Кое-что о концах и началах дорог
— Вот, — говорит Косида, — завтра в шесть утра жду тебя на станции Косака: в Канадзаве куча дел, а ехать долго.
— Косида-сан, побойся Бога! Мне до Косака час ехать, так рано электричек еще нет!
— Упс, — говорит Косида, — я не подумал.
Он надевает очки и начинает шарить в Интернете:
— Первая электричка от твоей «Минами-сенри» в полшестого. Жду тебя на Косака в полседьмого.
— ОК!
Мы наконец-то едем в Канадзаву! Ура! Правда, кажется, проще мне будет сегодня вообще спать не ложиться, особенно если учесть, что на 12 ночи у нас намечено празднование Машиного дня рождения! Это Манас такую традицию завел — поздравлять надо в 12 ночи, ведь именно с этого момента у человека день рождения начинается.
Назавтра, в полседьмого утра, сонный Косида ждет меня на Косака. Он обхватил руками руль, уткнулся в него головой и дремлет. Стучусь в стекло. Косида вздрагивает и, не поднимая головы, открывает мне переднюю дверцу. Отчаливаем.
— Ты сегодня спала?
— Да, час.
— Всего один?
— Ага, у подруги сегодня день рождения, вот и ждали 12 ночи, чтобы отпраздновать. А ты спал?
— Ага, два с половиной часа…
— Чего так мало?
— Сэнсэй вчера позвонил и попросил подготовить еще кучу всего. Он так каждый раз перед поездкой делает, — Косида ежится, — вот как засну однажды за рулем… Будет знать!
Мы заезжаем за Сакураи и наконец-то выбираемся на скоростную трассу. Мелькание асфальта укачивает. Бедный Косида…
Сакураи будит меня где-то на полдороге. «Выйдем, — говорит он, — тут не архитектура, но я очень люблю это место». Это место… Плоский берег моря, песчаная серая полоса и огромные сосны. По небу плывут короткие перистые облака, похожие на грибы сиитаке. Господи, когда-то я читала у Лема — один мальчик, выросший на космическом корабле во время многолетнего полета к звездам, написал в стихах: «У нее были глаза, черные как небо…» И небо для него правда было не голубое, а черное, хотя когда-то, в раннем детстве, он, возможно, и видел его голубым. Облака — как грибы сиитаке… «Раньше я всегда выходил здесь и сидел, сидел в этих соснах у моря, — говорит Сакураи. — А потом перестал выходить — проезжал мимо, и все. А теперь вдруг опять вспомнил. С чего бы…»
По дороге мы заехали в замковый город Нагахама. Сакураи писал диссертацию про местный храм. И жил там долго. Солнце, решетки храма серебрятся, перед порталом — огромные букеты желтых астр. Во дворе — железные лошадки-качалки. Узкие городские улочки, мостики через каналы, чугунные кошки на заборах. Под мостиками вода колышет ярко-зеленые солнечные заросли речных водорослей. Они наклонены под водой в одну сторону — по течению. Как волосы на пробор зачесаны. В старом рёкане пожилые хозяева — муж и жена. Когда молодой Сакураи писал «дисер», он жил тут. И ничего не изменилось — только тогда хозяева были молодыми. «Они стариками стали, и я тоже, — грустно улыбается Сакураи, — они помнят меня и встречают, как свою молодость. У нас с ними — общая молодость…» И кофе во внутреннем дворике на татами. А сын их вырос и работает на телевидении. И вот в углу двора — стоит трехколесный велик внука. «Когда я жил здесь, на этой таратайке катался сын». Сакураи долго смотрит на старенький велик в полосах солнечного света. Хозяйка вытирает руки о передник…
На макушке у Косиды сидит паучок. Осторожно снимаю его с жестких волос.
— Чего там такое?
— Паук.
— А, что?! — Косида отскакивает и вздрагивает.
— Да паук, я его уже убрала…
Он облегченно вздыхает. Господи, да он еще и пауков боится! Надо же!
— Нет, ты погляди на него, — смеется Сакураи, — ну чего он вечно ходит, как охламон! Ну в институт, я еще понимаю, там все такие студентики, но сейчас — ведь в приличное место едем, с официальными людьми встречаться, а он! Кошмарище, и что ты с ним будешь делать!
— Так он же в пиджаке и в галстуке.
— Ну и что, это, по-твоему, что-то меняет??
Нда, ни черта это не меняет: галстук у Косиды завязан морским узлом, воротник стоит дыбом, рыжий пиджак надет на один рукав, из-под пиджака выглядывают джинсы, к поясу которых пристегнуты фляга, рулетка и пара перчаток. Я догоняю Косиду и молча поправляю ему воротник.
— Спасибо, — улыбается он. — Сейчас это был не паук?
— Нет.
