Рота залегла за крупными валунами, у подножия покатой, покрытой редкими деревьями горы. Впереди глухо шумел на серых камнях мутный, пенистый поток. Бегущая с гор вода пошевеливала кое-где лежащие трупы фашистских солдат в отяжелевших, ставших черными мундирах.

Посматривая в бинокль на вражескую сторону, командир роты лейтенант Сподобцев радовался тому, что водная преграда сковывает маневр противника. По-южному щедрое солнце клонилось за горы, пора было составлять донесение. Сегодня он обязан доложить за весь батальон. Комбат Майоров временно отбыл в ближайшее горное селение, где оказалась семья Майоровых. Скорее всего, однофамильцы, а вдруг…

У Сподобцева были еще дела в роте, и он раздумывал, как поступить с донесением: идти самому в штаб батальона или вызвать писаря к себе.

До слуха командира роты доносились стук лопат о гулкий каменистый грунт. Там, за зелеными кустами жимолости, по приказу Сподобцева, не дожидаясь темноты, окапывалась рота. Все были заняты делом. Командиры взводов пополняли боекомплект, санитары уводили в медсанбат раненых.

— Разведка бежит, — прервал раздумья лейтенанта молоденький связной.

Сподобцев взглянул на склон горы и увидел бегущего напролом через кусты сержанта Щукина из дивизионной разведроты.

— Откуда тебе известно, Ермолаев, — строго спросил командир, — что он из разведки?

— А он меня забраковал, — обиженно ответил молодой солдат. — Мы с Витькой Петрушиным добровольцами пошли. Мы давно решили проситься в разведку. А этот сержант возле начальника штаба крутился. Витька ему понравился, этого, говорит, обучу, а от меня отказался, слабаком назвал… Разве это справедливо, товарищ лейтенант? Неужто в разведке одна сила нужна?

— Служба везде служба, — назидательно заметил Сподобцев.

Но душой он понимал солдата. Сподобцев сам просился в разведку. Рисковая работа, но и воли больше. Вон Щукин, один, без сопровождения, куда-то бегал — и ничего, все с рук сойдет. А попробуй отлучись простой солдат! Да что там солдат. Он, Сподобцев, чуть под арест не попал, а всего-то без спроса в деревню заскочил на минутку. И ведь не в первом эшелоне стояли. Дисциплина. Нет, что ни говори, разведка на особом положении.

Сержант Щукин спрыгнул в траншею, снял с круглой, коротко стриженной головы вылинявшую, мокрую пилотку.

— Здорово, Сподобцев! — он протянул командиру роты, как равному, свою короткопалую ладонь.

Допущенная сержантом вольность еще более укрепила Сподобцева в мнении относительно разведчиков. Он пожал руку Щукину и тут же демонстративно отвернулся, продолжая рассматривать в бинокль передний край противника. Линзы приблизили противоположный берег мутной горной речушки, кусты и деревья.

Стояла осень, но зелень кругом была еще свежая и сочная. Кавказ — это не Таврическая степь, где уже в июне буреет и сворачивается лист на кленах и выгорает трава. Сподобцеву в свое время пришлось наблюдать степь круглый год. Работа у него до воины была такая — по степи на колесах. Поезда водил на перегоне Синельниково — Джанкой. Выглянет из кабины своего паровоза: степь да степь, глазу не на чем остановиться. Даст гудок — летит сигнал без задержки до самого моря. Все мечтали с женой съездить куда-нибудь к морю, в Крым или на Кавказ. Только поженились перед войной. Ему раз в год разрешалось бесплатно — в любой конец Союза. Так и не успели. Теперь вот пешком, считай, дошел.

Со стороны противника застучал пулемет без всякого видимого повода. У немцев такой порядок — периодически напоминать о себе.

Сподобцев пригнул голову и столкнулся с потным щукинским лицом.

— Послушай, ротный, — слегка заискивая, обратился Щукин. Я на верхней дороге немецкий автофургон засек. Сломался. Ремонтируют…

— Что ты мне докладываешь, — не отрываясь от бинокля, ответил Сподобцев. — У тебя свое начальство есть?!

Щукин замолчал. Он понимал, что этот автофургон Сподобцеву ни к чему, ради него ротный и одного бойца на передовой не тронет. Но случай представлялся редкий: фургон явно принадлежал трофейной команде, что было видно по возрасту и никудышней выправке вражеских солдат, копавшихся у колеса. Автофургон, видимо, отстал от колонны, которой никак нельзя было задерживаться ввиду надвигающихся сумерек. Рядом с автофургоном оставался лишь один мотоцикл с двумя автоматчиками.

На автофургон Щукин натолкнулся случайно, но опыт и нюх разведчика подсказывали ему, что, действуя быстро и дерзко, можно запросто отбить добычу — ведь только четыре фашиста возле нее. А унтера бы связать и в штаб! Свой план Щукин с горячностью изложил Сподобцеву, однако у командира стрелковой роты заманчивая идея разведчика живого интереса не вызвала.

— У меня своя задача, — отвечал он.

Однако Щукин был уже всецело поглощен фургоном и не думал отступать. Надев пилотку и застегнув воротничок гимнастерки, он по-уставному обратился к Сподобцеву. Если тот не может дать ему бойцов, пусть доложит о груженом автофургоне через штаб батальона по начальству, а там примут решение.

Сподобцев опустил бинокль. Видно, не отвязаться от этого настырного разведчика. Мало, что ему кроме своей роты проверять сегодня еще три, так на тебе, новое дело! Угораздило же Щукина выйти именно к нему.

Но дать людей все же придется, потому что если ждать из разведроты, то фургона и след простынет. А ведь был приказ: препятствовать вывозу фашистами ценностей с временно оккупированных территорий. Немцы спешно создавали так называемые «научные команды», которые грабили медицинские учреждения, архивы, музеи, библиотеки. Тяжело вздохнув (ведь роте до утра окопаться надо, подготовить пулеметные площадки, окопы, довести траншею до полного профиля), Сподобцев велел связному вызвать к нему комсорга роты сержанта Абгаряна и кого-нибудь из медиков, ну хотя бы санинструктора Кондрашеву.

Связной Ермолаев долго искал палатку санитарок. Ее отнесли подальше от позиции в заросли орешника. Палатка была пуста. На свежих постелях из еловых веток лежали три гимнастерки. Каких-нибудь два часа прошло, как рота заняла позицию, а санинструкторы уже освоились на новом месте, уже у них чистота и порядок. Связной осмотрел оставленные поверх солдатских одеял гимнастерки. По размеру самая маленькая, со старшинскими погонами и тремя красненькими нашивками за ранения над кармашком принадлежала, уже знал Ермолаев, симпатичному чернявому санинструктору Сашеньке Кондрашевой.

Ермолаеву, недавно появившемуся в роте, было семнадцать, и он, как многие новобранцы, с ходу влюбился. Он понимал, что шансы его ничтожны, что такая боевая девушка даже не взглянет на него. Кондрашева считалась дочерью полка. Говорили, что она с тринадцати лет в полку, с самых первых дней войны, а таких, как она, кто от Днепра дошел до Кавказа, раз, два — и обчелся.

Солдат обошел палатку кругом и услышал неподалеку, за кустами, негромкий женский говор и плеск воды. Ермолаев немного помялся на месте, затем осторожно раздвинул кусты и предупредительно кашлянул. Санитарки умывались, стирали.

— Ой! — испуганно прижав рубаху к груди, вскрикнула младшая из них.

Ермолаев узнал в ней Кондрашеву.

— Сподобцев вызывает, — сказал ей солдат, не отводя глаз от чернобрового санинструктора.

— Чего вытаращился? — накинулась на солдата краснолицая полная санитарка.

— Да нужны вы больно, — отмахнулся связной.

— Иди, я догоню, — сказала Кондрашева, краснея и не отнимая от груди скрученную рубаху.

Ермолаев, не спеша, удалился. Однако когда Кондрашева подошла к палатке, то снова увидела его, топчущегося невдалеке. Солдат сухим прутиком обивал листья на кустах.

— Готово, пошли, — Кондрашева вылезла из палатки, заправляя на ходу гимнастерку. — Ты из пополнения? Сахару хочешь? — Она достала из санитарной сумки, висевшей на боку, два куска сахару.

— Не-е, — протянул Ермолаев, — зубы не годятся. — Он звонко выговаривал «г».

— Москвич? — спросила девушка, с причмоком облизывая кусок сахару.

— Рязанский я, а Москва вот она, рядом.

— А в Москве все говорят на «гэ». Гришка, гад, гони гребенку, гниды голову грызут, — рассмеялась девушка.

И Ермолаев рассмеялся, хоть и не очень хотелось. Он готов был любые насмешки вытерпеть, только бы идти вот так рядышком с Кондрашевой по вьющейся среди зеленых кустов тропинке.

— Краса-то, — кивнул солдат на обступившие долину горы.

— У нас не хуже, — ответила Кондрашева.

— Где это у вас?

— На Днепре. Слыхал про такую реку?

— Слыхал.

— Прямо, на переправе живем. Воронова переправа. Раньше там пороги были. Лодкой не пройти: камни и бешеная вода. Но плотогоны проходили. Один порог большой, прямо против села, страшный, и название у него тоже страшное — Ненасытец. Потом плотину в Запорожье поставили, пороги вода скрыла, теперь пароходы ходят. Рыбы — завались!

— А мы-то на Оке. Тоже насчет рыбы сво-ободно, — сказал солдат. — Конские Колодези деревня называется.

— Почему Конские?

— Кто его знает? Может, потому, что колодези при дороге были. Там коней останавливали поить.

— Девушка там, поди, осталась? — осторожно полюбопытствовала Сашенька. И сама себе удивилась, как это она вдруг так разговорилась с совсем незнакомым парнем? А между тем ничего удивительного не было. Сашенька все время находилась среди взрослых людей. Самые младшие из них были на пять — семь лет старше ее. Ближе других ей был командир роты Сподобцев, земляк из Синельникова. Но ведь он — командир, не подружка, с ним о заветном не поговоришь. А этот, новенький, из пополнения, который шел теперь рядом и с таким интересом слушал ее, считай, погодок, да к тому же только месяц как из дому, от мирной жизни.

