Через семьдесят лет после окончания Второй мировой войны Европа попала в западню второй волны глобализации не потому, что вызовы, которые она таит, оказались столь велики, а оттого, что Европа попросту не способна на них ответить.

Это, конечно, отдаленный эффект того, что в результате двух мировых войн гегемония на планете переместилась с одного берега Атлантики на другой. Вполне могло статься, что, восстав из послевоенных руин, Европа вновь обрела некоторую автономию от США. Таков был замысел генерала де Голля, который в рамках плана Фуше (1962 г.) стремился создать политическую конфедерацию шести стран – основательниц Общего рынка. Провал этого плана и саботаж Елисейского договора (январь 1963 г.) со стороны Бундестага, который исказил смысл франко-немецкого соглашения, приняв преамбулу, подчинившую его Североатлантическому договору, поставили крест на вынашиваемой Францией идее европейской самостоятельности.

Силу вновь набрал европеизм в той версии, которую отстаивал Жан Монне. Создание Европарламента в 1979 г.; предоставление Европейской комиссии на основе Единого европейского акта, распорядительных полномочий по регулированию конкуренции (1987 г.); запуск в 1989–1992 гг. проекта единой валюты, которая была создана по образцу немецкой марки и надолго оказалась переоценена, и, наконец, практически полное коммерческое разоружение Европы в рамках ВТО свидетельствуют о том, что проект единой Европы был задуман вне наций, а то и против них. Лишенная политического топлива, которое питает демократию, неолиберальная и технократическая Европа не могла стать для европейских наций, которые так несхожи друг с другом, полноценным политическим представителем. Более того, этот проект надолго обрек Европу на подчинение США в валютных (Ямайские соглашения 1976 г.), экономических (Единый акт, 1985–1987 гг.), а также военных и дипломатических вопросах (сохранение НАТО после распада СССР, проект системы ПРО 2012 г.).

Достаточно было увидеть, сколь яростно председатель Европейской комиссии Жозе Мануэл Дуран Баррозу в 2013 г. отстаивал идею трансатлантической зоны свободной торговли, которая ничего не принесет Европе, чтобы убедиться, насколько европейские институции работают контрпродуктивно! Обвиняя Францию в «реакционности» за то, что она изъяла «культурное исключение» из переговорных полномочий Еврокомиссии, Баррозу не только изменил своему мандату, но ясно продемонстрировал, что у европейских наций есть все основания не доверять Комиссии, которая лишь называется Европейской.

То, что я называю европеизмом, не следует путать с европейской идеей, которая была бы прекрасна, если под ней понимать осознание народами Европы общности их судьбы. Европеизм – это совсем другое: идеология безвольной Европы, которая, вместо того чтобы строиться на фундаменте наций, попыталась объединиться, выведя их за скобки. А это самый короткий путь, чтобы снять с них ответственность за собственную судьбу и лишить их самостоятельности. Задуманная, дабы помочь европейским народам принять вызов глобализации, «Европа», в том виде, в каком она существует сегодня, наоборот, служит главным препятствием на этом пути.

 

Европа на автопилоте

По сути, европеизм – это всего лишь одна из форм экономизма. Он основывается на вере в то, что «невидимая рука» рынка может заменить коллективно выработанный политический проект. Но к чему ведет рынок, если правила, по которым он функционирует, определяет кто-то другой: США, печатающие мировую валюту, или Китай, контролирующий свой юань, собственный импорт и внешние инвестиции, которые приходят в страну?

Главная задача Европейской комиссии, как она была зафиксирована Единым актом, состоит в том, чтобы во всех сферах отстаивать принцип конкуренции. Единственная цель, которую Маастрихтский договор поставил перед Европейским центральным банком, – это борьба с инфляцией. Наконец Европейский суд после 1964 г. сам поставил перед собой задачу увенчать национальные системы права общеевропейскими нормами, прежде всего по защите конкуренции. Эта миссия была закреплена в 2008 г. Лиссабонским договором. Круг замкнулся: выходит, что нации, вошедшие в Евросоюз (прежде всего страны его ядра – еврозоны), доверили свою судьбу автопилоту. Философской основой Единого акта, чуть приправленного христианско-демократическим соусом, стала вера в «эффективность рынков» – ключевая догма неолиберализма, которую в 1970-х гг. теоретически обосновал Милтон Фридман.

Европейские нации перешли на «автопилот» не по условиям Римского договора (несмотря на то, что непомерные полномочия, которые он доверил Европейской комиссии, уже таили в себе эту опасность), но под давлением целого комплекса директив, принятых в применение Единого акта (1987 г.), а потом Маастрихтского договора (1992 г.). Этот поворот Европа прошла в последнее десятилетие XX в.: 1 января 1990 г. была провозглашена полная свобода движения капиталов, необходимая для финансовой глобализации. Все эти договоры, а также практика их применения европейскими институтами задают неолиберальный курс, который не уравновешивается, как это происходит в США, мощным государством. Соединенные Штаты умеют применять «кнут», чтобы защитить свои интересы. Точно так же Китай, Россия, Индия и Бразилия, хотя и вступили в ВТО, не стали отказываться от прерогатив, которые дает национальный суверенитет. США, приступая к коммерческим переговорам с другими странами, сначала наносят удар, вводя пошлины или квоты, а затем уже начинают торг. Что касается европейского комиссара внешней торговли, которому страны Европы доверили эту прерогативу, он привык тотчас же приступать к переговорам и редко делает первый ход – я не говорю о тех случаях, когда ему просто связывают руки, как это случилось с проектом введения пошлин на китайские солнечные батареи, когда многие государства (начиная с Германии – единственной страны Евросоюза, которая может похвастаться профицитом в торговле с Китаем) публично выступили против подобных мер.

Аналогично отказ стран, перешедших на единую валюту, от монетарного суверенитета в пользу Центрального банка, созданного по модели Бундесбанка, привел к завышению курса евро, который экономически не выгоден почти никому, кроме Германии. De facto государства еврозоны утратили суверенитет в бюджетных вопросах. Инкорпорация в 2012 г. «золотого правила», введенного Германией в 2009 г., в их конституции либо в тексты, по значению аналогичные конституционным, призвана подчинить их бюджетную политику одной задаче – возвращению равновесия.

Остается ли в Европе, скованной всевозможными правилами, вообще какое-то место для «политики»?

В ироничной статье, озаглавленной «Европа: взгляд изнутри», Валери Бро и Зиад Хури описывают путаное устройство и непрозрачность «европейской машины», чья работа в 2012 г. обошлась налогоплательщикам в 129 миллиардов евро! «Европа, – сразу же берут они быка за рога, – это как ООН!» Их вывод, однако, звучит более обнадеживающе: «Европа, скорее, похожа на танкер, чем на гоночную лодку». Ясно одно: в той форме, в какой она была сконструирована, Европа не способна выдержать мировой конкуренции. Она открывает свой рынок для дешевых товаров, произведенных в странах, где нет никакой социальной защиты и никто не заботится об экологии, зато курс валюты занижен. Под предлогом борьбы с инфляцией и долговым бременем она притормозила свой рост, в то время как США активно стимулируют свой, пользуясь (порой во вред другим) тем, что они печатают доллар. В то же самое время Всемирный банк снизил прогнозы роста китайской экономики на 2013 г. с 8,4 до 7,4 %. Нам бы такие цифры!

 

«Обессиленные» нации

Европа взяла курс на одностороннее разоружение, которое дороже всех обходится Франции. Ее торговый дефицит в 2012 г. достиг 67 миллиардов евро. У открытости рынка для дешевых товаров есть одно преимущество: она позволяет снижать цены; однако нельзя забывать о негативных последствиях: открытость подталкивает производителей товаров широкого потребления и в целом низшей ценовой категории переводить свои фабрики в другие страны. Этому могут противостоять только те экономики, которые давно специализируются на товарах высшей категории: из стран Азии это Япония, которая в течение многих лет поддерживает инвестиции в исследования на уровне 3 % от ВВП, специализируется на технологиях будущего (автоматизация и компьютеризация производств) и удерживает свои предприятия от ухода в другие страны; в Европе по тому же пути идут Швеция и Германия, которая с конца XIX в. сделала ставку на технологическое развитие и в 2012 г., как мы видели, пришла с торговым профицитом в 187 миллиардов евро. Вот почему в таких условиях трудно сформулировать общие для всей Европы «правила взаимности», которые бы действовали в международной торговле. Хотя внешнеторговый баланс Европы в целом находится в равновесии, за ним скрывается колоссальный профицит Германии и вызывающий беспокойство дефицит всех остальных стран, прежде всего Франции.

Подобные диспропорции конкурентоспособности связаны также с завышенным курсом евро, к которому Германия приспособлена гораздо лучше, чем страны Южной Европы, чей экспорт очень чувствителен к «эффекту цены».

В ходе «валютных войн» Европа также разоружила себя тем, что, по условиям Маастрихтского договора и в соответствии с тем, как они были интерпретированы, лишила свой Центральный банк возможности проводить агрессивную валютную политику, как делают Федеральная резервная система США, Банк Японии или Банк Англии. На вопрос, следует ли поставить перед Центральным банком, который сегодня ограничивается поддержанием стабильных цен, задачу стимулировать экономический рост, один из членов его совета директоров, Бенуа Кёре, отвечал: «Наша роль по отношению к гражданам состоит в том, чтобы реализовывать тот мандат, который сейчас действует и который они нам доверили».

Как известно, Маастрихтский договор был поддержан во Франции 51 % пришедших к урнам. Кёре, кажется, позабыл, что в мае 2005 г. 55 % французов высказались за то, чтобы похоронить проект «Европейской конституции», которая в том, что касалось Центрального банка, лишь подтвердила его прежний «мандат», возлагавший на него единственную задачу – бороться с инфляцией. Двадцать один год прошел с тех пор, как с перевесом в 1 % голосов был принят Маастрихтский договор. Пресловутый «мандат», словно застывший в мраморе, с тех пор не обновлялся и не пересматривался. Упертая глупость наших властей предержащих бросает вызов самим принципам демократии. Напомнив о том, что правительствам не стоит думать, «будто у них впереди полно времени, чтобы проводить реформы», и осторожно не уточняя, о каких правительствах идет речь (подразумевается, что всякий поймет), Кёре делает следующее «смелое» заявление: «Принятые меры обходятся слишком дорого самым уязвимым слоям населения, прежде всего молодежи. Выжидая слишком долго, мы рискуем потерять целое поколение». Поразительный перенос ответственности! Кёре даже не задумывается о том, не слишком ли долго Центробанк, принося в жертву экономический рост и способствуя безработице, был озабочен лишь снижением инфляции. Безжалостная решимость властных элит, которые упорнее, чем когда-либо, и не считаясь с любыми издержками, следуют «единственно возможной политике» и делают вид, что отстаивают интересы молодежи против ренты, на которой якобы сидят старшие поколения, вызывает лишь оторопь. В отличие от тех государств, которые сохранили свой валютный суверенитет, страны Южной Европы, страдающие от массовой безработицы, оказались полностью «обессилены». Может, стоит задаться вопросом, означает ли слово «Европа» одно и то же для Германии и для ее соседей.

* * *

Кризис финансового капитализма (2008–2009 гг.) разразился в США, однако из-за взаимозависимости банков и эффектов секьюритизации немедленно отозвался в Европе, где государствам пришлось прийти на помощь банкам, а затем и обрушившимся рынкам – и все это за счет налогоплательщиков. Этот кризис привел к тому, что Европа в экономическом плане сильно отстала не только от развивающихся стран, но и от США. Президент Обама без колебаний запустил печатный станок, не боясь ни ослабить доллар, ни подстегнуть инфляцию. Не уставая расписываться в верности идеалам свободной торговли, он на деле ввел множество протекционистских мер. И реальность подтвердила его правоту: американские индексы пошли вверх, налоговые поступления увеличились, убытки (за исключением отрицательного сальдо торгового баланса) сократились. Главное, что безработица упала до 7 % трудоспособного населения. Ничего подобного не случилось в Европе, где ни одна из стран, за исключением Германии, до сего дня не вышла на уровень производства, который был до 2009 г. Отставание от всего мира становится вопиющим. Во Франции промышленное производство не превышает 85 % от уровня 2008 г.! Налоговые поступления сокращаются. Средний по Европе уровень безработицы превышает 12 % трудоспособного населения.

 

Европейская политика à la Лаваль

Кризис единой валюты заставил канцлера Германии в 2010 г. навязать двадцати четырем европейским партнерам бюджетный пакт (Договор о стабильности, координации и управлении в экономическом и валютном союзе), который не встретил с их стороны никакого сопротивления, если не считать деланых попыток Франции продемонстрировать свою самостоятельность. Посчитав, что у него недостаточно рычагов для воздействия на финансовые рынки, президент Франсуа Олланд, конечно, напомнил европейским партнерам о задачах роста, упомянутых в приложении к договору, однако практическое значение этого текста невелико. Тема роста звучит как тонкий голос флейты на военном параде, где гремит большой барабан и раскатисто раздаются призывы сокращать расходы. Бюджетный договор обрекает все страны Европы, за исключением, возможно, Германии, на долговременную стагнацию. Безработица летит вверх. Транснациональные корпорации понимают, что по сравнению с прибылями, которые сулят другие континенты, в Европе им искать нечего, и они будут инвестировать и наращивать вес в других концах света. Сворачивание экономической активности ведет к сокращению налоговых поступлений, а это лишь увеличивает дефицит, который планировали сократить с помощью дополнительного налогообложения. Меры, навязанные бюджетным договором, даже если они будут вводиться в действие постепенно, приводят к результатам, которые максимально далеки от бюджетного равновесия и сокращения долгов, которым они должны были способствовать.

Единая валюта, призванная увенчать здание постнациональной Европы, как его спроектировал Жан Монне, оказалась тупиковым решением. Сегодня Европа столкнулась с экономическим и социальным кризисом такого масштаба, какого не знала с 1930-х гг. Раньше в учебниках по экономике осмеивали дефляционистские меры (сокращение на 10 % зарплат чиновников и т. д.), которые Пьер Лаваль, тогда возглавлявший правительство, ввел в 1935 г., тем самым подготовив победу Народного фронта на выборах, состоявшихся год спустя. Однако сегодня под знаменем бюджетного пакта меры à la Лаваль введены во всей Европе. Как говорил Пьер Мендес-Франс, «если нет политики без рисков, точно есть политика без шансов». МВФ сам это понял, требуя отсрочки мер по сокращению бюджетного дефицита.

Сегодня под угрозой оказалась бюджетная платежеспособность не только Греции, но и других стран. Как пишет Патрик Артюс, Италия, Испания и Португалия не смогут избежать резкого роста государственного долга. Структурные реформы, которые от них требует Брюссель, лишь подстегнут безработицу; упрощение увольнений, открытие «закрытых» профессий для конкуренции, налоги на потребительские товары, чтобы снизить налоги на труд, лишь ослабят экономическую активность, по крайней мере, в первое время. Вряд ли стоит ожидать, что такая политика обойдется без масштабных потрясений.

Кризис единой валюты, венчающей общий дом, ставит под угрозу самые основы европеистского проекта.

 

Как мы дошли до жизни такой?

Проект единой валюты был изначально обречен на провал, поскольку основывался на вненациональной, если не сказать антинациональной, концепции «отцов-основателей», отрицавших неоднородность наций, которые они мечтали объединить. Подобная неоднородность объясняется различиями в их экономическом укладе, уровне их развития, языках, культуре, политических установках и т. д. Единая валюта была задумана так, словно нации, с их историей, и прежде всего историей их экономик, попросту не существовали. Евро опирается не только на могущественные интересы (держателей финансовых активов, и в первую очередь банков, а также на интересы «Большой двойки» – США и Китая, которым выгодна переоценка евро), но и, возможно, в еще большей степени – на веру в «Европу», которая больше похожа на религию, чем на рационально сформулированную идеологию.

Конечно, в Маастрихтском договоре были прописаны «критерии конвергенции», но их совершенно недостаточно, чтобы сгладить различия в экономической политике и тем более в многовековой истории наций. Это точно уловили Шойбле и Ламмерс, предложившие в 1994 г. выделить «ядро» Европы (Германия – Франция – Бенелюкс), исключив оттуда Италию и страны, которые тогда называли «Средиземноморским клубом» (Club Med). Однако Франция не могла на это пойти, не отказавшись от своей объединяющей миссии на континенте. Европа – это не только финансовые показатели. Истоки ее цивилизации: Древняя Греция и Древний Рим, Италия Возрождения – лежат на юге. Кроме того, замкнувшись в узком клубе сильных валют, Франция неизбежно пожертвовала бы своей конкурентоспособностью. По сути, присоединившись к зоне дойчмарки, которая была бы переоценена еще сильнее, чем сейчас евро (с его 18 странами), Франция обрекла бы на гибель то, что еще осталось от ее промышленности.

 

Медовый месяц

Временное затишье, установившееся в Европе в конце 1990-х гг. благодаря политике сильного доллара и возобновившемуся росту, неожиданно помогло преодолеть казавшиеся непреодолимыми препятствия, созданные Маастрихтскими «критериями конвергенции», прежде всего критерием бюджетного дефицита, вокруг которого уже развернулась политическая полемика. Бюджетный дефицит словно по мановению волшебной палочки рассосался. Однако никто не заметил, что это произошло лишь благодаря удачной конъюнктуре, а может, и манипуляциям с отчетностью. Романо Проди, который принял меня в Риме в июле 1997 г., шепнул мне на ухо, что, дабы окончательно убедить немцев, следует назначить главой ЕЦБ не Дуйзенберга, а тогдашнего главу Бундесбанка Титмайера. «Лучше, – добавил он, – зависеть от господина, чем от раба». Бессмысленная затея: европейские лидеры в конце концов сосредоточились лишь на одном параметре – размере госдолга, который в Италии в два раза (120 % ВВП) превысил 60 %-ный порог, установленный Маастрихтским договором. Так что, допустив в вожделенный клуб Испанию, Португалию, Ирландию и даже Грецию, невозможно исключить из него Италию (и Бельгию).

Итак, «Титаник» отправился в счастливое плавание. В течение десяти лет все страны еврозоны, в том числе Греция, наслаждались такими же процентными ставками, что и Германия. Казалось, что у них медовый месяц! Когда единая валюта была пущена в обращение, европейские лидеры поверили, что она надолго обеспечит им столь же низкие процентные ставки, как у немцев. Однако ФРГ, перед которой тогда стояла задача объединения, ясно понимала, что, поскольку в Южной Европе инфляция была намного выше, чем у нее, ей придется платить за деньги дороже, чем государствам Средиземноморья. Сторонники введения единой валюты решили, что она позволит так называемым периферийным странам наверстать свое отставание и выйти на уровень более развитых экономик. Однако они не отдавали себе отчета в том, что слишком благоприятные условия кредитования не могли не привести к тому, что Греция, ирландские банки и испанские граждане погрязнут в долгах. В итоге евро, вместо того чтобы помочь отстающим выйти вперед, на деле способствовал спекуляциям. Сегодня все эти долги оказались в портфелях банков и страховых компаний. Французские банки беспардонно взвалили на себя долги стран Южной Европы, хотя те свои банки выкупать не спешили!

Подобная деформация не может сохраняться вечно. Когда в 2009 г. мечты о «безоблачной глобализации» рассеялись, разница в процентной ставке внутри еврозоны стала работать уже на Германию. Та принялась собирать излишки и сокращать дефициты во имя «золотого правила», которое, дабы поддержать свою конкурентоспособность, в том же году внесла в Конституцию.

 

Реванш рынков и банков

Кризис финансового капитализма обнажил трещины, пошедшие по спроектированному в Маастрихте зданию: рецессия 2009 г. и наскоро разработанные планы по перезапуску экономики привели во многих странах к резкому росту государственных долгов. Именно в этот момент финансовые рынки и рейтинговые агентства, занесенные в черный список после ипотечного кризиса (2007 г.), взяли государства в оборот. Они сосредоточились на слабом звене: странах еврозоны. «Титаник» врезался в айсберг в 2010 г., когда разразился греческий кризис. Европейский саммит, собравшийся 9–10 мая 2010 г., сделал весьма сомнительный выбор, который точно описывает Жан-Люк Грео: он мог бы позволить Греции частично реструктурировать свой государственный долг, разрешив ей временно отказаться от единой валюты и предоставив масштабную финансовую помощь, которая бы смягчила шок от девальвации, необходимой для восстановления экономики. Позже Греция, если бы захотела, смогла бы вернуться в еврозону, конечно, с более низким обменным курсом. Однако это решение показалось вдвойне нецелесообразным, поскольку могло подорвать мифологию единой валюты, отождествляемой с единой Европой, а еще в большей степени потому, что угрожало банкам, которые не смогли бы избавиться от государственных ценных бумаг Греции, не понеся значительных убытков. Европейский саммит предпочел поставить греческому государству финансовую капельницу, потребовав суровых структурных преобразований и заставив расплачиваться по государственным долгам греческих налогоплательщиков. Этот выбор лишь привел к дальнейшему росту госдолга других стран ЕС, которые уже вынуждены были заплатить за спасение банков в 2008 г. и программу перезапуска экономики в 2009 г. Подобное решение, принятое вслепую, стало судьбоносным: оно превратило еврозону в бездонную бочку и стало прообразом для последующих планов по спасению Ирландии, Португалии, Кипра, а затем Испании.

Перепугавшая всех идея, что государство в противоположность тому, что считалось раньше, тоже может «обанкротиться», была использована как предлог, для того чтобы снять банки с мели за счет налогоплательщиков. Еврозону требовалось спасти, чтобы спасти банки, а заодно сохранить миф: нимфу Европу, некогда похищенную на берегах Эллады Зевсом, принявшим обличье быка, нельзя просто взять и «выслать из страны». Затем последовала череда кризисов: Португалия, Ирландия, Испания, Италия, Кипр, снова Греция. Чтобы процентные ставки этих проблемных стран (т. е. ставки, под которые они занимают на финансовых рынках) не взлетели до небес и чтобы такие государства, как Греция, не приостановили выплаты по долгам, другим странам пришлось скинуться! Но не для того, чтобы профинансировать экономику должников, а чтобы поддержать на плаву валютную фикцию, превратившуюся в тотем! При принятии этих решений сохранение сомнительных активов банков стало гораздо более веским мотивом, чем спасение государств, задушенных спекуляцией, или чем будущее молодежи. Жан-Люк Грео говорил, что история с банками стала «для держателей политической легитимности их Мюнхеном».

Каждая спасательная операция сопровождалась планом бюджетной экономии. Шаг за шагом Европу подталкивали к тому, чтобы сокращение долгов стало для нее важнейшим приоритетом. В конце концов сформулированное в Берлине «золотое правило» было зафиксировано на страницах договора. Однако никто, похоже, не обратил внимание на то, что подобный выбор обрекает еврозону на равновесие безработицы и разительно отличает ее от США, Китая и Японии, которые, согласившись на небольшой рост инфляции, сделали ставку на стимулирование экономики. Инфляция – вовсе не главная из опасностей, угрожающих Европе! В 2012 г. она упала до 1,2 %. Экономика погружается в дефляцию, из которой ей будет трудно выбраться.

Даже Великобритания дистанцируется от Евросоюза, поскольку, как объясняет Ирнерио Семинаторе, баланс сил внутри ЕС все больше склоняется в пользу Германии, а Соединенное королевство не горит ни малейшим желанием превратиться в одну из ее земель. Как и Чешская Республика, Великобритания отказалась подписать Договор о стабильности, координации и управлении. Япония в отличие от Европы делает ставку не на сокращение долгов, а на рост. Во время визита в Токио в июне 2013 г. президент Франции вынужден был признать, что наша страна вот уже двадцать лет как лишила себя инструментов, которые бы позволили ей проводить политику наращивания денежной массы, аналогичную той, какую ведет С. Абэ. Китай, похоже, также пересматривает свою экономическую модель, слишком ориентированную на экспорт. Он, вероятно, стремится отчасти переключиться на внутренний рынок и создать какие-то формы социальной защиты. В мире, где международный порядок неравноправен, а неравноправие ведет к «иерархическому и природному регулированию экономических и политических отношений», Европа оказывается зажата в тисках «Большой двойки».

Когда обсуждался первый план помощи Греции, к Европейской комиссии и Европейскому центральному банку, без сомнения, под давлением со стороны Германии и США, подключился МВФ, который вместе с ними составил «тройку», призванную наблюдать за ожидаемым восстановлением греческой экономики. Через три года выяснилось, что прогнозы о ее росте были чрезмерно оптимистическими. МВФ выделил Греции 22 из полученных ею 110 миллиардов евро (т. е. в тридцать раз больше ее квоты – далеко за пределами того, что позволяет устав МВФ). Как объясняет журналист Алан Фай, «эксперты МВФ были долго связаны по рукам и ногам запирательством европейцев во главе с тогдашним председателем ЕЦБ Жан-Клодом Трише, которые отказывались пойти на какую-либо реструктуризацию долгов Греции, боясь подвергнуть угрозе остальную еврозону». Поэтому-то они и расписывали будущее греческой экономики в самых радужных тонах. МФВ отделается от них, изменив свой устав, который сейчас позволяет ему одалживать странам суммы, которые превышают их квоту не больше чем в пять раз. Фонду придется погасить новый счет и убедить весь мир, в том числе и США, которые располагают правом вето в его совете управляющих, что, «спасая» Грецию, он «спас» всю еврозону! Это будет не слишком просто. С помощью МВФ США приобрели право присмотра за тем, как еврозона справляется с последствиями кризиса…

Помню, как 10 мая 2010 г. во время голосования по первому плану помощи Греции, я вместе с делегацией французского Сената оказался в немецком Бундестаге. Нас принял его председатель Норберт Ламмерт. Переводчица передала одну из его реплик так: «Я уверен, что мы никогда не увидим эти деньги». Ее следовало поправить. Ламмерт сказал: «Я не уверен, что мы когда-либо увидим эти деньги». Этот нюанс ускользнул от переводчицы, которая, без сомнения, просто выразила здесь всеобщее убеждение. К суммам, выделенным в соответствии с первым планом помощи Греции, на сегодняшний день следует прибавить второй и третий планы, а также взносы в Европейский фонд финансовой стабильности (ЕФФС) и в Европейский стабилизационный механизм (ЕСМ). Германия обязалась предоставить ЕСМ 190 миллиардов евро (Франция – 142,7). К этому следует прибавить непрямую помощь со стороны ЕЦБ, пропорциональную объему выкупленных им государственных долговых обязательств и предоставленных займов, т. е. еще около 270 миллиардов евро.

Таким образом, история евро пишется от одного «саммита последнего шанса» к следующему. На рубеже 2011–2012 гг. новый председатель ЕЦБ Марио Драги временно потушил пожар с помощью денежного дождя. Летом 2012 г. он заявил, что готов выкупать государственные долговые обязательства «в неограниченном объеме». ЕЦБ тотчас же уточнил, что эта неограниченность ограничена жесткими критериями (выкупаться будут обязательства не больше чем на три года, только на «вторичном рынке» и т. д.), и что вдобавок банку придется заморозить аналогичный объем частных бумаг, чтобы «не раздувать валютную массу» (все это следует воспринимать как реверансы в адрес Германии, которая опасалась, как бы гидра инфляции вновь не подняла голову). Рынки, которые живут краткосрочной перспективой, успокоились, по крайней мере на время. Однако никто не обратил внимания, что ни одно государство не может набрать долгов всего на три года. Перед лицом банковского кризиса в июне 2012 г. был согласован проект Банковского союза под надзором ЕЦБ. Он должен помочь разорвать связку между банками (прежде всего испанскими) и государствами. Однако осенью выяснилось, что ЕСМ может выделить помощь банкам какой-то страны (в данном случае Испании) только после того, как та согласует с Европейской комиссией специальный план финансового оздоровления. А это как раз Мариано Рахой, вынужденный бороться с 27 %-ной безработицей (для молодежи младше двадцати пяти лет она составляет 47 %), до сих пор отказывался сделать. Напряжение между центральным испанским правительством и входящими в состав Испании автономиями (прежде всего Каталонией) достигло такого накала, что дополнительные меры контроля могут поставить под угрозу само единство страны. На сегодняшний день ЕЦБ временно успокоил ситуацию с помощью обильных финансовых вливаний в испанские банки.

