Тайна папоротника

На Кавказе, у северных его отрогов, в незапамятные времена таинственно возникла красавица гора Бештау. Много сложено об этой горе легенд. Еще и сегодня ходят о ней разные необыкновенные слухи. Рассказывают, будто есть в ней пещеры огромные — на целые километры в глубь земли — и обитают в этих пещерах диковинные существа, людям не известные, а в пещерах будто бы клады волшебные спрятаны.

Вовка Кораблев просто замучил свою бабушку расспросами о Бештау. Бабушке его было больше семидесяти лет, и уж слухами «про Бештау» полна была ее память. Жили они недалеко от горы, почти у самого ее подножия. И бабушка не скупилась на рассказы, поведала она внуку много всякой всячины. А сегодня открыла такое, от чего Вовка заерзал на стуле, по спине у него забегали мурашки.

— Осенью, — понизив голос, начала бабушка, — лишь только-только багрянец начинает золотить деревья, в густых зарослях возле пещер ночами цветет древний папоротник. Цвет у папоротника не простой какой-нибудь. Горит он яркими угольями в темноте, а от него во все стороны пучки огненных искр разлетаются. Кто увидит это цветение, тот на всю жизнь станет храбрым, смелым человеком.

— Так тогда все люди будут смелыми, — разочарованно прервал рассказ бабушки Вовка. — Подумаешь, дело большое: сходи в лес, посмотри цветение — и ты уже смелый.

— Э-э-э, в том-то и беда, — вздохнула бабушка, — что не каждому удается увидеть, как цветет папоротник. Мне еще моя бабка-покойница рассказывала, что силы злые охраняют его цвет и близко человека не подпускают к нему.

— Это как же? — удивился Вовка.

— А вот так, говорила: лешие разные, ведьмы и всякая нечисть пляшут, кричат, смеются, плачут, страхи страшные насылают, и никто не выдерживает, без оглядки убегает. И не смелым, а трусом на всю жизнь остается. Вот, по всем моим подсчетам, в нынешнюю осень должен папоротник цвести. В старину были, а теперь, поди, уж перевелись смельчаки, кто бы рискнул поглядеть на это диво. Отцветет папоротник — и никто об этом не узнает.

Вовка рассмеялся:

— Лешие и ведьмы только в сказках бывают.

— И я так думаю, что в сказках. А вот и в книжках сказано, что цвет папоротника ни ученые люди, ни другие не видели. Это что-нибудь да значит.

— Бабушка, хочешь, я пойду этой ночью в лес и Серегу с собой прихвачу?

— Что ты! Что ты! С ума, я гляжу, парень, спятил. Вот кликну отца, он тебе ремня всыплет, тогда на спине узнаешь, как папоротник цветет.

Угрозы бабушки Вовку не смутили. Через час он уже все рассказывал Сергею Верзилину, своему дружку закадычному. Сергей слушал нахмурясь. Он не понимал, какая выгода от того, что он увидит цветение папоротника; мало ли каких цветков по земле рассыпано, чтобы из-за каждого причинять себе неудобства: идти в скалы и ночевать в лесу; еще волки нападут. Однако Вовка убедил Сергея, что выгода определенно есть, что жить смелым гораздо лучше, чем быть трусом.

В субботний день после уроков, тайком от родных, они ушли на Бештау. В рюкзак затолкали одеяло, свертки с хлебом, колбасой и салом, взяли два коробка спичек. Вовка знал одну пещеру в скалах. Как-то он уже был там с ребятами и теперь вместе с Сергеем решил провести в ней ночь, только опасался, что не найдет ее. Но все обошлось. Бештау встретила приветливо, в чащобе папоротниковых зарослей они довольно легко отыскали знакомую Вовке пещеру. Вокруг царила тишина. Солнце едва проникало сюда. Ребята заторопились. До наступления темноты они стали готовить сухой валежник, чтобы затем разжечь в пещере костер и ночь провести у огня.

Эхо разносило на весь лес их голоса, треск ломаемых веток, вторило Сергею, когда он, дурачась, выкрикивал смешливые слова. Валежника было много, и они натаскали его в пещеру целую гору, забрались в самый дальний угол и начали разводить костер. Заправлял Вовка. Сергей тем временем вынул одеяло, притащил охапку зеленой травы и устроил высокое мягкое ложе для сна.

— Ты что, спать сюда пришел? — проворчал Вовка. — У меня вот никак огонь не разгорается. Полкоробка спичек истратил.

Сергей достал из рюкзака обрывок газеты, передал Вовке и посоветовал не жалеть легких и раздуть огонь. Но и это не помогло. Газета сгореть сгорела, потлели слегка сухие ветки, а огня не получилось. Тогда за дело взялся Сергей. Легкие у него были большие, дул он, как кузнечные мехи, на всю пещеру, но только поднял пыль и пепел. Истратил он больше коробка спичек, пустил в ход всю бумагу, в которую были завернуты колбаса и сало, но все напрасно.

— Слушай, — полушутя, полусерьезно сказал Сергей. — А может, и правду твоя бабка говорила. Может, это начинаются козни нечистой силы? Колдовство…

Вовка молча отобрал у Сергея спички и опять принялся разжигать костер. Но огонь вспыхивал лишь на мгновение и гас. Ребят стало одолевать отчаяние. Пещеру окутала тьма. Солнце скрылось за хребтом скал, где-то догорала вечерняя заря. Лес притих, насторожился: лишь изредка подавала голос иволга. И пение птицы радовало ребят. Им казалось, что в лесу они не одни: есть еще эта веселая птичка. Но с минуты на минуту смолкнет и она. Лес придавит мертвая тишина. И тогда хруст даже тоненькой ветки под ногой прогремит выстрелом из-за угла.

Из двух коробков у Вовки и Сергея осталось три спички.

Вовка чувствовал — под рубашку пробирается сырость пещеры; он весь извозился, дрожал от холода. Сергей выглядел не лучше. Но не это беспокоило. У обоих под сердцем гнездился страх. Оба поглядывали на выход из пещеры: его будто черным камнем заслонила темнота.

Умолкла иволга. Пение оборвалось неожиданно. Ребятам почудилось, что они оглохли — так стало кругом тихо. В темноте они уже не различали друг друга.

Вдруг Сергей закричал во весь голос:

— Есть, есть!

Вовка чуть не умер от внезапного крика, воздух в горле застрял.

— Вспомнил, вспомнил! — продолжал кричать обрадовано Сергей и запрыгал, танцуя, на месте. — Теперь знаю, знаю!

Вовка едва отдышался. А Сергей говорил, что они оба дураки, что забрались в самый дальний угол пещеры, где нет кислорода. Вовка знал, что спичка тотчас перестанет гореть, если ее бросить в стакан и сверху накрыть ладонью. Но он никогда бы не додумался, что угол пещеры — все равно что дно стакана без воздуха.

— Ты хотя бы не орал так, — вздохнул он. — А то совсем оглохнуть можно.

— Давай перетаскивай костер к выходу, — скомандовал Сергей.

Едва сухие сучья и хворост оказались у выхода из пещеры, от одной спички вспыхнул веселый и живой огонь. Темнота отступила. И страх спрятался за большие каменные глыбы. Пещера была вместительной и глубокой. Пламя костра освещало ее шершавые, морщинистые стены; на душе стало легко. Сергей пододвинул рюкзак, достал еду. Вовка нанизал на прут, как на шампур, кружки нарезанной колбасы, куски сала и держал над огнем; запах жареного мяса сладко защекотал в носу. А когда стали есть, то Сергей уплетал за обе щеки и приговаривал: «Я бы всю жизнь согласился жить в пещере. Дома совсем есть не хочется, а здесь — только подавай. Ты, Вовка, мастер из колбасы шашлык жарить».

Вовке не хотелось провести всю жизнь в пещере, он то и дело поглядывал на зияющую черноту входа; там перед пещерой, казалось, стояло что-то.

— А когда же мы пойдем смотреть, как папоротник цветет? — спросил Вовка.

Сергей про себя тоже думал об этом. У него мороз колючий пробегал по спине, едва он вспоминал, что надо будет выходить из пещеры, от огня в темноту. Но он не хотел показаться в глазах Вовки человеком, которому все время страшно, поэтому врал, что ему всю жизнь хочется жить в пещере и что ему так весело.

— Ну, пойдем или нет? — опять спросил Вовка.

— Поспим маленько, а потом пойдем смотреть, — сказал Сергей.

Вовка знал: если Сергей заснет, тогда пусть хоть скалы рухнут, вулкан гремит — его не разбудить. Знал об этом и сам Сергей и стал моститься, чтобы прикорнуть, потому что лучший способ избавиться от страха — это уснуть, думал он.

— Эх, ты, соня! — пристыдил его Вовка. — Ты чего в лес шел? Или поджилки дрожат?

— А тебе разве не страшно? — спросил Сергей.

Вовка шмыгнул носом. Ему тоже не хотелось признаваться, что сердце у него колотится, как у пойманной птицы, что боится он лишний раз оглянуться и с минуты на минуту ждет, что кто-то положит волосатую руку на плечо, придавит к земле и скажет: «Ага, попался!» Но Сергею Вовка ответил:

— Я еще дома знал, что будет жуть как страшно. Но раз уж мы решили, то теперь терпи и держись.

Сергей промолчал, подбросил валежника в костер. Огонь вспыхнул ярче, к потолку пещеры полетели искры.

— Ну, пойдем смотреть? — спросил Вовка.

— Возле огня не страшно. А там, — Сергей повернулся к выходу, — там, может, волки.

Вовка рассмеялся:

— Волки трусливее собак: они сами человека боятся. Пойдем!

Ребята с опаской выбрались из пещеры. Держались друг за друга. Чуть дыша, остановились и замерли. Первые мгновения после костра ничего не различить. Хоть глаз коли — тьма непроглядная. Лежала глухая, мертвая, как камень, тишина. Не шелохнется ни одна веточка. И неба не видно. Великаны-деревья заслонили его. Но тут Вовка вдруг заметил множество ярких крохотных огоньков. Они, как пестрые дорогие мониста, были рассыпаны по земле. Горели и сверкали. Вовка толкнул Сергея в бок:

— Гляди!

Сергей рот раскрыл от удивления. Тут и там были вкраплены в темноту огоньки. Мерцали, как живые, слегка покачиваясь, будто дышали.

— Это цветет папоротник, — прошептал Вовка.

— Красиво, — чуть слышно сказал Сергей.

На душе у ребят полегчало. Отступил куда-то страх.

Они забыли обо всем на свете. Неожиданно открывшаяся красота и глубокий сон ночного леса наполнили грудь радостью. Вовка даже не предполагал, что ему будет так хорошо и легко. Он уже видел вокруг все: и контуры могучих застывших стволов дуба, и огромные листья папоротника, и дикие, густые, как клубок, заросли, и огненное цветение у самых корневищ, будто кто-то взял и высыпал в темноте из жаровни дышащие жаром угли.

Сергей нагнулся и схватил в горсть то, что Вовка назвал цветком папоротника. Хотел было поднести к глазам, чтобы получше разглядеть, как вдруг что-то страшно и дико загоготало над головой:

— У-у-у-у-у… — издало оно глухой, давящий звук.

Сергей закричал:

— А-а-а-ай, — и, обхватив голову руками, рванулся назад в пещеру. Вовка, спотыкаясь, бросился за Сергеем.

— Ха-ха-ха-а-а-а, — несся вслед раскатистый резкий смех.

Потом что-то заплакало, застонало…

— Ай-ай-ай! О-о-о…

И тут же смех:

— Ха-ха-ха-ха…

Ребята забились в угол пещеры. Беда свалилась внезапно. Они не могли понять, откуда все взялось. У Сергея не попадал зуб на зуб, он дрожал всем телом. Вовка уткнулся ему в плечо, не дышал. А там, около пещеры, к одному голосу прибавилось десять других. Перебивая друг друга, кричали, плакали, смеялись, стонали, бесновались какие-то чудища. Что-то хлопало и било, как в ладоши. Лес проснулся, ожил. Визг и гиканье, хохот — все смешалось в диком, сумасшедшем вое. И вдруг полоснул по сердцу пронзительный, душераздирающий вопль невидимого существа. Кто-то кого-то душил, кто-то с кем-то дрался. Сергей чуть не умер от страха. Но тут Вовка оторвался от его плеча, подбежал к костру, выхватил из него горящую головешку и пульнул ею в темноту. Что-то черное, большое отпрянуло от пещеры, и все умолкло так же неожиданно, как и началось. Стало тихо, как в погребе. Головешка дымила недалеко от входа, разгоняя черные тени. Сергей вначале подумал, что Вовка сошел с ума, а теперь глядел на него широко раскрытыми глазами: «Ну и смелый же он!». Однако сам из угла к огню вышел только тогда, когда окончательно убедился, что все стихло.

— У меня сейчас разрыв сердца будет, — сказал он Вовке, усаживаясь рядом. — Что бы это такое могло быть? Может, это шакалы были?

— Тут шакалы не водятся, — ответил Вовка. — Точно знаю.

Сергей прошептал:

— Значит, что-нибудь сверхъестественное?

Вовка пожал плечами:

— Не знаю.

— Так эти лешие могут и удавить нас, — сказал Сергей и неожиданно про себя отметил, что правая его рука до боли стиснута в кулак, и вспомнил, что в руке у него подобранный цветок папоротника. — Гляди, — протянул он руку Вовке.

— Не выбросил?! — обрадовался тот. — Ну-ка, показывай.

Сергей пододвинулся ближе к огню и раскрыл кулак. На ладони лежал скомканный кусочек истлевшего трухлявого дерева. Ребята не поверили глазам. Отвернулись к темноте — дерево светилось.

— Гнилушка! — разочарованно сказал Сергей, отряхнул ладонь о ладонь и стал куражиться над Вовкой: — Эх, ты, цветок папоротника! И меня с толку сбил. Ты только слушай бабку свою, она тебе сорок коробов наговорит.

Сергей хотел еще кольнуть чем-нибудь обидным Вовку, но слова вдруг застряли в горле: он увидел над самым входом в пещеру большие, круглые, как медные пуговицы, глаза. Глаза висели в воздухе и светились. Сергей прилип к месту, хотел крикнуть и не смог. Он ногой толкнул Вовку, но глаза тотчас исчезли. За пещерой опять вспыхнула неразбериха: свист, крик, плач, хохот.

— Ш-шу-ш…

— А-а-а-а…

— Ой-ой-ой-ой…

— Ха-ха-ха-ха…

— У-у-у-у…

— И-и-и-хи-хи… — доносилось со всех сторон. Теперь у пещеры будто собралась вся лесная нечисть. Здесь царил топот и грохот; казалось, вот-вот перевернется земля. Сергей заткнул пальцами уши. Вовка опять стал швырять головешки. Разбросал почти весь костер, но ничего не помогало.

— О-ой-ой-ой, — жаловались похожие на человеческие голоса.

— Ох-ох-ох, — вторило им со всех концов.

И тут же кто-то хохотал:

— Ха-а-а-ха-а-ха…

Можно было сойти с ума. Но Вовка держался твердо. Он размахивал у самого входа горящей палкой, чтобы не дать никому войти в пещеру. Сергею крикнул, чтобы тот подбросил валежника в костер. Сергей повиновался. Затем тоже схватил горящую палку и стал рядом с Вовкой. Пещеру застелил дым. Резало глаза. Нечем было дышать.

— Меня кто-то душит, — застонал Сергей и закашлялся.

Вовка оглянулся. Сергей уронил дымящую палку и рвал на себе ворот рубашки: ему просто не хватало воздуха. Потух и костер. Но на дворе стало светать. Вовка выскочил наружу — и вдруг все понял. Все понял и засмеялся во весь голос.

— Сергей, Сергей, — позвал он. — Гляди, гляди.

Но Сергей не торопился выбираться из пещеры.

— Да скорее же ты!

А когда вышел, то с облегчением вздохнул. Над самой пещерой вблизи и дальше на ветвях сидели огромные серые совы и филины. Глаза у них, как блюдца. Точно такие, какие видал Сергей в темноте. Он поднял с земли камень и запустил сердито в филина. Тот со стоном, плачем и хохотом взлетел и скрылся в чаще леса. За ним взлетели и другие его собратья; захлопали крыльями, загоготали, и, казалось, по лесу поскакал, ломая кусты, эскадрон всадников.

К полудню ребята возвращались домой, усталые, невыспавшиеся и измученные. Но настроение было отличное, теперь им все страхи были нипочем: тайну папоротника они не узнали, зато открыли в себе умение побеждать страх.

 

Бабушкины пенки

1

Бабушка Ольга не могла налюбоваться и нахвалиться мною. Всем говорила, что я у нее внук самый пригожий, умный, самый лучший на всем свете. А я знал, что это неправда. Я был такой же, как и все, даже хуже. Из соседнего двора Петька Рыбаков дальше и выше меня бросал камни. А Ванька, что через дорогу против нас живет, смастерил такого змея, что мне и во сне не снилось. И, кроме того, у него есть настоящий морской бинокль, а у меня нет, потому что мой отец крестьянин, а Ванькин — моряк бывший.

Я попросил бабушку, чтобы она больше меня не хвалила: стыдно перед мальчишками, потому что, по ее словам, я лучше их, а на деле получается наоборот. Бабушка ни за что со мной не соглашалась. Она любила меня с непонятной силой, словно на земле жил только я один. Она моей матери и то не особенно доверяла меня, а об отце, ее сыне, уж и говорить нечего. Едва я оказывался у отца на руках, как бабушка немедленно отбирала, меня, упрекая отца, что он не умеет обращаться с детьми. Во всей нашей большой семье всегда лучший кусочек был у бабушки для меня. Я привык к этому и стал думать, что мне положено все лучшее. Особенно были вкусны пенки настывшего в погребе топленого молока. Я ничего другого не хотел есть, привередничал. Дед и отец не раз пытались всыпать мне ремня, но на выручку приходила бабушка. И доставалось им, большим и сильным, да еще так, что они становились тише воды. Все, кроме меня, в доме боялись бабушки. На ней, как говорил дед, наш дом стоял.

И вот однажды к этому грозному и любимому мной человеку я тайно забрался в погреб. Уж чего там только не было: и варенья, и копченья, и грибы, и мед!.. Как оловянные солдатики, выстроившись, стояли горшки, кувшины и макитры с топленым и квашеным молоком. А пенки, румяно-золотистые, точно само солнце их запекло. В один, во второй кувшин запускаю я руку — и ну уплетать присмоленные огнем пенки! Вкус необыкновенный, с медом не сравнить — мед хуже. И только я разохотился, только стал облизывать с аппетитом пальцы, как вдруг сверху услышал приближающиеся к погребу шаги. Опрокидывая горшки, я прыгнул в угол, от страха залез под какую-то широкую доску и сижу ни жив ни мертв. Но бабушка прошла мимо погреба в огород.

Из погреба я не вышел, а вылетел. Огляделся и пустился со двора к Петьке в гости. Авось бабушка ничего не узнает. Вернулся домой не скоро. Вхожу в комнату, на всех исподлобья гляжу, притворился совсем больным. Бабушка с ремнем, разгоряченная и сердитая, гоняет по комнате нашего кота Борьку. Места не найдет себе Борька — везде достает его ремень: и на печке, и под кроватью, и под лавкой…

Увидев меня и мое кислое лицо, бабушка насторожилась:

— Что это с тобой, сынок? На тебе лица нет…

Я стоял, затаив дыхание. Бабушка с тревогой подошла ко мне, заглянула в глаза и притронулась ладонью ко лбу. Я растерялся, не знал, что отвечать.

— Голова болит, — наконец придумал я и тут же спросил: — А за что ты кота бьешь, бабушка?

— Как его не бить, паршивца?! Со свету сжить его мало! Все горшки мне перепортил. Ах ты, нечистая сила! — И бабушка опять бросилась за Борькой.

И я тут же забыл, что у меня должна болеть голова.

2

Бедному Борьке в доме не стало житья. Любивший ластиться, степенный и важный, как какой-нибудь заморский король, ручной наш кот одичал вконец. Лупцовку он получал чуть ли не каждый день и пропадал теперь больше на чердаке. Хмурый, с горящими, как у совы, глазами, на порог при бабушке он не показывал и носа. Он и мне исцарапал все руки, сделался как дикарь. Но аппетит к пенкам был у меня сильнее, чем страх перед Борькой. Едва только у бабушки было готово квашеное молоко, я, тут как тут, забирался в погреб. Налакомившись досыта, я со всех ног улепетывал из погреба.

Прошло лето. В доме никто не догадывался о моих проделках. Борька пропадал иногда куда-то на целую неделю, и я не знал, что бы еще придумать, как провести бабушку. Она при виде Борьки становилась чернее тучи, даже стала хвататься за сердце.

— Этот кот погубит меня. Не иначе как нечистая сила в нем сидит. Уж сколько луплю, а он знай свое, знай свое, паршивец! Терпенья моего больше нет, — жаловалась она деду. — Это лютый волк, а не кот. Завтра же в речке утоплю!

— На старости лет ты, мать, из ума выжила, — отвечал дед. — Такого мудрого кота, как наш Борька, на всей земле днем с огнем не сыщешь. Зря грех на душу берешь.

Бабушка сердилась. Дед пожимал плечами и молчал. Чтобы дальше не расстраивать бабушку, уходил.

А как-то мы остались на хозяйстве с бабушкой вдвоем. Все наши, кроме меня и бабушки, уехали убирать подсолнух. Бабушка хлопотала у печки. Улучив минутку, когда она была особенно занята, я побывал в погребе. Вскоре туда наведалась после меня за каким-то делом и бабушка. И вернулась белая как мел и испуганная. Слова не выговорит. Оперлась бабушка о спинку кровати, отдышалась, И тут же распорядилась, чтобы я тотчас ловил кота — «нечистую силу» — и утопил. Но теперь, после ее приказа, испугался я. Убивать Борьку? Как же это?.. Борька был наш старый и мудрый кот. Когда я был еще совсем маленьким и не умел разговаривать, он забирался ко мне в кровать, щекотал меня своими длинными усами, весело играл со мной. А потом, когда я спал, он укладывался тут же, свернувшись клубочком, оберегал мой сон, и грел мне бок своей мягкой теплой шубой.

Бабушка наклонилась под кровать и достала старый мешок и веревку:

— Неси сюда этого паршивца. Терпенья моего больше нет. Чего стоишь? Быстро! — почти крикнула на меня бабушка.

Ослушаться я не мог. Борька же на этот раз не давался в руки и не только царапался, а зубами рвал мне пальцы, будто он чуял надвигавшуюся на него беду. Я с трудом принес Борьку, и бабушка втиснула его в мешок, завязала. Сказала, чтобы я немедля шел к речке и утопил Борьку. Сердце мое щемило. Кот-то ни капельки не был виноват…

3

Тропинка бежала огородами меж высоких кустов конопли. Ноги мои отказывались идти вперед. За спиной у меня кот в мешке. Присмирел он, будто его в живых нет. До речки рукой подать; пахло водой, а вверху палило солнце. В голове у меня творилось чего-то такое, чему я никак не мог дать определения. Я знал, что мне жалко до слез Борьку, что он ни в чем не виноват и что я тот человек, кого надо утопить вместо Борьки. Но я боялся ослушаться бабушки.

В стороне, в двух шагах от тропинки, росла большая, как копна, плакучая ива. Ее серебристые узенькие листья, нанизанные на упругие тонкие прутья, как слезы, скатывались до земли. Я остановился и стал глядеть на иву. Но она равнодушна и безучастна ко мне. У нее какие-то свои грустные мысли. За ивой текла река. Я боялся ступить дальше. Боялся потому, что мог сделать что-то такое необдуманное, что потом уже нельзя будет исправить. Я заставлял себя подбежать к реке и, закрыв глаза, скорее, чтобы ни о чем не думать, бросить мешок с Борькой в воду. А этого делать было нельзя — я уже отчетливо знал. Когда я не был виноват и меня наказывали, мне во сто раз было обиднее и я очень страдал. И не оттого, что мне было больно физически, а из-за чужой несправедливости. Борька, мой любимый, большеглазый, с белым и чистым, как снег, носом и растопыренными усами, страдал сейчас от моей несправедливости. Я видел однажды, как Борька дрался с длиннохвостой крысой под амбаром. Глаза у Борьки горели, на спине шерсть поднялась бугром, как у ежа колючки. И весь он сжался. Потом вдруг взвился в воздух, пролетел из одного конца в другой и всей тяжестью навалился на крысу. Усы у Борьки задрожали, он сердито замурлыкал, захлебываясь. Но тут крыса, видно, укусила Борьку. Он со стоном отпрыгнул в сторону. Я подумал, что наш Борька трус. Но не успел я глазом повести, как он опять сцепился с крысой. Катался по земле какой-то один серый клубок. Поднялась пыль. Под амбаром не стало ничего видно. Шла какая-то возня, неслись визг, злое кошачье мурлыканье и хриплый писк. Я уже хотел бежать за бабушкой, звать её на помощь, как вдруг все утихло. Из-под амбара вышел наш Борька. В зубах за шею он волок крысу.

Борька выволок крысу на середину двора, брезгливо бросил ее, вытер свою морду о траву и, переваливаясь с боку на бок, важно направился прочь. Я хотел расцеловать Борьку за храбрость. Он же меня не удостоил даже взглядом. Мой отец всегда называл Борьку «важной птицей».

Теперь, стоя у плакучей ивы, я верил, что это правда. Я был трусливее и хуже Борьки: я не мог открыться и сказать, что я во всем виноват. И я заплакал. Не отдавая себе в том отчета, я быстро развязал мешок и вынул из него Борьку, прижал его изо всех сил к груди, И вдруг пустился бежать, но не к реке, а через огороды, прочь от реки, вдаль от села.

— Не приходи домой, Борька, родной, не надо! — кричал я ему сквозь слезы. — Не надо!

Я выбежал в степь. Белел один ковыль. Вокруг ни дерева, ни человека. За ближним холмом кончалась земля и начиналось синее небо. Я выпустил Борьку из рук, крикнул еще раз ему: «Не надо!» — и со всех ног пустился обратно. В мешок я положил камень и утопил его в реке.

Домой я вернулся молчаливым и, казалось, повзрослевшим. На вопросы бабушки ничего не отвечал, и она решила, что Борьку я утопил. Никто не станет теперь, кроме нее, хозяйничать в погребе. В этом бабушка была права. Никто! Но я на всю жизнь остался виноватым перед Борькой.

 

Кнут

Наш сосед Макар Добров был лихим наездником и пропащим, как говорила бабушка, человеком. Не любила она его и страшно сердилась, когда мой отец водил с ним дружбу.

— От Макара одни неприятности, — утверждала она. А мне Макар сильно нравился. С завистью я глядел на него, когда он верхом на вороном рысаке, поднимая пыль, проносился по улице нашего села. Все куры и утки с кудахтаньем шарахались в стороны.

— Угорелый, — ворчала бабушка. Моя мать поддакивала и тоже отзывалась о Макаре дурно.

Бабушка выговаривала отцу:

— Водишься с этаким человеком. Беды с ним наживешь!

Не знаю, как было у отца, а я нажил беду, одна только неприятность вышла от моего знакомства с Макаром.

Однажды встречает он меня на улице и спрашивает:

— Куда батьке уехал?

Я пожал плечами и ответил:

— Не знаю.

— Эх, ты, Незнайка Сидорович, — весело сказал он и небольно дернул меня за вихор. — Хочешь, пойдем ко мне, медом угощу?

Я оглянулся, не видит ли бабушка, и согласился.

Жил Макар через три дома от нас, на одной улице. Когда мы к нему пришли, он достал из погреба миску душистого меду в сотах и кувшин холодного квасу. Сам пил квас, а меня угощал медом. Пил и подмаргивал и вдруг спросил:

— Ты лошадей любишь?

— О, еще как! — сказал я, захлебываясь. — И еще очень люблю, когда вы, дядя Макар, верхом по улице летите.

— То-то, — причмокнул он губами.

В сенцах у Макара висели на стене верховые кожаные седла, новенькие и хрустящие. Стремена, как золотые, горят. Глаза у меня разбежались, когда я увидел все это.

— Зачем вам так много седел, дядя Макар? — спросил я.

— Вот вырастешь, обязательно подарю тебе одно, — ответил он.

И я очень захотел скорее стать большим. В тайне от бабушки повелась у меня с Макаром дружба. Полюбил я его. Смелый и сильный был он человек. Еще в детстве, мальчишкой, Макар у самого Чапаева в дивизии воевал. А теперь он жокей, всегда первые места на скачках берет. Каких только лошадей у Макара не перебывало! Он даже посадил меня верхом на скакуна, а потом разрешил проехать по двору и улице.

