Об исторических задворках великой державы, ловких птицах, туалетных полицейских, традиционном театре, носатой черепахе Матамата и едином боге портов

Местность, где я живу, называют Кансай. Она включает в себя агломерацию Осака — Киото — Нара с окрестностями. Считается, что именно тут, недалеко от Нары, где-то в III–V веках существовало легендарное японское государство Ямато. И далее вся история страны тоже крутилась в основном здесь. Императорские столицы с завидной регулярностью меняли местоположение, однако далеко не расползались: Асука, Фудзивара-кё, Нара, Нагаока-кё, Хэйан-кё, ныне более известная под именем Киото… Все это тут, близко: ну, максимум — час-полтора электричкой. А вот отделенный город Эдо (будущий Токио) появился только в начале XVII века, а официальный статус столицы, и того веселее, получил в конце девятнадцатого. Так что мы тут на пару тысяч лет древнее. Конечно, все пронесшиеся века оставили в Кансае еще и уйму разных очевидных следов: старинных храмов и прочих архитектурных, и не только, чудес. И все это счастье совсем рядом со мной, вот что прекрасно! Все выходные дни — а у меня тут их больше чем два, потому что я так ловко выбирала лекции, чтобы и среди недели денек-другой свободный выкроить, — я провожу, рыская по историческим околицам великой державы. Которые, к слову сказать, весьма мало общего имеют с суперсовременным «городом из „Звездных войн“», как я для себя называю Токио. Некоторые уголки так вообще мало изменились, скажем, с XV века…

В первые свои выходные я, конечно, отправилась в Нару — это мой, еще с прошлого приезда в Японию, самый любимый город. Посетила храм Кофуку-дера, павильон Дайбуцу-дэн, нарский парк, где ходят священные олени из храма Касуга-тайся… Точнее, не так — центр Нары — это и есть парк, а в нем уже все эти храмы расположены. Еще там есть пруды. Один меня особенно позабавил. На его дальнем берегу… Впрочем, это метафора: какой дальний берег может быть у большой лужи? Но, так или иначе, там стоит здоровенная пагода храма Кофуку-дера, вся в цветущей сакуре. А из воды выступают камешки. На них толпилось штук шестьдесят водяных черепах! Сидели прямо друг на друге, как слоеный бутерброд, но не в беспорядке, а все строго головами к виду на пагоду. Тоже, наверное, любовались сакурой. Эдакое черепашье ханами. А что? Чем черепахи хуже людей?

А олени в нарском парке такие наглые. Для них продают «сика-сенбей», специальное пресное печенье, очень, кстати, вкусненькое. Так они, как пронюхают, что у тебя это печенье есть, так сразу собираются вокруг и требуют. Едят с рук, бегут следом, наступают на ноги. Пока я ворон ловила, кто-то успел цапнуть меня за попу (а вдруг она тоже вкусная?), а один олень, самый пронырливый, принялся жевать мою карту Нары. Насилу отобрала.

Потом я забрела в отдаленный и тихий храм Син-Якусидзи. Там на входе сидела толстая черная кошка и ела кильку. Увидала меня и с громким воплем радости взобралась мне на колени. Стала там вертеться и тереться и требовать, чтобы ее гладили. Отделаться удалось только минут через двадцать. Внутри в саду стоял квадратный павильон, а в нем — странный круг с большими статуями «защитников годов» — всего двенадцать штук. Перед каждой — подставка для свечек. Я прошла к своей Крысе. Ее представлял довольно злобный волосатый молодой человек с воинственно поднятым копьем. Поставила ему свечку. Ничего, приятно было. Особенно, если учесть, что статуям этим уже практически полторы тысячи лет.

А в павильоне Дайбуцу-дэн стоит статуя Большого Будды. Будда огромный и спокойный. Зайдешь к нему за спину и почувствуешь что-то такое… То ли вселенскую защиту, то ли свою уже непринадлежность к этому миру. А за его плоской спиной — карман небытия. И еще там есть очень интере-е-есная колонна. Внизу у нее небольшая квадратная дырка, через которую все пытаются протиснуться: считается, что тот, кому это удастся, весь год будет в добром здравии. Протиснуться сквозь дырку не легко: там тесновато. Но главное даже не то, что узко, а что оттолкнуться не от чего и зацепиться не за что. Но все очень стараются, даже в очереди стоят. А как начинают с той стороны высовываться, тут-то и фотографируются. И вправду зрелище из разряда «сюр»: огромная, толстая колонна уходит под колоссальные своды. А внизу из нее торчит чья-нибудь голова.