— Мы сейчас поедем на совещание, — задумчиво говорит Сакураи, — а тебя высадим в парке Кенрёкуэн, через часок заберем. Погляди там, если времени хватит — сходи еще в замок напротив. Там, правда, настоящие только ворота, все остальное просто восстановленная бутафория…
Кенрёкуэн — очень знаменитый канадзавский парк, он считается одним из трех самых красивых парков Японии: там пруды и фонарики, желтые деревья и прозрачный воздух. Широколапые сосны поддерживаются пучками канатов — от верхушки по конусу, как спицы полусложенного зонтика. Служители в широких соломенных шляпах метут дорожки. А в замке напротив солнце серебрит башни и просвечивает белые метелки ковыля-сусуки. Тень от витого забора лежит на мосту четким и ярким закатным узором. Прозрачный воздух — вот то, что приходит на память первым, когда я вспоминаю этот уголок Канадзавы.
Звонок мобильного — это Косида. Говорит в трубку что-то очень вежливое. Что-то про время своего приезда за мной. Но я, с этими их словесными выкаблучиваниями, плохо понимаю суть:
— Косида, горе мое, скажи по-человечески, чего ты хочешь!
Секундное молчание в трубке.
— Я хочу, чтобы ты была через пять минут у ворот замка, потому что я уже за тобой выезжаю, и попробуй мне только опоздать, чудовище!
Коротко и ясно!
Выбегаю и вижу за два метра от меня останавливающуюся вишневую «тойоту» Косиды. Из передней дверцы выходит Сакураи и смеется, глядя, как я бегу через дорогу: «Лезь в машину, только осторожно, не пугайся, там у нас кавара». «Кавара» — значит «черепица». Меня вовсе не удивляет, что эти красавцы загрузили на заднее сиденье гору черепицы, — они еще и не то туда грузят. Лучше с разбегу не плюхаться! Памятуя о черепице, сажусь в машину аккуратно. Из полутьмы раздается вежливое: «Добрый день». Ой, так «кавара», значит, не черепица, а фамилия! «Это господин Кавара, начальник архитектурного отдела мэрии Канадзавы, — тихо говорит Сакураи с переднего кресла. — Он французский знает, так что вот…» Хорошо хоть, я на него не села с разбегу! Еще б задавила начальника, блин.
По дороге заезжаем в маленький храм. Зачем — не знаю. Священник с женой надстроили в правом углу здания маленькую жилую комнатку с видом на город, и на море, и на храмовые кварталы внизу. Сумерки, в окна лезут голые ветки с тяжелой хурмой. Хотела бы я иметь дачу с такой вот высокой башенной комнаткой и с такой вот панорамой… Свешиваюсь вниз — прямо под окнами торчат столбики старого храмового кладбища. Нет, не хочу. Наверное, я не философ и комната с панорамой на кладбище — не для меня.
Вечером сваливается положенное в таких официальных мероприятиях действо — совместный с работниками мэрии поход в ресторан. Там мне наконец-то удается как следует рассмотреть господина Кавару (пишется иероглифами — Кахара, а какого черта читается Кавара, никто не знает, даже он сам).
Господин Кавара… Средних лет, общительный и какой-то… Я таких японцев еще не видала. Наглый взгляд мужчины-европейца, низкие европейские скулы и внутренняя ирония. Нескрываемая, но и не проявленная ни в чем конкретно. Людей с такими лицами любят отбирать в актеры для детективных фильмов. Обычно — на роль сыщиков. Кого-то он мне мучительно напоминает. Кого-то из знакомых. Не могу понять кого. Может, он никкей? (Так здесь называют людей, у которых лишь один из родителей японец.) Нет, вряд ли… Просто подолгу торчит в Париже. А это накладывает отпечаток. Его французский? В принципе — кошмарен. Но для японца — весьма и весьма. По крайней мере, он вполне способен объяснить на нем все, что ему требуется. Открытый наглый взгляд. Усмешка… Мы сидим через стол — друг напротив друга, и в нашем разговоре есть что-то от очной ставки. Странная откровенность вопросов и уклончивость ответов, исковерканный французский и призрак Парижа.
И черные крокеты из кальмара и его чернил — кто не ел, тот много потерял, потому что после поедания оных все зубы становятся черными. В полумраке и сигаретной дымке — зрелище не для слабонервных. Рядом со мной сидит молодой парень с некрасивым, но сильным, как будто рубленым лицом. Жесткие волосы растрепаны.
— Ваш футбол теперь на подъеме, — важно сообщает он мне.
— Ты футбол любишь?
— Ага, ужасно люблю.
— Я тоже в детстве на воротах стояла!
— Как тебе наш Косида?
(Вечно и во всем выручающий меня, временно обучающийся у Сакураи канадзавец и работник местной мэрии Косида теперь сидит где-то далеко!)
— Косиду я люблю.
— Добрый, правда?
— Добрый…
— Смотри, осторожнее, он у нас «ахо».
— Кто такой «ахо»?
— Это человек, не такой как все.
— Это плохо или хорошо?
— Кому как… Но вообще-то, это не очень лестный эпитет.
— Если кто не «ахо», значит, он обычный, а это скучно.
— Ну да, может быть… Кому как!