Но однажды, я и сам не думал, что все так получится, понравился мне Макаров кнут. Был это не простой, а особой работы кнут. Кнутовище из вишни, искусно оплетенное по концам тоненьким ремешком. И сам кнут сплетен всемеро из необыкновенной желтой сыромятины; взмахнешь им — и он воздух свистом режет. Очень красивый был кнут! Во сне даже мне снился. И я во что бы то ни стало решил завладеть кнутом, не мог больше жить без него. И как-то вечером (дяди Макара не оказалось поблизости) я сунул кнут себе под подол рубашки, бегом пустился домой через огороды и упрятал кнут далеко в овине.

Неделю никуда не показывался я из дому. Больше смерти боялся встретить Макара. Но однажды он пришел к нам, поговорил с отцом, увидел меня и ничего не сказал.

— И что только ты в этом Макаре нашел? — упрекнула бабушка отца, едва Макар скрылся за воротами.

— Значит, нашел, раз он мне нравится, — возразил отец.

Бабушка, точно порох, вспыхнула:

— От этого Макара одни неприятности! Люди добрые в поле работают, а он — знай свое — скачки устраивает. И тебя, поди, сманивает.

Отец промолчал. А я для себя решил, что дядя Макар совсем не заметил, что у него кнут пропал. И бояться мне нечего.

Вынул я кнут из потайного места и стал с ним играть во дворе. Взмахну им изо всех сил — он разбойником на всю улицу свистит. Чуть тише воздух рассеку — соловьем поет. Кнутовище в руках в колесо гнется. Необыкновенный был кнут!

И вдруг — гляжу, отец стоит передо мной:

— Ты где взял это? — спрашивает.

У меня язык отнялся. Почуял я, что отец узнал Макаров кнут. Затрясся я от страха, убежать хотел, да отец меня за руку схватил.

— Откуда у тебя этот кнут? — сердито повторил он.

Я молчал, насупился. И отец все понял. Выхватил он этот самый кнут из моих рук и стеганул меня. Спину точно огонь прошил.

Я заорал как резаный.

Подбежала бабушка. Загородила меня. Отец и на нее прикрикнул, все ей рассказал и в сердцах закончил, что нечего меня щадить. И первый раз бабушка не стала защищать меня. Лишь сердито сказала: — Это все от Макара неприятности.

 

Часы

Отец мой раздобрился и подарил мне старые карманные часы. И меня точно подменили, важный такой стал, сам себя не узнавал, даже мать больше слушался. Но главное было не в этом: я вдруг узнал, что такое время. Все я стал делать по часам. Каждая минута была рассчитана и распределена. Соскакивал я утром с кровати ровно в восемь; пятнадцать минут делал зарядку, десять умывался, двадцать минут завтракал. Выработался у меня точный распорядок дня. И я настолько привык к нему, что удивлялся, как жил раньше без часов.

Ребята, которые со мной дружили, тоже по моим часам жить стали. У нас эти дни только и было дела, что часы. Пройдет минута, как уже кто-нибудь спрашивает: «Ну-ка, погляди, сколько там времени?» Я даже заметил, что после того, как у меня появились часы, мальчишки нашего села стали лучше ко мне относиться. Одна только сестренка не могла понять, как мне было важно и необходимо иметь часы. Она дразнила меня «задавакой». Но я не обращал на нее внимания.

В часах было скрыто для меня таинственное и удивительное, какой-то совсем незнакомый мне мир. Тоненьким звоном билось их крохотное сердце. И сколько я ни ломал голову, не мог понять, почему идут часы. Какая сила заставляет их жить и показывать время людям? Я живу потому, думал я, что хочу жить. Все, что я ни делаю — играю ли, ем, работаю, — все потому, что я хочу, есть у меня желание. А часы? Почему живут часы? Они тоже умеют хотеть?

Часы я разглядывал со всех сторон. Не одну ночь лежал с открытыми глазами и все думал, думал. Хотелось открыть железные крышки и заглянуть туда, где царила тайна. Даже дух захватывало. И однажды я не утерпел и решился — открыл крышки. В глаза точно яркий огонь ударил. Медные колесики, цепляясь друг за друга и подгоняй друг друга, жили своей жизнью и, казалось, чему-то радовались. Одно колесико особенно было живым. Вертелось оно взад-вперед с такой быстротой, что едва можно было успеть рассмотреть его. Я подумал, что это и есть часовое сердце. Живое, маленькое и хрупкое. Стоит ему остановиться — и часы умрут. Я скорее захлопнул крышки.

Приложил часы к уху — идут!

Но в груди после этого стало неспокойно. И я уже не мог остановиться, чтобы не заглянуть дальше, не узнать до конца, отчего живут часы. Какая скрытая и непонятная сила заключена в них? Опять и опять я прикладывал часы к уху. Тонкий, точно комариный, звон их щекотал слух. Но, чтобы постигнуть тайну часов, чтобы узнать, что к чему, надо было часы все-таки разобрать.

Несколько дней кряду всюду преследовало меня одно и то же слово: «разобрать», «разобрать», «разобрать».

И я решился.

Как-то в полдень я вернулся с реки домой. Сестра над чем-то хлопотала во дворе, мать и отец уехали на молотьбу. Был самый подходящий момент, никто не мог мне помешать. Забравшись в заднюю комнату, поближе к окну, я расстелил платок. Приготовил маленькую отвертку, раскрыл перочиный нож. Отец должен был вернуться к вечеру. Часы показывали ровно двенадцать. Времени было достаточно, чтобы успеть сделать все.

Даже сам того не заметил, как снял я крышки. Отвинтил стрелки, поддел ножом и отделил циферблат. Надавил пальцем и вынул из футляра механизм.

Оголенный, будто выпавший из гнезда птенец, лежал он на моей ладони. Билось маленькое сердце. Смотрел я на него и думал: вот, оказывается, оно какое! Колесико и пружинка на его оси из проволоки тоньше волоса. Торопится, спешит… Рядом множество других колесиков, одни стоят неподвижно, другие — передвигаются едва заметно, а третьи — совсем кажутся мертвыми.

Непонятная жизнь открылась мне. Часы тикали, и мне казалось, что звонят колокола. Я забыл все на свете, забыл, что рядом, за дверью, есть сестра, забыл, что могут вернуться отец и мать. Я видел только часы. И хотел узнать о них еще больше. Руки дрожали. Как в лихорадке, дрожал весь я. И вдруг — повернул какой-то винтик, что-то хрупнуло, и часы стали. Колесико-сердце безжизненно повалилось набок, умерло. Стало глухо, как на кладбище.

Я испугался, но верил, что смогу вернуть часам жизнь. Снимая и откручивая каждый винтик и каждое колесико, я пристально рассматривал и клал в отдельности, чтобы не спутать их. Лишь минуту назад было от меня все скрыто. Теперь я всему хозяин: трогал своими пальцами то, что заставляло часы жить — колеса, пружины и стрелки. Очень все было интересно и необыкновенно. И как это можно было сделать такое множество крохотных колес? Какой нужен маленький напильник и молоток, думал я, чтобы все это выпилить и выковать?

И тут оглянуться не успел — в сенях послышался голос отца.

У меня даже в груди что-то закололо. Сгреб я в одну кучу и колесики, и стрелки, и крышки, и футляр — и все это скорее, чтобы не увидел отец, завязал в платок и сунул под матрац. Сам же через окно выпрыгнул в палисадник и дал деру подальше от дома. А за ужином глаз ни на кого не поднимал, ждал — спросит отец о часах. Но обошлось. Отец устал, и ему было не до меня.

На следующий день с самого раннего утра я спрятался в сарай. Начал собирать часы. Провозился я без обеда до позднего вечера. И тут вдруг я понял, что забыл, что к чему, какое колесо откуда и какой винтик куда закручивать. У меня почему-то оказались два колесика и один винтик лишними. И как ни старался, но места им я так и не смог найти. Только спустя еще один день я во всем разобрался. Дело пошло на лад. Но на беду в сарай вбежала сестра.

— Ты что здесь делаешь? — спросила она.

— Убирайся отсюда! — пригрозил я.

— Ты чего дерешься? Ма-а-а-ма! — стала она звать мать.

Я смахнул не до конца собранные часы к себе в карман и выпроводил легонько сестру из сарая. Но когда опять занялся часами, то теперь мне уже не хватало двух колесиков. Чуть не плакал от досады. На животе я излазил весь сарай, надеясь найти утерянные колесики, но все было напрасно. Часы мои умерли навсегда.

Отец обозвал меня глупцом и выпорол. Сестра, прыгая на одной ноге, радовалась:

— Ага, вот теперь не будешь задаваться.

Но не насмешки сестры и не трепка отца оказались страшными. Страшно было другое — с тех пор как я убил жизнь в часах, я разучился ценить время: вставал в полдень, опаздывал к ребятам, опаздывал на обед — все у меня пошло кувырком.

 

Мужчиной стать нелегко

Я совсем стал считать себя мужчиной. Отец и мать доверяли мне хозяйство. Часто с сестрой я один оставался дома. Особенно летом, когда родители с утра до ночи были заняты на полевых работах. У нас всегда все было хорошо. Сестра больше возилась с куклами, пеленала и укладывала их спать, а я занимался делом: строгал, пилил. Сегодня же и сестре вдруг тоже захотелось строгать и пилить.

— Я делаю скворечник, — сказал я. — Не мешай!

— Я тоже хочу делать скворечник, — сказала она.

— У тебя есть куклы и занимайся ими. Скворечник — это мальчишеское дело.

— А я тоже хочу быть мальчишкой.

Я понял — от сестры не отвязаться и пригрозил ей, что отколочу, если не уйдет и не перестанет путаться у меня под руками. Но и это не помогло. Тогда я рассердился, шлепнул ее и выпроводил из сарая. Сестра разревелась на всю улицу. Лицо ее раскраснелось, слезы, как горошины, катились одна за другой по щекам. Маленькая и беззащитная стояла сестра, прижимала к себе куклу, всхлипывая и вздрагивая. Плакала она сильно еще и потому, что я не обращал на ее плач никакого внимания.

— Я больше не буду, — сказал я немного погодя.

Мне стало жалко сестру. Я вытер ей слезы.

— Ну, давай помиримся. Хочешь, ты будешь делать скворечник, а я тебе буду помогать?

— Хо-о-чу-у.

И мы помирились. Сестра долго еще прерывисто всхлипывала. Но потом успокоилась. Мы смастерили скворечник. Затем, взявшись за руки, бегали по двору, играли. Сестра смеялась и визжала. От ее смеха и у меня стало легко и весело на душе. А когда на соломе у овина я стал кувыркаться и показывать ей, как надо стоять на руках, она хлопала в ладоши и кричала:

— Еще, еще!

Мы были друзьями. В радости сестренка не была уже такой одинокой и беззащитной, как утром, когда я ее обидел. У нее было много всего: и смеха, и визга, и крика, и был я для нее, и были мои игры с нею, и даже моя защита. И все это обступало ее со всех сторон, заставляло ее верить, что и она, как я, мальчишка, тоже сильная. Она радовалась, и радовался я вместе с нею. Лучше, когда сестренка веселая, подумал я и решил, что обижать девчонок — значит самому себе делать больно.

Вечером мы мирно ужинали за столом. Отец рассказывал, что видел много зайцев в степи, даже обещал сестре в следующий раз поймать и привезти зайчонка. А меня отец обещал зимой брать на охоту.

— Ты у меня уже совсем мужчина! — сказал он.

— Папа, а ружье ты мне дашь? — спросил я.

— Конечно. Какая же охота без ружья?

Сестра вдруг отложила ложку и заревела на всю комнату.

Отец и мать в испуге бросились к ней. По щекам у нее ручьями катились слезы. От слез она вот-вот зайдется.

— Что с тобой, маленькая?

— Оля, Оля. — звал отец.

Мать подхватила сестру на руки. Я тоже ничего не понимал.

— А-а-а-а-а… — голосила она. — Меня утром Петька би-и-и-ил.

Все мы — отец, мать и я — замерли. У меня даже голос пропал. Мать готова была рассмеяться. Но отец побелел. Не раз он мне приказывал не обижать сестру.

— Ты это что, опять?!

Сестра перестала плакать, прислушиваясь. Я не любил ее, рассердился и был готов обозвать ее самыми дурными словами. Но отец вдруг сказал:

— Девочку нельзя ударить даже цветком. Какой же ты после этого мужчина! Видимость одна.

Мне стало грустно. «Видимость одна…» Оля глядела на меня исподлобья. Но я уже не сердился на нее: она задала мне очень полезный урок.

 

Волшебное кольцо

Много сказок рассказывала мне бабушка. Я знал про все волшебства, не раз мечтал завладеть диковинным ковром-самолетом, могучим всевидящим оком или старой волшебной лампой.

Но сегодня случилось такое, чего никак нельзя было ждать. Ко мне пришла бабушка. Пришла, когда я спал. Я удивился: бабушка моя давно умерла. Откуда она могла взяться, когда ее давно уже нет в живых? Но это была она, моя настоящая бабушка.

— Откуда ты взялась? — обрадовавшись, закричал я.

Бабушка ласково потрепала мои волосы, прижала голову к груди, как это она делала всегда, и сказала, что я вырос, меня не узнать; она соскучилась по мне.

— Где ты так долго пропадала? — не унимался я.

Бабушка шершавой ладонью погладила мою щеку, сощурила в улыбке свои синие глаза.

— Я тебе гостинец принесла. Вот, — и бабушка положила передо мной маленькую шкатулку, обтянутую красной кожей.

Я бросился к подарку. Но бабушка остановила меня, усадила на место.

— Погоди, сынок. Этот коробок откроешь, когда я уйду, — сказала она. — В нем лежит волшебное кольцо. Оно исполнит любое твое желание. Но ты помни, если задашь кольцу задачу правильно, то будет оно тебе служить потом всю жизнь. А ежели ошибешься, то пеняй тогда на себя: значит, еще не вырос, видно, мудрости еще мало в тебе.

Сказала бабушка и точно в воздухе растаяла. Как пришла неожиданно, так и скрылась куда-то. Я даже слова не успел промолвить. Сидел с раскрытым ртом и хлопал глазами. Ничего не понимал.

За стенкой скреблась мышь. Было тихо и темно. И вдруг увидел я в темноте шкатулку. Бросился к ней и едва открыл ее, как из-под крышки выпорхнули тысячи ярких огней. Оранжевых, синих, красных, белых, желтых, зеленых. Искрились они и играли радугой. И так ярко, что глазам больно. В комнате красиво стало и светло, как солнечным днем. На полу, как на ладони, все до маленькой соринки видно. Из-под кровати выглядывают мои расшнурованные ботинки и смеются. А на стенах — картины, точно самим солнцем нарисованные. Комната стала красоты необыкновенной.

И только тут я разглядел, что из шкатулки струился свет, его излучало золотое круглое колечко.

Вынул я его и положил себе на ладонь. Как живой уголек, светилось оно. Во все стороны от него, как мотыльки, летели золотые искры. Надел я колечко на палец, и рука моя засияла. Взмахнул ею, и точно факел в ночи огни разноцветные плещет. Взмахнул еще раз, и цветы рассыпались вокруг: маки красные, ромашки белые, васильки голубые.

— Что тебе, мальчик, от меня надо? — вдруг услышал я тоненький голосок и догадался — это колечко со мною разговаривает. Вспомнил я бабушкины слова и запнулся: не знал, что сразу спросить у кольца.

Думал я, гадал.

— Что ты хочешь от меня, мальчик? — опять спросило колечко.

Я хотел сказать, чтобы колечко осталось со мной навсегда. Больше мне ничего не надо. Буду я ходить везде с ним и людям красоту по земле сеять. Но тут же перерешил: а как же я? Людям красота, а мне что?.. Кольцо может исполнить все, что я захочу. Так бабушка говорила. И сказал:

— Кольцо, кольцо, достань мне ковер-самолет, чтоб мог я летать на нем куда захочу, всевидящее око, чтоб мог я знать и видеть все, что делается рядом со мной и далеко от меня, и волшебную лампу, чтоб я мог любое желание ей заказывать.

И не успел сказать все это, как ветер поднялся в комнате. Распахнулось окно, занавески расплескались, и со свистом и звоном с улицы к моим ногам влетел расписной, красивый, как мак, ковер-самолет. Откуда-то с потолка прямо в руки упало большое синее око; оглянулся, а на столе стоит жестяная старая волшебная лампа.

И только все это оказалось передо мной, как в комнате стало темнеть.

Гляжу на кольцо, а оно меркнет, свет от него совсем слабый идет.

— Колечко, колечко, что с тобой? — кричу я. И, увидев волшебную лампу, приказал ей:

— Лампа, зажгись! Помоги колечку светить!

И зажглась лампа. И опять в комнате посветлело.

Схватил я скорее ковер-самолет, око всевидящее, лампу волшебную и полез под кровать все это прятать в свой ящик с игрушками, подальше в угол.

Сердце мое колотилось от радости. Теперь я самый сильный человек на земле. Правильную задачу я задал кольцу. У меня — ковер, око, лампа. Захочу — из одного конца земли в другой за минуту перелечу, появится охота — посмотрю в стеклянное око и увижу, что делается в небе, на дне моря, во всех концах земли. А лампа волшебная любое мое желание выполнит.

Ждал я и не мог дождаться утра. А когда проснулся, то в окно уже светило яркое солнце. Протер я глаза, скорей вскочил на ноги и под кровать юркнул. Вытащил ящик, вытряхнул из него все свои старые запыленные игрушки и чуть не заплакал — в ящике не было ни ковра-самолета, ни всевидящего могучего ока, ни волшебной лампы.

Огляделся по сторонам. Ничего вокруг не было. Стояли лишь мои расшнурованные, нечищеные ботинки с задранными носами и, казалось, во весь рот смеялись, даже языки свои черные высунули.

В комнату вошел отец. Увидев, что я чем-то расстроен, он спросил:

— Что это ты с утра нос повесил?

Я все рассказал отцу.

— Пожадничал, — покачал он головой. — Все для себя захотел.

Сказал и ушел. А я стоял, скреб себе затылок и ничего не понимал. Одному только верил, что я и в самом деле ещё не дорос, чтобы кольцом волшебным владеть.

 

Неразменный рубль

(Сказка и быль)

Однажды бабушка рассказала Пете сказку о том, как в стародавние времена мужик неразменный рубль получил.

— Жил-был бедный-пребедный мужик, — начала бабушка, поудобнее усаживаясь, у печки. — Детей у него было много, а кормить их нечем. Отнял у него барин за долги последнюю коровенку, и остался мужик гол, как сокол. С одним только котом на хозяйстве. Сидит мужик и думу думает: как дальше концы с концами сводить? Дети плачут, жена плачет, а выхода из беды нет. Вот и решил мужик продать кота. Слыхал он, что кто-то продал кота бесу и взял за него неразменный рубль. А неразменным тот рубль потому называется, что сколько ни покупай ты на него товару, сколько раз ни отдавай продавцу, все он неведомо как опять к тебе в карман вернется. И снова ты можешь купить на него все, что душе твоей угодно. И так без конца.

Думал, думал мужик и решил и себе попытать счастья. Посадил он в мешок кота своего черного и в глухую полночь пошел на перекресток дорог, за деревню: искать покупателя — беса. Бес-то, он только в полночь, мол, орудует…

Выходит это мужик за деревню. Ночь темная-темная. Вокруг ни души. И тихо-претихо. А в мешке за спиной кот бьется. Страшно стало мужику, хотел уже он домой вернуться, ан глядь: на перекрестке человек словно из-под земли вырос. Стоит мужик ни жив ни мертв.

«Куда, мужик, идешь?» — спрашивает человек.

«Кота иду продавать», — отвечает мужик и вдруг видит: у человека на лбу рожки торчат, небольшие такие, в палец.

Понял тогда мужик, что сам бес перед ним стоит. Душа в пятки ушла, а деваться-то некуда: назвался груздем — полезай в кузов. И решил мужик: была не была, держаться смелее.

«Сколько просишь за товар свой?» — спрашивает бес.

«Неразменный рубль прошу», — отвечает мужик.

Стал бес торговаться: жалко ему неразменный рубль дать. Но мужик на своем стоит. Что тут бесу делать? И задумал он мужика перехитрить. И котом завладеть, и неразменный рубль при себе оставить.

«Ну что ж, — говорит он, — вижу, хороший ты человек. На тебе за твоего кота больше, чем ты просишь, — целых сто рублей, и торгу конец. Ну, по рукам?»

Мужик переступил с ноги на ногу, почесал затылок.

Бес обрадовался. «Сейчас, — думает, — возьмет этот простофиля сто рублей вместо неразменного рубля, придет домой, а в кармане порожнехонько».

«Ну! — торопит он мужика. — Бери, пока даю».

Но мужик тоже был хитер, не зря столько лет горе мыкал. Учуял он: недоброе затеял бес, обмануть хочет. Неспроста такой щедрый. Нет уж, пусть будет мало, зато верно. И говорит бесу:

«Не надо мне твоей сотни. Ты мне рубль неразменный подавай! На том и порешим!»

У беса от злобы даже лицо перекосилось. И опять они торговаться стали. По рукам не раз ударяли. Дает бес мужику за кота уже полтораста рублей. Но мужик все не соглашается. Знает, бес обязательно должен купить кота. Так уж у них, бесов, водится, привяжется к чему — ни за что не отстанет.

«Экой ты, мужик, упрямый! Одно заладил: неразменный рубль да неразменный рубль… Хорошо ведь тебе даю!..»

«Зачем мне, человек добрый, — отвечает, хитро улыбаясь, мужик, — твои сотни? Я не жадный — одного неразменного рубля с меня хватит».

Видит бес: не идет дело. Согласился.

«Что ж, — говорит, — возьми свой целковый! Давай кота!»

Взял бес кота и растаял в ночной тьме, словно в воду канул. А мужик с неразменным рублем домой воротился. И стал после этого жить-поживать, добра наживать. Детей своих приодел, обул, с барином рассчитался, домишко новый построил, лошаденку купил…

Петя слушал, слушал бабушку и вдруг не утерпел:

— Бабушка, а это взаправду так было?

— Кто его знает, сынок. Мне бабка моя когда-то сказывала. Вот и я тебе говорю.

Задумался Петя. Затылок почесал. Вот бы и ему такой рубль!.. Накупил бы он всего: и игрушек разных, и книжек с картинками. Всех ребят угостил бы конфетами и мороженым. А главное — похвалиться перед мальчишками можно было бы. Ох, и завидовали бы ему! У Пети даже дух захватило. Представил он себе удивленные лица ребят. В ушах их голоса зазвенели: «Ну-ка, покажи! Где ты достал? Ай да Петька!..» А Сашка-чижик, тот даже самолет свой алюминиевый отдаст, только бы посмотреть на диковинный рубль.

Неделю ходил Петя сам не свой. Думал, гадал, как бы и ему достать рубль неразменный. Мало ли какие чудеса на свете бывают! Глядишь, и выйдет что-нибудь. Правда, идти ночью одному за деревню — жуть берет. При одной только мысли, что придется с бесом торг вести, сердце в пятки уходит. Но зато будет у него рубль! Неразменный рубль!

И Петя решился.

Взял он бабушкину кошелку, с которой она по грибы ходила, посадил в нее Ваську. Жалко было с котом расставаться, ну да что поделаешь — надо! Когда совсем стемнело, отправился Петя с котом за деревню.

А темно в тот вечер было! Хоть глаз выколи, ничего не видно. Небо заволокли тучи. Тихо. Петино сердце колотится от страха, вот-вот из груди выскочит. Но Петя, несмотря ни на что, идет. И вдруг, откуда ни возьмись, перед ним… человек. Как из-под земли вырос. Петя даже назад подался. Хочет крикнуть — голоса нет. Хочет бежать — ноги будто к земле прилипли. Ну точь-в-точь, как бабушка рассказывала.

— Куда это ты, на ночь глядя, собрался? — слышит Петя.

— Кота иду продавать. Давай неразменный рубль, ни больше, ни меньше не возьму, заикаясь, сказал торопливо Петя.

— Чего? Какого кота?

— Черного. Ни больше, ни меньше не возьму…

Смех, громкий смех оглушил мальчика. Вконец перепугался Петя. А человек, здоровенный такой, высокий — до неба, близко-близко стоит, рукой за плечо схватить хочет. Петя даже присел, снизу вверх взглянул и… узнал в великане своего соседа, дядю Мишу, охотника. Ахнул и, то ли от стыда, то ли от досады, чуть не заплакал. И не знал, куда деваться.

— Это я так… Вы, дядя Миша, никому не говорите… — лишь мог сказать Петя.

Домой он возвращался молча. На дядю Мишу старался не смотреть. Про себя злился на бабушку. Как она подвела его! А дядя Миша все смеялся, «ночным купцом» Петю называл.

— Эх ты, мужчина! Поверил в бабушкины россказни. Неразменный рубль соблазнил тебя! А еще на охоту со мной просился! Эх ты, чудило!

Дома дядя Миша рассказывал:

— Возвращаюсь я с охоты, глядь — мальчонка. Куда это он, думаю, в такую темень плетется? Уж не заблудился ли? Пригляделся — Петя! Куда, что, зачем? — спрашиваю. А он знай одно заладил: кота мне продает, неразменный рубль требует.

Отец, мать и бабушка смеялись. А Пете было не до смеха. Сидел он на стуле, голову опустил. И ждал, не мог дождаться, когда отец с матерью уйдут в горницу, а дядя Миша — к себе домой и он останется только с бабушкой.

— Подвела ты меня сильно, бабушка! — сказал наконец Петя, когда все ушли.

— Эге, внучек! Не все, что в сказке сказывается, на самом деле бывает, — сказала бабушка. — А потом мужик-то, он хитрый был человек, из нужды пошел к бесу. Бес ему и сотни предлагал, не польстился, а ты?.. Вот тут-то и надо подумать. А только есть он, этот неразменный рубль! И вправду есть. Вон отец-то твой добился его. Сумел-таки.

Петя на стуле заерзал, недоверчиво покосился на бабушку:

— Папа? Ну да!..

— Твой отец тоже немало горя помыкал на своем веку. А все же вышел в люди. Теперь неразменный рубль у него в кармане постоянно лежит. Потому и живем мы так добро. — Бабушка обвела рукой комнату. — Тебе чего не хватает? Есть тебе нечего?.. И книжки у тебя, и игрушек хоть отбавляй… И одет, поди как… А все потому, что отец твой в почете ходит. Кузней! Руки у него золотые, все они выковать могут: и рубли, и славу, и почет. Вот тебе, Петя, думается мне, не видать неразменного рубля. Третьего дня просила: «Пойдем, миленький, на огород помидоры поливать». Так ты пятками засветил, убежал, не захотел бабке помочь. И вчера сбегать в магазин охоты не было.

Петя шмыгнул носом: опять наставления читает!

— А неразменный рубль — вот он! — сказала бабушка и почти к самому лицу Пети поднесла свои раскрытые руки.

Петя вытаращил глаза, но так ничего и не увидел. Бабушкины ладони — шершавые, мозолистые, и никакого рубля на них не было.

— Опять смеешься? Да? Думаешь, я дурак. Да? Нет тут никаких рублей.

— А ты погляди получше. Во все глаза смотри, сынок!

И вдруг Петя понял: у бабушки, как у его отца, умелые руки. Им все под силу сделать. И Петя прижал бабушкину ладонь к своей щеке.

Бабушка ласково и понятливо улыбнулась.

В раскрытые окна из сада изредка влетал едва уловимый шелест листьев. Ночь давно уже заволокла тьмою палисадник, выкатилась на небо луна. Все спало. Не спали только Петя с бабушкой, да кот у печки старательно вылизывал тарелку.

 

Как Емеля чуть боярином не стал

(Сказка и быль)

Как-то бабушка стала рассказывать Пете сказку:

— Было это дело в давности глубокой. Отправился мужик искать свою долю. Авось судьба улыбнется и найдет он счастье. Идет мужик, думу думает. Больную жену, кучу детей голодных и холодных оставил он дома. Ждут они его возвращения с гостинцами не дождутся.

Ходил, колесил по свету мужик. Где только не побывал, а счастья так и не нашел. Бежит оно, бедного человека стороной обходит. Мужик и на работу нанимался, землю копал, лес корчевал, за скотом смотрел, а когда дело клонилось к расчету, то выходило, что сам еще боярину за пищу-еду должником оставался.