Если из нарского парка подняться в горы над павильоном Большого Будды, то можно попасть в павильон Нигацу-до, где два раза в сутки здороваются и прощаются день и ночь. Мы там уже были однажды вечером, почти ночью, когда я первый раз ненадолго приезжала в Японию. Мы добрались туда с моими знакомыми Максом и Женей и еще — со случайным японским знакомым: «председателем клуба авторской песни» с острова Кюсю. Я, может быть, никогда больше не вернулась бы в Японию, не будь того случая и маленького барда Сугуру Кодзима. И его узкой щучьей гитары. Тогда, два года назад, случайный знакомый Сугуру-сан играл над ночной Нарой, на веранде Нигацу-до, между качающихся фонарей и дощечек-эма с чьими-то желаниями. Играл и пел удивительным, высоким голосом: «Як тебе не любыты, Киеве мий…» И Женя, по непонятной причине чувствующий гораздо больше многих, спросил невзначай… Нет, не спросил, констатировал: «Ведь это же было твое чудо, да? А мы так, случайно влипли, за компанию?» Возможно и так. Потом я писала Сугуру. «Адресата не существует», вот что было пропечатано на возвращавшихся через месяц, заштампованных расплывчатыми иероглифами письмах. Может, он мне просто приснился? Мессир Сугуру Кодзима, абсолютно седой в 35 лет бард с острова Кюсю, подаривший мне Нару? И вместе с ней — осознание многомерности пространства и необъятной огромности мира, в котором есть всё и все. Даже те, кого ты придумал. Думаете, что второй раз сказка не возвращается? Ничего подобного. Этот крупный деревянный павильон над обрывом над ночной Нарой не изменяет своей волшебности. И каждый вечер зажигает несметное количество огромных, круглых, квадратных, причудливых, испещренных коваными узорами и обтянутых старой перезимовавшей лоскутной бумагой фонарей. Фонари качаются над Нарой, а Нара отвечает им блеском своих, городских огней, которые кажутся отсюда мелкими, как мак. Как отголоски прошлого, как взаимный поклон дня и ночи. Как раз в таких местах любят селиться сказки и призраки. Их присутствие тут заметно даже невооруженным глазом.

С раннего вечера в павильоне Нигацу-до дежурят фотографы. Они сидят нахохлившись на скамейках и перилах, сутулятся, обнимают камеры и заворожено ждут. Как стервятники, ждут того самого мига, когда раз-два-три — фонари уже зажглись, а тьма еще не наступила. Мига приоткрытая ворот в кто-его-знает-куда.

А внизу, у подножия павильона, есть источник для омовения рук, с ковшиками и бронзовой скульптуркой усатого вихрастого зеленого дракончика. Дракончик очень веселый. Все моют руки перед входом, и никто не заглядывает за лохань. И поэтому не видит, что дракончик привязан. Толстой такой, пеньковой веревкой поперек живота. Чтобы не улетел, не сбежал. И слава богу, что никто не заглядывает. Наверное, дракончик этой привязи стесняется. И ни к чему его лишний раз смущать.

В начале марта в Нигацу-до проходит праздник Мидзу-тори: веранду павильона несколько раз обносят горящими факелами. Пойду смотреть. А в августе еще обещают зажигать в нарском парке поля свечек и фонариков!

26 мая у Юко был день рождения. Ходили в ресторанчик кушать окономи-яки. Это сразу и еда, и спектакль. Сажают тебя за такой стол, который посередине — квадратная сковородка. Туда вываливают из миски ингредиенты (их много, разных сочетаний, можно выбрать, что понравилось), делают из них лепешку и жарят. Ингредиенты, помимо обязательных муки, яиц и капусты, — всякое мясо, хрящики, креветки, рыба, осьминоги, кальмары, ракушки, сыр, соевый творог и прочее в разных пропорциях. Потом, когда зажарится, это поливают соевым соусом, майонезом, посыпают водорослями и стружкой из сушеной скумбрии. И ЕДЯТ! Класс!

Юко рассказала, что бывают рулетные суси с водорослями нори и огурцом. Их называют каппа-дзуси — «суси водяного». Вот! А еще Юко сказала, что у японцев волосы жесткие, как сапожная щетка. И дала мне свои пощупать. Теперь я понимаю, почему они все норовят мою косу потрогать и радуются. Она же мягонькая, как кошачья шкурка!