— Я не знаю, что это будет, — задумчиво говорит Сакураи Каваре, — тут такая история: бирманский монах еще, может, приедет. Изучать японскую архитектуру. Мало того, что с этой красоткой по универовскому двору пройти нельзя, — у всех мальчишек глаза выпадают… Так еще и бирманский монах со своей желтой хламидой. Когда-то у меня была нормальная мастерская. А теперь она постепенно превращается в…
Он испуганно косится на меня.
— Сэнсэй, вы хотели сказать — превращается в зоопарк? — подсказываю.
— Вот-вот, — улыбается он, — почти что!
Мы выходим из ресторана, Косида и несколько молодых парней собираются идти в другую сторону. «Ну, я должен уйти, а ты, это, — говорит мне Косида, — давай смотри тут, будь осторожна, держись, храбрись, удачи тебе!» Чего это он вдруг? Как будто я иду на войну, а не спать в отель??? Через десять метров у дверей полутемного бара я понимаю, что он имел ввиду. Начальство еще и не думает расходиться. Начальники отправили молодежь, а сами отправились шляться по кабакам. Ой, знала бы заранее, меньше б в ресторане пила! Поднимаемся по лестнице в умеренно прокуренный тихий зальчик. Народу немного — сидят у стоек и пьют. За тем и пришли. Хозяйка — пожилая сухопарая красавица стиля «хозяйка борделя» — подходит прямиком к нашему столику: судя по всему, эти посетители ей прекрасно известны.
— С вами сегодня кто-то еще. Женщина… — удивленно спрашивает она и наклоняется ко мне: — Я Мимми, а тебя как звать?
— Дай ей визитку, она большой человек в этом маленьком мире, — говорит мне Сакураи.
— Они у меня все кончились.
— Ну ты как всегда! Хоть напиши ей, как тебя звать!
Пишу на бумажке: «Нэко».
— Нэко, — удивляется хозяйка, улыбаясь сквозь полумрак и сигаретный дым. — Что ты будешь пить, Нэко-сан?
Наверное, такой же вопрос задавали и Одиссею где-то в прибрежной таверне за тридевять земель от Итаки… Мимми приносит вино, кофе и черный окинавский сахар. Интересно, сколько я могу выпить до полного аута? За всю мою жизнь мне еще никогда не удавалось толком этого выяснить. И сейчас что-то не хочется.
— Я больше не буду пить.
— Больше не хочешь? — удивляется Сакураи. — Не надо.
— Просто я хорошо знаю ту точку, на которой следует остановиться. И вот она уже подошла…
— На меня намекаешь?
— Нет, это я про себя говорю.
— Не бойся, все будет хорошо. Я тоже знаю эту свою точку… Сыра хочешь поесть?
— Хочу.
— Слава богу, хоть сыра, а то, если бы ты и от сыра отказывалась, я бы подумал, что ты заболела!
Второй бар, третий… Из самых стойких остались только Сакураи и Кавара. Полумрак, сигаретный дым, целующиеся парочки за соседними столиками. Сакураи уходит к кассе. Кавара улыбается мне и вдруг сочувственно спрашивает:
— Тяжко тебе с ним? Он такой странный — это все знают.
— Нет, мне нормально.
— Правда???
— Ага, правда. (Более чем вы можете себе это представить, мой ненаглядный франкофонный комиссар Кавара!)
Слава богу, кажется, это местечко было последним. Какое счастье, что все бары в Японии после двенадцати закрываются. Кавара прощается и вытаскивает из кармана плаща мешочек с черным сахаром: «Возьми. Вдруг понравится». Он убредает в темноту. «Пошли домой», — говорит мне Сакураи. На ногах он стоит не особенно твердо, но и не падает. Я очень надеюсь, что он знает, куда это наше «домой» относится, поскольку я вообще представления не имею о месте расположения гостиницы. Кажется, он все же соображает. Бредем по ночным пустынным улицам. Сакураи вдруг вздыхает и, не оборачиваясь, говорит: «Возвращается всегда кто-то другой». Я думаю: одно из двух — либо я спятила, либо не расслышала! Не может же он настолько точно повторить эти золотые слова толстенького поэта Андэ Пу из Макса Фрая!
— Я уехал в Испанию… Заглянул за грань. Я хотел увидеть другие миры. И потерял себя. Я все не могу вернуться к себе тому, до отъезда. Хочу, но не могу, потому что заглянул за грань. Этого не прощают. Знаешь, я забыл, кто я…
— Сэнсэй — японец.
— Ты так думаешь? — Он улыбается. — Сам я иногда в этом не уверен.
— Не надо возвращаться из-за грани. Оттуда просто нет дороги. Надо жить таким, какой уж есть.
Сакураи молча берет меня за руку и ведет домой. Почти не шатаясь.
— Хорошо тебе, — говорит он мне в лифте, — сейчас будешь дрыхнуть без задних ног.
— А сэнсэй что, дрыхнуть не собирается?
— Да я бы с удовольствием. Но мне еще до завтра надо кучу документов перечитать. Особо не разоспишься.
