же краткий ответ.

— Мы поднимаемся. — «Мы» означало с телохранителем.

Максу дверь открывала Люба: мужчины соблюдали меры предосторожности, так, на всякий случай. Но Макс был один. Он вежливо поздоровался, вел себя свободно, как со старыми знакомыми, хотя только раз встречался с Евгением. Телохранитель удалился в кухню, а они втроем расположились в единственной комнате. Евгений решил завладеть инициативой, первым спросил:

— Это ваши хлопцы обрывают мои телефоны с угрозами?

— Возможно, — нисколько не смутившись, ответил Макс и прибавил, делая веселое лицо: — Но вы нас к этому вынуждаете. Долги надо платить.

— Какие еще долги? — поморщился Евгений. — Это вы мне должны заплатить за попытку убить меня. Ты стрелял? — Он строго устремил суровый взгляд на Макса.

Но того не просто было смутить, он спокойно проговорил:

— Евгений Захарович, роль следователя вам не идет. Давайте разговаривать серьезно: из-за вашего отказа принять наши разумные предложения мы потеряли сто тысяч долларов. Возместите нам эти убытки и будем квиты. Да еще в придачу вот этот пустячок, — он демонстративно обвел оценивающим взглядом комнату.

— А причем здесь моя квартира? — не удержалась Люба.

— При том, что она вам не нужна, вас ждет, если не ошибаюсь, квартира на Кипре?

— Откуда такой бред, какой еще Кипр? — сердито пробурчал Евгений. Его до глубины души возмутил и взволновал тот факт, как быстро дошли до этой мафии сведения о Кипре. Его подмывало указать этому наглецу на дверь, но разумное чувство сдерживало его. И он заговорил, сохраняя спокойный рассудок: — Об этой квартире не может быть и речи, потому что я здесь буду жить. Понятно? А что касается ваших убытков, то вы их преувеличиваете раз в пять. Четвертной я еще мог бы вам пожертвовать. На этом и остановимся.

— Боюсь, что на двадцать пять тысяч долларов наши не пойдут, — замотал кудлатой головой Макс. — Это нереально. Нас эти семечки не устроят.

— Как хотите. Для вас это семечки, а для меня, при нынешнем тяжелом состоянии дел, это очень серьезная сумма. И выдать ее вам раньше, чем через месяц, у меня нет физической возможности.

— Ой ли?! Что ж так? Обанкротились? — В черных сощуренных глазках Макса засверкали огоньки иронии.

— Это наши проблемы, вас они не касаются, — недружелюбно произнес Евгений и холодно прибавил: — Так что звоните мне ровно через месяц.

— Хорошо, доложу своему начальству. Я лишь доверенное лицо. — И уже уходя, добавил: — Ваша несговорчивость удивляет. Мне вас жаль. — В словах его прозвучала угроза.

— Пожалейте лучше себя, Макс Полозов, — не без злорадного намека сказал Евгений, закрывая за ним дверь.

— Какая наглость, а? — заговорила Люба, когда Макс ушел. — Требовать такие деньги, за что? И еще угрожают. Ты, надеюсь, сообщишь о его визите в милицию? Так оставлять нельзя, пусть примут меры.

— В милицию я, конечно, сообщу. Но не это главное. Милиция милицией, это ерунда.

— А что не ерунда, что главное? — возбуждаясь, допрашивала Люба.

— Главное, дорогая, ускорить наш отъезд. Бежать надо — вот что главное.

Макс Полозов и в самом деле выполнял обязанности доверенного лица в рэкетирской группе, состоящей из трех человек; он не был первой скрипкой, и не ему принадлежало последнее слово. Выйдя из дома Любы, он завел своего «жигуленка», доехал до первого телефона-автомата и позвонил Наташе. На его счастье она оказалась дома: только что пришла с работы. Он сказал ей что сейчас освободился, заедет за ней через двадцать минут и они поедут к нему домой. Сжигаемая любопытством, Наташа с радостью согласилась. Макс еще не успел подъехать, а она, высокая, костистая (весь наряд ее состоял из коротенького белого в черную полоску платьица), нетерпеливо ждала в сторонке от подъезда, не обращая внимания на любопытно-иронические взгляды прохожих. Внешний вид ее, впрочем, как и жеманные манеры и гулкий смех, отличались заметной вульгарностью. Завидя еще издали приближающуюся машину Макса, она суетливо бросилась ей навстречу. Большой рот ее весело улыбался, обнажая мелкие, ровные, белые зубы. Вид у нее был забавный. Она пристроилась в машине рядом с Максом, с какой-то душевной легкостью чмокнула его в волосатую щеку и предупредила:

— Ночевать я у тебя не останусь. Поехали.

Отсутствие в ней неподдельного, естественного темперамента, ее неспособность к глубокой страсти коробили и обескураживали Макса, но деловой интерес и привычка вынуждали его поддерживать с ней интимные отношения. В пути он спросил ее:

— Выкладывай, что у тебя за сенсация?

И она со своими домыслами и комментариями несколько сбивчиво поведала о том, что удалось ей услышать из разговора Евгения и Любы.

— Твое имя называли, — таинственным тоном сообщила Наташа. — А Евгений: «Ни копейки, мол, не получат. Надо немедленно уезжать». И все что-то про милицию говорили. И нотариуса на завтра вызвали.

Макс слушал ее внимательно, но вопросов не задавал, мысленно он анализировал, соображал. «Значит, решили бежать, — размышлял он. — И очень скоро, раньше, чем через месяц». В нем закипала злоба. О том, что Евгений сделал заявление в милицию, Макс уже знал: служба информации у них работала исправно. Об этом свидетельствовало и сообщение из Кипра, поразившее Соколова. Он искренне поблагодарил Наташу за ценную информацию.

— Ты молодец, девочка. И мы с тобой им отомстим. Я не потерплю, чтоб эти буржуи, эти свиньи унижали и обижали тебя.

Чем они ее унизили и обидели. Макс не знал. Просто Наташа не раз с презрением и злобой говорила ему о Любе и Евгении: «Как я их ненавижу!»

Любу Наташа ненавидела, как свою соперницу, которая отбила у нее Евгения. («И что он в ней нашел?») А нашел он в Любе то, чего не хватало Наташе, — огненный темперамент и пылкую страсть, острый ум и цепкий характер. Да и внешностью Люба превосходила Наташу, которую при всяком удобном случае старалась унизить. Мстительная, самолюбивая Наташа не прощала обиды, копившиеся в ее сумасбродной душе. Евгения она возненавидела за измену, за то, как просто и легко он сменил постель. С детской доверчивостью и блаженством она внимала его нежным словам о любви и горько страдала, узнав о фальши возвышенных, сладостных слов. И поклялась отомстить. Каким образом, она еще не знала, как вдруг познакомилась с Максом, который был готов разделить ее горе, во всяком случае резко осудил поступок Евгения и его любовницы. И сейчас, лежа в постели после немудреного ужина с водкой и вином (Наташа пила только вино, Макс отдавал предпочтение водке), они разговаривали не о любви, а о ненависти, придумывая страшную месть.

— Я б их задушила своими руками, — сквозь зубы выдавливала Наташа, сжимая крепкие кулаки.

— Или расстреляла б, — подзуживал Макс. — Вот так, в упор, пиф-паф.

— А что, могла бы, — соглашалась изрядно захмелевшая Наташа, все же не веря своим словам.

— А подложить в кабинет шефу, например, под диван небольшую, но вот такую штучку размером с кусок туалетного мыла могла бы? — подначивал Макс. Для себя он уже решил, что ни двадцать пять тысяч долларов, ни тысячи рублей, как и Любиной квартиры, ему и его подельщикам не видать. Осталось единственное средство проучить упрямца — страшная месть.

— И что эта штучка? Взорвется? — заинтересованно полюбопытствовала Наташа.

— А это будет зависеть от тебя. Эта штучка с дистанционным управлением: нажмешь кнопку, когда в кабинете они будут оба, и произойдет взрыв.

— А я где должна находиться? Ну, с этой кнопочкой?

— В другой комнате. Или даже на улице.

Наташа всерьез задумалась. Мысль ее работала напряженно, вытесняя хмель. Она начала трезветь. Спросила:

— А что будет с ними? После взрыва? Их только напугает или, может, ранит?

— Это уж как повезет, — уклончиво, с наигранной легкостью ответил Макс.

— И погибнуть могут? — В голосе ее звучала тревога, Максу это не понравилось. Он с раздражением ответил:

— Я ж тебе сказал: как повезет. Тут, как на войне, где стреляют, взрывают… там и ранят и убивают. А кому повезет — отделываются легким испугом. А тебя что смущает? Ты чего испугалась, народная мстительница?

— Я — чтоб не убивать, а только напугать. Или легко ранить.

— Ты, девочка, ненадежный партнер, — подосадовал Макс. — С тобой трудно иметь серьезное дело. Ты годна только для постели. — Он спустил свои волосатые толстые ноги на пол и закурил. Наташа лежала, по пояс прикрытая давно нестираной простыней, крепкими руками гладила его широкую твердую спину и приговаривала:

— Ну не сердись, Максик. Я на убийство не способна.

— А кто сказал, что обязательно — убийство? Как повезет. И какая ты убийца? Тебе только кнопку надо нажать.

— Но сначала надо эту штучку подложить. Нет, я не смогу, — решительно сказала она.

— Не сможешь, ну и не надо. И закроем тему. Пусть уезжают на свой Кипр и там наслаждаются любовью.

— Не сердись, милый, — капризным тоном проговорила она. — Ну, иди ко мне. — Длинная рука ее потянулась к его животу и ниже. Макс смилостивился, уступил. Ткнув недокуренную сигарету в пепельницу, обнаженный, волосатый, он лег на спину и вытянулся поверх простыни. Он не хотел ссориться с Наташей, зная, что она ему пригодится в осуществлении его недоброго замысла.

2

В пятницу вечером Евгений позвонил Тане и сказал, что он хотел бы забрать свои вещи.

— Можешь завтра приезжать: я их собрала, — спокойно ответила она, хотя вещи Евгения еще не были собраны, она только думала собирать их и хотела позвонить ему и сказать, чтоб приезжал за своим барахлом. И теперь ей было досадно, что не она, а он позвонил первым, опередив ее. Вещей было много: полдюжины костюмов, пять демисезонных и зимних пальто, плащи, обувь, рубашки, шляпы, белье. Словом, на целую машину. Книги, конечно, он не возьмет, как впрочем, и посуду: не станет же мелочиться. Начнет новую жизнь — наживет. Сердце заныло от таких мыслей, но она взяла себя в руки и стала складывать в чемоданы и сумки обувь, белье, рубашки и прочую мелочь. Пальто и костюмы пусть тащит с вешалками. Делала она все это со степенным спокойствием, как делают привычное дело, без всяких эмоций, которые она, кстати сказать, подавляла усилием воли.

Евгений приехал в субботу утром — как всегда, вместе с телохранителем. Выглядел он неважно: на лице и во всем облике уже не было прежнего самодовольства, печальные, затуманенные глаза выражали смирение и покорность неизбежному удару судьбы. В руках появилась дрожь, чего раньше не наблюдалось даже в минуты нервной вспышки. Пока телохранитель выносил вещи, сваленные в гостиной, Евгений пригласил Таню в спальню и заговорил тихим дрожащим голосом:

— Обстоятельства сложились так, что я вынужден безотлагательно покинуть страну. Надежды на Ярового не оправдались. — Заметив на лице Тани ироническую усмешку, он запнулся и неожиданно спросил: — Вы что, встречались?

— Да, он приходил свататься, — с саркастической улыбкой ответила Таня, но Евгений сделал вид, что его это уже не интересует, и продолжал:

— Да, так распорядилась судьба. Ты была права, когда говорила, что счастье не в деньгах. Нам не повезло. Всё кончилось крахом.

Говоря это, он смотрел на Таню в упор жадным вопросительным взглядом, на ее высокий лоб и густые блестящие солнечные волосы, в большие глаза, когда-то излучающие сияние любви. Теперь они были потухшими, холодными, безучастными. Он всматривался в тонкие черты еще недавно цветущего с нежной ослепительной кожей лица, — теперь аскетически бледного, потускневшего, усталого. Сердце его разрывалось от вдруг молнией сверкнувших воспоминаний, он ждал от нее каких-то спасительных, ну хотя бы утешительных слов. А она каменно молчала. «А что, если ей предложить: поедем на Кипр к теплому синему морю, все начнем сначала, я устрою для тебя рай, земной, вечный, желанный? Нет, она никуда из России не уедет, ни на что ее не променяет. А к тому же Люба… она должна родить сына. Итак, всё кончено, мосты сожжены». Голова шла кругом, разум помутился, что-то сжимало горло, мешало говорить. А надо кончать, быстрей заканчивать и навсегда оставлять этот блаженный уголок, где он испытал радость, счастье, любовь. И всё потерял. Он положил на широкую двухспальную кровать свой «кейс» (ох, эта кровать!), приоткрыл его и с усилием выдавил сухие слова:

— Тут необходимые документы и деньги. Свой адрес я сообщу, когда определюсь. Прости и прощай…

Он явно спешил, опасаясь, что разрыдается, что измученные нервы не выдержат.

Дверь захлопнулась, и в квартире замерла необычная тишина, как после хлопка порванной струны. Таня стояла, как припаянная к полу, прямая, неподвижная, с печальной улыбкой на губах. Казалось, она вслушивается в его удаляющиеся шаги, которых не было слышно. Потом, словно во сне, повернулась к золотистому из карельской березы шкафу и настежь распахнула дверцу, обнажив пугающую пасть: там, где висели его костюмы, было пусто, и эта пустота болью отдавалась в душе. Такая же огромная гулкая пустота заполняла всю квартиру и даже кухню, откуда не исчез ни один предмет. Пустота овладевала и ею самой, и, чтоб избавиться от нее, чем-то заполнить, надо просто выйти из дома, — решила Таня. Теперь она уже явно, отчетливо почувствовала и осознала, что нить, связывающая ее с прошлым, навсегда оборвалась, что потеря необратима, и ни о чем не надо жалеть. Медленно скользящий взгляд ее задержался на лежащем на постели «кейсе». Она подошла и открыла его. В глаза бросились перетянутые резинкой пачки зеленых долларовых купюр и пятидесятитысячных рублевых. Поверх лежала отпечатанная на машинке и заверенная нотариусом бумага, удостоверяющая о том, что г-н Соколов Е. З. не возражает о расторжении брака с г-нкой Соколовой Т. В., так как семья их фактически распалась и не может быть восстановлена. В распаде семьи виноват он, Соколов Е. З., о чем и свидетельствует.

Таня закрыла «кейс», содержимое которого восприняла совершенно равнодушно, словно не имеющее для нее никакого значения, взяла зонт и вышла из дома: синоптики обещали дождь.

День был пасмурный, над Москвой плыли тяжелые набухшие свинцовые тучи, но дождя не было. Не раздумывая, машинально, по давно укоренившейся привычке она направилась в парк. Мысли о Евгении и о том, что сейчас произошло, она отгоняла от себя, как назойливых мух, но в ушах продолжала настырным комаром зудеть его последняя фраза: «Прости и прощай». Она прощает, хорошо, что вспомнил ее слова о деньгах, которые не приносят счастья. В данном случае они обернулись несчастьем. Она не желает ему зла хотя бы уж потому, что пусть ненадолго, но все же посетило их счастье до того, как появились эти неправедные деньги. Да, было счастье, была любовь, и всё рухнуло, прахом обернулось.

Таня не торопясь шла по центральной аллее в сторону пруда и каруселей, но ноги сами сворачивали влево, точно какая-то невидимая сила направляла их туда, какой-то странный инстинкт подталкивал и звал. И она послушно повиновалась и вскоре в истерзанной душе ее сверкнул огонек радости: там, куда сами сворачивали ее ноги, она увидела Олю с Амуром. Оля была в белых брюках, плотно обтягивающих ноги, и темнокоричневой кожаной куртке. Она шла навстречу и радостно улыбалась.

— Мы давно вас не видели, — весело сказала она. — Вы, наверно, редко бываете в парке.

— В последнее время — да, не часто. А Константин Харитонович опять на дачу уехал?

— Нет, папа наш приболел.

— Что с ним?

— Не знаем, врача не велит вызывать, а у самого высокая температура и горло болит. Я с ним ругаюсь, надо обратиться к врачу, а вдруг у него дифтерия? Только все бесполезно. Я даже хотела вам позвонить, пожаловаться на него. — Она покраснела и устремила на Таню слегка смущенный доверчивый взгляд. — Да постеснялась.

— Зачем же стесняться? Я — врач, это мой долг. Надо было позвонить. Обязательно. Вы передайте отцу, что я зайду посмотреть его. Сегодня. Договорились?

— Спасибо вам большое. Он будет рад. Только вы Татьяна Васильевна, называйте меня на «ты». Хорошо? А теперь нам с Амуром пора домой: мы уже давно гуляем, а мне еще надо в магазин сходить и других дел полно.

На самом деле ей не терпелось сообщить отцу о предстоящем визите доктора, о котором он говорил Оле с большой симпатией. Оля дала Тане свой адрес и подробно растолковала, как их найти: дом, подъезд, этаж квартиру.

— В нашем доме столько подъездов, что легко запутаться, — весело прощебетала она своим пронзительным голосом и торопливо потащила за собой Амура, который не испытывал особого желания возвращаться домой.

«Откровенная, бесхитростная и добрая душа», — думала Таня, глядя вслед удалявшейся Оле. Густые тяжелые тучи обволакивали небо. Где-то недалеко прогрохотал гром, парк помрачнел в ожидании дождя. «Пожалуй, и мне надо возвращаться домой, пока дождь не застал, да идти к больному Силину», — решила Таня. Ей почему-то подумалось: стоит ли поведать Константину Харитоновичу о своих бедах или умолчать? Ведь и он потерял сына, убитого оккупантами у телецентра третьего октября. Еще и года не прошло с того рокового дня. «Там видно будет».