А назавтра мы с Юко поехали в Удзи — это маленький городок около Киото. Оказалось — сказочное место. Ну, в смысле, место из сказки. Темно-зеленые мохнатые горы, огромная бурная река Удзи-гава с охристо-золотистой водой, дикий лес со скалами и грибами. Такими же как у нас — белыми, сыроежками. И совсем другими: острыми закрученными сморчками, щедро рассыпающими споры-пыль, если пощекотать их зонтиком. На реке остров с пагодой, точнее — два острова, соединенных мостами. От островов к берегу тоже ведут всякие, иногда почти веревочные мостики. Все они перекрыты — идет дождь, и низкий остров заливает прибывающей водой. Может, это и хорошо, что дождь и туман. Может, без этого Удзи и не казался бы настолько сказочным. Вдоль реки по берегам стоят цапли. Через каждые 5–10 метров, в два яруса: ближе к воде белые, повыше — серые. Они ожидательно-напряженно согнули шеи буквой «Z» и смотрят в воду. Периодически какая-нибудь цапля взлетает, выхватывает из воды рыбину, глотает ее и снова садится на свой пост. Интересно, сколько рыб надо цапле, чтобы наесться? У острова спят большие длинные лодки с навесами. Летними вечерами можно посмотреть на традиционный в Удзи вид рыбалки. Слышали про соколиную охоту? Ну вот, а это цапельная рыбалка. Лодки с факелами выходят в реку, и рыбаки выпускают цапель. Цапли ловят рыбу и приносят ее в лодки. Интересно, те цапли, которые охотятся сейчас вдоль берега, они сами по себе, независимые, или ловчие, но в отпуске?

А на улочках Удзи — чайный запах. Густой, плотный, зависающий над крышами запах зеленого чая. И зеленых тя-удон — лапши с добавлением чайного порошка и чайных булочек, чайного мороженого. Юко говорит, что это запах Японии.

Храм Бёдо-ин древен и знаменит. Он из мирового наследия ЮНЕСКО, жемчужина первой величины: даже на обороте японской монеты в десять иен изображен Старый, когда-то красный, теперь бурый. План в форме летящей птицы феникса. Храм стоит над озером и в нем отражается. На коньке крыши тоже феникс. Правда, больше похожий на облезлого петуха. А внутри — статуя сидящего Будды. Огромная, не такая, как все остальные: круглая, пышная, с цветком лотоса вместо трона. Говорят, ей больше тысячи лет. Когда створки храма закрывают на ночь, видно, что в них есть окошко. Как раз там, где лицо Будды. Негоже закрывать обзор такому важному господину.

Храмы другого берега реки… Первый, точнее, два первых называются Удзи-дзиндзя и Удзигами-дзиндзя (то есть просто храм Удзи и Верхний храм Удзи). Ухоженные, но безлюдные, на землях, поросших желтым мхом. На территорию наступает бамбуковая роща. Как джунгли на заброшенные деревни — протыкает мох и камень молодыми острыми ростками. Кто-то обламывает ростки. Но проще, наверное, остановить пожар. В верхнем храме — колодец. Просто маленький домик под мягкой мшистой крышей. Спускаешься вниз по ступенькам в прохладный сумрак. А в домике вместо пола — вода. И каменный мостик над ней. Озеро в доме. Ручей втекает сквозь стену и вытекает. Висят черпаки. В прозрачной темной воде притаились маленькие крабы… В источнике для омовения рук перед входом в нижний храм хозяйничает бронзовый заяц. Заяц, а не дракон, как обычно. А в туманном, дождливом, очень, очень высоком небе летают два орла. На отшибе — святилище бога, охраняющего души нарожденных детей. Дальше вдоль дороги — скалы с маленькими пагодами. И то и другое сложено из плотно сплетенных древесных корней и крошащегося слоистого камня. Ворота, ведущие в реку. Музей «Гэндзи-Моноготари». Говорят, это действо разворачивалось именно здесь. Тысячу лет тому назад. А нынче — лишь сказки и сны… Кото-дзака — склон Кото. Он назван так из-за ручьев. Ручьи сбегают вниз и, путаясь в корнях, звучат, словно кото. Спуск к реке. Но если идти от реки, Кото-дзака уже не спуск, а подъем к храму Косёдзи. На входе — надвратная колокольня на толстых каменно-белых выгнутых ногах. «Похоже на печку», — сказала Юко. Храмовое кладбище карабкается в гору. Мощеные дворики и горбатые мостки… Маленькое кафе с верандой над рекой. Одинокий упитанный фурин звучит лениво и редко. Зеленый чай, чайно-зеленые пирожные, неторопливость. Оранжевая канна в горшке. Что она делает тут, эта яркая испанская пришелица, в зеленоватом мире тумана, дождя и рек? Солнце встает над рекой Удзи-гава и садится над ней же.