Смотрю в абсолютно трезвые глаза Сакураи. И иду спать. Ну и тип!
Рано утром в кафешке на первом этаже нашей гостиницы пьем кофе. От круассана все еще немного пахнет Францией.
— Сэнсэй, а зачем вчера вечером вы все время говорили со мной по-английски?
— Прости, я знаю, что ты этого не любишь. Но, наверное, мне не давал покоя французский Кавары! — хихикает Сакураи. — Пойдем пройдемся, еще времени немного есть, там тепло, за плащом можешь не ходить.
— Куда мы пойдем?
— Сейчас увидишь, тут совсем рядом.
Мы сворачиваем за угол. Там скверик со старинным зданием, весь в желтых каштановых листьях, с вымощенными брусчаткой тротуарами и круглыми деревянными скамейками вокруг толстых стволов деревьев. И с очень синим небом. Старинное здание — школа. Тоже памятник архитектуры. Ну и много же в Японии памятников архитектуры!
— Что делать, у нас тут так — если что не памятник, никто не погнушается его снести. Вот и приходится присваивать званий больше, чем надо, — вздыхает Сакураи.
— Хорошо еще, у нас и памятники вот сносить не гнушаются. Сэнсэй, а в Японии осенью пауки на паутинках летают?
— Нет, не летают… А у вас, что летают?
— Летают, путешествуют…
— Надо же! Никогда про такое не слышал. Жалко — у нас не летают. То-то поэты хайку бы про них понаписывали!
— Ага, ха-ха — сезонное слово: «летающий паук»!
— Вот они, твои несъедобные каштаны! — Сакураи собирает рыжие каштановые листья в охапку и приносит мне. — Скучаешь по своему миру? Я бы тоже хотел на него посмотреть.
— Я не очень скучаю, особенно если не вспоминать. А когда вот так — желтые листья… Тогда скучаю.
— А ты вспомни, что там сейчас холод и снег по колено, сама же говорила. И сразу не будешь скучать. Там уже всего этого нет, — Сакураи выкапывает из кучи желтых каштановых листьев маленький красный листок японского мелколиственного клена момидзи, — а тут, смотри, еще только все начинается!
Тут осень только начинается. Тут кусочек моего мира. Заповедник для придурков — маленький искусственный земной садик на лемовском корабле, на долгие годы уносящем исследователей к звездам. Желтый осенний город. Непонятно только, что тут делает этот высокий легкий старик с японским лицом, тонкими пальцами и смеющимися зелеными глазами вечного странника. Мне кажется, он раньше был из другого сна…
Сегодня у нас будет сакурайская экскурсия со студентами-второкурсниками из университета Канадзавы. А Косида не поехал — он отправился обмерять какие-то храмовые ворота: Сакураи его заставляет статью писать. Полный автобус лохматых взъерошенных деток, водитель, Сакураи и я. Надо сказать, что сэнсэй без особых проблем рулит этой безумной раздолбанной компанией. Детки исправно не опаздывают на заправках, вопят не особо — скорее ведут светские беседы. Правда, на одной из остановок конфуз все же происходит. Перед отправлением нашего транспорта студенты сообщают, что одного еще нет, но вон он приближается. Смотрю в окно и умираю от смеха: к нашему автобусу неторопливой вихляющейся походкой приближается некое чудо в напрочь рваных джинсах и с соломенно-желтой копной длинных пушистых волос.
— Это??? — Сакураи встает с кресла и потрясенно разглядывает «явление».
— Это, это! — радостно вопят студенты.
— А… А скажите мне… Это мальчик или девочка? — Сакураи не издевается, он просто искренне хочет это знать.
Мне тоже интересно, кто же это. В принципе я скорее склоняюсь в сторону девочки. Но студенты радостно сообщают:
— Это мальчик!
— Ага, мальчик… Ну пускай уже залезает, мальчик…
Сакураи плюхается в кресло и бормочет под нос нечто вроде: «Боже, куда катится этот мир…» Мы едем в горы — смотреть на раскопки фундаментов японской деревни Итидзёдани, которую сожгли 400 лет назад во время войны кого-то с кем-то. Ее, деревню эту, даже частично восстановили — получился архитектурный заповедник. Горы вдали очень синие, деревня раскинута вдоль речки, как платок. Домики-коробочки, клетки дворов. Столбы внутри комнат неровные, все в лунках — это следы старинного инструмента тёна — им обрабатывали дерево до того, как появился рубанок. За деревенским забором мелкий щебень и одинокие деревья. Видны следы каменных колодцев. Мальчишки вытаскивают из песка змеиные шкурки и таскают их за собой. Вот вам и еще одно отличие культур. У нас так вряд ли кто-то бы сделал. А тут предрассудка о том, что змеиная кожа приносит несчастья, очевидно, нет.
За речкой — остатки виллы и сада феодала. Ручья не осталось, только камни: здесь был водопад, здесь пруд… Поднимись на холм — оттуда кажется, что вода еще жива: глубокие тени камней скрывают позор пересохшего 500 лет назад русла. Все тот же прозрачный воздух. И прозрачный свет. От горизонта внезапно подступают горы.