Долго пробыл мужик на чужбине. И пробил его час домой собираться. Сложил мужик скудные пожитки, перекинул через плечо переметные сумы и тронулся в обратный путь. На душе у мужика муторно и горько, как от полыни, знает: ждут дома хлеба, а он как ушел ни с чем, так и возвращается с пустыми руками. Идет по пыльной дороге, голову понурил. Спину солнце греет, птицы в небе звенят. Кругом весело, природа радуется, а у мужика по щекам слезы текут. И вдруг смотрит мужик и глазам не верит, слезы вытер. Опять глядит: у самой дороги, под кустом, калачом свернувшись, большой серый заяц спит.

Мужик от радости задрожал, крадется ближе к кусту. Заяц спит — не шевельнется.

«Вот не было ни гроша, да вдруг алтын! — потирает руки мужик. — В один миг жизнь по-другому пойдет. Поймаю зайца, шкуру сыму. Мясо детям отнесу, сытыми будут, а шкуру на базаре продам».

Слюну сладкую глотает мужик, размечтался, богатеть решил не на шутку. Долго его счастье стороной обходило, а тут вот оно, у ног жар-птицей лежит.

«Продам заячью шкуру, — говорит он про себя, — выторгую целый рубль! По базару с рублем похожу, потолкаюсь и куплю поросенка. Вернусь домой, выращу из него большую свинью. Свинья поросят дюжину принесет, половину их — на мясо, а часть опять-таки на базаре продам. И опять деньги. И уже не копейки — рубли. На них уж непременно телку куплю. И из телки, оглянуться не успеешь, как корова вырастет. Молоко и масло в доме появятся, свои телята от коровы пойдут. Заживу припеваючи».

Одурел мужик от жадности, уже затылок от удовольствия скребет. На душе посветлело. А заяц спит себе непробудным сном и не подозревает, что смерть у него на пороге стоит, уже в дверь стучится.

«Эх, палки-метелки, — продолжает рассуждать неугомонный мужик, глядя на зайца, — появятся телята от коровы, и их туда же, на базар! И опять выручка. И опять серебро золотым звоном в кармане зазвенит. На деньги, вырученные за телят, куплю, себе кобылу. Принесет она мне жеребенка, а там, гляди, и второго.

Выращу их, большими станут. Вот тебе и пара лошадей; землю стану обрабатывать, батраков себе найму — пусть урожай растят, пусть голь рваная на меня работает. А там продам рожь и пшеницу — мешок червонцев выручу. Вот тут и поглядим, каков Емеля-бедняк! Вся округа об Емеле услышит. Дом новый, как терем Рогоз-царя, выстрою. Детей в парчу и шелка одену, в сафьяновую обувь обую. Жену, как королеву, выряжу. Карету на рессорах куплю и буду разъезжать королем-боярином».

До того разошелся мужик, что пот на лбу выступил, улыбку со своего лица согнал, важным стал, приосанился. И вдруг страх обуял мужика.

«А что, — думает он, — если ко мне голь рваная, батраки разные и соседи там по знакомству станут за хлебом-солью и другой помощью обращаться, в долг будут просить? — Морщина залегла между бровей у мужика, хмурым стал. — Нет, не позволю! Не дам! А если они все равно придут, то тогда не удержать меня; выйду на крыльцо своего дома-терема, расставлю широко ноги, обведу взглядом голь рваную».

— Вон отсюда! Проваливай! — заорал мужик вслух как оглашенный.

Заяц услышал крик, встрепенулся и что есть мочи махнул из-под куста в степь. Мужик ахнул, развел руками и заплакал. Совсем было мог важным боярином стать.

Петя не прерывал рассказ бабушки. А когда она кончила, тоже долго молчал, хитро поглядывая на нее. Знал Петя, что бабушка всегда с умыслом сказки рассказывает. Петю так и подмывало осудить мужика, И наконец Петя не утерпел, сказал:

— Чудак мужик!

— Это почему же — чудак? — спросила бабушка.

— Я бы так не поступил, — ответил Петя. — Я бы вначале зайца поймал, пока он спал, а потом сделал все так, как мужик мечтал. Эх, попался бы мне заяц! — воскликнул Петя и потер от удовольствия руки. — Я бы уж тут все сделал…

Бабушка вздохнула, сожалеюще покачала головой. Грустно и стыдно ей стало за внука, и она про себя решила больше никогда не рассказывать ему сказок.

 

На рыбалке

Летом Николай Андреевич уехал в отпуск в деревню. С собой взял пятилетнего сына Юру. Остановились они у бабушки. Николай Андреевич — большой охотник ловить рыбу — каждый день рано утром уходил на реку. Юра, оставаясь дома, слонялся из угла в угол, скучал.

Однажды он стал проситься тоже на рыбалку.

— Подрастешь — тогда, — ответил отец. — Ты же непоседа, шуметь будешь. А рыба, она, брат, тишину любит. Сиди лучше дома.

— Возьми, ну возьми, папа! Что тебе, жалко?! Я уже большой, — канючил Юра.

Николай Андреевич улыбнулся:

— Ну, раз большой, собирайся!..

Юра запрыгал от радости. А через минуту он уже помогал отцу нести в маленьком ведерке червей.

Пришли они на реку, под тенистым деревом разложили удочки. День был безветренный. В реку, как в зеркало, гляделись прибрежные кусты, обрывистый берег. Николай Андреевич забросил удочки, и на воде торчмя встали красные и синие поплавки. Юра присел рядом с отцом. И не успел оглянуться, как отец вскинул удилище и в воздухе затрепыхался большой красноперый окунь.

— Ура! — закричал Юра.

Отец недовольно покосился на сына.

— Папа, дай удочку, и я хочу поймать!

— Посиди-ка лучше спокойно. Не шуми!

Но Юра не унимался:

— Папа, ну дай, пожалуйста. Я один разочек.

— Эх, ты, рыболов! Обещал не шуметь. На, держи-ка! — Отец заправил Юре удочку.

Обеими руками ухватился Юра за удилище и стал во все глаза смотреть на поплавок. Вскоре поплавок, подпрыгнув как на пружине, потонул.

— Тяни! — шепнул отец.

Юра, опрокидываясь всем телом назад, дернул. На леске блеснула серебром большая, тонкая, как нож, плотва. Юра отбросил удилище, навалился животом на плотву и закричал что было мочи:

— Моя-а-а! Поймал! Поймал!

— Тише! Рыбу распугаешь, — прицыкнул Николай Андреевич и, насадив на крючок червяка, опять забросил Юрину удочку.

Но Юре уже было не до ловли.

— Папа, — попросил он, — можно я возьму свою рыбку и пойду покажу бабушке?

— Валяй!

Схватив улов, Юра пустился к деревне.

Еще во дворе, взбегая на ступеньки крыльца, Юра закричал:

— Смотри, бабушка, смотри! Я сам поймал! Сам!

Бабушка похвалила:

— Молодец, сынок.

Ночью Юра не мог уснуть. Чуть заснет — целые косяки рыб в глаза лезут. Нет от них отбоя. Сновали красноперые окуни, золотые сазаны, кружили вокруг серые щуки, удирали во все стороны серебристые караси. Юра просыпался мокрый от пота и думал: «Вот бы наловить столько рыбы, чтоб всех удивить…» Тогда-то и решил он украдкой отправиться на реку.

Поднялся он рано, оделся и шмыгнул в сени. Отца уже не было дома. Прячась от бабушки, Юра взял запасную папину удочку, накопал в огороде червей и, перебравшись через плетень, махнул к реке.

Все у него шло как нельзя лучше. Добрался он до реки, уселся на корягу над обрывом и забросил удочку. Поплавок сонно замер на поверхности воды. Юра ждал. Долго, терпеливо. И вдруг поплавок подпрыгнул и тут же нырнул под воду. «Клюнуло!» Юра изо всех сил дернул удочку. Леска натянулась струной, подавалась неохотно. Удилище пружинило. Юра уперся ногами в бугорок и тянул еще сильнее. И тут случилось несчастье: земля под ногами оказалась нетвердой. Он споткнулся и выронил удилище. Оно упало в речку. Юра потянулся за ним и кубарем свалился с обрыва. Течение подхватило и понесло его от берега. Вода хлынула в ноздри, уши. Юра крикнул и захлебнулся. Плавать он не умел. Вода была сильнее Юры. Он очень испугался и понял, что тонет. Он уже не раз опускался в воду с головой, и его уже тошнило от воды — так много он ее наглотался. Юра хотел за что-нибудь уцепиться. И вдруг впереди, у самого берега, увидел зеленый куст. Стал бить руками и ногами, чтобы дотянуться до него. Куст был облит веселым солнцем. Но вода опять проглотила Юру, и он потерял куст из вида. «Кустик, миленький, — мелькнуло у Юры в голове, — выручи! Выручи!..» Напрягая последние силы, Юра вынырнул. Но его опять что-то тянуло за ноги на дно. Куст был рядом. Юра забултыхался, заработал быстрее руками и ногами. И вдруг поймал тоненькую ветку. Вода отталкивала его, била по глазам. Но теперь Юра скорее умрет, чем отпустит. Перехватив одной рукой ветку повыше, другой он схватился за корень у самого берега, подтянулся и под ногами неожиданно почувствовал землю.

На берег выполз с трудом. Рубашка и штаны прилипли к дрожащему, настывшему телу. И голова, и руки, и ноги — все отяжелело, отказывалось слушаться. От озноба зуб на зуб не попадал. Но солнце вскоре согрело спину и затылок. Юра отлежался. А когда пришел домой, его встретили отец и бабушка и стали ругать, где он так долго пропадал. Особенно разошлась бабушка, даже ремень отыскала. Юра стоял молча и не оправдывался, как это он делал всегда раньше. Он только что одолел страшную силу воды. Он стал взрослым и не обиделся на бабушку: он теперь понял, что бабушка очень любит его.

 

Смелый

В нашем доме недавно поселился старшина-сверхсрочник. Утром рано он уходил на работу и возвращался поздно вечером. Все ребята нашего двора с завистью поглядывали на рослого, всегда подтянутого старшину. На груди у него ярко горела Золотая Звезда. Подмывало ребят заговорить с героем, да духу не хватало: суровый какой-то он был. И вот однажды возвращается он домой и слышит за забором во дворе странный шум: истошно кричали мальчишки, визжала собака. Встревожился старшина: может, кто в беду попал, несчастье случилось, и бросился к калитке. Но во дворе увидел совсем другое. Стая забияк-мальчишек палками и камнями со свистом и гиканьем гоняла кудлатую черную дворняжку. Металась она из угла в угол, надсадно лаяла.

— Что вы делаете? — крикнул старшина. — Дикари!

Ребята остановились.

Старшина подозвал к себе собаку, потрепал ее за уши, и она, почуяв ласку, легла у его ног.

— Эх, вы! — повернулся старшина к ребятам. — Зачем обижаете животное?

— А чего?.. Она бездомная. Всегда на помойке роется, — с трудом переводя дух, ответил за всех Мишка, мальчонка лет восьми со взбитым рыжим хохолком.

— Умаялся, герой? — насмешливо проронил старшина.

Мишка переступил с ноги на ногу.

— Говоришь, бездомная? Жалости в тебе и на копейку нет, вот что! Лучшего друга человека ни за что обидел!

Ребята переглянулись. Встреча со старшиной их обескуражила. И если раньше они хотели узнать что-нибудь от старшины, то теперь, когда он их всех обозвал «дикарями» и взял под защиту собаку-дворняжку, всякое любопытство к старшине пропало. Ребята уже хотели уйти, как вдруг Алеша, самый младший из всех, спросил:

— А почему вы, дядя, говорите, что собака — лучший друг человека? Этот друг знаете как кусается…

Старшина улыбнулся, взъерошил Алеше волосы. Ребята засмеялись. И сразу все стало легко и просто. Старшина уже нравился ребятам, а ребята — старшине. И только теперь они толком разглядели с ног до головы военного человека. На его новеньких красных погонах буквой «Т» лежала золотая лента.

— Значит, говоришь, кусается? — весело переспросил он Алешу. — Пойдемте вон на бревно у забора сядем. Если не лень слушать, то расскажу вам кое-что. А там судите — друг или не друг.

Ребята тесно обступили старшину, вместе с ним пересекли Двор и расселись на бревнах. Дворняжку от себя старшина не отпустил.

— Под Ленинградом это было. Немцы тогда рвались к городу, — начал старшина. — Громадой такой перли, что никакой, казалось, силе их не остановить. Снаряды ухают, бомбы землю на части рвут. Пулеметы барабанную дробь выбивают. Стон, пальба… Много народу тогда полегло. А тут еще осень. Слякоть, грязь. По колено вода. Белый свет не мил.

И вот однажды мы вернулись из дозора и только стали было укладываться на короткий солдатский отдых, как в землянку вошел наш старшина. Глядим, а на руках у него щенок. Крошечный такой. Дрожит от холода и скулит протяжно, жалобно. Солдаты повскакивали с нар, окружили старшину: «Смотри, щенок! Видать, часа нет, как на свет родился. Голенький! Откуда вы его взяли, товарищ старшина? К печке его, к печке!»

Старшина бережно положил щенка на шинель у теплой железной печки. Согревшись, малыш перестал скулить. Уткнул тупую с широкими ноздрями морду в кривые лапы и так сладко спит, посапывает.

Казалось, со щенком в землянку пришло что-то милое, домашнее. И сон улетел от солдат. Целую ночь почти проговорили они, сидя на корточках у печки и покуривая. Кто вспомнил о доме, кто о друге, погибшем на войне, кто о своих маленьких детишках. Но стоило щенку взвизгнуть, как все сразу переходили на шепот. Боялись разбудить его. «Ишь, видать что-то приснилось», — с суровой лаской говорили солдаты.

Так появилась у нас тогда забота. Щенку все свое свободное время отдавали. Возились с ним, баловали. Кто тянул за ухо, кто совал палец в его белозубую пасть, приговаривая: «Ишь, глазищи какие!» И он, точно дитя, малое, рос и впрямь как на дрожжах. Вскоре и узнать его нельзя было: великаном сделался, теленку под стать. Ходил с нами в дозор, приучился не бояться выстрелов.

И всех нас оделял своей горячей собачьей любовью. Но привязался особо к старшине. Едва тот покажется на пороге — под потолок прыгал, визжал, радовался.

И вдруг случись беда: немцы прорвали нашу оборону. Бились мы до поздней ночи. В штыки несколько раз ходили. И все это время большелапый с нами был. Себя он вел не как какой-нибудь трус, а умно и храбро: начнет пулемет косить — на животе ползет, снаряд летит — уши подожмет, мы в атаку — и он пулей вперед. А когда мы немца наконец все-таки оттеснили, то тут-то и нарекли мы его единодушно — Смелым.

Год прошел с тех пор. Перебросили нас на новое место, на Карельский фронт. Тогда был такой фронт. Смелый тоже поехал с нами. Большим, сильным и умным псом стал он. Месяца два проходил он у нас специальную школу борьбы с танками, научился разыскивать раненых на поле боя, подносить им бинты, флягу со спиртом. А когда приходилось трудно — часто бывало и такое, — к ошейнику Смелого привяжем записку и приказ ему даем: «Смелый, в тыл!» Он уже знал, что делать.

Карелия — страна суровая. Неуютно жилось нашему брату-солдату. Немец не смог в лоб взять Ленинград, поэтому решил обойти его с севера, со стороны Карелии значит, и направил сюда отборные части. И нам еще туже пришлось, чем под Ленинградом. Места на земле живого не было: всю ее исковыряли и изранили и бомбами, и танками, и снарядами. Иногда бросали на нас по сотне, а то и больше танков и самоходных орудий. Но мы тоже не лыком шиты — держались крепко! И вот, было это, как сейчас помню, в пасмурное утро. Враг обрушил на нас шквал губительного огня из пушек и минометов, света белого не видно. Головы поднять нельзя. Вдруг глядим: немец, прикрываясь огнем своих орудий, ползет на наши окопы. Ну чисто саранча! Пулеметами их косили и штыками кололи, и прикладами били, а они знай свое — все ползут. И все ж не выгорело у фашистов дело! Еще раз десять пытались. И все попусту. Тогда двинули они танки. Загремела, загудела земля.

Смелый был тут же, с нами. Переползал он от окопа к окопу, указывал санитарам раненых, иногда в трудную минуту и сам помогал им. Через спину у Смелого перекинуты фляга со спиртом и две санитарные сумки, набитые медикаментами и бинтами. И вдруг в тот самый момент, когда бой разгорелся до предела, Смелый заметил что-то непонятное для себя и страшное. Весь в струнку вытянулся, мелко задрожал. Его любимец и друг старшина приподнялся во весь рост и странно выпрямился. Простоял он так мгновение, затем, раскинув руки, упал, как подпиленный столб. Смелый оторвался от земли и, прижав уши, со всех ног пустился к старшине. Подбегает, глядит, а старшина лежит на бруствере окопа, запрокинув голову. Рядом каска, пробитая осколком, валяется. На виске у старшины кровь. Смелый слизал ее языком и громко залаял старшине в самое ухо. Тот открыл глаза. Смелый залаял еще громче. Старшина на локте потянулся к фляге Смелого, отстегнул и отпил из нее глоток спирта.

Рядом взорвалось два снаряда. Дым заволок поле. Старшина вынул из сумки перевязочный пакет и с трудом стал бинтовать себе голову.

— Ой, Смелый, до чего ж больно!.. Голова… — сказал он, едва шевеля губами.

Смелый, казалось, все понял, радостно взвизгнул, лизнул мокрым языком своему другу руку.

Впереди, чуть дым рассеялся, как из-под земли навстречу старшине и Смелому из балки вынырнули два черных с белыми крестами танка. Прорвись они в тыл, и обороне конец… Старшина отбросил бинт и схватился за противотанковое ружье, но не хватило силы сдвинуть его с места. Старшина поглядел в глаза Смелому и крикнул ему:

— Смелый, ко мне! Смелый!..

Смелый не сразу понял старшину.

— Ко мне! — уже рассердился старшина.

Смелый придвинулся ближе. Рывком старшина выкинул медикаменты из сумок, вложил в них по три гранаты и едва слышно ослабевшим голосом приказал:

— Вперед!

Смелый секунду медлил, как бы раздумывая, потом с лаем бросился к головному танку. Танк, гремя гусеницами, на полном ходу летел на Смелого… И вдруг накрыл его. И тут же вспыхнуло белое пламя и раздался взрыв. Танк качнулся, осел набок, запылал. Второй танк, пробежав еще немного вперед, повернул обратно. Гранаты, которые положил старшина в сумки Смелого, не пропали даром…

Так погиб Смелый, ушел не трусом из жизни. Старшину тогда тяжело ранило. Попал он в госпиталь. Вылечился не скоро. А когда опять вернулся в свою часть, часто вспоминал верного друга — Смелого. Не окажись он в тяжелую минуту рядом, кто знает, чем бы дело кончилось. Может, и в живых бы не осталось старшины и оборону прорвали фашисты. Да и вы, поди, не слышали бы этого рассказа… — Старшина поднялся с бревен, оглядел ребят: — Вот, а вы говорите — бездомная, на помойке роется…

Кудлатая черная собака лежала у его ног. Ребята избегали смотреть в ее умные, грустные глаза. Сидели они молча. Каждый думал о Смелом, и было как-то особенно неловко: быть может, и у этой дворняжки столько же храбрости и любви к человеку, как у Смелого!

 

Дельфины

Стояло погожее раннее утро. Сережа оттолкнулся веслом и отчалил от берега. Море было тихое, спокойное — ни одного барашка на его гладкой синеве. Лодка шла легко. Сердце у Сережи пело от радости. Все предвещало удачу: и ясное утро, и яркая голубизна неба, и ласковый плеск весел о воду.

Во всей округе знали Сережу как ловкого, отважного рыбака. Умел он побороться с морем, когда оно волнуется и бушует, бросает громады волн на прибрежные скалы. Он знал его повадки. Теперь на дне Сережиной лодки лежали лески и крючки, веревки и сачок. Сережа торопился выйти в открытое море.

Тем временем из-за зубчатых синих гор, подступающих почти к самому морю, показалось солнце. Оно оглядело все вокруг, позолотило широкую бескрайнюю гладь воды. Берега не стало видно. Сережа остановил лодку, осмотрелся, вынул из уключин весла и положил их вдоль бортов. Усевшись поудобнее на корме, забросил за борт леску.

Предчувствие не обмануло Сережу: рыба шла как никогда. Он вытаскивал рыбин одну за другой за один запуск. Шла ставрида, попадалась скумбрия, иногда — рыба-игла. На редкость удачный день! Сережа едва успевал вытаскивать и вновь запускать самолов: стаями набрасывалась рыба на приманку. Не минуло и часа, как дно лодки покрылось живым, трепещущим серебром.

Лицо у Сережи сосредоточенно, руки работали умело и быстро. Но вдруг он услышал надрывный крик чаек. Крик приближался, был резким и странным. Сережа оглянулся и замер: метрах в ста от него вздымалось, бурлило и пенилось море. Минуту Сережа ничего не понимал. Большая стая черных бугристых чудовищ, подпрыгивая и кувыркаясь, неслась к лодке. Дельфины!..

Встреча с ними не сулила ничего хорошего. Сережа быстро бросил весла и уключины, налег. Лодка рванулась. Но было уже поздно. Дельфины окружили лодку плотным кольцом…

Сережа видел их глаза, бугристые черные спины, слышал тяжелое сопение, храп и взвизгивание. Казалось, кто-то пригнал сюда стадо черных свиней.

Один за другим рассекали они воду, ныряли под лодку. Лодка металась, как живая. Стала она вдруг крошечная, как спичечный коробок, кренилась то в одну, то в другую сторону. Один раз так подпрыгнула, что Сережа, схватившись за борта, едва удержался. Одежда промокла, во рту было солоно от морской воды.

Сережа не знал, что делать. Кругом — пустое море. Чайки и те улетели. Сережа позавидовал птицам. Схватив весло, он взметнул его в воздух и изо всех сил ударил по спине скользившего рядом дельфина. Дельфин отскочил. Но его место тут же занял другой. Сережа опять размахнулся и опять ударил. Поднявшись во весь рост, он широко расставил ноги и, не переводя дыхания, вскидывал и опускал весло. Дельфины не отступали.

Сережа не помнил, как долго продолжалась борьба, но приносила она мало пользы. Лодка, зачерпнув воду, отяжелела; могло случиться, что он окажется в воде, среди дельфинов.

Сережа слышал рассказы о море, много читал книг о морских бедах, сам был не раз застигнут бурей. Но такого он никак не мог ожидать. Дельфины словно играли с ним. Подоспела откуда-то еще группка, и вокруг стало тесно. Как в котле, море пенилось, кипело. И тут Сережа сообразил: дельфины ведь жадны и прожорливы, охочи до рыбы, а в лодке ее вон сколько.

«Отвлечь их, отвлечь», — мелькнула у Сережи мысль. Схватив пригоршню мелкой ставриды, он швырнул ее подальше от себя в море. Дельфины бросились на рыбу, давили и толкали друг друга. Сережа снова бросил, затем еще. Дельфины хватали рыбу на лету, лезли в драку. Только это и было нужно Сереже. Он налег на весла и быстро отплыл от дельфинов. Но они вновь догнали его. Сережа опять угостил их рыбой, и дельфины опять отстали. Так повторялось много раз. Рыбы оставалось мало. А до берега было еще далеко.

Поведение дельфинов, однако, изменилось. Сережа это заметил. Приближаясь к лодке, они вели себя уже не так буйно и с жадностью смотрели на него, точно нищие. Понравилось, видно, им все это. Вместо того, чтобы гоняться за рыбой в открытом море, получай готовенькую! Сережа решился на последний риск.

Он снял одежду. Дельфины следили за каждым движением Сережи, видели, что он что-то медлит, не бросает им рыбы, и вновь стали проявлять нетерпение.

— Возьмите! — крикнул им Сережа и швырнул как можно дальше последнюю рыбешку.

Дельфины набросились на нее.

Тем временем Сережа бесшумно нырнул в море. Шел долго под водой, затем вынырнул, хватил открытым ртом воздух и опять скрылся.

Дельфины, разделавшись с рыбой, окружили лодку. Опустевшая лодка легко покачивалась на волне. Дельфины взбунтовались. Один дельфин так толкнул лодку, что она, отскочив, доверху наполнилась водой.

Но Сережа был уже далеко. Усталости он не чуял: опасность удвоила силы. Наконец он заметил берег.

Навстречу шли рыбацкие лодки. Сережа подплыл к одной из них. Ему помогли выбраться из воды. Только здесь, увидев вокруг себя рыбаков, он почувствовал, как сильно устал. Он попросил пить и почти в изнеможении упал на дно лодки.

А море было все так же спокойно и величественно, все так же ласково и приветливо. Только теперь, залитое солнцем, оно казалось еще безбрежнее, еще шире.

 

Баядерка

Димка Громов шумел и горячился больше всех:

— Уж я-то знаю. Сам видел, своими глазами…

Федя не выдержал:

— Знаешь ты, как едят, а тебе не дают.

— Не знаю, да? Хвалюсь, да? — Димка нахмурился. — А этим летом где я был? Сам знаешь. В деревне, да? Ну так вот. Там все я видел. И в ночное тоже ходил. Вот.

Невдалеке от ребят на скамейке сидел усатый человек. Он с интересом прислушивался к спору. А спор был о лошадях. Одни доказывали, что собака — вот это умное животное, а лошадь — темнота, другие говорили, что лошадь думать умеет, третьи — что лошадь сильно привязана к человеку и даже любит его. Димка больше всех усердствовал. Уж он знает! Он на себе испытал. Хорошие они? Да? А почему, когда хотят обидеть человека, говорят ему: «Лошадь!» То-то и оно. Добрые, говорите? Он, Димка, отправился как-то в ночное пасти лошадей. Так одна лошадь схватила его зубами за плечо, другая — лягнула, а с третьей он сам слетел и трахнулся об землю так, что и сейчас еще синяк не сошел.

— Кнут и палка — вот что для них лучше всего. Никакой у них любви к человеку нет, — горячо заключил Димка.

Тут усатый человек не утерпел:

— А сам-то ты любишь животных?

Димка не растерялся:

— Как они меня, так и я их.

Усач покачал головой:

— То-то и оно, что ты их не любишь. Вот ты лучше послушай, что я тебе про лошадей расскажу.

Мальчишки притихли. Представлялась возможность послушать что-то интересное, и они сразу забыли о своем споре.

— Было это в тысяча девятьсот сорок втором году, — сказал усач. — Прижимал нас тогда немец! Двенадцать дней и ночей под ураганным огнем лежали. Зима лютая в тот год выпала. Рванулись мы было в атаку — не вышло. Немец выгодную позицию занимал. Отбросил нас назад и ну палить из орудий да пулеметами косить. Корпус самого Доватора принимал участие в том сражении. Видел я этого генерала! Богатырь человек был! На коне, в бурке, что орел с распростертыми крыльями, по полю носился. Ну так вот. То мы немцев потесним, то они нас. И так туда-сюда двенадцать суток. Людей полегло видимо-невидимо, а лошадей — и счета нет. Хлынут казаки Доватора в атаку, а их из пулеметов, словно рожь косою, немец косит. Жаркое было дело!

Служил я тогда связным у командира батальона Петра Михайловича Воротынова. Молодой он был по летам, но голову светлую имел: за десятерых управлялся. И храбрым был. Весь фронт о нем говорил. Век не забуду, как майор наш, Петр Михайлович, снял со своих ног валенки и мне отдал, когда меня ранило. «А вы как же, говорю, морозище-то лютый?!» И слышать не хочет. У него так всегда: сказал — что ножом отрезал.

Выручил он меня тогда крепко. В госпиталь я не пошел, не до того было. Да и рана пустячная оказалась: пулей икру порвало. В общем, опять, мы перешли в атаку. Бились крепко. Земле тяжело было, стонала. Немец подался назад километров на десять и опять залег. Тут мы почувствовали себя уже по-другому: отбили у немца кусок леса, разожгли костры, отогрелись маленько. После двенадцати-то дней на голом снегу лес раем показался!

Вот тут-то все и началось. Сидим это мы на опушке у костра, руки потираем. Майор подходит. Тоже к огню присел. Речь о том о сем ведем. Кто шутку отпустит, кто словцо острое ввернет, хохочем. Начали поговаривать об ужине. Старшина снарядил двух солдат за кониной на передовую. Коней-то перебило тогда видимо-невидимо, а мясо доброй лошадки — лучше куриного, ежели его умелый солдат да еще с луком приготовит. Солдат, он, брат, — на все руки мастер.