М. Драги направляет валютную политику Европы силой своего слова. На пресс-конференции, состоявшейся 4 июля 2013 г., он заявил: «Совет управляющих рассчитывает на то, что ставка ЕЦБ в течение долгого времени останется на нынешнем или более низком уровне». Он умеет «шептать рынкам на ухо». С широковещательными прокламациями Ж.-К. Трише (We never pre-commit – «Мы никогда заранее не обещаем») покончено. Рынки считывают сигнал: ставка, по которой Португалия на десять лет берет в долг, со дня на день снизится с 8 до 6,1 %! Но долго ли получится управлять финансами с помощью заявлений?

 

Принцип ответственности государств и пределы «солидарной интеграции»

Германию упрекают за то, что она не желает платить. Однако критики забывают, что ее вклад в бюджет Евросоюза (21,9 миллиарда евро против 19,08, приходящихся на долю Франции) и в фонды помощи (ЕФФС, ЕСМ) превращает ее в крупнейшего на континенте плательщика. Германия справедливо напоминает, что государства должны быть ответственны. Создание настоящей федерации, призванной выровнять уровень жизни в различных странах, потребовало бы колоссальных трансфертов в масштабе сотен миллиардов евро. Подобные денежные вливания, само собой, невозможны. Можно сколько угодно говорить о солидарной интеграции – солидарность не безгранична, и ее пределы заданы вовсе не «естественным эгоизмом», который не критиковал разве только ленивый. Эти пределы вписаны в саму реальность: в различие стандартов уровня жизни и тем более в многообразие экономических и социальных систем. Вот почему «бросок в федерализм» – это просто глупость: для того чтобы привести к гармонии совершенно различные по структуре общества, требуются долгие годы.

Лозунг «Германия за все заплатит» остался в прошлом. Впрочем, он никогда толком и не работал. Пророки «великого броска в федерализм» хотели бы его воскресить: не только немцам, но и французам, итальянцам, голландцам пришлось бы раскошелиться ради того, чтобы поддержать фикцию единой валюты, которая, конечно, символически значима, но не перестает от этого быть фикцией! По оценкам Патрика Артюса, если бы еврозона превратилась в настоящую федерацию, Германии пришлось бы ежегодно переводить не столь богатым, а то и попросту обедневшим странам Европы более 10 % своего ВВП. Проблема не в том, что Германия не хочет делиться этими средствами (более 250 миллиардов евро в год), а в том, что она не в состоянии это сделать. Федеральная идея по таким ценам попросту подкосила бы немецкую экономику и подорвала бы ее конкурентоспособность. Немецкие налогоплательщики полагают, что и так уже дорого заплатили за земли Восточной Германии, так что им вовсе не хочется расплачиваться за Пелопоннес, Сицилию или Эстремадуру. Здесь мы упираемся в пределы европейской солидарности. Вместо того чтобы признать, что европейские нации еще не созрели для единой валюты, наши новые «козочки» тщетно поднимают крик: они ведь прекрасно знают, что без колоссальных трансфертов, которые подразумевает теория оптимальных валютных зон, политика, которую они проповедуют (демонтаж трудового законодательства и всеобщая экономия в рамках чисто административного, а по сути, навязанного сверху федерализма), неизбежно окажется контрпродуктивной и будет отвергнута народами. Вот что происходит, когда они, по выражению Монтеня, оказываются «у руля».

После того как весной 2013 г. центральные банки буквально залили их ликвидностью, финансовые рынки, кажется, дали евро передышку. Процентная ставка по десятилетним облигациям Италии, которая в конце правления Берлускони превышала 6 %, пошла вниз после того, как Брюссель под давлением Германии и с согласия Франции настоял на том, чтобы правительство в Риме возглавил бывший еврокомиссар Монти. Даже выборы, которые вынудили Монти потесниться и привели к формированию правительства, скрестившего ужа с ежом, почти не поколебали устойчивость рынков. Новый премьер Энрико Летта сразу же потребовал избрания на всеобщем голосовании европейского президента. Это не избавит Италию от долгов, но, возможно, обеспечит ей благосклонность Ангелы Меркель…

Тем, кто решил, что кризис евро остался в прошлом, кипрская история, разразившаяся весной 2013 г., напомнила, что проблема вовсе не решена. Принцип европейской солидарности вновь был серьезно нарушен. После того как банкирам пришлось поучаствовать в погашении долга Греции (2011 г.), дабы уменьшить вклад европейского механизма солидарности в спасение острова Венеры, ставка была сделана на насильственную реструктуризацию кипрского банковского сектора, а вклады, превышающие 100000 евро, были обложены 50 %-ным (или еще большим) налогом. Внутри еврозоны даже был – впервые в ее истории – введен контроль за движением капиталов! Поскольку кипрские власти продолжали упорствовать, ЕЦБ 21 марта 2013 г. пригрозил больше не предоставлять кипрским банкам ликвидность. На следующий день парламент Никосии вынужден был склонить голову. Управляющий Банка Франции сразу же выступил в Journal du Dimanche, заявив, что во Франции ничто подобное невозможно и что голландский председатель еврогруппы Й. Дейсселблум назвал кипрский случай «показательным примером» лишь по ошибке.

На сегодняшний день евро все еще продолжает дышать благодаря кислородной палатке, которую ему устроили с помощью поддерживающей валютной политики, но все понимают, что вечно так продолжаться не может. Всего несколько слов, произнесенных в июне 2013 г. главой Федеральной резервной системы США, хватило для того, чтобы процентная ставка подскочила по всей Европе, прежде всего в Италии, Испании и Португалии, вновь продемонстрировав, сколь «Евролэнд» уязвим. Рынки успокоило лишь заявление М. Драги, сделанное 4 июля 2013 г. («низкие, а то и очень низкие ставки на долгий срок»). Поле маневра чрезвычайно узкое. На следующий день, 5 июля, ЕЦБ устами Б. Кёре напомнил правительствам о том, что им срочно требуются «реформы». Сколь бы ни были велики совокупные таланты Б. Бернанке и М. Драги, мир оказался во власти нового «пузыря», который, лопнув, рискует вновь обнажить пороки, изначально заложенные в проект единой валюты.

 

К постдемократической Европе

В своей нынешней конфигурации Европа дошла до той точки, когда перед ней ясно встает вопрос о будущем демократии. Кризис евро и кризис демократии оказываются неразделимы. Отказ от валютного суверенитета привел к едва закамуфлированному отказу от суверенитета бюджетного. Договор о стабильности, координации и управлении свел роль парламентов к одобрению решений, принятых узким кругом технократов, занимающихся государственными финансами. Во Франции органический закон задает жесткие рамки для закона о государственном бюджете и ординарных законов. Из-за этого право парламентариев на законодательную инициативу и роль парламентских комиссий практически сошли на нет. Но могло ли такое случиться, если бы сама демократия во Франции постепенно не превратилась в фикцию? Нация пробудится лишь тогда, когда будет достигнут порог нетерпимого. Есть, правда, другая, более печальная, вероятность: народы порой смиряются со своим упадком, а нации (в данном случае французская) – с утратой былого величия. История дает множество примеров подобного безразличия к своей судьбе.

Конечно, с течением лет европейские институции также озаботились «дефицитом демократии», который со временем лишь нарастал из-за того, что народы, не понимая, куда движется европейская интеграция, постепенно утратили к ней интерес. В 1979 г. были введены всеобщие выборы в Европейский парламент. Однако если судить по идущей вниз избирательной явке (часто к урнам приходит меньше половины имеющих право голоса), то нетрудно убедиться, что выборы сами по себе не способны создать чувство общности, достаточно сильное, чтобы стать основой для демократической легитимности. Сколько бы европеисты на это ни сетовали, сегодня у Европы нет другого источника легитимности, кроме демократической легитимности отдельных наций. Вместо того чтобы любой ценой внедрять «европейские» институты, ускользающие от любого демократического контроля (Европейская комиссия, Европейский суд, Европейский центральный банк), стоило бы начать с того, чтобы помочь подлинно европейскому духу восторжествовать в действующих национальных институтах.

В том, что касается исполнительной власти в Европе, то после кризиса евро все больше решений принимается в Европейском совете, а Европейская комиссия (в которую сейчас входят двадцать восемь членов) постепенно отступает на второй план во всех сферах, кроме тех, где у нее есть четко очерченные прерогативы (внешняя торговля и конкуренция). В этой внутренней перенастройке европейских институтов нет ничего удивительного: в период кризиса легитимными считаются лишь те решения, которые исходят от национальных правительств и в ряде случаев – от национальных парламентов. Что до Еврокомиссии, которая после вступления Хорватии в ЕС состоит из двадцати восьми стран, то она, по всеобщему убеждению, потеряла и без того спорную функцию, которую составители договоров доверили ей, когда в нее входили лишь шесть участниц, – роль хранительницы договоров и так называемых «общих европейских интересов». Избрание председателя Европейского совета на два с половиной года с возможностью переизбрания (т. е. фактически на пять лет) продемонстрировало, как сместился центр тяжести европейских институтов: сколь бы ни были скромны его полномочия, Х. ван Ромпёй явно оттеняет Ж.-М. Баррозу. Этого вовсе не скажешь о верховном представителе Европейского союза по иностранным делам и политике безопасности К. Эштон! Вероятно, что будущий председатель Европейского совета лишь еще дальше отодвинет на второй план Европейскую комиссию и ее председателя.

Стоит ли говорить о полном провале Европарламента, который по Лиссабонскому договору получил право совместного принятия решений, но пользуется им столь непрозрачно, что не помогает справиться с демократическим дефицитом, а лишь усиливает его в меру своих, не столь уж слабых, сил. На пленарных заседаниях каждый депутат (всего 751 человек), выступающий на одном из двадцати трех официально признанных языков, имеет в своем распоряжении три минуты, чтобы высказаться. В тот момент, когда переводчики, часто вынужденные прибегать к помощи одного из пяти «языков-посредников», успевают договорить, слово уже берет следующий оратор. В итоге содержательный разговор и полемика возможны только на заседаниях комиссий. Однако даже в тех случаях, когда вопрос удается обсудить по существу, результаты голосования в Европарламенте мало на что влияют. Кто во Франции (да и в других странах) знает, как зовут его евродепутата? Конституционный суд в Карлсруэ, который в Германии остается высшей правовой инстанцией, в знаменитом решении 2011 г. (по иску о Лиссабонском договоре) постановил, что Европейский парламент – это не настоящий парламент, поскольку не существует «европейского народа», а совокупность представителей двадцати восьми стран. Кроме того, у Европейского парламента нет ни права законодательной инициативы, ни права вносить поправки в уже существующие законы.

Этот псевдопарламент служит дымовой завесой, помогающей ответить на критику со стороны тех, кто утверждает, что европейские решения принимаются недемократическим путем. Так, 13-я статья Договора о стабильности, координации и управлении предусматривает для обсуждения бюджетной политики созыв «конференции», объединяющей представителей национальных парламентов и Европарламента. Помимо того что речь идет не о контроле над бюджетом, а о простом обмене мнениями с целью выработки «консенсуса», с какой стати европейская структура, включающая двадцать восемь стран, вмешивается в дела еврозоны, в которую входит лишь семнадцать государств, – это уже не просто лицемерие, а насмешка! Чтобы как-то исправить ситуацию, Ангела Меркель и Франсуа Олланд заговорили о том, чтобы создать в Европейском парламенте специальную секцию, занимающуюся делами еврозоны. Однако согласятся ли десять членов Евросоюза, не входящие в зону евро, чтобы все вопросы обсуждались без них? Представим, что из этого странного положения можно выйти, создав систему, устроенную по принципу матрешки: парламент еврозоны внутри Европейского парламента, аналогично тому, как внутри Европейского совета действует Совет евро. Однако это не поможет справиться с дефицитом демократии по той простой причине, что без чувства европейской общности Европейский парламент остается фальшивым. Точно так же, как ряса еще не делает вас монахом, выборы в отсутствие чувства общности не означают представительства. Хотим мы этого или нет, в глазах граждан Европа остается какой-то далекой субстанцией, и в чем состоят общие европейские интересы, мало кому понятно. Европа – это, конечно, цивилизация, но никак не исторически сформировавшаяся политическая сущность.

Вот почему в отличие от М. Монти и С. Гулар я полагаю, что возвращение к Европейской ассамблее, объединяющей делегации национальных парламентов, было бы не отступлением, а шагом к демократии, поскольку помогло бы национальным парламентам лучше почувствовать европейскую повестку дня и придало бы решениям, принятым на ассамблее, бóльшую легитимность. Выдвинутый Гулар и Монти довод, что на страже «европейских интересов» должны стоять специальные депутаты, не учитывает того факта, что общие интересы не существуют в безвоздушном пространстве, в отрыве от интересов наций. Европу следует строить через нации, а вовсе не наоборот, как некогда предлагал Жак Делор.

 

Чувство общности, тайна демократии

Очень непросто создать транснациональную демократию. Монти и Гулар, как и другие федералисты, ссылаются на пример Соединенных Штатов Америки, словно те изначально не были тринадцатью британскими колониями. Они бесконечно цитируют «Записки федералиста», опубликованные в 1787–1788 гг. Александром Гамильтоном, Джоном Джеем и Джеймсом Мэдисоном, где речь идет о разделении полномочий между отдельными штатами и союзом, а также общей ответственности по долгам. Однако они не обращают внимания на то, что потребовалось больше века, чтобы воплотить эти идеи в жизнь, и уж тем более на различия между европейскими народами с их многосотлетней, если не измеряющейся тысячелетиями, историей, и английскими колониями с Восточного побережья, населенными недавними (максимум – полуторавековой давности) иммигрантами, говорящими на одном языке. Они утверждают, что федерация может возникнуть даже вне воли конкретного государства, и приводят в пример Род-Айленд, если говорить о США, и даже Баварию 1949 г., вошедшую в Федеративную Республику Германию. Авторы упускают из виду тот факт, что, едва освободившись от британского владычества, США поспешили защитить свою независимость, провозгласив в 1823 г. «Доктрину Монро», требовавшую отдать дела Америки в руки американцев.

Единственный на сегодняшний день успешный пример транснациональной демократии – Гельветическая конфедерация. Да и та, стоит заметить, вряд ли бы состоялась, если бы у немецкоязычных кантонов (более трех четвертей населения) не было явного численного преимущества. По крайней мере, там существует чувство общности: гражданин Женевы ощущает себя таким же «швейцарцем», как и житель Базеля. Однако подобное чувство возникло не за один день – для этого понадобились столетия. Все опросы общественного мнения, а также любые выборы ясно показывают, что в Европе общая идентичность намного менее значима, чем национальная принадлежность. Вот почему невозможно создать «оторванное от почвы» европейское гражданство. Фундамент единства – промежуточное звено в виде национального гражданства, в которое предстоит вдохнуть европейский дух. Да и сама швейцарская демократия опирается на кантоны: гражданин Юры, даже если живет в Вале или, что случается чаще, в Базеле, все равно остается юрассийцем.

Можно ли воспроизвести швейцарское чудо? Реальность, видимо, чаще всего подтверждает правоту закона, некогда сформулированного Токвилем: «Обычно мы приходим к одному из двух результатов: самые могущественные из объединившихся народов берут полномочия федерального правительства в свои руки и начинают властвовать от его имени […], либо федеральное правительство вынуждено опираться на свои собственные силы, […] и Союз обрекает себя на неспособность действовать». Первый сценарий стал просматриваться на горизонте, когда во время обсуждения второго плана помощи Греции Европейский совет в октябре 2011 г. взял паузу, чтобы дождаться «зеленого света» от германского Бундестага.

Я знаю, что многие не хотят слышать о том, что именно канцлер Германии в 2008 г. настояла, чтобы основные положения Европейской конституции были зафиксированы Лиссабонским договором. Именно она в 2012 г. навязала, не изменив в нем ни строчки, Договор о стабильности, координации и управлении. В нормальной демократии всякий должен иметь возможность напомнить о таких фактах. Однако сегодня, похоже, это уже не так просто. Те, кто из конформизма или из интереса готов мириться с Европой, где правит немецкий ордолиберализм, стремятся пресечь любые споры по этому поводу. Они забывают о заявлении Ангелы Меркель, которое прозвучало на страницах Le Monde 25 января 2012 г.: «Здесь, в Европе, мы больше не можем общаться друг с другом на языке дипломатии. Нам следует, как и во внутренней политике, обсуждать любые проблемы без обиняков и точно так же их разрешать».

Что позволено первым лицам Германии, похоже, не всегда разрешено французским лидерам. Право вмешательства, как все хорошо знают, применяется лишь в одном направлении. Когда у французских элит исчерпаются прочие аргументы, они вынуждены будут признать: на их взгляд, господство Германии в Европе несоизмеримо лучше, чем «неспособность действовать», – второй исход, который, по мысли Токвиля, может ждать федерацию.

Наши элиты не понимают, что баланс сил между Францией и Германией, о котором в 1950 г. как раз договаривались Жан Монне и Конрад Аденауэр, мог бы способствовать – и еще, конечно, поспособствует – тому, чтобы идея Европы стала для всех европейских народов более притягательной.

* * *

Правящим элитам Франции, которые вот уже сорок лет вкладывают все свои силы и ресурсы республики в проект единой валюты, который сегодня ускользает из-под их контроля, чрезвычайно трудно признать, что они завели нас в тупик. Они приравняли успех плохо просчитанного (если судить по деиндустриализации Франции) европейского проекта к национальным интересам страны. Ганс Дитрих Геншер, который тогда был министром иностранных дел ФРГ, рассказывает, что Франсуа Миттеран 29 ноября 1989 г. в своем кабинете в Елисейском дворце сказал ему: «По какому пути хочет пойти Германия? По старым дорожкам, приводившим ее к мечтам о том, чтобы из центра Европы властвовать над континентом? Или по европейскому пути, по которому до сих пор шла Федеративная республика? Если вы выберете старые дорожки, мы не станем противиться германскому объединению, потому что его час пришел. Однако вы возвратитесь к ушедшим временам альянсов». Идея единой валюты была экономической ересью и вдобавок, родившись в ответ на объединение Германии, притупила бдительность тех, кто должен был, насколько возможно, поддерживать изначальный паритет между Францией и Германией в интересах всей Европы. Следовало бы вернуть себе поле маневра, которым страна располагала до 1983 г., и призвать сограждан к сплочению. Вместо этого мы еще глубже засунули голову в капкан.

 

Ответственность французских правящих классов

После 1974 г. французские лидеры явно смотрят на вещи через розовые очки. Они упустили из виду, что для развития Европы необходим баланс сил. Они не заметили впечатляющих талантов немецкого народа и его фантастического упорства, которое позволило Германии выбраться из той трясины, в которую ее загнали безумства нацистов, а также помогло ей восстановить свою экономическую мощь и превратиться в сильнейшую демократию в Европе. Большинство наших лидеров просто не осознали, что Европа, хотя и была нужна всем, в первую очередь требовалась Германии, стремившейся добиться объединения. Они недооценили преимущества, которые наш великий сосед получил, вновь став центром Европы, и его успехи в преодолении трудностей, связанных с интеграцией новых восточных земель. Они не воздали должное трудовым и организационным качествам немецкого народа и его умению «играть в команде». Из-за этого они с типично французским легкомыслием переоценили те преимущества, которые Франции все еще дарует ее история. Они не смогли на основе республиканской модели создать долгосрочный, амбициозный и непротиворечивый проект, который требуется Франции, чтобы утвердить свою роль в Европе (в интересах всех европейских стран) бок о бок с Германией, а не у нее в хвосте.

За редчайшими исключениями все французские лидеры в 1992 г. поддержали введение единой валюты. Хотя с тех пор прошло больше двадцати лет, они так и не поняли, в чем состоял изначальный изъян этого проекта. Никто из них не предложил ни одного серьезного исследования условий, при которых валютная зона, весьма далекая от «оптимальности», могла оказаться успешной. До недавнего времени – пока Франсуа Олланд и Жан-Марк Эро не поддержали предложения, сформулированные в докладе Галлуа, – они не желали понять, что каждой стране внутри еврозоны (и французская экономика тут, конечно, не исключение) требуется восстановить свою конкурентоспособность. После того как в 1990 г. объединение Германии полностью изменило баланс сил в Европе, оправдать их стало еще сложнее. Вместо того чтобы уяснить, насколько вызовы, стоящие перед Францией, если она стремится сохранить свою роль в Европе, станут более грозными, они предались сладким мечтам и самоуспокоению. Нежданный плод Маастрихтского договора, единая валюта, словно золотое руно, некогда добытое Ясоном, по их убеждению, освободила Францию от напряжения сил, которое требовалось, чтобы придать импульс нашей промышленности и выстоять в конкурентной борьбе с другими странами, в том числе с нашим могущественным соседом. Я помню, как высокие чиновники в частных беседах уверяли, что после введения единой валюты торговый дефицит Франции не будет иметь никакого значения!

Если говорить кратко, наши лидеры просто не поняли, как изменился мир. Когда в начале 2000-х гг. экономический рост помог сбалансировать государственные финансы, тогдашний президент республики публично заговорил о «заначке», которую правительство тотчас же поспешило распределить. Когда в 2003 г. канцлер Германии Шрёдер принялся сокращать зарплаты и социальные расходы, французские власти никак не отреагировали и не приняли меры, чтобы сохранить конкурентоспособность своей страны.

Однако не утратили ли наши политики связь с реальностью еще до введения единой валюты? Фактически отказавшись в 1983 г. от своей монетарной независимости, французские власти фактически встали на буксир марки, не желая слышать о том, что завышенный курс валюты неизбежно подорвет промышленную конкурентоспособность Франции, которая производит гораздо меньше товаров с высокой добавленной стоимостью и вдобавок еще не наверстала промышленное отставание от соседки, наметившееся сто лет назад. Они не поняли, что привязка франка к марке после объединения Германии приведет к взлету процентной ставки и резкому росту государственного долга (на 32 пункта ВВП с 1991 по 1998 г.). Охваченные царившими тогда настроениями, наши лидеры принесли промышленную политику на алтарь «политики конкуренции», отданной на откуп Европейской комиссии. Наконец, по неведению или из конформизма они – задолго до Маастрихтского договора – отказались от единственного орудия, которое у них еще оставалось: валютной политики.

Роль валютного фактора и его влияние на нашу конкурентоспособность на внешних рынках привыкли недооценивать. В частности, показательно, как после 2002 г. по ходу ревальвации евро по отношению к доллару дефицит нашего внешнеторгового баланса лишь нарастал. Если эти факты с таким упорством продолжают замалчивать, значит, за культом сильной валюты скрываются могущественные интересы владельцев финансовых активов и «Большой двойки». Под предлогом верности Европе наши элиты отказались разыгрывать козыри, которые все еще остаются у Франции: ее демографию, которая требовала более мощного роста экономики, и все еще сохраняющиеся инструменты «государства-стратега», которые они позволили демонтировать. Они смирились с новым отставанием Франции, которое с начала 2000-х гг. особенно на фоне Германии стало как никогда явным. В том, что касается стагнации нашей промышленности и исхода накоплений, нынешнее отставание не может не напоминать его предыдущий раунд (1875–1914).

Такой нарастающий дисбаланс истощает Европу – и это несмотря на то, что для наших лидеров она вот уже как сорок лет превратилась в любимое детище. Бессмысленно, как это слишком часто делает оппозиция, явно страдающая пситтацизмом, винить в этом нынешнего президента. Эти ошибки разделяет почти весь наш политический класс и чуть ли не все власть имущие, как левые, так и правые, правившие страной последние сорок лет. Вместо того чтобы задуматься об ошибках, которые они унаследовали от предшественников, а порой совершили сами, и тем самым попытаться найти путь к обновлению, они перекидывают друг другу мяч и обрекают политическую дискуссию на прискорбный провинциализм.

* * *

Вина лежит не только на политическом классе. Медийные элиты тоже несут свою долю ответственности.

Французский национальный мазохизм ярко виден по заглавию короткого эссе Арно Лепармантье «Эти французы, могильщики евро». Я, само собой, ничего не имею против г-на Лепармантье. Он вовсе не самый бесталанный в своей профессии, скорее, наоборот. Однако его памфлет, написанный на скорую руку, в том, что касается евро, показался мне просто каталогом модных сегодня идей. По его мнению, все началось с Николя Саркози, который виновен в том, что 18 октября 2010 г. поддержал требование Ангелы Меркель, чтобы банки приняли участие в спасении Греции, и тем самым распространил недоверие к финансовым рынкам на всю еврозону. Дело не в том, что я хочу любой ценой защитить Саркози, просто я давно взял за принцип критиковать его политику, а не персону. Здесь Лепармантье, думаю, сам того не понимая, выбирает, на чьей он стороне, и это сторона банкиров. Вот почему он не упоминает первый план спасения Греции от 10 мая 2010 г., где эта задача была целиком возложена на государства. Из его текста следует, что именно Меркель отказалась активней вовлекать немецкие бюджетные средства и захотела переложить часть расходов на банки. Можем ли мы сказать, что эта проблема сводится к Греции и что Франция из любви к земле богов и философов сама ее создала? Лепармантье вынужден признать, что после 2003 г. большинство стран Европы на фоне Германии оказались неконкурентоспособны.

Упоминает ли он хоть раз об ответственности Германии за то, что после 2003 г. восторжествовала нескоординированная политика гиперконкуренции, которая способствовала разбалансированию еврозоны? Конечно, нет! Вы у него не найдете ни слова о достижениях и сильных сторонах Франции: авиационно-космической индустрии, оборонной промышленности, ядерных технологиях, продовольственном секторе, кино, франкофонии, транспорте, городских службах, семейной политике и высокой рождаемости, высоком уровне социальной защиты и т. д.

Ж.-К. Трише, председатель правления ЕЦБ с 2003 по 2011 г., может читать книгу Лепармантье без особого беспокойства. Вместо того чтобы забить в набат, автор изображает все так, будто, находясь на своем посту в ключевые для истории единой валюты годы, Трише лишь упустил из виду частные долги. И это в то время, когда Испания погрузилась в спекуляции с недвижимостью, а ирландские банки набрали кредитов. Но сегодня языки начинают развязываться: инспектор финансов, который был докладчиком в Комиссии Пеберо, пишет: «В 2000-х гг. ЕЦБ ежегодно отпускал денежную массу на 10 %. Многие государства воспользовались этим притоком ликвидности и низкими процентными ставками, чтобы выстроить свои замки на песке (ирландские, испанские и кипрские банки и сектора недвижимости; государственные долги Греции и Португалии…)». Предает всегда кто-то из своих. Трише не зазвонил во все колокола, предупреждая о том, что разрыв в конкурентоспособности, лишь усиливающийся из-за несогласованной политики заработных плат, может быть смертельно опасным. Он сознательно закрыл глаза на врожденный порок евро и его структурную уязвимость, и у этого есть объяснение: как глава Казначейства Франции он был одним из его создателей! Более того, он позаботился о том, чтобы в общественном мнении сохранился лишь один его образ: героического борца с гидрой инфляции (не более 2 % в год!), которую мог удержать только уровень безработицы не ниже 9 % от активного населения в соответствии с идеей NAIRU (non-accelerating inflation rate of unemployment). Я не помню, чтобы эта концепция обсуждалась в рамках какой-либо демократически избранной институции…

Как адепт теории самоисполняющихся пророчеств (а то и вовсе метода Куэ), Жан-Клод Трише без устали нахваливал успехи евро. Так продолжалось до того памятного прощального вечера 31 октября 2011 г., когда финансовая и политическая элита Европы собралась, чтобы отблагодарить его за добрую службу, а ей объявили ужасную новость: премьер-министр Греции Георгиос Папандреу решил выставить на общенациональный референдум план бюджетной экономии, который за несколько дней до того ему навязал Европейский совет.