Большеротый Ермолаев шагал рядом и улыбался, и веснушки привольно разбегались по его красным щекам, по носу-бульбочке, даже по вздернутой верхней губе с золотистым пушком. Видимо, напоминание о девушке привело его в такое блаженное состояние. В возрасте Ермолаева уже бегают на вечерки, целуются, а потом не спят всю ночь, достают из-под подушки подаренный девушкой вышитый платочек и, поднося его к своим губам, снова и снова переживают все, что было в палисаде теплой лунной ночью.

Сашенька поглядела на довольное лицо молодого солдата и тяжко вздохнула. У нее-то ничего такого еще в жизни не было. Санитарки, которые жили теперь с ней в одной палатке, шушукались иногда между собой, и Сашенька улавливала по их улыбкам, по хохотку, что они сплетничают о парнях, но ее, Сашеньку, они в свои сердечные дела не посвящали: считали, мала еще.

Лежа по ночам в палатке с гудящими от усталости руками и ногами, Сашенька думала о том, какая у нее будет жизнь после войны, какие у нее будут муж и детки… Только сначала она, конечно, поступит учиться на врача. Если у нее даже отметки будут не очень, все равно должны принять, потому что у нее практика, она даже хирургу в медсанбате ассистировала. Сашенька представляла себя в сияющей белизной операционной с марлевой повязкой на лице и резиновыми перчатками на руках… и засыпала.

Первым на КП Сподобцева прибежал по вызову комсорг роты сержант Абгарян. Когда подошла Кондрашева, они говорили о том, что надо поскорее окапываться. Вернее, на это напирал Сподобцев, а Абгарян, жестикулируя, оправдывался.

— А! — махал он руками. — Лопата — не инструмент, понимаешь! Кирок мало. Ломов почти нет…

— Ладно, — оборвал разговор Сподобцев, завидев подходившую Кондрашеву. — Смотрите сюда. — Он стряхнул с развернутой карты комочки глины.

Все склонились над картой. Санинструктор отвела руку с сахаром за спину и протиснула голову между плечами Щукина и Абгаряна. Связной занял свое место неподалеку, то и дело поглядывая на Кондрашеву. Он слышал уже, что эти трое провоевали в пехоте два года и не растеряли друг дружку, а ведь по нескольку ранений имеют. Завидовал им связной: у него один товарищ был — и с тем разлучили. Ему бы такого боевого друга, как Сподобцев или комсорг Алеша Абгарян. Настоящее имя Абгаряна — Айказ, непростое для запоминания, его быстро заменили бойцы на мягкое русское — Алеша. Так называл друга и Сподобцев в неофициальной, конечно, обстановке.

— Вот здесь, комсорг, — показал на карте Сподобцев. — Правильно, Щукин?

Разведчик утвердительно кивнул головой.

— В штаб я доложил, — закончил лейтенант. — Приказано прощупать этот фургон. Абгарян, вы — за старшего. Возьмите двух бойцов, вот Кондрашева с вами. Если что по медицине захватите, она разберется. Но ей в засаде не участвовать. Ясно?! Находиться поблизости в укрытии. Знаете, кого возьмите с собой, Абгарян? Того долговязого полтавчанина.

— Соломаху?

— Во-во! Хозяйственный мужик. Не окопы роет — зимние квартиры. Да, если охрана больше, чем Щукину показалось, — он строго глянул на разведчика, — не встревайте. Сразу возвращайтесь. Ясно?

— Ясно!

Сподобцев сложил карту, спрятал в планшет, пожал всем руки. Щукин поплевал на окурок, размял его крепкими, грубыми, с потрескавшейся кожей пальцами.

— Двинули, что ли? — сказал он Абгаряну. — А то как бы не опоздать.

Они шли вчетвером по узкой тропе, петлявшей по лесистому склону горы. Впереди неслышно ступал плотный, коренастый Щукин, за ним стройный, узкий в талии Абгарян, потом санинструктор Сашенька Кондрашева. Замыкал шествие долговязый Соломаха.

Абгарян не стал брать больше солдат. Там, внизу, дорога каждая пара рук.

Полуденный лес медленно оживал после отшумевшего неподалеку громкого боя. Посвистывали синицы, стрекотали в траве кузнечики, муравьи бегали по свежему песку, отыскивая засыпанные при бомбежке ходы своих лабиринтов.

Люди шли молча, озабоченные внезапностью и необычностью задания. Только Соломаха что-то время от времени бормотал.

Бойцу при его почти двухметровом росте было неудобно идти за маленькой Сашенькой, но что поделаешь: поставили замыкающим, значит, выбора нет. Ходить вот так в разведку не каждому доверят. Считай, что собой товарищей прикрываешь. Сознание этого подбадривало и согревало Соломаху.

Перед глазами бойца мелко семенили пыльные яловые сапожки с разбитыми задниками и стоптанными каблучками. Видать, такой маленький размер не вдруг, отыскался на полковом вещевом складе. Мелькали неопределенного цвета чулки, ладно выкроенные из фланелевых солдатских портянок. Защитная стеганая лямка санитарной сумки врезалась девочке в плечо. На другом боку — пистолет в кобуре, фляга с водой. С таким грузом и в открытом поле нелегко, а уж через лес, сквозь заросли, тем более.

Шагая за Сашенькой, Соломаха семенил длинными ногами, то и дело спотыкался, конфузился при этом и сердился.

— Нащо такых дитей в армию беруть? — возмутился Соломаха вслух, ни к кому лично, однако, при этом не обращаясь.

Сашенька обиженно оглянулась: «Подумаешь!»

— А их никто не берет, — отозвался идущий впереди Щукин. — Они сами в полк просятся. Тот сиротой остался, тот без крыши над головой. А тут все-таки паек…

— Ни, — возразил Соломаха, — як можна, воно ж од горшка три вершка.

Тут приостановился молчавший доселе Абгарян.

— Послушайте, Соломаха, — сказал он. — Мне тут один старый горец объяснял: чем длиннее человек, тем ум короче. Я не поверил, да. У Кондрашевой, понимаете, есть воинское звание — старшина медслужбы, попрошу обращаться к ней по-уставному.

Сделав бойцу внушение, Абгарян зашагал дальше, только пожал плечами и вслух удивился:

— И как только дети могли терпеть такого учителя?

— Вы про мэнэ, товарищ сэржант? — удивленно спросил Соломаха.

— Про вас, про кого же?

Боец довольно захихикал.

— Я ж завхозом у школи робыв.

— Завхозом? — повернулся Абгарян, и его смоляные брови подскочили вверх. — Вся рота талдычит: учитель!

— То воны вас на пушку беруть, — невозмутимо парировал Соломаха.

Абгарян обиженно передернул плечами:

— Вернемся, я, понимаешь, кое-кому покажу «пушку».

Проторенная множеством людских ног и конских копыт старая тропа все круче и круче забирала в горы. До войны тут хаживала не одна группа туристов. Панорама зеленых ближних гор и чуть в отдалении заснеженных вершин была широка и величественна. Остановиться бы, передохнуть, полюбоваться, но не до этого четверым бойцам, тяжело взбирающимся по крутому каменистому склону. Чем выше — тем труднее дышать. Прогретый недвижный воздух не остужает потных, разгоряченных лиц.

Сашенька уже не сердилась на Соломаху. Как только услыхала, что он никакой не учитель, а простой завхоз, так вся обида мгновенно улетучилась. «Конечно, — улыбалась про себя Кондрашева, — какой из него учитель? Парты ремонтировать, окна стеклить, завозить на зиму уголь и дрова — на это он годится». Теперь в ее душе поднимались недовольство и обида против Щукина. Как он сказал: приходят за пайком? Да если хотите знать, ребята службу несут получше, чем некоторые взрослые. Сашеньке приходилось встречать сыновей полков — связных, почтальонов, санитаров, даже разведчиков. И что это были за ребята!

— А вот у меня и отец и мать живы! — запальчиво выкрикнула санинструктор из-за спины Абгаряна, да так громко, чтобы Щукину было слышно. — И дом целый!

— Что за разговоры! — остановился Абгарян. — Немцы, понимаешь, рядом, а они кричат, как на базаре…

Сашенька поправила сбившуюся на бок санитарную сумку и прибавила шагу. Каждому ведь не объяснишь, как попала в армию, да и не каждый поймет. На подобные расспросы она обычно отвечала коротко: пошла добровольно, попросилась на курсы медсестер. Такая полуправда устраивала и ее, и тех, кто интересовался судьбой девочки. А на самом деле было по-иному.

Первым военным летом, когда бои шли у Сашиного родного села Вороново под Днепропетровском, туда привезли больного воспалением легких полкового комиссара.

Красноармейцы, доставившие комиссара, положили его в лучшей хате, а сами побежали по селу в поисках фельдшера. А какой в Вороново мог быть фельдшер?! Ведь и селом-то Вороново можно было назвать с большой натяжкой, так себе, хуторок. Даже школы своей не было: ребятня бегала в соседнюю Алексеевскую семилетку. А уж если приболело дите или кого из стариков хворь доняла, то снаряжали лодку — и через Днепр, на правый берег, в участковую больницу. Там и фельдшера, и врачи.

К тому времени фашист уже занял Никополь. Алексеевку тоже отрезал, поэтому вороновцы по медицинской части перебивались сами как могли. Единственным местом, где можно было получить кое-какую медицинскую помощь, оставалась на хуторе хата старого колхозника Лукьяна Григорьевича Кондрашева. Правда, сам старик уже ни на какое врачевание особых надежд не имел. Он лежал иссохший и позеленевший от тяжелой и долгой язвенной болезни.

У постели отца постоянно хлопотала дочь Сашенька. Слабыми слезящимися глазами Лукьян следил за своей любимицей, которая возилась с мудреными порошками, пузырьками…

— Война пройдет, на врачицу учись, — не то просил, не то советовал тихим голосом Лукьян.

Жители Вороново знали, откуда у Сашеньки Кондрашевой склонность к медицине. Ее родные тетки, Александра и Галина, еще в империалистическую служили в полевых госпиталях сестрами милосердия. Потом закончили фельдшерскую школу и работали в районной больнице. Там, у теток, во время летних школьных каникул и пропадала девочка. У нее был даже свой маленький, сшитый по росту белый халатик и накрахмаленная косыночка с красным крестиком.

Солдаты, привезшие комиссара, отыскали хату Кондрашевых, оставили у порога свои длинноствольные винтовки, вытерли пот с усталых красных лиц, одернули гимнастерки. Один из них подошел к двери, второй, с перевязанной рукой, сел на лавку.