Когда Оля сообщила отцу, что сегодня его навестит доктор Соколова Татьяна Васильевна, Силин заволновался. После встречи с Таней один единственный раз в Шереметевском парке он много думал о ней. Вспоминать было хорошо и приятно. Образ этой молодой и на первый взгляд, казалось, обыкновенной женщины как-то неожиданно, вдруг, запал в его душу и поселился там всерьез. Такое случилось с ним в первый раз, и он попытался разобраться, в чем тут дело или, может быть, какой-то секрет. Ему запомнились не столько отдельные детали ее лица, сколько общая, какая-то очаровательная женственность во всем ее облике. Ну и, конечно же, глаза — эти бездонные лесные омуты с сиянием любви. Семейная жизнь Константина Харитоновича сложилась не то что неудачно, но как-то совсем не так, как ему представлялась в молодости. Женился, как ему казалось, по любви на студентке института иностранных языков, дочери профессора искусствоведения, девушке с большими амбициями и непомерными претензиями. Вскоре у них родилась Оля, потом сын. Воспитанием детей, уходом за ними и вообще всеми семейными заботами занималась бабушка — мать Силина. Эту привилегию с удовольствием предоставила ей невестка, предпочитавшая работу сначала в школе, а затем в институте, избегая кухонно-домашних проблем. Хозяйкой она, по ее же словам, была «никакой», но обладала властным характером и повышенными требованиями к другим, в первую очередь к мужу. Запросы ее всегда превышали возможности супруга, главным образов материальные, и на этой почве после рождения второго ребенка в их семейной жизни пошли нелады. Дело доходило до развода, но в последние часы верх брал рассудок, и наступало примирение. Конечно же, временное — это было похоже на разбитый и кое-как склеенный сосуд. Внешне все казалось мирным, не вспыхивали ссоры или размолвки — во имя сохранения семьи, ради детей, между супругами установились добрососедские, сдержанной учтивости отношения. Каждый жил своей жизнью, но от детей такое положение скрывалось. На пути Силина встречались женщины, иногда довольно привлекательные, но он смотрел на них с недоверчивостью и подозрением, да они и не задевали в душе его сокровенных струн, даже после расторжения брака и отъезда жены в Штаты.

И вот встреча в парке. Наверно, в каждом человеке заложен свой единственный и неповторимый магнит, который действует на окружающих строго избирательно. Так считал Константин Силин, и это было его убеждение и неразгаданная загадка души, ее непостижимая тайна, или, как говорил Лермонтов: «А душу можно ль рассказать?» Прошло уже два месяца, как он случайно повстречал Таню, а ее неотразимые черты, тот внутренний магнит не давали ему покоя, всплывали в памяти, заставляли думать о ней с приятной, волнующей грустинкой и тайным желанием какого-то несбыточного чуда. И хотя он знал, что чудес не бывает, но все-таки в глубине души верил, что очень редко, в порядке исключения, чудо может явиться на ответный зов, если только сильно и, главное, искренне его пожелать. Он желал, искренне и сильно, и чудо свершилось: она придет!.. Силин пытался скрыть свое волнение от дочери, но это было не просто сделать: он как-то весь вдруг преобразился, в живо блестящих глазах таился скрытый, сдерживаемый огонь, угрюмое лицо оживилось, в движениях и жестах появилась плохо скрываемая суетливость. Он принял ванну, надел новую серую рубаху с погончиками и нагрудными карманами, тщательно причесал серебристые волосы и, что позабавило наблюдательную Олю, побрился уже второй раз в этот день, чего раньше никогда не делал. Открыл флакон одеколона и остановился в нерешительности: а стоит ли «душиться»? Вдруг она неправильно истолкует? И решил: лучше не надо.

— Зачем ты встал? Тебе надо лежать. Ты мерил температуру? — Заботливо хлопотала возле больного Оля. Ее радовали и забавляли внезапные перемены в поведении отца.

— Нет у меня температуры, нормальная. Ты бы, доченька, немножко порядок навела. Вон тапочки валяются. Прибери их. И посмотри, что у нас есть к чаю: ну, сушки или печенье. Предложишь чай доктору или кофе. Как она пожелает.

— Все, папа, будет в порядке. Ты не беспокойся, — весело улыбалась проницательная дочь, довольная тем, что ей удалось пригласить в дом такую симпатичную женщину. Она с пониманием относилась к неожиданному оживлению отца, знала, что он нуждается в женском обществе.

Силин сидел в спальне на широкой кровати поверх покрывала. Весь его костюм состоял из рубахи, надетой на голое тело, и спортивных брюк. Рядом на тумбочке лежали термометр и томик Диккенса.

— Волнуешься? — спросила Оля с детской доверчивостью.

— От чего мне волноваться? — Напряженное угрюмое лицо Силина смягчилось смущенной улыбкой.

— Я же вижу, папа, — озорно сверкнула глазами Оля.

— Ничего ты не видишь. Просто любопытно… — с грубоватым равнодушием ответил Силин. Глаза его живо блестели. В нем не было ни тени позерства. Чувство достоинства никогда не покидало этого широкоплечего, мускулистого человека с открытым, простым, честным лицом. Друзья и просто знакомые говорили о нем: строг, справедлив и честен. Что может быть выше этой характеристики для судьи, тем паче в наше продажное, растленное время, когда отброшены все нравственные нормы?

С Олей у Силина были отношения доверительнои дружбы, он питал к ней неподдельную нежность, особенно с тех пор, как она отказалась уехать с матерью в Штаты. К людям он был добр и терпим, не ворчлив и не раздражителен, со всеми держался с поразительным благородством. Большим его достоинством было и превосходное здоровье: серьезно он никогда не болел, легкие недомогания переносил на ногах, избегая врачей и разных таблеток, к которым относился всегда скептически. Он был очень восприимчив к прекрасному, особенно к женской красоте и классической музыке, обожествлял Бетховена. Страсть к самоанализу заставила Силина перед приходом Тани задать самому себе некоторые вопросы: почему он так взволнован? Что особенного, необычного нашел он в этой женщине, с которой и виделся-то всего несколько минут? Чем покорила она его воображение, проникла так глубоко в сознание? Что было в ней притягательным для чувственной души? А может, им просто завладела страсть: ведь он еще не стар, можно сказать, в расцвете сил, и оставаться в одиночестве после развала семьи он не помышлял. Но почему именно эта случайная, мимолетная встреча? Разве мало на его жизненном пути попадалось молодых женщин и девушек привлекательных и красивых, но ни одна из них не задела в его сердце тех глубинных струн, которые зазвучали лишь при встрече с Татьяной Васильевной. За прошедших два месяца после их первой встречи его воображение рисовало ее портрет: скорее миловидная, чем красивая, приятные манеры, хрупкая фигура, но эта хрупкость делала ее утонченной, и эта пленительная скромность, женственность… Но, пожалуй, главное — глаза, эти лесные озера, темные и чистые, как глаза ребенка, в них таилась нежность и неизъяснимая прелесть. В ее дивных глазах светилось что-то не мирское, небесное, какое-то сложное сияние.

Звонок в дверь заставил Силина вздрогнуть, словно забарабанили по его нервам, он услышал, как Оля побежала открывать. Раздался голос, сдержанный, негромкий: «Где наш больной?» И вот врач вошла в спальню с тихой, печальной улыбкой усталых глаз. Во всем облике — смирение и покорность. Перед ним была она и как будто не она, и все же похожая на ту Татьяну Васильевну, образ которой так страстно творило его воображение. Осунувшееся невеселое лицо, хрупкая фигура, обтянутая черным платьем, на фоне которого четко выделялись струящиеся пряди золотистых волос, и только ее темные незабываемые глаза, в которые хочется смотреть и любоваться, были все те же, хотя в них проскальзывало тревожное выражение и усталость. Она изменилась, но не утратила прежней притягательной силы. «Как она изменилась за эти два месяца», — с грустинкой подумал Силин, устремив на Таню оценивающий взгляд.

— Рад вас видеть, Татьяна Васильевна, — первым заговорил Силин.

— Я тоже. Ну, рассказывайте, что с вами стряслось?

— Ничего особенного, думаю, обыкновенная ангина и Оля напрасно вас побеспокоила.

— Вот даже как! А говорите, рады видеть. — Приветливая улыбка преобразила ее лицо. Силин устремил на нее добрые, доверчивые глаза и тоже улыбнулся, молвив:

— Я рад вас видеть не как доктора, а просто как человека.

Он украдкой взглянул на дочь, и Оля, делая озабоченный вид, торопливо сказала:

— Извините, Татьяна Васильевна, я должна сейчас с Амуром уйти. Папа, для чая или кофе в кухне все приготовлено. А это вам, наверно, потребуется. — И положила на тумбочку чайную ложечку.

«Решила создать обстановку интима», — подумал Силин о дочери. Таня тем временем предложила больному поставить термометр, а сама взяла его руку, прощупала пульс. «Какие большие и сильные у него руки, — думала Таня, украдкой посматривая на Силина. — А глаза добрые, доверчивые». Температура оказалась почти нормальной. Таня осмотрела горло и заключила:

— Да, у вас обыкновенная ангина. Раньше навещала она вас, ангина?

— Нет, впервые вот пришлось…

— Я на всякий случай взяла несколько таблеток. Индийский препарат и довольно эффективный.

Она достала розовенькие круглые таблетки, пояснила:

— Их надо сосать, как леденцы.

Силин поблагодарил, подумав: «А ведь это, наверно, бешеных денег стоит, как все сейчас лекарства. Надо рассчитаться, но как?» И решил:

— Мы ведь с вами «бюджетники», но моя зарплата очевидно, повыше вашей. Поэтому я могу принять от вас эти леденцы при одном условии: назовите их цену и…

— Никаких условий, — быстро и категорично перебила Таня. — Эти таблетки достались мне от моего бывшего мужа, считайте, что они ничего не стоят. Мой вам сувенир.

— Бывший — это тот, который в день нашей первой встречи уезжал в загранкомандировку? — ровным голосом поинтересовался Силин, понимая деликатность вопроса.

— Он самый, — грустная улыбка скользнула на ее губах. — Тогда он еще не был «бывшим», — прибавила она.

— Вот оно в чем дело. Я смотрю на вас и не узнаю: вы очень изменились за эти два месяца. У вас появились какие-то трагические черты. — Он боялся показаться навязчивым и все же спросил: — Он что, не вернулся из-за бугра? Извините, если я сую нос не в свое дело.

— Не надо извиняться. Он возвратился, и мы решили, как это официально говорят, расторгнуть наш брак. По моей инициативе. Теперь он собрался покинуть Россию навсегда. Но это не имеет отношения к моим трагическим чертам. Трагедия в другом, в более серьезном. Я бы сказала, страшная трагедия.

Еще по пути к дому Силина Таня мысленно рассуждала: рассказать симпатичному судье о своей трагедии или не стоит. И решила: в зависимости от обстановки. Вообще-то по своему характеру она не склонна выставлять на показ свои переживания. Но боль и страдания, заполнявшие ее до краев, требовали выхода наружу. Она постоянно чувствовала себя измученной, ощущала непреодолимое желание кому-то излить душу. Но, конечно, не каждому встречному. В Силине она нашла что-то притягательное, способное к участию и состраданию. Решила, что это связано с его профессией: наверно, не один десяток человеческих судеб и трагедий пришлось ему выслушать и пережить. «Именно пережить. Такие способны к переживанию», — думала Таня, глядя в добрые, доверчивые глаза Силина. И она поведала ему о гибели сына и уже не могла утаить о причине разрыва с Евгением. Выложила всю свою боль.

— Я знаю, что и вы почти год тому назад потеряли своего мальчика, мне Оля говорила, поэтому вы меня поймете, поймете мое состояние, мои, как вы подметили, «трагические черты».

— Я вас понимаю, милейшая Татьяна Васильевна. Всей душой соболезную, сочувствую. Мы мало знакомы, хотя мне иногда кажется, я давно и хорошо знаю вас. Поверьте, это так. Вы цельная натура. А цельную натуру страдания не смогут сломать. Вы выстоите. Вы уже выстояли. Когда я потерял своего мальчика, мне показалось, что я и сам погиб вместе с ним там, у телецентра. Нужно время. Время — великий исцелитель души, ее настроя, ее переживаний. Я находил умиротворение в музыке. Мой любимый Бетховен говорил, что музыка должна высекать огонь в душе человеческой.

— Согласна и не понимаю, почему Максим Горький, которого я так же люблю, как и Бетховена, позволил себе сказать, что музыка притупляет ум?

— Горький забавлялся сочинением афоризмов. И эта глупость сорвалась у него ради оригинальности, красного словца. А возможно, он имел в виду так называемую поп-музыку, разные железные роки. — Легкая лукавинка сверкнула в глазах Силина. — От нее действительно можно не только отупеть, но и сойти с ума. Давайте, Татьяна Васильевна, продолжим наш разговор за чаем. Или вы пьете кофе?

Потом они сидели на кухне и распивали чаи за разговорами, которым, казалось, не будет конца. Обычно немногословный и даже скрытный Силин вдруг разговорился, и на деликатный вопрос Тани, в чем была подлинная причина развала их семьи, неторопливо отвечал:

— Прежде всего угасла любовь, улетучилась, растаяла. Тогда задаешь себе вопрос: а была ли она вообще? Вы видели у меня на тумбочке Диккенса. Там у него есть, по-моему, очень справедливые слова. Он говорит: любовь — это слепая преданность, беззаветная покорность, самоунижение. Это, когда веришь, не задаешь вопросов, наперекор себе и всему свету, когда всю душу отдаешь мучителю! Ведь это главное в человеке! Величие души. Человек силен верой, духом. В вере источник подвига. Как вы думаете, когда человек впервые запел? — спросил он, сверкая возбужденными глазами. Хмурое лицо его оживилось, порозовело.

— Очевидно, когда научился извлекать огонь, — не очень твердо ответила Таня.

— Когда влюбился, — вполголоса, с нажимом сказал он.

— Но ведь вечной любви не бывает? — В тоне и во взгляде ее был вопрос.

— Бывает, — твердо ответил Силин. — Это когда сходятся родственные души.

— А вам не кажется, что это несбыточная мечта?

— Не кажется. — Силин отрицательно покачал головой.

— Теодор Драйзер говорил, что любовь — загадочное, необъяснимое творение духа, которому сильные подвержены больше, чем слабые. Вы человек сильный, так мне кажется.

— А мне кажется, что вы тоже не слабый. Не сочтите за комплимент: вы — красивая женщина, и яркость вашей красоты в скромности. Вы воплощаете душу России. И вы оправитесь от жестокого удара судьбы. И Россия оправится.

— Вы в это верите? В Россию? В обществе столько накопилось зла, что, кажется, добру его не одолеть.

— Не согласен: добро сильнее зла.

— Но оно доверчиво, беззащитно, милосердно. Мне кажется, порядочного человека сейчас трудно найти. Все испоганились.

— Это зависит от того, где вы его ищете. Конечно, вы не найдете его среди «демократов» и богатых. Ищите среди тех, которых «демократы» называют красно-коричневыми, ищите среди патриотов. Я вам скажу, что честные люди не бывают богатыми и наоборот — богатые честными. Этот вывод я сделал из своей служебной практики. Понятно, каждый человек стремится к богатству, многие к славе. Но и слава, и богатство, добытые нечестным путем, непрочны, как надувной пузырь. Того и гляди — лопнет.

«А ведь он прав», — подумала Таня, вспоминая Евгения. А Силин уже разговорился, ему хотелось излить свою душу до конца.

— Вот вы спросили о причине распада моей семьи. Ваша семья распалась, как вы сказали, по вашей инициативе. Моя — по обоюдной. И дело не только в любви, доверии. Опять же дело в богатстве. Жена моя, бывшая, насмотревшись на шикарную жизнь так называемых «новых русских», пожелала миллионов. И не только пожелала, потребовала. А где их взять, спрашиваю. А она: «Пораскинь мозгами, сейчас только лентяи не берут, а ты, мол, судья, у тебя, мол, есть возможности, используй их». — Он на минуту умолк, плотно сжав губы, глаза потемнели, лицо сделалось угрюмым. — Однажды прихожу с работы домой, а она ко мне такая веселая, ласковая кошечка, выходит из спальни в прекрасной норковой шубе. «Посмотри на мою обнову. Как тебе? И совсем недорого, за гроши по нынешним временам». Я-то знаю, что это за гроши. «Откуда у тебя?» — спрашиваю. «Да тут, говорит, одна дама предложила. Богатая дама. Ее мужа посадили за какие-то пустяки». И дальше выясняется, что я должен разбирать дело ее мужа-вора и негодяя. Мне стоило труда не взорваться. Хотя я вообще-то не взрывчатый, достаточно хладнокровный. И я ей отчеканил железные слова: немедленно, сейчас же верни эту шубу. Я был возмущен до глубины души. Она же отлично знала, что на подобные штучки у меня твердый взгляд. И все же решилась, поддалась соблазну.

Силин умолк. Черты его лица резче обозначились. Добрые, серые глаза ожесточились.

— И как же… дальше? — осторожно полюбопытствовала Таня.

— А что дальше? — он вскинул на нее несколько недоуменный и уже оттаявший взгляд: — Снесла, вернула в тот же день. Да иначе и не могло. Тут я непреклонен. То была последняя капля в чашу моего терпения. Правда, и до того между нами не было лада, а тут произошло полное отчуждение. Главное, что она не понимала не только преступности своих действий, но и их аморальности.

Силин пододвинул к Тане вазу с сушками, на его непреклонном лице проскользнула тень умиротворения.

— Угощайтесь сушками, Татьяна Васильевна. — Он с облегчением вздохнул, будто отлегло от сердца, в глазах появились насмешливые искорки. — Я вот вспомнил слова одного мудрого грека, который сказал, что лучше хорошей жены ничего не бывает на свете, и ничего не бывает ужасней жены нехорошей. — И, взглянув украдкой на Таню, прибавил: — Это в равной мере можно отнести и к мужьям.

Таню подмывало спросить: «А вы — хороший муж?» Но она почему-то спросила совершенно как бы и не к месту:

— Я вижу, вы — человек начитанный. Скажите, как вы относитесь к связи Тургенева и Полины Виардо?

Вопрос для него был несколько неожиданным, застал его врасплох. Силин задумался, и Таня решила уточнить:

— Была ли там настоящая любовь?

— Наверно, была. Во всяком случае со стороны Тургенева.

— Значит, безответная любовь?.. Со стороны Полины — только корысть. Она его использовала, как материальную базу?

— Не знаю, не могу сказать. Я читал, конечно, но как-то не вникал. Вы это к чему?

— Я вспомнила ваши слова: понимала ли, что это аморально? Она же, Полина, отказалась навестить в больнице умирающего Тургенева. Она заявила, что, мол, за свою жизнь слишком много видела умирающих стариков. Неужели Тургенев, знаток человеческих душ, не видел, не понимал подлинного лица своей возлюбленной, ее душу? Он был слеп?