Вдруг смотрим: из лесу прямо на нас четвероногая тень плетется. Вглядываемся: лошадь! Худущая, кости да кожа, живот втянут, голова висит. На шее три пулевые раны, круп осколком порван, кровь сочится. Видать, не одни сутки бродила, сердечная, человека искала, пристанища. И вот пришла к нам. Остановилась у костра и такими грустными глазами смотрит, будто хочет сказать: «Помилосердствуйте, родимые».

— Вот оно, мясо, товарищ старшина. Само приползло. И идти никуда не надо. — Мой сосед вскочил. — Добить кобылу, чтоб не мучилась. — И уже щелкнул затвором, прицелился.

— Не сметь! — вдруг слышим. Глядим, вскочил наш майор, к солдату бросился. — Не сметь! — говорит. Подошел он к лошади, притронулся к ее шее.

А она смотрит на майора, глаз не отрывает. И так печально, жалобно смотрит — душу наизнанку выворачивает. А потом вдруг головой кивнула, будто спасибо сказала.

Майор протер носовым платком ее раны, оглянулся. Суровый такой.

— Это Баядерка. Верховая лошадь генерала Доватора, — говорит. — Донские казаки ее в подарок прислали. Не довелось генералу на ней поездить: на третий день погиб. Что за лошадь! Смотрите!

Только тут мы разглядели, что лошадь и впрямь была хороша. Высокая, тонконогая, с белой звездой на лбу, маленькой головой и длинной шеей. Правда, в тот час она жалкая была: того и гляди, с ног свалится, подохнет невзначай. А все же видно — кровей Баядерка была отменных.

Подозвал меня майор и велел незамедлительно собираться в тыл вместе с Баядеркой.

— Сделайте все, — говорит, — чтобы спасти лошадь, А сейчас все мои сухари скормите ей.

Это двухнедельный-то паек! Воспротивился было я: куда, мол, эдакого скелета на ноги поднять. «С ним, говорю, до первой тыловой деревни не добредешь, по дороге ноги протянет». Но с начальством разговор короток: приказ — и никаких гвоздей. Камень на мою душу лег тогда. Осмотрел я еще раз худобу несчастную, и даже сердце у меня заохало. Срам один, а не скотина. Дунь на нее — с ног свалится.

— Прошу, Костров, — опять говорит мне майор в руку на плечо кладет. — Удружи. С душою выполни мою просьбу. Век не забуду.

Ну как я мог отказать командиру своему, которого, любил, в которого верил больше, чем в себя самого! Известно, не мог. И поплелся я в тыл по дорогам, перелескам. Волочу за собой на поводу ребрастую клячу. От стыда глаза чуть не вылезли. Особенно когда встречал на пути сытых обозных коней да острых на язык солдат.

— Эй, гвардеец! — кричат бывало. — На какую свалку грача тянешь? Ты верхом на него взберись — чистый Илья Муромец получится.

А Баядерка голову повесила, равнодушная ко всему. Пройдет немного и остановится. И жалко скотину, и муторно с нею! Поругивал я ее про себя на чем свет стоит, хоть оно, конечно, и некрасиво это: как-никак, для прославленного генерала она прислана. На третий день совсем моя Баядерка сдала. Раза четыре падала. Вконец измучился с нею. И кабы не душевная просьба майора, истинный бог, бросил бы ее воронью на растерзание.

Лишь к вечеру на пятые сутки добрались мы до деревеньки. Вернее туда, где она когда-то стояла. Немцы ее сожгли. Один пепел остался, обуглившиеся стены да черные дымоходы. Но все-таки отыскал я там какой-то завалившийся подвал, нашел яму с рожью и овсом. И поселились мы с Баядеркой, как на необитаемом острове. Подвал я приспособил под конюшню, ясли сбил, воды согрел, помыл, пообчистил Баядерку. На другой день сам майор подъехал. Ветеринара с собою привез. Свой недельный запас сахара скормил. И гляжу: малость повеселела моя Баядерка.

Сколько времени прошло, уж и не упомню. В обороне мы тогда стояли. Петр Михайлович наведывался к нам в гости часто. Приедет, бывало, посмотрит и обязательно найдет что-нибудь не так. А куда уж было лучше за скотиной ухаживать! Только у меня и заботы, что Баядерка, все кормил ее, чистил, поил. Душу вкладывал в это дело.

Раны у Баядерки поджили. А потом гляжу: и глаза у нее заблестели, шея серпом изогнулась и кожа залоснилась. Одним словом, заиграла Баядерка! И характер стала показывать. Да еще какой! Чуть что не по ней — хвать зубами, и делу конец. Майор смеется: его не трогает, все мне достается. Невзлюбила меня что-то Баядерка.

А к командиру привыкла, привязалась. Стоило ему только на дороге появиться, она вся ходуном заходит, уши навострит. Чует, что хозяин идет. Ржанием его встречает — приветствует, значит.

Бывало, нет майора день-другой — заскучает. Не ест, не пьет. А появится он, как дитя радуется: на месте не стоит — танцует. Майор тоже к ней привязался крепко. Сахар весь свой ей скармливал. Но от других она сахар не брала. А разговаривал как с Баядеркой майор!

Ровно с живым человеком. И про то ей, бывало, рассказывает и про это. А она знай головой кивает, поддакивает. Смех один было на них смотреть. Ну и, понятно, мне любо было такую дружбу видеть.

Добрела и набиралась сил Баядерка не по дням, а прямо-таки по часам. Стройная, на тонких, выточенных ногах, голова гордо запрокинута, глаза с кровинкой, ноздри раздуты, уши навострены, стоит и копытом землю роет. Хороша!

Майор не налюбуется, не нарадуется красавицей. Да, признаться, и мне тоже радостно: выходил-таки голубку. Она, правда, меня своей любовью не особенно баловала. Сколько ни старался я сладости ей на ладони сунуть или добрым словом к себе расположить, не тут-то было: одного майора знала она, его одного лаской одаривала.

Вскоре Петр Михайлович верхом на ней стал выезжать. Охотник большой был до верховой езды. Сперва Баядерка противилась, на дыбы подымалась, рвалась, прыгала из стороны в сторону, а потом разошлась, разгулялась. А носилась-то как! Не лошадь — молния! Не один раз ездил майор к кавалеристам, устраивал там скачки. Кто только не пытался обогнать Баядерку! Не выходило. Прильнет майор к ее шее — только искры из-под копыт летят да ветер в ушах свищет. Где уж тут угнаться?

К себе Баядерка на шаг никого не подпускала, меня и то с трудом. Так и норовит, бывало, за плечо ухватить. А не дай, не допусти, из рук вырвется — хвост трубой, и поди догони ветра в поле. Ловишь, ловишь ее, какими только словами не величаешь: и милая, и сердечная, и окаянная, — она и ухом не ведет. Бежит от тебя и все. В руки не дается. А стоит майору ее окликнуть, враз идет на зов. Куда и прыть денется. Боялась и любила майора. Каждое его слово понимала.

В общем, выходили мы чудо-лошадку. Два года она прожила с нами, в боевом походе на запад двигалась. Много раз хотело начальство постарше нашего майора отобрать ее у нас, но Петр Михайлович тоже характерный был, не уступал.

А потом… потом убило нашего майора. Вел он нас в атаку, и скосила его клятая пуля. Бросились к нему, а он… Не дышит. Слез мужских немало растерли мы по щекам. Больно уж сердечный человек был, и храбростью его судьба не обидела.

Вырыли мы на опушке леса могилку. Гроб сделали. И тут я вспомнил про Баядерку. Кинулся к ней в укрытие. Она на месте не стоит, цепь рвет. Увидела меня и как заржет! Ну будто ее режут. Я отвязал повод. Ее словно ветром из конюшни выдуло. И — к лесу. Солдаты расступились, дали ей дорогу. Подбежала она к своему мертвому хозяину и застыла на месте, какая-то чужая, незнакомая. Многие потом говорили, да я и сам, правда, видел, что у Баядерки слезы были в глазах.

Схоронили мы командира у большого дуба. Насыпали холмик и поодиночке, хмурые, убитые горем, разошлись. А Баядерка все стояла… Мы не беспокоили ее. В сумерках уже я подошел к ней и потянул за повод. Первый раз она покорно побрела за мной. Ночью к воде и сену она не прикоснулась, на другой день — то же самое. Давал ей овса, сахару — ничего не брала. Совсем перестала есть и пить. На глазах таяла. За неделю от нашей красавицы Баядерки осталась одна тень. А потом ее у нас забрали совсем и передали в обоз какого-то тылового полка.

Вот, казалось бы, и весь сказ. Да нет. Уже перед концом войны я вдруг опять повстречал Баядерку. Иду однажды по одной из улиц приморского города, смотрю: какой-то солдат бочку воды на кляче везет, едва-едва плетется. Всматриваюсь: она, как есть она. Задрожал весь от радости и слез, кричу:

— Баядерка!

Лошадь встрепенулась, настороженно уставила на меня глаза.

— Неужто не узнаешь, Баядерка!

Радость мелькнула в ее глазах. Подхожу. Лошадь уткнулась в мое плечо. Вынул я кусок сахару — был как раз у меня, — протянул его Баядерке. Ждал минуту, две. Не взяла Баядерка сахар, не захотела. Видно, навсегда осталась верной своему Петру Михайловичу Воротынову. Ему одному…

Усатый человек смолк. Ребята тоже молчали. Никому из них уже не хотелось продолжать давешний спор.

 

Колдун

Случилось это, когда я был еще юнцом. Как-то летом уехал я отдыхать к деду Федору, прославленному на Черном море бригадиру рыболовецкой артели. С дедом я был знаком не первый год. С ним мы не раз охотились в горах, дневали и ночевали на рыбалке, вместе переживали свои рыбацкие неудачи, вместе радовались, когда улов был хорош, — бывало, что налавливали почти полную лодку ставриды.

Приехал я к деду вечером, а рано утром мы уже были на берегу моря. Широко расставив ноги, дед долго молча смотрел с берега вдаль. А потом мрачно сказал:

— Колдун в море сидит.

Я ничего не понял, а по лицу деда — оно почернело и нахмурилось — догадался: тут что-то неладно.

Молча стал я готовить лодку, уложил снасти, завел мотор.

Дед закурил, хмуро бросил в мою сторону:

— Напрасно, хлопче, усердствуешь — рыбы не будет. Месяц наша бригада бьется, а рыбы и на понюшку табаку нет. Бывало, ставриду тоннами брали, а теперь что ни день, то хуже улов. В чем причина? И сам не пойму. Поворачивай-ка лучше до дому. Будем пироги с малиной есть.

— Снасть-то какую я привез! Хоть акулу лови — выдержит, — похвастал я.

— «Акулу»! — передразнил дед. — Тут кефальки плохонькой нет, а тебе акулу подавай.

— Вчера не было, а сегодня, может, появится, — настаивал я. — Сердце чует. Авось что-нибудь попадется. Едемте…

Обветренные губы деда дрогнули в насмешливой улыбке:

— Эх, ты, авоська!.. Слушай-ка лучше, что старшие говорят.

— Рыбаки и охотники, люди сказывают, одним миром мазаны: их только слушай — сорок коробов тебе наговорят, — попробовал было пошутить я, но дед обиделся:

— Тебе, конечно, не охотнику, виднее. Поезжай, гляди, кита поймаешь, — и зашагал от берега, сутуля спину.

Одному мне не очень-то хотелось выходить в море, но и отступать было уже поздно. И я решил во что бы то ни стало, вопреки предсказаниям деда Федора, возвратиться с уловом. Не может того быть, чтобы в море, да еще в Черном, не было ставриды. Смешно! Будет рыба!

Я отчалил от берега. Воздух был нежен и чист. Лодка легко и быстро скользила по застывшей глади воды, далеко разносился стук мотора. Отплыв километров пять, я остановился, разложил снасти. Огорчение, навеянное дедом, как-то внезапно исчезло. Я верил в удачу. Правда, вокруг, куда только мог достать глаз, не было видно ни одной лодки, а обычно, когда идет рыба, любителей-рыболовов хоть пруд пруди.

— Ну, это мы еще посмотрим, — самоуверенно сказал я.

Запустил самолов в море, леска тотчас вздрогнула, чиркнула по воде и натянулась. Затаив дыхание, я быстро стал сбрасывать леску в лодку и вскоре вытащил большую красавицу ставриду.

— Вот она вам, рыба! — во весь голос загорланил я, радуясь и торжествуя.

Но на этом все и кончилось. Будто кто заколдовал: шли минуты, часы — рыбы больше не было. Я менял место, отплывал в глубь моря. Все напрасно — ни клева, ни лова.

«Рано обрадовался», — подумал я.

Солнце выкатилось на середину неба. Я успел переменить десятки мест, избороздил километров двадцать и вынужден был с горечью признать правоту деда Федора. Ко всему еще в баке кончался бензин.

Добирался я к берегу уже на веслах, усталый, голодный и злой. Пойманную утром ставриду нацепил на крючок самолова с металлическим тросиком на конце и бросил подальше в море. Вначале она где-то далеко, в глубине, живо металась на привязи, затем замерла, ослабила леску.

Море мне уж не казалось таким красивым и приветливым, как в предрассветную рань. Оно как-то посерело, давило своей безбрежной громадой. Хотелось есть.

Но вдруг лодку мою что-то рвануло. Леска со ставридой соскочила с закрепа и, разматываясь, понеслась куда-то в морскую глубину. Скорее машинально, чем сознательно, я схватил ее на лету, стал придерживать. Она бежала так быстро, что обожгла ладонь. Я вскочил на ноги. Леска остановилась, по ней покатились янтарные капельки воды, и вдруг опять рванулась вперед. Я не дал ей ходу. И тогда что-то сильное стремительно повело ее в сторону. Я попробовал медленно сматывать леску. Она пружинила, шла неохотно. Я очень боялся, что леска не выдержит, лопнет: она натянулась до предела, будто струна. На лбу у меня выступил пот, мускулы на руках онемели, но я продолжал вести к себе из-под воды что-то непомерно большое и сильное. Оно упрямилось, сопротивлялось. Леска почти совсем застыла на месте. Минута… вторая… затем под водой что-то вздрогнуло и изо всех сил метнулось кверху. Это произошло так внезапно, что я отлетел назад и со всего размаху грохнулся на спину, едва не вывалился из лодки. Рядом взбурлила вода, и вдруг… вдруг в двух метрах от себя я увидел голову… акулы.

Багровые, налитые свинцом глаза враждебно и неподвижно смотрели на лодку. У меня по спине пробежал мороз. Но акула вильнула хвостом и скрылась.

Я не выпускал из рук леску. На всякий случай снял с уключины весло и опять поднялся на ноги. Я понял, что произошло. Акула глубоко заглотнула ставриду с крючком и оказалась на самолове, как на привязи.

Теперь, чуя опасность, она повела себя хитрее. Она уходила далеко под воду, сохраняла силы. Сквозь толщу воды я видел силуэт ее огромного тела, передвигающегося под взмахи хвоста то в одну, то в другую сторону. Но и я стал хитрее. Я не давал акуле отдохнуть. Опять, но уже осторожно, стал тянуть хищника к себе. Он растопырил плавники, нырнул в глубину.

Я попустил леску, а потом рывком остановил акулу. Тросик самолова больно врезался в руку. Акула рассвирепела, стала бросаться вверх, вниз неокончательно выведенная из себя, поджав плавники, стрелой полетела навстречу. Я невольно подался назад. Почти у самой поверхности акула несколько раз перевернулась, мотну ла, как лошадь, головой и высунулась из воды. Я перехватил весло и со всего размаху ударил ее по черепу. Акула, вздрогнув, отскочила и тяжело перевалилась набок.

Это был полутораметровой длины хищник с темно-серой спиной и плоским, ослепительно белым животом. Сильные, большие, точно крылья птицы, плавники обтянуты слизистой прозрачной кожей. Хвост — будто две огромные, соединенные ладони. Голова — остромордая, с красноватыми, хищными глазами; в нижней части опрокинутым полумесяцем зияла раскрытая пасть.

Я потянул леску, и она внезапно лопнула. Но акула уйти уже не могла. Я еще раз ударил ее ребром весла, потом с огромным усилием втащил в лодку.

На берег я вернулся к вечеру. Подплывая, издали увидел деда Федора. Он стоял в кругу рыбаков, курил, поглядывая в мою сторону.

— Акулу поймал! Акулу! — крикнул я, выпрыгивая из лодки.

— Может, кашалота? — отозвался кто-то.

Рыбаки окружили лодку. Я смотрел на них торжествующими глазами. Дед Федор насмешливо фыркнул:

— Это такая же акула, как я жар-птица.

Рыбаки дружно захохотали.

— Катрана поймал и думает, чудо-юдо стряслось, — продолжал дед Федор. — Гляди, ребята, он и на самом деле себя героем возомнил.

— Катран…

— Он самый…

— Окаянный…

— Один-то он не ходит. Поди, черными стаями налетел сюда, — слышал я со всех сторон.

Я стоял, ничего не понимая. Что это за зверь такой, катран? Стал допытываться. Наконец один из рыбаков объяснил мне, что катран тоже из семейства акул, но до настоящей акулы ему так же далеко, как кукушке до ястреба. Безобиден он, катран этот самый. Но там, где появляются его стаи, не жди промысловой рыбы — всю разгонит.

Когда шум немного поутих, опять заговорил дед Федор:

— Теперь все понятно. Пришел, бестия. Как же, соскучились… Лет десять, как катран последний раз в этих местах был, потом к турецким берегам укатил. — Дед раздавил каблуком брошенный окурок, оглядел рыбаков. — Готовьтесь, хлопцы, на рассвете выйдем в море. Эту шайку прогнать надо или выловить, — и, пренебрежительно пнув катрана носком сапога, повернулся ко мне: — А ты, парень, не падай духом. Доброе дело сделал: первый загадку разгадал, почему ставрида не ловится.

Утром несколько рыболовецких бригад на катерах и больших лодках ушли в море. Я провожал их, стоя на берегу. Дед Федор помахал мне рукой.

— Возвращусь — за ставридой отправимся! — крикнул он. — Готовь снасти. Гляди, настоящую акулу поймаем. А пока поди почитай книжку, водится ли акула в Черном море…

Лицо у деда было веселое.

 

Игорек

1

Игорек сам был виноват. Так, во всяком случае, считал он. В деревню он приехал недавно и почти в первый же день поссорился из-за пустяка с одним мальчишкой. Тот назвал его городским задавалой, пригрозил: «Ну, держись!» И вот теперь Игорь никак не может подружиться с сельскими ребятами. Сторонятся они его, чужаком считают. Больше того, подстерегут где-нибудь в глухом закоулке, тумаков надают.

— Обижают тебя негодники? — спрашивала бабушка, когда Игорь возвращался домой с синяком под глазом или царапиной на щеке.

— Побили чуток, — отвечал он без обиды. А сам думал о том, что это не может так дальше продолжаться. Нужно доказать этим задирам, что он, Игорь, не такой уж плохой, как они считают.

Зашел он как-то на колхозный двор. Там обычно любили по вечерам собираться ребята. У больших, длинных амбаров они играли в прятки или просто носились наперегонки. Часто ребята и делом занимались: помогали колхозному конюху деду Архипу чистить и поить лошадей.

Не успел Игорь показаться во дворе, как его обступила ватага мальчишек, чумазых, насупленных.

— Ага, попался? Держи его! — крикнул кто-то.

— Зачем держать? Я не убегаю.

Ребята переглянулись. Ответ Игоря их порядком удивил.

— Чего вы на меня нападаете? Что я такое сделал? Я с вами дружить хочу.

— Тоже друг сыскался. Задавала! — выступив вперед, сказал Сенька, рыжий коренастый паренек с облупленным конопатым носом. — Улю-лю! Хватай его! — вплотную подступил он к Игорю.

— Тронь только! — насторожился Игорь.

— А что, думаешь, убоюсь?

— Я пришел дружить, а не драться. — Игорь смотрел в белесые глаза своего противника. — Дерутся вот вроде тебя, рыжий, хулиганы.

Ребята рассмеялись. Кто-то свистнул. Сенька взъерошился, как петух, белки глаз заблестели.

— Погоди, Сенька, — пытался удержать его стоявший рядом парнишка. — Поглядим сперва, чего этот пацан хочет.

Но Сенька уже не слышал. Он рванул Игоря за ворот рубашки, ударил в лицо.

Игорь вскрикнул. Ловко подставив Сеньке ногу, он тоже ударил. Сенька свалился на землю. Игорь придавил его сверху. Кряхтя и охая, они возились, перекатывались, вскакивали.

Ребята с интересом наблюдали за потасовкой.

— Зря Рыжий в драку ввязался, — говорили одни.

— Ничего и не зря! Наша берет, — кричали другие.

— Этот городской тоже не лыком шит…

— Не лезь, не лезь. Двое дерутся, третий не мешай!

И у Сеньки и у Игоря появились болельщики.

— Так, так его…

— Под дых давай, под дых…

Ребята то сужали, то расширяли кольцо вокруг Сеньки и Игоря. Работали локтями, суетились, шумели, будто не кто-то другой, а они сами дрались.

— Рыжий! Держись, Рыжий! — раздались было подбадривающие голоса, но Сенька опять оказался под Игорем и запросил пощады.

Игорь поднялся с земли, помог встать Сеньке и сказал:

— Ну, а теперь мир! — и протянул руку.

Сенька нехотя пожал ее.

2

Родился Игорь в самом красивом русском городе — Ленинграде. Отца своего он помнил смутно и знал больше по рассказам других. Отец был военным, часто и подолгу находился в отъезде. Последний раз он уехал из Ленинграда, когда Игорю шел пятый год. А вот маму Игорь помнил хорошо. Она работала на корабельном заводе, никогда не возвращалась домой без гостинцев, Особенно запомнилась ему мама на вокзале. Это было в сорок первом году. Игорь тогда вместе с другими ленинградскими ребятишками покидал город. Война заставила их уезжать далеко-далеко от родного дома.

Игорю очень не хотелось расставаться с мамой. Он еще никогда в жизни из дома не уезжал и не оставался надолго один. Хорошо запомнилось все, что было в тот вечер. Особенно глаза мамы: синие, большие и почему-то очень грустные. Он помнил, как вдруг на перроне засуетились, замелькали, заспешили люди, как со всех сторон повалила толпа, послышались надрывный плач, крики.

Мама тоже заплакала, обняла Игоря и крепко прижала к себе. Игорь всхлипнул.

— Не надо, Игоречек, не плачь, миленький, — говорила она и, зажав в горячих ладонях его голову, долго и пристально смотрела в глаза. — Будь умным мальчиком, Игоречек. Ничего не бойся в жизни. Будь смелым…

Ничего не забыл Игорь.

Поезд привез ребят-ленинградцев на далекий Урал.

Разместили их в большом, светлом доме. Все было здесь: и много игрушек, и кормили вкусно, и были ласковые няни. Не было только мамы с ее синими глазами. Игорек постоянно думал о ней. Текли, как вода, дни, недели, месяцы. Ребятам присылали гостинцы, письма. А Игорю почему-то никто ничего не присылал. По ночам Игорь нередко плакал. Все его забыли: и мама, и отец — от них не было ни слова. А однажды — это было незадолго до окончания войны — ему сказали:

— К тебе приехал гость.

Игорек бросил конструктор, с которым как раз возился, и что было духу пустился из мастерской в гостиную. Он уже заждался гостя. Он не знал, кто это будет, но лучше всего, если бы это была мама…

Распахнув дверь в гостиную, тяжело дыша, он остановился. В дальнем углу у окна одиноко стоял высокий плечистый человек в военной морской форме.

Исподлобья Игорь оглядел незнакомца. Тот уже шел к нему навстречу. Синие глаза… И лицо, как у мамы…

— Ну, здорово, племянник. Не узнаешь?

Игорь смотрел молча на улыбающегося военного.

— О дяде Пете не слыхал от матери? — опять спросил он.

— Дядя Петя! — закричал вдруг Игорь. — Дядя Петя! — и сорвался с места.

Дядя Петя подхватил Игоря.

— Теперь вспомнил. Все вспомнил. Мама рассказывала, что ты моряк, что ты к нам приедешь. — Игорь сиял от радости. — А как ты меня нашел?

— Моряк все может, Игорек!

— А мама? Мама почему не пришла?

Дядя Петя перестал улыбаться. Лицо стало суровым.

— Где мама? Где? Почему ты молчишь, дядя Петя?

Дядя и на этот раз ничего не ответил. Игорь смотрел ему в глаза, видел в них что-то близкое, знакомое и тихо заплакал. Он все понял.

— Ты уже большой. Совсем мужчина, Игорь, — с трудом выдавил из себя дядя Петя. — Мама твоя умерла во время блокады… Папа тоже погиб… Не надо плакать, сынок. Мужчины не плачут.

— Я… я не плачу… — всхлипнул Игорь.

— Ну, вот и хорошо, вот и ладно, вот и умница, — торопливо говорил дядя Петя и почему-то отворачивал голову. — Давай собирайся… Поедем к бабушке…

3

Деревня, куда они приехали, называлась Троицкое. Бабушка жила в маленьком домике у самого берега реки Кинель. Дядя Петя, прожив в Троицком несколько дней, уехал на Волгу. Дядю Петю в деревне уважали, колхозники, встречаясь, здоровались с ним, снимая шапку. У него было семь орденов. Он командовал во время войны кораблем на Черном море. Там и тяжело ранен был. А когда немцев прогнали, он опять стал капитаном, но уже не военного судна, а пассажирского речного парохода. По Волге ходил.

Бабушка рассказывала, что у них в роду все были потомственные моряки. Дед дяди Пети с прославленным адмиралом Макаровым в цусимском бою участвовал и погиб как герой. Деду памятник стоит на горе у Порт-Артура. А отец дяди Пети был моряком революционного Кронштадта. В общем, все в семье Рыбниковых — моряки. И Игорю было приятно, что в доме, куда он попал, столько славы. На стенах висели старые и новые фотографии. И каждая фотография была, как книга: могла рассказать много интересного о жизни, связанной с морем и кораблем.

Бабушку Игорь полюбил. Она ласкала, голубила его, знала много песен, которые часто пела, рассказывала о Волге, о Стеньке Разине, о деде — портартуровце.

Прошло два года. В деревне Игорь освоился, подрос, окреп, закончил три класса средней школы. Летом, когда наступали каникулы, вместе с мальчишками он дневал и ночевал в степи. Пас лошадей, иногда был погонщиком, а когда созревали хлеба, командовал пионерским отрядом охраны урожая.

Ростом Игорек не вышел, но сложен был ладно: широкие плечи, мускулистые руки, сильные ноги. На смугловатом лице светились живые синие глаза, задорно торчал немного вздернутый нос, золотом переливались мягкие волосы.

С бабушкой Игорь дружил. Помогал ей по хозяйству, слушал ее рассказы о Рыбниковых, но больше всего о дяде Пете расспрашивал.

— Когда же он приедет? — не раз допытывался Игорь. — Война-то уже давно кончилась.

— Приедет, сынок, приедет, — отвечала бабушка. — Вот освободится маленько и приедет.

Дядя Петя был занят и никак не мог освободиться и приехать в гости. Зато часто присылал бабушке и Игорю гостинцы и письма. Он просил бабушку лучше приглядывать за внуком, а Игорю наказывал беречь бабушку.

«Если Игорь будет расти настоящим мужчиной, — писал дядя Петя, — и, главное, смелым, то возьму я его к себе на пароход на целое лето!»

Игорь чуть не визжал от радости:

— Эх, скорее бы, скорее! Волга — это река! Не то что какой-то Кинель-минель…

4

Кинель, возле которого жил Игорь, был и в самом деле неказистой речкой, мелководной. Лишь в одном месте никто не мог достать дна. Игорь отзывался о Кинеле с пренебрежением. И мечтал о Волге, больших пароходах, о широком водном раздолье.

— Кинель! — смеялся Игорь. — Лужа! Волга — это да! Река! — разводил он руками, хотя Волгу сроду в глаза не видел.

— Ты, чай, и в Кинеле-то плавать не умеешь. Чего же тут про Волгу толковать? — останавливала размечтавшегося Игоря бабушка.

— А где ж тут плавать? — оправдывался он. — Тут, поди, и воробей весь Кинель вброд переходит.