В конце концов Лепармантье скрепя сердце вынужден признать, что Франсуа Миттеран в самом начале истории евро ошибся в оценке ситуации, полагая, что с помощью единой валюты сможет «стянуть» у Германии ее марку так, будто любая валюта не предназначена для конкретной страны и может успешно служить и ее соседям. Немецкую марку ничуть не проще перетащить на этот берег Рейна, чем самих немцев!

Продолжая свое безжалостное обвинение, Лепармантье выставляет счет Эдуару Балладюру за то, что тот отказался замкнуть Францию в узком клубе из пяти стран (Германия, Франция, Бенилюкс), исключив из него Италию и средиземноморские государства. Но такой исход нанес бы нашей промышленности еще более жестокий удар, чем нынешний евро, который и без того переоценен.

Что касается Лионеля Жоспена, то ему достался упрек в нерешительности – это при том, что в июне 1997 г. он утвердил «стабилизационный пакт», о котором за год до того Жак Ширак договорился в Дублине, и вместе с ним поддержал проект Европейской конституции. В силу политического «сожительства» (cohabitation) разработка этого проекта, который затем был уверенно отклонен на референдуме 29 мая 2005 г., была возложена на Жискар д’Эстена.

Наконец, Жак Ширак был обвинен в том, что в 2003 г. при поддержке Герхарда Шрёдера добился незначительного смягчения стабилизационного пакта. Никто не обвиняет в таком прагматизме канцлера Шрёдера, который прибег к политике, которая всем хорошо известна (программа Agenda 2010, план Hartz IV). Жак Ширак пустил все на самотек.

Но найдется ли хоть одно правительство Франции, которое Лепармантье, без сомнения, один из самых ярких журналистов газеты Le Monde, удостоил бы доброго слова?

* * *

Смертельно устав от своих элит, французы утратили твердую почву под ногами – такого в их истории после 1940 г. еще не случалось. Есть ли другой народ, которого бы его лидеры чаще сбивали с пути, – со времен Маастрихтского договора 1992 г. они обещают ему одновременно мир, полную занятость, процветание и возможность с помощью евро войти в одну лигу с долларом. Спустя двадцать лет он остался без руля и без ветрил, отданный на волю галопирующей деиндустриализации, безработицы (3,2 миллиона «полных» безработных и целых 5 миллионов, если учитывать тех, кто занят неполный день), а после 2009 г. вдобавок стал жертвой экономического спада, какого не видели с 1930-х гг. Как тут совсем не пасть духом?

Когда европейская мечта, которой его убаюкивали вот уже сколько десятилетий, оказывается миражом, нетрудно понять, почему французский народ, брошенный своими политиками, пребывает в такой растерянности.

 

Растерянная Франция

Конечно, эта растерянность связана с ощущением исторического поражения, которое восходит еще к Ватерлоо (1815 г.), когда Франция утратила свою европейскую гегемонию, Седанской катастрофе (1870 г.) и краху страны в 1940 г.; ее также подпитывает вновь проснувшийся у французов комплекс неполноценности по отношению к Германии, который порой напоминает тревожное восхищение слабого перед сильным. Торжествуют покаянные настроения. Этот национальный мазохизм вычеркивает из памяти сделанные страной рывки (Третья Республика, колониальная империя после 1871 г., победа 1918 г., Сопротивление), которые он либо топит в угрызениях совести, либо удостаивает лишь сарказмом. Он умаляет моменты возрождения (деяния генерала де Голля, программа Национального совета Сопротивления, Славное тридцатилетие), игнорирует успехи страны и, что важнее всего, не желает знать о величии, без которого Франция существовать не может.

Важны не размеры страны, а воплощенный в ней дух: ее гуманизм и способность с помощью широты мысли, храбрости и упорства достойно ответить на вызовы, которые перед ней ставит мир. По убеждению Жана Монне, суверенитет Франции был важнейшим препятствием для реализации его европеистского проекта. Семьдесят лет спустя она превратилась в его главную жертву. Древняя страна франков позабыла о том, что значит быть свободной. Однако идея свободы заложена в самом ее имени. Именно суверенитет открывает нам доступ к универсальному.

Не пришло ли время взять его обратно, дабы выбраться из западни, в которой мы оказались, и вернуть Европу на путь демократии, который позволит ей ответить на вызовы, стоящие перед планетой?

 

С тех пор как Германия объединилась, прошло более двадцати лет. Еще до распада СССР ФРГ была экономическим тяжеловесом. Развал Советского Союза открыл объединенной Германии колоссальные перспективы на Востоке. Вопреки тому, что часто говорили, Германская Демократическая Республика явилась на свадьбу не с пустыми руками: ГДР была самой развитой из стран СЭВ, и русский язык там преподавали в качестве обязательного. У нее были тесные связи с Россией и со всеми странами народной демократии. После падения Берлинской стены Германия смогла восстановить свой hinterland в Центральной Европе и развернуться на восток. Перед Европой вновь замаячил призрак старой геополитической проблемы: слишком сильная Германия посреди Европейского континента, не признающего ее господства. Чтобы минимизировать эту опасность, Франсуа Миттеран решил привязать Германию к Европе с помощью двух стратегий: создав Европейскую конфедерацию, в которую вошла бы и Россия, и введя единую валюту. Он хотел проложить путь для «Европейской Германии» (если воспользоваться выражением Томаса Манна), а вовсе не для «Немецкой Европы» (если процитировать несколько провокативный заголовок недавней книги Ульриха Бека). Первая идея была отброшена из-за враждебной реакции стран Центральной и Восточной Европы. Реализован был лишь проект единой валюты, которая в соответствии с Маастрихтским договором (декабрь 1991 г.) была введена в 1999 г.

 

Успешное объединение

Немцам удалось сделать объединение экономически выгодным, однако это потребовало от них немалых усилий: каждый год в восточные земли вкладывали более 160 миллиардов марок. Сильно подняв процентную ставку, чтобы минимизировать риск инфляции, Бундесбанк спровоцировал рецессию во всей Европе и привел к резкому росту государственного долга Германии и Франции – единственной страны, которая не девальвировала свою валюту по отношению к марке. В 1990-е гг. мы были вынуждены мириться с аномально высокой ставкой, чтобы идти в ногу с Германией и сохранить «сильный франк», привязанный к марке в перспективе введения единой валюты: Франция не хотела дать Германии ни малейшего предлога уклониться от обязательств, которые та взяла на себя в Маастрихте.

Следует воздать должное духу солидарности, который под руководством канцлера Коля богатые земли Западной Германии продемонстрировали по отношению к землям Востока. Последние сперва с энтузиазмом восприняли идею обмена валюты 1 к 1 (раньше восточная марка была дешевле), но затем из-за этого оказались на положении иждивенцев, а предприятия, которые предстояло приватизировать (этим занималось специальное ведомство Treuhandanstalt), ждала жесточайшая реорганизация. Подобное «объединение-поглощение» оставило свой отпечаток в сознании восточных немцев (Ossis) и объясняет, почему в землях Востока такой популярностью пользуется die Linke – левая партия, ставшая наследницей СЕПГ и принявшая в свои ряды Оскара Лафонтена и диссидентов из СДПГ, которые за ним последовали. В Восточной Германии не удалось полностью воспроизвести «западную нормализацию» в той форме, в какой она произошла в ФРГ после 1945 г., когда нормы, заданные победителями, были покорно интериоризированы немцами. В нынешней Германии сосуществуют два исторических опыта и, надо признать, все еще сохраняется глубокий социальный и демографический разрыв: уровень безработицы в восточных землях заметно выше, и они гораздо сильнее страдают от депопуляции.

Пусть у них и не появилось «цветущих пейзажей», которые некогда обещал канцлер Коль, восточные земли были модернизированы и обустроены по западным стандартам. Берлин, вновь ставший столицей, превратился в чарующий город, где чувствуется дыхание истории. Чрезвычайно удачные архитектурные решения ясно демонстрируют, что время в нем не остановилось. Отреставрированный Дрезден и Лейпциг, где в 1989 г. зародилось движение, приведшее к краху ГДР, вновь превратились в привлекательные европейские города. Сколь бы ни был велик разрыв в доходах между различными землями (если взять среднюю по Германии величину за 100, то на Востоке они составят 80, в Гамбурге – 123, а в Северной Рейн-Вестфалии – 97,5), эта разница не выше, чем в других крупных странах Европы (Франции, Великобритании, Италии, Испании).

 

Триумф западной нормализации

Объединение позволило Германии завершить свою нормализацию.

Нетрудно понять, что после войны подвигло Германию превратиться в «нивелированное общество среднего класса», как его назвал Гельмут Шельски. После 1945 г. она приняла нормы победителей, вплоть до Основного закона, который был задуман англосаксонскими странами для того, чтобы ее нейтрализовать. Смена четырех поколений полностью стерла живую память о Второй мировой войне. Повышение уровня жизни, технологические трансформации и холодная война, превратившая Западную Германию, по словам Йоханнеса Вильмса, в «форпост» против Восточного блока, способствовали успеху «западной нормализации»: «Западные немцы оправдали возложенные на них ожидания. Они оказались очень хорошими учениками, сделались образцовыми демократами и могли кому угодно дать фору в своем антикоммунизме».

Федеративная Республика Германия, как ее выстроили в 1949 г., действительно была новой Германией. Аденауэр – почти что уникальная фигура в бывшей Партии Центра. При нем Германия быстро развернулась на Запад: Европейское объединение угля и стали (по-немецки – Montanunion) – в 1951 г., вступление в НАТО – в 1954 г., Римский договор – в 1957 г. В 1959 г. (на съезде в Бад-Годесберге) СДПГ отказалась от каких-либо ссылок на марксизм и от идеи классовой борьбы. Ключевым стал 1963 г., когда между Францией и Германией был заключен Елисейский договор. В начале 1970-х гг. министром иностранных дел, а потом канцлером стал Вилли Брандт. Объединение Германии было подготовлено «восточной политикой» (Ostpolitik) Эгона Бара. Последний ракетный кризис («Першинги» против «СС-20») позволил Гельмуту Колю одновременно пожать плоды и продемонстрированной им твердости, и финального компромисса: по американо-советскому договору 1987 г. обе стороны отвели свои «ядерные ракеты средней дальности». Горбачев, позволив ГДР рухнуть, открыл дорогу для объединения Германии на условиях Запада.

Однако нельзя забывать и о непростой «работе над собой», которую провело немецкое общество.

Холодная война закончена. Германо-российские отношения не были лучше со времен Бисмарка, а смена поколений превратила ФРГ в образцовую демократию: что меня впечатляет больше всего, так это высокий уровень достигнутого в обществе консенсуса, благодаря которому работники могут участвовать в управлении предприятиями, а в Бундестаге при необходимости формируются «широкие коалиции». Сам ход истории помог Германия перевернуть страницу своего прошлого. С Герхардом Шрёдером в 1998 г. и Ангелой Меркель в 2005-м к власти в стране пришло поколение, которое войны не знало.

В речи, которую он произнес, впервые вступая в должность канцлера в 1998 г., Шрёдер провозгласил: «Германия должна вернуть веру в себя, подобающую зрелой нации, которая не ощущает себя не лучше и не хуже кого бы то ни было, принимает свою историю, ответственность за нее и уверенно смотрит вперед». Я тогда положительно оценил эти слова, которые до сих пор мне кажутся очень точными. Кроме того, я вижу, что, завершив свою «западную нормализацию», Германия оказалась способна освободиться от дисциплинарных рамок атлантизма (Ирак – в 2003 г., Ливия – в 2011 г., Сирия – в 2013 г.).

Взглянем на проделанный ею путь. С помощью созданного в Мюнхене в 1949 г. Института современной истории (Institut für Zeitgeschichte) ФРГ смогла подвести черту под своим прошлым. После катастрофы 1945 г., обнажившей масштаб совершенных нацистами массовых преступлений, это был трудный и смелый выбор, который требовал долгих усилий. C тех пор Германия прошла через множество «споров историков», которые позволили ей «вернуть» собственную историю и ясно понять, какое место в ней занимает нацизм. Я уже упоминал книгу Фрица Фишера о «военных целях Германской империи». Он стремится доказать, что Вторая мировая война во многом оказывается продолжением Первой и что «Гитлер лишь довел до самых чудовищных и радикальных последствий то, что другие, не подозревая о подобном исходе, подготовили до него». Этот тезис, который выводит за скобки любые разрывы преемственности, вызвал ожесточенную критику со стороны исторического истеблишмента (Герхарда Риттера, Ханса Херцфельда и др.). В двух полемических книгах, о которых я говорил выше (где Фриц Штерн беседовал с Йошкой Фишером, а Г.А. Винклер – с Х.-Д. Геншером), имя историка Фрица Фишера даже не упоминается, словно бы от его тезисов все еще разило серой. С течением времени становится ясно, что споры вокруг книги Фишера позволили преодолеть «консенсус умолчания» (Йоханнес Вильмс), который после 1945 г. установился в народе, «опустившем голову, но не сломленном», как сказал Конрад Аденауэр.

Первый «спор» 1960-х гг. в целом сыграл оздоровляющую роль, поскольку позволил немецкому обществу провести работу траура – в обращенной в руины Германии 1945 г. эта задача могла показаться невыполнимой. Полемика, вспыхнувшая в 1986 г. вокруг тезисов Эрнста Нольте, релятивизировавших нацистские преступления, представляя их лишь как реакцию на преступления большевизма, осталась в коллективной памяти под названием «спор историков» (Histrorikerstreit). Эта дискуссия отражает тогдашнее стремление Бонна к историзации немецкого прошлого и еще в большей степени – установку канцлера Коля, благодарившего судьбу за то, что «ему повезло родиться так поздно», на нормализацию Германии. Бурные волны, поднятые в 1989–1990 гг. объединением, поглотили «спор историков». Однако единство страны, скорее, лило воду на мельницу Эрнста Нольте, представляя крах ГДР и коммунизма как своего рода приговор истории: Weltgeschichte, Weltgericht («Всемирная история – это страшный суд»).

Как воссоединение повлияло на самосознание немцев? Падение Берлинской стены, конечно, было воспринято как реванш, взятый у СССР. Объединение, свершившееся под эгидой ХДС/ХСС, a posteriori легитимизировало в общественном мнении не только твердость Коля в вопросе о СС-20, но и восстание рабочих Берлина 13 июня 1953 г., и, что важнее, попытки Вермахта в последний год войны сдержать наступление Советской Армии – к 1 января 1945 г. она еще не успела вступить на немецкую землю. Это ожесточенное сопротивление позволило двенадцати миллионам немецких переселенцев бежать на Запад.

Йоханнес Вильмс показал, что сразу после объединения охота за агентами Штази в Восточной Германии проводилась гораздо более решительно и методично, чем денацификация в первые годы Федеративной республики.

По мере того как проходит время, немецкие «споры историков» все чаще напоминают не исторические дискуссии в собственном смысле слова, а события медийного толка. Именно это можно сказать о привезенной в 1996 г. из США книге Даниэля Голдхагена «Палачи-добровольцы Гитлера. Простые немцы и холокост», о которой историк Рейнхард Рюруп заметил: «То, что в этой книге верно, не ново, а то, что в ней ново, неверно». Однако значение этой работы заключалось прежде всего в той буре эмоций, которую она подняла, особенно среди поколений, которые не застали войну. Точно так же выставка под названием «Война на уничтожение. Преступления Вермахта, 1941–1944 гг.» обязана своим успехом, скорее, эффекту, который произвели собранные там кадры, чем поверхностным обобщениям, которые она предлагала в качестве вывода.

Последняя на сегодняшний день дискуссия вспыхнула в 2010 г., когда вышла книга, посвященная Министерству иностранных дел (Das Amt) во времена Третьего Рейха и после него. Ее авторы показывают, что министерство добровольно встало на службу Рейха и, что важнее, после 1949 г. даже самые запятнанные дипломаты смогли вернуться на службу и продолжить успешный карьерный рост. Тем не менее этот тезис не должен вычеркивать из нашей памяти тех, кто сопротивлялся режиму; нельзя забывать и о том, что из всех ведомств Рейха именно МИД заплатил жизнями самую тяжкую цену: к смерти была приговорена дюжина высокопоставленных дипломатов, в том числе бывший посол в Москве фон Шуленбург.

Подобные «споры» важны потому, что позволяют Германии примириться с собственным прошлым. Благодаря исторической дистанции они помогают понять, как она тогда ответила на брошенный вызов. Хотя и тезис Фишера, и тезис Нольте поднимают проблемы европейского масштаба, попытки французов принять участие в их обсуждении не слишком приветствуются…

По сравнению с немецкой историей история Франции первой половины XX в., сколько бы она ни принесла бедствий после 1918 г., кажется довольно блеклой. Трудно отделаться от мысли, что в этот период немецкий народ продемонстрировал исключительную способность достигать вершин и в то же время многажды падал в самые бездны. Эта история, которая все еще потрясает, многое говорит нам о нас самих и вообще о душе человека. В каком-то смысле это и наша история. Харальд Вельцер, немецкий интеллектуал, родившийся в 1958 г., объясняет, что холокост – это не исключение из современности, а один из возможных сценариев, которые в нее заложены». Он продолжает: «Анализируя нацизм, я изучил трансформацию негативного свойства. Однако можно ведь поставить вопрос и в проактивном модусе [по поводу окружающей среды]. Как социальные изменения могут вести к позитивным последствиям, помогая предотвращать катастрофы?» Здесь просматривается связь между исторической травмой и обостренным экологическим сознанием: ощущение приближающейся катастрофы помогает понять, насколько ограничены природные ресурсы, и заставляет задуматься об «общих благах», принадлежащих всему человечеству. В стране Декарта мы все еще воротим нос от «культа природы», но между двумя «нормальными» нациями всегда возможен аргументированный спор.

 

На «вершине Европы»?

Через десять лет после объединения правительства Германии, воспользовавшись преимуществами, которыми располагала немецкая экономика, попытались с помощью политики гиперконкуренции вознести страну на «вершину Европы» (как в 2005 г. выразилась Ангела Меркель). Если судить по стремительному росту внешней торговли Федеративной Республики с Восточной Европой и Азией, а также с партнерами по еврозоне, это им вполне удалось. Другие страны зоны евро не учли масштаб вызова, который им бросила Германия, а по сути – сама глобализация.

Германия в целом хорошо справилась с кризисом 2008–2009 гг. Ее производство вновь вышло на уровень 2007 г., а потом и преодолело эту планку. Профицит ее торгового баланса вновь стал расти, несмотря на то, что Китай отобрал у нее звание первого экспортера планеты. Да это и не так важно: Германия остается крупнейшей «мастерской» мира в том, что касается различного оборудования и дорогих автомобилей, обгоняя США, Японию и тем более Китай.

Если судить по дефициту ее торгового баланса и все сокращающейся доле на мировом экспортном рынке, с начала 2000-х гг. Франция вновь начала отставать. Вот уже второй раз – в первый это произошло в конце XIX в. – она стремительно теряет свои позиции.

Как это ни парадоксально, но после 2010 г. кризис евро лишь укрепил доминирующую роль Германии в Европе. Однако за это приходится расплачиваться. Общеевропейская рецессия тормозит ее рост и привносит в ее будущее изрядную долю неопределенности: до каких пор Германия сможет использовать в собственных целях валюту, которая одновременно с ней ходит еще в семнадцати странах? Может ли она воспринимать евро как простой инструмент повышения конкурентоспособности своей экономики, не обращая внимания на то, что сильный евро в сочетании с обожествлением свободного рынка и сокращением бюджетного дефицита, которое было навязано средиземноморским странам, обрекает их на равновесие неполной занятости и невыносимую хроническую безработицу?

 

Выбор в пользу внешней конкурентоспособности

Долгосрочные стратегические ориентиры, которые избирает Германия, все чаще лежат за пределами Европы. В 2012 г. ее основным торговым партнером стал Китай. Крупными партнерами не только в энергетической, но и в промышленной сферах для нее служат Россия, а также Украина и Казахстан. На более далеких рубежах немецкие фирмы ориентируются на рынки Южной и Юго-Восточной Азии. 43 % немецкого экспорта (т. е. 1097 миллиардов евро в 2012 г.) устремляется в страны, лежащие за пределами Евросоюза; всего 37,5 % – к партнерам по еврозоне. Что касается импорта (909 миллиардов), здесь страны еврозоны и остальной мир друг друга уравновешивают. У идеи трансатлантического партнерства, которую недавно воскресил президент Обама и тотчас же подхватил Баррозу, нет более горячего сторонника, чем Берлин. Если создать обширную зону свободного обмена товарами, услугами и капиталами, протянувшуюся по обе стороны Атлантического океана, и согласовать друг с другом действующие там нормы, немецкая промышленность получит дополнительный инструмент для мировой экспансии.

Сегодня Германия воспринимает себя как большую Швейцарию, а ее граждане больше всего озабочены тем, чтобы сохранить свою покупательную способность и пенсионные накопления. Однако она может себе позволить так жить лишь потому, что на деле, скорее, напоминает маленький Китай и, подобно ему, экспортирует около половины произведенных ею товаров. Вот почему Германии так важно сохранить свою конкурентоспособность на рынках развивающихся стран, растущих гораздо большими темпами, чем ее европейские соседи, а также на американском рынке, который тоже явно более динамичен. Немецкая дипломатия – это прежде всего дипломатия экономическая. Безопасность не является для нее одним из приоритетов. Европа кажется ей континентом, где надолго установился мир, и она полагает, что может не обращать внимания на возможные стратегические угрозы. Россия, с которой ее связывает тесное партнерство (12 % российского рынка, 3000 промышленных предприятий), больше не представляет для нее опасности. Она знает, что Москва скорее озабочена «ближним зарубежьем» (страны СНГ): подъемом радикального исламизма на Кавказе, в Центральной Азии и на ее собственной территории, а в перспективе – тенью Китая, которая ложится на российский Дальний Восток. Так что Россия, ставшая «новым рубежом» немецкой промышленности, сулит Германии лишь хорошую прибыль. Так возродилась вековая традиция германо-российского партнерства.

На экстренный случай у Германии есть «договор о подстраховке» с НАТО. Ради этого она готова регулярно «скидываться» (ее расходы на оборону едва превышают 1 % ВВП). Заверения в верности США позволяют ей свободно торговать с Китаем и Россией. Она даже может себе позволить порой взбрыкнуть (как в 2003 г. по вопросу Ирака) или самоустраниться (как в 2011 г. по поводу Ливии или в 2013 г. во время сирийского кризиса). Германия полностью отдает на откуп средиземноморских стран неблагодарную задачу охраны южной границы Европы, Америке – успокоение Ближнего Востока, а Франции с Великобританией – Африку, где они сдерживают напор радикального исламизма и, что не менее значимо, в качестве бывших колонизаторов борются с угрозой аномии. Тут Германия может запоздало тешиться своей невинностью: благодаря Бисмарку она почти не успела поучаствовать в разделе колониального пирога…

Это привилегированное положение позволяет Германии, как ни парадоксально, позиционировать себя одновременно как большую Швейцарию и как маленький Китай. Лоран Фебис и Оливье Пассе обратили внимание на тот факт, что торговый профицит Германии, которым она в 2007 г. была на две трети обязана Евросоюзу, сегодня на три четверти генерируется странами, лежащими за его пределами. С точки зрения конъюнктуры доля, которая во внешнеторговом профиците Германии приходится на страны, не входящие в ЕС, выросла с 35 % в 2007 г. до 74 % в 2012 г. В то же время просматривается и структурно значимый тренд: доля Евросоюза в общем экспорте Германии с 2007 по 2012 г. уменьшилась с 65 до 57 %. Снижение немецкого экспорта в другие страны Европы связано с рецессией, вызванной кризисом евро, и политикой бюджетной экономии, прописанной для того, чтобы с ним справиться. Из-за этого структурного разрыва Германия также увеличила свой импорт из Евросоюза: как из стран еврозоны, так и из своего hinterland в Центральной Европе. Так что для немецкой промышленности Европа стала трамплином, который помог ей отправиться на завоевание внешних рынков, прежде всего в развивающихся странах Азии.

 

Нуждается ли еще Германия в Европе?

Германия гораздо лучше поднаторела в экономических войнах, чем ее соседи. Этот вывод заставляет поднять еще один, более общий вопрос: в каких сферах Федеративная Республика сегодня все еще зависит от Европы? Та сослужила ей службу, когда дала добро на объединение. После обошедшегося недешево поглощения ГДР, выставленной на продажу по экономически невозможному, но политически целесообразному курсу 1 Deutsche Mark = 1 Ostmark (что явно противоречило немецкой валютной ортодоксии), насколько уместно навязывать жесткий реабилитационный курс «странам Юга», которых больше не называют Euromed или PIIGS, но порой все еще величают GIPSI?

Старинная поговорка Am deutschen Wesen, die Welt genesen никогда не приносила Германии ничего, кроме неприятностей. На фоне манифестаций, устроенных южноевропейскими indignados («возмущенные»), у Германии не может не возникнуть искушения «уйти из Европы»… Как замечает филолог Хайнц Вицманн, «сегодняшняя Германия, отождествив свои интересы с ростом экономики, ищет партнеров по всему миру… О Франции она вспоминает редко».

В 2006 г. на вопрос: «Есть ли у нас будущее в Европе?», положительно отвечали 62 % немцев, в 2012 г. – лишь 41 %. Напротив, доля отрицательных ответов с 2007 по 2012 г. выросла с 10 до 34 %. Любовь ушла…

Германию обвиняют в том, что она не «хочет делиться своей кредитной картой». Но что в этом странного? Для нее важно сохранить ресурсы, чтобы «финансировать все возрастающие пенсионные расходы». Если вспомнить о ее демографической ситуации, этот подход более чем оправдан. Немецкие лидеры заявляют о том, что не хотят попустительствовать своим европейским партнерам, чтобы поддержать курс евро – наследника марки. Их озабоченность тоже понятна, поскольку немецкая экономика, учитывая ее специализацию, жизненно заинтересована в том, чтобы экспортировать по хорошей цене. Тем не менее интересы Германии не должны вести к тому, что из-за завышенного курса евро, полностью открытого для международной конкуренции внутреннего рынка и введенных в действие планов бюджетной экономии, ее европейские партнеры были обречены на равновесие неполной занятости, которое в долгосрочной перспективе окажется нестерпимым. Однако именно так сейчас все и складывается: в Германии уровень безработицы составляет 7 %, в среднем по еврозоне – 12 %, а в Испании и Греции – 27 %. В результате Германия сталкивается с объективно противоречащими друг другу требованиями.

 

Предложения Х.-В. Зинна

Летом 2012 г., в самый разгар кризиса единой валюты и еще до того, как М. Драги торжественно пообещал рынкам ее спасти, один из самых авторитетных немецких экономистов, директор Института экономических исследований (IFO) Ханс-Вернер Зинн писал о том, что «существует лишь два возможных пути для того, чтобы восстановить конкурентоспособность стран Юга [не спровоцировав всплеск инфляции в основных государствах еврозоны]: они либо выходят из валютного союза и девальвируют свои новые валюты, либо остаются в еврозоне и соглашаются встать на долгий и тернистый путь снижения цен. Оба решения будут болезненны, но второй вариант («внутренняя девальвация»), конечно, опаснее (сильное снижение зарплат, политическая нестабильность, риск гражданской войны). Так что единственным надежным решением остается выход из еврозоны».

Аргументы Зинна ничуть не утратили своей силы: европейский стабилизационный механизм или даже еврооблигации, если их решат выпустить, по его мнению, лишь помогут отсрочить решения, которые следует принять без проволочек. Чем больше мы ждем, тем больше растут долги всех охваченных кризисом стран и потери крупнейших держав Европы (Зинн оценивает «потенциальные потери» Германии и Франции в 30 и 29 % от их ВВП, правда, не объясняя, как он пришел к столь впечатляющим цифрам, – очевидно, он сложил объем фондов помощи и суммы трансфертов из ЕЦБ банкам тех стран, которые оказались в затруднительном положении…). Так что, как полагает Зинн, охваченным кризисом странам следует временно выйти из еврозоны, чтобы хотя бы отчасти восстановить свою конкурентоспособность. Это стало бы «реабилитационным курсом» для их экономик, которые сегодня лежат под финансовыми капельницами.