На обратном пути мы с Юко заехали поесть в центр Осака, на Умеда. В какой-то там французский ресторанчик в подземной зоне. Под Умеда — огромные, забитые народом подземелья с магазинами, ресторанами и переплетением всевозможных рельсовых путей: электрички, метро — город под городом. После ресторана мы направились в туалет. И решила я в этом туалете воду спустить. Если рядом с унитазом имеется красная кнопка и больше никаких других рычагов не видно, то что вы про эту кнопку подумаете? Правильно — спуск воды. Поэтому-то я ее и нажала. И даже не сильно вовсе. Оказалось, правда, что кнопка эта была закрыта тонкой прозрачной пластмасской, когда я нажимала, пластмасска выдавилась, кнопка вдавилась и завыл сигнал тревоги. Кто-нибудь может мне доходчиво объяснить, зачем сигнал тревоги внутри туалетной кабинки? В общем, завыло оно и я сразу поняла, что пора сменить роль участника трагедии на роль зрителя комедии. Поэтому непринужденно посвистывая, я вышла из туалета и устроилась у входа с буклетиком в руках. Минуты через полторы примчались полицейские с дубинками и начали шарить по всем кабинкам, потому что по звуку непонятно, где именно кнопку нажали. Я с удовольствием пронаблюдала возмущение и визг барышень, сталкивающихся в женском туалете с полицейскими. Потом вышла Юко и мы тихонько покинули сцену действия — все равно все самое интересное уже произошло… Но оказалось, нас в подземельях Умеда ждет еще одно развлечение: фонтанчик. Представьте себе большой плоский бассейн, над которым развешено несколько разноцветных обручей. Из разных мест бассейна периодически бьют струи воды, по полукруглой траектории пролетают сквозь обручи и шумно шлепаются назад. В общем, ничего особенного. Но фокус в том, что струи-то бьют непостоянно. И хвосты у них абсолютно четкие и твердые, будто это не вода, а проволока летит по намеченному маршруту. И кажется, что из бассейна вылетают дрессированные водяные змейки, прыгают сквозь кольца и снова уходят под воду. Иногда все сразу — батареей залпов, иногда поодиночке или вперехлест. Так дельфины прыгают через кольцо. Просто невозможно поверить, что это неодушевленные существа!

В нашем университете есть занятия по «профессиональному японскому языку» — на них изучают специальную лексику разных профессиональных сфер деятельности. Медицины, экономики… Архитектуры, однако, почему-то нет. Химия, понимаешь, есть, а архитектуры нету. Вот я и решила пойти на музыкальный японский. Это потому, что его будет вести профессор Кадзи, тот, что по истории иероглифов, а это само по себе уже рекомендация. Пришла на первую лекцию, а там сидит Кадзи в гордом одиночестве. Кроме меня — никто больше не записался. Он так рад был, что я пришла, а то, говорит, курс отменили бы. Спросил меня, знаю ли я ноты. Я говорю — конечно! Он говорит — ух ты, у меня тут как раз нот полно и все старинные. Старинные любите? Я говорю — конечно! Он — значит, будем петь хором (или дуэтом, поди разбери). В общем, сами себе представьте это пение. Зато весело было. Кадзи остался доволен. Я — тем более. Буду ходить теперь. Он сказал, в следующий раз сямисэн принесет. Подозреваю, та еще компания наклевывается. Кстати, «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» по-японски будет «до-ре-ми-ХА-СО-РА-СИ». Ха!