— Ох, сынок, сынок, — вздыхала бабушка. — Твой-то дядя Петя не на Волге, а тут, в Кинеле, плавать выучился. А плавал-то как! Все парни ему завидовали. Вот что я тебе скажу: родной-то дом, он человеку силы всегда придает. А кто без дому, без своей стороны — тот что пес без роду и племени. Нечего ему вспомнить, нечем утешить сердце. Как перекати-поле, ветер гоняет его всю жизнь из конца в конец, пока в какую-нибудь яму не свалит. Надо любить землю, сынок, на которой стоит твой дом. Вот я и говорю, — продолжала бабушка, — что Петя на Кинеле выучился плавать. Да плавал-то как! Приехал однажды отец наш с Балтики на побывку и увидел Петю на воде. Слезами глаза подернулись от радости. Разделся отец и нырнул, чтобы догнать Петю. А он, как утенок, шмыгнул под воду — и нет его. То в одном, то в другом месте покажется. Смеется, озорно глазами сверкает. Совсем отца замучил. А вечером отец достал из сундука бинокль морской, погладил его и сказал: «Вот, сынок, этот бинокль от деда твоего мне в наследство перешел. А ему его сам адмирал Макаров за доблесть из своих рук вручил. Носить его достойны только люди смелые — моряки. Возьми бинокль. Быть тебе моряком». И отдал Пете. А ты говоришь «Кинель»! — покосилась бабушка на Игоря. — Кинель Пете крылья орлиные вырастил. Так-то. Вот и выходит, что ты не любишь своего дядю Петю.

— А сколько ему было тогда лет? — спросил Игорь.

— Меньше, чем тебе. Шестой год шел.

У Игоря все перепуталось в голове: и Кинель, и бинокль, и дед, и дядя Петя — все, о чем говорила бабушка. Стало отчего-то обидно и неприятно. Неправда, что он не любит своего дядю, он его даже во сне каждую ночь видит.

5

Пришла зима. Налетели с севера крутые бураны, все кругом замело — ни пройти, ни проехать.

У дяди Пети выкроилось время, и он решил навестить бабушку и Игоря. Дядя Петя не был женат, детей у него не было, и Игоря он любил как сына. Уложил он вещи, гостинцы, собрал чемодан и тронулся в путь. Ехал поездом, автобусом, на запряженных резвыми лошадьми санях. Была у дяди Пети тайная мысль. Бабушка писала ему, что Игорь растет хорошим, послушным пареньком и что он во всем у нее первый помощник. Дядя Петя очень хотел, чтобы его племянник, как он сам, его отец, его дед, тоже стал моряком. И, пожалуй, надо уже сейчас подумать, чтобы Игоря определили в Нахимовское училище. В чемодане дяди Пети лежал драгоценный подарок для Игоря — бинокль.

Приехал дядя Петя вечером, в окнах уже зажглись огни.

Встретила его бабушка. Игоря дома не было. Вернулся он поздно. Обмел в сенцах валенки и, как всегда, с веселым шумом ворвался в комнату. На столе ярко горела лампа. Игорь сощурился от яркого света и никого не заметил.

— Ой, бабушка, видела бы ты, что мы нынче устроили! — говорил он, снимая пальто. — Наперегонки на коньках бегали. И, знаешь, только Сенька-рыжий меня обогнал…

— А все же обогнал-таки, — отозвалась бабушка. — А вот твоего дядю сроду никто не обгонял ни на земле, ни на воде. Уж он за что брался — все без промаха!

— Ты, бабушка, всегда придираешься. Вот вырасту, и я буду, как дядя Петя.

Игорь повесил возле порога за печку пальто, сбросил шапку, шагнул к столу и… онемел.

За столом сидел высокий мужчина. У Игоря от неожиданности захватило дух.

— Дядя! Дядя Петя!

Дядя Петя поднялся Игорю навстречу.

— Вырос. Прямо богатырь стал! — обнял он Игоря.

Игорек все еще никак не мог опомниться и наконец сказал:

— Как хорошо, что ты приехал, дядя Петя. А я думал, что ты уже забыл нас.

Все Игорю в дяде нравилось: и большие сильные руки, и крепкие плечи, и красивое лицо. Но особенно — лежащие на стуле фуражка с кокардой и бушлат с золотыми пуговицами.

— Ну как, орел, бабушку слушаешься? — спросил дядя Петя, снова подошел и сел к столу, заставленному бабушкиной вкусной стряпней.

Игорь промолчал.

— Чего молчишь?

— Слушать-то он меня слушается, — вмешалась бабушка, — и малый он ничего. Да вот беда: родные места он не любит. Кинель, говорит, воробью по колено. А сам и плавать-то не горазд. Чуть на речку придет, в кусты спрячется и смотрит оттуда, как ребята в воде бултыхаются.

Такого подвоха Игорь от бабушки не ожидал. Она точно ударила его из-за угла. Не успел дядя Петя переступить порог — она сразу жаловаться принялась.

— Эх, ты! — дядя с горечью и разочарованием хлопнул Игоря по плечу тяжелой рукой. — Герой! А еще собирался ко мне на Волгу. Плавать-то не умеешь! Тебя же мои матросы засмеют! Видно, подождать придется. Таких я на корабль не беру. Нет!

Игорь заерзал на стуле. А дядя Петя стал скучным. На лоб набежали морщины, в глазах что-то потухло. Все, что он думал об Игоре, на что надеялся, тому, оказывается, не бывать.

— Ну, это ты, Петя, лишку взял, — заступилась бабушка. — Откуда твоим матросам знать, что мальчишка плавать не умеет?

Дядя Петя усмехнулся:

— Мои матросы по походке определят, на что племянник годен.

Игорь так долго, с таким нетерпением ожидал дядю. И вот, пожалуйста, все пропало. Игорь злился и на самого себя, и на бабушку, и на свое неумение плавать. Зачем, зачем бабушке надо было так сразу все непоправимо испортить?..

6

Дядя Петя, проведя в деревне свой отпуск, уехал. Бинокля он Игорю не подарил. Показалось ему, что Игорь не тот человек, кому можно вручить фамильную реликвию. Игорь был паренек неплохой, но смелости, морского духа, ловкости, а главное — умения плавать дядя Петя в нем не отметил и не мог ему этого простить. И по этой причине и о Нахимовском училище он ни разу не заговорил с Игорем. «Пусть растет сухопутным», — решил он про себя.

Игорь же после отъезда дяди стал больше интересоваться морем, читать книги о моряках. Втайне он решил доказать всем, что и он тоже кое на что способен.

В пионерской комнате с ребятами он организовал «Уголок моряков». Были развешаны портреты знаменитых капитанов, морские картины. На самом видном месте ребята прикрепили большую фотографию своего земляка — дяди Пети. О нем сама газета «Правда» писала!

Ребята условились с приходом весны и тепла провести соревнования по плаванию. Кто лучше всех плавает, тому и быть законным капитаном «Уголка моряков». Первое время — так все решили — эту обязанность исполнял Игорь.

Лето не задержалось.

Принарядилась, похорошела земля. Пекло солнце. Отцвела черемуха, зазеленели рощи и дубравы. В небе золотым перезвоном заливался жаворонок. А река, щедро напоенная весенними паводками, дышала прохладой, манила к себе свежей синевой.

Игорь в эти дни жил тревожно. Со дня на день старался оттянуть состязания по плаванию. Он ничего не успел. Выдавать же себя, свое неумение не хотелось. А когда соревнования все-таки наступили, пришлось притвориться больным, чтобы не участвовать в них. Что он мог еще придумать? Он даже повязал шею бабушкиным платком для вящей убедительности.

Три дня шла борьба. Ребята ныряли, плавали, прыгали с высокого обрыва в воду и, наконец, на четвертый день решили: лучше всех на воде держится Сенька-рыжий.

Больно и невесело было Игорю. Сенька — победитель! Да еще не какой-нибудь! Ребята ему даже «ура» кричали, и его теперь назначили капитаном «Уголка моряков», что значило среди ребят — первый человек на селе. Огорченный неудачей, Игорь был сам не свой. Он замкнулся, не появлялся на улице, все больше дома сидел.

Но однажды Игорю стало невмоготу. Тяжело быть одному, но еще тяжелее, когда люди тебе искренне верят, любят тебя, а ты их трусливо обманываешь. Скрепя сердце Игорь пришел на колхозный двор. Ребята сидели на бревнах, о чем-то спорили. Игорь отозвал Сеньку в сторону, сказал:

— Знаешь, Сенька, я все врал… Я вовсе плавать не умею! А так, притворялся, что смелый…

Сенька подскочил от неожиданности Он не особенно любил Игоря. И не забыл, как они дрались. «Вот оно что!» — крикнул Сенька и хотел уже звать ребят. Но Игорь остановил его.

— Не затем я тебе, Сенька, сознался. Я тебе, как другу… Научи плавать, А? А потом смейся себе…

Сенька почесал затылок. Важно, почти по-взрослому оглядел Игоря, подумал и кивнул:

— Ну ладно. Согласен.

Много дней подряд Игорь и Сенька втайне от ребят пропадали на реке. Для Игоря началась настоящая пытка. Сенька, как строгий учитель, часто ругал Игоря, говорил, что топор и тот лучше его на воде держится. Толку из Игоря все равно никакого не будет. Игорь терпеливо сносил обиды. Похудел, осунулся.

От бабушки не ускользнуло; что с Игорем творится что-то неладное. И аппетита нет, и молчит больше, неразговорчивым стал. И ребята не так часто заходят. Но больше всего ее тревожило то, что Игорь уходил из дому чуть свет, а возвращался поздно вечером. «Где он пропадает? Не затеял ли чего худого!» — гадала бабушка и решила проследить, чем занимается ее Игорь.

7

Солнце только-только заглянуло в окна, а Игорь уже был на ногах. Протер глаза и покосился на кровать бабушки. Бабушка еще спала. Это удивило Игоря: обычно она вставала рано. Он бесшумно оделся, воровато пробрался к буфету, взял ломоть хлеба, отсыпал из солонки соли и выскользнул из комнаты.

А бабушка вовсе не спала. Она тут же сбросила одеяло, сунула ноги в чувяки, набросила платье — и за Игорем.

Стараясь оставаться незамеченной, по-за кустами ольхи и вербами бабушка вышла за огороды, на расстоянии следовала за Игорем. Шли долго, далеко позади осталась деревня. Бабушка недоумевала, куда может идти Игорь? Но вдруг, когда они вошли в лес, к месту, где в обрывистых, высоких берегах тек Кинель, она потеряла внука из виду. Страннно заторопилась. Тропа вела ее к обрывистому крутому берегу, к самому глубокому и опасному месту в Кинеле. В деревне это место называли «бурунами». Там, на дне, в корягах водились сомы. Никто никогда не осмеливался тут купаться.

Бабушка забеспокоилась. Сделав еще несколько шагов, она очутилась на поляне и обомлела: над самой кручей стоял Игорь. Внизу, пенясь, бурлила река. Игорь успел уже раздеться и, разминая мышцы, смотрел вниз.

— Игорь! Игорь! — переводя дух, крикнула бабушка.

Но Игорь не слышал: распластавшись в воздухе, он ласточкой полетел куда-то в пропасть. Бабушка закрыла лицо руками. Она не помнила, как добежала до обрыва. Далеко внизу шумела река. Игоря не было видно.

— Помогите! Помогите! — закричала в страхе бабушка.

На ее зов никто не откликнулся. Людей близко не было. Равнодушно с обрыва вниз глядели деревья. И здесь бабушка заметила, как по отвесному обрыву карабкается Игорь. Выбравшись наверх, он отряхнул с загорелого, крепкого тела капельки воды. Сделал два вольных движения руками и вдруг увидел бабушку. Появление бабушки было для него как снег на голову.

— Откуда ты взялась?

— Ты с ума спятил, Игорь! Вот я тебе! — Бабушка подхватила с земли прут. — Здесь взрослые тонут. Сомы тут водятся да лешие одни…

— Нет, ты смотри! — прервал ее Игорь и, разбежавшись, оттолкнулся от обрыва и стремглав полетел вниз.

У бабушки даже ноги подкосились от страха. Но далеко внизу уже мелькнула над водой голова внука. Он пересекал реку так быстро и ловко, что лицо бабушки невольно осветилось улыбкой. «Не иначе, как в дядю своего пошел, — подумала она. — Петя мальцом тоже был отчаянный…»

Игорь взобрался наверх.

— Когда же это ты, сынок, успел так ловко выучиться? — спросила бабушка.

— Все лето учусь. Сначала Сенька меня учил. А потом сам… Я хочу так научиться, чтобы даже лучше Сеньки. Как это в книжке говорится: «Плохой ученик, если не обгонит своего учителя…»

— Вот вернемся домой, крапивой отстегаю, тогда ты у меня образумишься и выбросишь всякие глупости из головы, — строго сказала бабушка.

8

Вскоре ребята провели еще одно соревнование по плаванию. На этом настоял сам Сенька. Он был самолюбивый и хотел доказать, что как бы Игорь ловко ни плавал теперь, но до него, Сеньки, ему далеко, как до неба! Но получилось вдруг так, что первое место завоевал Игорь. И ему кричали ребята «ура», ему аплодировали.

— Нет, ребята, неправильно, — прервал Игорь восторженные крики. — Сенька лучше меня нырял. И потом, кто научил меня плавать? Кто? Он, Сенька! Значит, первое место его, и делу конец. Учитель-то он.

Ребята рассмеялись:

— Тоже мне учитель нашелся!

Но когда Игорь рассказал им все, они согласились:

— Сенька молодец! Он человек правильный!

А сам Сенька подошел к Игорю, пожал ему руку:

— Ты, Игорь, настоящий друг. Но одолжений мне не надо. Раз ты лучше плаваешь — значит и первое место твое. А в другой раз, вот увидишь, я все одно тебя одолею.

9

Через год Игорь с бабушкой ехали в гости к дяде Пете. Весело бежали лошади, слегка пылила дорога. Перед глазами лежала уральская степь. Ровная, необозримая. Со всех сторон обступал свод синего неба. Но не красота степного раздолья занимала Игоря: о Волге думал он. Никогда он не видел ее, зато слышал о ней много. И теперь хотелось скорее своими глазами увидеть матушку Волгу, реку, воспетую в песнях, прославленную в сказках. Ведь где-то там и атаман Степан Разин гулял. О нем рассказывала бабушка всегда с какой-то любовью, точно он был ее вторым, после дяди Пети, сыном.

— А Стенька Разин, бабушка, за нас был? — спросил вдруг с детской непосредственностью Игорь.

— За нас, сынок, за нас. Хотел, чтобы простым людям вольготно жилось на Руси. — Бабушка вновь принялась рассказывать об атамане Разине, о его походе в Персию, о том, как Стенька подарил Волге персидскую княжну.

— А дядя Петя ничего не дарил?

— Дарил, сынок, дарил, — закивала бабушка. — Кровь свою дарил. Дядю Петю пять раз на войне ранило. Он бил тех, кто отнял у тебя отца и мать. Врагов наших бил, изуверов, — и, заметив слезы в глазах внука, ласково погладила его по голове. — Вот так она, жизнь, и идет, сынок. И ты скоро большим станешь, в жизнь пойдешь, как твой отец, как мама, как дядя Петя, — честно, смело. Правда?

— Бабушка, а дед, что погиб в Порт-Артуре, он тоже жил в нашем селе? — спросил Игорь.

— Да. На Кинеле учился плавать, — ответила она.

Игорь глотнул слюну:

— Ты, бабушка, не говори сразу дяде Пете, что я научился плавать. Пусть он потом узнает.

Бабушка понимающе улыбнулась, кивнула.

10

Вот наконец и пристань. Бабушку и Игоря должен был встретить дядя Петя. Но его пароход прибывал в три часа дня, а они приехали раньше. Игорь спрыгнул с брички и пустился к берегу Волги.

— Ого-го-го-о-о! — не удержался он. — Река-то, река, а?

Встречный ветер трепал галстук, Пузырем надувал рубашку. С высокого берега открывался бескрайний водный простор и синь — глазам больно. Вдоль берега густая зелень леса. Местами лес спускался до самой воды, и могучие деревья тянули ветви-руки к ее зеркалу. А тот, другой берег терялся за горизонтом. Не река — море!.

Игорь даже не мог представить, что на свете есть такая красота, такое водное раздолье!

И вдруг из-за поворота выплыл, как многоэтажный белый дом, пароход. Неторопливо и гордо плыл он к пристани, как огромный лебедь. «Это, наверное, дяди Пети пароход!» — обрадовался Игорь.

11

Игорь не ошибся. Пароход причалил к плавучей пристани, и вскоре с него сошел дядя Петя.

— Дядя Петя, дядя Петя! — закричал Игорь, живо расталкивая локтями собравшихся у причала людей.

— Здорово, племянник, здорово! — Дядя обнял Игоря, затем бабушку. — Ну, как доехали? Волга нравится?

— Нравится, сынок, нравится. Вон наш Игорек, так тот вовсе без ума от нее.

— Как в кино красиво, даже лучше. Не зря здесь Степан Разин воевал…

Дядя Петя рассмеялся, потрепал вихор Игоря и сказал:

— Эх, ты, Степан Разин…

Игорь стал упрашивать дядю скорее подняться на палубу:

— Ты ведь обещал. Даже на капитанский мостик обещал взять.

— Погоди. Отчалим, тогда.

12

И вот наконец пришла захватывающая дух долгожданная минута. Пароход отвалил от берега и медленно вышел на середину реки. Игорь стоял на верхней палубе. Вокруг — Волга. Величавая. Играла она на солнце, переливаясь.

Дядя Петя стоял рядом с Игорем, тоже смотрел в синюю даль, о чем-то думал.

Лучше наших мест во всем мире нет.

— Смотри, дядя, чайки. Вот здорово! — отозвался Игорь.

Подошли матросы, окружили Игоря. Вначале недоверчиво он оглядывал их, но вскоре освоился, стал бойко отвечать на их вопросы.

— Поступай к нам юнгой на корабль, — посоветовал толстый, огромного роста боцман. — Хочешь? А?

— Хочу, конечно, хочу!

Игорю было лестно, что эти видавшие виды люди так хорошо относятся к нему, разговаривают с ним, как со взрослым.

— Погоди, — опять заговорил боцман, — вот причалим к берегу, купаться пойдем. Если перенырнешь Волгу — значит, молодец. Плавать-то умеешь?

Матросы дружно засмеялись: ни один человек в мире не мог перенырнуть Волгу. Игорь молчал. Боцман же истолковал его молчание по-своему:

— Что? Не умеешь плавать? — и даже присвистнул. — А я-то думал, герой! Всякая симпатия к тебе, братец, пропала. Хоть ты и смазливый парень, на юнгу смахиваешь, а на поверку выходит — жидковат. Не в дядю, видать, удался. Не потомственный моряк…

Боцман состроил смешливое лицо, пренебрежительно сунул большие толстые руки в карманы широких штанов. Передернул комично плечами. Матросы еще пуще засмеялись.

Дядя Петя заступился за Игоря:

— У него еще все впереди. Да и не всем быть моряками.

— Оно, конечно, может, и так, товарищ капитан, — усмехнулся боцман, — да только распоследнее дело такой простой штуке, как плавание, не научиться. По мне, так такому неосновательному человеку копейка цена в базарный день.

Игорь покраснел. «Тоже мне… Не знает, а говорит….» — думал он.

Стоявший рядом матрос вынул из кармана пятак, бросил его в воду.

— А что? Как не умеет человек плавать, так вот, как эта монетка, бульк — и нету…

Боцман снисходительно повернулся к Игорю, сказал:

— Но ты не унывай, малыш. В жизни ты не один такой сухопутный… — и хотел было под общий хохот похлопать Игоря по плечу, но тот увернулся, растолкал матросов и бросился к капитанскому мостику. В одно мгновение снял с себя сандалии и рубашку.

Все поняли, что сейчас должно произойти что-то неожиданное и страшное, перестали смеяться, напряженно следя за Игорем.

— Ты что вздумал? — крикнул дядя Петя. — Не сметь!

Но Игорь уже не слышал. Немного разбежавшись, он легко оттолкнулся ногами и прямо с верхней палубы, высотою в три этажа, ласточкой полетел в Волгу. Мгновение — и Игоря не стало видно: скрылся под водой.

Забили тревогу. Раздались голоса: «Человек за бортом!», «Человек за бортом!» У перил столпились пассажиры. Пароход остановился, спустил шлюпки. Как на кладбище, стало тихо.

— Плывет, плывет! — разорвал тишину чей-то голос.

Все увидели Игоря. Он уверенно и легко плыл навстречу спущенной на воду шлюпке. В ней сидели боцман, дядя Петя и несколько матросов. Игоря тут же подобрали в шлюпку. Он улыбнулся, посмотрел на боцмана и, тяжело дыша, сказал:

— Вот… Копейка цена… сухопутным. Ишь, в шлюпку забрался. А еще боцман!

Боцман рассмеялся. А когда поднялись на пароход, сказал:

— Видать, моряком тебе быть, парень. Молодец!

— Ничего хорошего не вижу, — прервал дядя Петя и приказал Игорю: — Отправляйся в каюту!

Игорь сразу потух. Лицо дяди было строгим и холодным. Эх, и чего только ему, Игорю, так не везет в жизни! Вот, пожалуйста, опять неприятности!..

Вскоре в каюту вернулся и дядя Петя. Он долго ходил молча из угла в угол и курил. Потом резко повернулся к Игорю:

— Ты понимаешь, что ты сделал?

Игорь молчал.

— А я-то думал: племянник растет у меня настоящим человеком… Хвастун! — И дядя, хлопнув дверью, вышел.

Игорю хотелось плакать. Бабушка тоже косилась на него.

— Почему дядя Петя ушел? — спросил он у нее.

— Не хочет видеть тебя, потому и ушел.

— Я сам пойду к нему.

— Нечего тебе ходить!

Игорь опустился на стул, прижался лбом к холодной стенке.

Только вечером в каюту возвратился дядя Петя. Игорь исподлобья посмотрел на него и удивился: на лице дяди Пети не было и тени недовольства. Он приветливо улыбался, будто ничего не произошло.

— Как дела?

— Плохо, дядя Петя.

— Ну, это значит, уже хорошо, — подмигнул он. — Уразумел?! Ну, а теперь… — Добрые синие глаза дяди Пети загадочно блеснули, он подошел к полированному шкафчику и вынул из него большой морской бинокль. — Это тебе. Если уразумел, значит, можно: за мужество и упорство. Читай, что здесь написано. — Дядя Петя передал Игорю бинокль.

Игорь прочел высеченные на нем буквы:

— «Тому, кто в смелости мудр и сердцем моряк. Макаров».

— Понимаешь ли, что значат эти слова бородатого адмирала? — спросил дядя Петя.

— Я всегда буду любить дом, в котором вырос ты, дядя Петя, — ответил Игорь.

— А ты растешь не в этом ли доме? Да и бородатый наш Макаров не в том ли доме рос, который зовется Россией? — вмешалась бабушка.

Игорь понял бабушку, но ничего не ответил. В открытый иллюминатор доносился плеск воды. Волны, вспугнутые ветром, стучались о борт парохода. Дядя Петя взял из рук Игоря бинокль и повесил ему на грудь. Игорь, казалось, подрос. Расставив немного ноги, он стоял, как юный капитан. Во взгляде его была уверенность, а в сердце билась нежная любовь к бабушке, дяде Пете и к маленькой речушке Кинель.

 

Золотые клены

1

Ионел ходил в высокой, как копна сена, барашковой шапке, в развалившихся отцовских сапогах. Куртка на нем была с чужого плеча, а штаны латаные-перелатанные, не стираны с тех давних пор, как были сшиты. Все на селе знали, что отец Ионела, хоть и вступил в колхоз, продолжал жить по-старому. Усадьба у него с домом и двумя сараями под железной крышей отгорожена от мира густым садом. Да и приусадебный виноградник у Штефана почти в полгектара и дает немалый доход. Так что мог Штефан купить сыну и школьную форму, и новые сапоги, и шапку, в которой бы голова Ионела не утопала, как в макитре. Но почему-то отец ничего не делал для своего сына.

Ионел — черноглазый мальчик с насупленными бровями и всегда нестрижеными волосами — напоминал дикаря. Уставится в одну точку, убей его — ни слова не скажет. С ребятами не дружил, а девчонок и на шаг не подпускал. Учился Ионел в пятом классе — последним учеником считался: табель его знал только двойки. На Ионела все давно махнули рукой и не обращали внимания, а вчера сам директор пообещал пересадить в четвертый класс.

— Если пересадите, — сказал Ионел учительнице Нине Андреевне, — совсем уйду из школы. — Ноздри у Ионела раздулись, глаза сухо блестели, как кусочки антрацита; руки отчаянно мяли шапку; взлохмаченные волосы, жесткие и черные, как воронье крыло, торчали в разные стороны, будто по ним ветер прошелся.

— Причесался бы, — недовольно сказала Нина Андреевна. — Весь класс позоришь. И мне от тебя покоя нет. Но ты мне не грози! Уйдешь и уходи! Учиться надо хорошо, тогда не пересадят.

— Буду учиться! — твердо сказал Ионел, повернулся и пошел.

— Погоди, — позвала Нина Андреевна. — Ионел, погоди!

Но Ионел не остановился, плотно закрыл за собою дверь класса.

2

Ионелу хотелось плакать. На земле он был один-одинешенек. Холодный осенний ветер хлестал по лицу. Скоро зима… Вчера прошел дождь, и под ногами было сыро. Ионел чувствовал сырость сквозь дырявые подошвы старых сапог. Он шагал, потуже запахнув полы ватной куртки, и раздумывал над словами Нины Андреевны. Ионел знал, что она не такая, как все, и потому любил ее больше всех на свете. Никто не мог сравниться с нею в их селе. Она была красивая, и глаза у нее черные. Ионел не раз смотрел в осколок зеркала, вделанный матерью в стенку касса маре[1], и находил, что его глаза как две капли воды похожи на глаза Нины Андреевны. Он берег эту тайну пуще жизни. Был еще один человек, да только умер — его старшая сестра Домника, которую Ионел почитал и любил так, что ничего на свете не было жалко для нее, даже самого себя. Как он хотел, чтобы Нина Андреевна была его старшей сестрой! Не было бы тогда человека счастливее его. Совсем недавно, в прошлом году, пришла она из института к ним в школу, а Ионелу казалось, что знает он ее уже давно, с самого раннего детства. Когда умерла Домника, Ионел страдал и тосковал, в сердце было пусто, будто суховеем выветрило из него все. У Нины Андреевны он надеялся найти то, что потерял со смертью сестры, — ласку и теплоту, которых ему так недоставало дома. Он любил и свою мать, но почти не видел ее. Тихая и неприметная, маленькая, она с утра до ночи пропадала то в огороде, то возилась в сарае с овечками. Хозяйничала в доме бабка Степанида, мать отца, старая и шершавая, как изогнутая, сухая груша в их саду. У нее были колючие глаза и холодные руки. И с отцом у Ионела не было дружбы. Отец пугал какими-то грядущими бедами, настраивал сына против всех людей села, особенно против школы. Не раз он пытался удержать Ионела дома. «В школе нечего делать, — зло говорил он. — Из-за школ люди перебаламутились». Мать, сама неграмотная и не имевшая представления о том, чему и как учат в школе, всегда безропотная, в этих случаях бросалась отцу в ноги и, причитая, просила его смилостивиться: «Надо, надо ходить в школу!». Отец отталкивал ногою мать и кричал сыну, указывая в сторону матери: «Ее умом жить — света не видеть!»

Из смежной комнаты зло смотрела бабка Степанида. Казалось, самой Степаниды не было видно: лишь одни колючие глаза ее будто висели в воздухе и, как зеленые лягушки, собирались прыгнуть в побледневшее лицо Ионела.

Вспомнив о доме, Ионел вздрогнул. После разговора с Ниной Андреевной ему почему-то очень не хотелось возвращаться домой, видеть глаза бабки, чувствовать на себе тяжелые, испытующие взгляды отца.

Вечер наступил быстро. Из-за холма кошачьим шагом кралась темнота. На колхозном дворе раздавались приглушенные голоса хлопотливых женщин. Возле клуба, неся эхо в долину, бил барабан и тонко, как комариный писк, пела скрипка, созывая молодежь на гулянье. Ионел слышал от ребят, что в клубе бывает весело, устраиваются танцы и игры. Отец наотрез запретил ему бывать там.

3

На пороге Ионела встретила мать. С обычным испуганным видом она быстро провела его по темным сеням в безоконную комнатушку-чулан, захлопнула за ним дверь. Ионела всегда запирали в чулан, когда у отца собирались гости. Через минуту мать вернулась, вложила в ладони Ионела ломоть хлеба и гроздь винограда и так же торопливо ушла.