— Несомненно. Любовь ослепляет.

— И даже безответная?

— Так получается. Выходит, что Диккенс прав: слепая преданность, беззаветная покорность, самоунижение, вера без вопросов, наперекор себе и всему свету, когда душу отдаешь мучителю. Виардо и была его мучителем. Он либо этого не замечал, либо прощал, потому что любил сильно, страстно. Любовь — это загадка, неразгаданная тайна человеческой души. Это, быть может, самое ценное, чем одарила природа человека. Влюбленный способен как на великий подвиг, так и на великую глупость, например, на самоубийство. Настоящая любовь держится на одних чувствах, разум она исключает.

— Мне жаль Тургенева, — заключила Таня. И вдруг без всякого перехода: — Мне еще предстоит иметь дело с судом. Никогда не думала. Бывший муж оставил мне нечто вроде завещания, заверенного нотариусом: мол, не возражаю против расторжения брака. А суд будет решать. Может, даже вы.

В прекрасных глазах ее сверкнула ослепительная улыбка, которая, как молния, проникала в душу, задевая там самые чувствительные, самые нежные струны. «Подчеркивает, что муж бывший», — мысленно отметил про себя Силин. Он любовался ею, ее улыбкой, ее бездонными глазами, ее чистым, звонким голосом, нежной кожей лица и обнаженной шеи. Им овладела страсть, и он опасался порыва нежности со своей стороны. И, наверно, эти чувства были написаны у него на лице, и она их прочитала. У нее тоже появилось желание прильнуть к нему, и она устыдилась этого вдруг вспыхнувшего чувства и смущенно отвела взгляд. Лицо ее пылало. Она спросила, и в ее вопросе прозвучала просьба:

— А, может, вы согласитесь вести мой разводный процесс? Или как там по-вашему называется?

— Дело о расторжении брака, — ласково улыбнулся Силин. — Но об этом поговорим после. Не все сразу. Даст Бог, еще увидимся? — Он вопросительно уставился на нее взглядом.

— Было бы желание, — утвердительно ответила Таня.

— Желание есть. И очень большое, очень серьезное. — Он сделал ударение на последнем слове и после паузы продолжал: — Вы такая… как бы лучше сказать? Неотразимая. Слова не способны. Тут нужна музыка, Бетховен. — Голос его дрогнул.

— А может, Чайковский? — улыбнулась Таня и, сделав серьезное лицо, сказала: — Вы интересный человек, вы — личность, и с вами интересно. Правда. — Печальная улыбка застыла на ее губах.

— Это, наверно, оттого, что у нас есть много общего. В характерах, во взглядах. Нам еще о многом надо поговорить. Мы совсем не коснулись главного, о чем сейчас все говорят: о кровавом Борисе. Так сейчас в народе называют президента. О том, что он и его шайка сделали с Россией. Как и почему?

— Да, да, мы еще встретимся и выговоримся. А сейчас, вы извините меня, я сосем забыла, что вы — больной. Вы меня простите.

Силин проводил ее до двери. Таня ласково пожала его большую сильную руку и сказала:

— Звоните, не стесняйтесь. И приходите в парк с Амуром.

— Обязательно. И вы звоните, всегда рад.

«Какая женщина! Мечта…» — нежно подумал Силин, возвратясь в спальню. Он достал розовую индийскую таблетку и положил в рот. Таблетка приятно таяла. «А деньги-то, деньги так и не отдал, — подосадовал он. — Да и неудобно как-то. Все равно она бы не взяла. Ну хорошо — потом сочтемся», — успокоил себя и, закрыв глаза, вслух произнес: «Мечта… Да воплотится она в действительность!»

В это время вернулась Оля с Амуром, задорно прощебетала:

— Мы встретили Татьяну Васильевну. Она такая милая, добрая и красивая. Да, папа? Она тебе нравится?

— Нравится, даже очень, — улыбнулся Силин.

— Вот и женись на ней, — выпалила Оля.

— Спасибо за совет. Примем к сведению и подумаем, — шутливо ответил Силин. — Главное, что есть твое согласие.

 

Глава шестая

1

Итак, решено, мосты сожжены: Евгений и Люба уезжают из страны навсегда. Прощай Россия, здравствуй… пока что Кипр! Оформлены паспорта, куплены билеты. Впрочем, свою квартиру Любочка решила сохранить на всякий случай, поручив ее своим родителям. Завтра в аэропорту Шереметьево они мысленно скажут России «прости и прощай». Суетным этот день был для Евгения Соколова; обычно собранный и хладнокровный, он как-то мельтешил, пытался что-то сделать, давать какие-то совсем не обязательные распоряжения своим подчиненным и тут же их отменял, рассеянно выслушивал сотрудников и со всем соглашался. На телефонные звонки не отвечал, с Наташей был подчеркнуто любезен, даже ласков, а с Любочкой напротив — холоден и сух, как будто избегал ее, что озадачивало настороженную, бдительную любовницу. До сего дня она была в волнении: а вдруг он в последние часы передумает, или что-нибудь непредвиденное помешает осуществлению их замысла. Скорей бы в Шереметьево…

Прощание с Москвой наметили в ресторане «Савойя». Был заказан отдельный столик на двоих, сервированный изысканными блюдами. Но к удивлению Любочки, Евгений почти не дотрагивался до любимых яств и выпил только один фужер шампанского, был напряжен и сосредоточен, с подозрительностью осматривал присутствующих в зале и, не дожидаясь горячего блюда, решил уходить, подгоняемый чувством неуверенности и обуявшего его страха. На лестничной площадке Любочка не могла найти свои ключи от квартиры, и Евгению пришлось открывать своими. Потеря ключей огорчила Любочку.

— Ну где я их могла «посеять»? Как это могло случиться? — досадовала Любочка, мысленно соображая, когда и как она могла обронить ключи.

Но не столько ключи, сколько состояние Евгения ее беспокоило. Черт с ними с ключами, родителям она оставит ключи Евгения. А вот что с ним, что творится в его душе? А то, что творится там неладное, она догадывалась по его поведению. Дома он спросил, нет ли у нее коньяка и чего-нибудь «пожевать». В холодильнике наелось и то и другое. «Но почему же он в ресторане не стал „жевать“ и не заказал коньяка?» — недоумевала Люба, вслух же произнести этот вопрос не решилась, Она поставила на стол икру, начатую бутылку коньяка и одну хрустальную рюмку.

— Почему одну? А ты что, не хочешь разделить со мной? — Он указал глазами на коньяк.

— С превеликой радостью, — ответила Люба, и розовое лицо ее засияло счастьем. Изо всех сил она старалась угождать любимому, а она действительно любила Евгения пылкой, страстной любовью и готова была исполнить все его желания и прихоти, особенно в эти, как она считала, решающие для них дни. У них было по два заграничных паспорта — на настоящие и вымышленные имена. Евгений все предусмотрел, и тем не менее тревога и сомнения напирали на него со всех сторон. В фальшивых паспортах они значились как супруги, и теперь, наполнив рюмки коньяком, он сказал, не вставая из-за стола:

— Я хочу выпить за здоровье и удачу молодых — Людмилы и Павла Петровых. — Так они значились в фальшивых паспортах.

Опорожнив рюмку, новонареченная Людмила бросилась к новоиспеченному Павлу Петрову и страстным поцелуем опечатала уста новобрачного. Она была слишком возбуждена, как наэлектризованная; казалось, прикоснись к ней, и ударят искры.

— У нас сегодня будет брачная ночь, — сияя от счастья, лепетала Любочка-Людмила. — Да, милый? Ты хочешь брачную ночь?

В ответ Евгений снова наполнил рюмки и, вымученно улыбнувшись, сказал:

— Давай за брачную ночь.

Безумной ночи, которую замышляла Люба, не получилось: Евгений был пассивен, словно отрешенный от земных наслаждений. Исцелованный весь с головы до ног, он оставался безучастным, как бы отсутствующим, и никакие ухищрения Любочки и ее безумный пламень не в состоянии были его зажечь. Наконец успокоившись и приутомившись, она спросила:

— На Кипре мы обвенчаемся? Я хочу венчаться.

— А ты крещеная? — почему-то спросил Евгений.

— Конечно, — решительно подтвердила Любочка и уточнила: — В позапрошлом году отец Артемий меня крестил.

— Почему так поздно? Ты верующая?

— Раньше я как-то была безразлична к религии. Меня она не интересовала. В церковь заходила всего дважды и то из любопытства. А теперь, когда многие обратились к религии…

— И ты за компанию, поскольку это модно.

— Ну, не совсем так. А разве ты?..

— И я такой же, как все или многие, вроде тебя, — откровенно признался Евгений и прибавил: — Мы гоняемся за модой, это инстинкт стадности.

В комнате было душно, они лежали обнаженными, изморенными. Люба — в состоянии блаженства, Евгений — в отрешенности и усталости. Его разморило. Он лениво выталкивал из себя вялые слова, не очень заботясь об их смысле. А она ластилась к нему набалованной кошечкой и сладко мурлыкала:

— Женечка, любимый, ты веришь в судьбу? — И не дожидаясь ответа, продолжала: — Наша встреча — это судьба, самим Богом назначенная. Мы созданы друг для друга. Ты не находишь? У нас много общего, в характерах, даже во внешности.

Он не находил, но фразу эту где-то слышал или читал. «Наверно, все влюбленные так говорят, — размышлял он. — Она влюблена по уши. А я? Не знаю. Во всяком случае она меня устраивает, с ней хорошо. И не только в постели. Тут она кудесница, не то что… Наташа или… Таня».

Имя последней горечью царапнуло по сердцу. Он не хотел себе признаться, что Таня была единственная и неповторимая, он не мог отрицать ее целомудрие, неподкупную честность, женское обаяние и светлый, природный ум. Люба тоже умна, скорее хитра и расчетлива, в этом ей не откажешь. Но какие же они разные, не похожие. «Таня, она… — он не находил слов, чтобы определить ее сущность и, не найдя нужных, решил: — она не от мира сего. И я виноват перед ней. Не понял, не оценил. Но что теперь об этом… Как говорят на Востоке: „О прошлом не жалей, грядущего не бойся“. А он не столько жалел о прошлом, сколько боялся грядущего. Ныла душа, он старался не думать о Тане, а Люба спрашивала:

— О чем ты, милый, думаешь?

— Так, о разном, о жизни, о судьбе, о человеческой трагедии… О Егорке, бедном мальчике.

Она взяла его руку, поцеловала, приговаривая:

— У нас будет мальчик.

— Нет, такого не будет. — Он тяжело вздохнул и убрал свою руку, повторив: — Такого не будет.

Его обуяли сомнения, мучительные, неотступные. Он сомневался и в ее любви к нему и в своей любви к ней и в том, что им удастся создать новую счастливую семью. На душе лежал камень сомнений и тревог, и не в силах сбросить этот камень, он сознавал, что совершил преступление перед тысячами доверчивых граждан, так беспечно отдавших ему свои сбережения. «Да, я преступник, — мысленно соглашался Евгений, — но разве я один такой? Главные преступники в Кремле, в „Белом доме“ и на Старой площади… Это они сотворили время безнаказанных преступлений против своего народа. Вот только своего ли? Нет, они чужие этому обездоленному, ограбленному и обманутому народу. Но где же их родня? Может, в США, в Израиле?»

— Женечка, а тебя не будут искать? Интерпол? — вдруг спугнула его мысли Люба.

— Едва ли, — неуверенно ответил он. — У нас же есть запасные паспорта. Может, потом Людмила и Павел Петровы махнут за океан, куда-нибудь в Аргентину.

— Почему не в Бразилию? Рио-де-Жанейро, пляжи. Или в Сингапур. Хочу в Сингапур, — шептала она, прижимаясь к нему.

В это время в их комнате раздался мощный взрыв. Взрывной волной их постель подбросило к потолку, вышибло оконную раму, раздробило мебель, люстру. Осколки хрусталя, стекла, фарфора и дерева засыпали комнату. Окровавленные, обнаженные изуродованные тела Евгения и Любы жутко лежали поверх этого хаоса, присыпанные отлетевшей от потолка штукатуркой. Взрыв был настолько мощным, что разбудил всех жильцов большого дома.

Перепуганные соседи тотчас же позвонили в милицию. Оперативная группа примчалась минут через десять. Входную дверь в квартиру Любы Андреевой пришлось взломать. Страшную картину увидели сотрудники милиции. Среди двух трупов и обломков нашли четыре загранпаспорта и одну связку ключей. Именно ключи привлекали особое внимание опытного следователя. Вспомнили последний визит Евгения Соколова в милицию и его заявление об угрозах Максима Полозова, потому-то этот Макс и оказался первым в числе подозреваемых организаторов взрыва. Логика размышлении следователя была простой и естественной: чтобы войти в квартиру и заложить взрывчатку с часовым механизмом — среди обломков были обнаружены простые наручные часы с будильником, — надо было иметь ключи. Потому-то под утро того же дня у себя на квартире был задержан Максим Полозов, при обыске у которого была изъята целая связка ключей. Задержанный оказался неплохо разбирающимся в юриспруденции и сразу потребовал адвоката, без которого наотрез отказался давать какие бы то ни было показания. В тот же день были приглашены родители Любы Андреевой и Татьяна Соколова для опознания трупов. Эта жуткая процедура для Тани была тяжелым душевным испытанием. Видеть изуродованное обнаженное, слегка прикрытое окровавленной простыней тело когда-то любимого, хоть и предавшего ее человека, было невыносимо больно. Тем паче рядом с трупом его любовницы. «Божья кара», — решила про себя Таня, не испытывая ни жалости, ни неприязни к покойным. Она ощутила неожиданную развязку какого-то неудобного узелка, беспокоящего ее в последнее время: само собой отпала необходимость затевать бракоразводное дело. К своему стыду она почувствовала какое-то облегчение. Ей хотелось в тот же день позвонить Силину и сообщить эту печальную весть, но она воздержалась и позвонила отцу. Василий Иванович воспринял сообщение дочери совершенно спокойно, как нечто обыкновенное, обыденное, отозвавшись краткой фразой: «Этого следовало ожидать». Казалось, он давно предугадывал такой исход, как нечто неотвратимое и естественное. Он даже не спросил Таню, кто будет хоронить бывшего зятя, считая, что это забота руководителей «Пресс-банка». О загранпаспортах супругов Петровых ни Таня, ни Василий Иванович ничего не знали.

2

В качестве свидетелей следователь допросил шофера и телохранителя Евгения Соколова, а так же его секретаршу Наташу, которая по паспорту именовалась Дива Голопупенко. Наташей она стала называть себя, когда поступила на службу в «Пресс-банк».

«Вот так диво! — воскликнул тогда Евгений. — Весь банк будет дивиться такому диву». — «Да, вообще все мои знакомые называют меня Наташей», — слегка смутившись, ответила тогда Голопупенко. «Ну и будь Наташей», — благословил Евгений.

Показания Саши — шофера — мало что дали следствию. Телохранитель рассказал о последней встрече Макса Полозова с Евгением и Любой на ее квартире и кратко изложил содержание разговора между ними, который он слышал, находясь в это время на кухне. Это был существенный факт для следствия. Макс требовал каких-то денег, называл даже сумму, но Евгений соглашался уплатить лишь четверть той суммы. Макс сказал, что доложит своему руководству. Кроме денег он еще требовал квартиру Любы Андреевой, которую она оставляет в связи с отбытием за рубеж, на что получил категорическое «нет». У следователя не было сомнения о причастности к взрыву Максима Полозова. Но нужны были факты. Он тщательно изучил довольно сложные замки от входной двери Любиной квартиры. Ключи подобрались из связки, найденной среди обломков комнаты. По элементарной логике следователь считал, что должны быть какие-никакие ключи и у Соколова, и у Андреевой: от квартиры, от кабинета и от сейфа. Одних ключей не было. Он спросил телохранителя:

— Когда вы подошли к двери квартиры все втроем, вы обратили внимание, кто открывал дверь, Андреева или Соколов?

Телохранитель понял смысл вопроса, вспомнил — дверь открывал Евгений, поскольку Люба не могла найти свои ключи и была раздосадована. Для следствия еще одна существенная деталь: ключи были похищены у Любы, решил следователь. Кем? Это надо было выяснить. А пока он сличал ключи Соколова с ключами, изъятыми у Максима Полозова. И ахнул: в связке ключей Макса был дубликат ключей Евгения! Это уже неотразимая улика, вещественное доказательство. Следователь подозревал прямую связь между выстрелами по машине Соколова и взрывом в квартире Андреевой.

Когда у Полозова милиция забрала ключи — все это было, как и положено, оформлено при понятых — он очень расстроился, что допустил непростительную оплошность — не выбросил ключи от квартиры Любы. Он не мог понять, почему этого не сделал. Ну, казалось, все предусмотрел. А ведь это не такое уж редкое явление в криминальном мире. Даже опытный преступник все тщательно наперед просчитает, продумает, взвесит, ан нет — все, да не все: оставит какую-то очень существенную, важную улику, после чего потом хватается за голову, трижды назовет себя идиотом.

В беседе со своим адвокатом, перед тем, как давать показания следователю, Макс не был откровенен: он вообще не доверял адвокатам. Он лишь сказал, что его обвиняют в организации взрыва в квартире какой-то гражданки, которой он и в глаза не видел.

— Тогда отрицайте, — посоветовал адвокат, поняв, что его подзащитный не намерен идти с ним на контакт. — Все отрицайте начисто.

Это была обычная тактика почти всех преступников. И ею решил воспользоваться Максим Полозов.

— Вы знакомы с гражданином Соколовым Евгением Захаровичем? — спросил следователь.

— Нет, — твердо ответил Макс. Он сидел перед следователем в спокойной, независимой позе, и невинные глаза его выражали обиду и возмущение.

— А с гражданкой Андреевой Любовью вы знакомы?

— Нет.

— И в квартире ее не бывали? В квартире Андреевой?

— Естественно.

— Что естественно, уточните? — попросил следователь.

Макс быстро взглянул на адвоката и ответил с раздражением:

— Не был я в квартире Андреевой.

— Тогда объясните, как у вас оказались ключи от квартиры Андреевой? — Следователь рассчитывал сразить этим вопросом подозреваемого. Но лицо Макса оставалось спокойным и неуязвимым, только в глазах сверкнула ироническая ухмылка:

— Чужих ключей мы не держим.

— Ну, а эти — ваши ключи? — Следователь предъявил Максу два ключа от квартиры Андреевой.