Нотами, кстати, дело не ограничилось. У Кадзи оказалось уйма всяких интересных видеозаписей про музыку и танцы Японии и разных других стран: чтобы по ним специальные слова изучать. Получилось, правда, больше изучать саму музыку, потому что терминов там оказалось немного. Зато сами зрелища были отпадные. Индусские танцы, например. Ну и ну! Смотрели спектакль про царей и богов. Все танцоры были толстые, в огромных юбках с кринолинами и оборочками, покрашенными зеленым гримом лицами, приставными круглыми носами и усами. Как вся эта орава вышла покачивать своими оборками, шевелить носами и притопывать скошенными внутрь ступнями, так мы с Кадзи истерично захохотали. И было отчего! Потом немного адаптировались. Внимаем. Тут из открытых дверей дрожащий такой голосок: «Скажите, ведь это же Индия?» Смотрим — стоит маленькая полненькая индуска и очарованно смотрит на экран. И не понять уже нам, танцы эти — смешное зрелище или грандиозное. Индия…

В Японии с музыкой тоже не все так просто. Бывают, например, оркестры потрясающего состава. Как вам произведение для двух сямисэнов и большого барабана: барабан размером с быка? Или концерт для большого барабана и колокола? А на музыкантов поглядеть! Они не подсчитывают такты, когда кому вступать, они просто живут, дышат и играют как одно целое.

Еще мы изучали разные японские музыкальные инструменты. Открытий масса! Начну с сямисэна — это мой любимец. Трехструнный безладовый инструмент, квадратненький, с длинным тонким грифом. Общая длина вроде как гитарная, но корпус раза в три короче, основную длину составляет гриф с большими, торчащими под разными углами, похожими на японские заколки колками. Играют на сямисэне плектром или пальцами: это зависит не от желания музыканта, а от типа сямисэна. Корпус деревянный, но вместо верхней деки натянута выбеленная кошачья шкурка. Наверное, поэтому по характеру сямисэн похож на большого кота. Звук бывает разный: традиционный заунывный, с переливами, иногда — в сопровождении такого же переливчатого голоса. От этого, как змея от дудочки, впадаешь в такой же точно заунывный транс. Но сямисэн может играть и похоже на гитару, и ритмично, и красиво в европейском смысле. Еще он раскладной, как духовое ружье: гриф разбирается по длине на три части. Самое удивительное — смотреть, как играют: очень, знаете ли, деликатно это выходит. Та рука, которая зажимает струны на грифе, касается его так мягко и осторожно, будто кошку гладит. Это вам не гитара, которую цапают беспардонной железной хваткой и еще нагло уверяют, что иначе нельзя! На Окинаве в ходу другой инструмент, близкий сямисэновский родственник. Называется сайсин. Корпус у него покруглее и обтянут пятнистой змеиной кожей. А звук похож. Еще есть кокю. Он от сямисэна отпочковался где-то в XVII веке. Форма такая же, только кокю маленький и играют на нем смычком. Очень забавно было смотреть на огромного дядьку с квадратной рожей и вообще всего какого-то квадратного. Он квадратно-монументально сидел на полу и пилил на малю-ю-юсеньком кокине. И вдобавок — пел. Зрелище неподражаемое: как будто тысячелетний замшелый камень ожил и стал музицировать. Ну, и кото. Кото — здоровенное бревно со струнами поверху. Подставки для струн вставляют отдельно и в зависимости от мелодии подвигают до нужного строя. А играют на нем большущими напальцевыми когтями. Звук у кото поверхностный и дребезжащий, потому что резонатора нету — кото внутри сплошной, почти без пустоты. Еще есть дудочка. Обычная такая. Но кажется, что руки играющего на ней человека держат не дерево, а звук. Осязаемый длинный звук. Еще Кадзи приносил инструмент по имени коукин. По сути это бамбук с надрезом-скобкой. Если внешнюю часть дергать, то скобка вылазит кверху и получается глухой «бздынь». Довольно тихий звук. Но коукин подносят к открытому рту и звук резонирует, получается громко. Громкость создают удалением и приближением к нему инструмента. Мы с Кадзи тут же концерт организовали: он коукином «бздынил», а я — штанами о парту в такт шуршала. Было что послушать, наверное.

В общем, увлеклась я японской музыкой. И каллиграфия мне тоже вдруг стала очень нравиться. У меня сначала на занятиях у Фукумицу хуже всех получалось, а теперь — лучше всех. Фукумицу сказала, что это с художниками бывает. Движения кисти каллиграфа кардинально отличаются от акварельных, так что всем обычным людям надо этому учиться, а художникам — переучиваться. Вот и выходит такой сбой в программе. Но это супер. Когда рисуешь (пишешь?) иероглифы, впадаешь в такое особое, очень приятное гипнотическое состояние. Кажется, будто это ты — та тушь, которая ложится на бумагу. Соприкосновение и пересечение туши и бумаги, наложение черт, закрученный хвостик росчерка. Это надо пробовать, иначе необъяснимо.