На стук никто не отозвался.

— В окно побарабань, — посоветовал товарищ.

Солдат постучал пальцем по стеклу, нагнулся и, заслоняясь ладонью от света, заглянул внутрь.

Наконец из хаты донеслись какие-то звуки, приглушенный собачий лай. Дверь раскрылась. В проеме показалось смугленькое детское личико с двумя аккуратными черненькими косичками, а рядом собачья морда с живыми карими глазами и свешивающимся ложечкой красным языком.

— Кондрашевы здесь живут?

— Мы — Кондрашевы, — ответила девочка.

Солдат улыбнулся. Можно было подумать, что маленькая хозяйка и пса причисляет к своей семье.

— Из взрослых кто дома?

— Папа.

— Позови-ка…

— Он больной. Теперь спит.

— А мама?

— На окопах.

— Сестра?

— Вам какую? — склонила голову девчушка. — Тасю или Шуру?

Солдат хмыкнул.

— Сколь же вас?

— Три.

— Тебя-то как звать-величать?

— Дина.

— Зови нам, Дина, ту сестру, которая врачевать может. Ну, — он оглянулся на товарища, — укол там, перевязку, банки поставить.

— Это Шура, — подтвердила девочка.

— Зови!

— Так все же на окопах, — удивляясь непонятливости такого большого дяденьки, ответила девочка.

Красноармеец кивнул товарищу и выпятил нижнюю губу: вот, мол, дела. Его напарник сделал козырьком ладонь и поглядел вдаль, за огороды, в выжженную яростным солнцем белую степь. Над сизоватой пыльной степью висело блеклых тонов небо. В его вылинявший, чуть подсиненный купол лениво поднимался дым.

— Проведешь на окопы? — попросили солдаты девочку.

— А папа что, один останется, да? — вдруг запальчиво ответила та.

— Я подежурю, — пообещал девочке один из красноармейцев. — Ты уж извини, у нас тоже беда: командир приболел, жар у него, температура.

Девочка понимающе кивнула головой, открыла нижнюю створку дверей, и пес с радостным лаем выкатился во двор.

— Только вы папе сырой воды не давайте, — сказала девочка бойцу, который оставался. — На плите кипяченая стоит…

Чем ближе подходили к лесозащитной полосе красноармеец и девочка, тем заметнее выделялись на фоне пыльной листвы акаций желтые и черные горы грунта — глины и чернозема. То тут, то там среди тонких стволов поблескивали на солнце лезвия лопат.

Вдруг кто-то резко ударил ломиком по куску рельса, подвешенного к дереву. Солдат глянул в небо. Мелодичный звук поплыл вдоль посадки и не успел еще угаснуть в чаще, как его настиг другой от повторного удара.

— Снедать, бабы! — раздался высокий женский голос.

— А я подумал, тревога, — сказал солдат, забрасывая винтовку за спину.

Свежевырытые траншеи пустели. Женщины и подростки втыкали лопаты в грунт.

— Вот наши! — обрадовалась Дина. Пес, увязавшийся следом, прыгал, норовил лизнуть в лицо.

— Уймите его! — прикрикнула на детей женщина.

Динина мать и сестры оказались на одно лицо: все смуглы, кареглазы, чернокосы.

— Бог в помощь! — сказал солдат.

— Казалы богы, щоб и вы помоглы! — ответила женщина, прижав к груди буханку домашнего хлеба и отрезая большой ломоть. — Приставайте до нас.

Солдат поблагодарил, но остался стоять.

— А ты чего здесь, Дина? — строго спросила мать. — Так ты за отцом глядишь, вот и надейся на вас…

— Она тут ни при чем, — заступился за Дину солдат. — Нам помощь нужна срочно. Командир слег, с воспалением… Надо бы банки поставить.

— Ото горе, — покачала головой женщина, раскладывая хлеб на чистом рушнике. — Значит, своих лекарей нет?

Солдат промолчал, но, видя, что и женщина помалкивает, произнес с едва слышной укоризной.

— Вы же, мамаша, видите, что делается.

Женщина покивала головой: мол, как же не видеть…

— Садитесь, поешьте, — пригласила она солдата повторно. — Все одно Шурку голодной не отпущу.

— Мы с собой возьмем, мамо, — вскочила на ноги одна из дочерей, та, что поменьше. — Человек же больной ждет.

Мать молча сняла с шеи белую в крапинку косынку, расправила на земле, сложила на нее половину приготовленной еды: сваренные вкрутую яйца, помидоры, сало.

— Семеновна-а! — крикнула она, подняв голову. И, услышав из-за деревьев ответное «эгей», предупредила: — Тут военный Шурку збирает, мабуть, до вечера, так знай!

Немало удивилась Сашенька, увидев больного комиссара. Он в ее представлении должен был быть обязательно молодым, высоким, в кожанке (какой же комиссар без кожанки), с маузером в кобуре и с саблей на боку. А тут на железной кровати, сильно прогнув сетку, лежал старый дядька, в несвежей исподней рубахе, полноватый, с нездоровым румянцем на дряблых, обвисших щеках. Он чем-то смахивал на продавца Захара из алексеевского сельмага. Даже не верилось в то, о чем рассказывал доро гой солдат: этот комиссар взорвал со своими бойцами переправу, когда на нее вступила немецкая колонна. А до этого просидел в воде несколько часов. Конечно, схватишь воспаление!

Сашеньке самой ставить банки не приходилось, но теткам не раз помогала. Теперь девочка сама себе удивлялась: получалось неплохо!

— Молодец, — ворочаясь, хрипел комиссар. — Золотые руки!

Потом Сашенька перевязывала раненого красноармейца. Он тоже подхваливал девочку. Один из бойцов предложил комиссару:

— Нам бы такую сестрицу!

— Годков бы ей на пять больше, — прохрипел накрытый двумя стегаными одеялами комиссар.

— На позиции, однако, раненых много, — заметил красноармеец, — а помощи нет. Может, проведем девочку…

Комиссар замотал головой:

— Нет.

Сашенька подошла к его постели.

— Товарищ комиссар, — сказала она, — вы не волнуйтесь, я помогу там и вернусь. Я еще банки буду ставить.

Военный, покряхтывая, приподнялся на локте:

— Не забоишься? Там ведь стреляют.

— Через Днепр что-о? — сказала девочка. — Я немцев живых боюсь.

— А ты их видела? — спросил солдат.

— В Никольское они как пришли, такое творили. Люди ночью Днепр переплывали, рассказывали… Я ведь не одна, с вами…

— Хорошо, — согласился комиссар, — сходишь на позицию, окажешь помощь, а то, действительно, остались мы без медицины совсем. Только туда и обратно. Своих предупреди обязательно, чтобы не беспокоились.

Сашенька пошла отпрашиваться. Вскоре она вернулась. В руках держала туго набитый портфель.

— Йоду набрала, бинтов, — сказала девочка.

— У нас пакеты есть, — ответил солдат. — А вот галстук, Саша, придется снять.

Девочка удивилась.

— Красное далеко видать, — объяснил солдат, — а у немца на берегу снайперы.

Девочка внимательно слушала бойца. Снайперы. Ей приходилось читать в книжках про охотников-снайперов. Это такие меткие стрелки, что белке в глаз попасть могут: шкурку дробью не портят. На войне мишень у снайпера, выходит, покрупнее. Нет, не думала Сашенька, читая книжку про охотников, что в живых людей будут целиться на околице ее тихого приднепровского села.

Бойцы держали оборону у самой воды. Это был левый низменный, заболоченный берег Днепра. Плавнями называли местные жители эту плодородную, илистую землю. Здесь они пасли скот, держали огороды. Для крестьянина-земледельца удобное, богатое место; для солдата, держащего оборону, — хуже не сыскать. В окопах, траншеях, пулеметных ячейках — сплошное болото, ноги не вытащишь, комарье заедает.

Сашенька, пригнувшись, переходила из одного укрытия в другое, и сопровождавший девочку солдат, то и дело оборачиваясь, просил: «Ниже голову, ниже!» Маленькая санитарка вздрагивала, когда на правом высоком берегу что-то бахало, и вслед этому баханью в воздухе над ширью реки, над топким берегом с узкой неровной полоской траншеи что-то проносилось с тяжким шелестом, а еще через мгновение взрывалось в, степи, высоко поднимая тучи пыльной земли.

— Давай портфель понесу, — предлагал красноармеец.

— Ничего, я сама, — отвечала девочка.

Запас медикаментов истощался. Вышли все пакеты и бинты. Девочка стала экономить, да поздно. На раненом пулеметчике в самом конце линии обороны пришлось порвать нижнюю рубаху.

Сашенька перевязывала бойцу голову и видела перед собой настоящий пулемет, точно такой, как в кинофильме «Чапаев»: на колесах, с прицелом, с двумя ручками.

Домой девочка вернулась затемно. Если бы она огляделась вокруг, то увидела бы, какая чудесная ночь стоит на дворе, как щедро вызвездилось небо, будто добрая рука продавца Захара высыпала на оббитый темным дерматином прилавок сельмага самые красивые брошки и монисты.

В доме все уже спали, только в горнице тускло посвечивала керосинка. У стола, склонившись над шитьем, сидела мать. Она вздрогнула на дверной скрип и подняла голову.

— Что ж поздно так, доченька?

— Ой, мамочка, — голос Сашеньки дрожал, — что же там делается?!

Мать испугалась ее вида, но подавила в себе готовый вырваться крик. Дочернино лицо было бледнее стены, темные глаза широко раскрыты.

— Сядь, посиди, — засуетилась мать, — вот попей холодной водички.

По тому, как звякала о зубы кружка, мать понимала, что дочка там, в окопах, видела, но начни жалеть — еще хуже расстроишь. Пусть уж так отойдет. Нагрела воды, принесла оцинкованное корыто, помогла раздеться, выкупала.

— А это что? — словно сонная, спросила Сашенька, когда мать надевала на нее блузку.

— Новую вышила тебе, — сказала мать, — как обещала, ко дню рождения.

— Сегодня разве? — чуть удивившись, но тем же отрешенным, усталым голосом спросила дочь.

— Сегодня, сегодня, — кивала мать. — Пятнадцатое августа. Четырнадцать годков тебе.

Сашенька сидела у стола, обхватив голову руками.