— Пить хочешь? — Сакураи протягивает мне банку минералки.
— Нет, не хочу.
— А я вот что-то сегодня все время пить хочу.
— Это потому, что кое-кто вчера основательно напился!
Большой боевой клоп-вонючка подлетает к нам и начинает посадку.
— Вот здрасьте, давно не видались, — говорит Сакураи и отмахивается от пикирующего клопа.
— Это кто такой? — на всякий случай спрашиваю.
— Это Вонючка, — говорит Сакураи, — его все знают.
Еще бы. Клоп-вонючка, он и в Японии вонючка, и в Африке, наверное, тоже. Очень постоянная личность, знаете ли. Я бы даже сказала, консервативная!
— Сэнсэй, а у вас галстук сзади!
— Ха, — говорит Сакураи и перетаскивает галстук вперед, — я совсем забыл!
— Вы специально?
— Ага, я когда что-то делаю, вот ем например, всегда галстук прячу, потому что однажды я его отрезал.
— В смысле???
— Резал у себя на столе макет и отрезал галстук за компанию с листком — потом гляжу… А галстук у меня как в комедии про мафию.
Вспоминаю нашего кота Мискиса, которому однажды в кухне, пока он ел из миски, кто-то из домашних наступил на хвост. С тех пор Мискис ВСЕГДА подбирал хвост, когда ел. Со мной случается невыносимый приступ хохота. Когда я наконец хоть как-то успокаиваюсь, Сакураи грустно продолжает:
— Это еще что! Я однажды в университете провод отрезал ножницами. Был огонь, пожарные приехали…
— А зачем провод-то???
— Так я не понял, что это провод.
— Но отрезать-то зачем?
— Мне веревочка нужна была… Про это весь универ знает, все до сих пор ржут надо мной!
Я тоже ржу, я просто умираю — я так уже давно не хохотала, хотя вообще-то на отсутствие веселья в жизни не жалуюсь.
— Да, про провод все знают, — вздыхает Сакураи, а вот про галстук я раньше никому не рассказывал…
Смех смехом, но впервые за все это время я вдруг подумала, что Сакураи, пожалуй, чересчур экстравагантен даже для такой идиотки, как я. Впрочем, достаточно было вспомнить, как я однажды засунула кусок колбасы в зарядник от аккумуляторных батареек и включила его в розетку, а сами батарейки положила в холодильник… Или про то, как я пыталась слезть с башни в замке Каменец-Подольском… Этого вполне хватило, чтобы понять: еще неизвестно, кто тут больший придурок. И успокоиться.
Вторым номером нашей сегодняшней программы была объявлена поездка в затерянный где-то неподалеку храм Эйхейдзи. На подъезде к храму оказывается тесно — узкие гористые улочки забиты сувенирными лавками, там и велосипед приткнуть негде, не то что автобус. Из ближайшего магазинчика выбегает шустрая старушка и стучится в дверь к водителю: «Я вас проведу, — уверяет она, — я знаю, где тут есть место для стоянки!» Она ловко влезает на подножку и раздает ценные указания, в результате чего мы оказываемся в маленьком дворике сувенирного магазина. Старушенция радостно объявляет: «Вот, приехали, можете идти смотреть храм! А на обратном пути, пожалуйста, не откажитесь посетить мой сувенирный магазин — вот он как раз». Сакураи давится от смеха и просит студентов зайти в сувенирный на обратном пути — можно не покупать, достаточно зайти, покупать ведь не просили…
Эйхейдзи очень странный храм — все здания в нем соединены галерейками, а посетители должны снимать обувь и ходить по галерейкам в тапочках. На землю ступать нельзя. Вообще-то, такого типа храмы в Японии встречаются, но Эйхейдзи — это нечто особенное: галереи его огромны и карабкаются в гору, замыкая квадратами перспективы больших, стоящих друг за другом павильонов. И тут уже покраснели клены!!!