Ионел отложил хлеб и виноград в сторону, не раздеваясь, сел на покрытый ковром сундук, служивший ему кроватью. Сжав голову руками, Ионел стал думать о том, как отомстить людям, не желающим знать, что у него, Ионела, на сердце. «Прыгнуть в колодец и утопиться», — тихо сказал он самому себе, поднялся и сел опять. В школе о нем пожалеет, может быть, одна Нина Андреевна, а дома — только мать. Мальчишки забудут о нем на другой же день…

За стеной послышался голос отца, гул мужских голосов.

Ионел разулся и на цыпочках вышел в коридор. В щелку приоткрытой двери из комнаты отца проникал узенькой полоской свет. Ионел подкрался к двери и заглянул в щель. В комнате было много мужчин и костлявая бабка Степанида с клюкой. Потом Ионел разглядел мать. Сжавшись в комочек, она неприметно сидела в углу. У простенка, между занавешенных окон, на белом столе стояла золоченая икона в черной раме, перед ней бился болезненный огонек в зеленой лампадке. Рядом горели две оплывшие свечи. Их свет не рассеивал мрака комнаты. Лида людей были едва различимы и казались желтыми, точно не живые люди стояли и сидели в комнате, а мертвецы, выбравшиеся из могил. Только отец и при этом свете оставался по-прежнему крепким, дюжим, толстощеким. Жадно и торопливо пробегали его глаза по лицам собравшихся и опять впивались в раскрытую книгу, что лежала у него на коленях.

Возле отца согнулся хиленький мужичок с крысиным острым лицом. Он угождал отцу, чуть ли не ползал в ногах, Ионел знал — это Петря Балан, вреднейший на всю округу человек, все село его презирало.

Отец не то читал, не то говорил, разобрать было трудно. Ионел, затаив дыхание, прислушался. Уже в который раз он тайно подкрадывается под эту дверь, и всегда в голове рождается одна и та же мысль: отец у него не такой, как все. Недаром же эти люди подчиняются ему. Даже Петря Балан перед отцом дрожит, и мать ни в чем не перечит. Домника молилась на отца, боялась его. «Во имя святая святых, — говорил отец, — покинула землю Домника». И сам Ионел испытывал перед ним холодный страх. Как-то, приласкав Ионела, отец сказал: «Есть, сынок, царство, где слезам и горю нет места. Наступит час, и я введу тебя в это царство». И вот сейчас отец тоже что-то обещал столпившимся подле него в темной комнате людям, звал их любить ближнего, быть кроткими. И вдруг громко сказал:

— Добро и зло властвуют в мире. Одна часть людей — праведные, другая — одержимые, Околдованные и опутанные цепями сатанинской власти. Мы, посланцы бога Иеговы, все как один и один как все обязаны вынести на плечах своих тяготы и горести, вырвать одержимых из ядовитых когтей дьявола, установить счастье на земле.

Ионел, дрожа от холода всем телом, как завороженный, смотрел на отца. Босые ноги совсем одеревенели, но он не чуял в них боли. Он, как и эти мертвецы-люди, тоже не мог оторвать от негр глаз. Отец звал к добру, хотел, чтобы люди жили в счастье. Ионел не заметил, как заплакал: он до сегодняшнего дня не понимал отца, считал его нехорошим, злым. А отец, может, прав. Если он не хочет, чтобы Ионел ходил в школу, то, может, это и правильно. Там его, Ионела, дразнят «сектантом», Ионелу самому это слово «сектант» не было понятно. Он не раз до крови из-за него дрался с ребятами. Он считал, что его обижают незаслуженно. И теперь, слушая отца, еще больше убеждался в этом: отец думает о счастье для людей. Ионелу стало легко на сердце. Ему теперь было все равно, как думали и что говорили о нем ребята. Ионел обрел отца. Отца, которого так давно хотел иметь, — хорошего, сильного и доброго. Ионелу не терпелось сорваться с места, растолкать всех этих неприятных ему людей, окруживших отца, повиснуть у него на шее и заплакать от радости.

— Разбредайтесь по селам, колесите по земле денно и нощно, в стужу и непогоду и вершите, вершите божье дело, — отчетливо слышал Ионел ровный голос отца. — Собирайте и обращайте в веру божью больше и больше людей. Власть, которая над нами, дана земле не от бога и есть сила нечистая. Ни перед чем не останавливайтесь. Во имя бога сметайте с лица земли силу нечистую! Болезнь ей и смерть ей! Огнем и мечом, словом и делом, руками и ядом! Все простится, все зачтется…

Ионел вздрогнул. Будто молнией обожгло все внутри. Глаза, точно их ветром обдуло, осушились от слез. Комната зашевелилась. Крестясь, люди стали направляться к двери. Ионел, не отдавая себе отчета, вскочил в комнату и загородил своим маленьким телом дорогу, раскинув руки… От неожиданности люди в страхе подались назад. Даже отец попятился.

Ионел не представлял еще себе, чего он хочет и что собирается сделать. Он бы все отдал, только чтоб отец не произносил тех страшных слов. Отец, наверное, оговорился. И Ионел надеялся, что отец рассеет его подозрения, скажет, что все это неправда. Ионел очень будет любить своего отца.

Штефан, оттолкнув локтем стоящего рядом с ним Петрю Балана, медленным шагом приблизился к Ионелу. Глаза его с лютой ненавистью смотрели на сына. Ни слова не говоря, он ударил его наотмашь. Ионел от сильного удара упал, но не заплакал, не понимая, за что его ударили. С пола он глядел на отца и видел его щетинистый широкий подбородок.

— Так не зря меня дразнят сектантом, — сказал негромко Ионел, глотая подступившие слезы.

Лицо у отца перекосилось.

— Кто стоит у вас на дороге, даже если сын, уберите его, — сурово сказал Штефан и ударом сапога отбросил Ионела в сторону.

Ионел вскрикнул и захлебнулся. Из носа и горла хлынула кровь. Со стоном из темного угла вырвалась тоненькая, как стебелек, мать Ионела. Упав перед ним на колени, забилась, как раненая птица.

4

Жизнь школы между тем шла своим чередом. Неугомонные, шумливые и веселые ребята бегали, играли, вечерами учили уроки. И никому не было дела, да никто и не знал, что Ионел умирал в душной комнате, на сундуке, покрытом пыльным старым ковром.

И, может быть, о нем так бы никто и не вспомнил, если бы не одно обстоятельство, приключившееся на днях и вызвавшее много разговоров в школе. Андриеш Стеля, пионерский вожак и любимец школы, подрался со Спиридоном, сыном Петри Балана. Спиридон и его отец, как две горошины, были похожи друг на друга. Голова торчала вверх, подбородок, губы, нос и глаза — все тонкое, острое. Худой и приземистый, колючий, как шиповник, Спиридон обладал немалой физической силой. Ребята его побаивались. И не столько силы его, сколько подлой хитрости. Однажды в драке он прокусил ухо одному мальчишке, который положил его на обе лопатки. И тот так и остался с рваным ухом.

Началось с того, что ребята, посоветовавшись, решили создать при школе опытное хозяйство, где бы они в свободное от занятий время смогли обрабатывать землю, как это делают их отцы и матери в колхозе, разводить кроликов, растить телят. Застрельщиком был Андриеш.

Спиридон, слушая и наблюдая за ребятами, хихикал и посмеивался.

— Чепуха, ничего у вас не выйдет, — сказал он.

Поднялся спор. Спиридон внес такую неразбериху в затеянное ребятами дело, что трудно было найти ему начало и конец.

— Подстрекатель, — назвал его Андриеш.

— А я ничего, — пожимая плечами, вскинул тонкие, как лезвие, крысиные брови Спиридон. — Если вам хочется, то можно и бригаду и хозяйство. А если не нужно, так и не нужно. И я за то, как все. А ты, Андриеш, в начальники лезешь. — Спиридон засмеялся.

— Эх, ты… — сказал Андриеш. — Что ты, что твой батька — одна вам цена, все шиворот-навыворот хотите: не люди, а репьи, так и цепляетесь ко всему.

— Ты гляди у меня!

— Нечего мне глядеть!

Спиридон позеленел от злости:

— Ах, так! — и, не раздумывая, ударил Андриеша головой в челюсть.

Андриеш и опомниться не успел. Спиридон подставил Андриешу ногу и опять ударил. Андриеш едва не упал, но изловчился и подмял Спиридона под себя. Тот завизжал, будто его резали, а сам старался угодить кулаком Андриешу под ложечку. Андриеш опять поддал. Спиридон вдруг заплакал и запросил пощады.

— А я к тебе и не лез с дракой, — тяжело дыша и поднимаясь с пола, сказал Андриеш. — Иди умойся. Размазня!

Спиридон направился к выходу, но не сделал и двух шагов, как вдруг повернулся, подлетел к Андриешу, обхватил его сзади за шею и зубами вцепился в ухо. Андриеш взвизгнул от боли. На белую рубашку из уха потекла кровь. Он едва смог сбросить с себя Спиридона, но, сбросив, навалился на него всем телом и бил так, что его с трудом оттащили подоспевшие ребята.

Спиридон на этот раз уже не плакал. Крысиные глаза его сухо сверкали, маленький острый подбородок вздрагивал, зубы выбивали дробь. Он пригрозил Андриешу:

— Запомни, вожак. Мы с Ионелом тебя поймаем в темном углу… Убьем!..

Ребята замерли. Растерянно глядели друг на друга и на сгорбившегося Спиридона. Ионел хоть и учился в пятом классе, но боялись его даже семиклассники: он был ловкий и сильный, сравниться с ним в этом никто в школе не мог. Но не это сейчас вдруг заняло ребят. Все неожиданно вспомнили, что Ионел больше месяца не ходит в школу и нигде его не видно. И пусть он плохой ученик, а о плохих думать никогда не хочется, но, может быть, у него беда?.. Впрочем, если он друг Спиридона, то лучше, что его нет. Так решили все.

5

По утрам уже случались заморозки. Напоенная дождями земля покрылась стеклянной коркой льда. Деревья, стряхнув себе под ноги листья, ощетинились в серое небо. Ионел пытался увидеть из маленького, как спичечный коробок, окна хоть краешек неба, но заслоняла старая, со скрюченными сучьями груша. Одна ее ветка уперлась в самое стекло, и Ионелу казалось, что чья-то черная рука тянется к нему и хочет схватить за горло. Ему трудно было дышать. В больницу Ионела не повезли. Отец вообще никого к себе в дом не пускал. Отхаживала Ионела бабка Степанида, прикладывала к груди какие-то мокрые тряпки и поила горьким настоем трав. Проболел Ионел с тех пор, как отец его ударил сапогом, больше месяца. Мать не верила, что выживет сын, совсем извелась, стала еще тоньше, ходила как тень. У Ионела мучительно ныли перебитые два ребра, кололо в груди. Слабый и жалкий, он впервые сегодня выглянул в окно и чему-то обрадовался, заулыбался. Он долго думал и никак не мог понять чему… И вдруг понял, и его сердце чутко забилось. Он обрадовался тому, что там, за окном, есть жизнь. Светит солнце, идет дождь, глядятся в небо, как в зеркало, сады, бегают ребята, о чем-то всегда недовольно толкуют между собой взрослые люди. Жизнь! Он до этой минуты не знал, что это такое. Все еще улыбаясь, Ионел опять взглянул в окно, но корявая груша заслоняла окошко, и ему так ничего не удалось увидеть.

Дважды Ионела навестила Нина Андреевна, учительница, у которой такие ясные, с золотыми искорками глаза, черные как вороново крыло волосы и красивое, как у сказочной царевны, лицо. Нина Андреевна что-то ему говорила о школе. Он не понимал ни одного ее слова. Сквозь густой туман и боль в голове уловил только, что она боится за его здоровье и хочет знать, почему он занемог.

Ионел не собирался жаловаться. Он лучше перенесет все сам. Он не скажет и об отце. Как щенку, ему дали пинка сапогом. Может, это к лучшему: теперь до конца он узнал, кто такой его отец, и больше в нем не обманется. А может быть, отец по ошибке ударил, не разобрал, чего хотел от него Ионел?..

Во второй раз, когда Нина Андреевна пришла к Ионелу, он схватил ее руку, уткнул в ее теплые, мягкие ладони свое высохшее, как кость, лицо и заплакал.

— Я поправлюсь. Я сдержу свое обещание, Нина Андреевна, верите? — тяжело дышал Ионел.

Нина Андреевна не забыла, что когда-то давно Ионел сказал ей твердо: «Буду учиться».

— Верю, Ионел. Очень верю, мой мальчик. Не надо плакать. Ты мужчина, Ионел. Ты сильный. Скорее приходи в школу.

Ионел поднял на Нину Андреевну заплаканное лицо. Она платком вытерла ему слезы.

— Вот так лучше, — сказала она.

Ионел улыбнулся. Нина Андреевна показалась какой-то другой. Она не только самая красивая для него. У Нины Андреевны доброе сердце. После сестры никого нет ему роднее ее.

— Скорее приходи в школу, — повторила она.

— Я поправлюсь…

Нина Андреевна ушла.

Звоном далеких ребячьих голосов отдалась в сознании школа. Стало как-то легко на душе. Но радовался Ионел только мгновение. Он вдруг почувствовал себя затерянным и никому не нужным. Самое худшее в жизни — быть никому не нужным. Его ни разу не навестили ребята из школы. Ионел неподвижно лежал с широко открытыми глазами и смотрел в потолок.

Вечером вдруг пришел Спиридон. У Спиридона под глазом синяк, другой глаз совсем заплыл и нос расквашен. Ионел невольно улыбнулся.

— Кто это тебя так разрисовал? — со слабой улыбкой спросил он.

Спиридон, корчась от боли и от не понравившейся ему шутки, скороговоркой сказал:

— Андриеша сейчас бил. Ты не гляди, что я такой тощий. Силы у меня на всякого хватит. Андриешу я ухо прокусил и пообещал еще с тобой ему прибавить.

Ионел не считал Спиридона своим другом. Спиридон был на два года старше и не нравился Ионелу. Но все складывалось так, что Ионел, не имея друзей, нередко бывал вместе со Спиридоном. Как-то даже Ионел защитил Спиридона от ребят, которым тот чем-то насолил.

Сейчас Спиридон, глядя на больного Ионела и захлебываясь в многословье, рассказывал, что в школе решили создать производственную бригаду, а он так «ножку подставил», что из затеи Андриеша одна пыль пошла.

Спиридон явно хвастал и привирал. Ионел успел убедиться, если Спиридон что-то хвалит или говорит о чем-то плохо, то обязательно должно быть все наоборот. Андриеша же Ионел уважал, втайне завидовал ему, но считал, что дружить с ним ему, Ионелу, недоступно. Андриеш — вожак. Он и учится здорово, и собою красивый, рослый парень, и одет всегда хорошо. Все у него отлично. Андриеша все любят. А Ионел — всем чужак-чужаком, да вдобавок еще и сын сектанта. Куда уж ему, Ионелу, лезть в друзья к Андриешу. Но, если он выздоровеет, он все-таки побьет Андриеша, чтобы не трогал и не обижал Спиридона.

— Потому что твой и мой тата — друзья, поэтому они нас и не любят. Вот поэтому нам и надо быть потеснее и вместе, один за одного, — вдруг заключил свой рассказ Спиридон и погрозил: — Ничего, мы у них на ферме кроликам в корм сурьмы и купороса подсыплем. Передохнут.

У Ионела отхлынула от лица кровь. Точно накаленным докрасна железом прикоснулся к живой ране Спиридон. «Огнем и мечом, словом и делом, руками и ядом…» — всплыли в памяти слова огца. У Ионела побелели губы. Он уставился в упор на Спиридона и живо, представил его отца — Петрю Балана с маленькими, острыми глазками, которые не глядели, а сверлили. Даже затошнило, до того вдруг стал противен Спиридон.

— Уйди! — крикнул вне себя Ионел.

Спиридон поперхнулся. Испугавшись до смерти, отскочил к двери, не понимая, чем вызвал внезапный взрыв лютого гнева Ионела.

— Тебя какая блоха укусила? Ты чего, рехнулся?

— «Твой и мой тата!» — передразнил Ионел. — Уйди, гадюка ползучая!

Спиридон едва натянул на голову шапку и дал деру из комнаты. Но в дверях он все-таки успел оглянуться и сказать Ионелу:

— Жаль, что тебя не убили сапогом, тупица. Ну ничего, мой отец сказал, что баба Степанида тебя отравит, как и твою сестру-отступницу Домнику. Молись богу…

Ионел откинулся на подушку. Тяжелым звоном наполнилась голова. Как сквозь туман, он услышал за окном глухие шаги Спиридона. Стало невыносимо жарко. Захотелось пить.

6

Всю ночь Ионелу снилась бабка Степанида. Как коршун, разбросав холодные костлявые руки, она прыгала вокруг него на тонких ногах, огнем дышала ему в лицо, что-то зловеще шептала, шамкая беззубым ртом. Только к утру Ионелу стало легче, схлынул жар, и он открыл воспаленные глаза. Возле него притихла мать, прикладывая к его лбу свои ледяные маленькие руки. Ионел пристально заглянул в серое землистое лицо матери и, переводя дыхание, спросил:

— И ты с бабкой. Степанидой заодно? Мне Спиридон рассказал. Отравили Домнику? Правда?

Мать закрыла ладонью ему рот, испуганно оглянулась на дверь. Из глаз ее брызнули слезы. Она опустилась на колени и, продолжая беззвучно плакать, уткнулась головой в край ионеловой жесткой постели.

— Сыночек, сыночек, Домника, как и ты, не хотела смириться. Смирись, смирись…

В комнату неожиданно вошел отец. За ним ковыляла с кружкой в руке бабка Степанида. Отец оброс бородой и отпустил длинные, как у попа, волосы. Высокий и крепкий, он едва не касался головой потолка; вошел и загородил собою чуть ли не всю комнату. Из-за его спины выглядывала, как привидение, бабка Степанида в черном заношенном платье. Матери отец сурово сказал:

— Чего в ногах у паршивца валяешься? Стонешь, причитаешь. Грех на душу берешь. Изыди. С Ионелом наедине поговорить надо.

— Нет! — не своим голосом закричала мать, прижимаясь всем телом к Ионелу и обхватывая его руками. — Нет, нет, не дам!

Ионел встретился с отцом глазами. И так глядел на него, что тот отступил на шаг. Мать притихла. Она знала, за каким злым делом пришли Штефан и баба Степанида. То же они сделали и с Домникой…

— Штефан, нельзя. Нельзя, — опять запричитала мать и бросилась отцу в ноги. — Снизойди к грешному. Век на тебя буду молиться, Штефан…

Как сам Кащей, задвигала руками и всем туловищем баба Степанида, страшная и черная. Что-то закричала на мать, стараясь вытолкать ее из комнаты. Но вздрогнул Штефан, какая-то мысль, видно, пришла в голову. Круто сведя на переносье щетинистые брови, он шагнул к Ионелу, крепкой рукой расправил черную бороду.

— Ежели хоть слово где обронишь о том, что в доме видел и слышал, тогда пусть бог тебя простит. И на меня, отца, не гневайся: свой побьет, свой и пожалеет, — сказал он и, повернувшись, тотчас вышел.

За ним, опираясь на клюку, ушла Степанида.

Мать опрометью бросилась к Ионелу, прижалась щекой к его голове:

— Скорей выздоравливай, сынок… Скорей.

7

Нина Андреевна поравнялась с Ионелом на улице при выходе из ворот школы и вызвалась проводить его домой. Ионел шел, не чуя земли под ногами. Неделя прошла с тех пор, как он оправился после болезни. Покалывало только в правом боку, там, где цепко срослись сломанные ребра. Но та боль была для Ионела пустяком по сравнению с болью, которая поселилась в сердце, едва он переступил порог школы. Вошел, будто чужой. Его приход ни у кого не вызвал ни удивления, ни радости. Только одна Нина Андреевна сказала:

— Ой, Ионел Лотяну! Заждались мы тебя. — Ее лицо засветилось такой искренней радостью, что у Ионела застлало слезою глаза.

Но это только Нина Андреевна! Ребята и девчонки, учившиеся с Ионелом в одном классе, глядели на него враждебно.

Ионел не мог понять причины этой враждебности. Думал спросить у Спиридона, почему на него смотрят так, будто уколоть хотят, но при одной только мысли о нем стало противно. Собственно, настоящей причиной неприязни ребят к Ионелу и был сам Спиридон.

Еще в начале года из Кишинева для физического кабинета школы привезли чудесную электрическую динамо-машину. Блестела она никелем, отполированным черным основанием и стеклянным, большим, как колесо от воза, диском.

Толпились вокруг машины ребята и радовались, что скоро придется им работать с нею на уроках. Но спустя немного времени приходят они в школу и вдруг узнают, что кто-то разбил машину. Сделано это было не случайно, а со злым умыслом. И разбил машину кто-то из учеников. Вся школа была поставлена на ноги. Допытывались, гадали. Но виновника так и не нашли.

И вот Спиридон, затаив обиду на Ионела за то, что тот обозвал его «ползучей гадюкой», решил отомстить ему. Он распустил слух, что машину разбил Ионел. Известие облетело тут же все классы.

— Ионелу нет места в школе! — кричали ребята.

Все как один наотрез отказались навестить его.

Ионел, не догадываясь, что его подозревают в таком злом деле, первые дни чуть не плакал от вражды и неприязни, с которыми встретила его школа. Он тщетно пытался хоть что-нибудь понять. От него все отвернулись, затаили что-то недоброе. Ионел ждал страшной грозы. И теперь, когда Нина Андреевна сама вызвалась его проводить, он весь онемел. Он почуял, что сейчас эта гроза разразится. Может, его уже исключили из школы и не хотят сразу сказать об этом только потому, что он все еще не совсем здоров.

Нина Андреевна поглядывала сбоку на Ионела. Он чувствовал ее взгляд и тяжело переставлял ноги, обутые в отцовские старые, с задранными вверх носами сапоги. Куртка на исхудавшем теле Ионела висела, как мешок. И в шапке своей он утонул по самый нос, глаз почти не видно. Ионел не дыша, со страхом ждал, что же скажет Нина Андреевна.

— Ионел, скажешь мне правду? — вдруг спросила она.

Ионел, встрепенувшись, приподнял голову, испуганно посмотрел из-под шапки на строгое лицо учительницы.

Он никогда никому не лгал. Как Нина Андреевна может не знать этого?

— Ионел, — продолжала Нина Андреевна, — ты разбил динамо-машину? Зачем ты это сделал?

Ионел молчал. Искорки испуга, забившиеся в его глазах, исчезли, и глаза стали жестче, чем у звереныша, угодившего в капкан. Он едва сдерживал себя, чтобы не убежать. Только не этого вопроса ждал он от Нины Андреевны. Она точно ударила его ни за что по лицу.

— Я не верю, Ионел. И не верила, чтобы ты мог такое сделать, — тихим грудным голосом заключила Нина Андреевна. — Я знала, что это не ты… И сейчас вижу, что не ты.

Ионел, вобрав голову в плечи, согнулся, будто под тяжестью, стал маленьким, едва приметным. Комок слез застрял у него в горле. Ионел с трудом выговорил:

— Я найду, кто разбил машину. Ребятам только скажите, что это не я сделал. — Он повернулся к Нине Андреевне. — Я найду… — и почти бегом ушел от нее.

Блеклым было небо. В тот год в Молдавию рано пришла непогода, задули северные холодные ветры, пригнав необычно свирепую и раннюю в этих местах зиму. Остудила, заморозила она жизнь села, дорог и улиц. И как ни ослепительно светило зимнее солнце, оно не вызывало улыбки и радости, люди прятались от него в теплые углы, ближе к печке. Сердце у Ионела тоже было остужено, и он не знал теперь, отойдет ли оно у него когда-нибудь.

8

Зима и яркая весна, охватившая веселым цветением землю, пролетели для Ионела почти незаметно. Держался он в школе особняком, в споры ребят не вмешивался. За время болезни Ионел много пропустил уроков, да и раньше учился не ахти как. Теперь же, дав слово Нине Андреевне, с утра до ночи сидел за учебниками. Постепенно он стал догонять тех учеников, от которых всегда отставал по всем предметам.

Ионелу пока не удалось разгадать, кто разбив машину. Нина Андреевна собрала ребят как-то после уроков и сказала им, что машину разбил не Ионел, что слухи об этом только наговоры и поэтому к Ионелу нельзя относиться так недружелюбно, как относятся они. Ионел об этом узнал на следующий день. Узнал Ионел и о другом: что оклеветал его Спиридон; собирался при удобном случае расквитаться со Спиридоном за клевету, но пока и виду не подавал. А Спиридон в школе ходил героем. Отец ему новый картуз купил, и Спиридон думал, что теперь весь мир вращается вокруг его картуза; лицо Спиридона сверкало и блестело довольством, с картузом он не расставался ни днем, ни ночью.

Летом Ионел окончил пятый класс, перешел в шестой. Как растревоженный улей, шумела школа. Наступили каникулы. Кто собирался ехать в гости к родственникам, кто — отправиться в путешествие, но большинство ребят решило провести лето в лагере труда и отдыха, организованном при школе.

Ионел, не колеблясь, хотя и знал, что отец будет против, тоже подал заявление Андриешу с просьбой принять его в бригаду и зачислить в лагерь труда и отдыха.

Андриеш, взяв заявление, сказал, насмешливо глядя на Ионела:

— А я все жду, когда вы со Спиридоном вдвоем меня бить будете.

— Это за что? — удивился Ионел.

— А ты спроси у своего дружка. Разобрались ребята, что вы за птицы. Правду говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Какие родители, такие и дети. Тата вот твой в святые записался. Село перебаламутил. Слухи всякие распускает, что наступит конец света. Придет, мол, Армагеддон — день страшного суда бога Иеговы, и всех неверных, то есть нас, пионеров и комсомольцев, и тех, кто за Советскую власть, перебьет. Старух и стариков с ума посводили твой и твоего Спиридона таты. Вредители они, а не святые, вот кто! В милицию бы их отвести надо.

И вдруг Ионел понял: «Спиридон не перестает выдавать себя за моего друга, и Спиридон же оклеветал меня. Что это он так старается? За что это ему отец картуз новый купил? Петря Балан скорей от жадности удавится, чем в такую трату войдет».

Андриеш насмешливо посоветовал:

— Так что, может, тебе лучше быть со своим Спиридоном, чем с нами.

— Замолчи! — вдруг крикнул Ионел. — Не клей мне Спиридона, а то…

— Что, побьешь? — по-петушиному выставил вперед грудь Андриеш; губы у него побледнели. — Ну, чего тянешь, говори или бей!

Ионел, тоже бледный, почти вплотную подступил к Андриешу. Минуту пристально смотрел на него, а потом спокойно сказал:

— Дурак ты, Андриеш. А еще бригадир производственной бригады. Дружить я с тобой хочу, а не драться, И Спиридон мне совсем не нужен.

Андриеш растерялся. Стоял пристыженный и удивленный. Он даже не поверил Ионелу.

— Дай руку, — сказал Ионел.

— Раз дружить, так давай будем дружить, — ответил не совсем еще уверенно Андриеш.

— Навсегда! — сказал Ионел и стиснул руку Андриеша.

— Только одно дело давай прежде сделаем, — сказал Андриеш. — Об этом мне еще мой отец по секрету рассказывал. Есть такое предание у нас, молдаван. Если встретишься с человеком и хочешь убедиться, настоящая ли и долгая ли будет с ним дружба, то посади два дерева. Если Оба они примутся, то быть по сему, если нет, то нет, — значит, все пустое, значит, все неправда. Я посадил уже не одно дерево, и все принялись. Вот потому у меня и друзей так много, — не без гордости заключил Андриеш. — Давай и мы с тобой посадим. Идет?

— Идет, — согласился Ионел.

Вечером они принесли из леса два выкопанных молодых, стройных, как мачты, клена. Долго советовались, где посадить клены. И наконец решили: у самых окон, перед крыльцом дома Андриеша. Посадили, полили водой. Мать Андриеша накормила «работников» ужином. Андриеш с матерью жили вдвоем, его отец и старший брат погибли на войне. Фотографии их висели в комнате, а под ними на тумбочке лежали на крошечной подушке пять орденов и медалей. Андриеш был очень похож на своего отца. Ионел это сразу отметил про себя, втайне позавидовал, что у Андриеша такой хороший отец.