Еврозона, как она была задумана в 1989–1992 гг. и введена в действие в 1999 г., – это бездонная пропасть, тем более после того, как было решено сблизить европейский стабилизационный механизм с единым механизмом санации проблемных банков, который Ангела Меркель и Франсуа Олланд предложили создать 30 мая 2013 г. Положение европейских банков не может не вызывать опасений. Мы точно не знаем, какую долю в их портфелях занимают сомнительные долги. Конечно, для их покрытия предусмотрены частные механизмы, которые будут профинансированы самими банками. Однако, как отмечает «Ле Монд», «для того чтобы полностью развернуть этот инструмент, понадобится от 10 до 20 лет. Немцы и французы согласны на то, чтобы, пока этого не случилось, был активирован европейский стабилизационный механизм (ЕСМ), который помог бы рекапитализировать оказавшиеся в трудной ситуации банки либо напрямую, либо через кредиты соответствующим государствам». Совместная германо-французская позиция на сегодняшний день выглядит так: «В будущем мы могли бы рассмотреть возможность сближения единого механизма санации и европейского стабилизационного механизма».

Как мы знаем, политика творит чудеса. Совокупный объем банковских активов (около 40000 миллиардов евро) примерно в четыре раза превышает ВВП всей еврозоны. На этом фоне скромных средств, которыми располагает европейский механизм солидарности, вряд ли хватит на то, чтобы погасить пожар.

 

Маленькая пожарная машина

Ангела Меркель не без некоторых оснований отказывается вновь и вновь платить по счетам стран, которые неблагоразумно залезли в долги. Однако они оказались в плачевной ситуации в том числе оттого, что единая валюта (завышенный курс евро, последствия Договора о стабильности, координации и управлении) обрекла их на структурную безработицу. Европейский стабилизационный механизм располагает лишь ограниченными средствами. Немцы знают, что их страна обязалась выделить ему 190 миллиардов евро. Французы обычно не в курсе того, что Франция подписала гарантии на 142 миллиарда: пустяки! Если прибавить к ним займы, предоставленные Греции, и суммы, переведенные Европейскому фонду финансовой стабильности (ЕФФС), результат явно превысит 10 % от нашего долга. Величина потенциальных вливаний в ЕСМ со стороны Германии, Франции и Нидерландов, которые, скорее всего, при любом раскладе останутся платежеспособными, достигает 350 миллиардов евро. Однако государственный долг Испании (если сложить центральное правительство и «автономные области»: Каталонию, Страну Басков и др.) составляет минимум 700 миллиардов. К этому стоит добавить долг Италии (200 миллиардов), греческий долг (300 миллиардов)… и еще 300 миллиардов португальских и ирландских долгов. Размер государственных долгов, к которым еще, по-хорошему, стоит приплюсовать сомнительные активы в портфелях банков, говорит о том, что этот колоссальный лесной пожар придется тушить с помощью крошечной пожарной помпы Европейского стабилизационного механизма.

Все это немцы знают. Большинство из них поддерживают отказ А. Меркель от выпуска евробондов, которые бы соединили немецкий долг с долгами не столь финансово крепких стран, что создало бы «долговой коктейль» – одну из форм секьюритизации, к которой они уже прибегали и не испытывают особого доверия…

Философия Ханса-Вернера Зинна, призывающего вывести из еврозоны страны, которые больше всего погрязли в долгах, близка к проекту «ядра» еврозоны, выдвинутому в 1994 г. Шойбле и Ламмерсом (еврозона, ограниченная Германией и Бенилюксом, к которым из политических соображений добавили также Францию). Конечно, сегодня в это «ядро» смогли бы войти Нидерланды, Люксембург и, возможно, Эстония, Австрия и Финляндия. От Фландрии до Прибалтики и Центральной Европы просматриваются возможные контуры «жизнеспособной» еврозоны, выстроившейся вокруг Германии. Предложение Шойбле и Ламмерса также включить в нее Францию и тогда не отвечало никакой экономической логике. Сегодня оно звучит еще более иррационально. С начала 2000-х гг. конкурентоспособность нашей экономики драматически снизилась: в 2012 г. дефицит торгового баланса Франции приблизился к 70 миллиардам евро. Однако Франция все равно дала Германии необходимые «европейские гарантии». Без Франции «ядро» скорее напоминало бы не Европу, а большую Германию.

 

Немецкая Европа?

Ульрих Бек не без некоторой нотки провокации заявил: «Европа стала немецкой… На фоне грозящего крахом евро мощь немецкой экономики постепенно и в политическом плане стала важнейшей в Европе инстанцией принятия решений… Покорный ученик сделался наставником Европы». Это наблюдение не лишено оснований. Генри Киссинджер некогда иронически вопрошал: «А по какому номеру звонить в Европу?» Сегодня на его вопрос появился ответ: это телефон Ангелы Меркель. Именно так китайцы, русские и американцы смотрят на Европу: прежде всего через призму Германии.

Как через семьдесят лет после краха 1945 г. судьба Германии могла так радикально перемениться? Джон Адамс, второй президент США, когда-то писал: «Есть два пути, как покорить и поработить нацию. Первый – с помощью оружия, второй – с помощью долгов». Именно к этому парадоксальным образом привела единая валюта: она не только позволила немецкой промышленности окончательно захватить европейский рынок и создала Германии колоссальный торговый профицит по отношению ко всей еврозоне (за строго бухгалтерским исключением Нидерландов), но и способствовала тому, что из-за чрезвычайно низкой в начале процентной ставки, государства, фирмы и граждане по всей Европе оказались по уши в долгах.

Конечно, в словах Ульриха Бека есть доля преувеличения: Европа вовсе не стала немецкой. Разве она, как без обиняков заявил председатель фракции ХДС/ХСС в Бундестаге Фолькер Каудер, действительно «говорит по-немецки»? Европа волей-неволей подчиняется правилам бюджетной дисциплины и «культуре стабильности», которую госпожа канцлер навязала ей с помощью финансовых рынков. На фоне тех колоссальных (частных и государственных) долгов, в которые неосмотрительно залезли почти все ее европейские партнеры, Германии достаточно сохранить свою кредитоспособность, чтобы в глазах рынков стать ключевой силой в Европе (даже если она к этому не стремится). Германия оказывается главным гарантом единой валюты, проект которой она в 1989–1991 гг. согласилась принять, хотя никогда за него и не ратовала. Если бы это было в ее власти, дата введения евро была бы отложена на неопределенный срок. Конечно, именно Германия сформулировала правила, по которым работает единая валюта, но календарь ее запуска (1997 г., самое позднее – 1999 г.) был ценой, которую ей в 1990 г. пришлось заплатить за свое объединение. Французам вряд ли стоит ей это ставить в вину.

Германия не стремилась вновь вернуть себе доминирующее положение, но как только в 2009–2010 гг. финансовые рынки убедились в структурной уязвимости евро, сама экономическая стратегия заставила ФРГ взять на себя эту роль.

Ульрих Бек пишет о том, что «невозможность контролировать ход событий была изначально заложена в систему в политических целей». Таково было «пари Паскаля» о «постнациональной Европе», предложенное Франсуа Миттераном и принятое Гельмутом Колем. Крах этой затеи был предсказуем. Ульрих Бек пытается нас убедить, будто структурные изъяны единой валюты можно было бы скорректировать, создав «институты, призванные вести мониторинг и эффективно координировать экономическую и финансовую политику европейских стран», иначе говоря, если бы Европа превратилась в федерацию, т. е. единую нацию. Очевидно, что в 1991 г. Европа, несмотря на красивые речи, была к этому не готова. И тому есть несомненные доказательства: Маастрихтский договор запрещает ЕЦБ выделять какие-либо кредиты правительствам (пункт о «невозмещении») и не предусматривает никакой финансовой солидарности между государствами. Редактор текста договора Карл-Отто Пёль и Гельмут Коль проявили предусмотрительность: они стремились заранее обезопасить себя от того, что у некоторых государств может возникнуть искушение сыграть в «зайцев», т. е. набрать дешевых кредитов, а потом возложить тяготы по выплатам долга на самых состоятельных «подписантов», начиная с Германии.

Кризис 2008–2009 гг. привел во всех странах к обмелению налоговых поступлений и росту бюджетного дефицита. «Фанатичные европеисты» не желают понять, что изначальный порок «единой валюты состоит не в рассогласованности бюджетной и даже экономической политики, а прежде всего в радикальной неоднородности экономик, которые, как порой говорят, “делят между собой евро”». Скорее, стоило бы сказать, что они «вместе несут бремя этого выбора», который как минимум был изначально рискован, поскольку основывался на магической вере в способность Европы однажды превратиться в единую нацию.

Вот к чему мы пришли: Германия, благодаря тому что ее финансовые ресурсы далеко опережают все остальные страны, сегодня принимает решения за других; однако она не готова согласиться на масштабные финансовые трансферты, которые бы потребовало превращение Европы в настоящую федерацию. А вот это Ульрих Бек, как и прочие «фанатичные федералисты», видеть отказывается.

 

«Европейский переворот» Ульриха Бека обречен на провал

Германия не пойдет на «бросок в федерализм», который ей предлагает Ульрих Бек, вооруженный своей «теорией катастроф». Он воспринимает угрозу краха еврозоны как спасительный риск, «воистину историческое испытание», которое позволит не считаться с ограничениями национальных демократий: «Как добрый гегемон, Германия будет вынуждена ответить на вызов, не считаясь с законодательными запретами».

Само собой, подобное приложение теории Карла Шмитта о «чрезвычайной ситуации», или, если хотите, европейский переворот, за который ратует Ульрих Бек, призван служить самой возвышенной цели: переустроить Европу на основе нового «социального контракта» в духе Руссо и гарантировать «индивидам» (которые отчего-то пришли на смену гражданам) «больше свободы, больше социальных гарантий и больше безопасности». Мне кажется, что Ульрих Бек толком не читал трактата «Об общественном договоре» – абстрактную теорию республики, которая, если попытаться ее применить вплоть до мельчайших деталей, привела бы к чудовищным результатам. К счастью, этот новый «бросок в пропасть» сегодня попросту невозможен! Колоссальные финансовые трансферты, которых потребовал бы такой проект, обрушили бы конкурентоспособность немецкой экономики, а это в глазах простых немцев несопоставимо более грозный вызов, чем тот, которому призывает противостоять Бек. Да и на какую социальную базу Бек и автор предисловия к его книге могли бы опереться? На «индивидов», о которых они ведут речь? Но они не являются самостоятельной социальной силой! Может, на студентов программы «Эразмус»? Но они составляют ничтожную часть населения, «европейский» учебный профиль не защищает их от финансовых неурядиц, да и нельзя же всю жизнь быть студентом!

Бек не замечает, что «категорический императив», который он провозгласил, дабы «спасти евро», исходит из вошедшего уже в привычку отождествления между европейской идеей и единой валютой. Однако евро – это вовсе не кольцо Нибелунгов, как это ему мерещится, а простой инструмент, который требуется откалибровать.

Я не верю, что «европейский переворот», задуманный Ульрихом Беком, действительно соблазнит Ангелу Меркель. «Сумерки богов», по-моему, не в ее стиле, и она вовсе не жаждет, подобно Брунгильде, сгинуть в пламени Вальгаллы.

 

Дилемма Ангелы Меркель

Решение, которое Германия Ангелы Меркель пока что теоретически предлагает как ответ на стоящую перед ней дилемму (Европа или широкие просторы), – это создание Соединенных Штатов Европы на немецких условиях, которые вдобавок варьируются от одного ее заявления к следующему. В январе 2012 г. в интервью Süddeutsche Zeitung канцлер заявила: «Нам нужна двухпалатная система, при которой Европейский парламент смог бы контролировать Комиссию, ставшую настоящим европейским правительством. Нам требуется представительство государств-членов через Европейский совет, превратившийся в своего рода Бундесрат Европы. Наконец, нужен независимый Европейский суд». Однако, как замечает Генрих Август Винклер, «тут как раз и начинаются проблемы».

Предполагая возможные трудности, немецкий канцлер выдвинула альтернативное предложение: избрание на всеобщем голосовании европейского президента. Однако в отсутствие «европейского народа» его легитимность будет сомнительна и едва ли признана всеми. Какова окажется его роль, кроме как служить демократической завесой для навязанных Договором о стабильности, координации и управлении мер бюджетной дисциплины, а следовательно, для политики жесткой экономии? Избрание президента Европы не выведет ее из стагнации и в нынешних обстоятельствах, скорее, рискует пробудить национальные трения.

30 мая 2013 г. Ангела Меркель и Франсуа Олланд предложили Европейскому совету ввести специальную должность председателя Еврогруппы, объединяющей министров финансов, и проводить периодические встречи министров труда, исследований и промышленности – все это, заметим, уже не ново. Канцлер и президент также заговорили о фонде, который способствовал бы росту конкурентоспособности еврозоны, и о создании специальных структур в Европарламенте. Но в чем состоит суть политики, которую они призывают воплотить в жизнь? Как гласит опубликованный документ, требуется «прежде всего координация в сфере рынка труда, социальной интеграции, пенсионной политики, доступа на рынки, эффективности государственных служб и, наконец, в инновациях и системе образования». Это «самая суть проблемы» – заявляет советник президента Республики. Меркель подводит итоги: «В мире нужно равняться на лучших. Для этого государства порой должны брать на себя жесткие обязательства». Договорившись о принципах, следует перейти к практическим упражнениям: Франсуа Олланд указывает, что «соглашения о конкурентоспособности и экономическом росте не должны быть императивны – Франция к такому рывку еще не готова». Лучше не скажешь.

Французские и немецкие лидеры не хотят знать о том, что растущий экономический дисбаланс между их странами коренится в изначальном пороке единой валюты: сама ее природа ведет к усилению сильных и ослаблению слабых. В отсутствие политического союза, который сегодня недостижим, они хотят решить проблему с помощью простого усиления «экономической координации» внутри еврозоны и «структурных реформ» – на нынешнем кодовом языке это выражение означает прямо противоположное тому, что оно значило тридцать лет назад: например, как, якобы стимулируя наем новых сотрудников, на деле упростить увольнения…

 

Дисциплинарная Европа

Ангела Меркель экспортировала в остальную Европу нормы, связанные с присущей Германии «культурой стабильности». Однако добрый гегемон не обратил внимания на то, что в Европе живут не только немцы: вот почему столь непохожие друг на друга люди, как Оскар Лафонтен, председатель партии левых (die Linke), и Ханс-Олаф Хенкель, бывший глава союза немецких промышленников, ратуют за отказ от единой валюты. Первый – чтобы вернуться к одной из форм европейской валютной системы; второй – дабы позволить Франции и Германии вести политику, соответствующую их собственным интересам.

Столь опытный политик, как Гельмут Шмидт, прекрасно понимает, что еще далек день, когда Европа генетически преобразится настолько, что, превратившись из кокона в бабочку, сделает «решительный шаг навстречу федерализму»: «Очевидно, что и в XXI в. Европа останется совокупностью национальных государств с собственным языком и историей. Вот почему она точно не станет федерацией».

В той же речи Гельмут Шмидт остановился на том, что он называет «колоссальной иллюзией развития: огромный профицит торгового баланса – 5 % от ВНП Германии. Такой же, как у Китая… Наши лидеры должны осознать этот факт. Что для нас профицит, для других – дефицит. Наши кредиты – это их долги. Подобная ситуация едва ли совместима с идеалом равновесия, который мы некогда проповедовали… Если мы, немцы, позволим себе претендовать на роль европейского лидера […], Германия окажется в изоляции»… Те же слова мы сегодня слышим из уст Оскара Лафонтена: «Немцы еще не поняли, что страны Южной Европы, в том числе Франция, погружаясь в болото пауперизации, раньше или позже дадут отпор германской гегемонии». Гельмут Шмидт вписал это объективное противоречие в широкий исторический контекст: «Эти шестьдесят лет, когда мы, немцы, ценой таких усилий возродили страну, мы никогда не были одиноки. Ее возрождение было бы невозможно без помощи западных победителей, без поддержки со стороны Евросоюза и НАТО, без содействия наших соседей, без падения Восточного блока и краха коммунистической диктатуры. Нам, немцам, есть за что быть благодарными, отвечая солидарностью на солидарность, проявленную по отношению к нам… В поисках рецептов преодоления [нынешнего кризиса] мы не должны выставлять свой экономический и социальный уклад, нашу федеративную систему, нашу концепцию бюджета и ведения финансов как модель или пример для подражания, а лишь как один из возможных путей».

Стремясь навязать всей Европе немецкий ордолиберализм и переоцененную валюту, госпожа канцлер этим советом пренебрегла, однако, надо признать, не нарушила ни одного из договоров. «Железная канцлерин», как ее называет Ульрих Бек, – без сомнения, женщина выдающаяся. Физик по образованию, выросшая в ГДР, в той части Германии, которую некогда звали Пруссией, Ангела Меркель, по мнению всех, кто с ней общался, из тех политических лидеров, кто тщательно вникает во все досье и с кем возможен аргументированный спор. Это не мешает ей под покровом педантичного юридизма блестяще играть на меняющемся балансе сил: чтобы провести свою линию и при этом создать впечатление, что она готова на компромиссы, Меркель умеет в одних случаях опереться на текст закона, в других – на Бундестаг, чувствительный к колебаниям общественного мнения, либо на непреклонный Конституционный суд в Карлсруэ. Беспокоясь о том, как сберечь накопления немцев, она пользуется в стране искренней популярностью. Не меньше заботясь о собственном переизбрании, она почти себе его обеспечила, взяв на вооружение большую часть программы СДПГ. Соглашаясь время от времени допустить небольшие отклонения от буквы договоров, чтобы профинансировать какой-то фонд помощи или закрыть глаза на косвенную поддержку, которую ЕЦБ оказывает оказавшимся в затруднительном положении государствам, она может поставить себе в заслугу, что твердо ведет Европу по жесткому, но эффективному курсу, который привел страны-должники к покаянию. Столкнувшись со спекуляциями, их лидеры согласились на планы по сокращению бюджетных расходов, которые обрекли их экономики на рецессию или как минимум на долговременную стагнацию. Чтобы разжать тиски процентной ставки, самые уязвимые приняли программы бюджетной помощи: без гарантий со стороны Германии они были бы отданы на растерзание финансовым рынкам, как некогда христиане – хищникам, или, что еще хуже, изгнаны из мнимого рая единой валюты. На их взгляд, евро по немецким правилам (т. е. с дефляционными мерами) лучше, чем никакого евро, т. е. возвращение к национальной валюте, поскольку оно сопровождалось бы девальвацией, которую они считают неприемлемой для населения, а на деле, возможно, для банков. Поскольку им до сих пор не предложили ни одного реалистического решения и ни один альтернативный сценарий попросту серьезно не изучался, европейским лидерам остается лишь выбирать лучший вариант из худших. Так шаг за шагом была выстроена «Священная Римская империя» единой валюты.

 

Меркель поступает по-меркелевски

К чему стремится Германия: к продолжению «европейской интеграции» (конечно, на своих условиях) или, как предполагает один проницательный наблюдатель и как агитирует недавно созданная партия AfD (Альтернатива для Германии), к выходу из зоны евро, ответственность за который в случае необходимости можно переложить на других?

На сегодняшний день Ангела Меркель готовится к переизбранию. Даже если ей придется обойтись без либералов из Свободной демократической партии (FDP) и она решит заключить альянс с СДПГ или даже с «зелеными», это вряд ли на йоту изменит цели, которые она перед собой поставила. Предложения кандидата социал-демократов Пеера Штайнбрюка были очень умеренны, даже умереннее, чем у председателя СДПГ Зигмара Габриэля: он высказался не за мутуализацию государственных долгов, а за выпуск «проектных бондов» (project bonds), предназначенных для финансирования частных инициатив (эта идея и без того была одобрена на европейском саммите 29 июня 2012 г.). Так что этот скромный рубеж Ангела Меркель уже преодолела. Конечно, она время от времени дает понять, что однажды «бюджетный федерализм» мог бы привести к мутуализации части государственных долгов. Однако Карл Ламмерс, один из исторических лидеров ХДС и специалист по «европейским делам», призывает нас к сдержанности: «Мутуализация долгов – это вопрос времени, поскольку она завязана на общую бюджетную политику. Сегодня провести ее невозможно… Французы должны понять, что продуктивность их экономики вырастет, когда они проведут структурные реформы на рынке труда».

Меркель может согласиться на возобновление роста зарплат в Германии. Она предлагает зафиксировать минимальный размер оплаты труда по регионам и по отраслям экономики. Канцлер говорит, что готова дать зеленый свет для принятия европейского инвестиционного плана, чьи базовые принципы были зафиксированы по просьбе Франсуа Олланда в июне 2012 г., однако Европейская комиссия до сих пор не спешит ввести его в действие. Я пишу эти строки летом 2013 г. и лишь для памяти хочу упомянуть о возможном макиавеллиевском плане союза с «зелеными», который оставит СДПГ и die Linke один на один друг с другом. Как известно, взаимные счеты среди левых во Франции – просто цветочки по сравнению с тем, что творится в Германии… Однако Меркель не допустит такой ошибки. Она предпочтет «большую коалицию» с СДПГ.

Сейчас, когда до выборов остался месяц, я рискну сделать следующий прогноз: Ангела Меркель поступит по-меркелевски, т. е. сделает ставку на ту Европу, которую готов принять ее электорат.

Верная этим принципам, она тем не менее не сможет закрыть глаза на тот факт, что жертвы, которые требуют от стран Юга в обмен на оказанную или обещанную помощь, не только пока не принесли никаких плодов, но обрекли всю Европу на долговременную стагнацию. Ангела Меркель, я убежден, – настоящий государственный деятель. Ей придется решить эту квадратуру круга: как одновременно сохранить конкурентоспособность Германии на внешних рынках и ее европейскую миссию?

Едва ли можно поверить в то, что немецкие лидеры до сих пор не разобрались, в каких экономических и финансовых противоречиях увязла единая валюта. Они, конечно, не собираются жертвовать конкурентоспособностью своей экономики на мировых рынках, взяв на содержание погрязших в долгах соседей. Как отметил Жан-Люк Грео, у немецкого великана не такие широкие плечи, чтобы снести всех «карликов европейской экономики», которые хотели бы за него уцепиться. Лидеры Германии, конечно, понимают, каким политическим тупиком обернулась единая валюта, и, вероятно, попробуют сбросить на других ответственность за ее крах. Они не могут не услышать предостережений, публично сделанных Йошкой Фишером: «Ангела Меркель не должна оказаться в роли третьего за этот век немца, который, подобно Вильгельму II и Гитлеру, разрушил Европу». Жан-Люк Грео продолжает свои прогнозы: «Решив, что, пройдя чистилище послевоенных лет, она восстановила свое историческое достоинство, Германия стремится занять достойное ее место в новом мире XXI в. Вместе с Европой или без нее».

Я хочу уточнить его гипотезу, вновь подчеркнув, что европейская идея и выбор единой валюты – это не просто разные, но, на мой взгляд, противоположные друг другу вещи. Германия, вероятно, захочет выпутаться из клубка проблем, в который завел евро, с минимальными потерями, например, играя на европеистских лозунгах, чтобы не поставить под угрозу ни свою экономическую мощь, ни свою демократию, на страже которой стоит Конституционный суд в Карлсруэ. Французским лидерам стоило бы учесть такую возможность как минимум для того, чтобы сохранить будущее европейской идеи в той форме, в какой она приемлема для Германии и, конечно, для самой Франции.

 

Всякий, кто задумывался о будущем Европы, поймет, что ничего не получится сделать без глубокого взаимопонимания между Францией и Германией. Однако, как своевременно напомнила посол Германии во Франции С. Вазум-Райнер, дружба – не дар небес: «Ее требуется из поколения в поколение укреплять и поддерживать […] Елисейский договор всегда имел общеевропейское значение. Сегодня европейский проект столкнулся с судьбоносными вызовами. Многие кризисы еще далеко не преодолены».

Требуется сразу признать, что ни проект генерала де Голля, ни проект Жана Монне, поддержанный Франсуа Миттераном, так на сегодняшний день и не стали реальностью.

 

Франция: новое отставание

Французы долго смотрели на Европу как на проект «большой» Франции. Однако, как показали геополитические потрясения 1989–1991 гг., это была ошибка: объединение Германии и расширение Европы сдвинули ее центр тяжести к Востоку. Сегодня Европа совсем не похожа на ту, которая была задумана шестьдесят лет назад в принципиально ином контексте послевоенного восстановления и холодной войны. Центром и крупнейшей экономической силой Европы стала Германия. Давно пора осознать этот факт. В 1980-х гг. Мишель Альбер и «вторые левые» расхваливали французам достоинства «рейнской модели», чтобы убедить их отказаться от французской модели, которую они называли «кольберовской». Однако, по выражению Филиппа Коэна, «наша модель сама сменила модель»: Германия стала адептом англосаксонских финансовых принципов. Банки избавились от региональных предприятий. Социальная защита была частично демонтирована, был дан зеленый свет мелким подработкам, а пенсионный возраст повышен до шестидесяти семи. Хотя средний немец и немного богаче француза, в стране появились социально-неблагополучные зоны. Сейчас в Германии около пяти миллионов «работников-бедняков».

Само собой, есть множество сфер, где мы могли бы поучиться у Германии: скажем, у них с 15 лет обучение в профессиональной школе чередуется с обучением на предприятии. Однако разве мы не знаем, что выбор между Realschulen и Gesamtschulen, «практическими» и «общими» школами, который открывает путь к подобному чередованию, нужно сделать уже в 11 лет? Конечно, Германия перебросила новые мосты между профессиональным и классическим образованием: гимназиями (Gymnasien) и университетами. Но кто во Франции согласится на то, чтобы столь важный выбор, предопределяющий профессиональную специализацию ученика, делался так рано? На моих глазах во Франции возраст, когда поступают учиться какому-то ремеслу, недавно сдвинулся к 15 годам.

Точно так же мы не смогли заимствовать у Германии модель центров промышленных исследований, «Обществ Фраунгофера». У нас, конечно, создали «Институты Карно», но они не изменили ни нравы французских предприятий, не желающих заниматься разработками, несмотря на налоговый исследовательский кредит, программу которого я разработал в 1983 г. (с тех пор возможность его получить была предоставлена и крупным фирмам), ни «фундаменталистский» настрой многих наших исследователей, которые не горят желанием заниматься прикладной наукой. Да и сами французские предприятия тоже есть в чем упрекнуть: поскольку в их отчетности все большую роль играют финансовые показатели, они часто ограничивают свой горизонт планирования краткосрочной перспективой и потому отказываются от исследований.

Нам, конечно, есть чему поучиться у Германии в том, как она использует частичную занятость и профессиональное обучение, чтобы сократить число увольнений. Впрочем, Германия тут просто не оставляет нам выбора. Восстановление конкурентоспособности французской экономики стало насущно необходимым не только из-за подъема развивающихся стран; гораздо важнее тут давление конкуренции внутри самой еврозоны.

Германия – наш крупнейший клиент и наш крупнейший поставщик. Для Германии мы – крупнейший клиент, а с недавних пор – второй по объему поставщик после Китая. В течение года (март 2012-го – февраль 2013-го) Франция импортировала из Германии товаров на 89,2 миллиарда евро (что составляет 17,3 % всего ее импорта) и экспортировала на 72 миллиарда (16,6 % общего объема экспорта). Столь значительный дефицит (17 миллиардов в 2012 г.) в торговле с Германией образовался уже давно. Он свидетельствует не только о меньшей конкурентоспособности французской промышленности, но и о проблемах с ее специализацией. Немцы не несут ответственности за дефицит всей нашей внешней торговли в сфере информатики (–7,4 миллиарда), телефонии (–4,3 миллиарда), бытовой электроники (–3,6 миллиарда) и даже в автомобильной промышленности (–6,8 миллиарда в 2012 г. против +10 миллиардов в 2006 г.). Эти цифры – плод нашей собственной индустриальной политики или, скорее, ее отсутствия (выбор в пользу «твердой валюты» в 1983 г. или идея «фирм без заводов», с которой в 1990-е гг. носился С. Чурук). Однако как при таком структурном и все увеличивающемся торговом дефиците отношения Франции и Германии могут строиться на основе «дружбы и равенства» (если воспользоваться выражением Франсуа Олланда)?