Мать что-то придвинула к ней, накрытое белой тряпкой, теплое, пахучее…

— Может, попробуешь? Твои любимые спекла, с абрикосами…

Девочка машинально потянулась к тарелке, надломила один пирожок.

— Ой, мамочка, — жалобно застонала она, — плохо мне, в животе болит…

— Ну положи, не ешь, — тяжело вздохнула мать, — пойдем на воздух.

На пороге девочка вдруг икнула и скорчилась, ее начало тошнить.

— Ничего, ничего, доченька, пройдет, — поддерживала ее за плечи мать, — это бывает. — А про себя ойкнула: «Господи, да за что же ребенку-то такое наказание?»

Спазмы у девочки были долгие и болезненные. Мать то и дело подносила ей холодной воды, заставляла пить через силу.

— Все, больше никуда не отпущу, — укладывая Сашеньку в постель и чувствуя, как ту бьет дрожь, говорила мать. — Хватит, насмотрелась. Вам с Таськой уходить надо. У нас родственники есть в Запорожье и в Донбассе. Все-таки город, легче схорониться. А тут хутор — все на виду.

— Я-я н-никуда не п-поеду, — бормотала девочка.

— Ну, хорошо, хорошо, — соглашалась мать. — Утром гуртом побалакаем.

Перед рассветом под окном хаты Кондрашевых затопали тяжелые солдатские ботинки, раздался беспокойный стук в стекло и хриплый мужской голос позвал:

— Медсестру можно?

Анастасия Тимофеевна нащупала ногами шлепанцы, накинула платье и направилась в сенцы. По хриплому застуженному голосу она узнала бойца, который приходил днем за дочкой в лесополосу. Снимая крючок у дверей, женщина сердито жаловалась в темноту:

— Хоч ночью бы дали дитю отдохнуть. Какая она вам медсестра?.

— Мамаша, простите, — подбежал к открывающейся двери солдат. — Раненые с берега. Некому перевязать…

— Не пущу, — сказала женщина. — Еле заснула. Стошнило ее, чуть всю не вывернуло. Ребенок же… надо жалость иметь. Лучше я уж сама пойду…

— Шину сможете наложить?

— Какую такую шину?

— Ну, если рука перебита или нога?

— А, — вспомнила женщина, — досточки такие с двух сторон. Не-е, не смогу. — Она поднесла пальцы ко рту и тяжело вздохнула.

Солдат рукой придерживал дверь, боялся, как бы хозяйка не закрыла и не оставила его без ответа.

— Мамаша, поймите, люди же помирают…

— Еле заснула, — горестно покачала головой женщина и с неохотой пошла в комнату.

Сашенька не хотела вставать.

— Там опять за тобой, — гладила дочку по теплой щеке мать.

— Я спать хочу, — бормотала Сашенька, натягивая одеяло на голову.

— Что поделаешь, доченька, — тормошила ее за плечи мать, — потом отоспишь. Надо иттить. Я сейчас и Таську подыму, она подсобит…

…Хата, в которую солдат привел полусонную девочку, была полна хрипа и стона. Девочка открыла дверь и отшатнулась:

— Я боюсь, дядя…

— Ну что ты? — уговаривал ее красноармеец. — Днем под обстрелом не боялась. Давай руку, я рядом буду, помогу.

Они вошли в душное, со спертым воздухом помещение.

— Потише, робя, зубами-то скрипите, — попросил красноармеец. — Только сестренку пугаете.

Стоны заметно поутихли.

— Окна бы открыть, — сказала Сашенька.

— Ни-ни, — замотал головой боец. — Он на свет прицельным бьет, а то бомбанет. Потерпят…

Пришла Тася с подружкой Дусей Песоцкой. Дело пошло быстрее. Когда рассвело, в хату заглянул командир. Этот был похож на того, которого по книжкам представляла Сашенька. Хоть и не в кожанке, но высокий, молодой и пистолет на боку. Командир осторожно переступил через ноги двух девчат, что спали в сенцах сидя, положив головы друг дружке на плечи. Третья, самая меньшая, ползала по комнате на коленях между ранеными и поила их молоком из кружки.

— Угости молочком, — попросил командир.

— Там, на окне, кружка, — сказала девочка.

Командир зачерпнул из ведра, задвигал кадыком, крякнул от удовольствия и со стуком опустил пустую посуду на подоконник.

— Сейчас телеги подадут. Погрузим раненых — и в медсанбат. Поможешь до места довезти, и все, — командир сообщил об этом, как о решенном деле. — Спасибо, дочка. Выручила. Благодарность объявим. Понравилась ты нашим, особенно комиссару. Видно, говорит, что человек с совестью. Была бы чуть постарше, взяли бы с собой, зачислили на довольствие, форму выдали. Как, отпустила бы мамка?

Со двора донеслись звуки подъехавшего обоза: тележный скрип, стук копыт, людской говор. На пороге хаты показался пожилой солдат в телогрейке, с кнутом в руке.

— Прибыли, товарищ командир, — он неловко поднял к виску согнутую ладонь, отдавая командиру честь.

— Ну, будем поднимать, — словно бы советуясь с Сашенькой, сказал командир.

— Вы пока перенесете, я домой сбегаю, — торопливо подхватилась девочка. — Я быстро соберусь.

Сашеньке было приятно, что и комиссар, и командир похвалили ее. Но нечто большее, чем простая человеческая благодарность двигало сейчас ею. Раньше, когда она помогала теткам возиться с больными, было в ее действиях что-то от детского любопытства, от игры в доктора. Сейчас произошло другое. Без нее не могли обойтись, она почувствовала себя взрослым, необходимым человеком. С ощущением значительного превосходства девочка переступила в сенцах через ноги спящих девчат и побежала домой.

Вскоре она вернулась. Командир приветственно кивнул Сашеньке, указал на переднюю повозку. С покрытых соломой и шинелями телег смотрели на маленькую медсестру раненые. Голова ее была низко, по самые глаза, повязана цветастым платочком, в руках девочка держала свой неизменный портфель и узелок с харчами.

Тася и Дуся, обе заспанные и озябшие от утреннего тумана, стояли в обнимку у причелка хаты.

— Ты куда? — крикнула младшей сестренке Тася, видя, что та устраивается на телеге.

— Я только до Солоного их провожу, — ответила Сашенька. — Я маме сказала…

Командир попрощался с девчатами, с хозяйкой, у которой стояли на постое, и махнул переднему ездовому. Заскрипели колесные оси, затарахтели колеса по сухой комковатой дороге.

Раненый, лежавший рядом с Сашенькой, застонал. Девочка осторожно приподняла его тяжелую перевязанную голову и опустила на колени.

— Пить, сестрица… — попросил боец.

Сашенька нащупала в соломе флягу и потащила ее к себе.

Обоз, поскрипывая и следя конским навозом, выползал за околицу. Несмотря на ранний час, у калиток молча стояли немногочисленные жители степного хутора. Всходило солнце. Наступал день шестнадцатого августа тысяча девятьсот сорок первого года. А восемнадцатого в село вошли фашисты. Домой Сашенька вернуться не успела…

Щукин поднял руку и прислушался. Под легким ветром бесшумно покачивались вершины деревьев.

— Давайте влево примем, — вполголоса предложил разведчик Абгаряну. — Хоть тропки нет, зато время экономим.

Они стали карабкаться вверх по крутизне, хватаясь за ветви встречных кустов, выступающие наружу корни деревьев… Мимоходом Щукин показал Абгаряну заросшую травой давнюю тропку, ведущую к старому высохшему колодцу: авось пригодится что-нибудь спрятать.

Вскоре лес поредел, и в просветах между стволами показалась белая накатанная дорога. Не выходя из-под защиты деревьев, Щукин повел группу параллельно этому петляющему, давно проторенному в горах пути.

— Стоп! — донесся до Сашеньки приглушенный возглас разведчика.

Девочка резко остановилась.

Впереди открылась пустынная поляна, на которой стоял сложенный из дикого камня домик. Небольшая дверь его и узкие, похожие на крепостные, окна были наглухо закрыты. Обширное подворье, выложенное обросшими травой плитами, казалось бы заброшенным и забытым, если бы не чужой громоздкий мотоцикл с выгнутым рогатым рулем. Щукин подал условный знак: всем залечь.

Сашеньке было жаль пачкать форму, но делать нечего. Ползать по-пластунски ей не привыкать. В донецких и сальских степях на животе не одну сотню верст проползла: невелика наука. Подтягиваешь правую ногу и одновременно вытягиваешь левую руку, отталкиваешься правой ногой, потом — наоборот. Вот так, как уточка, и переваливаешься с боку на бок.

Ох, степи, степи! Каких только страхов не натерпелась Сашенька, когда шла по бескрайним просторам с остатками стрелкового полка. Еще на Днепропетровщине, под Софиевкой, их настигли немецкие самолеты. От одного воспоминания о той, первой для нее бомбежке у девочки начинались колики в животе. А под Ворошиловградом попали в окружение. Выползали по ночам по одному-двое сквозь вражеские позиции. До сих пор не сообразит, как выползла, как осталась жива. Поймали бы фашисты — убили.

Рассматривая домик, разведчики подкрались к самой кромке леса и внезапно увидели автофургон. Уже отремонтировали? Во всяком случае, колеса на месте. А мотор? Был бы в порядке — уже дернули бы фрицы. Может быть, решили закусить перед дорогой? Из чащобы к машине незамеченными не подберешься. Расстояние небольшое, но хорошо просматривается из домика, у дверей которого, словно хитрая приманка, поблескивает черным лаком тяжелый мотоцикл.

— Как же подобраться, понимаешь? — шепнул разведчику в ухо Абгарян.

— Вдруг пальнет с чердака, — чуть слышно ответил Щукин. И после паузы пробурчал: — Интересно, мастер дома или нет?

— Какой еще мастер?

— Дорожный, какой, — не поворачивая головы, заметил разведчик.

Санинструктора разбирало любопытство: откуда ему известно, что здесь живет именно дорожный мастер? Разведчик глянул на полное удивления и неподдельного детского интереса лицо Кондрашевой и довольно ухмыльнулся.

— Вон, гляди, — едва шевеля губами, показал он в глубь двора. — Видишь, старое сито валяется? Через него просеивают песок. Дальше, видишь, столбики сложены в штабелек. Черненькая полосочка, дальше — беленькая. Дорожные столбики. Теперь глянь на плиты у порога, на дворе. Одна в одну. Скажешь, егерь или лесник так выложат? Никогда в жизни. Только каменотес.