— Впервые вижу. Хотите подбросить мне дохлую кошку? Не выйдет, господин следователь.

Конечно, следователь не исключал такого ответа. Он спокойно твердым голосом сказал:

— Эти ключи изъяты у вас, что засвидетельствовано понятыми. Вы говорите неправду, и тем самым лишь Усугубляете дело. Вы только что сказали, что незнакомы с гражданкой Андреевой и никогда не были в ее квартиры Так? А вот показание свидетеля Лидова — телохранителя Соколова: пятого числа сего месяца вы навестили гражданку Андрееву Любовь Андреевну в ее квартире, где в это время находились гражданин Соколов и его телохранитель Лидов. Вот содержание вашего с ними разговора. Хотите зачитать?

Следователь Фадеев, мужчина крепкого телосложения и обаятельной внешности, пытливо, но как бы дружески уставился на Макса, который с большим усилием старался не показать своего волнения, но это ему не удалось: он был явно ошарашен сообщением о свидетеле и, чтобы скрыть свое состояние, дерзко ответил:

— Я не интересуюсь фальшивками и никакого Лидова не знаю и знать не хочу. — Похоже, он уж слишком строго придерживался совета адвоката — все отрицать.

В запасе Фадеева был еще один свидетель, от которого он надеялся получить существенные показания. Этим свидетелем была Дива-Наташа Голопупенко.

— Что ж, сделаем очную ставку со свидетелем Лядовым. А пока прочтите и подпишите свои показания, — сказал следователь и протянул Максу исписанный листок протокола допроса.

Макс читал с наигранным пренебрежением, при этом губы его изображали высокомерную ухмылку, и вообще всем своим видом он давал понять следователю о своей неуязвимости. После допроса он был направлен в КПЗ, а Фадеев приступил к допросу Наташи, которая, между прочим, еще не знала о гибели Евгения и Любы. Когда ей об этом сообщил Фадеев, она в первый миг как бы остолбенела с полуоткрытым ртом и широко раскрытыми глазами. Цепким, интригующим взглядом сверлил ее следователь, и взгляд его как бы говорил: «Ну что, попалась?» Он долго не сводил с нее этого терзающего сердце взгляда и не задавал вопросов. И вдруг ее прорвало: она заплакала по-детски жалобно, со всхлипом, закрыв лицо ладонями. Этого Фадеев не предвидел, раздумывая, каким должен быть его первый вопрос свидетелю. Он знал, что от ответа на первый вопрос зависит очень многое, иногда он может стать решающим во всем деле. И он спросил, как только Наташа немного успокоилась:

— Когда вы передали Максу Полозову ключи от квартиры Любы Андреевой?

Вопрос прозвучал так, словно ответ следователю уже был известен: мол, он все знает и спрашивает только для протокола. И все же он решил прибавить:

— От вашего правдивого ответа зависит ваша судьба, гражданка Голопупенко.

— Вчера, — тихо ответила свидетельница, размазывая по лицу слезы. Фадеев ликовал: он никак не ожидал такого быстрого признания и теперь стремительно атаковал:

— Как вам удалось заполучить ключи от квартиры потерпевшей Андреевой?

— Взяла из ее сумочки, когда Люба была у шефа.

— И тут же передали Максу? Каким образом?

— Он дома ждал моего звонка. Я позвонила, и он подъехал.

— За ключами?

— Да.

— Он зашел к вам в офис?

— Нет, я сама вышла.

— И отдали ему ключи?

— Да.

«Давай, давай, Фадеев, нажимай, пока эта Дива Голопупенко не опомнилась».

— А вы знали, зачем понадобились Максу ключи от квартиры Андреевой?

— Он хотел отомстить Любе за меня.

— А в каких отношениях вы с Максом Полозовым?

— Мы собирались пожениться.

— Так за что же Макс хотел отомстить Андреевой?

— Я же сказала: из-за меня. Люба возненавидела меня и хотела уволить с работы. Настраивала против меня шефа.

— Что ж, она имела такое влияние на Соколова?

— Она его любовница. Она вертит им, как хочет.

— Вы знали, что шеф в последнее время живет у Андреевой, то есть ночует в ее квартире?

На этот вопрос Голопупенко не спешила отвечать. Получилась продолжительная пауза. Наконец, она сказала:

— Я догадывалась, что они там встречаются, на квартире Любы, но что он ночует — я не знала.

— Полозов говорил вам, каким образом, как он должен отомстить Андреевой, пробравшись в ее квартиру?

— Нет, не говорил. — Постепенно свидетельница вышла из шокового состояния и теперь старалась взвешивать свои ответы.

— А вы сами догадывались, в чем будет заключаться месть Полозова? Обворует, напакостит или подложит в постель мину?

— Над этим я не думала, — растягивая фразу, ответила она и прибавила: — Что угодно, только не мину.

Задав еще несколько вопросов, окрыленный успехом Фадеев решил тотчас же продолжить допрос Макса Полозова, после чего в тот же день провести очную ставку с Голопупенко, которую решено было задержать до окончания допроса Макса. На этот раз Полозов предстал перед следователем Фадеевым с видом невинного страдальца, присмиревший и вежливый.

— Вы знакомы с гражданкой Голопупенко Дивой-Наташей? — был первый вопрос. Он не смутил Макса: видно, он догадывался, что следствие непременно допросит ближайшее окружение погибших.

— Ну, знаком, — передернув плечами, вяло ответил Полозов.

— Она передавала вам вот эти ключи от квартиры Андреевой?

Для Макса это был роковой вопрос, содержащий в себе зловещий смысл, он прозвучал, как выстрел. Макс, сделав над собой усилие, с кислой миной раздраженно ответил:

— Я вам уже говорил и повторяю: никакого отношения к этим ключам я не имею. Это не мои, а ваши ключи. Вы пытаетесь мне их подбросить

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Фадеев.

— Отвечаю: никаких ключей Наташа мне не передавала.

— Да поймите же, Полозов, ваше упорство бессмысленно, оно вам не поможет. Следствие располагает неопровержимыми данными, что вы, решив за что-то отомстить гражданину Евгению Соколову и зная, что тот ночует у гражданки Андреевой, решили совершить против Соколова, а заодно и Андреевой, террористический акт. Вы попросили свою сожительницу Голопупенко раздобыть вам ключи от квартиры Андреевой и, получив их, вошли в квартиру Андреевой и заложили под кровать взрывное устройство с часовым механизмом. В результате взрыва погибли Соколов и Андреева. Перед этим в той же квартире, встречаясь с Соколовым, Андреевой и Лидовым, вы требовали от Соколова деньги, а от Андреевой ее однокомнатную квартиру. И угрожали им. Угрожали вы и по телефону. У нас есть письменное заявление Соколова и показания свидетелей. Надеюсь, вы нам расскажете, какие деньги и за что вы требовали от Соколова? А теперь мы проведем очную ставку с гражданкой Голопупенко.

Тревожное выражение глаз выдавало растерянность Полозова. Он понял: Наташа «раскололась».

Вопреки опасению Фадеева на очной ставке Дива-Наташа Голопупенко подтвердила свои показания. Подтвердил свои показания на очной ставке, состоявшейся на другой день, и телохранитель Соколова Лидов. Полозов же и на очных и на последующих допросах продолжал все отрицать и виновным себя не признал, несмотря на все очевидные улики и показания свидетелей. Его сообщники через адвоката были посвящены в ход следствия, и Полозов надеялся, что путем угроз они заставят Наташу в суде отказаться от показаний, данных ею в процессе следствия. Такой вариант имел в виду и следователь Фадеев: из собственного опыта он знал, что во время господства в стране организованной преступности мафия, как правило, оказывала давление путем угроз и подкупа свидетелей, и те на суде изменяли свои прежние показания, и преступник выходил сухим из воды. Тем более, что и судьи испытывали на себе давление как со стороны мафиозных структур, так и со стороны повязанных с мафией чиновников от юстиции и прочих власть имущих дельцов. Как бы то ни было, но следствие по делу преднамеренного убийства руководителя «Пресс-банка» и его референта было в короткий срок завершено и передано в суд. Кроме главного обвиняемого Полозова, обвинение в соучастии в преступлении предъявлялось и Голопупенко.

Таким образом, очень часто тяжелая, кропотливая и небезопасная работа сотрудников милиции шла насмарку: только один из десяти задержанных и разоблаченных ими преступников был осужден, при этом, не отбыв до конца срока заключения, каким-то непонятным образом оказывался на свободе и продолжал свои прежние противозаконные действия. Таковы уж нравы во времена торжества беззакония и беспредела.

3

Таня колебалась: идти ей на похороны Евгения и Любы или не идти? Евгения она простила, злой рок жестоко наказал его, но то, что она увидела в квартире Андреевой — окровавленные, обнаженные тела несчастных любовников — ее глубоко потрясло и породило чувство неприязни. И она не пошла на похороны, организованные управлением «Пресс-банка».

На третий день после похорон Тане позвонил Яровой и выразил свое соболезнование. Таня поблагодарила и уже хотела положить трубку, как вдруг Анатолий Натанович задал неуместный в данном случае вопрос:

— Что вы думаете дальше делать?

— В смысле? Я вас не понимаю? — с нескрываемой неприязнью ответила Таня.

— Меня интересует, как сложится ваша дальнейшая судьба?

— Почему она вас интересует?

— Праздный вопрос, Татьяна Васильевна. Вам хорошо известно мое отношение. И вообще, предложения, которые я сделал вам раньше, остаются в силе. Я хотел, чтоб вы знали.

— Всего доброго, Анатолий Натанович, — сдерживая возмущение, ответила Таня и положила трубку. «Наглец и циник. Нашел подходящее время напомнить о себе», — с неприязнью подумала она.

Сырое московское лето катилось к закату. Скупое солнце так и не дало возможности людям насладиться теплом, но Василий Иванович, исходя из житейского опыта, предрекал сухую солнечную осень. «В природе все сбалансировано, и свои долги она обязательно возвращает. Пусть с опозданием, за июнь-июль она отдаст в сентябре-октябре». И он не ошибся: в конце августа южные ветры принесли тепло и мягкое, ласкающее солнце. Напоенные досыта частыми дождями деревья не спешили наряжаться в золото и багрянец. В Шереметевском парке было сухо и вольготно в эти теплые предосенние дни.

Летом выходные дни Таня проводила на отцовской даче, будни поглощала работа, и в парк она заходила редко. После всего случившегося в это трагическое для нее лето — гибель сына, а затем разрыв с Евгением и его смерть — совершился в ее душе какой-то немыслимый переворот: она утратила смысл жизни и веру в людей. Таня внушила себе, что в мире господствует зло, что оно всесильно и неистребимо, а добро — это всего-навсего несбыточная мечта человечества, оно редкий гость, появляющийся от случая к случаю в праздничные дни. В мире царит ложь, предательство, жестокость, лицемерие, нравственный беспредел, и правит этим миром немногочисленная, но спаянная общими эгоистическими интересами банда алчных уголовников, обладающих несметными богатствами, совершенно лишенных нравственных и моральных критериев. Богатство, деньги дают им власть над людьми, которой они пользуются без ограничений, законов и правил. А придуманные ими законы — всего лишь демагогия, рассчитанная на доверчивых простаков и невежественных дураков.

Таня перестала читать газеты и смотреть телевидение, видя в них ядовитый источник лжи, лицемерия, умственного оглупления и нравственного разврата. Но что хуже всего — она погрузилась в пучину одиночества, оставаясь наедине со своими мыслями и чувствами. Ей расхотелось иметь друзей и общаться с ними. Она надела на свою душу непроницаемый панцирь, надеясь, что он оградит ее от мерзостей действительности и пороков. Одно время она хотела найти утешение в религии. Первая попытка обратиться к церкви после гибели сына особого покоя не принесла. После гибели Евгения она решила сделать вторую попытку: будучи на даче, на Троицу — большой престольный праздник — она предложила отцу поехать вместе с ней в Лавру. Василий Иванович сочувственно посмотрел на дочь и сказал:

— Я, Танюша, не атеист. Но с некоторых пор во мне появились сомнения в святости служителей культа. Сейчас в православие пошли иудеи, активно пошли. И многие дослужились до высокого сана. В чем тут причина или секрет? Да очень просто: когда демократам через телевидение и прочие СМИ удалось подорвать духовные устои общества, нравственно растлить молодежь, церковь попыталась поставить заслон всей этой похабщине, взяла на себя роль духовного воспитателя. Сионистам это не понравилось, и они решили разрушить православную церковь изнутри, как разрушили Советский Союз. И вот тебе наглядный пример — поп-расстрига Глеб Якунин — личность, прямо скажем, омерзительная и, кажется, всеми презираемая, или здешний поп Александр Мень.

— Которого убили? — уточнила Таня.

— Да, тот самый. Один мой товарищ, отставной полковник из бывшего КГБ рассказал мне, что этот самый Мень был агентом сразу трех разведок: ЦРУ, израильского «Моссада» и КГБ. Сионисты же делают его святым. На днях я ходил в совхоз «Конкурсный» и видел, как на месте убийства сооружается кирпичная часовня, то есть памятник попу-шпиону. А между прочим, этот святоша дома в своем кабинете пользовался пепельницей из человеческого черепа. Просто натуральный череп использовал, как пепельницу. Когда ему мой знакомый заметил: «Отец Александр, а вам не кажется, что это святотатство», он и глазом не моргнул, ответил: «А что ж тут такого непристойного? Просто даже оригинально». Вот такие «святые» и проникают в православие чтоб разрушать его, пакостить, компрометировать. Так что ты уж уволь меня, в Лавру я не пойду. А ты как хочешь, так и поступай. А между прочим, книжонка этого «святоши» по истории религии рекомендована как школьный учебник. Так что эти Якунины, Мени и им подобные ныне в большой чести у власть имущих. Хозяева России, победители. А победителей не судят, как говорится. Нет, будет суд, справедливый и жестокий. Придет время, поднимется Россия и народ поименно назовет своих мучителей и растлителей душ. Душегубов.

Рассказ отца огорчил Таню — в Лавру она не поехала, но спросила:

— А все же, кто убил Меня и за что?

— Версии есть разные. Когда шпион работает на две или на три разведки, кой-кому это не нравится. Руководитель службы контрразведки Степашин объявил по телевидению, что убийца арестован и имя его будет обнародовано еще в этом году. Так что подождем. Вера, Танюша, дело благое и серьезное. Она требует самоотрешения. Помнишь, в Сталинграде есть дом Павлова?

— Слышала, — тихо подтвердила Таня, с большим интересом слушая отца. Для нее он был авторитет.

— Сержант Павлов со своими товарищами геройски оборонял этот дом. Немцам так и не удалось взять его. Бои были ожесточенные, силы неравные. Павлов, наверно, был верующий человек, и он там, в этом смертельном бою, дал себе клятву: если останусь жив, пойду в монастырь. И он исполнил свою клятву. Он пришел к Богу по велению сердца своего, по зову совести. По убеждению. Но этому способствовала, послужила толчком, как теперь говорят, экстремальная обстановка: жизнь или смерть — так стоял вопрос. Он был храбрый человек, не боялся смерти, но и любил жизнь.

— Ты говоришь «был». Он что, умер?

— Нет, он здравствует, но под другим, монашеским именем. Ему, надо полагать, уже далеко за семьдесят.

— Экстремальная обстановка, толчок, — вслух рассуждала Таня. — Я получила не толчок, а такой удар, что и врагу не пожелаешь. И что? Разуверилась в добре, в человеке и вообще потеряла всякую веру, интерес к жизни. Меня ничто не интересует, потому что я не могу ни на что влиять, от меня в этой жизни ничто не зависит.

— Да что ты говоришь, как это от тебя не зависит? — дружески удивился Василий Иванович, вздернув крутые брови. Лицо его выражало несокрушимое упорство, глаза неподвижно глядели на дочь. — А судьба больных, их жизнь разве не от тебя зависит?

— То другое дело, это моя работа, обязанность, долг.

— Так ведь это и есть смысл жизни — любимая работа, обязанности, честно исполненный долг.

— Все верно, папа. Но я о другом: во мне образовалась какая-то внутренняя пустота, как будто из души что-то испарилось, что-то очень дорогое и прекрасное… Я не могу тебе толком объяснить, да и сама не понимаю.

— И не нужно никаких объяснений. Оно само придет и заполнит пустоту. Только не надо преднамеренно подавлять в себе все естественные человеческие инстинкты, чувства, не надо чураться людей. Не застегивай душу на все пуговицы, открой ее, и к тебе вернется дорогое и прекрасное в новом варианте, быть может, еще лучшем. Веру нельзя терять — вот главное. Веру и цель жизни, ее смысл.

Таня понимала, что имеет в виду отец, и готова была согласиться с ним. Конечно же, это не дело — подавлять чувства, умерщвлять душу. Разговор этот состоялся на даче Василия Ивановича, и теперь, будучи в Москве, она вспомнила справедливые слова отца, собираясь после работы пойти на часок в парк. Около месяца она здесь не появлялась, проводя выходные дни на даче, в будни после работы убивала время за вязанием. Вязала совершенно ненужные ей перчатки, лишь бы занять себя. Это занятие не то чтоб успокаивало, но приглушало, а, возможно, и притупляло мысль, погружая ее в душевное одиночество. Перчатки, конечно, можно кому-то подарить, тому же отцу или… И тут она вспомнила судью Силина, мысль о котором весь этот последний месяц с упрямством гнала прочь. И она пошла по знакомой аллее, на которой состоялась их первая встреча. Может быть, он опять вывел на прогулку своего Амура? Ну если не он, то хотя бы его дочь, вызвавшая у Тани особую симпатию. В парке было немного посетителей. Пригретые последним летним солнцем все еще зеленые деревья стояли погруженными в безмолвную дрему, своим величием навевая покой и умиротворение. Таня шла медленно, всматриваясь по сторонам, но тайно желанного человека нигде не было. «Да что ж это я, — подумала она, — не поинтересовалась его состоянием? Ну, хотя бы позвонила. Нехорошо, неэтично, доктор Соколова». Правда, тут же нашлось оправдание: взрыв на квартире Андреевой, гибель Евгения и Любы. Он, наверно, об этом не знает. Надо бы позвонить, она же обещала.

Так вдруг начал давать трещины панцирь, в который она упрятала свою душу; вздрогнули дремавшие струны души, им стало неуютно от одиночества, и они нуждались в слушателях. Таким слушателем непременно должен быть Силин, и Таня, воэвратясь из парка, набрала номер его телефона. Он сам взял трубку и был искренне рад ее звонку.