Сакураи садится по-турецки на пол галереи с видом на главное строение и собирает вокруг себя кучу студентов. Лекция для начинающих. Выездная. Как называются, например, вон те резные брусья, рыбьими костями торчащие из-под карнизов, и зачем они нужны: это «о-даруки», «хвостовые стропила», и необходимы они для создания дополнительной опоры в «кумимоно»… А что такое «кумимоно», я подробно не буду объяснять, потому что это займет полстраницы как минимум. Скажу только, что в общем и целом «кумимоно» — это кронштейновые капители столбов. В общем, лекция как раз для моего уровня местных знаний. (Представляю, как водили бы нас преподаватели на первом курсе в лавру и показывали: «Это апсида, а это…»)
В верхнем павильоне храма как раз происходит церемония. Важные молодые монахи разносят под музыку какие-то штуковины, вытягивая ношу на ладонях перед собой, потом витиевато поворачиваются и аккуратно приземляют свои сокровища в положенном месте. Красиво, особенно в полумраке и душистом дымке благовоний. Я даже засмотрелась. И была вознаграждена за любопытство: лопоухий бритоголовый и тонкошеий монашек лет восемнадцати от роду вдруг бросил штуковину на полпути и со слезами в голосе крикнул: «Нет, я больше не могу, НИЧЕГО У МЕНЯ НЕ ВЫХОДИТ!!» Наблюдающий за молодняком старый толстый монах приблизился и принялся его утешать: «Ну что ты выдумываешь, ну не так уж и плохо, надо потренироваться еще, носок тяни, пятку четко ставь, попробуем снова с этого места!» Они перематывают музыку назад и начинают заново. В том самом, ранее критическом, месте нервный монашек неуклюже пошатывается, но все же поворачивает, не выбиваясь из ритма, очевидно, хоть и не безукоризненно, но вполне сносно выполняя положенный уставом разворот. Толстый монах доволен: «Вот видишь, — торжествует он, — получилось же! Повторим еще раз сначала!» Н-да, и в храмовых церемониях, оказывается, главное — репетиции.
Вечером мы с Косидой отвозим Сакураи в один из многочисленных канадзавских храмов. Храм маленький и темный, ни огонька в окнах. «Я вернусь поздно, ужинайте и ложитесь спать без меня», — сообщает Сакураи и скрывается в темном дворе. Я надеюсь, в этом храме нет привидений!
— А чего он туда пошел?
— К настоятелю, тот хочет храм реставрировать, вот и позвал сэнсэя посоветоваться. Правда, он его в апреле звал, а сейчас уже ноябрь. Только теперь добрался. Куда уж откладывать!
— Это прикол.
— Еще какой! Что ты будешь есть?
— Да все равно мне.
— Тогда поехали угрей поедим, что ли…
— Ну, поехали.
В полутемном ресторанчике низенькие столики и пустота. Официантка приносит меню и спрашивает у Косиды, кивая в мою сторону: «А она палочками пользоваться умеет или надо начинать вилку искать???» «Да умеет она, умеет, — устало отвечает ей Косида, — лучше меня умеет!» И поворачивается ко мне:
— Ты как, вчера вечером жива осталась?
— Да ничего вроде, как видишь.
Косида смотрит на меня с сочувствием:
— Я не мог остаться, мне надо было уходить, так положено. Но я боялся, что они тебя там доведут до ручки… Или съедят.
— Не боись ты, меня не так-то просто съесть, я и сама больно кусаюсь! (Щелкаю зубами для пущей убедительности.)
Косида смеется и пинает меня под столом ногой. Несильно, просто так — на всякий случай.
— Слушай, так ведь Канадзава твой родной город! Ты раньше тут сам жил? — спрашиваю.
— Нет, с родителями. Дом у моря.
— Ты и сегодня у них ночевал?
— Ага, старшая сестра пришла с детьми, знала, что я приеду. Племянники радовались, у меня на шее висли.
— А у тебя их сколько?
— Двое — шесть и четыре. Старшая — девочка, а малой — пацан.
— У меня тоже дома двое племянниц осталось. Правда, постарше твоих будут. Аня и Яна. Обе хитрющие!
— Все они хитрющие!
— Слушай, а ты вот уехал из дому уже полгода как… И как оно, возвращаться назад? Я ведь пока что еще не возвращалась.
— Не знаю… Грустно. Дом сильно изменился после того, как меня там не стало.
— Как изменился?
— Не знаю. Вещей прибавилось. Как будто они для родителей… Вместо меня… Дверь в ванной нынче другая тоже.
— А тебе та была важна?
— Нет, ну ее, просто изменяется все понемногу. А я как сюда приезжаю, каждый раз думаю, неужели это я тут когда-то жил… Или, может, был кто-то другой, за которого я теперь это все помню?
Вот и Косида туда же! Может, и правда: «Возвращается всегда кто-то другой?» Хоро-о-ошенькая же меня тогда ждет перспективка!
Утром в гостиничном кафе вновь кофе и круассаны. Сакураи смешно морщит нос над чашкой: «Я вчера был вечером в храме. Священник хочет его чинить, но не знает, то ли заново перестраивать, то ли пытаться спасти то, что есть. Столько вопросов, а ответов я не знаю. Голова разболелась. Ломать жалко и сделать ничего нельзя… Опоры все жуками подточены». «Наверное, это был жук-шашель, — думаю я, — или, еще лучше — жук-усач». Вспоминаю нашего милейшего Шлакоблока, преподавателя материаловедения, который обожал нам рассказывать про страшных вредителей дерева — жука-шашеля и жука-Усача, «последний особо опасен для девочек» — и подленько хихикаю.
Одновременно размышляю, как бы так потоньше намекнуть Сакураи, что мне в Канадзаве понравилось и я бы совсем не против сюда еще заглянуть, и не раз. Пока я неторопливо обдумываю этот тактический момент, Сакураи хитро улыбается и выдает: «А знаешь, мы в этот раз здесь многого интересного не сможем посмотреть. Еще квартал боевых храмов остался и храм ниндзя. Я занят очень в этот раз. Прости уж. Может, еще приедешь сюда с нами?»