— Кумэкае, — одобрительно зашептал сзади Соломаха.

— Даром хлеб не едим, — вполголоса отозвался Щукин.

В голосе разведчика слышалась такая похвальба, что Сашенька невольно подумала: «Дался ему этот хлеб».

Нетерпеливо заерзал на земле Абгарян.

— Разговоров много, понимаешь, толку мало! — горячо зашептал он. — Надо посмотреть, что в кузове.

Щукин повернул к нему обветренное лицо.

— Что ты предлагаешь?

Абгарян нервно покусывал травинку. Потом решительно сплюнул ее и наклонился к Щукину. Разведчик с готовностью подставил ухо.

— Соломаха нас прикроет, — излагал комсорг свой план, — а мы с тобой — к машине. Ты выбьешь камни из-под колес, а я — за руль. За дом покатим. Нам только за поворот, а там скала защитит.

Щукин пожевал губами, повертел головой туда-сюда, прикидывая расстояние от домика до фургона и от фургона до поворота дороги.

— Рискнем…

Соломаха принял автомат на изготовку, прицелился по маленькому слуховому оконцу домика, зиявшему черным прямоугольником среди камней. Сашенька вынула из кобуры пистолет и взвела курок. Приготовив автоматы и держа их перед собой, напряглись перед броском Щукин и Абгарян.

— Дверь! — испуганно выдохнула Сашенька.

Почерневшая от дождей и ветров, окованная железом дверь домика тихонько приоткрылась, и на порог вышла худенькая девочка лет четырнадцати, в длинном темном платье, с большим глиняным кувшином в руках. Она быстро огляделась по сторонам и легким шагом направилась через каменный двор к источнику.

Ее башмаки на деревянной подошве гулко выстукивали по гранитным плитам.

— Кондрашева, — шепнул Абгарян. — Тихонько из-за кустов спроси ее, кто в доме?

— Давай лучше я, — подался вперед Щукин.

— Нет, — придержал его лейтенант. — Еще испугается, убежит или крикнет. — А они девчонки, понимаешь? Беги, Сашенька!

Сашенька, не выпуская из рук оружия, скрылась в зеленых зарослях. Томительно долго тянулись мгновения. Наконец на дорожке к домику показалась худенькая девочка с кувшином. Теперь она несла свою потяжелевшую ношу не в руке, а на плече. Шагала она медленно, но с некоторым изяществом, которое всегда отличает горянок. Девочка шла не оборачиваясь, никак не выказывая тревоги или волнения, так что со стороны невозможно было понять, говорила с ней Сашенька или нет.

Заволновались близкие кусты. Показалась голова Кондрашевой, блеснули из-под пилотки бедовые глаза.

— Все узнала! — отряхиваясь от пыли, сообщила она. — Мимо проезжала немецкая автоколонна, одна машина сломалась. Конвой в доме. По очереди дежурят на чердаке. Женщину с меньшими детьми выгнали в сарай. А старшую заставили прислуживать.

— Что в фургоне? — нетерпеливо перебил Щукин Сашенькину скороговорку.

Санинструктор пожала плечами:

— Она сама не знает.

— Надо было задержать девочку, — с досадой заметил разведчик. — Хотел же сам пойти, так нет. Теперь стрельни по окнам, еще в нее попадешь.

— Умна мысля приходе опосля, — вставил Соломаха.

Вдруг снова скрипнула дверь. Девочка, держа в руках большую хлебную лепешку, снова пошла через весь двор к сараю.

— Лаваш своим понесла, — прошептал Щукин, сжимая автомат и напряженно следя за удаляющейся фигуркой в длинном нескладном платье. Только девочка скрылась из виду, разведчик крикнул: «Соломаха, крой!» — и стремительно покатился к машине, прижимая к груди автомат.

Сашенька ничего не успела сообразить. С чердака глухо забил пулемет, затрещал, оглушая, автомат Соломахи, вокруг фургона запрыгали пыльные брызги, зафыркали в воздухе острые осколки камней. С небольшим опозданием рванулся к кабине Абгарян, на ходу стреляя из автомата по немцам, выскочившим на порог. Сашенька выстрелила в одного из них, но промахнулась.

Немцы залегли. Щукина пули миловали, немцы, видимо, боялись повредить колеса автомашины. Разведчик вытолкнул тяжелые камни из-под широких колес и возился теперь с неподатливой дверью автофургона. Кондрашева видела, как разведчик с силой распахнул ее и вдруг удивленно застыл на месте. Лицо его мгновенно залила кровь. Щукин не успел даже схватиться за голову, как подкошенный упал на спину. Сашенька метнулась к нему. Когда девочка добежала до темного зева фургона, сверху на нее обрушился удар прятавшегося внутри немецкого автоматчика…

Очнулась Сашенька оттого, что явственно услыхала в наступившей тишине, как, постанывая, зовет ее Абгарян. Она бы различила его голос среди тысячи подобных. Сержант, как многие кавказцы, пропускал в словах мягкий знак. Это тревожное, заботливое, долетавшее откуда-то из мрака «Сашенка» возвратило девочку из полузабытья. Она оперлась обеими руками о скользкий жестяной пол, а спиной о такую же гладкую и холодную стенку. Саднила голова. Девочка дотронулась до больного места и едва не вскрикнула. Память быстро возвратила ее к недавним событиям. Сильно ударил, паразит. Но где же она теперь? Снова потрогала обитый жестью пол: неужели в плену? Откуда же голос Абгаряна? Может, ей все это кажется?

Рядом, на расстоянии вытянутой руки, серела какая-то щель. Сашенька подползла к этой светящейся прорези и глянула вверх: она находилась внутри автофургона.

Не первый раз попадала она в сложный переплет, поэтому не стала кричать, стучать кулаками в стену, звать на помощь, а решила обследовать все углы. Военврач Котляров из медсанбата, которому она в августе сорок первого сдавала раненых бойцов и под началом которого осталась служить, учил ее, как вести себя в трудном положении.

Наука Котлярова много раз спасала ей жизнь, хотя от слепых пуль и шальных осколков все же не уберегла. Трижды санинструктор сама оказывалась в медсанбатах и госпиталях на положении раненого бойца.

Машина стояла наклонно, упершись задним бортом в толстенное дерево и содрав старую, замшелую кору. Изуродованный сильным ударом ствол занимал почти весь дверной проем, и будь внутри не худенькая девочка-подросток, а взрослый мужчина, вряд ли ему выбраться из заточения.

Разворачиваясь боком в тесном промежутке между дверью и какими-то ящиками, Сашенька нечаянно оперлась рукой на гладкую коробку. Подняла с пола, коробка была тяжелой. Подползла с коробкой ближе к дверному проему: оказалось, что в руках не коробка, а старинная книга с золотыми незнакомыми буквами на обложке. Девочка отложила книгу в сторону и на ощупь запустила руку в один из ящиков, которыми был сплошь уставлен кузов. Вытащила еще одну книгу. Эта была без золотых букв, но зато обложка закрывалась на замок, смешно, как на дамской сумочке. Девочка подползла ближе к свету, с интересом раскрыла книгу. Старинные буквы загадочной вязью покрывали толстые пожелтевшие страницы.

Некоторые из этих букв Сашенька узнала. На ее родине, в Никольском, на одной из береговых скал днепровского порога Ненасытца чернела чугунная доска с такими точно буквами. Доску установили в старину в память о киевском князе Святославе, который погиб на порогах в 972 году в неравной битве с печенегами. Сашенька часто бывала у скалы и одна, и с классом. Учитель их, Николай Фомич, много интересного рассказывал об истории края, о Запорожской Сечи, где жила Сашенька Кондрашева. И тысячу лет назад славяне отражали здесь нашествия чужеземцев. Об этом говорили находки археологов. Здесь нашли кремневые изделия, которым было сорок тысяч лет. В степи между селами высились скифские курганы-могильники. Полированные камни, наконечники стрел, позеленевшие бронзовые бляшки с конской сбруи — все это вызывало любопытство детей, рождало жаркие споры. Приезжали ученые, искали для музеев наконечники стрел, глиняные курительные трубки сечевиков, конские украшения, выписывали школьникам удостоверения за редкую находку. В музеях под экспонатами потом красовались фамилии мальчишек и девчонок. Была среди них и фамилия Кондрашевой.

— Сашенка! — раздался снова будто из-под земли слабый голос Абгаряна.

Девочка опустила тяжелую книгу на пол и попыталась протиснуться наружу. Голова проходила в щель, а вот плечи не хотели. Она вспомнила слышанную когда-то от своих сельских уличных дружков присказку: «Главное, чтобы голова пролезла, а остальное — пройдет». Раз мальчишки так говорили, значит, им приходилось выбираться из подобного положения, хотя «остальное» у них поуже, чем у девчонок. Наконец с большими потугами ей удалось протолкнуться в щель наполовину. Она повисла вниз головой, вытянув руки. До земли было еще с полметра. Дернулась и упала, зашибла голову. Даже всхлипнула с досады.

Поднялась и прислушалась. Таинственный лесной полусумрак окружал ее. Изрешеченный пулями угрюмый фургон чернел рядом огромной глыбой. Было видно, как, сорвавшись с верхней дороги, машина проделала по лесистому склону извилистый путь, снесла подчистую несколько кустов и уперлась в могучий, в три обхвата ствол.

Абгаряна Кондрашева нашла в мокрой от росы траве недалеко от разбитой машины. Алеша лежал ничком, ноги его были широко разбросаны, как при учебной стрельбе на полевых учениях. Руки Алексей держал сомкнутыми. Санинструктор наклонилась над раненым и увидела зажатую в руках гранату-лимонку.

— А, это ты, Кондрашева, — с придыханием, сквозь зубы выдавил Абгарян. — Пойди к дороге… Там должен быть Соломаха. Он нас прикрывал…

— А вы?

— Позвонок, видно, зацепило, встать не могу. Ты пойди, глянь Соломаху…

Сашенька кивнула в знак согласия и взялась за кобуру. Кобура была пуста. С таким трудом выпросила Сашенька пистолет и на тебе — утеряла! Девочка горестно вздохнула.

Абгарян понял этот тяжкий вздох по-своему.