Мне прислали длинное письмо мои друзья-японцы из города Кавагое. Я когда в Японии первый раз была — у них два дня жила. В рамках программы «семейный обмен». Аюко и Канаме тогда только-только поженились. Так с тех пор и общаемся. Вот что написал в письме Канаме: «Прошлой зимой я подобрал брошенную кошку и принес ее домой. Аюко меня чуть не убила — она кошек не любит. И что ты думаешь: не прошло и недели, как они нашли общий язык, мурчали под одеялом и на меня вообще внимания не обращали! А еще через месяц выяснилось, что кошка эта вовсе не брошенная, а соседская. Пришлось отдавать».

«Гостевая семья» нам и тут на полгода положена. Ну, чтобы она иностранца на первых порах развлекала, водила куда-нибудь. Мне тоже назначили такую опекуншу: пожилую тетеньку по фамилии Яги. Записывается ее фамилия иероглифами «8 деревьев». А звучит на слух так же, как и «козел». Смешно всем. Даже японцам. И повела меня моя госпожа Яги на спектакль Но. Спектакль давали под открытым небом в городке Икеда, недалеко от Осаки. Там раньше стоял замок, но он не сохранился. Зато остались укрепленный холм и замковый двор. Там для спектакля построили бутафорию в виде маленького замка, а сцена-веранда выходит на сваях в пруд. Из пруда ирисы торчат, карпы плавают. На небе тучи ходят стаями, но закатное солнце иногда пробивается и освещает место действия косыми оранжевыми лучами. Стульев хватает не всем, поэтому многие Но-фанатичные старички и старушки устраиваются на камнях над прудом. Этакие заядлые лягушки-театралы. Сам спектакль состоит из… В общем, представьте себе в этом антураже нескольких артистов, до такой степени завернутых в разные старинные тряпки, что ходить им тяжело, и вообще внешность у них «шкафная». Некоторые в масках. Движений почти нет: вышел, сел, встал, повернулся, ушел. Руки при этом так растопыривают, как будто из одежды забыли плечики вынуть. Слова произносятся с завываниями, на старояпонском. Зрители его тоже не понимают. Поэтому сюжет (в основном про привидения) описывается в программках, как в опере. Завывания происходят не просто так, а на фоне редких барабанных ударов и непрерывного трио, ритмично испускающего следующие громкие вскрики (цитирую): «О! О! О! Ё-о-О! О! О! О! Ё-о-О! ИК! О! О! О! Ё-о-О! О! О! О! Ё-о-О!» («Кин-дза-дза» не вспомнилась?) Когда стемнело, с двух сторон сцены подпалили дрова в котлах, висящих на треножниках. Получились громадные факелы-костры, они освещали сцену и отражались в пруду, потому что треножники стояли ногами в воде. Очень средневековая картина. А на заднем плане — черное небо. И в него каждые три минуты взлетают здоровенные толстые самолеты с огоньками на крыльях: рядом аэропорт Итами. За спиной — горы и светящийся огромный стремительный треугольник вантового моста. Потом я узнала, что спектакли с кострами называются «огненное Но», они самые престижные и редкие.

В перерыве показывали традиционное комедийное искусство Кёгэн. Я эту пьесу дома уже видела — к нам японская труппа приезжала. Сюжет такой: хозяин поймал у себя в доме вора и решил подшутить: это, говорит, наверное, собака, а не человек, а то человека следовало бы зарубить. И бедняга вор притворяется собакой, потом обезьяной, ракушкой и так далее, по мере продвижения веселых задумок хозяина с мечом…

Мне со своего места было плохо видно, и я пошла куда-то вбок. Там несколько стульчиков стояло отдельно и на них сидели дядечки среднего возраста. И пустой стул был. Я на него села, посмотрела немного спектакль, потом стала с дядечками «за жизнь» разговаривать. Потом какая-то тетка пришла и дядечкам что-то сказала на ушко. Они срочно извинились и исчезли. А через пару минут, смотрю, вылазят на сцену в костюмах главных героев. Говорят, что актеры. Но в Японии считаются театральной элитой и особо уважаются. Так что вот выходит, что пообщалась со сливками общества.

Честно сказать, театр Кёген мне гораздо больше понравился. Один преподаватель из иняза повел нас как-то посмотреть мастерские Кёген. Там показывали не представление, а его изнанку: какие движения и звуки, что символически значат, какие предметы используют актеры. Точнее, предмет у них всего один — веер, с его помощью изображают все что угодно. Еще показывали, как актеров одевают, как происходит представление героя на сцене: а очень просто происходит — выходит актер и говорит: здравствуйте, я вор (странствующий монах, самурай, горный черт и т. д.), и сразу всем все понятно. Рассказывали заодно и про маски. Показали разные. Вот эта, говорят, очень молодая, ей всего 200 лет!