В гостиницу заезжает некий человек из мэрии соседнего городка. Он увозит нас к себе — туда, где горы и золотые листья. И старые храмы синто в паутинках и росе. Тихо спят деревянные опоры, пауки охраняют свои владения. В каждом храме нам открывают похожие на гаражи сараи. В них стоят о-микоси. О-микоси — это такой, похожий на маленький храм, паланкин. Их носят по городским улицам во время храмовых праздников-мацури. Сакураи с Косидой крутятся вокруг о-микоси, обмеряют их и обнюхивают. А мне быстро становится скучно. И я, пооколачивавшись возле очередного паланкина вежливые пять минут, отправляюсь в небольшие самостоятельные плаванья по окрестностям. Ноябрь — время «Сити-Го-Сан» — праздника детей трех, пяти и семи лет. Разряженные, словно именинники, в кимоно и с воздушными шариками они идут с родителями в храм. Щелчки фотоаппаратов, счастливые детские мордочки. Это старый обычай. Раньше, когда дети часто умирали, была традиция водить их в храмы синто. Девочек — в три и семь лет, мальчиков — в пять лет. Представлять богам и благодарить за сохраненную жизнь. Просить на будущее. А теперь дети, слава богу, не умирают. Но праздник остался.
Обедаем у горного хребта под канатной дорогой. Вдоль забора на штырьках крутятся детские ветряные мельницы из пластиковых бутылок. Горы зеленые и меховые, разноцветные вагончики канатки тихо тают в их глубине.
В следующем синто-храме мы сидим в задней комнате, пьем чай с прелатом. Полумрак и лучи солнца светят сквозь сёдзи на стол, прямо в тонкую белую чашку. Тонкие белые чайные чашки поданы для нас, а для хозяина — грубая глиняная. И сам хозяин-прелат достоин внимания: крупный, широкоплечий, совсем нестарый мужчина с сильным жестким лицом. Такому бы кирасу носить. А он в шлепанцах, синих штанах-хакама и белой рубашке с широкими рукавами. Рукава западают назад, когда он поднимает руки. Так у женщин бывает иногда. Вот сейчас, кажется, тонкая ткань обнажит нежную белую кожу полных предплечий, изящный локоть и серебряные браслеты на точеном запястье. Но под легкой паутинной тканью не такая рука. Темная и жесткая, жилистая, ширококостная, мощная. Схватит — не вырвешься.
Прелат улыбается.
Он открывает нам очередной сарай с о-микоси. Сакураи с Косидой лезут внутрь, а я иду дозором вокруг старых храмовых деревьев и натыкаюсь на все того же прелата. Прелат в белой рубашке, синих хакама и шлепанцах, с немалым своим весом прыгает, пытаясь дотянуться до верхней задвижки соседнего сарая. Наверное, там стоят еще о-микоси. Открыть хочет. Не достает, хоть и роста немалого. В каждом прыжке он чуть-чуть дотягивается пальцами до верхней щеколды и немного смещает ее. Никто не видит непочтенного поведения почтенного святого отца, кроме одного хитрого охотника на мамонтов. «Охотник» выглядывает из ближайших кустов и тихонько хихикает. Прелат между тем открыл все-таки дверь! За ней — еще три о-микоси! Так, им тут возни часа на два, не меньше. «Охотник» перескакивает через храмовую ограду и удаляется в солнечные поля — искать счастья. А они пускай о-микоси обмеряют хоть до упаду!
Как же, сейчас! Звонок Косиды настигает меня за километр от храма:
— Мы возвращаемся. Ты где?
— Я далеко… Я бегу!
— Жду, — коротко отвечает Косида.
Пускаюсь галопом. Прибегаю минут через десять. Машина местного работника мэрии с Сакураи внутри стоит с заведенным мотором. За ней приткнулась Косидина «тойота». Вскакиваю к Косиде. Трогаемся. Молчим. Вскоре высаживаемся у очередного храма. Выхожу осторо-о-ожненько, тихо-о-онечко, на цыпочках крадусь вперед и вижу, что в конце дорожки, в створе каменных ворот-тории, стоит Сакураи. Солнечные зайчики скачут по земле и веткам, по его лицу, по каменным шершавинам гранитных столбов тории, по лимонно-желтым треугольным листьям гингко и вообще — везде, где только могут.
— Ты где была?
— Далеко, простите… Я не думала, что вы так быстро с ними разделаетесь.
— Я понимаю, там была дорога. В солнечных зайчиках.
— Ага, я не могу не идти, когда вижу дорогу!
— Правильно, нельзя не идти по дороге, если уж на нее ступил. Это грех не идти по дороге. Дорога — это важно, гораздо важнее многого… И уж точно важнее о-микоси.