— Не бойся, — подбодрил он, — на ночь глядя не полезут.

Сашеньке еще не приходилось оставаться в сумерки одной. Когда в темное время суток требовалась вдруг медицинская помощь, выделяли толкового солдата, и он провожал санинструктора куда надо. Сама она плохо ориентировалась в горах, никак не могла сообразить, где наши держат оборону, где немцы. В горах фронтовая обстановка сложнее. Высоты, реки, ущелья, петляющие узкие дороги, перевалы, глухие урочища, дальние селения — повсюду неожиданно можно было оказаться рядом с врагом.

Из-за туч выползла луна, похожая на половинку хлебной лепешки, и осветила дорогу. «Хорошо луне, — подумала девочка. — Война не война, знай себе светит». Саша осторожно кралась по следу, пробитому сквозь кустарник и мелколесье сорвавшимся с дороги грузовиком. Что бы там ни говорили, а ночью одной все-таки боязно. Мелкая галька сорвется из-под ноги, сухая ветка треснет — так и вздрогнешь. И луна заливает округу каким-то неживым ртутным мерцанием. Так и кажется, что из-за каждого куста за тобой следят чужие глаза. Пусть бы лучше совсем темно было.

Впереди захрустел под тяжелой поступью гравий. Санинструктор вздрогнула, метнулась в сторону, присела. Из-за куста вылезла долговязая фигура и, держа в вытянутой руке автомат, прохромала мимо.

— Дядя Соломаха! — преодолевая испуг, позвала Сашенька.

Боец разом плюхнулся на землю.

— Это я — Кондрашева!

— А, щоб тебе качка зьила! — шутливо выругался Соломаха. — Поможи тепер встать…

Сашенька подбежала и помогла бойцу подняться с земли. Какой он оказался тяжелый!

— Вас тоже ранило?

— Зачепылы, проклята.

— Это вы меня в будку сунули?

— Я, — ответил Соломаха, — хвашист тоби паморокы забыв. А дэ Абгарян?

— Лежит возле машины, в позвоночник ему… Встать не может.

Обратно к машине Сашенька возвращалась смелее. Когда они подошли к Абгаряну, лицо сержанта при бледном свете луны показалось ей совсем бескровным. Девочка вынула из сумки фляжку со спиртом, бинты.

У Абгаряна оказался поврежденным позвоночник, у Соломахи прострелена нога и поцарапано плечо.

— Надо уходить, Алексей, — сказала Сашенька. — Тебя надо срочно госпитализировать…

Абгарян, пересиливая боль, улыбнулся.

— Ты, Кондрашева, понимаешь, как дивизионный хирург. «Госпитализировать… Во избежание…» У Котлярова выучилась, да?

Санинструктор промолчала. Хорошо, что не видно ее покрасневших щек.

— Сейчас, — скрипел зубами Абгарян, подымаясь с земли с помощью товарищей. — Сейчас поковыляем, только подожжем сперва эту проклятую машину. Что хоть там внутри, Кондрашева?

— Книги, — ответила Сашенька, — и бумаги, документы какие-то. Старинные книги, рублей по сто каждая…

— Надо посмотреть, — решил Абгарян. — Документы взять с собой, а книги, если ценные, где-нибудь припрятать.

Соломаха, устроившийся на подножке автомобиля, подал голос:

— Спалыты геть, бо вэрнэться хвашист уранци и забэрэ фуру. За що ж тоди, скажи, Щукина вбыто, за що нас покаличено?

— Старинные книги, — повторила Сашенька, — жалко, целая библиотека.

— Принеси, посмотрим, — сказал Абгарян.

Сашенька вспомнила, с каким трудом она вылезла из фургона, но сказать теперь об этом сержанту не решилась. Заругает, скажет: не хочешь лезть, не морочь голову. А книг ей стало жалко. Вспомнилось, что у них на хуторе не было даже своей библиотеки. Все брали почитать книги у учителя, Николая Фомича. Брала и она. Боясь выпачкать, сразу обертывала газетой. Младшей, Динке, по рукам попадало, чтоб не трогала, с Тасей ругалась: у той мода — за обедом читать. Так, в газетной обертке, и приносила обратно. Историк справлялся о прочитанном, давал на выбор еще. Ей больше нравились о природе, о животных, о мореплавателях и землепроходцах. Только авторов она не запоминала… Привезти бы Николаю Фомичу хоть одну из этих старинных книг. Вот удивился бы!

В узкое пространство между деревом и дверным проемом кузова Сашенька влезла боком. Она сразу нашла на полу толстую книгу с золотыми буквами, столкнула ее в щель. Книга тяжело хлопнулась о землю. «Выброшу все, — решила она, — а потом спрячем где-нибудь».

Пустел ящик за ящиком, и скоро куча книг у задних колес машины поднялась чуть ли не вровень с дверью.

Наружу девочка вылезла уставшая, с дрожащими от напряжения руками. Такое состояние у нее бывало после долгих тяжелых переходов в горах.

Сашенька обессиленно опустилась прямо на твердый, колющийся углами книжный ворох и расстегнула оцепеневшими горящими пальцами липнувший к шее ворот гимнастерки. Ветерок мгновенно проник за ворот, сразу стало легче. Прикрыв глаза, она полежала Несколько мгновений. Слышно было, как похрамывает вокруг грузовика Соломаха, пытаясь содрать с высокой крыши фургона остатки маскировочной сетки. Потом Соломаха потоптался у вороха книг, и девочка, приоткрыв глаза, видела, как солдат набрал охапку их и отнес сержанту.

При слабом колеблющемся огоньке зажигалки Абгарян рассматривал почерневшие кожаные переплеты.

— Воры, понимаешь! — возмущался он. — Настоящие грабители! Станки вывозят, зерно, скотину, даже книги забирают. Какие подлецы! А книги ценные — Сашенька была права. Научная библиотека. Спрятать надо. — Он вспомнил о заброшенном колодце.

Соломаха возился у задней дверцы грузовика, потом его долговязая прихрамывающая фигура, согнувшись под тяжестью поклажи, исчезала в сгущающемся за деревьями сумраке, потом, словно привидение, появлялась снова.

— Кончай ночувать, Кондрашева, роботка нэ пыльна и выгидна.

Долго перетаскивали они ящики с книгами и папками к сухому колодцу, осторожно опускали на веревке вниз, накрывали кустами маскировочной сетки, сорванной с фургона, забрасывали ветками.

Обессилев, Сашенька пристроилась полулежа между Абгаряном и Соломахой, они ее пригревали своими телами. Но ни это тепло, ни наглухо застегнутая гимнастерка не спасали Сашеньку от озноба. Она ежилась и поминутно вздрагивала. Хотелось спать…

Постепенно на востоке стало сереть. Посвежело в горах. По склонам пополз клочковатый туман.

— Ноги как ватные, — пожаловался в темноту Абгарян, — совсем не чувствую…

— Ты не волнуйся, Алексей, — бормотала Сашенька, изо всех сил борясь с одолевавшей ее дремой. — Я тебя вынесу, я сильная…

Абгарян посмотрел на сереющее в предрассветной полумгле осунувшееся личико санинструктора, на выпачканную мятую гимнастерку; погладил Сашеньку по стриженой «под мальчика» голове и, ощутив под пальцами запекшуюся кровь, протяжно и тяжело вздохнул. Абгарян вырос в городской семье в столице Армении и, пока рос, не ощущал потребности в брате или сестре. Став юношей, он другой раз хотел бы покровительствовать младшему, защитить его. Попав на фронт, он уже крепко сожалел, что судьба обошла его младшим братом или сестрой. Родители не вечны, а одному жить на земле не очень весело.

Видно, что-то непредвиденное случилось там, внизу, у Сподобцева, иначе он бы уже давно послал за ними. Может, немцы вечером еще раз контратаковали или подтянули танки? Хотя с танками вряд ли. Там для них нет оперативного простора. Позиция у Сподобцева отличная, батальон успел окопаться, цепко ухватился за плацдарм. Что же случилось?! Не могли же о них забыть?

Сашенька боялась уснуть по-настоящему. Раньше она так крепко засыпала, что даже орудийный обстрел не мог ее расшевелить, а теперь вот научилась спать и прислушиваться, что вокруг делается. Вот так и подремывала девочка на плече у Соломахи, готовая каждую минуту вскочить на ноги.

Сержант разговаривал с бойцом, вворачивая через каждые три слова свое любимое «понимаешь», читал ему какие-то немецкие документы, найденные в кузове. До сознания санинструктора доходили отдельные фразы: «Создавать научные команды… захватывать библиотеки, архивы, документы, фильмы… отправлять в Германию все экономические и научные ценности…»

Затем незаметно для Сашенькиного сознания голос командира отдалился, стих и совсем пропал, улетучился, зато она увидела себя на золотистом песчаном днепровском пляже в розовом купальнике, который она однажды до войны видела на девочке, приехавшей из города.

Потом Сашенька вдруг увидела себя на вокзале, среди гудящей, волнующейся толпы. Она растерянно оглядывалась в этой людской круговерти, слыша, как нетерпеливо разводит пары огромный, лоснящийся черными глянцевыми боками паровоз. Вот локомотив дернулся, и все побежали к переполненным вагонам. Туда не пускали, и Сашенька побежала рядом с поездом, но никак не могла ухватиться за поручни. И вдруг на ступеньках паровозной кабины появился машинист. Он был в фуражке с лакированным козырьком и белым верхом, в форменной тужурке с блестящими пуговицами. Сашенька узнала Ваню Сподобцева. Он ловко ухватил ее за руку и потащил вверх. Нога ее никак не попадала на ступеньку и больно ударялась о землю. Сашеньке хотелось вырваться из цепких рук Сподобцева, потому что ноги все бились и бились о твердую землю. Она закричала и открыла глаза…

Оказалось, что ее, сонную, тащил по лесу Соломаха. Позади раздавалась беспорядочная стрельба, стлался черный удушливый дым от горящих резиновых колес и машинного масла. Они добрались до оврага и спрятались. Сержант был уже здесь: видно, боец его раньше перенес. Рядом с Абгаряном в мокрой от росы траве Сашенька увидела два трофейных автомата с длинными черными рукоятками.

Абгарян, стараясь подняться на локти, тревожно посматривал на товарищей.

— Обходят?

— Обходят, — сплюнул Соломаха.