 

Жизненный интерес Франции

Франция все еще претендует на равенство с Германией, однако, по сути, давно оттеснена во второй ряд европейских держав. По доле обрабатывающей промышленности в ее валовой добавленной стоимости (10,1 %) она далеко отстает не только от Германии (22,6 %), но и от Италии (16 %), Испании (13,5 %) и даже от Великобритании (10,8 %). Немецкая промышленность в 2,5 раза весомей нашей. Тот же разрыв в абсолютных показателях экспорта наших стран. В условиях, когда может разразиться новый кризис евро, жизненно важно, чтобы Франция не отделяла свою судьбу от судеб Италии и Испании. Конкурентная девальвация в этих странах, за которой мы по самонадеянности не последовали бы, обрушила бы то, что осталось от французской промышленности, которая бы и так получила удар из-за предсказуемого взлета евро-марки (я так называю валюту еврозоны, сократившейся до своего «ядра», включающего и Францию). Да и во что бы превратилась Европа, если бы Франция согласилась расстаться со своими великими романскими сестрами? Нам нужно наверстать пятнадцать пунктов в рейтинге конкурентоспособности. Причины этого можно перечислять бесконечно: у Франции нет будущего, если она не восстановит свою производственную базу. Решение вернуться к реалистичному валютному курсу будет иметь смысл только при условии, если мы ясно поймем: для того чтобы справиться с вызовом, который бросают наши более методичные и конкурентоспособные соседи, а также развивающиеся страны, владеющие современными технологиями ничуть не хуже, чем мы, предстоит усердный и долгий труд. Ничего не получится без концентрации усилий, но и она окажется бесполезна, если мы не сбросим с себя валютные оковы, которые душат нашу экономику. Это решение становится неизбежным не только под давлением глобализации, но и в свете тех приоритетов, которые Германия поставила перед собой с начала 2000-х гг., а по сути – с тех пор, как она в начале XX в. стала великой торговой нацией.

Новый комиссар по вопросам планирования Ж. Пизани-Ферри предлагает, дабы справиться с кризисом единой валюты, выпустить евробонды, которые были бы гарантированы Германией, и завершает свою недавно вышедшую книгу следующим выводом: «Германия сможет разделить с соседями выгоды, которые приносит ей ее репутация, и вновь обменять свою роль гегемона, которую на нее возложил сам ход вещей, на их обещание следовать определенной политике, только если будет уверена в том, что ее партнерство с Францией выдержит любые испытания. Выбор, который стоит перед Францией, прост: желает ли она стать таким партнером, или сомнения в своих силах побуждают ее уклониться от этой роли».

Однако, в чем, помимо выпуска евробондов (на который Ангела Меркель не дала добро), призванных спасти единую валюту, могло бы состоять такое «партнерство»? Что за проект, который бы действительно мобилизовал силы ее народа, Франция могла бы поддержать? Как ей не превратиться в курорт для уставших экономических вояк? Как я писал в ноябре 2011 г., когда, стремясь обновить политическую повестку дня, выставил свою кандидатуру на президентские выборы 2012 г.: «Потеряв свою производственную базу [из-за переоценки евро], Франция рискует превратиться в парк аттракционов, расположенный на окраине Евразии».

Спешка с выпуском евробондов – просто новая версия старого слогана: «За все заплатит Германия». Это решение не позволит справиться с размыванием нашей производственной базы и не соответствует тяжести вызовов, которые история бросает Франции.

 

50 лет Елисейскому договору

22 января 2013 г. я вместе с несколькими сенаторами был в Берлине на совместном заседании немецкого Бундестага и французской Национальной ассамблеи в честь 50-летней годовщины подписания Елисейского договора. Атмосфера на этой встрече царила самая теплая. Мне тогда подумалось: по сути, Германия и Франция никогда не были, как их называли раньше, «наследственными врагами». С 843 г., когда был заключен Верденский договор, разделивший империю Карла Великого, и вплоть до Французской революции, наши народы жили бок о бок, скорее, мирно. Оттон Великий в 962 г. возложил на себя корону императора Священной Римской империи германской нации, однако эта держава была слишком обширна и на девять веков лишила германский народ единства. Франция же территориально сплотилась вокруг королевской власти. С самого начала французский монарх претендовал на то, чтобы быть «императором в своем королевстве». Само собой, между королями Франции и императорами случались военные столкновения: при Бувине и особенно при Мариньяно и при Павии во время соперничества Карла V и Франциска I. Но зачем вдруг король Франции решил выставить свою кандидатуру на престол Священной Римской империи германской нации? Немцы не хотели видеть своим повелителем этого чужеземца и предпочли ему «бургундца». Династическое соперничество в отличие от национального почти не пробуждало народные страсти. Хотя в 1525 г., получив известие о победе при Павии, в Бельфоре устроили праздничный салют (Бельфор тогда был частью Эльзаса, т. е. находился на территории империи), это было сделано, лишь чтобы порадовать наших князей и заставить их позабыть о «крестьянской войне»… Позже, догадываюсь, разорение Пфальца Людовиком XIV не слишком способствовало любви немцев XVII в. к Франции.

Тем не менее немцы долго питали к ней теплые чувства. Гёте, великий Гёте, был настолько свободен от национализма, что, услышав от Наполеона, как тот в бытность молодым генералом носил в своем мешке томик «Страданий юного Вертера», был буквально очарован французским императором. Что уж говорить о Гегеле, который, увидев из окна Наполеона, провозгласил его «мировым духом верхом на коне»? Лишь позже отношения пошли по нисходящей. 1813–1945 гг.: сто тридцать два года (ровно столько, сколько продлилась оккупация Алжира Францией) между «освободительной войной» против наполеоновской империи и разгромом нацистской Германии. За этот короткий период разразилось четыре франко-прусских или франко-германских войны. Но что в масштабе истории значат эти сто тридцать два года?

 

Здравое отношение к франко-германскому прошлому

Я мечтал о том, как могло бы выглядеть здравое отношение к франко-германскому прошлому, если бы у нас хватило смелости честно его обсудить. История как череда претензий, которые Франция и Германия бесконечно предъявляют друг другу (1813–1945), сегодня уже не актуальна. Потомки Хлодвига (Clovis – для французов, Chlodwig — для немцев) и Карла Великого (Charlemagne или Karl der Große), народы Франции и Германии, появившиеся на свет благодаря одному и тому же синтезу франкской аристократии и сохраненного церковью римского наследия, могут считать себя близкими родственниками, а то и попросту братьями. Для немцев история германских королевств, образовавшихся на развалинах Римской империи, – это часть их собственного прошлого. Средневековая Священная Римская империя мечтала возродить наследие Древнего Рима. Для французов, однако, крещение Хлодвига в Реймсе епископом Ремигием означает нечто большее, чем просто слияние двух начал, – само рождение Франции. Карл Великий перенес свою столицу из Лана в Аахен, однако в школах, которые учредил его сановник Алкуин, преподавали латынь. Да и чем была та «милая Франция», о которой перед гибелью в Ронсевальском ущелье помышлял франко-германский герой Роланд? В действительности разделение двух народов произошло по Верденскому договору (843 г.), заключенному через полтора года после того, как Карл Лысый и Людовик Немецкий обменялись Страсбургскими клятвами: первый на романском языке, а второй – на германском. Всякий знает, что братья могут быть совсем не похожи друг на друга (не забудем еще о том, что французы с востока страны по своей психологии и характеру вовсе не так далеки от своих германских соседей).

Вот почему я считаю, что французам и немцам так важно вновь научиться вместе обсуждать свое общее прошлое, причем не только историю XX в., а события как минимум со времен Вестфальских договоров, завершивших Тридцатилетнюю войну.

Как утверждают немецкие историки, эти договоры позволили Франции разделить Германию и установить свое господство в Европе. Эммануэль Ле Руа Ладюри поведал мне об одном своем дружеском диалоге с Гюнтером Грассом: «Какая досада для франко-германских отношений, – сказал ностальгирующий французский историк, – что Бисмарк пожелал аннексировать Эльзас и Лотарингию!» На что немецкий писатель ему возразил: «Какая досада, что Людовик XIV пожелал аннексировать Страсбург!»

Могли ли до 1789 г. династические конфликты трактоваться как конфликты между народами? Не думаю: эльзасцы сохранили свои свободы, а их провинция внутри Французского королевства продолжала считаться «иноземной». Были ли они где-то, кроме Страсбурга, вообще привязаны к Священной Римской империи? Эльзасцы всего лишь поменяли сюзерена, и Париж был от них не дальше, чем Вена. Тем не менее после Вестфальских договоров французские армии впервые вступили на германскую территорию. Величественные руины Гейдельбергского замка напоминают о ранах, которые задолго до революции французы нанесли «Германиям».

Тем не менее Гюнтер Грасс, на мой взгляд, упускает один важный факт: Вестфальские договоры лишь положили конец религиозным войнам между протестантскими князьями и германским императором, который остался католиком. Пусть даже Мазарини в 1643 г. отправил Тюренна поддержать шведов, чтобы укрепить позиции протестантских князей, подобно тому, как в XVI в. Генрих II сблизился с протестантскими князьями, входившими в так называемую Шмалькальденскую лигу, французы не были зачинщиками Тридцатилетней войны, начавшейся на Белой горе в 1618 г. Франция стремилась разжать тиски, в которые ее заключил Карл V, правивший и в Испании, и в Священной Римской империи. Религиозные войны в Германии были ей лишь с руки, подобно тому, как великий курфюрст Бранденбурга, будущий король Пруссии, воспользовался отменой Нантского эдикта в 1685 г., чтобы привлечь в Берлин цвет французских гугенотов. Обсуждать историю наших стран было бы намного проще, если бы мы сосредоточились на том, в чем они были схожи. Истории отдельных наций нельзя отделить от судеб всей Европы, точно так же как невозможно рассуждать о Европе, игнорируя роль образующих ее наций.

Немецкое национальное чувство будет пробуждено Французской революцией и Наполеоном. Конечно, уже в 1784 г. мы читаем у Гердера рассуждения о том, что французская культура склонна к интеллектуализму, суха и манерна и даже, что французский язык искусствен, – этот тезис в 1807–1808 гг. будет подхвачен Фихте в его знаменитой «Речи к немецкой нации».

Однако немецкое национальное чувство действительно пробудится в 1806 г. после битвы при Йене и разгрома прусской армии, созданной великим Фридрихом. В том же году Наполеон после победы при Аустерлице распустил Священную Римскую империю германской нации. «Освободительные войны» 1813 г. помогут немецкому национальному чувству выкристаллизоваться вокруг Пруссии, возрожденной ее великими реформаторами: Штейном, Гарденбергом и Гнейзенау. Два года спустя Блюхер и его прусаки нанесут армии Наполеона смертельный удар при Ватерлоо. Когда перечитываешь Фихте, ясно видишь, что он конструирует немецкую нацию как зеркальное отражение Франции. Он противопоставляет изначальный, «первичный» язык германцев (die Ursprache) и французский – деградировавшую позднюю латынь. Отсюда недалеко до идеи Volk – для Фихте, хотя он и остается человеком Просвещения, немецкий язык оказывается самым надежным путем к постижению универсального (этот тезис в свое время развивал и Лейбниц).

Несмотря на то, что немецкое национальное движение возникло как реакция на Наполеоновскую экспансию, оно изначально было демократическим. В первой половине XIX в. Франция под влиянием мадам де Сталь продолжала видеть в Германии прежде всего нацию, не знающую равных в философии, искусствах и науках. Образ, созданный писательницей, отсылал к уже ушедшей эпохе – обществу германских князей и их придворных времен Наполеона. Гёте, умерший в 1832 г. в Веймаре, был последним, кто воплощал дух и стиль мысли, не затронутые политическими борениями того времени. Немцы дали ему прозвище «великий язычник». В своих «Беседах с Эккерманом» он замечал, что французы, конечно, народ с острым умом, но… «им недостает благочестия». Наблюдение тем более точное, что прозвучало издалека: у французов действительно нет чувства трансцендентного. Из всех народов они наименее религиозны, так, словно бы их национальный характер был сформирован картезианством и философией XVIII в. И это свойство не может не затруднять общения со столь религиозным или по крайней мере сосредоточенным на рефлексии народом, как немцы.

Рождение национального чувства, первые шаги романтизма, суть немецкой философии природы (Шеллинг) и истории (Гегель) полностью ускользнули от мадам де Сталь и французов в целом. Книга «О Германии» Генриха Гейне, опубликованная через двадцать пять лет после одноименного труда Жермены де Сталь, гораздо точнее описывает и тоньше улавливает дух романтической литературы и господствовавшее тогда в Германии настроение: «Вы, французы, в течение последних пятидесяти лет постоянно были на ногах и потому устали; мы, немцы, сидели до сих пор у письменного стола и комментировали старых классиков и хотели бы слегка поразмяться». Он продолжает: «Немецкая философия есть важное дело, касающееся всего рода человеческого». И далее в письме к издателю: «Немцы никогда не отказываются ни от одной идеи. […] В этой методичной стране все должно быть доведено до конца, сколько бы времени это ни требовало». И в заключение главы под названием «От Канта к Гегелю»: «Немецкий гром… грянет […]. В Германии будет разыграна пьеса, по сравнению с которой Французская революция покажется лишь безобидной идиллией».

Французы, к которым обращался Гейне, почти что его услышали, оставшись верны картине, нарисованной мадам де Сталь. Стоило Тьеру в 1840 г. начать разглагольствовать о «возвращении» Франции к ее «естественным рубежам» на левом берегу Рейна, как в Германии появились две патриотические песни: «Die Wacht am Rhein» («Стража на Рейне») Макса фон Шнекенбургера и «Deutschland über alles» («Германия превыше всего») Гофмана фон Фаллерслебена. Франция ответила двумя поэмами: задиристым стихотворением Альфреда де Мюссе «Nous l’avons eu, votre Rhin allemand…» («Он был нашим, ваш немецкий Рейн…») и пацифистским творением Альфонса де Ламартина «La Marseillaise de la paix» («Марсельеза мира»). Тьер был отправлен в отставку и заменен на Гизо, и эта краткая песенно-поэтическая перестрелка быстро была позабыта.

Германские симпатии французской элиты и интеллигенции (Бальзак, Нерваль, Гюго, Ренан и др.) сохранялись вплоть до войны 1870–1871 гг.

Я уже говорил, цитируя Клода Дижона, о том, как потрясло Францию поражение и сколь мощный комплекс неполноценности оно породило. Именно в этот период правые и крайне правые взяли на вооружение идею нации, которая до того ассоциировалась исключительно с наследием Французской революции, только революционное прочтение истории они заменили на реакционное: землей и мертвыми у Барреса; католической и римской идентичностью, направленной против разлагающих национальный дух меньшинств (евреев, протестантов, масонов), у Шарля Морраса. Для Морраса отрицание универсалистских ценностей будет важнее, чем антигерманизм, что ярко проявится в 1940 г., когда он поддержал Петена. Парадоксальна судьба организации «Аксьон франсез», которую израильский историк Зеев Штернхал считает прародительницей фашизма. На мой взгляд, фашизм большим обязан Жоржу Сорелю, чем Шарлю Моррасу. В 1940 г. французский национализм, во второй раз столкнувшийся с поражением и, что важнее, со своими внутренними противоречиями, рухнет на взлете. Автор книги «Киль и Танжер» ясно покажет, что его ненависть к Республике была сильнее, чем обожествление Франции и германофобия.

Поражение 1940 г. стало для многих французов, которые через него прошли, таким несмываемым унижением, что простить Германию было для них почти что немыслимо. Этот крах, который нельзя понять, не учитывая тот накал социальной и идеологической борьбы, которая раздирала довоенную Францию, вызвал у переживших его поколений мощнейший приступ антигерманизма. Его истоки как в самом поражении, так и в оккупации с ее тяготами. Чувство унижения – это сила, которая многое в истории объясняет. Однако и на этом берегу Рейна временная дистанция меняет восприятие прошлого и позволяет взглянуть на крушение Франции в 1940 г. как на эпизод «европейской гражданской войны» – этот концепт гораздо лучше подходит ко Второй мировой войне, чем к Первой. Война 1914–1918 гг. была воспринята как «европейская гражданская война» лишь узким кругом интеллигенции (Стефаном Цвейгом, Роменом Ролланом). В отличие от нее Вторая мировая действительно была не только конфликтом наций, но и столкновением идеологий, опиравшихся на различные политические и социальные силы. Эта гражданская война затронула также и Францию. Как писал, сравнивая поражения 1870 и 1940 гг., американский историк Майкл Говард, «генералы XIX в., так же, как их преемники 1940 г., стремились во что бы то ни стало избежать социальной революции, пусть даже ценой национальной капитуляции». Францию не случайно называют «страной Революции»: как показал Анри Гильмен, ее буржуазия все так же продолжала страшиться народа, на который ей с 1792 по 1794 г. пришлось опереться, чтобы завоевать власть. Вспомним о том, как один из идеологов национал-социализма в 1940 г. заявил, что поражение Франции стало также (а возможно, и в первую очередь) поражением идей 1789 г. Для тех французов, кто сделал выбор в пользу сотрудничества с немцами, это решение было мотивировано, скорее, не классовыми, а идеологическими соображениями, пусть даже Пьер Лаваль в 1941 г. дал ему национальное обоснование: «Европа будет немецкой. Если мы хотим, чтобы Франция нашла свое место в завтрашней Европе, ей следует быть на одной стороне с Германией».

Через семьдесят лет после окончания Второй мировой войны страсти поулеглись. На обоих берегах Рейна историческая дистанция позволяет не позабыть пережитое, а вместе взглянуть на то прошлое, «которое не желает уходить в прошлое». Как и в Германии в 1933 г., во Франции Гитлер воспользовался сообщничеством консервативных классов. Он использовал Петена, как до того использовал Гинденбурга. А режим Виши, точно так же, как и нацистский, стремился стереть все следы существования Республики. У каждого народа, конечно, своя история. Однако общие рамки интерпретации позволяют отказаться от черно-белых оценок и клише.

Национальные истории Франции и Германии так давно и так тесно переплелись, что мы должны вместе понять, через что прошли в свете тех вызовов, которые, хотим мы этого или нет, вот уже целый век стоят перед миром. Ни один народ не может двигаться дальше, если не обретет разумное самоуважение. Это касается как немцев, так и французов, которые друг друга гораздо лучше поймут, если взглянут на прошлое в длительной исторической перспективе, а это требует сменить сам масштаб рассмотрения.

 

Асинхрония национальных историй и история Европы

Хронологическое несовпадение наших национальных историй: Германия стала нацией лишь после роспуска Священной Римской империи, в стороне от которой сформировалась Франция, не отменяет общности средневековых корней и наследия, а также параллелизма интеллектуального и художественного развития (Возрождение, кальвинистская или лютеранская Реформация, дух Просвещения [Aufklärung], индустриальная революция, либерализм и социализм). Две мировых войны – но, повторюсь, в очень разной степени – были одновременно войнами национальными и всплесками европейской гражданской войны, в которой столкнулись различные социальные системы и антагонистические течения мысли (либерализм, коммунизм, фашизм). Это напряженное идеологическое противостояние охватило всю Европу: сначала Россию и Италию, потом Германию, Испанию и Францию. Всплеск антисемитизма произошел по обе стороны Рейна почти одновременно. Публицистика Дрюмона стала французским ответом на писания немца Поля де Лагарда. Пока историк Тройчке строил в Германии свои антисемитские теории («евреи – наше несчастье»), во Франции, родине человека, был публично разжалован капитан Дрейфус – именно в этот день Теодор Герцль, основатель сионистского движения, как считается, окончательно укрепился в своих идеях. А что можно сказать о продлившемся сорок лет интеллектуальном лидерстве «Аксьон франсез» среди французских правых? Режим Виши означал нечто большее, чем покорное подчинение победителю; на его периферии возникло настоящее фашистское движение: в оккупированном Париже процветали коллаборационисты, открыто поддерживавшие нацистов. При этом нельзя забывать о том, что во Франции, где идеи 1789 г. пустили глубокие корни, антисемитизм, как отмечают Фриц Штерн и Йошка Фишер, встретил более активное сопротивление, чем в других странах и тем более чем в Германии.

Идеологические границы не совпадают с границами национальными. Клод Шейсон, тогда молодой фронтовик, посланный в 1948 г. в Бонн, рассказывал о том, как между ним и молодыми немцами, которые всего тремя годами раньше воевали на Восточном фронте, быстро установились доверительные отношения. «С ними, – вспоминает он показательный случай, – мне было легко найти общий язык. С чем это связано? Всех нас в юном возрасте судьба забросила на войну. Мы были победителями, мы были побежденными. Все мы отчасти стыдились того, во что за эти годы превратился наш народ, наша буржуазия. Мои немецкие товарищи – да, я называю их «товарищами» – знали, что их отцы, их дядья поддерживали национал-социализм, точно так же, как я знаю, что моя родня по отцу была из «петенистов». Просто поразительно, насколько легко мы поняли друг друга!»

Я не склонен переносить на народы ответственность, которую они никогда не несли, но Клод Шейсон прекрасно показывает, как легко идеи – в том числе идеи покаяния – пересекают национальные барьеры. Тем не менее национальные идентичности никуда не исчезли, а политики, даже самого решительного толка, если и могут как-то на них повлиять, то лишь в длительной исторической перспективе. Игнорировать эти факты – значит предаваться самообману.

 

Итоги Елисейского договора

Пятьдесят лет прошло с момента заключения легендарного Елисейского договора, который я вновь перечитал в брошюрке, которую нам раздали в Берлине. Внешняя политика, оборона, образование и молодежь: программа, которую он наметил, была прекрасна. Единственная беда в том, что она так и не была реализована! Я приведу два примера.

 

– Совместная франко-германская оборона

Параграф договора, посвященный обороне, начинается следующим образом: «В области стратегии и тактики компетентные органы обеих стран приложат усилия, чтобы сблизить свои доктрины с целью выработать общие концепции. Будут созданы франко-германские институты оперативных исследований».

Этот текст не нуждается в комментариях: Лиссабонский договор (2008 г.) недвусмысленно говорит о том, что «страны, входящие в НАТО, разрабатывают и реализуют свою стратегию в его рамках [т. е. в рамках Альянса]». На деле «Европейская оборона» так навсегда и осталась пустым сотрясанием воздуха. «Франко-германская бригада», которую я, будучи министром обороны, в 1988 г. вместе с Герхардом Штольтенбергом открывал в Бёблингене, под Штутгартом, не стала более эффективным подразделением, когда в нее вошли живущие в Германии бельгийцы и испанцы и ее переименовали в «Европейский корпус». «Европейский корпус» – это политический символ, он никогда не участвовал и не будет участвовать ни в каких операциях.

Совместные франко-британские действия в Ливии в 2010 г. продемонстрировали новую американскую доктрину Lead from behind, суть которой сводится к использованию марионеток. Во имя правильных или ложных целей – другой вопрос.

Поскольку я не хочу обидеть немецких лидеров предположением, что они потеряли всякое представление о геополитике и попросту отошли в сторонку, следует сделать вывод, что они решили на некоторое время отстраниться от оборонных проблем в соответствии с пацифистскими настроениями, которые господствуют в общественном мнении их страны.

Гидо Вестервелле, министр иностранных дел ФРГ, объяснял, что Германия воздержалась при голосовании (17 марта 2011 г.) в Совете безопасности ООН по поводу резолюции № 1973, разрешающей использование военно-воздушных сил, чтобы защитить население Бенгази, дабы не навредить отношениям с Китаем, Россией, Индией и Бразилией – четырьмя развивающимися странами, с которыми Германия налаживает все более тесные коммерческие связи. Эта позиция – прекрасный пример того, что я назвал «искушением просторов».

Многие немецкие политики сразу заговорили о возвращении Германии к «особому пути» (Sonderweg) и поиску баланса между ее тремя западными союзниками и странами БРИКС. Я думаю, дело совсем не в этом. Резолюция № 1973 была использована самым превратным образом. Ее смысл извратили, чтобы сменить режим в Ливии. Это ли не лучший способ государственного строительства? Сегодня страну контролируют вооруженные группировки, в основном исламистского толка. Опыт прошедших с тех пор двух лет показывает, что Германия, воздержавшись, возможно, была права. Однако дело в том, что она настороженно относится к самой идее интервенции, что вновь продемонстрировала в сентябре 2013 г., когда обсуждались военные удары по Сирии (тем более что это решение было принято вне рамок международного права, требовавших одобрения Совета безопасности ООН). Но осторожность Германии на этом не останавливается и распространяется даже на военные кампании, которые отвечают духу и букве международного права, как операция в Мали, проведенная в январе 2013 г. В результате Франции пришлось одной проводить операцию, чтобы крупное государство, расположенное в сердце Сахеля и граничащее с семью странами, не превратилось в прибежище вооруженных джихадистских группировок. Одно дело – возражать против того, чтобы Запад (т. е. США), действуя от имени законов, которые он сам же и навязал, брал на себя роль мирового жандарма и узурпировал знамя универсализма. Совсем другое – на деле отказываться от любой ответственности, даже действуя в рамках международного права и решений Совета безопасности ООН.

Контроль над Мали со стороны вооруженных группировок джихадистов представлял прямую опасность не только для государств Западной Африки и Магриба, но и для всей Европы. Сети исламистов опутывают все страны. Для тех, кто брал заложников в Сахеле, национальность их жертв значения не имела. Кроме того, многие совершенно недооценивают связь между различными зонами напряжения: африканским Сахелем – Магрибом – Машриком – странами Персидского залива – Кавказом. Следует признать, что, поддержав военные удары (пусть и ограниченного масштаба) по Сирии, вне рамок Совета безопасности ООН и несмотря на то, что они могли сыграть на руку исламистской оппозиции, Франция продемонстрировала непоследовательность своей позиции. Однако Германия склонна вовсе закрывать глаза на проблемы, связанные с безопасностью южного фланга Европы. Федеративной Республике давно пора осознать, что на ней тоже лежит своя доля ответственности, тогда как Франции стоит признать, что время односторонних западных интервенций осталось в прошлом. Пока существующую лакуну в оборонной сфере сможет заполнить сближение Франции и Великобритании. Переход Германии в 2011 г. на профессиональную армию, чей бюджет (около 30 миллиардов евро) сопоставим с бюджетом французских вооруженных сил, позволит в случае необходимости проводить совместные военные операции, само собой, в рамках международного права.

Пацифизм немцев не может не раздражать, но, учитывая их историю, его истоки вполне понятны. Как иронично замечает Ханс Старк, «что сказали бы те, кто сейчас возмущается пацифизмом наших соседей, если бы Германия активно наращивала свои вооруженные силы […], проводила военные операции по всему миру и начинала боевые действия без каких-либо предварительных обсуждений, по одному решению канцлера? Мир чувствовал бы себя спокойней?» Тем не менее пришло время, чтобы Европа – прежде всего в лице трех крупнейших военных держав: Великобритании, Франции и Германии – взяла на себя долю ответственности за происходящие в мире события, но строго в рамках международного права, которое больше не может, как это происходило с 1990–1991 по 2003 г., определяться исключительно Западом. Время Америки как единственной сверхдержавы осталось в прошлом. Нужно считаться с развивающимися странами, прежде всего с Россией и Китаем, которые de facto представляют остальных в Совете безопасности ООН. Холодная война закончилась. Все заинтересованы в том, чтобы договориться о modus vivendi. Важно следовать переговорным путем и не пытаться пробудить демонов холодной войны.

Однако в ожидании того, пока Франция и Германия во имя мира во всем мире вместе попытаются построить предложенную де Голлем «Европейскую Европу», мы вынуждены признать, что через пятьдесят лет после подписания Елисейского договора заложенные в нем принципы безопасности до сих пор не воплощены в жизнь.