Утром, чуть свет, он побежал глядеть принялись ли клены. И сердце упало. Клены стояли невеселые, листья поблекли, уныло и болезненно повисли на тонких стебельках.

Оглянувшись, Ионел заметил, что Андриеш тоже смотрит на клены и тоже ничего не понимает: клены стояли друг против друга, как два больных человека.

9

Лето было в разгаре. Почти целый день отвесно висело солнце, и жара спадала только к ночи, когда в домах гасли огни и дремотной тьмою окутывалась земля. Ионел перебрался из дома на лето в лагерь труда и отдыха. Окреп, на руках налились мускулы, живее засверкали глаза. По утрам он работал то на школьном участке — полол вместе с ребятами кукурузу и свеклу, то делал в столярной мастерской клетки для кролиководческой фермы, и все говорили: «Ионел столяр!» А после обеда — игры до самого вечера. С Андриешем Ионел сдружился, водой не разлить. Их клены, переболев, разрослись под самую крышу дома. Чуть ударит по ним ветер, зашумят, залопочут клейкой зеленой листвой, как вспугнутые птицы.

На сборе, по предложению Андриеша, Ионела назначили заведующим столярной мастерской и поручили заведовать складом, где хранились инвентарь, стекло, гвозди и инструмент школьного хозяйства. Радости Ионела не было предела. Раз ему верят, то он постарается не ударить в грязь лицом и наведет такой порядок в мастерской, какого еще никогда не было.

10

Ионел стал чуть ли не правой рукой Андриеша. К нему все обращались за инвентарем и материалами. В мастерской сооружали клетки и кормушки для ферм, ремонтировали двери и пол школьного здания. Ионел вдруг оказался нужным человеком. Везде его ждали, просили у него, требовали. И Ионел понял, что нет выше счастья, чем быть нужным. И уже как далекое прошлое вспоминал то, что было всегда наяву: отца и его дом. Света белого не было видно, так разошелся отец, когда узнал, что Ионел вздумал оставить на лето дом. Схватил Ионела за загривок, как щенка, бросил в чулан, запер его там, клянясь не выпустить, пока Ионел не сгниет. Но тут же выпустил и приказал:

— Иди и скажи им всем, что ты никого знать не хочешь, и забери свое заявление.

Ионел, прижавшись к стене, хмуро глядел на рассвирепевшего отца, не двигаясь с места. Отец трясся от злости, как в лихорадке. Сорвал с гвоздя широкий кожаный ремень и огрел им по голове Ионела. Вбежала мать. Отец ударил и ее.

— Все равно не пойду забирать заявление! — закричал Ионел и кинулся к матери. — Не смей бить маму! Не смей! Если ты еще хоть раз ударишь ее, я подожгу дом и все, что во дворе.

Штефан отступил на два шага, бледнея.

— Пропади ты пропадом со своим змеенышем, — едва выговорил он матери. — Да падет на вас крест и тяжкая кара Иеговы. — И ушел, хлопнув дверью так, что зазвенели окна.

Баба Степанида, ковыляя по комнате, как облезлая ворона, в черном платье и в серой дырявой кофте, что-то невразумительно бормотала, замахиваясь костылем, вращая круглыми, как у совы, глазами. Через минуту Штефан вернулся и увел бабу Степаниду.

— Пусть будет, как он хочет, на то, видно, божья воля, — неожиданно сказал он.

И с того дня отец переменился. Ни словом не обмолвился, когда Ионел собрался и ушел в лагерь труда и отдыха. Только заплакал, прижал голову Ионела к груди, поцеловал в лоб. Ласковый и какой-то растерянный. В глазах его одна доброта. Раза три Штефан наведывался к Ионелу в школу, раз даже принес конфет, справлялся, как он живет. Приходила и мать. Она, как всегда, была молчалива, поглядит минуту на Ионела и уйдет.

А сегодня утром Штефан пришел опять. Ионел, отправив ребят на приусадебный участок, возился один в кладовой, приводил ее в порядок после выдачи инструментов и материалов. Дверь была открыта настежь. Ионел не заметил отца, пока тот не поздоровался.

— Ты чего, тата? — спросил Ионел.

Штефан, войдя в кладовую и присев на ящик, стал рассказывать, что затеял строить во дворе новый деревянный сарай для овец и что плохо ему одному, без помощника. Ионел насторожился. Лагерь он не бросит, как бы отец ни настаивал.

— Но я не за тем пришел, чтобы тебя домой забирать, — точно угадав мысль Ионела, со вздохом сказал Штефан. — Помощи пришел просить. С гвоздями у меня туго, а потребность большая. В сельпо нет. В район ехать — время терять, а у тебя, гляжу, вон их сколько. Один ящичек можно уступить, бог не осудит. А я, Ионел, твою помощь по гроб не забуду.

— Гвозди не мои — школьные, и я не дам! — сказал Ионел.

— Я другого и не ждал от тебя, сынок, — поднимаясь с ящика, жалостливо сказал Штефан. — Я не прошу, чтоб ты так, задаром, давал, а взаймы… На неделе съезжу в район и верну.

— Нет! — опять отрезал Ионел.

— Ну и на том спасибо, сынок. Придется мать сегодня снарядить в район, пусть сходит. Гвозди позарез нужны, а мне недосуг расхаживать. Прощевай, сынок. Спасибо, мать и отца пожалел. — Штефан, тяжело ступая, направился к выходу.

Ионелу показалось, что отец за последнее время постарел, осунулся.

— А когда вернешь гвозди? — остановил он его.

— Сказал, на неделе. Съезжу в район и гвоздь в гвоздь верну. А сейчас мать посылать за двадцать верст, — далековато, и так вся по тебе извелась, ноги едва волочит. Хоть бы наведывался чаще, а то так и дорогу к отцу и матери забудешь.

Дрогнуло у Ионела сердце. Что-то в нем противилось: нельзя идти на уступки отцу. «Нельзя, нельзя», — думал Ионел. Но и мать жалко. Отец обязательно отправит ее за тридевять земель, не посчитается ни с чем. И Ионел дал отцу ящик гвоздей. И, только когда отец скрылся за воротами, понял, что сделал ошибку. Чужим добром распорядился, как своим. И хоть успокаивал себя Ионел, что гвозди вернутся в кладовую обратно, отдаст долг отец, все равно сосало под ложечкой.

Ионел хотел уже выйти и запереть кладовую, как заметил, что мимо двери мелькнула какая-то тень. Ионел выбежал на улицу и почти столкнулся со Спиридоном. Уши у Спиридона торчали, как у летучей мыши, по лицу расползалась приторно-сладкая улыбка: Весь вид Спиридона говорил сам за себя. Кровь в Ионеле закипела. Давно поджидал он случая встретиться один на один со Спиридоном, расплатиться с ним за все, да и не таким Спиридон был, чтобы не знать, кто динамо-машину разбил.

— Гвозди с татой воруете из школы, да? — спросил, воркуя, Спиридон и засмеялся. У Ионела было мертвенно-бледное лицо. — К земле прирос?.. — начал было опять напирать Спиридон с ехидцей, но не закончил фразы — Ионел сильным ударом сшиб его с ног.

Новый картуз слетел с головы Спиридона. Ионел наступил на него ногой.

— Не губи картуз! Меня бей, голову оторви, но картуз не губи! — заголосил Спиридон и, вскочив, бросился, чтобы вырвать из-под ног Ионела картуз.

Но Ионел новым ударом опять уложил Спиридона. И такая злость разобрала Ионела, что не мог больше сдержаться. Бил Спиридона без жалости. Навалился сверху, придавил к земле.

— Вот тебе, вот тебе за гвозди, чтоб не, совал носа, куда не надо… — цедил сквозь зубы Ионел. — А теперь за другое, — и так поддал под бок Спиридону, что у того перехватило дыхание. — Врешь, притворяешься, крыса!

Спиридон и молил, и плакал, и стонал. Мокрое лицо его вспухло и расползлось, красное и противное.

— Говори, кто разбил динамо-машину? Не может такого быть, чтоб ты не знал. — Ионел скрутил на его груди рубашку. — Ну, чего молчишь?

А Спиридон в самом деле не мог произнести ни слова. У него даже во рту пересохло, язык отнялся, глаза от страха омертвели. Ионел сильнее придавил Спиридона к земле, правой рукой перехватил ему горло.

— Все скажу, все скажу… — залепетал Спиридон. — Это я. Это я. Тата мне за это картуз новый купил.

Ионел не поверил тому, что услышал. Он теперь сам испугался от неожиданности. Но заставил Спиридона повторить все сначала. Спиридон слово в слово все пересказал. Ионелу стало противно. Прикоснулся он к Спиридону и, казалось, влез в липкую грязь, которую уже ничем не смыть.

— Уйди! — встав на ноги, брезгливо сказал Ионел.

Живой как ртуть Спиридон взвился с земли, схватил валявшийся рядом картуз и, прижимая его к груди, пустился наутек, сверкая голыми пятками.

11

В послеобеденное время вся детвора лагеря труда и отдыха высыпала на школьный двор. Просмоленные солнцем, полные здоровья и энергии, ребята звоном звенели, половодьем разливались голоса далеко по долине, где мостились в густых садах белые глинобитные дома. Двор школы большой, есть где разгуляться. Ребята гоняли в футбол, играли в городки, в лапту, кто во что горазд. Двор, казалось, кипел от множества ребячьих лиц и подвижных, как маленькие рыбки, голоногих девчонок.

Ионел стоял в воротах и так ловко брал мяч, что приводил в восхищение всех футболистов. Даже Андриеш, который защищал ворота другой стороны завидовал ему. Ионелу за каждый ловко взятый мяч аплодировали болельщики, стайкой теснившиеся около ворот; тут же стояли Нина Андреевна, дежурившая в тот день от учителей по лагерю, директор школы и еще две учительницы. Ионел расцветал от счастья. Жизнь его теперь переменилась: он и силы набрался, и не чужой никому, и на душе до слез весело. Спиридона Ионел заставил пойти к Нине Андреевне и рассказать слово в слово, как он ему, Ионелу, рассказывал, когда и по чьему наставлению разбил электрическую машину. Ионел сдержал все-таки слово, данное Нине Андреевне, и от этого было хорошо и легко. А что касается гвоздей, то завтра воскресенье, и отец их обязательно вернет. «Раз занимал, то вернет!» — отмахнулся от набежавшей мысли Ионел и тут поймал труднейший мяч. Сам удивился, как смог сделать это. Рядом стоявшие девчонки завизжали. Нина Андреевна одобрительно кивнула ему головой. У нее, как спелые сливы после дождя, черные глаза. Смеются они — и ничего нет роднее на свете.

— Гляди, ребята, — крикнул кто-то, — поп идет!

Ионел оглянулся. От школьных ворот шел его отец.

Под рукой у него ящик с гвоздями. Первая мысль, которая пришла Ионелу, — это броситься к отцу и увести его отсюда прежде, чем он успеет что-нибудь сказать. Но он тут же отказался от этого, заметив, что отец держит путь к директору школы. Страшная догадка обожгла Ионела. Но он еще не верил.

Штефана плотной стеной обступили ребята. С ног до головы он был одет в черное. Во всем дворе вдруг наступила тишина. Отец, подойдя к директору и учителям, поклонился им и поставил перед ними на землю ящик с гвоздями.

Любопытные ребята, теснясь, лезли друг на друга.

— Вот полюбуйтесь, чему вы учите наших деток. Воровству, — спокойно и громко произнес Штефан, обращаясь к директору. — Комсомолия. Пионерия. Как петлю, галстуки детям понацепляли. А толку на копейку. Ионел раньше, бывало, пуху куриного с чужого двора не унесет. А как отлучили вы его от дома, от отца и матери родной, в лагеря свои запрятали — вот и результат. Принес он ящик гвоздей и говорит: «Вот, тата, на хозяйстве пригодится, спрячь». Я ну его журить. А он мне толкует: в школьном хозяйстве ничего своего, мол, нет, все общее. Брать можно, не греша. Так что подобру-поздорову возьмите ваши железки и отдайте мне моего сына! Не хочу, чтобы он до конца вором и разбойником рос. Вон бедного Спиридона как он избил! И никто ему и слова не сказал. А Спиридона из школы исключили. Не человек — зверь растет. Вот какие у вас порядочки.

Школьный двор точно вымер: ни звука, ни шороха. Даже те ребята, которые только что восхищались, как ловко на воротах стоял Ионел, теперь со страхом думали: «Ионел — вор», — и брезгливо косились на него. Андриеш, полюбивший Ионела как родного брата, чуть не заплакал: неужели он ошибся в нем?

— Ионел, это наши гвозди? — спросил директор школы.

— Наши, — коротко ответил Ионел, еще ничего не понимая и дрожа всем телом.

— А почему они оказались у твоего отца?

Ионел молчал. Штефан ухватил его за руку:

— Пойдем отсюда, сынок, от греха! Пойдем! Пусть простят нас люди добрые. Гвозди мы им вернули, но в семью их мы больше не ездоки. Хватит, научены. Пусть плохо по-старинке жить, зато без воровства. Бывайте здоровы, люди добрые, и вы, детки. — Штефан опять поклонился и, не выпуская руки Ионела, направился со двора.

— Неправда все! Неправда все! — сквозь слезы закричал вдруг Ионел и с силой вырвал руку. — Это он все сам так подстроил. Я не вор! Я не вор, Нина Андреевна, не вор! — и, обхватив обеими руками голову, упал на землю. — Я не вор!..

Ионел забился в припадке.

Нина Андреевна протолкалась вперед и сурово сказала Штефану:

— Уйдите!

12

Солнце, закатившись за холм, сполохами отсвечивало на вечернем небе. Затихла, присмирела в преддверии ночи земля. Лощины гнали прохладу и неприметно бросали пахучую росу на поблекшее разнотравье и виноградники. Село дымило печными трубами.

Собрав в маленький узелок немудреные пожитки, Ионел и его мать решили навсегда уйти от отца. У них нигде не было родственников. Но все равно — оба так решили — без отца, бабы Степаниды и их дома будет лучше. И отправились куда глаза глядят. Мир не без добрых людей, приютят. Минуя путаные, узкие улочки, выбрались они на окраину села. Впереди лежала широкая укатанная дорога. У обочины дороги стоял белый дом под красной черепичной крышей.

Мать, прощаясь с селом, поклонилась до земли. На глаза набежали непрошеные слезы.

— Погляди, какой красивый дом под черепицей, — сказала она Ионелу, чтобы хоть как-нибудь заглушить в себе тоску и слезы.

— Неужели не знаешь, мама? Это же тетки Иляны дом. А вон, видишь, два клена у крыльца? То мы с Андриещем их посадили.

Клены росли по обеим сторонам дорожки, ведущей к крыльцу. Их густые, кудрявые кроны уже были прихвачены дыханием близкой осени. Подсвеченные вечерней зарей, их листья и впрямь казались выкованными из красного золота. Пусть течет половодьем время, бьют седые морозы, метут землю суровые ветры — кленам стоять: родились они волею крепкой человеческой дружбы.

Ионел, сняв шапку, молча прижал ее к груди, и, не отрываясь, глядел на золотые клены.

— Ты говоришь, Ионел, вы их, эти клены, с Андриешем посадили? — спросила мать.

Ионел кивнул головой.

— Тогда нам незачем дальше идти, сынок. Свернем с дороги, постучим в этот дом, он откроет нам дверь. Только у добрых людей может приняться и так разрастись дерево.

И дверь, открылась. Андриеш назвал Ионела своим братом.

 

Необычайное приключение

1

Андрей Самойлов и Петька Курочкин — старые друзья. Так, по крайней мере, считают они сами. Правда, обоим вместе исполнилось только двадцать пять лет и срок их дружбы не превышает трех месяцев. Но разве в этом дело?

По характеру Андрей и Петька разные люди. Андрей — молчалив и спокоен, Петька — задирист и вспыльчив. И внешне они разные: Андрей высок и худощав, Петька коренаст и плечист. Андрей аккуратен, на нем ладно сидит серый костюм, всегда сверкающие ботинки и белоснежная рубашка застегнута на все пуговицы, Петька, напротив, не уделяет большого внимания одежде. Он носит спортивную «бобочку» с застежкой-молнией, брюки гладить не любит и ботинки не слишком часто чистит.

Учатся они оба в пятом классе. Против фамилии Андрея в журнале стоят одни пятерки. Зато Петька слывёт «кадровым троечником». Секрета их дружбы никто не может разгадать. О том, что их связало, знают только они сами.

— Надо же было так поздно родиться! — вздохнул как-то Петька. — Вот жили же Павка Корчагин, Олег Кошевой, Сережка Тюленин.

Андрей задумчиво глядел в одну точку.

— Это, брат, точно, — продолжал Петька. — В скучное время мы с тобой живем. Развернуться негде. Ну какие тут могут быть подвиги, какие? Знай только — учись.

— Скучное время? — отозвался Андрей. — Эх, ты, тоже мне! А Братское море? А целина, Сибирь? Скучно, да? Тоже скажешь…

— Я не про то, — Петька досадливо нахмурил лоб. — Там, конечно, дела. А у нас что? Киснем тут, как… как огурцы в бочке! Вот бы податься куда-нибудь! А, Андрюшка?

— Я бы не прочь, но…

— Э, да какое там «но»… решим и все!

Андрей не сдавался:

— Ну, поедем мы в Сибирь. А дальше что? Ну, говори, что?

Петька вздохнул:

— Как все люди, так и мы — электростанцию будем строить.

— Строить… Это не то. Вот в Алжир бы к арабам, в Африке помогать свободу завоевывать — это другое дело.

Петька подскочил:

— Правильно!

Человек он был незаурядной фантазии, тотчас стал рисовать картину: они с Андреем в пустыне. Пески. Кара. Он, Петька, — Чапаев, Андрей — комиссар. Вот он несется на вороном коне, на солнце сабля сверкает, а вокруг, налево и направо, валятся скошенные его ударами враги, которые против негров и Африки.

— Только плохо одно, что арабы по-русски не понимают. Разговаривать с ними трудно будет, — заключил Петька.

Андрей про себя решил, что Петька правильно рассудил, конь и сабля — это не его, Андрея, дело: он никогда даже верхом не сидел на лошади, а вот комиссаром или разведчиком — это можно. И спросил:

— А как же пограничники? Границу как свою переходить будем?

Петькины глаза потухли:

— Да… Пограничники, они, конечно, народ строгий… У них через границу и комар не перелетит. А вот мы с тобой — сможем! Не пройдем, так по морю проплывем. В трюм корабля залезем между мешков — и все!

Друзья стали тайно готовиться к побегу. Перечитали в учебнике географии все, что было написано об Африке. Приготовили рюкзаки, набили их до отказа хлебом, колбасой, сахаром. Петька выкопал на огороде спрятанную обойму патронов, которую подобрал года три назад за городом, в заросшем бурьяном противотанковом рву. Патроны почистил песком и, завернув в носовой платок, положил в рюкзак.

— В Африке все пригодится, техника там отсталая, — солидно сказал он Андрею.

Но о затее приятелей вдруг пронюхал их пронырливый одноклассник — Колька Быстров. Пронюхал и раструбил на всю школу. Петьку и Андрея подняли на смех, прозвали горе-робинзонами. Петька, правда, прижал Кольку в темном углу и надавал ему тумаков, но поездка окончательно сорвалась. Мечте о подвиге не суждено было сбыться.

2

Скучно и буднично потянулись дни. Друзья сдали экзамены. Оба перешли в шестой класс. Андрей получил похвальную грамоту, а Петька, как ни старался, чтобы не отстать от Андрея, все-таки сплоховал: отхватил-таки три тройки. Андрей упрекнул друга: не мог поднажать. Петька полушутя-полусерьезно, чтобы не выдать обиды на самого себя, сказал:

— Мне за тобой не угнаться. Ты, Андрюша, интеллигенция. А я что? Видать, в отца весь удался. Он хоть и лучший мастер на заводе, а вот неученый. У тебя вон мать учительница, отец в институте лекции читает. Чего тебе не быть отличником? А мне катить на тройках на роду написано. Я пролетариат.

— Эх, ты! «Пролетариат…» Только я вот тебе что скажу: пролетариат никогда слабаком не был, и дружить с тем, кто в хвосте тянется, не особенно весело.

Петька вспыхнул:

— Ну и не дружи! Думаешь, ты мне больно нужен? Тоже мне, маменькин сыночек!

— Дурак! — отрезал Андрей. Петька не успел даже опомниться.

— Ты что, спятил? — крикнул он во весь голос. — Ты кого оскорбляешь? Меня? — и преградил Андрею дорогу. — Ну-ка, повтори, что ты сказал? — Петька тяжело дышал.

— Повторить? — Андрей спокойно глядел на Петьку. — Что ж, пожалуйста. То, что я сказал, правда.

Петька схватил Андрея за ворот рубахи, тряхнул, Андрей с силой, но спокойно отвел его руку.

— Нет, ты повтори! Повтори! — горячился и кричал Петька. — Повтори, говорю! — и опять схватил Андрея за ворот.

Откуда-то налетели одноклассники, окружили Андрея и Петьку. И тут же — Колька Быстров.

— Гляди, горе-робинзоны дерутся! — рассмеялся он.

Петька оставил Андрея. Быстрову пригрозил:

— Ну, ты смотри у меня! — И, растолкав ребят, выбрался из круга, наклонив голову, ушел.

Ребята затормошили Андрея:

— Что у вас случилось?

— Ничего, — буркнул Андрей и направился в другую сторону.

3

Не виделись они три дня. Первого шага к примирению никто не хотел делать. Даже на выпускной вечер, когда подводился итог целого учебного года, они явились врозь. Ученики давали самодеятельный концерт. У всех веселое, праздничное настроение, улыбающиеся глаза, радость на лицах. Только лица Петьки и Андрея были унылые. Петька стоял в одном конце коридора, Андрей — в другом. Непривычно было видеть закадычных друзей не вместе.

Какая между вами кошка пробежала? — допытывались ребята у Андрея.

Тот невесело пожимал плечами.

А когда точно такой же вопрос задали Петьке, он сказал:

— Сами вы — кошки. Много будете знать — быстро состаритесь. Дружбе нашей крышка!

Но на этот раз Колька Быстров, сам того не подозревая, спас положение. Он решил разыграть Петьку. Увидев, что тот скучно переминается один у окна, закричал на весь коридор:

— Ребята, Андрея бьют! Парни из первой школы Андрея бьют!

Петьку будто кто в грудь толкнул. Он мотнул головой, огляделся и ветром сорвался с места, заработал локтями, пробираясь через толпу туда, где был Андрей. Одноклассники толпой двинулись за Петькой.

Еще издали он увидел своего друга. Андрей стоял в тесном кругу мальчишек из соседней школы.

— Стой! - закричал Петька. — Стой, говорю! — запыхавшийся, ворвался он в круг, загородил собою Андрея. — Драться, да? Ну-ка, кто тут смелый, налетай! — и сжал кулаки.

Глаза у Петьки сверкали, ноздри раздувались.

Ребята, стоявшие с Андреем, рассыпались в стороны.

— Ты что, белены объелся? — кто-то спросил у Петьки.

Подбежали одноклассники. Раздался взрыв смеха. И только тут Петька понял, что над ним зло подшутили. Андрей просто разговаривал с ребятами.

Петька толкнул в бок Кольку Быстрова:

— Ты теперь у меня по-настоящему получишь!

— Ты это чего, Петька? — спросил миролюбиво Андрей.

— Так, ничего. Вот этот, — показал он глазами на Кольку, — молол тут всякое. У него же язык знаешь какой? Что хвост у дворняжки — весь в репьях, так и цепляется.

Андрей, сообразив в чем дело, пожал молча Петьке руку. Петька просиял.

— Ну что ж, я всегда за мир, — сказал он.

Подошла Нина Дроздова — конферансье сегодняшнего вечера.

— Повсюду тебя ищу, Андрюша, — сказала она. — Надо же заболеть Ване Смирнову. Ты его должен заменить. Будешь читать стихи. Проваливается номер.

— Так это ж Петька может! Он знаешь, как читает!

— Его упрашивать неделю надо, — махнула рукой Нина.

Петька был мастер читать стихи Владимира Маяковского. Никто в школе не мог поспорить с ним в этом деле. Все, кто Петьку слышал, говорили: «Талант!». Но у Петьки была тайна, из-за которой он всегда мялся и отказывался. В эту тайну был посвящен один Андрей. И состояла она в том, что наизусть Петька знал лишь два стихотворения: «Стихи о советском паспорте» и «Прочти и — катай в Париж и Китай».

Соглашайся, Петька, — подтолкнул его Андрей.

Петька колебался.

— Вот, видишь: Петька остается Петькой, — усмехнулась с иронией Нина.

— Чего же ты, — почти угрожающе сказал Андрей. — А еще друг называется. Соглашайся.

И Петька решился.

4

Школьный зал был переполнен. Давно уже погас свет, раздвинулся занавес на сцене. И вот к рампе вышел конферансье — Нина Дроздова. На ней легкое голубое платье; длинноногая она и красивая, пепельные волосы ее заплетены в тугую косу. Петька не раз говорил Андрею, что если бы Нинка училась в их классе и главное — была мальчишкой, ее определенно можно было бы принять в свою компанию: решительная она и смелая, вроде Любки Шевцовой из «Молодой гвардии».

Андрей сидел в третьем ряду и в ожидании, когда выступит Петька, нетерпеливо ерзал на стуле. Уже пропел школьный хор, уже ребята из шестого класса лихо отплясали «Уральскую», а Петьки все не было. Андрей уже стал думать, не выкинул ли его дружок какой-нибудь номер. Но тут он услышал:

— Пет-р-р Ку-урочкин.

Петька неторопливо вышел из-за кулис. Уперся ногами, словно был не на сцене, а на палубе корабля во время качки. Левая рука в кармане, правую он слегка приподнял и, глухо произнеся первые слова, сжал пальцы в крепкий кулак. И вдруг заговорил басом. Каждое его слово было чеканным, весомым, падало, как молот на наковальню. Нет, это был не тот Петька, какого знал Андрей. Казалось, даже ростом он стал выше.

бросил Петька, как бомбу, последнюю фразу и умолк.

Зал минуту молчал. Потом словно обвалился потолок. Вихрем метнулся из конца в конец гром рукоплесканий. «Бис, бис», — горланили ребята. Многие повскакивали с мест: «Молодец, Петька! Браво! Браво!» А он стоял на сцене и сдержанно улыбался. «Артист!» — радостно подумал Андрей. Еще больше он полюбил своего друга. И если бы можно было немедля броситься к нему на сцену, он сделал бы это, крепко обнял его у всех на виду и сказал: «Завидуйте, Петька — мой первый друг».

Петька прочел и второе стихотворение. И еще больше покорил зал. Его вызывали опять и опять, просили прочесть еще что-нибудь, но он раскланивался и дипломатично показывал на горло: не могу, мол, охрип…

5

Они вновь были вместе. Ушли со школьного вечера и решили завернуть к реке. Сумерки окутали улицы. На звездном небе плыла луна. Дорога, крыши домов, деревья — все залито зеленоватым светом. Тихо. На зеркальной поверхности реки лунная дорожка. Петька поднял камень, размахнулся и бросил. В воде глухо булькнуло, и по лунному зеркалу во все стороны побежали волнистые круги.

— Завтра каникулы…

— Да…

— Что будем делать теперь? — Петька задумчиво играл застежкой-молнией.

— Надо что-то придумать, — отозвался Андрей.

— У меня есть одна идея, — сказал Петька. — В Севастополь податься. К морякам. Юнгами поступить на военный корабль.

Андрей подергал себя за кончик уха. Петька терпеть не мог этой его привычки: дернул себя за ухо, значит, жди возражений.

— Дело стоящее, — подтвердил Андрей. — Только… в Севастополь нельзя. Дядя у меня там служит. Увидит, что мы с тобой приехали, — и все пропало.

— На Севастополе свет клином не сошелся, — досадливо сказал Петька. — Есть еще Одесса, Новороссийск. Городов в Советском Союзе хватит. Были б щи, а ложка найдется, — ударился Петька в пословицы для солидности. — И на торговый корабль можно поступить. Тоже море, тоже океаны. Или вот, подожди, — засуетился Петька. — Податься на «Славе» в Тихий океан китов бить. Вот идея! Примут. Учениками. Я гарпунщиком могу быть.

— Не в Тихом океане, а в Антарктике наша флотилия за кашалотами охотится, — поправил Андрей. — К тому же опоздали: флотилия давно в океане. Сам в газете читал.