— Тогда вот что, — с трудом сказал Абгарян. — Возьмите мой партбилет и документы, — он расстегнул карман гимнастерки, — и вниз, пока отход не отрезали. — Абгарян перезарядил автомат. — Я их придержу…

Соломаха зажал локтем свой автомат и тоже полез в карман. Он расстегнул средние пуговицы на гимнастерке, вынул английскую булавку, а затем достал маленький потертый бумажник.

— Хай тоди Кондрашева и мий партквыток бэрэ.

— Да что вы! — возмутилась Сашенька. — Я никуда не уйду!

— Брось, понимаешь, дурить! — напустился на нее Абгарян. — Хочешь, чтобы всех накрыли?

Абгарян с опаской выглянул из оврага. Преследователей не было видно. Черный дым от горевшей автомашины уже не клубился, а, наплывая ровным слоем, смешивался с остатками тумана и висел в гуще леса плотной сплошной завесой. Под таким прикрытием можно запросто проскочить под самым носом у фашистов, а можно с таким же успехом напороться на засаду. Сможет ли Кондрашева незаметно пробраться сквозь цепь вражеских солдат, прочесывающих лес? Хоть она и привычная к пулям, и в госпиталях уже лежала, а ведь, в сущности, ребенок. Вдруг живьем схватят?

— Абгарян! — вывел его из задумчивости голос санинструктора. — Слышишь, Алексей? Вот вы оба партийные. Могли бы вы меня принять тоже?

— Как это? — не понял Абгарян. Он всматривался в лицо девчушки, в ее смышленые, настороженные карие глаза.

Соломаха перестал возиться с автоматами и тоже удивленно уставился на девочку.

— Щоб тэбэ прыйняты у партию? — переспросил он.

Сашенька кивнула.

В это время за их спинами в долине глухо загремели взрывы. Все трое умолкли, прислушались. Абгарян, сузив глаза, раздумывал. Там опять начался бой, значит, Сподобцеву не до них. А если фашисты окружат их, раненых? Хватит ли у Кондрашевой сил для последнего боя?

— Принять, понимаешь, не имеем права, — Абгарян глянул на Соломаху. — А рекомендацию я дам…

Он медленно вынул из кармана свою записную — книжку с заложенным во внутрь огрызком чернильного карандаша и так же осторожно протянул его Сашеньке: резкие движения причиняли Алексею мучительную боль.

— Пиши заявление, — сказал он просто.

— Скильки ж тоби рокив? — поинтересовался Соломаха.

Санинструктор оторвалась от письма.

— Тильки не брехаты, — предупредил Соломаха. — Перша заповидь партийця — завжды говорыты правду.

Сашенька проглотила ком, давивший горло, прохрипела, волнуясь:

— Пятнадцать…

Прежде так она волновалась только в школе перед контрольными по арифметике, самому трудному для нее предмету.

Соломаха неодобрительно покачал головой, но Абгарян уже принял из рук Кондрашевой записную книжку и, поднеся к губам химический карандаш, писал санинструктору рекомендацию.

— Хиба можна з пионерив прямо у партию? — не успокаивался боец. — Положено з висимнадцяты.

Абгарян подвинул товарищу записную книжку и карандаш.

— Она уже полтора года на фронте. Три ранения, понимаешь. Это в пятнадцать лет положено, да?

Соломаха внимательно прочел все, что было написано до него, тщательно послюнявил карандаш и размашисто расписался. Девочка сидела между ними притихшая. Наступившую паузу прервали раздавшиеся неподалеку выстрелы. Абгарян снова выглянул из овражка — торопливо прозвучали выстрелы, как-будто там, в гуще леса, только и ждали этого неосторожного жеста. Сержант беспокойно ткнулся лицом в траву.

— Тягны його уныз! — крикнул Соломаха. — Я прикрыю!

Широко размахнувшись, он швырнул вперед гранату, а потом пополз из овражка в противоположную от склона сторону, коротко постреливая в возникающие из полосы дыма и тумана силуэты вражеских солдат. Сашенька подхватила отяжелевшее тело Абгаряна под руки потащила вниз по склону.

Сперва она слышала перестрелку рядом, потом выстрелы утратили резкость: Соломаха увлекал врагов в сторону. Наконец санинструктор удалилась со своей ношей на такое расстояние, что сверху никакой звук не долетал, зато снизу накатывался тяжелый гул, чувствовалось, как от этого, похожего на приближающееся землетрясение гула вздрагивают старые горы.

Давая себе маленькую передышку, Сашенька проверила у раненого пульс. Абгарян был еще жив. Она подтащила его к дереву, села, опершись потной спиной о холодный корявый ствол. Голову Алексея положила себе на колени, вынула из сумки бинт. Вдруг бабахнуло совсем рядом. Кондрашева инстинктивно склонилась над раненым, как делала до этого сотни раз, прикрыв его руками и головой. Пыль от взрыва медленно оседала и окрашивала в пепельный цвет траву, кусты, кроны деревьев. «Дальнобойная бьет, с перелетом», — машинально отметила Сашенька. Чуть поодаль, в кустах, разорвался еще один снаряд. «Что делать? — терялась девочка. — Обратно не поползешь, впереди — накроет, сидеть и ждать тоже не годится: Алеша без сознания, лицо уже белое». Она повесила себе на шею автомат Абгаряна, потом приподняла его руки и, пригнувшись, взвалила тело сержанта себе на спину. «Ничего, донесу, — уверила сама себя, — не таких выносила».

Спускаться вниз было бы не так уже трудно, если бы не усиливающийся артобстрел. Лес скрипел от взрывов, трещали и стонали разламывающиеся стволы. Сашеньке приходилось видеть бурю на Днепре. Однажды они попали в ураган в плавнях, куда ходили за дровами. Вот так же днем вдруг стало темно, так же жалобно скрипели деревья. Она с сестрами испугалась, но рядом были отец с матерью. Младшую, Дину, отец взял на руки, а их с Тасей мама обняла за плечи — и страх прошел. Но что тот шальной днепровский ветер значил в сравнении со шквалом металла и огня, рушащим сейчас перед девочкой вековой горный лес! Вслед за опадающими комьями земли и облаками пыли медленно планировали легкие зеленые ветки, беспорядочно кувыркались сорванные взрывной волной стайки листьев. Не успевали они достигнуть земли, как новый мощный фонтан огня, дыма и пыли безжалостно подбрасывал их кверху, испепелял и развеивал в грохочущем, мечущемся воздухе.

Двигаться дальше было рискованно. Сквозь фонтаны разрывов и поднятую ими пелену Сашенька высмотрела ствол покрепче и направилась к нему со своей нелегкой ношей. Она опустила раненого под дерево и не успела еще снять его руки со своих плеч, как земля резко ушла из-под ног, бок обожгло, будто ткнули с размаху раскаленной железякой. Теряя сознание, Сашенька успела закрыть Абгаряна своим телом, и оба они, как ей почудилось, опрокинулись в темную, бесконечную яму.

Однажды в воскресный день, выйдя из троллейбуса, Александра Лукьяновна шагала в густой толпе к центральному колхозному рынку. Вдруг ее окликнул удивленный женский голос:

— Шурка! Кондрашева!

Александра Лукьяновна пристально всматривалась в подходившую женщину.

— Дуся Песоцкая! Ты? — вспомнила она наконец свою бывшую соседку.

Стоя в толпе, они разглядывали друг друга, улыбались, качали головами: «А ты-то какая стала?» «А ты?».

— С рукой что? — Дуся испуганно глянула на неподвижные пальцы бывшей школьной подружки.

— С войны еще, — ответила Александра Лукьяновна.

Дуся сочувствующе закивала головой:

— Ну да. Ты же тогда ушла с ними…

Подошла девочка лет пятнадцати. Александра Лукьяновна безошибочно признала в ней Дусину дочь.

— Мама, ну сколько можно? — позвала девочка.

Женщины распрощались. Александра Лукьяновна оглянулась: высокая у Дуси дочка. Как они теперь быстро растут! Оглянулась и Песоцкая.

— Ой, Шура! — крикнула Дуся. — Тебе же в Вороново письмо приходило с полевой почты.

Александра Лукьяновна вздрогнула:

— Когда?

— Давно, я уж позабыла про него. Значит, не передавали?

Дочка настойчиво тащила мать к ларьку. Дуся исчезла в толпе. Сказала и пошла себе. Что ей в том письме? Мало ли писем приходило девушкам во время войны, да и после. Александра Лукьяновна так и застыла посреди тротуара, забыв, куда торопилась… Ее толкали, цепляли корзинами, распухшими авоськами, бурчали: «Нашла место?..» Она стояла, неподвижно глядя в одну точку, и шептала: «Кравцов… Носаченко… Майоров… Котляров…» Кто мог остаться в живых из ее стрелкового полка к концу войны?

Дома она тоже об этом все время думала.

— Да мало ли кто мог вспомнить? — успокаивал ее муж. — Меня самого сестры четыре раза на себе выносили. Тоже адреса записывал…

Но Александра Лукьяновна чувствовала: не скуки ради было послано это письмецо по ее довоенному адресу. Кто-то настойчиво искал ее. Кому-то она была нужна…

Работала теперь Александра Лукьяновна сестрой в приемном покое городской больницы. Называли ее почему-то сиделкой, хотя целый день она была на ногах.

Когда-то, сразу после войны, эта больница считалась окраинной, обслуживала она днепростроевцев и прибывающих на восстановление Днепрогэса рабочих, которые жили на правом берегу. В сорок шестом, когда Кондрашева впервые попала сюда, в больнице еще много фронтовиков работало: врачей, фельдшеров, сестер. Сам главврач в недавнем прошлом был хирургом полевого госпиталя. Он с интересом взглянул на симпатичную девушку в грубой солдатской шинели, скользнул опытным взглядом по неподвижной руке, покоящейся на черной перевязи, и предложил гостье стул.

— Согласна на любую работу, — упреждая возможный отказ и продолжая стоять, сказала девушка.

Главный врач разглядывал посетительницу. У него в госпитале много было помощниц, но чтобы такая юная и на передовой?.. А в том, что девушка была на фронте в самом пекле, главврач не сомневался.

— Все больницы в городе обошла, — напомнила о себе девушка, — ваша последняя…

Сказала и со вздохом отвернулась к окну, за которым виднелись пустынные по поздней осени поля, погуливал пахнущий предзимьем ветер, бренчала жестяная стрела-указатель: «Днепропетровск — 80 км».