 

– Изучение языка соседа

Точно так же дело обстоит и с тем, как в «обеих странах владеют языком соседа»: прозвучали прекрасные предложения, вплоть до того, чтобы каждая из германских земель (Länder), в чьем ведении находятся такие вопросы, выработала «свой регламент, позволяющий достигнуть этой цели»…

Если судить по уровню владения языком соседа, фундаменту подлинного сближения между Францией и Германией, Елисейский договор, несмотря на работу Франко-германского бюро по делам молодежи (OFAJ), оказался полным провалом.

Стоит ли напоминать о том, что в 1913 г. 53 % французских лицеистов (конечно, менее многочисленных, чем сейчас) учили немецкий? И о том, что в 1939 г. этот показатель достигал 31 %? В 1950-х гг. во Франш-Конте, как и в других восточных регионах Франции, школьники массово выбирали немецкий в качестве основного иностранного языка начиная с шестого класса (т. е. в среднем с одиннадцати лет). Немецкий действительно был языком соседа. Отсюда – страстный интерес и странное чувство близости. В этом можно было убедиться самым наглядным образом, поскольку в те годы Франция и Германия обменивались «корреспондентами». И немецкие дети были так похожи на французских! Размягчающие годы мира не оставили от прежнего чувства близости ни следа. Все принялись учить английский.

В Германии французский долго оставался языком культуры. Однако в 1937 г. Третий Рейх навязал в качестве основного иностранного языка английский. В 1955 г. конференция министров образования различных Länder (KMK) подтвердила, что изучение английского обязательно для всех западногерманских школьников. Накануне подписания Елисейского договора 41 % учеников Gymnasium (т. е. во французской системе – лицеев) изучали французский, но в основном как второй язык.

Во Франции после войны изучение немецкого пошло на спад, но позже вновь стало распространяться: в 1962 г. на уровне колледжа 15,4 % французских детей учили немецкий как первый язык и 32,16 % – как второй.

В 1964 г., через год после заключения Елисейского договора, KMK, собравшаяся в Гамбурге, подтвердила статус английского языка как первого иностранного. В 1970 г. доля немецких лицеистов, изучавших французский в качестве второго языка, упала до 35,8 %!

В 1973 г. благодаря импульсу Елисейского договора, подписанного за десять лет до того, процент французских лицеистов, изучающих немецкий, вырос с 47 до 54 (примерно для трети из них он был первым иностранным языком).

Если сравнить показатели наших стран, то в Германии в 1976 г. лишь 27 % учеников всех типов заведений (не только лицеев, но и Gesamtschulen и Realschulen) изучали французский (из них лишь 2,4 % как первый язык), тогда как во Франции немецкий был первым языком для 14,2 % школьников.

Очевидно, что во Франции и Германии Елисейский договор был реализован совсем по-разному. Понятно, что на том берегу Рейна образование находится в ведении Länder. В то время, будучи министром образования, я пытался убедить своего коллегу милейшего Ханса Кошника, главу СДПГ земли и города Бремена, который тогда отвечал за франко-немецкое культурное сотрудничество, в необходимости сократить этот разрыв. Кошник не знал по-французски ни слова. Его добрая воля, которую он поначалу продемонстрировал, быстро сошла на нет перед лицом упорного сопротивления со стороны Северной Рейн-Вестфалии и Нижней Саксонии.

Объединение Германии временно снизило долю учеников, изучавших французский, поскольку в ГДР в качестве обязательных преподавали русский и английский языки.

Если в Германии демократизация образования привела к тому, что французский закрепил за собой вторую позицию среди изучаемых живых языков, во Франции она, без сомнения, подвинула немецкий, с его флером элитарности, со второго места на третье, а второе занял испанский, который, считалось, для детей из народной среды был доступней.

В 2011 г. 15,3 % французских учеников средней школы учили немецкий (во многом благодаря двуязычным, англо-немецким, классам), тогда как в Германии французский изучали 24 % школьников (правда, в Gymnasien – 41,7 %). Во французской начальной школе, где один иностранный язык с 2005 г. стал обязательным, 95 % школьников изучают английский – исключение составляет лишь Страсбургская академия, где в соответствии с планом «государство – регион» 89 % детей учат немецкий. Вот вам и доказательство того, что, если есть воля, то изменить можно многое… На уровне высшего образования французский в Германии и немецкий во Франции практически нигде не преподаются как первый язык. Тут воля проявлена не была.

Я предался фантазиям и, ничем не выдав направления своих мыслей моей приятной соседке, министру одной крупной немецкой земли от СДПГ, размышлял: «Если бы доктор Куэ воскрес, он увидел бы торжество его метода: чтобы вылечить своих больных, он предписывал им каждый день повторять: “Завтра будет лучше, чем сегодня”».

 

Два визионера

Сколь бы ни были скромны достигнутые результаты, это ни на йоту не уменьшает моего восхищения перед двумя великими людьми, которые инициировали и заключили договор о сближении Франции и Германии: они видели дальше линии горизонта и, возможно, догадывались, что однажды США, занятые своим «поворотом» в сторону Азиатско-Тихоокеанского региона, отвратят свой пристальный взор от Европы…

Прославленный генерал, ставший воплощением французского Сопротивления нацизму, де Голль решил помочь Германии примириться с собой, вернуть чувство собственного достоинства и, несмотря на страдания, которые испытали обе страны, восстановить между французами и немцами равноправные отношения. Это был щедрый жест, поскольку в краткосрочной перспективе де Голль не строил никаких иллюзий («Договоренности увядают так же быстро, как розы»). Однако он мыслил в категориях большой истории и понимал, что отныне судьбы мира уже не будут решаться в Европе и что Франция и Германия смогут сохранить достойное их положение, лишь действуя согласованно (в те годы я, будучи студентом Сьянс-По, отстаивал ту же мысль в своем дипломе «Правые националисты и их отношение к Германии, 1870–1960 гг.»). Тут не было какой-то моей заслуги. Нужно было просто уметь читать де Голля между строк. Он продемонстрировал, что способен довериться немцам. Идея «франко-германской дружбы» утвердилась гораздо позже, уже при Жискаре – Шмидте и Миттеране – Коле. Да и на том берегу Рейна у этого выражения не было точного перевода – немцы говорили лишь о «партнерстве»: die deutsch-französische Partnerschaft.

Второй визионер, которым я восхищаюсь, – Аденауэр. Старый рейнский католик нашел идеальный ответ на слова де Голля о «договорах, девушках и розах»: «Даже в плохую погоду на розовых кустах появятся бутоны и цветы». Аденауэр знал, о чем говорил: он был свидетелем стольких катастроф!

Несокрушимый оптимизм этих двух великих людей меня всегда поражал и не перестает поражать и сейчас, тем более что я вижу угрозы, которые таит рутина: коммеморации и исторические постановки не могут заменить общего проекта. Дружба между Францией и Германией должна подпитываться конкретными действиями. «Франко-германское бюро по делам молодежи, телеканал «Арте», Европейский аэрокосмический и оборонный концерн: дети согласия» – помню я заголовок в одной из вечерних газет. Это прекрасно, но совершенно недостаточно.

В тот день президент ФРГ Йоахим Гаук в своей замечательной речи в Берлине сказал: «Политика не может и не должна стирать историю. Однако она способна смягчать противоречия, создавать и укреплять связи, строить новые мосты».

Президент ФРГ нашел прекрасные слова. Он явно знал, о чем говорит.

 

Пятьдесят лет спустя: отношения остаются амбивалентными

Всякий, кто сколько-нибудь серьезно задумается о психологической составляющей франко-германских отношений, не может не обратить внимания на их неизменную амбивалентность. Никто не ставит под вопрос дружбу: 80 % граждан каждой из стран называют соседа «другом», а во Франции – даже самым близким из друзей. Эта дружба строится на чувстве близости, которое лишь усиливается благодаря сопоставимому уровню жизни, интенсивности торговли, полной свободе передвижения и, конечно, единой валюте. В 2009 г. во Францию приехали одиннадцать миллионов немецких туристов. В Германию, правда, съездили лишь три миллиона французов, но их число быстро растет, поскольку их манит Берлин. Конечно, во Франции дружбу с Германией каждый день превозносят как основу нашего европейского проекта гораздо активней, чем в Германии, для которой «франко-германское партнерство» – лишь одно из многих партнерств, которые столь же для нее важны (как партнерство с Польшей), а возможно, и более значимы (как отношения с США, Россией, Китаем и др.).

Действительно, эти страны привыкли смотреть на Европу сквозь призму Германии – ее лидера. Джордж Буш-старший в 1989 г. уже предлагал Федеративной Республике «партнерство в лидерстве» (Partnership in the Leadership), о котором та вовсе его не просила. Я был в Китае, когда Ангела Меркель в конце 2012 г. по случаю выпуска сотого самолета Airbus А320 посетила завод в Тяньцзине, где их собирают. Тогдашний премьер Госсовета КНР Вэнь Цзябао отметил, что это событие «символизирует успехи сотрудничества между Германией и Китаем». Под фотографией, на которой Вэнь приветствует Меркель, одна из пекинских газет поставила подпись: «Китай протягивает руку еврозоне!» Что касается России, где немцы издавна воспринимались как инженеры и техники, Германия с большим отрывом лидирует в списке ее торговых партнеров. Ангела и Владимир общаются и по-русски, и по-немецки, поскольку прекрасно говорят на языке своего визави.

Тем не менее нельзя закрывать глаза на то, насколько во Франции считается «неполиткорректным» критиковать политические решения Германии и насколько Германия чувствительна к тому, как иностранцы, начиная с французов, трактуют немецкую историю. Очевидно, что во франко-германских отношениях до сих пор остаются обширные зоны умолчания.

Когда Меркель в 2012 г. не без некоторых на то оснований заметила, что повестка дня европейской политики уже стала внутренней повесткой дня, она, по сути, объяснила, что ее открытая поддержка кандидатуры Николя Саркози вполне допустима. Франсуа Олланд не затаил обиды и ограничился лишь упоминанием о своем политическом родстве с СДПГ. Франко-германское партнерство страдает от некоторой асимметрии, словно в семье, где один из партнеров требует отношений, а другой с ними мирится.

 

Психологический дисбаланс

Когда во Франции сколько-нибудь серьезно обсуждают политику немецкого правительства, малейшие сомнения встречаются в штыки. Здесь французский истеблишмент действует как безжалостный цензор: когда во внутреннем документе Социалистической партии, посвященном экономической политике, авторы, неловко выразившись, упомянули о необходимости «противостояния» с Германией (без сомнения, речь шла о «противостоянии идей»), этот невинный ляпсус спровоцировал настоящую бурю негодования. Как тотчас же, позабыв свои разногласия, заголосили господа Жюппе, Фийон, Копе, Лемер и прочие звезды Союза за народное движение (UMP), Социалистическая партия будто бы на весь мир расписалась в своей тайной германофобии. Медийный мир тоже в едином порыве принялся возмущаться.

Всякий, кто хоть немного знаком с Социалистической партией, понимает, что уж чем-чем, а германофобией она не страдает. Социалистическая традиция от Жореса до Миттерана, скорее, склонна симпатизировать Германии. Разве не Миттеран в последней речи, которую он произнес 9 мая 1995 г. в Берлине на пятидесятую годовщину победы 1945 г., открыто воздал должное «храбрости немецкого солдата, который защищал свою родину»? Если бы сегодня немецкий политик рискнул выступить с такой речью, его бы сразу обвинили в «ревизионизме»!

Вся эта полемика о мифической германофобии Социалистической партии была бы смешной, если бы не звучала так грустно. Вместо того чтобы честно признать, что политические решения консервативного правительства Германии соответствуют предпочтениям французских правых, они подняли крик о будто бы попранной франко-германской дружбе! Наши элиты вновь продемонстрировали свой «недостаток благочестия» (если выразиться в духе Гёте) и прежде всего слабую привязанность к собственной стране. Дружба между Францией и Германией вовсе не означает, что между нашими странами не может случаться расхождения интересов, а значит, и легитимных споров. Что за дружба, если мы не можем свободно поговорить и даже выразить различные точки зрения. Дружба просто требует открытого разговора.

Чтобы справиться с рецессией, которая оставила без работы более 12 % трудоспособных граждан Евросоюза, я думаю, левым не стоит во внутриполитических целях воскрешать призрак Базена, который, не желая служить Республике, провозглашенной в Париже 4 сентября 1870 г., сдал Мец, или взывать к духу Тьера, который в январе 1871 г. запросил перемирия, чтобы свести счеты с левыми республиканцами, либо Вейгана, который 10 июня 1940 г. был больше озабочен опасностью коммунистического восстания в Париже, чем сражением с немцами на Эне! Лидеры французских правых только выиграли бы, если бы сначала признали проблемы, существующие в отношениях Франции и Германии (слишком высокий курс евро и недостаток координации между странами в том, что касалось реформ, начатых Герхардом Шрёдером в 2003 г., внесения «золотого правила» в немецкий Основной закон в 2009 г. или решения об отказе от атомной энергетики, которое правительство Меркель приняло в 2011 г.). Только после этого у них появилось бы право топтаться на оплошностях левых, которых те совершили немало. Тогда это было бы честно! В спорах с Германией, если они опираются на аргументы, нет ничего страшного. Как еще мы сможем вместе идти вперед?

Наберемся храбрости и признаем: через семьдесят лет после окончания Второй мировой войны взгляд Франции и Германии друг на друга свелся к набору клише.

 

Франция глазами Германии: пожилая дама

Образ Франции, существующий в глазах немцев, давно поблек: если в XIX в. она благодаря революциям 1830 и 1848 гг., а также установлению – пусть и в муках – Третьей Республики, еще воспринималась как «страна свободы», сегодня Франция все чаще напоминает державу, стремящуюся к закату. Немецкие лидеры публично сетуют на недостаточную конкурентоспособность Франции, а то и вовсе на упадок нашей промышленности. Их озабоченность вполне искренна, так как самые компетентные из них понимают, что более сильная Франция была бы выгодна и для Германии.

Конечно, и в межвоенный период, и сегодня Франция воспринимается как страна, где «славно живется» (Эрнст Курциус назвал одну из книг, вышедших в 1930-е гг., Wie Gott in Frankreich – «Как Бог во Франции»). Нельзя не заметить, что былая зависть по отношению к «великой нации» (сегодня это выражение тоже порой звучит, но исключительно в насмешливом тоне) уступает место некоторому безразличию. Снисходительность к французским междоусобицам, сдержанный, а порой осуждающий взгляд на наши африканские «экспедиции» не всегда справедливы, но объясняют, как на нас смотрят припозднившиеся сторонники взгляда на историю как на череду взаимных претензий. Хотя все больше людей стремится в Берлин, Париж сохраняет свою притягательность. Кое-какие из наших технологических достижений – пусть они не слишком свежи – все еще впечатляют; создание Европейского аэрокосмического и оборонного концерна тому свидетельство. То же касается и корпораций мирового уровня, которые мы смогли создать. Однако наши амбиции (ядерное сдерживание, космические программы, стремление сохранить за Францией постоянное место в Совбезе ООН и т. д.) теперь воспринимаются не иначе как раздражающие претензии. Об этом прямо не говорят, но подобные мысли бродят.

Германия полагает, что поскольку ее промышленность и внешняя торговля в два с половиной раза мощнее наших, то она, а не Франция, должна заседать в клубе великих держав. Она чувствует себя более современной, более «экологичной» и т. д. Действительно, экологические движения сначала возникли на том берегу Рейна. Именно в Германии после травмы Второй мировой войны зародилась «культура предосторожности» («принцип ответственности» Ганса Йонаса) и пристальное внимание к понятию «рисков», которые множатся в ускользающем от контроля современном мире («общество риска» Ульриха Бека). По ту сторону Рейна Франция воспринимается как консервативная страна, ставшая узницей своего выбора в пользу ядерной энергетики, за которую она держится вот уже сорок лет. Однако это уже пожилая дама, и с ней следует обращаться вежливо.

 

Германия глазами Франции: большая Швейцария

Многие французы полагают, что сегодняшняя Германия вблизи напоминает большую Швейцарию. Она перевернула страницу своего бурного прошлого и стремится лишь к нормальности… и процветанию.

На том берегу Рейна полно велодорожек, ветряков и солнечных батарей. Однако, как ни странно, по немецким автобанам чаще всего можно ехать без ограничения скорости. Если верно, что «скука однажды родилась от единообразия», этот факт оказывается тем исключением, которое лишь подтверждает правило. Говоря о «принципе ответственности», Ганс Йонас преподал немцам нечто большее, чем просто урок умеренности: речь о принципе предосторожности, который они в отличие от нас хотя и не вписали себе в конституцию, но методично применяют в жизни. В условиях «общества риска» Меркель в 2011 г. после катастрофы на Фукусиме решила к 2022 г. закрыть все немецкие атомные электростанции. Это «суверенное» решение, которое подхватили и власти Швейцарии, потребует колоссальных – около 400 миллиардов евро – инвестиций в развитие возобновляемых источников энергии и новые электросети. В длительной перспективе подобный переворот в энергетике, вероятно, потребует усилий, сопоставимых с теми, которые пришлось приложить для объединения Германии. По данным нынешнего министра окружающей среды Федеративной Республики, для этого нужно более триллиона евро. Если судить по издержкам, к которым ведет солнечная энергетика (110 миллиардов евро за 3,5 % от общего производства электричества) и установленные на суше ветрогенераторы (20 миллиардов евро), а также по их влиянию на размеры счетов за электричество, которые приходят домовладельцам Германии (они платят в два раза больше французов), немецкий энергетический поворот, скорее, напоминает идеологическое решение, чем демократический выбор, сделанный по итогам оценки всех «за» и «против». Кроме того, факты показывают, что Германия сможет закрыть свои атомные электростанции, лишь еще активней используя для производства электроэнергии каменный и бурый уголь (на уровне 50 % от общей выработки). Здравствуй CO2! Как и дорога в ад, дорога экозащиты вымощена благими намерениями. Можно лишь надеяться, что после выборов Меркель, которая известна своим прагматизмом, сможет отложить «энергетический поворот» (Energiewende) на будущее.

Даже если Германия воспринимает себя как большую Швейцарию, нет ли угрозы, что одной своей массой и «суверенными решениями» (сильный евро, отказ от ядерной энергетики) она разбалансирует всю Европу? У географии тоже есть собственные законы: может ли Германия в долгосрочной перспективе отделить свою судьбу от судьбы континента, в центре которого она находится? Рецессия в странах Южной Европы неизбежно скажется на росте Германии, который сегодня близок к нулю. Наконец, чрезмерная зависимость от мировых рынков тоже делает ее уязвимой. Конфликт на Ближнем Востоке, разрыв торговых потоков, рецессия в Китае могут сильно ударить по ее экономической активности. Германия последовательней многих других стран сделала ставку на глобализацию, однако она, как мы видели, тоже не застрахована от экономических, а порой и геополитических потрясений.

Похоже на то, что Германия попытается уклониться от четкого выбора между «широкими просторами» и европейской интеграцией. Меркель, возможно, пойдет на некоторые уступки, но их явно будет недостаточно для того, чтобы придать новый импульс европейской экономике, попавшей в ловушку демографической стагнации и «нарастающего паралича», к которому, за неимением объединяющего народы Европы экономического и социального проекта, ведет бессилие европейских институтов. Ни на одном из европейских саммитов вопрос о завышенном курсе евро даже не ставился на повестку дня. Хотя Германия и особенно ее промышленники все еще стремятся нарастить экономические мускулы, интеллигенция увлеченно рассуждает об «антиросте». Даже если Германия пойдет своим путем, она всегда будет пытаться максимально связать руки своим партнерам. Так что у Франции есть все основания опасаться за свою автомобильную промышленность, ядерный щит, семейную политику и прочие «излишества» …

Зная швейцарцев – не слишком уступчивых граждан-солдат, которые жестко ведут дела, остается только порадоваться, что в Германии не живут 82 миллиона гельветов! Для французов Германия – это большая Швейцария, к счастью, населенная немцами, склонными к пацифизму и озабоченными экологией.

Критический порог во франко-германских отношениях был успешно пройден около полувека назад, и механизмы, заставлявшие нас вновь и вновь предъявлять друг другу претензии, остались в прошлом. Глобализация требует от нас не только более широкого взгляда на вещи, но и умения вместе отвечать на вызовы, которые она ставит.

 

Пятьдесят лет франко-германскому примирению

Так когда мы прошли точку невозврата, после которой наши отношения перестали напоминать вечное возвращение на круги своя? Можно спорить о том, случилось ли это во времена Аденауэра и Робера Шумана в начале 1950-х гг. или уже при де Голле в 1958–1963 гг. Каковы бы ни были различия в философии, да и в жизненной траектории этих двух государственных мужей Франции, они оба уже более пятидесяти лет назад осознали, что отношения между Францией и Германией больше не могут быть прежними. «Я благодарю Бога», – таковы слова, с которыми 23 мая 1950 г. Конрад Аденауэр обратился к Жану Монне, «главному вдохновителю» Декларации Шумана (9 мая) о создании Европейского объединения угля и стали, которая восстановила юридическое равноправие между Германией и Францией. Шуман был заинтересован не столько техническими аспектами проекта Жана Монне, сколько его политической составляющей. Его собственный опыт, тесно связанный с переменчивой судьбой мозельской Лотарингии, ясно ему говорил, что французская политика контроля над Германией исчерпала себя.

В том же направлении его подталкивал американский госсекретарь Дин Ачесон – холодная война была в самом разгаре, и США хотели гарантий, что в случае необходимости смогут рассчитывать на Германию. Однако во Франции отношение к Шуману как среди коммунистов, так и среди голлистов было неоднозначным: хотя нацисты его депортировали, он успел побывать государственным секретарем по делам беженцев в первом правительстве Петена, а 10 июля 1940 г. голосовал за предоставление ему неограниченных полномочий. Шуман действовал как христианин (Франсуа Миттеран восхищался его аскетическим образом жизни) и одновременно как государственный деятель; он был убежден, что Франция должна пожертвовать временными преимуществами во имя высокой цели – длительного примирения с Германией.

По свидетельству Пьера Мэйяра, бывшего советника Генерала по дипломатическим вопросам, де Голль тоже давно планировал подобную коперниканскую революцию. В 1940-х гг. глава свободной Франции, с его любовью к историческим метафорам, тоже будто бы говорил о «пересмотре Верденского договора и объединении восточных и западных франков». В любом случае в 1958 г. он поддержал этот проект. Это был исключительно сильный жест: в сентябре 1962 г. «человек 18 июня» в Людвигсбурге приветствовал «великий германский народ». Генерал де Голль начал свое обращение к немецкому юношеству следующими словами: «Молодые немцы, вы можете гордиться, что вы дети великого народа. Да, великого народа! Народа, который в своей истории совершал великие преступления и приносил колоссальные беды, достойные осуждения и осужденные». Однако он продолжал: «Но это [великий народ], который, с другой стороны, много раз озарял мир светом своих идей, наук, искусств и философии, обогатил человечество бесчисленными плодами своей изобретательности, техники и трудолюбия и как в трудах мира, так и в испытаниях войны продемонстрировал чудеса храбрости, дисциплины и собранности. Знайте, что французский народ, которому прекрасно известно, что такое концентрация сил, устремления, щедрость и страдание, без колебаний признает это». Вывод его был таков: «Фундамент, на котором должно строиться единство Европы, […] это уважение, доверие и взаимная дружба французского и немецкого народов».

Сегодня эти слова не утратили ни своей силы, ни своей актуальности. Я не уверен, что нынешние лидеры Германии все еще помнят о деяниях Робера Шумана, Шарля де Голля и, добавим, Франсуа Миттерана, который в отличие от Маргарет Тэтчер в 1989 г. признал закономерный и благотворный для всей Европы характер германского воссоединения «при условии, что оно пройдет демократически и мирным путем». Осознают ли немецкие руководители из поколения «внуков» (die Enkel), какие усилия пришлось приложить французским политикам, пусть и пятьдесят лет назад? В отличие от выходцев из прирейнских частей Германии, как Аденауэр и Коль, Герхард Шрёдер, уроженец Нижней Саксонии, и Ангела Меркель, которая выросла в ГДР, а на каникулы ездила в Чехословакию, не привыкли смотреть в сторону Франции. То, что связывало Аденауэра с Шуманом и де Голлем, осталось в другой эпохе, а для Меркель – в другой вселенной. Французы должны осознать, что Европа, о которой они мечтали в те времена, мало похожа на ту, какую мы видим сегодня.

Тем не менее следует подчеркнуть один факт: франко-германские отношения не просто «нормализовались». Мы можем говорить о действительном примирении. То, что мы научились преодолевать трудные моменты, объясняется не только тем, что перед нашими странами встают одни и те же вызовы, но и тем, что за эти пятьдесят лет мы друг с другом сблизились и возникло ясное понимание, что в отношениях между Францией и Германией существуют рамки, за которые не следует выходить. Прошлое, даже если вокруг него все еще бушуют страсти, может стать позитивным фактором, так как препятствует безразличию. Благодаря историческим исследованиям и, конечно, более широкому взгляду на вещи, который мы приобрели с течением лет, мы можем подвергнуть нашу историю психоанализу: единственный способ добиться успеха – обсуждать ее сообща. Вряд ли по одну сторону Рейна вершины и пропасти человеческой души достойны более придирчивого изучения, чем по другую.

Знание общей истории, память о страданиях, через которые пришлось пройти, и унижениях, которые выпали на долю наших народов, тоже могут подпитывать чувство близости между Францией и Германией. Лишь более глубокое понимание прошлого, а не забвение или «фанатичный европеизм» позволит нам смело шагнуть вперед. Не только память о двух мировых войнах, но и открытый взгляд на всю нашу историю заложат фундамент франко-германского взаимопонимания, свободного от прежних трений и устремленного в будущее. По выражению, которое приписывают Жану Монне, но которое он на самом деле никогда не использовал, лучшая опора для новой Европы – это культура. Общая культура, как писал Ренан, позволяет отделить то, о чем следует хранить память, от «необходимой доли забвения», без которого жизнь сообща невозможна.

 

Французы и немцы: пересечение идентичностей

Франция и Германия – это две старые нации, которые хорошо друг друга знают или верят, что хорошо знакомы. История придала нашим народам разные темпераменты. От Лютера, отстаивавшего власть князей перед лицом восставших крестьян, к Бисмарку, который сверху впервые объединил Германию, а затем от Бисмарка к ХДС Гельмута Коля, творца второго объединения, и вплоть до Ангелы Меркель, хранительницы ордолиберальной ортодоксии, история Германии показывает, что в ее культуре, скорее, доминируют консервативные ценности. Франция же, оплакиваем ли мы этот факт или его превозносим, остается страной Революции; ее бурная политическая жизнь – яркое тому подтверждение. Конечно, темперамент французов заключает в себе консервативные черты, а темперамент немцев – революционные. Германия – это еще и страна Томаса Мюнцера, Карла Маркса, Августа Бебеля, Бертольда Брехта и Гюнтера Грасса. Во Франции же было достаточно мистиков (от Паскаля до Клоделя), романтиков (от Гюго до Нерваля) и даже контрреволюционеров (от Жозефа де Местра до Шарля Морраса)… Это значит, что Ангела Меркель и Франсуа Олланд вполне могут найти общий язык…

Слишком жесткое противопоставление французской культуры, склонной делать ставку на разум, и культуры немецкой, скорее, открытой воображению, затушевывает их способность к обмену и взаимопроникновению. Идентичности наших стран на глубинном уровне переплетены.

Мы ведь действительно понимаем друг друга. Но рискну ли я сказать, что мы друг друга любим? Много раз посещая места, связанные с Гёте, во Франкфурте и в Веймаре, и с Ницше – в Базеле, Сильс-Марие и Лейпциге, я испытываю волнение, вспоминая о том, что всего лишь в часе езды от моего дома существует великая культура, одновременно столь близкая и такая далекая, которая бы столько дала нам, французам, если бы мы ею прониклись, тогда как Германия тоже бы много приобрела, если бы открылась духу французских моралистов, которых так почитал Ницше. Да и его самого сегодня больше чтут во Франции, чем в Германии.

Я верю в то, что немецкая и французская идентичности друг с другом диалектически связаны.