Он поворачивается и уходит в сарай с очередным паланкином. А я все стою и пытаюсь понять, насколько велика была в его словах доля шутки. И к ужасу своему, понимаю, что, скорее всего, там ее вообще не было.
Они снова обмеряют, я снова кружусь вокруг да около храма. Чего только там не найдешь в кустах. Вот, например, статуя обезьяны с детенышем на руках. Она его качает, а сама одета как человек, в халат и высокую чиновничью шапку… И ее детеныш в пеленках. А вот каменный гривастый лев — страж ворот. Сидит на постаменте вместе с маленьким гривастым львенком…
А на заднем дворе торчит проржавевшая, с облупившейся краской статуя Ультрамана в человеческий рост. Помните, я про него когда-то писала — это такой фантастический телегерой, вроде Бэтмена. Ультраман в шлеме и обтекаемом белом костюме. В спине дыра и видны разбитые пружины, как у часового механизма. Что делал этот механизм в Ультрамане? Неужели заставлял его ходить? Нет, нет… На теле статуи нет шарниров, она цельная и не могла бы двигаться. Тайна не разгадана. Пустой взгляд в небо. Мертвая оболочка, оставшаяся после ухода души. Старый потешный робот. Кукла Суок… Она все никак не дождется наследника Тутти. Она стоит и ждет его на заднем дворе храма синто в горах Японии, под желтыми листьями гингко. Долго ей ждать… Я собираю букет маленьких треугольных листьев и засыпаю ими раскрытые вверх, застывшие ладони Ультрамана. С пустых глазных яблок облупилась краска. Провода отсоединены от жизни. Листья гингко золотятся. Жди долго, Суок, может быть, Тутти все же придет. Как жалко, что я — не он.
— Сэнсэй, а вообще-то, зачем мы сегодня целый день таскались эту пакость смотреть? — спрашиваю я своего учителя. — Для чего, собственно?
— Для того, чтобы определить возраст. По этой пакости, как ты говоришь, нету специалистов, но, поскольку она все же ближе всего к архитектуре, это… Детали, понимаешь… Во все времена, как храмы строили, так же и о-микоси делали. А потом много раз еще переделывали и чинили. Подлинный возраст из-за этого определить очень непросто.
— И что теперь?
Ничего, определю я им возраст. И не смотри на меня так. Не сложно это вовсе на самом деле. Я мог бы тебя тоже научить, но господи боже, на кой оно тебе, это умение…
И действительно, на кой?
— Эй, не молчи, говори что-нибудь, — смеется на обратном пути Сакураи. — А то Косида сейчас заснет за рулем и мы куда-нибудь врежемся!
И мне приходится работать в разговорном жанре, и болтать о чем попало, и признаваться, что хайку малоизвестного поэта Кикаку, мне нравятся больше, чем стихи его учителя Басё, потому что Кикаку написал хайку про «филина в мутных очках», а это круто. И Сакураи ржет и говорит, что иностранцы-любители Кикаку, иностранцами считаться вообще не могут. А могут считаться только самыми что ни на есть японскими японцами, потому что большинство обычных японцев про Кикаку никогда и слыхом не слыхивало. И Косида, тоже раньше ничего и никогда не слышавший про Кикаку, стыдливо ежится, втягивает голову в плечи и крепче цепляется в руль. И обратная дорога действительно кажется короткой: все же, что ни говори, а от болтовни расстояния сильно укорачиваются.
Вот и Нара! Сакураи выходит у своего дома. Мы едем дальше, в Осака.
— Косида, ты устал?
— Отчего?
— Ну, целый день вы с сэнсэем впахивали, в отличие от меня, бездельницы, потом ты еще машину гнал пятьсот километров, я бы сдурела, терпеть не могу водить машину!
— Мне не тяжело, я люблю водить, и работа не пыльная была сегодня. Отчего я устал и вправду — так это от разговоров с сэнсэем!
— Почему?
— Я не люблю говорить вообще.
— Это я заметила.
— И главное, я его боюсь. Уже полгода, как с ним работаю, а все привыкнуть не могу.
— Почему ты его боишься?
— Сэнсэй — не простой человек… Понимаешь, он находится на очень высокой ступени общества. Он очень-очень большой человек. Мы, японцы, всегда про это помним, и от этого нам с такими людьми общаться тяжело и страшно. Ты вот совсем его не боишься, и меня это всегда ужасно удивляет.
— Так я ж с НИМ общаюсь, а не с его положением в обществе! Ты тоже, это… С человеком общайся. Люди, они все люди. Бывают люди, которые нравятся, а бывают люди неприятные или никакие. Если человек не нравится, с ним и разговаривать неохота. А если уж нравится — тогда какое мне дело до его должности!
— Я попробую, — вздыхает Косида. — Только я все равно его боюсь!
— А я вот по телефону боюсь звонить. Даже тебе — боюсь.
— Это еще почему?
— А кто его знает, у каждого свой бзик!
Мы хохочем. За окнами ночная дорога, округлый хребет холма Икома и за ним — море огоньков Осаки. Туман. Мы вернулись. Домой.