Чуть позже моя опекунша, госпожа Яги, повела меня в осакский аквариум. Точнее — это я ее туда повела. Осакский аквариум расположен в порту. Он большой и квадратный, снизу красный, а сверху стеклянный. И очень отличается от того, который я видела в Эйлате. В Эйлате просто стеклянная труба, опущенная в глубь настоящего кораллового рифа. И это здорово. Но с другой стороны — в Эйлате только природа рифа и больше ничего. А в Осаке аквариум хоть и сообщается с морской водой, но вольеры и ванны у него обособленные. Это целый многоярусный мир, в котором все начинается над уровнем воды, под стеклянным небом — бобры, бакланы, выдры и прочая приводная живность. Потом постепенно опускаемся ниже уровня воды — все глубже и глубже до самых огромных мутно-зеленых глубин. За стеклом водные пространства, дорога идет вниз по спирали. Светятся таблички типа: «Атлантический океан», «Ледовитый», «Гавайские остова». И везде соответствующие жители. Было много всяких морских львов и котиков. Никогда к ним в зоопарке не приглядывалась — они там всегда какие-то страшненькие и облезлые. А тут совсем по-другому. Один мохнатый такой типус непрерывно в воде кувыркался, усатой мордой ухмылялся и лапки потирал. Просто обхохоталась, на него глядючи. А из люков снизу воздух дует. Если стать на такой люк — юбка раздувается колоколом. Приятно.

Еще было там абсолютно немыслимое существо по имени черепаха Матамата. Размером эта особа — с детский самокат. Формы овальной и по краям гофрированной. Морды и хвоста это тоже касается. И вся какая-то плоская, вроде противотанковой мины. Но это еще не самое интересное. Самое интересное, это ее нос. Он у нее в виде пятнадцатисантиметровой трубочки с ноздрями на конце. Я не могла даже представить, зачем ей такое. Но тут черепаха подняла голову и привстала. Высунула нос над поверхностью воды, подышала им и назад спрятала. Так-то!

Еще там был полукруглый коридор, проложенный прямо сквозь аквариум. На потолке и со всех сторон — вода. И в воде плавали скаты. Прямо по потолку! Пузо хорошо было видно. Оно белое. Крылья шевелятся. И лицо — рот, как у человека. И вообще это не рыбы, а инопланетяне какие-то! Они там разные есть. И небольшие, и огромные, рогатые. А хвосты за ними тянутся тонкие, как хлысты. Скат разворачивается, а хвост не успевает — дальше плывет. Словно ленточка художественной гимнастки. Еще была рыба-луна. Белая, плавная. Большая, как колесо от КамАЗа. И плавает она на ребре. И были здоровенные рыбы почти без хвостов. Были крабы ростом с пятилетнего ребенка. Сидели скрючившись на тонких ногах, как каркас байдарки без брезентовой «шкуры» или коленчатая антенна. Никогда не думала, что крабы бывают такие здоровенные. Но самым безумным отсеком этого заведения оказался павильон медуз: там много мелких аквариумов и везде они плавают… Гладкие и пушистые, матовые и прозрачные. С огромным количеством тонких длиннющих нитей вокруг шляпки. Нити в воде сами заворачивают, расползаются и завихряются турбулентно. Не медузы — планеты. Один аквариум с прозрачными медузами подсвечивался попеременно разными цветами. И медузы становились то зелеными, то розовыми, то фиолетовыми. А посредине всего строения установлен гигантский, как дом, аквариум с громадной китовой акулой. Даже скорее наоборот: этот главный аквариум как раз и есть основа постройки. Он все этажи пронизывает, и посетители вокруг него по лестницам спускаются. Китовые акулы не хищные, а очень даже мирные: едят мелких креветок и планктон, никого не обижают. Поэтому в том же аквариуме спокойно живут и другие рыбы. На табличке были специальные пояснения, что эти акулы «очень добронравные и ответственные», даже едят медленно и аккуратно. А кормят акулу в аквариуме два раза в день креветками. Она время кормления знает и сама к поверхности бассейна плывет, трапезы ожидает. Приходит служитель с большим половником, из таза креветок зачерпывает. При виде половника акула широко открывает рот, и служитель ей туда еду понемногу закладывает. Честное слово! К тому же говорят, что эта акула очень уже старая, много лет тут живет. Старожилка, в общем. Она не одна плавала, а с рыбой-прилипалой и стайкой полосатых рыб-лоцманов. Все точно так, как я в детстве в книге «Занимательная ихтиология» читала. Ко всему прочему, на дне этого гигантского водяного цилиндра возился водолаз: что-то там чинил. И казался совсем малюсеньким, чуть больше кота. После аквариума мы с Яги еще на чертовом колесе покатались. Там, в порту, есть одно. Такое огромное, что его считают одним из самых крупных чертовых колес мира.