Петька вконец расстроился. Он был уверен, что они с Андреем способны на подвиг. И тем горше было у него на душе, что он не мог придумать, где совершить этот подвиг. А без подвига для него жизнь — не жизнь. Не в его натуре было проводить дни в будничном спокойствии.

Андрей тоже переживал, но более сдержанно. Хотя он так же, как и Петька, был твердо убежден, что в той жизни, в которой они каждый день жили, подвига никак нельзя было совершить. И вдруг Петька выдвинул новое предложение — уехать в Казахстан, на целину. Петька загорелся. Фантазия его тут же нарисовала картину ковыльной степи.

— Конца степи нет — море, только сухопутное. Орлы парят в сером небе, ночью волки воют. И люди там, как робинзоны, войну с непогодой ведут. Нам трудно, как челюскинцам на льдине, но зато об этом узнает вся страна.

Утром они написали большое и горячее заявление в райком комсомола с просьбой отправить их на целину. Но в райкоме не поняли ребят, посоветовали им подрасти. А один товарищ даже посмеялся: «Еще, чего доброго, без мамы и папы носы себе отморозите».

У Петьки совсем испортилось настроение.

6

Прошло несколько дней. И вот однажды утром к Петьке чуть ли не на рассвете прибежал запыхавшийся Андрей. Петька еще спал.

— Вставай. Дело есть.

Петьку с кровати будто ветром сдуло. Вышли в сад.

— Ну что, говори! — весь насторожился Петька.

Андрей рассказал, что ребята из их школы уехали на лето в пригородный колхоз. Всем заправляет Нинка Дроздова.

— Пионеры шефствуют над фермой. Ну вот и нам предложили ехать, — заключил Андрей. — А то, Нинка говорит, баклуши бьете.

Лицо Петьки поскучнело.

— Тоже мне, — процедил он. — Моря! Океаны! Сели на мель. Полундра, причаливай!

— А знаешь, что на ферме ребята делают? — разозлился в свою очередь Андрей. — Нинка телят растит. А Колька Быстрое на рысаках гарцует.

Сообщение о рысаках насторожило. Петька опустил вниз и тут же поднял вверх застежку-молнию.

— На рысаках, говоришь?

— Конечно, на рысаках, — подтвердил Андрей.

— Ну что ж. Это уже интересно. Только ради тебя, так и быть, поедем, — согласился Петька.

Родители не возражали против новой затеи неразлучных друзей. И те отправились в путь-дорогу. Автобусом добрались до конечной городской остановки, а оттуда пешком по степи направились в пригородный колхоз.

Пекло солнце. Петька, вытирая ладонью пот со лба, шел молча, погруженный в свои мысли. Андрей насвистывал песенку.

— А ты как думаешь, — полюбопытствовал Петька, — рысаки в колхозе породистые?

Андрей ответил неопределенно:

— Всякие есть. Вот придем — посмотрим.

— Эх, ты! Всякие… В лошадях ничего не смыслишь. Я, брат, в детстве, когда ездил в деревню к деду, верхом скакал. У него племенные были жеребцы — что звери! — Петька немного приврал. У его деда была старая-престарая лошаденка, и, взобравшись кое-как на ее хребет, Петька, правда, проехал километра полтора верхом. Зато потом дня три ходить не мог, всю спину себе разбил. Но это не мешало ему хвалиться перед городскими ребятами, что, мол, он, Петька, лошадей знает, никто из сельских мальчишек его не обскачет! Петька настолько красиво врал, что сам начинал верить тому, что говорил. И теперь он надеялся показать Андрею, на какой класс способен. Придут в колхоз, он, Петька, вспрыгнет на рысака и с места — в галоп, ветер засвистит в ушах.

Ребята в колхозе приняли их шумно, обрадовались им: «Молодцы, что пришли». Нина Дроздова с видом хозяйки водила их по ферме. С гордостью представила по именам своих питомцев — телят.

— А где же рысаки? — не унимался Петька.

— Лошадей вчера угнали на пастбище, километров за семь — десять.

Петька дернул застежку.

— А что мы тут будем делать?

— Работы хватит, — успокоила Нина. — Мы уже подумали о вас. Будете помогать дедушке Анисиму пасти свиней.

Петька даже поперхнулся от неожиданности.

— Это ты что, в шутку?

Но Нина и не думала шутить. Петька задрожал весь от злости. И кто знает, чем бы все кончилось, если бы не подоспел сам дед Анисим. Опираясь на сучковатую палку, он остановился, внимательно оглядел ребят.

— Это что за орлы? — спросил он.

— Не орлы они. Петухи! Вот. Смеются… — обиженно сказала Нина. — Свиней, видите ли, пасти за стыд считают.

Дед Анисим сильнее налег на костыль.

— Тебя-то как зовут? — обратился он к Петьке.

— Петька.

— Петька… Вообще-то, ты Петр, — заметил дед, — да не Великий. Уразумел? Ладно, обойдусь и без них.

Дед Анисим выпрямился. Из-под пиджака блеснула на белом холсте рубахи Золотая Звезда. Ребята переглянулись. Дед, оказывается, был не простой. «На фронте, видно, отличился, — подумал Петька. — Наверно, партизан знаменитый».

Дед Анисим, заметив колебание ребят, спросил:

— Ну, так какое ваше последнее слово: пойдете ко мне в свинопасы аль нет? — Слова деда будто плетью хлестнули. Петька готов был провалиться сквозь землю. — Правительство мне Героя как лучшему свиноводу дало, — продолжал дед, — а вы — стыдитесь. Кошкины дети! Сало, поди, уплетаете, за уши не оттянешь?!

— Я пойду, — буркнул Андрей.

Петька стиснул зубы.

— А ты что ж, Петр, какой ты там по счету — первый или последний, не хочешь? — окликнул его дед Анисим.

— Я же ничего не говорю…

— Ну, раз согласен, тогда другой разговор. Шагом арш!

И дед увел с собою ребят.

7

Мучительно проходила первая неделя. Дед оказался беспокойным, поругивал своих помощников. Доставалось больше Петьке. «Ты, Петро, как в хомуте ходишь, — выговаривал он. — Ну-ка живей поворачивайся!» Но потом все пошло на лад. Дед, покуривая, грел на солнце старые кости, а Андрей и Петька глядели в оба, чтобы свиньи не забрели в кукурузу. С утра до позднего вечера время проводили в степи. Жаворонки в синем небе поют, бабочки весело снуют, и перед глазами море цветов! Спали ребята на свежем душистом сене. Петька, однако, жаловался:

— Невезучие мы с тобой. Вон Нинка, та хоть за телятами ходит. А Колька Быстров совсем счастливчик — с рысаками на пастбище. Вот хвастать будет! А мы что? Гляди, так и прослывешь на всю жизнь свинопасом. Провалиться бы лучше.

— Но дед-то Анисим — Герой, — возразил Андрей.

— Вообще это какой-то непорядок. Я бы присваивал Героев только за настоящее геройство и подвиги. Например, пограничникам. Поймал шпиона — получай награду. Или на Луну в ракете поднялся — тоже…

Дед Анисим, убедившись, что на помощников положиться можно, стал чаще доверять им стадо. А сам отлучался иногда по делам в правление колхоза.

Вы тут, хлопчики, глядите у меня, — ласково сказал как-то дед Анисим. — Я позадержусь в правлении, — и старик ушел.

Петька потянулся, окинул взглядом пасущееся стадо. В стороне лежал большой зеленый клин кукурузы, а еще дальше, на горизонте, плескалось море золотой пшеницы. Внизу, в балке, маячили красными черепичными крышами постройки свинарника.

— Скука! — зевнул Петька, но тут же оживился. — Знаешь что? Смотри, вон зверь-кабан. Я его сейчас оседлаю. Ты никогда не катался верхом на свиньях? О, это дело стоящее! Смотри. — И Петька бросился к стаду. Андрей — за ним.

Свиньи, визжа, хлынули в стороны. Петька ловко настиг большого серого кабана и прыгнул ему на спину. Какой-то миг балансировал верхом, хватаясь руками за щетину. И вдруг, опрокидываясь, со всего размаху шлепнулся на землю. Но тотчас вскочил и опять настиг кабана, вспрыгнул на него и опять грохнулся.

— Эх, ты, — съязвил Андрей, — на кабане не удержался, а еще говорил о рысаках.

— Попробуй сядь сам на эту небритую скотину.

Петька сдвинул от боли брови и, прихрамывая, зашагал к зеленому клину высокой, в рост человека, кукурузы.

— Пойдем-ка лучше научу тебя, как из кукурузных листьев шлемы делать.

— А стадо?

— Никуда не денется твое стадо, - Петька потер ушибленную ногу.

Забрались ребята в самую глубь кукурузы, наломали листьев. Усевшись на мягкую теплую землю, Петька, шмыгнув носом, принялся за дело. Андрей присел рядом. У Петьки получалось ловко. Не прошло и часа, как шлем был готов. С гордым видом Петька примерил его.

— Ну как, здорово?

— Давай и деду Анисиму сделаем, — предложил восхищенный Андрей.

— Мы ему пилотку сделаем. Он у нас как профессор будет.

Друзья увлеклись и не заметили, что солнце покатилось к закату. Только когда на землю легли длинные тени, они вспомнили о стаде.

— Ой, — встревожился Петька. — А свиньи?

Спотыкаясь, ребята выбрались из кукурузы. Один пустился в одну сторону, второй — в другую: стадо как в воду кануло. Искали его повсюду, звали, а его как и не бывало.

— Дед Анисим костыль об нас изломает, — отчаялся Петька. — Убежим?

Андрей колебался. Петька вдруг указал на дорогу. Опираясь на палку, возвращался дед Анисим.

— Бежим! — Петька подтолкнул Андрея. — Бежим! Чего ты стоишь?

Андрей дернул себя за кончик уха.

— Тьфу! — плюнул Петька. — Оттянешь ты свои уши, будут они у тебя больше, чем у осла. Бежим!

— Струсил, да?

— Посчитает ребра дед костылем — тогда будешь храбриться.

Петька не ошибся. Дед Анисим еще издали заметил беду. Налетел грознее тучи.

— Стадо где? Где свиньи, я вас спрашиваю? — кричал он. — Вон отсюда, шалопаи! Вон, чтобы и глаза мои больше вас не видели!

Дед замахнулся на Петьку костылем, но тот, как на пружине, отпрыгнул в сторону.

8

Изгнанные дедом Анисимом, возвратились друзья в город. Невесело поплелась жизнь. Петька кипятился.

— Нет, брат, я дальше так не могу, — говорил он Андрею. — Совсем жизнь наперекосяк пошла. Действовать надо — и конец! Все срывается и срывается. И Алжир, и Африка, и целина — все! Одно осталось у нас с тобой — Новороссийск. Это — мировой порт. Ехать туда — и все. Матросами на корабль устроимся. Не то что свиней пасти! Тут тебе океан, буря, шторм.

— А возьмут ли нас на корабль? — потянул себя Андрей за кончик уха.

— Еще как возьмут! Ох, Андрюшка! Представляешь, выходим, значит, мы в открытое море, и тут, откуда ни возьмись, — вражеская подводная лодка.

— Мы с тобой первыми ее заметили. У нас глаз с тобой острый. Сразу, конечно, капитану докладываем. И началось дело. И пошло. Мы бьемся, кричим: ура-а! Подводная лодка по нас из пушек огонь открыла. Но мы ее торпедой — бац! — и готово. Она, как щука, на бок перевернулась. Э, что там говорить!..

— Это как же торпеда? — спросил Андрей. — На торговых и грузовых кораблях торпед и пушек не бывает.

Петька мгновение озадаченно помолчал, но потом покачал головой, безнадежно махнул на Андрея рукой.

— Эх ты, шляпа! Как только до настоящего дела дойдет, так ты сразу в кусты.

— Ты, Петька, не горячись, — сказал Андрей. — Мне тоже надоело. Только я молчу, потому что считаю: если уж ехать, то наверняка. Чтобы героем домой вернуться. А без этого и затевать нечего. Понятно?

Петька вытаращил глаза от неожиданности: Андрей ли это говорит?

— Ура! — закричал он и затормошил товарища. — Я всегда знал: ты, Андрей, парень что надо. Все! Откладывать больше не будем!

И друзья договорились убежать из дому.

На следующий день, когда все было готово, в десятом часу вечера на товарняке они тайком покинули город. Петька без умолку говорил, возбужденно смеялся, видел перед глазами Новороссийск и море. Андрей, наоборот, был неразговорчив и хмур. Да и о матери очень беспокоился. В доме, когда хватятся его, пойдут слезы, начнется переполох. Но раз уж он решился, то будет твердым до конца.

За четверо суток добрались они до Краснодара. Узнали расписание поездов на Новороссийск. Пассажирский поезд туда отходил в три часа ночи. Ждать его надо было почти двенадцать часов. Запасы провизии у ребят кончились; со вчерашнего вечера у них крошки во рту не было. Скорее хотелось добраться до места, а там все уладится.

— Да, брат, — поморщился Петька, — у меня в животе скрипит, как колеса немазаной телеги. Кошку бы сейчас сварил и съел.

— А я бы лягушку. Но теперь уж терпи, — вздохнул Андрей и улыбнулся.

Петьке стало веселей от улыбки друга.

— Идея! — стукнул он себя по лбу. — Летим на базар, я стану читать Маяковского, а ты будешь собирать деньги. Просить и воровать стыдно, а вот так, честно, заработать — это, Андрюшка, здорово! Ты же сам говорил, что у меня — талант.

— Эх, ты, артист-циркач. Стихами Маяковского зарабатывать на базаре? Спятил!

Петька вздохнул:

— Хоть бы не оскорблял.

Битый день слонялись они в привокзальном сквере; не раз проходили мимо раскрытых окон кухни ресторана. Аппетитные запахи летели оттуда. Петька и Андрей глотали слюну. Животы у них совсем подвело.

— Эх, безобразие, — Петька ткнул пальцем в сторону вокзальных часов. — Время хуже черепахи ползет. Я недавно в «Огоньке» читал, что наши ученые скоро изобретут ракету, которая обгонит время. А тут дурак какой-то вздумал так поздно в Новороссийск отправлять поезд.

9

В полночь ребята совсем выбились из сил. А до отхода поезда еще было далеко. Забрались они в зал транзитных пассажиров, примостились в дальнем углу на скамейке. Зал гудел голосами людей, слышался детский плач. Через минуту ребята уже ничего не слышали, Андрей, посвистывая носом, сладко спал, а Петька даже сон видел. Они с Андреем сидят в ресторане. На столах вазы с яблоками, виноградом и пирожными. И вот распахиваются двери — входит женщина с подносом, а на подносе — ну что только твоей душе угодно. И шашлыки дымят, и цыплята румяные, а в самой середине — фаршированный гусь красуется, янтарем отливает; в клюве, как султан, хвост зеленой петрушки торчит. Слюна у Петьки обильно выделяется. «Это для вас, мальчики», — ласково шепчет женщина. «Спасибо, тетенька, — потирает руки Петька и для солидности делает вид, что хочет отказаться. — Мы, правда, не особенно голодные…»

— Эй, хлопцы! — уже не во сне, а наяву, как сквозь туман, слышит Петька грозный женский голос.

Петька вскакивает, Андрей уже стоит, протирая глаза. Перед ними — высокая полная женщина в железнодорожной форме, в фуражке с красным околышем.

— Куда это вы и с кем едете?

— Мы? Да… Мы, тетенька, едем. Тут дядя наш. Он в ресторан пошел, — соврал отчаянно Петька. — Конечно, если, нельзя здесь быть, мы сейчас уйдем.

— Никуда вы не уйдете!

— Это почему? Почему? — запетушился Петька. — Я вот жалобную книгу попрошу.

Но это не произвело должного впечатления. Женщина подозвала милиционера, и тот без лишних объяснений велел ребятам следовать за ним.

Пассажиры провожали их пристальными подозрительными взглядами.

— Наверно, думают, что мы жулики, — шепнул Андрей.

— Не падай духом, — отозвался Петька. — Маяковский сказал: «Моя милиция меня бережет…»

— Ну, ну, смотрите вы у меня, без разговоров! — пригрозил милиционер.

Он привел ребят в небольшую комнату с письменным столом и единственным открытым окном, выходящим на перрон. Комната была пуста.

Милиционер кивком головы указал на ряд стульев у стены:

— Сидите и не двигайтесь!

Милиционер тоже сел за стол: записать фамилии и все, что следует в таких случаях, но вдруг, будто что-то вспомнив; поднялся и, сказав: «Я сейчас вернусь», вышел. Петька толкнул в бок Андрея, указывая на открытое окно:

— Бежим!?

В один миг он был на подоконнике, помог взобраться Андрею. И вот они уже бегут по асфальту перрона.

С чемоданами, сумками, мешками толпятся люди. Работая локтями, Андрей и Петька пробрались к пассажирскому поезду, шмыгнули под вагон и, вынырнув с противоположной стороны, устремились к хвосту состава. Раздались милицейские свистки, крики: «Лови!», «Держи!»

— Слышишь?

— Слышу. Ничего, — подбодрил Петька Андрея и радостно добавил: — Тоже мне милиция. Тюхи! Из-под носа ускользнули! Вот видишь, какие мы! А ты еще боялся.

— Посмотри, — сказал Андрей.

Петька вздрогнул, испуганно оглянулся:

— Где, кто?

— Да не туда, смотри на вагон! Наш поезд, — шепнул Андрей.

Прямоугольная табличка, прибитая к вагону, гласила: «Краснодар — Новороссийск».

— Ура! — чуть не закричал Петька.

В предрассветной рани тускло поблескивали рельсы, уткнулись в небо телеграфные столбы. Вдали — силуэты вагонов, а еще дальше — бесконечная вереница привокзальных построек. Шум на перроне поутих: люди разместились в вагонах. С минуты на минуту поезд тронется. Андрей и Петька забрались на лестницу между вагонами и, затаив дыхание, с нетерпением ждали отправления. Прозвучали два удара вокзального колокола. И вдруг Андрей подтолкнул Петьку.

— Смотри!

Рядом с вагоном как из-под земли вырос малыш. Было ему не больше двух лет. Испуганно озираясь, он тер кулачком глаза, плакал.

— Ма-а-а-ма!.. Ма-а-а…

Петька и Андрей переглянулись. Малыш полез под вагон.

— Куда ты? — в страхе закричал на него Петька.

Мальчик остановился, задрал голову.

— Нельзя. Тронется сейчас поезд, задавит, — пригрозил Петька пальцем.

Малыш не понимал, чего от него хотят. Раздался третий звонок. Петька соскочил с лестницы, оттащил малыша в сторону и уже на ходу вновь вскочил на подножку.

Поезд медленно отходил от вокзала. Малыш, горланя, бежал следом. Еще минута — и колеса подхватят его, подомнут под себя.

— Останови его! — закричал Андрей. — Останови. Прыгай!

— А ну его, — отмахнулся Петька, но, увидев, что Мальчик падает, спрыгнул. Андрей — за ним. Подхватили парнишку. Простучали колеса последнего вагона, мелькнул красный огонек фонаря, и Андрей, Петька и малыш оказались одни перед самым вокзалом, освещенные ярким электрическим светом.

— Навязался ты на нашу голову!

Малыш, обняв Петьку за шею, крепко прижался к нему.

— Звать-то хоть тебя как?

— Ты не кричи на него, — посоветовал Андрей.

— Что будем с ним делать? — Петька поставил малыша на ноги.

Тот заревел басом.

— Ну-ну! Не реви.

— Придется его в милицию отнести.

Петька выпрямился:

— Куда? В милицию? Честное слово, у тебя не все шарики на месте… Бросим и бежим. Давай, пока не поздно. — И рванулся в сторону.

Андрей, поколебавшись, последовал за другом.

— А-а-а!.. — резанул ухо детский крик. Ребята обернулись. Расставив ручонки, малыш бежал за ними, горланя что есть силы.

— Надо же! — простонал с плачем Петька и остановился. — С неба, что ли, он бухнулся?

Андрей поднял мальчика на руки. Но тот настойчиво потянулся к Петьке.

Петька с досадой взял ребенка.

— Здравствуйте! Приехали, моря, океаны. Никогда не думал, что вместо моря в няньки угожу. Чего он ко мне руки тянет?

— Любит, значит, — ответил Андрей.

Идти в милицию было страшно. Бросить малыша одного тоже не решались. Он притих, крепко обхватив Петькину шею. Но ничего другого не оставалось делать, как отправиться в милицию, о которой Петька только полчаса тому назад был столь невысокого мнения, и сдать найденыша.

Комната, из которой они бежали, уже не пустовала. За столом стоял высокий мужчина в форме. В кресле впереди стола, опершись локтями о колени и закрывая лицо руками, всхлипывала какая-то женщина. На вошедших Андрея и Петьку она даже не взглянула.

Высокий же милиционер повернулся к ним и спросил:

— Вам кого, хлопцы?

Ребята обрадовались. Это был не тот милиционер, который их задержал. У высокого были капитанские погоны. Петька покосился на закрытое окно и смело ответил:

— Да вот… пацана подобрали…

Женщина встрепенулась:

— Юра! — она бросилась к мальчику, вырвала его у Петьки, прижала к груди.

— Вот он, вот он! Где же?.. Где же? Юрочка! Миленький! — причитала она. Немного успокоившись, женщина взглянула на ребят. На ее щеках еще не высохли слезы.

— Милые, славные мальчики. Спасибо, спасибо! Где вы его нашли? Думала, с ума сойду. Чем же вас отблагодарить? — женщина стала рыться в сумке.

— Ничего нам не надо, — гордо сказал Петька. — Спасибо вам, что вы сами нашлись. — И, подтолкнув Андрея, заторопил. — Пойдем. Некогда нам, — и направился к выходу.

— Куда же вы, хлопцы? — окликнул высокий милиционер. — Расскажите, где подобрали мальчика? Давайте знакомиться, — милиционер шагнул из-за стола. — Начальник отделения милиции капитан Телегин, — представился он и протянул Петьке руку.

Петька торопливо сказал:

— Меня зовут Петькой, а его — Андреем. Вы уж нас извините, товарищ капитан. Мы спешим. Дома будут ругаться.

Телегин загадочно улыбался:

— Вы ведь со своим новым другом Юрой не простились.

— А ну его! — отмахнулся Петька. Его зоркий глаз заметил, что Телегин нажал на столе кнопку. Сердце заколотилось. И не успел Петька шмыгнуть в открытую дверь, как дорогу преградил вызванный звонком милиционер. Петька и Андрей попятились назад. Они узнали своего старого знакомого.

— Они? — спросил Телегин у милиционера.

— Они, товарищ начальник.

— Можете быть свободны.

Милиционер ушел.

Женщина, наблюдавшая всю эту непонятную ей сцену, испуганно прижала к себе Юру.

— Вы их, товарищ капитан, не очень строго наказывайте. Они, может быть, и беспризорные, но сердце у мальчиков, видать, доброе, — заступилась она за ребят.

— Благодарю за совет. Счастливого вам пути. Не теряйте больше своего карапуза, — ответил Телегин.

Женщина направилась к выходу. Юра, выглядывая из-за плеча матери, помахал Петьке своей маленькой рукой. Петька с досадой отвернулся.

Когда за ними захлопнулась дверь, Телегин предложил ребятам присесть.

— Значит, зовут вас Петькой и Андреем? Что ж, имена отличные. — Широкая светлая улыбка залила его лицо.

Петька угрюмо насупился. Андрей тоже молчал.

— Что, может, в камеру вас, а? — спросил Телегин. — Посидите, поразмыслите, а потом, может, и откровенней поговорим. Или сразу приступим?

— А мы вовсе и не хотим в камеру, — проронил Петька.

Телегин рассмеялся:

— Да, дураков мало, кто бы хотел в камеру. В таком случае рассказывайте, кто вы? Откуда прибыли? Излагать все дело обстоятельно!

Андрей покосился на входную дверь и сказал:

— Вообще-то вы правду говорите: мы не дураки. Просто неудача вышла. С Петькой мы думали о замечательном деле, а вот этот пацан прицепился и все испортил.

Через час Телегин уже знал все подробности биографии Петьки и Андрея. И в свою очередь рассказал ребятам про свою жизнь.

— Вот посмотрите, — Телегин вынул из ящика стола фотографию. Ребята увидели на ней Калинина и рядом пожилую женщину. Бросилась в глаза Золотая Звезда на лацкане ее жакета.

Петька перевел взгляд на Телегина, спросил:

— Это ваша сестра с товарищем Калининым снята? Очень похожа на вас.

— Мать, — ответил Телегин. — Я тоже когда-то убегал из дому. Даже хотел стать пиратом, кинжал завел себе. Считал родной дом, школу — скукой и жизнь в них — серыми буднями. Мать не слушал, посмеивался, когда она говорила: «Не там ты ищешь, Сергей, подвиги». Я думал тогда: что моя мать, простая колхозница, может понимать? А вышло, что она Герой, а я вот нет. Сам Михаил Иванович Калинин сказал ей: «Спасибо, тебе, Пелагея Кирилловна, за твой великий подвиг».

Телегин помолчал.

— Вот и выходит, что будни и есть героизм. Это надо только правильно понять, увидеть. Их-то, будни, прожить, преодолеть труднее, чем свершить, например, один какой-нибудь героический поступок, даже связанный с риском, смертью. Жизнь прожить, причем красиво, мужественно — вот подвиг, выше которого не было, нет и не будет. Вот что такое настоящий героизм!

Телегин разговаривал с ребятами, как с равными, точно увидел в Петьке и Андрее своих лучших друзей.

— Вы говорите, будни, — сказал вдруг Петька, — мы с Андреем больше любим праздники.

— Это верно, — согласился Телегин. — На праздники подарки дарят, весело. А вот учеба, например, будничное дело. Но в том-то и суть, что не у всех ребят хватает мужества сделать учебу праздником. Легче, например, взобраться на крышу и прыгнуть оттуда или даже убежать из дому.

— Но мы же мечтали… — возразил Андрей.

— Самая высокая мечта, — в свою очередь возразил Телегин, — это добиться того, чтобы каждый твой день, который ты прожил, можно было считать героическим. Конечно, нелегко воспитать в себе такого человека, который бы своими ежедневными поступками являл подвиг. Вы же знаете, что только хвастуны кричат, что они герои. А настоящий герой не бросается в глаза. И, часто получается, сам не замечает, что он совершает подвиг, потому что делает все то, что нужно делать. И я думаю, что вы как раз и есть те замечательные люди, о которых будут говорить: они совершили подвиг, сами даже не заметив этого.

Андрей и Петька во все глаза смотрели на Телегина. Они никогда в жизни не встречали такого удивительного, сердечного человека. Он, не зная их, мог поверить, что они, Петька и Андрей, способны на подвиг. И если бы Телегин дал им сейчас особое и очень важное задание, они расшиблись бы, а выполнили его. Петька не удержался, сказал об этом.

Телегин весело взъерошил ему вихрастые волосы.

— Ничего сейчас такого не могу придумать, — посмеялся он.

На следующее утро ребята сидели в пассажирском вагоне. Ехали домой. Телегин побеспокоился и о билетах и чтобы Андрей и Петька были сыты в дороге.

В свой город они приехали три дня спустя. Выходят из вагона и вдруг перестают что-либо понимать: на вокзале толпа одноклассников, мать Андрея и отец Петьки. Петька ожидал всего, даже трепки, но только не того, чтоб его встречал отец. У Нины Дроздовой и Кольки Быстрова в руках букеты цветов.

— Ура! — закричал Колька, увидев Петьку и Андрея.

Мать Андрея всхлипнула: «Как же, как же ты смел уехать и не сказать своей маме?» — сказала она сыну.

Отец Петьки сказал, поздоровавшись:

— Я думал, что ты у меня, Петька, только на глупость и способен. А оказывается, ты совершил подвиг. Спас жизнь человеку.

Петька и Андрей готовы были сойти с ума. Уж не снится ли им сон? Но вскоре все выяснилось. Отец вынул из кармана и развернул перед ними газету. Андрей прочел над большой статьей крупный заголовок: «Они спасли жизнь».

Речь шла о маленьком Юре Лопатине, утерянном матерью. Мальчик был бы раздавлен колесами поезда, если бы не Петр Курочкин и не Андрей Самойлов. За проявленный героизм им объявлена благодарность.

В конце статьи стояла подпись, набранная жирным шрифтом, — «Сергей Телегин».

Андрей и Петька переглянулись. Они не сказали ни слова друг другу, но каждый понял другого — нет большего счастья, чем чувствовать в сердце радость: ты сделал что-то доброе для людей.