Мне долго казалось, что объединение Германии освободит ее от атлантического конформизма, причины которого были ясны, пока в мире, разделенном между двумя враждебными блоками, эта страна тоже была разделена. Однако ее конформизм, помимо геополитики, связан с множеством других факторов… В январе 1996 г. я заключил книгу, посвященную Германии, следующими словами:

«Бояться следует не Германии, а вездесущего конформизма, который пронизывает нашу цивилизацию и может лишь усилиться оттого, что Германия вновь стала первой державой Европы; впрочем, Франция, вернее, ее правящие классы, тоже его подпитывает. В мире, где господствуют финансовые олигархии, следует особенно опасаться утраты критического духа…»

Как выразилась посол Германии С. Васум-Райнер, «несмотря на многие точки соприкосновения, Франция и Германия отличаются друг от друга в политическом, социальном и культурном плане. Цели и интересы Франции и Германии систематически не совпадают. Споры – это удел не только Евросоюза, но и франко-германского партнерства».

Нашим странам необходим устойчивый компромисс, который тем более важен, что он служит основой для компромисса в масштабе всей Европы. Даже если мы не всегда друг с другом согласны, нам очень важно поддерживать постоянный искренний диалог. Я множество раз уже говорил, что «франко-германский альянс» служит «связующим звеном» между латинской Европой и Европой германской, или, если угодно, между Южной Европой и Европой Северной. Компромисс – основа наших отношений. Мы привыкли говорить, что компромиссы – это отражение расстановки сил; однако они свидетельствуют о чем-то большем. В них, к счастью, воплощается также длительный исторический опыт и сформировавшийся с течением времени взгляд народов на других и на самих себя. Нации не сводятся к их финансовым показателям.

 

Создатели единой валюты верили, что им удалось отыскать Грааль. Они полагали, что придумали идеальное средство, дабы побыстрее подтолкнуть Европу к политическому единству. Однако найденное ими средство обернулось против Европы. Она, подобно природе, не делает резких скачков…

Единая валюта – не кольцо Нибелунгов – символ всемогущества, а человеческое установление. Слишком человеческое, поскольку оно лишь усиливает гетерогенность национальных экономик, которые образуют еврозону. Мудрый подход состоял бы в том, чтобы вновь поставить на службу Европы разум и демократию.

Нам нужно срочно вывести Европу из тупика, куда ее завели во имя проекта, в котором было больше поэзии, чем политической экономии. Угроза краха евро вполне реальна, поскольку рецессионные меры, принятые в рамках Договора о стабильности, координации и управлении, в ближайшие годы не могут не вызвать сильных экономических, социальных, а в конечном счете и политических потрясений. Я знаю, что сегодня многие верят, будто рост скоро возобновится, – в 1932 г. президент Гувер тоже всех уверял, будто конец кризиса «за углом». Однако я склонен думать, что нас ждет долговременная рецессия. Вместо того чтобы ритуально взывать к Гёльдерлину, как это делает Ульрих Бек, стремясь оправдать свой «европейский переворот» высокой миссией по спасению евро, я предлагаю обратиться к старому доброму картезианскому методу. Сперва следует оценить технические перспективы проекта общей валюты – единственного, на мой взгляд, надежного и европейского по духу выхода из тех противоречий, в которых мы оказались: немецкая экономика лучше работает при сильной валюте, однако другие страны она обрекает на неполную занятость. Таков план, который я предлагаю обсудить в этой главе (хотя и не отвергаю в качестве временного решения идею возложить на Европейский центральный банк – по образцу других центральных банков (quantitative easing) – денежную эмиссию в пользу стран Европы). После этого мы увидим, что превращение евро из единой валюты в общую окажется гораздо более надежным методом преодолеть кризис. Однако, чтобы это решение стало политически реализуемым, важно продолжить, а вернее, снова встать на курс европейского единства с помощью общего исторического проекта, способного ответить на вызовы XXI в.

Напомним один факт: по критериям теории Манделла зона евро не жизнеспособна; она недостаточно однородна и интегрирована. У входящих в нее стран не только разный уровень производительности труда, но и в соответствии с теорией разные экономические векторы. Богатства и доходы скапливаются на одном полюсе, отставания и дефициты – на другом. В масштабе Европы воспроизводится ситуация, сложившаяся в Италии, когда после объединения там была введена лира: разрыв между севером (Padania) и югом (Mezzogiorno) лишь увеличился. Движение капитала внутри зоны единой валюты замедляется. Условия труда в разных ее концах принципиально различны. И в отличие от того, что согласно теории должно происходить между регионами в рамках интегрированной национальной экономики (итальянская экономика из-за незавершенности объединения страны этих тенденций не демонстрирует), в сегодняшней Европе масштабные трансферты капиталов между богатыми и бедными странами ни технически, ни политически не могут выйти на необходимый уровень.

Чтобы выбраться из нынешнего тупика, существует два возможных сценария:

 

Превратить Европейский центральный банк в такой же центральный банк, как и все остальные: результаты этого сценария рискуют оказаться недолговечны

Первый сценарий, который я назвал «планом А», состоит в том, чтобы превратить ЕЦБ в обычный центральный банк, который мог бы покупать казначейские обязательства и частные ценные бумаги не только на финансовых рынках, но и у эмитентов, а значит, получил бы возможность проводить политику «количественного смягчения» (quantitative easing), т. е. денежной эмиссии в пользу государств, как это давно делает Федеральная резервная система США или с недавних пор Банк Японии. Если судить по темпам прироста, которых они добились, это единственная возможность быстро поднять Европу, погрузившуюся в рецессию.

Однако стоит лишь упомянуть такую возможность, как немецкие вкладчики встают в позу. От их имени Бундесбанк спешит выразить беспокойство, как бы активизировавшаяся инфляция не съела их сбережения.

Правда, следует задаться вопросом: есть ли у немецкого (а также французского и в целом европейского) вкладчика какой-либо иной выбор? Не придется ли ему все равно заплатить за сокращение государственного долга и долгов банков либо в качестве налогоплательщика, либо как владельца активов, пожираемых инфляцией?

Даже если она слегка разгонит инфляцию, денежная эмиссия быстро принесет свои плоды: она будет сравнительно безболезненна и позволит активизировать экономику. Она также поможет справиться с завышенным курсом евро. Однако у нее есть один крупный политический недостаток – немецкие вкладчики на это категорически не согласны! И такие меры формально запрещены Основным законом, за соблюдением которого тщательно следят судьи в красных мантиях из Карлсруэ… Ангела Меркель не может принять антиконституционного решения. Она не в силах на это пойти ни юридически, ни политически, особенно в предвыборный период. Однако даже после победы на выборах Меркель, сколь бы уверенным и блестящим ни был ее триумф, не станет поддерживать эмиссию в пользу государств, поскольку это решение прямо противоречит консенсусу, установившемуся в Германии после 1949 г. и сохраняющемуся вот уже 64 года. Она не пойдет на это не только по убеждению, но прежде всего потому, что ФРГ стремится быть безупречным правовым государством: последнее слово всегда остается за Конституционным судом в Карлсруэ. Наивно ждать, что, вдохновившись Карлом Шмиттом, госпожа канцлер введет «чрезвычайное положение», которое бы позволило обойти закон под предлогом «спасения евро». Я не могу представить, чтобы Меркель пошла против собственной партии, подавляющего большинства немцев и Конституционного суда.

Можно ли доверить эту миссию Марио Драги, председателю ЕЦБ – института, который по условиям Маастрихтского договора полностью независим от голосов избирателей? Драги мастерски владеет словом, в 2012 г. он объявил, что намерен применить «любые средства» для спасения евро. Ему не пришлось этого делать, да у него и не было для этого необходимых ресурсов. Хватило самого заявления – напряжение на рынках спало. В 2013 г. он в противоположность своему предшественнику Ж.-К. Трише заранее возвестил, что собирается в долгосрочной перспективе сохранить низкую ставку. Получив такой ободряющий знак, рынки сразу же пошли вверх.

Однако до каких пор можно подменять валютную политику в собственном смысле слова риторическими упражнениями? В случае тяжелейшего кризиса сможет ли ЕЦБ прийти на помощь государству, чье банкротство означало бы конец евро? Мы вольны представить себе, как это будет выглядеть в голове Драги: он сам, как большой, совершит «подвиг», не говоря никому… кроме разве что в самый последний момент членам Совета управляющих и дирекции ЕЦБ. Стоит вспомнить, что по удачному недосмотру К.-О. Пёля Бундесбанк – а значит, Германия – не имеет в этих институтах решающего голоса. Каждая страна назначает в совет ЕЦБ своего управляющего, подобно тому, как немецкие Länder делегируют своих представителей в Центральный банковский совет Бундесбанка.

Драги мог бы целиком возложить финансирование Европейского стабилизационного механизма (ЕСМ) на ЕЦБ. Пойдя на это, он бы действовал в логике тех заявлений, которые сделал в июле 2012 г., по крайней мере, как их истолковали СМИ (неограниченная поддержка евро). Сакральное значение евро сослужило бы ему добрую службу. Кроме того, новая валютная политика ЕЦБ снизила бы курс единой валюты и помогла странам с дефицитом торгового баланса повысить свою конкурентоспособность.

Но смогут ли смириться со столь вольной трактовкой, а в общем-то почти нарушением Маастрихтского договора немецкие экспортеры, которым вовсе не требуется девальвация, да и в целом общественное мнение Германии? Сейчас мандат ЕЦБ строго ограничен борьбой с инфляцией. Маастрихтский договор запрещает любые ссуды государствам со стороны ЕЦБ. Таков принцип невозмещения государственных долгов (no bail-out clause). Конечно, это правило уже подверглось эрозии через выкуп государственных ценных бумаг на вторичных рынках или кредиты банкам, но, как мы видели, масштаб отступлений пока невелик и они следовали устоявшейся процедуре. В случае принятия новых мер нарушение было бы вопиющим. Получится ли сослаться на 111-ю статью Маастрихтского договора, которая дает Европейскому совету право определять общий курс валютной политики (при условии, правда, что он не ставит под угрозу работу Европейской системы центральных банков (SEBC) по поддержанию стабильных цен)? Однако судьи из Карлсруэ сегодня точно не готовы одобрить столь расширительное толкование: возможно, нас еще ждет яркая политико-юридическая баталия.

Как уже было сказано, Драги мог бы воспользоваться абсолютной автономией, которой наделил ЕЦБ Маастрихтский договор, – тогда творение восстало бы против своего творца. Возможен ли такой сценарий? У Драги для этого хватит пороху. Долгие годы работы в банке «Голдман Сакс», несомненно, должны расположить его к тому, чтобы воплотить в жизнь давнюю мысль Карла Шмитта: «Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении. […] Исключительный случай… может быть… охарактеризован как случай крайней необходимости, угрозы существованию государства или что-либо подобное…». В такой ситуации власть имеет легитимное право приостановить действие обычных юридических норм во имя общественного блага. Сможет ли эта опасная теория, которую нацисты использовали в 1933–1934 гг., быть применена Драги во имя целей, кажущихся благородными? Ему уже один раз случилось нарушить букву договоров, правда, в гораздо более скромном объеме и при молчаливом одобрении глав государств и правительств, в том числе и Ангелы Меркель. На этот раз было бы достаточно, чтобы они в тот же день объявили о пересмотре устава ЕЦБ, как он был зафиксирован Маастрихтским договором. Невозможно вообразить, чтобы Меркель не была поставлена в известность о планах, которые я приписываю Драги как минимум через представителя Бундесбанка, заседающего в Совете управляющих ЕЦБ. Так что Драги предложит внести поправки в этот важнейший пункт Маастрихтского договора, только если получит хотя бы молчаливую поддержку со стороны Меркель. Такие решения – прерогатива глав государств и правительств.

Может ли на это пойти та Германия, которую мы знаем сегодня? Будет ли этого достаточно, чтобы «спасти единую валюту»? Я не уверен. Немцы опасаются, как бы избыток денежной массы не подстегнул инфляцию и не создал «спекулятивные пузыри». Подобные опасения, которые также бытуют по ту сторону Атлантического океана, подвигли главу Федеральной резервной системы Б. Бернанке к решению с 2014 г. отказаться от «неконвенциональной политики». Это, возможно, не самый удачный момент, чтобы Европа двинулась в противоположную сторону. Хотя большинство государств, входящих в еврозону, заинтересовано в снижении курса единой валюты, немцы, с их колоссальным профицитом в торговле со странами, лежащими вне еврозоны, выступают против.

Превратив ЕЦБ в обычный центральный банк, который использует «печатный станок», чтобы стимулировать рост и создавать рабочие места, мы бы, конечно, смогли дать единой валюте новую передышку, но не справились бы с фундаментальной проблемой – экономической гетерогенностью еврозоны. Согласятся ли столь непохожие друг на друга европейские нации на контроль со стороны ЕЦБ, который во имя сплочения еврозоны неизбежно выстроил бы их в иерархию по экономической специализации, а значит, и по политическим функциям внутри Европы? Хорошо ли мы просчитали, к чему могут привести подобные дисциплинарные меры? Наконец, устоит ли единая валюта перед еще одним системным кризисом? Результаты, которые принесет реализация первого сценария, рискуют оказаться недолговечны.

Сегодня немецкое правительство из страха перед инфляцией выступает категорически против финансирования внутренней стабильности еврозоны за счет наращивания денежной массы. Для Берлина сама идея финансирования за счет повышения (пусть и незначительного) инфляции звучит как полная ересь: по убеждению правительства ФРГ, рост денежной массы в странах еврозоны «будет потворствовать безответственности» и лишь отложит «решение проблем».

Есть риск, что будущие кризисы поставят Германию перед тяжелым выбором: ей придется либо вернуться к своей валютной ортодоксии, которая после 1949 г. позволила ей восстановить мощь своей экономики, либо пойти на риск того, что еврозона, на которую все еще приходится около 40 % ее экспорта, затрещит по швам или вовсе рухнет.

Что ей следует предотвратить любой ценой, так это неконтролируемый распад еврозоны из-за какого-то внутреннего или внешнего шока. Я думаю, единую валюту можно сравнить с самолетом, который в 1999 г. (когда евро был создан) не следовало запускать в воздух, но раз уж он набрал высоту, прыгать без парашюта с него не стоит. Лучше добраться до кабины пилота и взять на себя управление судном, чтобы его – настолько мягко, насколько это возможно, – посадить на землю. Конечно, если внезапно случится какой-либо острый кризис, у Драги, возможно, появится искушение перейти Рубикон, однако за это Европе придется заплатить мощным политическим землетрясением.

 

Второй, более надежный, сценарий: превращение евро в общую валюту

Вместо того чтобы идти на риск стихийного распада еврозоны, лучше договориться (первыми это должны сделать Германия и Франция) о том, чтобы превратить евро из единой валюты в общую. Поскольку чувство европейской общности, которое бы убедило народы в необходимости масштабных финансовых трансфертов из богатых регионов Европы в бедные, явно недостаточно сильно, здравый смысл требует восстановить механизмы, позволявшие разным экономикам притереться друг к другу, а значит, возродить национальные валюты, при этом сохранив и усилив общеевропейские рамки. Нужно вернуться к предыдущей валютной системе в версии 2.0, но под более крепкой европейской крышей. Лишь твердо провозгласив эту политическую цель, ее удастся «продать» общественному мнению разных стран и подвигнуть политические элиты согласиться на такое решение. Эта трансформация станет неизбежной в тот день, когда Германия больше не захочет безвозмездно поддерживать систему единой валюты. Подобное повторение пройденного, возврат к решениям, которые рассматривались в конце 1980-х гг., по возможности стоит проводить в жизнь в период затишья. Это самый реалистичный из всех вариантов того, как посадить самолет еврозоны.

Выбор в пользу общей валюты соответствовал бы вполне законным интересам Германии. Он также помог бы ее европейским партнерам восстановить свою конкурентоспособность, чтобы вновь отстроить собственную производственную базу. В августе 2012 г. бывший министр финансов Бразилии Луис Карлос Брессер-Перейра тоже высказался за такое решение: «Самый разумный путь – это постепенно и в соответствии с планом демонтировать евро (единую валюту)».

В статье, опубликованной в июле 2013 г. в бюллетене Фонда им. Фридриха Эберта, авторитетный немецкий экономист, профессор Фриц В. Шарпф, с опорой на цифры, убедительно продемонстрировал, что Европе следует «отказаться от «сверхинтеграции» слишком разнородных государств, оказавшихся в одном валютном союзе». Во имя демократии и будущего Европы профессор Шарпф предлагает «подумать о том, как пересмотреть это прискорбное решение» (создание единой валюты). Его исследование, опирающееся на более чем показательную статистику (стоимость рабочей силы в Европе, эволюция платежных балансов и фактических валютных курсов между Германией и странами GIPSI – Грецией, Италией, Португалией, Испанией и Ирландией), показывает, что «разрыв, лишь усилившийся с 1999 г. (около тридцати пунктов по шкале конкурентоспособности), привел к неконтролируемому росту долга и безработицы в большинстве стран GIPSI, за исключением Италии, чей долг на момент создания единой валюты уже был очень велик». Фонд им. Фридриха Эберта поспешил уточнить, что это исследование не является его официальной позицией, но тем не менее его опубликовал. Аналогично в журнале «Внешняя политика», который издает Французский институт международных отношений (IFRI), недавно прозвучал голос крупного французского чиновника Пьера-Анри Аржансона, который выступил «за обновление европейской валютной системы, которая бы функционировала как корзина валют, основанная на регулярном пересмотре ключевых курсов».

Есть ли сейчас государственные деятели, способные рассмотреть такой вариант и осознать, что он означает вовсе не конец Европы, а начало ее реконструкции на здравом и отвечающем интересам всех основании?

Очевидно, что сегодня это время еще не пришло. Германия держится за идею, что средиземноморские члены еврозоны смогут восстановить свою конкурентоспособность с помощью внутренней дефляции. Однако этот слишком болезненный путь в действительности не отвечает ни интересам Европы, ни интересам самой Германии.

* * *

В конце 1980-х гг. идея общей валюты уже вставала на повестку дня, но была отвергнута. Она подразумевает сохранение (или восстановление) национальных валют. Их венчает общая валюта, регулирующая их колебания внутри заранее определенного коридора (+/– 2,5 %), чтобы предотвратить конкурентную девальвацию. Их обменные курсы могут периодически корректироваться. В 1988 г. идею общей валюты – решение простое и реалистичное – поддерживала Великобритания. За единую валюту – гораздо более амбициозный проект, особенно привлекательный для стран с более слабой, чем марка, валютой, – выступила Германия. Вот почему в июне 1989 г. на базе доклада Делора перед Европейским советом в Мадриде за основу был взят именно этот, второй, проект. Я не думаю, что все его возможные последствия были тогда должным образом проанализированы.

Требуется необычная политическая решимость, чтобы Франция и Германия договорились вместе инициировать проект «общей валюты», который бы вернул европейским странам механизм взаимной притирки, сохранив над ними общую валютную крышу. Нет ничего позорного в том, чтобы признать свою ошибку, – когда ты свернул не туда, стоит вернуться к развилке, чтобы пойти по правильному пути, а не упорно двигаться дальше по ложному. Это не подразумевает отказа от европейской идеи. Франция, сколь бы ни шарахались из стороны в сторону и сколь бы ни были наивны ее лидеры, может гордиться тем, что после Второй мировой войны извлекла ее на свет божий из писаний философов и чердаков истории. Она стремилась окончательно примириться с Германией, пусть даже Жан Монне, как американский банкир, кем он, собственно, и был, видел Европу как своего рода рынок, где все будет общим, за исключением обороны и внешней политики, которые в конечном счете будут доверены США.

Некоторые, как Доминик Строс-Кан в его докладе (2003 г.) Романо Проди, тогда возглавлявшему Европейскую комиссию, мечтали с помощью совершенно искусственных мер создать «европейскую нацию», которая не существует и в обозримой исторической перспективе на свет не появится. Настало время вернуться к реальности и построить конфедерацию наций, которая однажды, возможно, превратится в федерацию.

Но чтобы построить нацию, недостаточно общей валюты; для этого требуется однозначный и, можно сказать, бесповоротный консенсус, а значит, прежде всего – объединяющий политический проект, который был бы значим для всех. Нужно считаться с реальностью и различиями между странами. Сегодня важно признать, что в большинстве сфер (индустриальная политика, энергетика, внешняя политика, внешняя торговля, оборона) «общеевропейская политика» оказалась фикцией. Если бы в отношениях с остальным миром Европа в коммерческом, дипломатическом и военном планах действительно выступала как целое, тогда, возможно, имело бы смысл дальше идти по пути институционализации. Однако я не верю, что избрание президента Европы всеобщим голосованием, как однажды предложила Меркель, поможет европейцам обрести общую демократическую идентичность. На горизонте Европы не видно ни одного Джорджа Вашингтона.

* * *

В обновленной системе евро, ставший общей валютой, превратился бы в корзину валют, чей курс определяли бы рынки. Он использовался бы при международных операциях для выпуска займов. Возможно, успехи информационных технологий сделали бы возможным обращение евро наряду с национальными валютами, чтобы облегчить передвижение людей внутри еврозоны, – это один из редких примеров действительной пользы, которую принесла единая валюта. Если этого не получится, ничто не мешает выпускать номинированные в евро дорожные чеки. Обменные курсы национальных валют могли бы зависеть от того, насколько конкурентоспособность конкретных стран действительно снизилась с 1999 г., когда единая валюта была введена в оборот. Обновленная валютная система Европы была бы открыта для стран, которые сегодня не входят в еврозону (Великобритании, Польши и др.), а может, и для европейских государств, лежащих за пределами Евросоюза (Россия).

Возможно, такие громадные страны, как Россия, решат, не прося вступить в новую систему, индексировать свою валюту по отношению к евро. Не стоит забывать о том, что лидеры России и Китая высказались за создание новых международных резервных валют. Размышления о будущем евро невозможно отделить от более широкого обсуждения будущего мировой финансовой системы как таковой. В 1995 г. (когда евро еще не существовал) доллар составлял 59 % резервов центральных банков мира. В 2003 г. его доля достигла 70 %. Иначе говоря, что бы нам ни внушали в 1992 г., появление евро никак не поколебало гегемонии доллара. Евро отодвинул на второй план лишь «малые» валюты (британский фунт, йену, швейцарский франк). Само собой, сегодня Пекин и Москва больше не склонны доверять европейской единой валюте, чья доля в резервах центробанков мира вот уже как три года неуклонно снижается.

Если бы мы завтра создали общую европейскую валюту, она, вероятно, смогла бы стать ориентиром для центробанков России и, возможно, Китая, что потребовало бы выпуска займов, номинированных в евро (общей валюте).

Общая валюта наконец избавила бы Германию от преследующего ее страха, что ей придется все больше и больше тратить, дабы поддерживать на плаву давшую течь лодку. Общая валюта стала бы большой победой Европы, она бы помогла ей выйти на свои естественные географические рубежи (Россия), развернуться к близким соседям (страны Магриба, Турция), сохранить нормальные отношения между входящими в нее народами и, возможно, с помощью кредитов, номинированных в евро (общей валюте) и гарантированных Евросоюзом, позволила бы выработать действительно объединяющий всех проект развития.

Возвращение наций через национальные валюты должно сопровождаться возвращением «политики» и возрождением самой европейской идеи.

 

Два условия, при которых проект общей валюты окажется успешным

 

– Европейский план инвестиций

Успех превращения евро в общую валюту зависит от того, смогут ли ведущие европейские нации договориться об общем проекте, который бы по возможности охватывал основные стратегические сферы: промышленность, оборону, регулирование внешней торговли, экономическую и монетарную политику и даже энергетику (если Германия согласится отсрочить реализацию своих планов в этой сфере). Должен быть принят европейский инвестиционный план объемом не менее 1 триллиона евро (общей валюты), т. е. 10 % от годового ВНП Евросоюза. Эти средства пошли бы на университеты, науку, цифровые сети, самые передовые промышленные отрасли (биология и здоровье, автоматизация производства, нанотехнологии, космос, связь), энергетику, транспортную инфраструктуру, скоростные трансъевропейские поезда, обновление городской ткани, реформирование и модернизацию государственного аппарата и борьбу с различными загрязнениями. Финансирование этого плана осуществлялось бы за счет выпуска долговых обязательств, номинированных в евро (общей валюте) по его исходному курсу и гарантированных Евросоюзом, т. е. в конечном счете всеми государствами.

 

– Гибкий валютный курс

Успех общей валюты, конечно, потребовал бы выбора такого средневзвешенного курса, который способствовал бы восстановлению европейской экономики в целом. Курс общей валюты (т. е. корзины из восстановленных национальных валют) был бы на 20 % ниже нынешнего курса единой валюты. Это стало бы мощным стимулом для экономики Европы. В рамках новой валютной «змеи» обменные курсы новых валют определялись бы объективными критериями: снижением или повышением уровня конкурентоспособности, зафиксированного после 1999 г., а также необходимостью скорректировать самые вопиющие диспропорции в балансе торговли между странами Евросоюза.

Превращение евро в общую валюту с более низким по отношению к другим денежным единицам курсом позволило бы Европе возобновить экономический рост, без которого невозможно решение никаких проблем, прежде всего сокращение безработицы. При таком раскладе не потребовалось бы дальше следовать нынешней политике суровой экономии. Нужно будет, конечно, сократить государственный долг. Всем, как того требует любая успешная девальвация, придется затянуть пояса. Но задача не в том, чтобы начать соревнование конкурентных девальваций, а в том, чтобы на основе объективных критериев восстановить реальное соотношение конкурентоспособности разных стран. По отношению к курсу общей валюты Германия сможет ревальвировать свою марку; какие-то государства – больше или меньше девальвировать свою валюту; чья-то валюта останется на нынешнем уровне.

Каждая страна получит возможность самой решать, в каких пропорциях сочетать бюджетную и валютную политику. Государства Южной Европы перестанут страдать от слишком высокого курса евро и смогут увеличить свою конкурентоспособность. Рост, который возобновится в Европе, конечно, будет не слишком велик из-за демографической стагнации в большинстве стран, но позволит ей проводить необходимые вложения в образование, науку, жилищный фонд, инфраструктуру, энергетический поворот и т. д.

В такой системе девальвации и ревальвации вокруг центрального валютного курса (общая валюта) друг друга бы уравновешивали. Однако подобная компенсация происходила бы не на уровне каждого актора. В зависимости от портфеля своих активов то, что конкретный банк потерял бы в одном месте, он мог хотя бы частично компенсировать в другом. Потребовалось бы создать инструменты коррекции и мутуализации. Вот уже в течение двух лет в таких странах, как Испания и Италия, мы наблюдаем стремительную ренационализацию долгов. Начиная с 2011 г. итальянские и испанские банки получили от ЕЦБ кредитов на 1 триллион евро в рамках LTRO (long term refinancing operation). Они поняли, что, покупая облигации собственных стран, не только повысят доходность своих инвестиций, но и смогут подстраховаться на случай возможного выхода из еврозоны. Недавно финансовый инспектор Гийом Сарла предложил «попросить банки отдельно вести свои операции в евро, чтобы можно было проверить, действительно ли кредиты, выделенные ЕЦБ, и гарантии, данные правительствами, приносят пользу зоне единой валюты». Подобная мера, за которую, как ни странно, ратует убежденный сторонник маастрихтских принципов, облегчила бы переход на общую валюту.

 

Ответственность государств за обретенную демократию

С введением общей валюты каждая страна вернет себе возможность самостоятельно определять свою стратегию развития и решать, как ей сбалансировать финансы. Все извлекут из перестройки системы какую-то пользу. Германия снова получила бы свою сильную марку, что наполнило бы радостью сердца немцев, любящих отдыхать за границей, и гарантировало бы сохранность их сбережений. В прошлом немецкая экономика очень хорошо приспособилась к регулярной ревальвации марки. Справится она с ней и в будущем. Страны Южной Европы смогли бы быстро вернуть себе конкурентоспособность и нарастить производственную базу. Они побороли бы безработицу и создали рабочие места для молодежи. Как только экономика ее партнеров оздоровилась бы, Германия смогла бы вновь увеличить свой экспорт внутри еврозоны. Введение общей валюты покончило бы с бесконечными склоками, на которые нынешняя система обрекает народы Европы.