— Дорогая Татьяна Васильевна, — перехватив инициативу, поспешно заговорил он. — Куда вы исчезли? Представьте себе — я даже волновался, частенько бывал в парке, надеясь вас там встретить, но увы!

«Мог бы позвонить, если волновался», — с обидой подумала Таня, но вслух сказала:

— У меня тут были сложности, — скороговоркой произнесла она и сразу вопрос: — Как ваша ангина, как себя чувствуете?

— Ангина с вашей помощью исчезла без следа, а чувствую себя великолепно, услыхав ваш музыкальный, неповторимый голос. И жажду видеть.

— Когда? — сорвалось у нее неожиданно и весело.

— Да хоть сейчас, — обрадованно ответил он.

— В таком случае нанесите ответный визит. Я у вас уже была, теперь ваша очередь. Я вас жду.

— Говорите адрес, — с нетерпеливым восторгом сказал он.

Таня была приятно поражена: как все это произошло? Ее, можно сказать, случайный телефонный звонок, и такой непредвиденный результат?! Какая странная стихия чувств, какой необъяснимый, непредсказуемый порыв! Это все он, от него исходила инициатива, она лишь покорно соглашалась, — словно оправдывалась перед собой Таня, засуетилась, возбужденно стала готовиться к неожиданной встрече. Прежде всего надо приготовить легкий ужин, хорошую закуску, чай или кофе и, конечно, предложить можно чего-то покрепче. Спиртное в доме водилось, тут никаких проблем, как, впрочем, и набор холодных закусок. Она торопливо сервировала стол и начала приводить себя в порядок. Ее забавляла эта суета: отчего так волнуешься, Татьяна Васильевна? Какого необычного гостя ты ждешь? Почему порозовели твои прелестные щечки и затрепетало, казалось, навсегда закаменелое сердечко? Она нарядилась в темнокоричневое платье, элегантно и выразительно подчеркивающее и гибкую фигуру, и маленькую, почти девичью грудь; привела в порядок свои блестящие шелковые волосы цвета спелой кукурузы и, остановившись у зеркала, не могла решить, украшать свои маленькие изящные ушки сережками или не стоит: ведь он, кажется что-то говорил ей о скромной красоте. Пожалуй, лучше без сережек: чем скромней, тем ярче красота. И никаких румян и помады, пусть будет все естественно. Она смотрела в зеркало на свое зарумянившееся лицо, озаренное возбужденным блеском больших карих глаз. Она давно не видела себя такой. И вновь вспомнились вещие слова отца: пустота заполнится, только не надо подавлять в себе естественные чувства. Эти чувства вспыхнули вдруг, и она их не подавляла. «Молодец, Таня», — вслух похвалила сама себя, и тут звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть: «Это он».

Силин был одет в серый костюм, коричневую рубашку и при галстуке. Плотный, но не грузный, с тяжелой копной черных без единой сединки волос, он выглядел молодцевато. Тяжелая линия подбородка выдавала твердый, упрямый характер. Чисто выбритое до синевы лицо излучало радость и доброту. Он нежно пожал протянутую ему руку и негромко, тепло выдохнул:

— Очень рад.

Таня пригласила Силина в гостиную, где уже был накрыт стол с холодными закусками, и сказала:

— Я собиралась ужинать, когда вы позвонили. Поужинаем вместе. — Тихая дружеская улыбка осветила ее тонкое лицо.

— С благодарностью разделю с вами трапезу, — любезно ответил Силин, садясь за стол.

Таня взяла бутылку греческого коньяка и, задержав 6s над рюмкой гостя, спросила:

— Употребляете?

— От такого бальзама грех отказываться.

Она наполнила рюмку Силина, затем свою и все с той же милой улыбкой спросила:

— Итак, за что пьем?

— За ваше благоденствие, за то, чтоб вы обрели счастье, которого вы достойны, за вас, Татьяна Васильевна.

— За нас, — вдруг сказала она, сверкнув на него слегка смущенным взглядом.

Это краткое «за нас», как бальзам, легло на сердце Силина.

Он признался с трогательной откровенностью:

— Я много думал о вас все эти долгие-долгие недели.

— Я рада вас видеть, — сердечно ответила она.

— Вы сказали о каких-то сложностях? Что с вами случилось?

— Случилось не со мной, а с моим бывшим мужем. Он погиб. Его убили, как полагают, рэкетиры.

Силин насторожился. Сосредоточенный взгляд его вопросительно устремился на Таню.

— Как его имя? Вашего мужа.

— Евгений. Евгений Соколов.

— Я так и подумал, — упавшим голосом молвил Силин и опустил глаза. — Руководитель «Пресс-банка» Евгений Соколов, — не то спросил, не то утвердительно сказал он. Таня приняла это как вопрос и ответила:

— Да. А что вы подумали?

— На днях в городской суд поступило дело об этом убийстве. Я с ним ознакомился. Когда читал, вспомнил некоторые детали из последнего разговора с вами. Я даже собирался вам звонить, но не решился.

— Не решились? Почему? Мне кажется, вы человек решительный.

— Не знаю почему. Не спрашивайте. — По его лицу вскользь пробежала тень легкого смущения. — Примите мое соболезнование.

Таня молча кивнула и после паузы негромко спросила:

— Это дело будете вести вы?

— Да. И дело-то не такое уж сложное, как мне кажется: убийца арестован, все улики против него, хотя он все отрицает. Но это обычная метода всех профессионалов-уголовников.

— Это рэкет?

— В общем — да. Возможно, заказное убийство на почве сведения счетов.

— Кто он? Убийца?

— Рецидивист, уже судимый.

— И что ему грозит? — продолжала любопытствовать Таня и прибавила: — Если это не секрет.

— Какие уж тут секреты. Явный терракт, жестокий. Думаю, что он только исполнитель, а за ним стоят главные. По делу проходит сообщница — любовница убийцы и секретарша убитого. Но она — фигура случайная. Настоящие сообщники на свободе. Если б удалось в процессе судебного разбирательства выйти на них. Но боюсь, он не выдаст, испугается.

— Его расстреляют?

— Это будет зависеть от хода судебного разбирательства.

— Я могу присутствовать в зале суда?

— Конечно. Заседание открытое.

Мысль присутствовать в зале суда у Тани родилась внезапно, только сейчас. Да она еще и не решила, нужно ли ей присутствовать в суде. Она украдкой бросала теплые взгляды на Силина, пытаясь представить его на высоком троне судьи. Там он, наверно, совсем по-другому выглядит: строгий, неподкупный, требующий от подсудимого и свидетелей «правду, только правду». И в его власти судьбы человеческие: наказывать и миловать. Интересно.

— Вам приходилось выносить смертные приговоры?

— Приходилось. — В голосе Силина прозвучала нотка сожаления, лицо нахмурилось.

— И часто?

— Нет. А потом имейте в виду: от вынесения смертного приговора до его исполнения длинная дистанция, и нередко высшая мера заменяется длительным заключением. Наше правосудие далеко от совершенства. Особенно уголовный кодекс. В нем много лазеек для преступников. Я вам не открою тайны, если скажу, что преступность в это проклятое время так называемой демократии и реформ буквально парализовала общество. Борьба с преступностью должна быть одной из главных задач правительства. А у нас только разговоры о преступности, а серьезных крутых мер, практических действий нет.

— Но ведь борьба с преступностью зависит и от вас, судей. Вы находитесь на переднем крае, — возбужденно сказала Таня.

— Только отчасти. Главная беда состоит в том, что преступность проникла в государственные, административные и хозяйственные структуры. Она, как раковая опухоль, поразила все сферы жизни. Сама власть у нас преступная и держится она на преступности. Уберите преступность, и она падет. Вместе с президентом — главным преступником.

Он возбудился, в глазах засверкали тревожные огоньки. Он продолжал:

— В этом отношении поразительный пример: голосование в Думе проекта закона об организованной преступности. Закон принят большинством голосов. Против проголосовало всего сорок три депутата. Из них сорок — члены фракции «Выбор России», то есть дерьмократы-гайдарчики. А конкретно — Бунич, Волкогонов, Гербер, Денисенко, Емельянов, Заславский, Нуйкин, поп-расстрига Якунин… Какой букет апологетов организованной преступности. Им она нужна, как воздух.

— Вы говорите точно, как мой отец. Он у меня сталинист. — В голосе Тани прозвучали горделивые нотки свидетельствующие о том, что она солидарна с отцом. — А вы как относитесь к Сталину?

Силин не спешил с ответом. В отношении Сталина у него сложилось твердое убеждение, неподвластное никаким колебаниям и сомнениям. Ответ на подобный вопрос ему приходилось давать не однажды совершенно разным собеседникам, в том числе и ярым антисталинистам. Но как ответить кратко и убедительно этой очаровательной женщине, слегка возбужденной от выпитого коньяка и позволившей себе расслабиться? Перечислять все заслуги Сталина перед советским народом, говорить о нем, как о прозорливом государственном деятеле и великом полководце, смывать всю грязь, инсинуации и ложь, выплеснутые на него врагами социализма и советской власти — это долго. После небольшого размышления Силин ответил:

— Сталин — это наша славная история. Сталин — это социализм на практике. А социализм — это завтрашний день человечества, независимо от того, воскреснет Россия в былом своем могуществе или на несколько десятилетий останется американо-израильской колонией.

— А такое может случиться — колония? — с тревогой в голосе спросила Таня.

— Я не исключаю. Есть страшные преступления, которые совершили демократы с Ельциным во главе. Первое — это приватизация, разгосударствление, то, чем занимается ставленник Запада Чубайс, фигура по своему злодеянию не имеющая аналогов. Что такое приватизация? Это развал экономического потенциала. Десятилетиями народ в поте лица, не доедая и не досыпая, на одном энтузиазме создавал заводы-гиганты, возводил, строил, чем мы гордились, и мир восхищался. И все это народное достояние за бесценок, за гроши отдано дельцам, жулью. А в итоге — миллионы безработных. Народ еще не понял всего ужаса приватизации, которую Ельцину навязали израильско-американские советники! Чубайс и его команда должна быть моими клиентами, сидеть на скамье подсудимых. А они правят бал.

Он умолк, мрачно насупив взгляд. Казалось, он весь охвачен предельным напряжением, большие руки сжаты в кулаки, на лице выступили желваки.

— А что второе? — спросила Таня, не сводя с него пытливого взволнованного взгляда. Глаза ее горели.

— Второе — молодежь, наше будущее, которое планомерно уничтожается. Мне приходится разбирать преступления юношей, выбравших «пепси-колу». Совершенная деградация душ, никаких нравственных норм, полнейшая бездуховность. Главное — деньги и любой ценой. Что-нибудь делать полезное обществу, трудиться они не умеют и не хотят. Загублено и сознательно развращено целое поколение. А оно — неисчерпаемый резерв уголовщины. Для них, кроме денег и удовольствия, нет ничего святого. За деньги хладнокровно убивают свою бабушку, мать, сестру, престарелого ветерана войны. Насилуют. Поколение жестоких тунеядцев, воров, наркоманов. Их сделали такими телевидение, пресса, кино. По заказу. Ни в одной стране мира так настойчиво и откровенно не пропагандируются пороки: жестокость, разврат. Только у нас позволительно такое. Россию превратили в свалку духовных нечистот и уголовников.

— Вы их судите? Уголовников?

— За совершенные преступления даем срок, направляем в колонии. А там, за колючей проволокой, они совершенствуются у профессиональных преступников и выходят оттуда не раскаявшимися, а матерыми уголовниками и продолжают свое дело. Получается какой-то замкнутый ведьмин круг, из которого трудно найти выход. Но самое обидное, что за решетку редко попадают крупные криминальные акулы, разные «крестные отцы», воры в законе и обладатели краденых миллиардов, владельцы трехэтажных вилл, «мерседесов» и замков за рубежом.

— Но почему, почему они выходят сухими из воды? Наш долг — судить их по закону, по заслугам!

— Да законы-то, Татьяна Васильевна, у нас грубо попираются. Давление на судей как со стороны сообщников подсудимых, так и их покровителей в высших эшелонах власти стало нормой. Угрозы, попытки подкупа. Представьте себе судью — молодую женщину, а их у нас немало, вот она решает дело об убийце, который занимает скамью подсудимых. А в зале суда сидит его неразоблаченный сообщник, этакая харя-образина. Сидит и угрожающе сверлит звериным взглядом это беззащитное существо — судью-девчонку или женщину-мать двоих детей. У судьи даже оружия нет, не положено. Вот она и думает: какой приговор вынести? Суровый, по справедливости, по заслугам? Но ее, беззащитную, могут уже сегодня подстеречь в подъезде ее дома и прикончить. И она дает минимальное наказание, а то и вообще оправдывает.

— Какой ужас! — содрогнулась Таня. — А вы не боитесь? Вам угрожали?

— Всякое бывало: и домой звонили, и жену на улице останавливали — угрожали расправиться с дочерью. Конечно, это нервировало жену, держало ее в постоянном напряжении и страхе. Она даже требовала от меня уйти с должности. Но я рассуждал и рассуждаю так: волков бояться — в лес не ходить.

Чутьем проницательной женщины Таня угадывала за внешней мягкостью, душевностью Силина непреклонную твердость и силу, взрывной характер, мучительную боль и сострадание к обездоленным. Она видела, что под мягкой оболочкой живет гордая натура, благородный, цельный, независимый характер. Она представила себе, сколько человеческих судеб, изломов и бед прошло через сердце этого богатыря — а он ей представлялся именно богатырем, мудрым, кондово-русским, — и в ее сердце разгорался светлый огонек искренней симпатии и восхищения. Он вызывал в ее душе уважение и веру. «Как же он похож на моего отца, — с искренней радостью думала Таня. — Их надо познакомить. Вот бы отвели душу». А Силин, словно ощущая ее биотоки, как-то очень тепло и проникновенно заговорил после паузы:

— Вы спросили, боюсь ли я? Так вот, расскажу вам эпизод из жизни одного очень яркого и тихого русского патриота Виктора Ивановича Корчагина. Вы едва ли слышали это имя.

Таня покачала головой и тихо сказала:

— Нет.

— Этот уже немолодой человек, очень скромный, бухгалтер по профессии, быть может лучше, чем какой-нибудь шустрый ура-патриот понял всю глубину опасности для России со стороны ее главного врага — сионизма. И он создал небольшое издательство, так как на большое у него просто не нашлось денег, и начал издавать книги, раскрывающие сущность сионизма. Прежде всего он обнародовал «Протоколы сионских мудрецов» — эту сатанинскую программу по захвату евреями власти на всей планете. Во времена Троцкого только за хранение и чтение этого документа людей убивали без суда и следствия. Издал он и другие подобные книги: «Спор о Сионе» Дугласа Рида, «Евреи в Америке» Генри Форда и так далее. Книги эти открыли людям глаза, показали, что миром правят тайные силы Зла. Они сильные, сплоченные, изощренные в своих злодеяниях. Они обладают не только несметными богатствами, но и адской машиной лжи, оболванивания людей. И вот однажды к Виктору Ивановичу в его рабочий кабинет являются два еврея и говорят с угрозой: если не прекратишь издания такой литературы, то пожалеешь. И Корчагин сказал им то, что ответил я на ваш вопрос: волков бояться — в лес не ходить, и продолжал свое поистине благородное дело — нести людям страшную правду. И однажды на Корчагина наезжает машина, сбивает его на улице. И в тот же день в газете «Известия» появляется восторженное сообщение: мол, в автокатастрофе погиб известный антисемит, издатель Корчагин. Они были уверены, что терракт удался, но, к счастью, Виктор Иванович остался жив. Представляете? Поспешили с некрологом. Казалось бы, тут самое время заняться контрразведке, уголовному розыску, прокуратуре, найти террористов. Ничего подобного. Корчагина по-прежнему таскают по судам, обвиняя по статье семьдесят четвертой — разжигание национальной вражды. Этому патриоту памятник надо поставить, а его травят, покушаются на жизнь. И безнаказанно. Мы живем в стране произвола и беззакония, и все разглагольствования о правовом государстве — это циничная болтовня, ложь.

— Скажите, Константин Харитонович, есть ли предел этому беспределу? Виден ли какой-то хоть малюсенький просвет?

Подумав, Силин мрачно вздохнул и глухо заговорил:

— К сожалению, пока что царствует беспредел. Страхи правит израильская и американская агентура, проникшая во все поры власти, разумеется, под русскими именами: разного рода Андреи, Анатолии, Егоры и прочие Александры Николаевичи. Но я верю: проснется русский медведь, вылезет из берлоги истощенный, голодный, свирепый. И не будет тогда пощады сионо-масонским поработителям. Припомним всё — унижения, оскорбления, грабежи, убийства. Вспомним поименно преступников, и будет суд, народный суд, праведный и немилостивый. И побегут тогда Чубайсы и чубайсики, Гайдары и гайдарчики, бурбулисы и бурбулисята в Израиль, в США, как в свое время бежали гитлеровские палачи в Гондурасы и Сальвадоры. Если, конечно, смогут убежать.

— Я представляю, какой поднимет гвалт «цивилизованный» Запад, — сказала Таня. — Но вот куда побегут ельцинские лакеи от культуры — Зыкины, Окуджавы, Астафьевы, Ульяновы? На родине простые люди будут плевать в их мордюки.

По мрачному лицу Силина легкой тенью скользнула улыбка: он понял, кого Таня подразумевала под словом «мордюки». В ответ улыбнулась и Таня. А он продолжал:

— Запад, конечно, завопит, истошно, истерично: о зверствах, о попранной свободе, о правах человека. Тот сионистский Запад, который помалкивал, втайне ликовал, когда Ельцин расстреливал из танков законный парламент; тогда он, этот «цивилизованный» Запад не вспомнил о правах человека, о мальчишках, которых хладнокровно расстреливали у телецентра. Да и сегодня он молчит, не видит и не слышит стона насилуемой его агентурой России.

Силин замолчал, устремив на Таню притягательный взгляд. Лицо его потеплело, смягчилось, в ласковых глазах заискрились веселые огоньки. Сказал с тихой улыбкой:

— Вам не надоело о политике?

— Наоборот, я очень рада. Мне приятно, что наши мысли совпадают, я думаю так же, как и вы. Мы с вами единомышленники, и говорим о том, что наболело. Это жизнь. Мне кажется, большинство народа сегодня так думает.