— Туда возвращаться? — спросила девушка, продолжая неподвижно смотреть в окно.

И столько в этом невольно вырвавшемся у нее вопросе слышалось горечи и отчаяния, что врач сразу же переспросил:

— Куда возвращаться?

— А-а, — скривилась она.

— Ну-ка, садись, рассказывай…

Девушка поколебалась, но глаза у главного были добрые, смотрели с живым участием, и она тоже смягчилась; присела на краешек расшатанного канцелярского стула. Расстегнув верхние крючки шинели, стала рассказывать.

Мало веселого было в ее истории.

Быстро пролетели первые радостные дни Сашенькиного возвращения домой. О смерти отца она узнала, еще находясь в Тбилисском госпитале. Было это осенью сорок третьего, когда освободили ее село Вороново. Может быть, потому что раньше узнала об отцовой кончине или потому, что видела столько жестоких, несправедливых смертей на фронте, свидание с могилой отца перенесла спокойнее, чем предполагала раньше.

Мать здорово сдала за эти годы, досталось ей от немецких властей и холуев. Попробуй не сдай вовремя молока, мяса, яиц — так и сыпятся угрозы: «Еще ответишь за дочку! Знаем, где служит!» Все, что было нажито в довоенные годы, пошло прахом, выменивалось на лекарства отцу, шло на взятки полицаям и старосте, чтобы не упоминали о Сашеньке, не угнали в Германию старшую Тасю.

Судили-рядили на семейном совете, как быть теперь с Сашенькой, к какому делу пристроить. А что придумаешь? Инвалид, вторая группа: рука не двигается.

Саша сходила в военкомат. Офицер говорил с ней, и отводил глаза в сторону. Безрукого мужчину он мог бы еще устроить сторожем, а что предложить шестнадцатилетней девушке?

Целыми днями бродила по разбитому Днепропетровску Сашенька. Люди вокруг были заняты делом. Одни разбирали завалы, другие ремонтировали трамвайные пути, мостили улицы. А она?

Пошла в райком партии. Молодой энергичный секретарь в синей диагоналевой гимнастерке усадил ее на стул:

— Чаю хочешь?

Девушка отрицательно покачала головой. Во многих учреждениях ее встречали уважительно, внимательно, но вот работы подобрать не могли.

— Может, на машинке печатной станешь учиться? Девушка молчала, опустив голову.

— Ну и что? — неуверенно говорил секретарь. — Можно и одной рукой…

Зазвонил телефон. Секретарь поднял трубку.

— Слушаю. Что? Уголь для курсов? Я же на прошлой неделе распорядился! Слушай! Алло! Алло! Слышишь, да? Мы тебе — с углем, а ты нам дивчину прими на курсы. Хорошая дивчина, фронтовичка. Коммунист. Ну и что? Как, прием закончен? Она только из госпиталя! Во-во. Это другой разговор.

Так совсем неожиданно Кондрашева попала на курсы счетных работников. Все-все рассказала она седому главврачу. Как жила в шумной коммунальной квартире, как училась обслуживать себя одной рукой: шить, штопать, стирать, готовить обед, одеваться.

…Не налаживалась у нее жизнь и после окончания курсов. В торговой конторе, куда ее направили работать, она не находила себе друзей. Разговоры конторских служащих крутились вокруг «достать», «выбить», «провернуть». Кондрашеву побаивались.

Вскоре Сашенька ушла из конторы. Может быть, она сделала неверный шаг, проявила слабость, но она не знала, как доказать свою правоту, как обличить прихлебательство, делячество. Временами она порывалась позвонить секретарю райкома, который устраивал ее на курсы, рассказать все начистоту. Однажды даже пришла в его приемную. Там сидело много солидных озабоченных людей с портфелями. Мелким, незначительным показалось ей собственное дело. Люди восстанавливали заводы, фабрики, отстраивали город, а она — со своими торговцами.

Сашенька приехала в Запорожье, где жила тетка. Ходила по городу, который тоже лежал весь в руинах, читала объявления. Всюду требовались рабочие руки. Руки, но не рука. В торговлю она решила не возвращаться. У нее есть свое дело: она — медик. Будет помогать людям, как раньше. И всем будет хорошо. Купила в аптеке бинты, шприц. В развороченной фугасом витрине универмага подобрала набитый опилками манекен. Притащила все это домой. Тетка испугалась поначалу, а потом поняла племянницу. Сашенька училась делать перевязки, уколы…

Но в больницах, куда она приходила, ей по-прежнему отказывали: «Медсестра с одной рукой? Извините, девушка, не можем».

Принял ее на работу седой главврач дальней правобережной больницы.

Письмо, о котором рассказывала подруга детства, не оставляло в покое Александру Лукьяновну. Отдежурив положенное время в больнице, она забежала домой, переоделась и поехала в речной порт. По Днепру до ее родного села была самая короткая дорога.

Кто же мог написать ей письмо? Комполка Кравцов? Он с ней раз всего и заговорил, когда медаль вручал. Котляров из медсанбата? Поди, забыл старый ворчун одну из своих помощниц, которой все объяснял про берцовую кость да из чего состоит предплечье. Носаченко погиб, Майоров погиб, Ваня Сподобцев погиб, — жена его приезжала из Синельникова, расспрашивала, где могилу искать. Абгарян умер от ран, Соломаха погиб тогда же в перестрелке… Ее поручители. Политотдел тогда их рекомендации утвердил. Так и стала она в пятнадцать лет коммунисткой.

Плескалась серебристая вода за бортом, убегали зеленые обрывистые берега.

На теплоходе, курсирующем по местной линии, все пассажиры постоянные. С любопытством рассматривали они незнакомую женщину, у которой к белой шелковой блузке была прицеплена разноцветная наградная колодочка.

— Воевала, значит, — произнесла сидевшая напротив пожилая колхозница.

Александра Лукьяновна молча кивнула головой.

Женщина не сводила взгляда с ее неподвижной руки.

— Хорошо, хоть сама живая, — заметила старуха.

Александра Лукьяновна смущенно улыбнулась.

— Другой раз сама не верю, что живая. Проснусь среди ночи и трогаю себя.

— Господи, — вздохнула старуха. — Бедненькая… Дети-то есть?

— Внучка в школу пошла, — похвасталась Александра Лукьяновна. — Две дочки. Старшая — фельдшер, младшая — десятилетку заканчивает. Зять непьющий, муж домосед. А вы говорите «бедненькая».

Со своим будущим мужем Александра Лукьяновна встретилась весной тысяча девятьсот сорок шестого года в той самой больнице, куда ее приняли на работу.

Как-то вызвал ее главврач.

— Там одного привезли, тяжелого. Ты уж похлопочи возле. Наш брат, фронтовик…

Сашенька пошла в палату, поглядела. Бледное, измученное лицо, синяки под глазами, не ходит, кормят из ложечки. Тяжелое ранение в живот. Полтора года по госпиталям.

Так стала неотлучной сиделкой при бывшем пулеметчике Вене Сидорове медсестра Сашенька.

«И нянька, и мамка», — шутили больные.

Когда Веня спал, сестра подолгу глядела на него. И, странное дело, находила в нем сходство со своими бывшими однополчанами. Веня звонко, совсем как новобранец Ермолаев, выговаривал «гэ». Когда Веню брили, он смешно, как Сподобцев, выпячивал щеку. А чуть окреп, стал при разговоре жестикулировать руками, совсем как Алеша Абгарян.

— Я столько думаю о тебе, — тихо, чтобы не услыхали соседи по палате, шептал Сашеньке Веня.

— А я о тебе, — отвечала ему медсестра.

Они надолго замолкали, с благодарностью думая о судьбе, которая свела их вместе.

— Как же мы будем? — спрашивал Веня. — Ведь я же неполноценный человек, считай, полчеловека.

— Ты — полчеловека, — улыбаясь, шептала Сашенька, — я — полчеловека. Вот и выходит: один настоящий человек.

В больницу на имя Вени Сидорова прибыли две награды: орден Славы и медаль «За отвагу».

С наградами на свежевыглаженной гимнастерке, опираясь на палочку и на плечо медсестры, вышел бывший пулеметчик солнечным весенним днем на шумную улицу и едва не задохнулся от свежего ветра.

— Куда? — спросил он Сашеньку.

— Как куда? — удивилась она. — У нас же прямо дворец: целых шесть квадратных метров!

Теплоход причалил к пристани, и Александра Лукьяновна, узнав, когда обратный рейс, заторопилась на берег. По дороге ей встречались люди, кивали, она отвечала, было приятно вспомнить добрую сельскую привычку здороваться со всеми подряд.

Хутор, где жили Кондрашевы до войны, снесли, одни семьи выехали в город, другие перебрались на центральную усадьбу колхоза. Знакомых найти было непросто. Она заглянула в один двор, другой, наконец нашла старого почтальона, который работал на почте сразу же после войны.

— Фамилию-то вашу хуторскую помню, — сказал дедушка. — А письмо разве упомнишь… Где какое письмо солдатское осталось, все детишки забрали.

— Следопыты, — подсказал кто-то из подошедших соседей.

— Во-во, — поддержал старик, — сходи-ка в школу…

Письмо лежало под стеклом среди таких же пожелтевших листков. Вынуть его оказалось нелегко. Пока мальчики бегали за отверткой, Александра Лукьяновна достала из сумочки очки и склонилась над стеклом.

«Дорогая Сашенка!» — с трудом разобрала она два первых слова, и комок подкатил к горлу: «Абгарян, живой!» Ей подали стул, принесли воды.

Вернулись с отверткой мальчишки. Вынули стекло. Сухая выцветшая бумага крошилась в пальцах. Буквы выгорели. Даже остроглазые ребята не могли ничего разобрать. Сколько лет пролежало оно тут?! Ни конверта, ни адреса. На обратной стороне листа сохранилась единственная перенесенная туда фраза: «…если ты жива, Сашенка». И подпись: «Айказ Абгарян».

Ребята проводили гостью до самой пристани.

Теплоход отчалил. Мальчики и девочки махали руками.

— Я его найду! — крикнула женщина, прижимая к груди сумочку с письмом.

— Ду-у! Ду-у-у! — протяжно повторил гудок теплохода.

И сигнал этот прозвучал громко, внушительно, соединяя ближние и дальние берега.