Второе чертово колесо (тоже огромное) мне вскоре удалось повидать в порту Кобе. Город Кобе очень не похож на другие японские города. Его называют японским Парижем. Потому что там все самое модное. Даже автобусы раскрашены в цвета знаменитых европейских брендов. С XIX века Кобе — это международный порт, город, где подолгу жили иностранцы, строили целые кварталы, устанавливали свои порядки. Старый Кобе похож на западноевропейский городок. Этот район называют «Идзин-город», то есть «город чужаков». Вокруг очень много церквей и храмов разных конфессий. Есть даже русская церковь и индуистский храм. И конечно, много домов иностранного вида: «немецкого», «французского», «китайского», «английского». На заборе «английского» дома виден профиль Шерлока Холмса. А в «китайском» особняке явно жил дьяволопоклонник — там сохранилась большая коллекция разных резных, черненьких, африканского вида чертей… Очень забавно наблюдать, когда на что-то, знакомое тебе с детства, японцы приходят поглядеть как на заморскую диковину — все эти лошадки-качалки, санки, «львиные» кресла в стиле какого-то там Людовика, немецкий фарфор и русские картины. Где еще их найти, как не в Кобе! И дом под названием «Чешуйчатый» — странный вариант провинциального модерна с медузоподобными лампами, бронзовой статуей кабана во дворе, чучелами сов и откуда-то приблудившимся каменным ликом Будды с кудрявой зеленой прической из дикого винограда. Это тебе не Австрия, где таких домов, как этот, — сотни и тысячи. Это планета Маленького Принца, где дом «Чешуйчатый», как и Роза, один в целом свете. И девочка лет пяти, пришедшая с родителями посмотреть на это редкое чудо, бежит вперед и застывает в воротах, вскидывая руки в приглашающем жесте и торжественно объявляя родителям: «Удивляйтесь, пожалуйста!» Почему-то лучше всего я понимаю в Японии именно детей.

Небольшой, огороженный в створах улиц красными изогнутыми воротами, китайский квартал. Шумный, аляповатый, торгующий снедью с лотков. Скрипящий жарящимся маслом, завивающийся суповой лапшой и подмигивающий огненным глазком толстого «фонарного» божка. В китайском квартале китайцы давным-давно перешли на японский язык. В игрушечной лавчонке продают всякую всячину: скелетиков на цепочках, мягких пупсов из чего-то похожего на жевательную резинку и прочее. Перед входом видны большие пушисто-разноцветные обезьяны — зацепились руками за палку, ноги свесили. Я потрогала за ногу одну, бледно-розовую. Она заухала, захохотала и ногами задергала. И ноги у нее оказались твердые и теплые. Я перепугалась, заорала басом: «Ой, что это?» — и отскочила. В лучших традициях скрытой камеры!

А в порту Кобе — море. И еще — решетчатая красная вышка, цепная карусель, чертово колесо над волнами и громадные белые корабли с латинскими названиями. И тупоносые, широкоскулые паромы с огромными оранжевыми «рассветными» лучистыми солнцами на толстых боках. Они гудят, втягиваются в рукав порта и уютно горбятся у причалов, словно громадные диковинные кошки. Местные уличные гитаристы и трубачи. И совсем не местные, а явно европейские жонглеры горящими факелами, чью иностранно «акцентную», но все же японскую болтовню можно слушать часами. И смеяться. Потому что смешно. В порту Кобе стоит на вечном приколе старый парусник. Настоящий, подгнивший и разбитый. С маленькой тесной палубой и капитанским мостиком. И как только туда пираты на абордаж высаживались? Да на такой палубе, если двадцать рядом человек встанет — уже давка. Старому паруснику гудят новые железные суда. Мне кажется, старик улыбается им. Там, возле носа, разбитые доски торчат, как усы. А под ними — улыбка вечности.