Он не стал развивать ее мысль, как и о чем думает большинство народа, — он смотрел на нее умиленным взглядом и думал о ней, о ее дополнении к его тосту «за нас», и в его возбужденной душе пробуждалось очарование и любовь. А она догадывалась, вернее — определенно знала, чувствовала, что нравится ему, и ей это приятно льстило и вселяло смутную надежду. К ней возвращалось что-то утраченное, как бы позабытое, но очень дорогое, оживали чувства. И ей хотелось признаться ему, что душа ее, как будто на время окаменелая, замороженная, начала оттаивать благодаря их встрече, что с ним ей легко, что он такой прямой, открытый и честный, перед которым душа сама распахивается. Ей хотелось сказать ему много лестных, ласковых, нежных слов, но вместо этого она наполнила рюмки коньяком и неторопливо, с паузами произнесла:

— За свою жизнь я встречала разных людей, хороших, порядочных и плохих, лживых себялюбцев. Вы — человек особенный. Сердце мне подсказывает, а я ему доверяю. Вы — личность. Я часто думала о вас и, признаюсь, втайне ждала вашего звонка. Я рада, что мы встретились. Я хочу выпить за вас, за то, чтобы эта встреча была не последней.

Она выпила до дна и, приблизившись к нему, решительно преодолев робость и смущение, сказала:

— Разрешите вас поцеловать.

От неожиданности он оторопел, и лицо его запылало огнем. Она стремительно чмокнула его в щеку влажными горячими губами и опустилась на стул, то ли от смущения, то ли от блаженства зажмурила глаза. А он уставился на нее ошалелым взглядом и тихо выдавил из себя:

— У меня нет слов. Спасибо, дорогая.

Лицо его растаяло в улыбке, искренней, открытой и доверчивой. Он весь светился несказанным счастьем и в самом деле не находил слов — он просто любовался ею. Он был весь перед нею со своими чувствами и настежь распахнутой душой, в которой расцветала любовь. Таня это видела, понимала и радовалась. Она ощущала потребность говорить, заполнить словами вдруг образовавшуюся необычную паузу. И она сказала:

— Наверно, большое счастье, когда два человека думают одинаково и смотрят одними глазами на одни и те же события. Это, наверно, и есть духовная гармония.

— Да, да, именно гармония, единение душ, — волнуясь, согласился он, не сводя с нее взгляда.

Прощаясь, они долго стояли в прихожей, наказывая друг другу не забывать, звонить, восторгаясь состоявшейся встречей и приятно проведенным вечером. Ему не хотелось отпускать ее руку, которая уютно покоилась в его сильной лапище. Наконец, преодолев смущение, он повторил ее же вопрос:

— Можно вас поцеловать?

В ответ она пылко поцеловала его в губы.

 

Глава седьмая

1

Таня вошла в почти заполненный зал суда и нашла для себя свободное местечко в заднем ряду. Она волновалась. За свою жизнь она впервые оказалась в этом непривлекательном заведении, правда, по своей воле в качестве любопытствующего зрителя, который вообще-то составлял половину присутствующих в зале. Вели себя они, к ее удивлению, непринужденно: толпились в проходе, входили и выходили, оживленно разговаривали. Во всяком случае, Таня не почувствовала той сдержанной напряженности, которую поначалу представляла себе. Среди всей этой разношерстной публики преобладали мужчины, и Таня, внимательно всматриваясь в них, пыталась обнаружить ту «харю-образину», о которой говорил ей Силин, — неразоблаченного соучастника подсудимого, но ничего подобного не находила. Накануне ей позвонил Константин Харитонович и, выполняя ее же просьбу, сообщил время начала процесса.

На скамье подсудимых было двое — Макс Полозов и Наташа-Дива Голопупенко. Полозов, чернобровый, плечистый, держался спокойно и невозмутимо. Он даже с каким-то вызовом смотрел в зал ироническим взглядом человека, уверенного в своей неуязвимости. Наташа, напротив, была подавлена, напряжена и не смотрела в зал. Издали Таня пыталась рассмотреть ее лицо, но оно ей виделось серым и невыразительным. И вот команда: «Встать! Суд идет!», — и зал собранно подтянулся и насторожился. Силин в сопровождении двух заседателей — щупленького рыжеусого мужчины и полной, среднего роста женщины, — огромный, монументальный в черной мантии торжественно-деловито занял председательский «трон». Теперь взгляд Тани был сосредоточен всецело на нем. А он строго и не спеша осмотрел зал и, как показалось Тане, заметил ее и, открыв заседание, зачитал обвинительное заключение четкий хорошо натренированным голосом, в котором слышалось твердое убеждение в доказанности вины подсудимых. Как и на следствии, Полозов не признал себя виновным в совершении взрыва в квартире Андреевой с целью преднамеренного убийства. Правда, здесь он не стал отрицать, что встречался с Соколовым и Андреевой в ее квартире, но с единственной целью: предупредить Соколова и Андрееву, чтобы они прекратили преследование Наташи.

— Соколов склонял мою невесту Наташу к сожительству, — говорил суду Макс. — А его любовница Андреева знала об этом и из ревности всячески третировала и травила Наташу, подбивала Соколова уволить ее с работы.

— Вам передавала ключи от квартиры Андреевой подсудимая Голопупенко? — спокойно спросил Силин.

— Нет, — твердо и самоуверенно ответил Макс.

— Подсудимая Голопупенко, на следствии вы заявили, что передали ключи от квартиры Андреевой подсудимому Полозову. Вы подтверждаете свои показания? — спросил Силин.

— Нет, — тихо ответила Наташа, потупив взгляд.

— Значит ли это, что на следствии вы давали ложные показания, попросту говоря — лгали? Или вы лжете сейчас, выгораживая подсудимого Полозова? — чеканно спросил Силин. Он предвидел такой поворот: это был довольно распространенный метод в судебной практике, когда обвиняемый или свидетель отказывались от своих показаний, данных на предварительном следствии. Он даже предугадывал ее ответ, и был прав. Подсудимая, все так же потупив взгляд, сказала:

— Это следователь все сочинил и дал мне подписать.

— И вы подписали. Значит, вы были согласны с тем, что подписывали?

— Я не читала, я просто расписалась, — после некоторой паузы ответила Голопупенко.

Силин не сомневался, что подсудимая лжет, что на следствии она говорила правду, а теперь меняет свои показания по подсказке или под угрозой, переданной ей через адвоката. Он спросил:

— Вы знали, что Полозов встречался с Соколовым и Андреевой на ее квартире?

Видно, вопрос этот застал Наташу врасплох. Она растерянно переглянулась с Максом и не знала, что сказать. Силин напомнил:

— Подсудимая Голопупенко, вы поняли мой вопрос? Отвечайте.

— Он мне что-то говорил… Я не помню, — запинаясь, произнесла Наташа.

— Полозов по вашей просьбе встречался с Андреевой и Соколовым?

И снова после длительной паузы тягуче ответила Наташа:

— Ну, я говорила… мы с Максом разговаривали…

— О чем разговаривали?

— Ну, что Соколов пристает ко мне. — Это у нее сорвалось непродуманно.

Быстрый вопрос Силина:

— Вы сожительствовали с Соколовым?

— Ну, было… В самом начале… До Андреевой.

— Вы ревновали к Андреевой?

— Я ее ненавидела, — опять сорвалось у Наташи.

— И решили отомстить ей и ее любовнику Соколову?

— Макс хотел… припугнуть…

— И попросил у вас ключи от квартиры Андреевой?

— Никаких ключей я ему не давала, и он не просил у меня. У меня их и не было. Откуда?

Похоже, она опомнилась и брала себя в руки.

— Вы знали, каким образом Полозов хотел припугнуть, как вы выразились, Соколова и Андрееву?

— Поговорить с ними.

— То есть, пригрозить?

— Ну, я не знаю.

Задав еще несколько вопросов подсудимым, Силин предоставил слово обвинению и защите.

Таня рассеянно слушала прокурора и адвоката: она думала о Евгении, о том, как подло он изменял ей и с Наташей и с Любой. «Почему? Чем я хуже их, в чем их превосходство?» — мысленно спрашивала она себя и не находила ответа, а втайне думала: неужто все дело в постели? в сексе? И в эти ее размышления врывались жесткие слова прокурора, убедительно доказывающие факт преднамеренного убийства, и требующего высшей меры наказания для Максима Полозова и пяти лет лишения свободы для соучастницы преступления Голопупенко. Прокурор высказывал подозрение, что Полозов принадлежит к преступной группе террористов, имена которых он отказывается назвать и тем самым усугубляет тяжесть своего преступления, что влечет за собой высшую меру наказания. Он как бы подсказывает обвиняемому: назови своих соучастников, и суд учтет это при определении приговора. Прокурор считал абсолютно доказанным, что Голопупенко выкрала у Андреевой ключи и передала их Полозову. Она знала, что ключи эти будут использованы в преступных целях, уж если и не для террористического акта, то для ограбления. Перед судом она неискренна и лжива, и своей преднамеренной ложью она пытается выгородить подсудимого Полозова, совершившего тягчайшее преступление. И в этом ее главная вина.

Последние слова прокурора всколыхнули что-то в сознании Наташи, перевернули события и факты с головы на ноги. До нее дошло, что главное ее преступление не в том, что она выкрала ключи и передала их Полозову, совсем не думая, зачем они ему нужны. Главное же ее преступление заключается во лжи, в отказе от показания, данного на следствии. И за это ей сулят пять лет за колючей проволокой. И сердце ее запротестовало: «Нет! Нет, только не это!» И она уже не смогла сдерживать себя, обратив взгляд на судей, она в истерике воскликнула:

— Нет! Я хочу сказать правду! Дайте мне слово.

Зал затаил дыхание. Силин спокойно сказал:

— Говорите.

— Я лгала тут в суде. Это насчет ключей. А следователю я говорила правду и подписала. Я взяла у Андреевой ключи и передала Максу. Он у меня попросил. Я не знала, зачем нужны ему ключи.

И всю антипатию, которую питала к Наташе Таня, как ветром сдуло. Чуткое сердце ее отличало правду от лжи, внутренне она негодовала, слушая ложь, она жаждала правды, и вот эта девчонка, испуганная, загнанная в угол лгунья, нашла в себе мужество сказать правду. И только за одно это Таня прощала ей все ее грехи.

Таню, впервые присутствующую в суде, удивили выступления адвокатов, особенно защитника Полозова, вину которого он бездоказательно, голословно оспаривал. Мол, не доказано, что он имел ключи от квартиры Андреевой и, следовательно, не он подстроил взрыв. Адвокат Наташи характеризовал ее, как жертву ревности, и ее желание мстить сопернице и начальнику-вымогателю было вполне естественным и по-человечески оправданным. Что же касается ее отказа от прежних показаний, то объяснения ее вполне правдивы: девчонка была напугана следователем и в состоянии шока поставила свою подпись под протоколом допроса, не читая его и не думая о последствиях. Таким образом, он обвинял следователя в подлоге.

Но неожиданный возглас Наташи «хочу сказать правду!» и ее новые показания, подтвердившие данные на следствии, спутали карты адвокатов и свели на нет все их и до того неубедительные аргументы.

Таня внимательно наблюдала за Силиным. Его властный и вместе с тем спокойный голос решительно обрывал нелепую перепалку между прокурором и адвокатами, отметал или удовлетворял протесты сторон. Во всех его репликах чувствовалась беспристрастность, желание установить истину. Его выдержка, спокойная реакция на явную ложь и на увертки обвиняемых приятно радовали Таню. Она представляла, как трудно судье принять единственно правильное решение и не ошибиться: ведь речь идет о человеческих судьбах, о жизни и смерти. Она попыталась поставить себя на место судьи: как отнестись к показаниям подсудимых, к доводам прокурора и адвокатов, и в конце концов, кому верить?

Трезво и взвешенно думал и Силин. Еще до выступления прокурора он был убежден, что субъектом террористического акта был только Соколов, — Андреева тут оказалась случайно. И мелочная месть «ревнивцев» тут была пришита белыми нитками: руководитель «Пресс-банка» был связан с мафиозной группой, они что-то не поделили, он отказался им платить и собирался вместе с любовницей укатить за границу. Но мафия следила за ним, разгадала его намерения и упредила, исполнив свою угрозу. Он так же не сомневался, что Полозов не одиночка, что за ним стоит какая-то группа преступников, которых он не выдаст. Он стоит перед выбором: выдать соучастников, значит, подписать себе смертный приговор. Тут никаких сомнений — в живых его они не оставят. Остается единственное — молчать и рассчитывать на снисходительность суда. Тем более он знал, что к высшей мере наказания наши суды прибегают очень осторожно.

Силин не ожидал от Голопупенко ее внезапного прозрения, хотя и не видел в нем сверхъестественного поступка. Решившись на него, она едва ли понимала последствия. А они могут быть для нее трагическими: мафиози жестоки, мстительны и беспощадны. Он искренне пожалел ее и учтет это при вынесении приговора. В своем последнем слове Наташа сказала, что она раскаивается в своих действиях, она не думала, что передача ключей закончится такой страшной трагедией. Но всех присутствующих, исключая, пожалуй, Силина, удивило последнее слово Макса Полозова, который с дрожью в голосе сказал:

— У меня единственная просьба к суду: пощадить Наташу, не наказывать, она ни в чем не виновата.

Силин считал, что с этой просьбой Полозов обращается не к суду, а к своим соучастникам по криминальным деяниям. Именно их он просил пощадить Наташу.

Если с Голопупенко у Константина Харитоновича не было проблем или сомнений в отношении приговора — и тут он нашел полное понимание со стороны заседателей, то вопрос о наказании Полозова вызвал в нем колебания. Он вспомнил митинги и пикеты обманутых и ограбленных клиентов «Пресс-банка», требующих возврата своих сбережений и наказания жуликов-авантюристов во главе с Соколовым. Но Соколов наказан, наказан жестоко и незаконно. Наказали его такие же, как и он, уголовники, живущие не в ладах с законом, сводя личные счеты. Они нарушили закон, совершив тягчайшее преступление, лишив жизни двух человек, и должны понести наказание, соответствующее содеянному. Силин был немилосерден к убийцам. Преднамеренное лишение человека жизни он считал самым страшным преступлением, заслуживающим высшей меры наказания. И никаких компромиссов он не признавал, исключая особые обстоятельства, смягчающие вину преступника. Никаких таких обстоятельств в деле Полозова он не находил. Но вот женщина-заседатель заколебалась: ее размягчило последнее слово Полозова, разжалобило — пожалел девушку, значит, совесть еще не вся потеряна, остатки ее пробудились в смертный час. Силин попробовал развеять колебания заседателя: не к суду Полозов обращался с просьбой, а к своим «коллегам», которых просил не убивать женщину, оказавшую ему услугу. Всю вину он взял на себя, ну и пусть понесет заслуженную кару.

— Смягчающих вину обстоятельств нет, — убеждал Силин. — Убийцы должны помнить, что за загубленную жизнь они неминуемо заплатят собственной жизнью. Только так можно притормозить разгул тяжких преступлений.

Суд вынес приговор: Полозова — к высшей мере наказания, к расстрелу, Голопупенко — к трем годам лишения свободы — условно.

Таня с одобрением восприняла этот приговор. Она считала его беспристрастным и справедливым. «Вечером надо позвонить Константину и поделиться впечатлениями», — решила Таня.

2

Силин возвращался из суда на служебной машине. В памяти его четко отпечатался образ Полозова, он как-то двоился: в начале судебного заседания Силин видел надменного, самоуверенного громилу с хищным блеском в прищуренных глазах, которые как бы гипнотизировали судей. В процессе же судебного разбирательства надменность во взгляде подсудимого постепенно таяла, а после речи прокурора, потребовавшего высшей меры наказания, и совсем исчезла с его смуглого лица. Теперь в его глазах заметались трусливые огоньки растерянности и страха. Это был уже другой Полозов, похожий на крысу, попавшуюся в железную западню. Но раскаяния в нем не наблюдалось, и это убеждало Силина в том, что перед ним неисправимый, профессионально-матерый убийца, жестокий и опасный для окружающих. «Такие не должны жить. Их надо не просто изолировать, а истреблять, как бешеных волков», — размышлял Константин Харитонович. Он знал, что приговор этот не обязательно будет приведен в исполнение: пойдет кассация в Верховный Суд, который может смягчить приговор — заменить «вышку» на пятнадцать лет строгой изоляции, а там, глядишь, лет через пять каким-то неведомым образом Полозов окажется на свободе.

Силин попросил водителя высадить его у булочной, недалеко от дома: надо было купить хлеба и ванильных сухарей, любимых им и Олей. Сделав необходимые покупки, с улицы через арку большого дома он вышел во двор, где всегда стояло несколько автомашин. Напротив своего подъезда привычным взглядом охватил вишневого цвета «москвича», в салоне которого сидели двое мужчин — оба в темных очках. При его появлении мотор «москвича» заворчал, а из машины глухо прозвучали три выстрела, и «москвич», как спугнутая птица, рванул с места и, стремительно выскочив на улицу Королева, помчался в сторону проспекта Мира.

Силин почувствовал толчок в спину и боль в левом предплечье. Он сразу понял, в чем дело, и не мешкая шагнул в подъезд к лифту. Оля была дома и, как только он ступил через порог, весело прощебетала:

— Тебе сейчас звонила Татьяна Васильевна.

Бледный, взволнованный, он молча передал дочери портфель с продуктами и быстро снял с себя пиджак. И тут Оля увидела кровавое пятно на рубашке и ужаснулась:

— Что с тобой, папа?

— Ничего страшного: в меня сейчас стреляли, но слава Богу, кажется, спас бронежилет.

Силин быстро снял бронежилет, на матерчатой обшивке которого сразу же увидел две пулевые дырочки и нащупал две застрявшие между броней и обшивкой пули.

— Вызови, пожалуйста, «скорую», — распорядился Силин и снял рубашку. Третья пуля попала в незащищенное жилетом место, прошла навылет в предплечье, не задев кости, поэтому острой боли Константин Харитонович не ощущал, но крови было много. До приезда «скорой» Оля перевязала рану, да так искусно, что приехавший врач похвалил ее. Силина увезли в институт имени Склифосовского. Уезжая, Константин Харитонович наказал дочери, кому позвонить и сообщить о случившемся, и под конец сказал:

— Если будешь разговаривать с Татьяной Васильевной, объясни ей, что ранение легкое, и я думаю на днях буду уже дома. Навещать меня не надо. Если будет возможность, я позвоню. Добро? Будь умницей, не придавай значения, не принимай все близко к сердцу, но и не теряй бдительности.

Проводив отца, по его просьбе Оля тотчас же позвонила в милицию, а потом Тане. Та была чрезвычайно встревожена и сказала, что она сейчас же придет в дом Силиных, чтоб подробно расспросить о случившемся. Получилось так, что и милиция и Таня прибыли одновременно, и Таня оказалась кстати. Она поведала сотрудникам милиции, что присутствовала на только что закончившемся судебном процессе, который вел Силин, о вынесенном преступнику смертном приговоре. Эту существенную деталь сотрудники милиции приняли к сведению, и по факту покушения на жизнь судьи было возбуждено уголовное дело. Сотрудники милиции тщательно осмотрели бронежилет, пули, окровавленную рубашку, и все это сложили в свою машину, однако уезжать не спешили: надо было опросить соседей, может, кто видел стрелявших или слышал выстрелы. Таких не оказалось. Но тут из соседнего подъезда вышел сухонький старичок с посошком и с клочком бумажки в руке и направился к милицейской машине, уже собравшейся отъезжать. Протягивая бумажку капитану милиции, хриплым голосом сказал:

— Вот возьмите, может, вам пригодится.

— Что это? — не понял капитан.

— Номерок машины. Записал на всякий случай. Она, значит, долго тут стояла. Наверно, с час. Я из аптеки домой возвращался. Ну, тут аптека на углу, на Цандера. За лекарством ходил. Смотрю, стоит напротив того подъезда красный «москвичонок», незнакомый, чужой. Своих-то я знаю. А внутри двое мужиков, и оба в темных очках. Я и подумал: солнца нет, а они в темных очках. Сидят и молчат. Думаю, приятеля ждут. Поднялся я к себе, чай поставил, окно открыл. Смотрю — всё стоит. И те двое в очках не вылазят. Попил чайку, посмотрел в окно — стоит на месте. Туг у меня подозрение: зачем темные очки? Сами знаете, время какое — бандитское время. Я возьми да и запиши номерок, на всякий пожарный…

Капитан поблагодарил старика, записал его фамилию и номер квартиры: это была важная ниточка для милиции, за нее с энтузиазмом и надеждой сразу же ухватились. Но ниточка оказалась непрочной, на другой же день и оборвалась. Владельца машины установили в тот же вечер. Но оказалось, что машину его угнали два дня тому назад, и она уже числилась в розыске. Вскоре и ее обнаружили, припаркованную к дому в Банном переулке, целой и невредимой. Похоже, преступники воспользовались ею для разовой операции и, заметая следы, решили бросить ее.

Побывал следователь и в больничной палате, расспросил о подробностях происшествия потерпевшего. Силин не питал особых иллюзий и не надеялся на быстрый успех в поиске террористов, но подсказал следователю, чтобы он связался со своим коллегой Фадеевым, который вел дело Полозова и Голопупенко, и попытался там поискать следы преступников. Лежа на больничной койке, он хладнокровно анализировал происшествие. Для него оно не было неожиданным. Он внушил себе неприятную мысль, что рано или поздно нечто подобное должно случиться: идет самая настоящая война с мафией, оккупировавшей страну, а на войне, как известно, стреляют, и он, как и тысячи солдат правоохранительных органов, находится на самом переднем крае этой войны, притом враги превосходят его в техническом оснащении — у них всевозможные виды современного оружия, рации, автомашины, бешеные деньги для подкупа влиятельных особ и хорошо поставленная служба информации. А у него на вооружении всего лишь бронежилет. Сегодня он спас его, возможно, по чистой случайности: преступники, очевидно, нервничали, потому, боясь промахнуться, стреляли не в голову, а в спину. А могли… Невольный холодок пробежал по сердцу. Его поражала оперативность преступников, их дерзкая наглость: небось, преднамеренно решили не откладывать акта мести за своего приятеля, а совершить возмездие в день вынесения приговора. Мол, вынесенный приговор еще неизвестно, будет ли приведен в исполнение, а мы свой приговор исполняем немедленно. Как урок и предупреждение для тебе подобных, для твоих коллег. Демонстрировали свою силу и власть. Он подумал: будет ли повторная попытка? В ближайшее время едва ли. А там — посмотрим, отступать он не намерен, как впрочем, и паниковать или изменять своим принципам быть беспощадным к рецидивистам. Однако постоянную тревогу и беспокойство вызывали в нем думы о безопасности дочери. Эти кровожадные, нравственно деградированные гады нередко наносят удары по своим жертвам через похищение и угрозы убийства их детей. А это самая чувствительная, самая страшная, самая болезненная пытка.

Силин думал о Тане: как она отнесется к случившемуся с ним, испугается? А он так надеялся связать свою судьбу с ней. Она уже побывала под прицелом мафии: выстрел по их машине, убийство Соколова, и вот теперь это… Он пожалел, что просил Олю не навещать его, ему вдруг захотелось видеть их обеих. Но главное — Таню. Очень хотелось. Наверно, его сильное желание биотоками передалось им: на другой день под вечер они заявились обе, не сговариваясь, но почти одновременно — сначала пришла Оля, а через полчаса прямо с работы — Таня. Оля рассказала отцу о старике-соседе, который записал номер машины.

— Их найдут, папа, обязательно найдут, — возбужденно убеждала Оля и продолжала: — А ты знаешь, как вел себя Амур? Это удивительно. Минут за десять до твоего появления в квартире он неожиданно вскочил на ноги, настороженно прислушался, глядя на дверь, потом заскулил, стал царапать дверь лапой, требовать, чтоб его выпустили. И наконец, начал громко, тревожно лаять. Понимаешь? Такого раньше за ним не водилось. Он никогда в квартире не лаял. Он предчувствовал опасность для тебя, он хотел предупредить, уберечь. Да, папа? Ты как думаешь?

— Возможно. У многих животных хорошо развито предчувствие.

— Амур скучает по тебе, нервничает.

— Передай ему, что я скоро вернусь; через неделю обещают выписать. А мне так хочется скорей выбраться отсюда. — Он посмотрел на Таню такими откровенно влюбленными, тающими глазами, что она почувствовала себя неловко перед Олей. Он это понял и прибавил, отведя взгляд на дочь: — Перевязки меня здесь задерживают.

— Эти процедуры мы могли бы и дома организовать, — сказала Таня, вопросительно посмотрев на Олю. И та с энтузиазмом отозвалась:

— Конечно. Под вашим руководством. Согласен, папа? Мы с Татьяной Васильевной…

«Как это мило, замечательно», — думал Силин, а вслух сказал:

— Да когда ж Татьяне Васильевне. Она при деле.

— Я врач, Константин Харитонович. Моя обязанность, долг, если хотите, исцелять больных и раненых. А свободного времени у меня достаточно.

— Перевязки делают обычно сестры, а не врач, — очень мягко, ласково заметил он.

— Сестры под руководством врачей, — бойко возразила Оля. — Я буду сестрой, а Татьяна Васильевна врач.

— Вот и договорились. И никаких проблем, — решила Таня. Ей многое хотелось сказать Константину Харитоновичу — и о своих впечатлениях от суда, и о нем самом, и о своих чувствах к нему в связи с покушением, но это разговор не для постороннего уха. Излить свою душу она могла только наедине с ним.

— И никаких проблем, — как бы размышляя повторил Силин Танины слова. — Есть только одна проблема — вот эта егоза. — Кивок в сторону Оли. — Ее беспечность. — Он хотел сказать «безопасность», но решил смягчить. — Бдительность, осторожность всегда надо иметь при себе.

— А я имею. Вот, пожалуйста, — откликнулась Оля и мгновенно выхватила из сумочки баллончик со слезоточивым газом.

— Не очень внушительно, но на худой конец… — проговорил Силин. — На безрыбье и рак — рыба. Впрочем, это устарело: раков сейчас днем с огнем не сыщешь. Ну, а вы, Татьяна Васильевна, чем вооружены?

— Вообще-то таким же «раком». Хотя у меня более надежный — нервнопаралитический.

— Да не беспокойся ты, папа: я и бдительна, и осторожна, и вооружена. Разве что бронежилета не хватает, — расхвасталась Оля.

В палату вошла санитарка, пригласила на ужин. Силин занимал одноместную крохотную палату, где при двух посетителях уже было тесно.

— Вам, наверно, скучно одному? — спросила Таня. В ее вопросе ему чудился желанный подтекст, он не сразу ответил. Наконец сказал:

— Скука — понятие не однозначное. Ее иногда путают с одиночеством, но это разные понятия. Скука от безделья — это одно, тоска по другу — совсем другое. Вот только жаль, что вы не догадались принести мне книг. — Последней фразой он преднамеренно замял вопрос Тани.

— Я думаю, это дело поправимое, — сказала Таня.

— Я завтра принесу, — поспешила Оля. — Скажи, что тебе принести?

— Прежде всего газеты: «Советскую Россию», «Правду», «Завтра», «Литературную Россию». И еще прихвати роман Петра Проскурина «Отречение».

— А ты разве его не прочитал?

— Только начал.

Таня и Оля возвращались домой вместе в девятом троллейбусе. Оля была возбуждена, она говорила, не закрывая рта, рассказывала, как волновался Амур во время покушения на Силина.

— Может, он выстрелы услышал? — предположила Таня.

— Нет, нет, выстрелов никто в доме не слышал. Он чувствовал.

Открытым доверчивым взглядом она глядела на Таню, и Таня поняла, что эта девочка в ней нуждается.

3

Всего шесть дней пролежал Силин в больнице: рана его хорошо заживала, сказывался могучий, не расположенный к всевозможным хворям организм. Перевязку решили делать на дому. Раза два Таня после работы в поликлинике, не заходя домой, шла на квартиру Константина Харитоновича, и они вместе с Олей делали эту не столь мудреную процедуру. Во время этих посещений между ними происходили «нейтральные» разговоры, далеко не те, о чем хотелось бы им поговорить наедине. Присутствие Оли стесняло обоих. И однажды Силин сказал:

— Я очень признателен вам Татьяна Васильевна, за хлопоты, но мне как-то неловко утруждать вас, отрывать от дома.

— Моя помощь вас тяготит, вы это хотите сказать? — со своей неизменной дружеской улыбкой сказала Таня, сверкая насмешливо глазами.

— Вовсе нет. Но у меня родилась идея: а не лучше ли мне самому ходить к вам домой на перевязку. Вы простите мою дерзость, но мне кажется, такой вариант будет удобным для нас обоих. Как вы считаете?

Идея Тане пришлась по душе, и Силин в сопровождении Амура в приподнятом настроении шел в конце рабочего дня с улицы Королева на Первую Останкинскую. На квартире Тани в полном одиночестве они наслаждались интимными разговорами. Силин рассказывал много увлекательного из своей судебной практики. Таня слушала его с жадным интересом, ибо речь шла о судьбах людских. Когда пришло время снимать бинты, Силин пришел с бутылкой шампанского и с тортом: надо же было отметить его выздоровление и отблагодарить доктора за внимание и помощь. Был субботний день, и Константин Харитонович, на этот раз без Амура, пришел в полдень. Таня приготовила холодную закуску и пожарила импортные рыбные палочки. Силин, разлив по фужерам шампанское, произнес благодарственное слово по адресу милого, душевного, доброго доктора, который своей нежной теплотой способствовал быстрому заживлению раны. Между прочим он сообщил, что московским сыщикам удалось напасть на след покушавшихся, установить их имена — это были, как и предполагалось, сообщники Полозова по рэкету — матерые рецидивисты. К сожалению, задержать их не удалось, очевидно, «залегли на дно» или перебрались в ближнее, а, может, и дальнее зарубежье. Был объявлен розыск, на успех которого Силин не надеялся, но рассчитывал, что его теперь оставят в покое.

Когда снова были наполнены фужеры, Таня, устремив на Силина теплый душевный взгляд, сказала:

— Дорогой Константин Харитонович, я пью это игристое вино за вашу мечту, за ее осуществление. Я восхищена вашим мужеством, честностью и патриотизмом.

— Спасибо, Татьяна Васильевна. Но мне с трудом верится, что ваше пожелание когда-нибудь сбудется.

— Почему же? Любопытно, что за несбыточная мечта? Или это тайна? Не хотите ее открыть?

Силин в смущении закрыл глаза. Потом поднял на нее как бы виноватый взгляд, решился:

— Открою. Вам открою. Только прошу вас, не судите меня строго. — Он волновался, и это волнение, эти смущенные глаза, и весь облик его совсем не напоминали строгого и сильного судью, облаченного в черную мантию и восседающего на «троне» в зале суда. Дрогнувшим голосом он проговорил, не глядя на Таню: — Моя заветная мечта, милейшая Татьяна Васильевна, на веки вечные связать свою жизнь с вашей.

Она не ожидала такого ответа, хотя в мыслях в последние дни и в бессонные ночи иногда тайком думала об этом. Лицо ее вспыхнуло, густые длинные ресницы смущенно затрепетали. Она растерянно молчала, и ее молчание приводило его в уныние. Наконец она спросила очень дружелюбно и тепло:

— А вы уверены… в выборе? Мы так мало знакомы. Вы уверены, что я могу вам принести счастье, которого вы заслуживаете? Не скрою, вы мне нравитесь, даже больше, — призналась она очень спокойно. Таня ждала такого объяснения, она видела, что он неравнодушен к ней и, пожалуй, по-настоящему влюблен.

— А я вас люблю, как никого в жизни не любил, — глухо, проникновенно прошептал он. — Вы моя единственная мечта и надежда. У нас много общего во взглядах, вкусах…

— Вы хотите сказать «родство душ»?

— Именно это, — с жаром подтвердил Силин.

— Для полного счастья, пожалуй, маловато.

— А что по-вашему, Татьяна Васильевна, нужно для полного счастья?

— Зовите меня просто Таней.

— Хорошо, очень рад. Ну тогда и вы меня без Харитоновича.

— Не сразу, постепенно привыкну.

— Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил он, сдерживая волнение. Она это видела и думала: «Боже мой, такой сильный, основательный, на вид даже суровый, он дрожит, как влюбленный юноша».

— Для полного счастья нужно не так уж много: любить и быть любимой, — ответила она, сверкнув горящими глазами, и продолжала: — Все остальное — достаток, тряпки, дачи, машины — они вторичны и без взаимной любви ничего не стоят. Поверьте, я убедилась в этом на собственном опыте.

Силин слушал ее с замиранием сердца и пытался в ее словах найти ответ на волнующий его главный вопрос: а любит ли она его? Спросить напрямую не решался, однако помнил ее слова: «Вы мне нравитесь, даже больше». Что означает это «больше»? Во всяком случае, оно обнадеживало.

Телефонный звонок прервал их такую важную, волнующую беседу. Звонил Василий Иванович.

— Здравствуй, Танюша. Ты дома? А я из автомата, от ВДНХ. На митинге был. Хочу к тебе подойти. Иду. Тебе ничего не надо из продуктов? По пути могу захватить.

Холодильник у Тани был полон.

— Сейчас придет отец. Он с митинга. Расскажет. Он у меня активно политизирован, ни одного патриотического митинга не пропускает, — пояснила Таня. — Думаю, вы найдете с ним общий язык. Правда, он резковат, придерживается крайних взглядов и неисправимый сталинист. Заочно он вас знает: я ему рассказывала. — Таня давно хотела познакомить Силина с отцом и теперь была рада случаю. Она говорила ему и о суде, и о ранении Силина.

— Ничего, поладим, — сказал Силин и подумал, как Василий Иванович посмотрит на их отношения с Таней: обычно родители в этом деле придирчивы и ревнивы.

Таня поставила прибор для отца и водку: шампанским Василий Иванович пренебрегал.

Прошло не больше десяти минут, как появился собственной персоной отставной полковник милиции. Он был слегка возбужден то ли от митинга, то ли от быстрой десятиминутной ходьбы.

— Папа, у меня гость, — предупредила его еще в прихожей Таня, а когда Василий Иванович вошел в гостиную, представила: — Знакомьтесь — Константин Харитонович Силин, мой большой друг, судья и, можно сказать, именинник: мы сегодня сняли повязку с его раны. И вот по этому поводу решили… — Она не закончила фразу, улыбнулась.

И Силин и полковник обратили внимание на ее слова: не просто «друг», а «большой друг».

— По рассказам Тани я вас именно таким и представлял, — сказал полковник весело и приподнято. — Значит, рана залечена и вы снова в строю.

— Выходит, так.

Василий Иванович налил себе полную рюмку водки и, не садясь за стол, стоя произнес:

— За ваше исцеление, за знакомство! — Он отпил половину, поставил рюмку на стол, торопливо прожевал кусочек ветчины и продолжал: — Я сейчас был на митинге. Сегодня целых три митинга: профсоюзы собрали беспартийных, коммунистов — Зюганов и «Трудовая Москва» Анпилова. Это все на одной площади, но с разными трибунами и с разными лозунгами. А на Лубянке митинговали демократические отбросы, или «выбросы», как они себя называют, разные «мемориалы». Одним словом, произраильско-проамериканская шваль, типа Новодворской. Кстати, народишку у них не густо, как впрочем и у профсоюзов. Они же, наши профсоюзы, всегда были лакеями при властях. Так и сохранили за собой эту должность. И вот это меня удивляет и возмущает: народ нищенствует, заводы закрываются, безработица, а они, видите ли, вне политики, как бараны идут за своими продажными лидерами. — Он говорил приподнято, возбужденно, ему хотелось излить свою душу тому, кто его понимал, хотя он мог и поспорить. Он взял бутылку шампанского, налил в фужер Силину, плеснул немного Тане, чокнулся — за Россию, за Советский Союз. — Силин одобрительно кивнул и сделал два глотка, а Василий Иванович, захватив инициативу, продолжил: — Самая мощная демонстрация была у коммунистов и по численности, и по содержанию.

— Это у кого же: у Анпилова или Зюганова? — уточнил Силин, хотя и догадывался, кого имеет в виду полковник.

— Да какой из Анпилова коммунист? — презрительно поморщился Василий Иванович. — Амбициозный мальчишка. Называется «Трудовая Россия» и «Трудовая Москва», а в рядах его одни старушенции да предпенсионные домохозяйки. Рабочих-то нет. И молодежи нет. Лозунги правильные, портреты Ленина и Сталина, красные знамена — это хорошо, я «за». Но зачем же отстраняться от коммунистов, от Зюганова? Это же общее дело, общие цели. Вы не согласны? — уставился на молчавшего Силина.

— Конечно же, достойна сожаления разобщенность коммунистов, — проговорил Силин. — Все хотят быть лидерами, а данных для лидерства нет, у того же Анпилова.

— А у Зюганова? Его же называют оппортунистом, — заметил Василий Иванович, — соглашателем.

— Думаю, что это заблуждение. Он реалист, действия его достаточно взвешены. Он — лидер без всяких «но». Я так считаю. Теоретически подготовленный, твердый, решительный, но без экстремизма.

— А на президента он потянул бы? — спросил Василий Иванович. Таня внимательно слушала, но пока молчала.

— Вполне.

— А мне кажется, отличный президент получился бы из Зорькина. Умный, спокойный, честный. Как он вел себя будучи председателем Конституционного суда — объективно, смело, по справедливости.

— А я думаю, — нарушила молчание Таня, — что лучшим президентом был бы Николай Иванович Рыжков. Я за него голосовала. И если б его тогда избрали, сегодня не было той трагедии, в которую попала Россия по воле демократов.

— Николай Иванович человек честный, порядочный, компетентный. Но у него есть одна серьезная слабость — приязнь к сионизму, — сказал Силин. — Он никогда не понимал и не поймет, что самый страшный враг России — это мировой сионизм и его «пятая колонна» внутри страны. Они, сионисты, разрушили Союз, уничтожили Советскую власть и установили в России сионистскую диктатуру. Посмотрите, кто сегодня правит Россией? Чубайсы, Лившицы, Козыревы, Гайдары, Наины, Черномырдины и целая свора американо-израильских советников и консультантов. Кто завладел народным имуществом, кто возглавляет банки, концерны? Все они же. Я убежден: сионизм — это раковая опухоль, и ее метастазы поражают прежде всего молодой организм, то есть молодежь. Таким образом уничтожается будущее нации. Наша молодежь беззащитна перед этой смертоносной заразой, для нее не существует проблемы сионизма, она ее не понимает. И в этом весь ужас положения.

— Да, я с вами согласен, — сказал Василий Иванович. — Но причем тут Черномырдин?

— А притом, что в беседе с израильским премьером он, Черномырдин, торжественно заявил, что его правительство уже подготовило программу борьбы с антисемитизмом, наподобие бухаринской. В стране нет антисемитизма, есть разнузданная русофобия. Но под флагом борьбы с антисемитизмом господин Черномырдин намерен чинить жесткую расправу с патриотами, с теми, кого сионисты называют «красно-коричневыми», фашистами.

— С больной головы на здоровую, — энергично встрял Василий Иванович. — Фашисты они, сионисты. У них одна идеология — расовое превосходство, право владеть миром. Вот этот их «Мемориал», что это такое, объясните? — Вопрос был адресован Силину.

— «Мемориал» — это еврейское сооружение в память их сородичей, палачей русского народа, которых Сталин разгромил и покарал в тридцатые годы. Это сборище внуков и правнуков троцкистов.

— Вы мне, Константин Харитонович, открываете глаза, — проговорил полковник и, наполнив свою рюмку, пояснил: — Это последняя, моя норма. За Россию, за Советскую власть и Союз. — На этот раз он выпил залпом. Слегка закусив, продолжал: — Я о Черномырдине. Вот он какой, Виктор Степанович. То-то ему кричал нижегородский губернатор: «Давите их», то есть депутатов, патриотов. Видно, рыло в пуху. Помните, как он растерялся, когда в Думе его спросили, сколько имеет акций Нефтегазпрома? Не ответил, постеснялся. Видно, сумма не миллиардами исчисляется. Мм-да… — И вдруг вопрос: — А вы не знаете, кто такой Петр Романов?

— Вы, конечно, имеете в виду не царя Петра Великого, а директора комбината?

— Естественно, не царя. Хотя его кандидатура в президенты России тоже называлась. От коммунистов.

— Я читал его книгу, — ответил Силин. — Чувствуется незаурядный ум и твердый характер, практик-профессионал и патриот. Вот вам и еще один лидер. Но, боюсь, что и его просионистское телевидение и пресса постараются вывалять в дерьме, как это в свое время делали с Рыжковым. А избиратель-обыватель своих мозгов не имеет.

— Что будете, чай или кофе? — прервала их диалог Таня. Ей было приятно слушать разговор единомышленников. Оба согласились на чай, и она ушла на кухню.

Какое-то время уныло молчали. Наконец Василий Иванович спросил:

— Скажите, Константин Харитонович, что же дальше… с Россией? Или уже покончено?

— Не совсем. Чубайс, конечно, со своей дьявольской приватизацией разорил экономику на долгие времена. Грачев разорил армию. Все это по плану Вашингтона и Тель-Авива. Но им пока что не удалось осуществить свою главную и последнюю цель — лишить нас ядерного потенциала. Потому и хотят отделить от министерства Генштаб, а министром поставить гражданского человека и обязательно своего, вроде Кокошина, чтоб легче было захватить или нейтрализовать ядерное оружие. Вот когда они достигнут этой цели, с Россией и вообще с русскими будет покончено и, возможно, навсегда.

— Вы говорите страшные вещи. Этого не произойдет. Не могу поверить, — взволнованно сказал Василий Иванович.

— Будем надеяться, что не произойдет.

Таня принесла чай, весело спросила:

— Ну как, все стратегические проблемы решили?

— Всего лишь обсудили, — ответил Силин.

Было уже поздно, и Таня предложила отцу остаться у нее заночевать. Он согласился. Прощаясь с Силиным в прихожей, Таня вполголоса сказала:

— Звоните, заходите. Не теряйте надежды и верьте в свою мечту: мне она нравится.

Она подтянулась на носках и поцеловала его в щеку. А он растроганно произнес:

— Спасибо, дорогая Танечка, — впервые назвав ее по имени, и добавил: — У вас прекрасный отец.

Когда отец и дочь остались одни, Таня спросила:

— Ну, как тебе мой гость? — Ей очень хотелось знать мнение отца, которому она всегда доверяла.

— Твой большой друг? — шутливо напомнил ее слова Василий Иванович. — Первое впечатление положительное. Мужик твердый, капитальный, со светлой головой. А в остальном, как говорится, надо пуд соли съесть. А У тебя что, на него серьезные виды?

— У него на меня… Он сегодня сделал мне предложение.

— И ты что ответила?

— Пока решила повременить, разобраться.

— Это верно, с таким делом спешить не следует. Хотя и тянуть волынку тоже ни к чему. Как я успел заметить, он тебя обожает. А как ты? Ты его любишь?

— Мне он нравится. На фоне современных мужиков он — заметная личность во всех отношениях.

— Даже «во всех»? Тогда, я думаю, дело идет к положительной развязке. — Василий Иванович легко вздохнул и, как бы размышляя вслух, продолжал: — Коль он сумел растопить твой душевный лед, значит у него доброе горячее сердце. Тебе уже не двадцать, а годы ой как быстро летят, как в той песне: «а годы летят, наши годы как птицы летят, и некогда нам оглянуться назад». А может, и не надо оглядываться. Решай. Тебе решать — тебе жить.

4

Знакомый адвокат предложил Силину два билета в Большой театр на сольный концерт обладателя великолепного баса Владимира Маторина. Сам адвокат по какой-то причине не смог пойти, и чтоб не пропадали билеты, решил услужить Константину Харитоновичу. Тот с благодарностью принял подарок — все-таки Большой театр, тем более концерт состоится в Бетховенском зале, в котором Силин никогда не был. Лишь однажды по телевидению он видел, как в Бетховенском зале Большого театра Ельцин собирал своих лакеев под маркой творческой интеллигенции, демократическую шваль, большинство из которых составляли представители «богоизбранного народа». Концерт приходился на субботу, и Таня с радостью согласилась пойти в театр.

Был холодный осенний день, дул колючий, жесткий ветер. На девятом троллейбусе они доехали до конечной остановки — Детского мира, а там пешочком минут за семь добрались до Театральной площади. Небольшой, но уютный зал, вмещающий в себя три сотни зрителей, был заполнен до предела. Так как места в билетах не были указаны, Таня и Силин сели в третьем ряду, причем Константин Харитонович расположился у самой сцены, обтянутой вишневого цвета шелком, чтобы своей могучей фигурой не заслонять сцену от позади сидящих. Зрители, в основном люди среднего возраста, но были и пожилые и совсем немного молодежи. И все почтенные, даже добродушные, видно, искренние любители искусства и поклонники талантливого певца, звезды, так внезапно засверкавшей на вокальном небосклоне. Ни Силин, ни Таня до того ничего не знали об этом артисте, даже имени его не слышали — В. Маторин. Кто такой, откуда? В программе — арии из опер. В основном, Мусоргский.

Силин давно не был в театрах вообще, а в Большом тем более, потому что попасть туда было не так просто. Таня, одетая в свое новое, нарядное платье, которое впервые надела в тот злопамятный вечер-банкет, когда обстреляли их машину, немножечко стеснялась своего богатого наряда. По скромным манерам и некричащим нарядам она догадывалась, что среди зрителей тут нет «новых русских»: классику, особенно отечественную они не приемлют. Силин шел на этот концерт с превеликой охотой и радостью, потому что с ним была любимая женщина, которую он теперь уже называл просто по имени: Таня, Танечка, Танюша.

И вот вышел на сцену уверенной быстрой походкой богатырского телосложения человек с черной бородой и усами, с густыми, тщательно зачесанными, со стальным отливом черными волосами, полнолицый, с тихой, приветливой улыбкой добрых глаз. Взгляд Тани сосредоточен на нем: своей богатырской фигурой, скромной, доверчивой улыбкой и открытым взглядом он напоминал ей рядом сидящего Силина. Она не обратила внимания на концертмейстера, просто не заметила хрупкую, очаровательную, уже не молодую, но еще и не пожилую женщину, одетую скромно: черное платье с белым воротничком, потому что Таня не спускала глаз с певца. А Силин заметил концертмейстера и невольно сравнил ее с Таней, найдя между ними разительное сходство.

Зал напряженно притих. И вот прозвучали первые аккорды рояля, вспугнувшие настороженную тишину, их подхватил могучий многокрасочный голос певца, стремительно, как водопад, хлынувший в зал, и дивное творение двух русских гениев — Пушкина и Мусоргского — арии из оперы «Борис Годунов» — колдовской силой пленили зрителей, врываясь в души, поднимали ответный ураган чувств. Гибкий, как ветер, то плавно журчащий ручьем, то вдруг взметенный вздыбленной волной, голос захватывал одновременно и сердце, и разум, и безраздельно овладел ими. И уже не Владимир Маторин, а Борис Годунов изливал свою черную преступную душу:

Таня трепетно прижалась к Силину, словно желая передать ему свои мысли и чувства, слиться воедино. «О ком, о чьей преступной душе, сотворившей тьму и мрак непроглядный вещает певец?»

И в ответ на ее мысли, как тяжкий стон, вырываются и захлестывают крутым накатом вещие слова могучего таланта:

Силин прикоснулся своей ладонью к Таниной руке, нежно погладил ее, взволнованно прошептал: «Это о нашем времени». А громоподобный голос артиста, сверкающий множеством оттенков и граней, изливал слушателям — далеким потомкам той давней смуты, современникам новой, более страшной трагедии России, покаянную исповедь окаянного царя Бориса:

И ком вселенской боли и скорби, как вулкан, как чугунные ядра мортиры, извергаются из богатырской груди певца и разрываются в зале гулом рукоплесканий и возгласами восторга. Светлая улыбка озарила вспотевшее лицо Маторина, он сделал благодарственный поклон публике и восторженным жестом указал на скромно стоящего у рояля концертмейстера, — как потом узнали Таня и Силин, свою супругу Светлану Орлову, — подошел к ней, бережно взял ее тонкую руку и нежно поцеловал. Таня с восхищением, очарованием и доброй завистью подумала: «Сколько любви и ласки в этом трогательном благородном жесте», и еще плотней прижалась к Силину, всем существом своим ощущая его волнение и душевный порыв. А взволнованный Силин мысленно повторял: «Клянут на площадях имя Бориса, только уже не Годунова, а Ельцина, клянут и в домах, и в поездах, и на фермах, в студенческих аудиториях. Проклятие кошмарным пологом висит над всей Россией. Не клянут лишь в православных храмах по причине особой симпатии патриарха к Борису Кровавому». Пожилая женщина, сидящая впереди них во втором ряду, с горькой печалью произнесла вслух только что прозвучавшие со сцены слова: «Голодная, бедная стонет Русь».

А Маторин все пел, арию за арией, его необыкновенной красоты голос восхищал и очаровывал. Он подчинил, покорил слушателей и был для них владыкой и царем, и зал раз за разом взрывался овацией восторга, и опять влюбленный и нежный супруг губами касался изящной руки Светланы Орловой.

Взволнованные Силин и Таня вышли на Театральную площадь. Ветер приутих, но подмораживало.

— Этот концерт вселил в меня если не оптимизм, то надежду. Жива еще Россия, у которой есть такие таланты, как Владимир Маторин. Их, наверно, много таких, только путь к массовому зрителю, к народу для них закрыт. На телеэкранах бесятся бездарные шулеры.

— И зарабатывают по миллиону в день, — добавил Силин. — А подлинные таланты нищенствуют. Искусство, духовность рынку не нужны.

Домой вернулись поздно, довольные и счастливые. Таня пригласила Силина «попить чайку». Он с радостью согласился. Театр их сблизил, именно там она совсем не преднамеренно обратилась к нему на «ты»; получилось это как-то естественно, само собой. Дома, проводив его в гостиную, она сказала:

— Снимай пиджак, располагайся, — и подала ему вчерашнюю «Советскую Россию», а сама удалилась в спальню. Через пять минут вышла в изящном голубом халате, подпоясанном по талии. Он вскинул на нее удивленный и вместе с тем очарованный взгляд. Грациозная, свежая, румяная, она была прекрасна. Словно отвечая на его немой вопрос, решительно объявила, пытаясь скрыть волнение:

— Сегодня ты заночуешь у меня. Позвони Оле, предупреди. Она поймет и не обидится.

«Кажется, наступил тот час, которого я так долго и с мальчишеским нетерпением ждал», — с трепетом и восторгом подумал Силин. А она продолжала с загадочной улыбкой:

— Сегодня мы будем пить только чай, и ни капли спиртного. Ни-ни. Мы должны быть свежие, как огурчики. Это говорит тебе врач.

Он догадывался, о чем идет речь, и все еще не верил: это так неожиданно. У него пропал аппетит, и на ее предложение «сейчас будем ужинать» ответил:

— Мне не хочется. Только чай.

— Представь себе — и я не хочу. Будет чай с сыром и маслом. Хорошо?

Он ласково кивнул. Душа его пела. Он любовался ее голосом, открытым, без жеманства, ее доброй, чуть-чуть озорной улыбкой, каскадом шелковистых волос, падающих на узкие плечи, и все еще не верил, что мечта его уже подошла к порогу и стучится в дверь. Он боялся спугнуть ее непродуманным словом или жестом. Он отложил в сторону газету, снял пиджак, повесил его на спинку стула, растянул галстук. А она все с той же деловитой легкостью достала вешалку и упрятала его пиджак вместе с галстуком в гардероб.

— Тебе понравилась его жена? — вдруг спросила Таня, имея в виду Светлану Орлову.

— У вас есть что-то общее. Во внешности.

— А какие трогательные отношения. Мечта, — с умилением сказала она, разливая чай.

— Ты права, — согласился Силин. — Любовь — это самое святое, самое сильное и неистребимое, чем природа одарила человека. И в то же время самое хрупкое, беззащитное и ранимое. — И вдруг перевел разговор на то, что его тревожило в эти последние дни и недели: — Если я правильно понял тебя, ты приняла решение?

— Ты правильно понял, — подтвердила она, не сводя с него взгляда, полного обожания.

— А тебя не смущает моя небезопасная служба? Угрожали, стреляли и еще будут.

— Нисколько. Я же обстрелянная, в меня тоже стреляли. Меня заботит другое… — Она задумчиво замолчала, он настороженно ждал. — Проблема спальни. Говорят, это чуть ли не решающая проблема семейной жизни — сексуальная несовместимость.

— Откуда такая чушь? — решительно отверг Силин.

— Не знаю: у меня нет опыта. Из мужчин я знала только мужа и никогда и в мыслях не было желания изменить ему. А он мной пренебрегал. Клялся в любви и бегал к другим. Почему, что за причина? Может, я сама в этом виновата? Может, я сексуально невоспитана? Оказывается, одного родства душ недостаточно, нужна совместимость полов. Вот это нам предстоит с тобой выяснить. — Наливая еще чай, она сделала попытку скрыть свое смущение и продолжала: — Мы уже не молоды, и будем называть вещи своими именами: да, нам предстоит экзамен. Серьезный. Я люблю тебя. Наверно, полюбила с нашей первой встречи, но только сегодня там, в театре, по-настоящему поняла, как я глубоко люблю тебя. Только не умею и не хочу выплескивать свою любовь наружу.

Силин молча и с волнением слушал ее монолог, затем нежно взял ее руку и приник к ней губами. Горячая струя благости волнующим ручейком побежала по ее руке и расплескалась по всему телу. Очарованное лицо ее вспыхнуло багрянцем. Силин поднял на нее взгляд, приоткрыл дрожащие губы, но она упредила, прикрыв ладонью его рот:

— Не надо, родной, молчи, не говори: я все понимаю и чувствую. Смотрю в твои глаза и вспоминаю гениальные строки Есенина: «О любви слова не говорят. О любви мечтают лишь украдкой, да глаза, как яхонты, горят».

…Утром, когда первый луч сверкнул на Останкинской телеигле, Силин, теперь уже Костя, нежно обнял своими ручищами ее теплые обнаженные плечи, а она прижималась к нему, как тоненькая веточка к могучему клену, трепещущая нежными листочками, впилась в его грудь влажными губами, полусонно прошептала:

— Ну как, мы выдержали экзамен?

Его губы, утонувшие в потоке ее шелковистых солнечных волос, прошептали:

— На пятерку с плюсом. Ты согласна?

— Да, милый, на пятерку со многими плюсами.

За завтраком Таня мечтательно заговорила:

— У нас будет мальчик. Наш сын. Мы назовем его…

— Васей, Васильком, — опередил Костя и пояснил: — В честь дедушки Василия Ивановича. Он мне понравился, крепкий мужик, думающий. На таких держалась Россия и будет держаться.

Москва, 1994 г .