Конечно, девальвация подразумевает, что придется напрячь все силы. Для кого-то это будет непросто, но для всех станет стимулом. Чтобы не зарабатывать меньше, работать придется больше. Но это единственный путь, как остановить неизбежный экономический упадок Европы и вернуть нашей молодежи надежду и планы на будущее. Когда более 12 % активного населения Евросоюза сидит без работы, а производственные мощности часто простаивают, лишь масштабная реформа валютной системы, а также выработанный всей Европой общий политический проект смогут придать ей сил. Такой поворот, само собой, требует государственного деятеля, мыслящего масштабно.

 

Взгляд государственного деятеля

Как мы уже убедились, сегодня в Европе важнейшие решения принимает Ангела Меркель. Может ли она стать таким «государственным деятелем»?

Мне не слишком нравится идея, дабы покончить с единой валютой, переложить всю ответственность на других. Это было бы недостойно того европейского духа, который мы должны сохранить и упрочить. Решение превратить евро из единой в общую валюту, вероятно, разрушит миф, но этот миф нам слишком дорого обходился. В конце концов оно окажется для нас спасительно. Такое решение, необходимость которого следует разъяснить, могут инициировать лишь две страны, которые были родителями единой валюты: Франция и Германия. Это будет непросто для Франсуа Олланда, который, похоже, чувствует свою ответственность за выбор, сделанный тридцать лет назад Жаком Делором и Франсуа Миттераном, когда он сам был еще молодым активистом, бороздящим дороги Корреза. Однако сегодня Олланд – президент Республики. Его долг – принимать решения в соответствии с высшими интересами Франции и, добавлю, всей Европы, к которой он, как я убежден, искренне привязан. Никто не сомневается в остром уме Олланда и не может подвергнуть сомнению его патриотизм. Подлинный государственный деятель определяется тем, что перед лицом сложнейшего выбора способен выделить главное и взять на себя ответственность перед страной и историей.

Стоит ли вслед за Ж.-Ф. Сиринелли, директором Центра истории Института политических исследований в Париже (Science Po), говорить о том, что в 1983 г. литосферная плита под названием «Франция» окончательно скрылась под плитой «Европа», а та на рубеже 2000-х гг. сама исчезла под плитой под названием «мир»?. Эта модель близка теории, некогда предложенной Френсисом Фукуямой (триумф глобализации, означающий конец истории). Однако те «литосферные плиты», о которых пишет Сиринелли, в действительности принадлежат к различным пластам реальности. Франция – это нация: наша родина и наше будущее. Европа – это одновременно и континент, и цивилизация, это выбор общей судьбы, который имеет смысл лишь тогда, когда он сделан осознанно. Однако сегодня пределы европейской интеграции стали, как никогда, очевидны. Мир – это измерение, о котором мы не должны забывать, общий дом всего человечества. В действительности эти три порядка реальности не отменяют друг друга, а друг с другом сложно артикулированны. Франция, Германия, нации, сама Европа, с точки зрения этики, – это лишь производные. Их истинное величие (или ничтожность) измеряется по шкале, заданной универсальными ценностями. А универсальные ценности, конечно, не сводятся к задачам глобализации, а венчают ее. Когда принимаются политические решения, этика должна быть важнее «тектоники», которая часто оказывается лишь подчинением праву сильного.

* * *

Франсуа Олланд будет президентом Франции как минимум до 2017 г. Ангела Меркель, если ее переизберут канцлером и если она сохранит уверенное большинство в Бундестаге, будет определять судьбы немцев до 2018 г. В политике вовсе не все возможно, но критически важно, чтобы Франция и Германия вместе решились на глубокие преобразования, которых требует нынешний беспрецедентный кризис: никогда еще столько непохожих друг на друга стран не вводило единой валюты. Конечно, и раньше существовали монетные союзы: «Латинский союз» или «Скандинавский союз», однако это были лишь ограниченные по масштабу эксперименты, несопоставимые с грандиозным, но опрометчивым опытом введения евро как единой валюты. А мы ведь со времен Жореса знаем: чтобы стремиться к идеалу, требуется понять реальность!

Конечно, часто решение, которое напрашивается само собой, позволяет лишь выиграть время. Это не самый смелый, но самый естественный выбор. Возможно, Германия даст себя убедить немного ослабить вожжи ЕЦБ, но это лишь позволит передохнуть Испании, Италии, а может, и Франции, которая все еще остается главным из европейских партнеров Федеративной Республики. Однако немцы могут и отказать. Но если жесткие меры, навязанные Европе бюджетным пактом, приносят результаты, прямо противоположные ожидаемым, неужели Германия заинтересована в том, чтобы Европа под ее руководством превратилась в исправительную колонию? До каких пор европейские народы будут мириться с политикой, которая ускоряет упадок Европы, прежде всего ее Юга? Стоит ли Франции брать на себя не слишком достойную роль и потворствовать такому исходу?

Если Германия решит поставить свою конкурентоспособность на мировой арене выше, чем выживание, пусть под финансовой капельницей единой валюты, Франция должна будет принять этот выбор и не противиться ему. Психологию народов следует учитывать. Нетрудно понять, почему немцы не желают бесконечно расплачиваться за поддержание на плаву плохо спроектированного корабля. Конец единой валюты не станет концом Европы, поскольку по целому ряду географических, экономических, политических, исторических и моральных причин Германия не хочет (да и не смогла бы) превратиться в расположенный посреди Европы «офшор». Ей следует найти компромисс между требованиями конкурентоспособности своей промышленности и долгосрочными геополитическими интересами, которые она прекрасно осознает. Южная Европа – это не только рынок с 200 миллионами потребителей. Там лежат истоки великой европейской культуры: Древняя Греция, Рим, Италия эпохи Возрождения, Португалия времен Великих географических открытий, Испания Золотого века и французский классицизм. Через эти страны Европа открыта в сторону Востока, Африки и Латинской Америки, а там сосредоточены многие вызовы, которые встанут перед миром завтра. Держу пари, что Германия в конце концов сможет договориться с Францией и другими европейскими странами – важно лишь снять табу с обсуждения ключевых вопросов.

 

Франция должна рассчитывать прежде всего на свои силы

Франции вновь нужно будет рассчитывать на саму себя и отказаться от порочной идеи, будто Европа сможет стать рычагом, который заставит ее провести реформы, на которые она сама пойти не сумела бы. Подобное убеждение губительно для морального духа страны. В течение последних тридцати лет ни одно правительство не пользовалось устойчивой поддержкой французов. Ни с одним из них они не продлили контракт. Слишком часто в нашей истории правящие классы, стремясь защитить, а то и упрочить собственную власть и привилегии, опирались не на французский народ, а на расчет соотношения сил на мировой арене. Этот порядок приоритетов требуется перевернуть на 180 градусов: сначала возвратить доверие французского народа, научиться быть с ним честными, чтобы поднять моральный дух нации, а это позволит восстановить нашу промышленную базу, которая служит ключом ко всему. Выбор в пользу ответственности будет спасительным не только для экономики, но и для Республики в целом.

Конечно, нам придется работать и учиться работать в мире, где Франция и другие страны Европы потеряют те привилегии, которые им раньше даровала история. Теперь им предстоит конкурировать не только с развивающимися странами, но и с более методичными и работящими индустриальными государствами. Наша квазимонополия на науку и технологии осталась в прошлом.

Чтобы достичь успеха, нам придется быть лучшими. Мы должны своими силами провести важнейшие реформы, в том числе в таких трудных сферах, как школа, профессиональное образование, университеты, занятость и социальные отношения на рабочем месте. Чтобы перенастроить соотношение сил между акционерами, менеджерами и сотрудниками, потребуется выработать новый «корпоративный кодекс» – и тут нам есть чему поучиться у Германии. Скажем прямо: речь не о том, чтобы взять равнение на Китай, а о том, чтобы выстроить новую социальную модель, которая позволит нам успешно конкурировать на мировой арене, в том числе с другими европейскими странами, и прежде всего с Германией. Такие реформы требуют от Республики сделать рывок вперед: гораздо более жестких требований к себе для тех, кто принимает решения, и пробуждения чувства гражданственности для всех французов.

Способна ли Республика на такой рывок? У Франции есть множество козырей: ее история, природа, язык, культура и демография, ее богатое и разнообразное сельское хозяйство, ее предприятия, многие из которых способны играть в высшей лиге, таланты ее народа и, как я склонен верить, гордость, и чувство величия, которые не могут угаснуть. Ее гражданской модели нужно лишь придать новый импульс – так в истории уже происходило неоднократно. Призыв к возрождению гражданского патриотизма может показаться неактуальным, но на самом деле он никогда не был так своевременен. Я бы хотел убедить французские элиты, что не стоит, как сказал в 1792 г. Дантон, «уносить родину на подошвах своих сапог». Вот почему европейский дом нужно строить как продолжение наций, а не как их замену или костыль, избавляющий от любых усилий.

Франция должна положиться на собственные силы и на свои очевидные козыри. Пойдя по этому пути, она вновь обретет доверие союзников, прежде всего Германии. Выбор Европы или поворот к внешнему миру сегодня не исключают друг друга. Вместе развернувшись к «широким просторам» (вместо того, чтобы замыкаться в себе), европейские народы не удаляются от Европы, а, напротив, возродят свои лучшие традиции и получат возможность не просто защитить, а укрепить свои внутренние рынки благодаря более адекватному курсу собственных валют. Это спасительное решение поможет им не разойтись, а, наоборот, сблизиться. Нам предстоит выбор не между опасливой изоляцией и бесконтрольным открытием внешнему миру, а между рентой и промышленностью. Разнообразные виды ренты, которыми мы до сих пор пользуемся, не могут со временем не истощиться. Наше единственное спасение – это промышленность в разнообразии ее отраслей. Мы должны сочетать внутреннюю корректировку европейского механизма (оживление внутреннего рынка) с переориентацией на внешний мир. Между выбором в пользу Европы и в пользу мира, повторим, нет никакого противоречия. Франция вместе с другими европейскими странами должна это понять и продемонстрировать на практике.

* * *

Главное препятствие на пути к реформе евро имеет психологическую природу: как мы уже видели, единая валюта стала во Франции и в Европе святыней, на которую почти все политические и медийные элиты поставили свою репутацию. Глубина и давность заблуждения, в котором они пребывают, конечно, не располагает их к поиску рациональных решений. Из эгоизма и ослепления наши элиты, без сомнения, предпочтут ввергнуть нас в длительную стагнацию, лишь бы не признавать вред, который нанес большинству их соотечественников и самому делу Европы выбор, который они сами сделали и преподнесли всем как исторически значимый и бесповоротный.

Если крах единой валюты окажется неуправляемым, его последствия будут иметь планетарный характер, поскольку европейский рынок составляет более трети мирового. Нужно ли ждать внешнего шока, чтобы заставить опомниться тех, на ком лежит принятие решений: Германию, оказавшуюся в этой роли в силу обстоятельств, а не по собственному желанию, и находящуюся в тесной связке с ней Францию?

На обоих берегах Рейна мы должны спокойно и решительно приложить все усилия, чтобы эта спасительная инициатива была воплощена в жизнь. Чтобы этот план стал реальностью, он, конечно, должен стать частью масштабного исторического проекта – обновленного союза европейских народов.

 

Чтобы разрешить неразрешимое противоречие, в которое единая валюта загнала народы Европы, следует выйти за рамки валютных и даже экономических вопросов. Здесь недостаточно также и политического измерения, на которое сделали ставку создатели единой валюты, положившись на то, что Европа в какой-то момент сможет превратиться в единую нацию или, если хотите, в подлинную федерацию. Не стоит играть словами, рассуждая о «федерации национальных государств». Этот концепт – оксюморон: Европа либо состоит из наций, либо, превратившись в «федерацию», сама становится единой нацией.

Дабы распутать эту загадку и выйти из тупика, в который зашли народы Европы, следует – это сейчас важнее всего – рассмотреть нынешнюю политику в более широкой и менее привычной исторической перспективе. А для начала честно подвести политические итоги ушедшего века.

 

Неоспоримый факт: европейские нации никуда не исчезли

Могли ли две мировых войны привести к исчезновению европейских наций, о котором после 1945 г. рассуждали сторонники наднациональной Европы? Очевидно, что сегодня ответ на этот вопрос должен быть отрицательным: нации не исчезли. Они пережили те идеологии, которые стремились сбросить их с парохода истории.

Большевистская революция, верная интернационалистскому духу марксизма, вначале стремилась охватить весь мир. После смерти Ленина (1924 г.) и прихода к власти Сталина стало ясно, что это не удалось, и выбор был сделан в пользу «строительства социализма в отдельно взятой стране». Однако потребовалось больше времени, чтобы адепты «пролетарского интернационала» действительно прозрели.

Даже Гитлер считал саму идею нации устаревшей. Вскоре после прихода к власти в своих признаниях Раушнингу он сформулировал это следующим образом: «Понятие нации утратило смысл. Мне в начале пути пришлось им пользоваться по исторически обусловленным причинам. Но я всегда знал, что это лишь временное орудие. Оставьте нацию демократам и либералам. Это понятие пора отбросить. Мы заменим его новым понятием расы. Материалом для строительства будущего порядка станут вовсе не те народы, черты которых определила история…» Он продолжал: «С помощью понятия нации Франция вынесла свою великую революцию за границы страны. С помощью понятия расы национал-социалисты возглавят революцию, которая создаст новый мировой порядок… Наша революция… будет прямой противоположностью французской…». Подобно многим другим, Гитлер хотел «покончить с хаосом прошлого, утратившего всякий смысл».

Точно так же, как и двум крупнейшим идеологиям XX в., коммунизму и национал-социализму, Жану Монне и его наследникам не удалось, выстроив наднациональную или «постнациональную» Европу, списать нации со счетов. Как отмечает Пьер-Анри Аржансон, «утопический замысел евро продолжает список конструктивистских идеологий, которые претендовали на то, чтобы “из национальной глины” вылепить нового постнационального европейца, способного бросить вызов самым фундаментальным законам экономики и отбросить самые древние политические институты». Сегодня строительство Европы то следует какой-то собственной логике, которая якобы является европейской, но, по сути, неподотчетна гражданам и сводится к путаной и мелочной регламентации (вплоть до доли какао в шоколаде), то служит прикрытием для защиты национальных интересов отдельных стран, то вообще для гегемонистских устремлений внешних держав. Всякий, у кого есть хоть какой-то опыт в «европейских делах», понимает, что национальная повестка дня все еще доминирует над все более эфемерными «европейскими интересами».

 

Постнациональные нации?

Если европейские нации продолжают жить, хотелось бы думать, что, пройдя сквозь горнило стольких испытаний, они преобразились и, достигнув стадии, которую немецкий историк Генрих Август Винклер окрестил «постнациональными нациями», получили прививку от детской болезни национализма, подобно тому, как дети, повзрослев, обычно вырабатывают иммунитет от кори.

Этот тезис, однако, не до конца подтверждается фактами.

Исторически национализм был плодом обостренного чувства унижения или мечтаний о господстве и всегда скрывал тревогу коллективного бессознательного или, если выражаться иначе, больное или раненое самосознание. Можно ли навсегда исключить, что народы, ставшие жертвами несправедливой или абсурдной политики, не отреагируют самым иррациональным образом?

Благомыслящие элиты легко списывают все грехи на народы. Когда каждый пятый итальянец отдает свои голоса за Беппе Грилло, «бывшего комика», который больше не смешит, они принимаются кричать о «популизме». Однако пироманам, изображающим из себя пожарных, не помешало бы взглянуть на самих себя: какой выбор оставили избирателю итальянские правые и левые, которые стали настолько неразличимы, что, кажется, без труда могут править вместе? Разве есть что-то странное в том, что в Италии, да и в других странах, фальшивая двухпартийность ведет к политическим кризисам, которые отчасти напоминают климат 1930-х гг.?

* * *

Европейским элитам стоило бы скорее подумать о том, как вернуть своим народам целостное историческое сознание, которое необходимо, чтобы они смогли вернуться в историю. Единую валюту – даже в краткосрочной перспективе – не спасти ни с помощью кажущегося техническим, но политически нереализуемого латания дыр (фискальный союз, банковский союз и т. д.), ни милой болтовней о «политическом союзе». Именно в этом духе Г.-Д. Геншер в недавней книге рассуждал о «новом мышлении», ставшем возможным благодаря «равенству прав» больших и малых государств внутри Евросоюза. Однако он тут же добавляет, что «Веймарский треугольник», объединяющий Германию, Францию и Польшу, мог бы «стать мотором для всего Евросоюза». «Когда польский министр, выступая [в Бундестаге], утверждает, что Германия должна еще активнее играть роль лидера (Führungsrolle), он просто имеет в виду, что мы, немцы, как самая влиятельная из наций, несем самую большую ответственность за то, каким окажется облик (Gestaltung) Европы».

Подобные рассуждения никого не обманут. Чтобы донести свою мысль максимально ясно, бывший министр иностранных дел Гельмута Коля говорит о функциональном разделении ролей внутри Европарламента по образцу, действовавшему в Рейхстаге Священной Римской империи, и самым невинным образом восклицает: «Как я могу гарантировать стабильность валюты, если в одной стране люди выходят на пенсию в шестьдесят лет, а в другой – в шестьдесят восемь?»

Почтенный государственный деятель «постнационалистской» эпохи, Ганс-Дитрих Геншер, кстати, один из подписантов Маастрихтского договора, дает понять, что имперский дух, который некоторые немцы благополучно пронесли сквозь тысячу лет истории, все еще жив. Подобные речи вовсе не вызывают у меня удивления – они лишь показывают, как смотрит на вещи часть наших соседей. C этим надо смириться. Других путей нет. Европа может быть сложена лишь из наций – такова данность. Чтобы достигнуть цели, следует сменить перспективу, и, не отказываясь от европейского проекта, его откалибровать, дабы он смог ответить на вызовы XXI в.

Тот будет ознаменован возвышением Азии, прежде всего Китая, и в целом пройдет под эгидой развивающихся стран. В новом изводе двуполярного мира противостояние США и Китая рискует еще больше маргинализировать Европу, если она не сможет обзавестись собственным историческим проектом.

 

Если проблема неразрешима, следует изменить исходные параметры

Даже такие видные проповедники европеизма, как М. Монти и С. Гулар, вынуждены признать: крах общей валюты не помешает «сохранить курс на европейское единство». «Даже если единой валюте суждено исчезнуть […], потребность в единстве останется. Если одна попытка потерпит крах, придется перед лицом тех же проблем предпринять следующую…».

Вспомним о том, что, после того, как в 1954 г. проект Европейского оборонного сообщества (ЕОС) провалился, шесть стран, которые в 1951 г. создали Европейское объединение угля и стали, спешно собрали в Мессине межправительственную конференцию (1955 г.). Отвергнув идею ЕОС, Франция отказалась жертвовать своей независимостью в сфере обороны во имя перевооружения Германии, формально в европейских рамках, а на деле под эгидой Америки. Это препятствие было обойдено с помощью Парижских соглашений 1954 г., предусматривавших вступление Германии (с некоторыми ограничениями) в НАТО. Однако в контексте холодной войны всего через шесть лет после окончания Второй мировой попытка «построить Европу» на фундаменте обороны не была политически привлекательна. Межправительственная встреча в Мессине должна была возобновить европейское строительство, но уже на иной, нежели оборона, основе. Она сохранила курс на европейское единство, но поставила его на совершенно другие рельсы: после того как в Европе закончилась послевоенная реконструкция, на повестку дня встала экономическая экспансия с помощью либерализации торговли внутри защищенного общего рынка, который был бы усилен скоординированной политикой. Вот о чем стоило думать. Эта впечатляющая смена вех, которая соответствовала проекту Жана Монне, привела к подписанию Римского договора (1957 г.), который генерал де Голль ввел в действие в 1960 г. Однако сам он, конечно, руководствовался принципиально иной философией, чем Монне. После «кризиса пустого кресла» (1965 г.) де Голль настоял на Люксембургском компромиссе (1966 г.): за странами-членами было признано право накладывать вето на всякое решение, которое, на их взгляд, противоречило их жизненным национальным интересам. Подобная корректива не помешала развитию Общего рынка и его последующему расширению.

 

Чтобы Европа смогла найти свое место в XXI в., ей необходим исторический проект

Сегодня перед нами стоит аналогичная задача смены ориентиров. Дабы распрощаться с единой валютой, не разрушив общеевропейское валютное пространство, мало сохранить его форму – важно вдохнуть в нее новое содержание и продемонстрировать масштабное историческое видение. Общая валюта должна служить политике, а не наоборот.

 

Сохранить и модернизировать социальное государство

Первый общий проект, о котором европейские народы могут и должны договориться, – это сохранение и модернизация «социального государства». Для этого им требуется укрепить свою конкурентоспособность и ускорить экономический рост. С помощью каких практических и эффективных мер этого можно достичь, мы увидим ниже.

Первое, что, конечно же, предстоит сделать, – это защитить и обновить важнейшие и наиболее ценные достижения «социального государства», выстроенного многими поколениями прежде всего в первые годы после Второй мировой войны и на протяжение тридцати лет исключительно быстрого роста, которые за ней последовали.

Мы должны любой ценой сохранить системы здравоохранения и медицинского страхования. Фактически бесплатное медицинское обслуживание – это важнейшее завоевание, несмотря на то, что неравенство между классами и территориями (а одно, как я хорошо знаю, часто накладывается на другое) все еще существует. Управление этой гигантской системой покрытия медицинских расходов требует максимальной строгости. Сам принцип государственных услуг (service public) несовместим с корпоративными интересами, которые могут быть тем опасней, что часто скрываются за вполне легитимными устремлениями.

Сохранение достойных пенсий невозможно без продления срока отчислений – это логичная мера, поскольку продолжительность жизни – причем жизни в здравии – увеличивается. Конечно, следует принимать в расчет тяжесть некоторых профессий. Будет, конечно, непросто, и оттого еще более важно утвердить здесь принцип справедливости, без которого не может существовать Республика. Я потому так предан французской республиканской модели, чьим истинным вдохновителем был теоретик «Социального договора», поскольку она так высоко ставит общественное благо, что позволяет бороться с партикулярными интересами и перед лицом либерального гипериндивидуализма помогает сохранить важнейшие институты и коллективные ценности, без которых немыслима цивилизация.

Во всех странах Европы, особенно там, где коэффициент рождаемости упал ниже двух детей на одну женщину, предстоит вдохнуть новую жизнь в семейную политику. Борьба женщин за равноправие, а значит, и за свободу не будет завершена, пока они не смогут совмещать свои профессиональные амбиции со стремлением к материнству. Французская система, конечно, несовершенна, но она может служить образцом для других европейских стран, страдающих от снижения рождаемости.

Финансовое обеспечение нетрудоспособных и интеграция инвалидов в социальную жизнь – это недавние завоевания, которые отвечают требованию солидарности.

Однако «социальное государство» – это еще и качественные государственные услуги в области школьного и университетского образования, науки, культуры, социального жилья, транспорта, т. е. в тех сферах, которые Жак Фурнье, бывший генеральный секретарь правительства (1982–1986) и крупный специалист по социальному праву, называет «экономикой потребностей». Я бы добавил еще государственные гарантии безопасности и правосудия, поскольку «защита» – важнейший долг государства по отношению к его гражданам.

 

Совместное развитие и конкурентоспособность

Стремительный рост в тех странах, которые долго оставались в стороне от мирового развития, не означает разрушения «социального государства» в Европе. Мы не поможем работникам из развивающихся стран, если разрушим у себя социальную систему, к которой им самим стоит стремиться. Почему народы Юга должны быть лишены хорошего образования, эффективной системы здравоохранения и качественных государственных услуг? Речи об «антиросте» бывают обманчивы. Нам следует выработать новую модель развития. Вместе с развивающимися странами мы должны найти путь устойчивого и взаимовыгодного роста. Я называю его совместным развитием. И заинтересованы в нем обе стороны.

Например, невозможно сократить выбросы газов, вызывающих парниковый эффект, и бороться против глобального потепления, если к процессу активно не подключатся США, Россия, Китай и Индия. Это проблема, которая касается не только Европы.

Одновременно доступ на европейский рынок, который составляет около 20 % мирового ВВП, необходим для развития многих бедных и беднейших стран, прежде всего африканских. В отношении тех государств, которые становятся конкурентами Европы, требуется отстаивать взаимовыгодный характер сотрудничества, защищая легитимные интересы всех сторон. Протекционизм тут не станет волшебной палочкой. Тем более не поможет идея закрыться от миграционных потоков, которые следует направлять в нужное русло, дабы они также служили задачам развития.

Сохранение и модернизация исторических завоеваний «социального государства» требуют, чтобы европейские экономики не потеряли конкурентоспособность. Европа экспортирует около трети своей продукции. Ей требуется оплачивать импорт энергоресурсов или продуктов, которые она сама прекратила выпускать: самых дешевых товаров повседневного спроса или высокотехнологичных приборов (например, бытовой электроники), производство которых она полностью отдала развитым странам Азии (Японии, Корее, а теперь и Китаю).

Европа должна задуматься о своей реиндустриализации, обратившись к цифровым технологиям и покончив с политикой переоценки своей валюты, от которой она уже слишком долго страдает.

 

Валютная защита

Европа не может замкнуться в самой себе – это противоречило бы ее призванию. Она должна принять вызов международной конкуренции. Ее внутренний рынок – лучшее из подспорий развития, но он не может быть открыт всем ветрам. Как защитить европейский рынок, не прибегая при этом к протекционизму?

Я вовсе не хочу заниматься словесной эквилибристикой, я знаю, что многие видные умы ратуют за введение таможенных барьеров, которые бы позволили нам на равных конкурировать со странами, которые не соблюдают никаких норм социальной защиты и не защищают окружающую среду. Однако я никогда не верил в то, что Европейский союз с его двадцатью восьмью членами решится на такую политику. Большинство стран, начиная с Германии и Великобритании, ее не поддерживает.

Если представить, что Франция пожелала ей следовать, у нее бы не нашлось союзников. Попытаться переубедить Германию, которая экспортирует около половины своей продукции, – труд, достойный Сизифа. Единственное возможное решение, на которое Франция легко могла бы пойти, даже если многие из ее соседей за ней не последовали бы, – это ставка на валютные инструменты. Чтобы восстановить нормальные условия конкуренции, требуется снизить нынешний курс евро как минимум на 20 %. В большинстве стран Южной Европы девальвация должна быть еще сильнее. Лишь превращение евро в общую валюту позволит добиться этого согласованно и избежать неконтролируемого краха единой валюты. Самый разумный путь здесь – переговоры.

Как только Франция однозначно заявит о своих намерениях, у них не будет альтернативы. Конечно, лучше всего было бы предварительно заручиться согласием Германии. Однако бывают случаи, когда обстоятельства или общественное спасение требуют решительных действий. Таково нынешнее поле маневра – других вариантов нет. Интересы Европы, а также национальные интересы каждой из стран заставят их прийти к компромиссу. Его будет не так сложно достичь, поскольку он будет основан на объективном фундаменте, о котором я уже говорил: изменении уровня конкурентоспособности внутри зоны евро начиная с 1999 г.

Суть в том, чтобы, покончив с тянущей нас вниз политикой переоценки евро, помочь Европе вновь стать конкурентоспособной и возобновить экономический рост. Это ключ ко всем прочим задачам: как сократить безработицу, привести в равновесие социальные расходы и т. д. Чтобы девальвация достигла цели, все должны быть готовы напрячь свои силы. Однако призыв к собранности не может сводиться к кратковременной конъюнктуре. Народы Европы должны ясно понять, что время, когда они могут просто уповать на ренту, дарованную историей, ушло.

Двадцатипроцентная девальвация по отношению к корзине валют, в которой пропорционально доле в нашем торговом балансе были бы представлены основные торговые партнеры Франции, на столько же бы повысила цену импорта и сделала бы дешевле экспортные товары. Инфляцию удалось бы удержать на уровне 4–5 %. На этой основе можно было бы наконец начать переговоры о реформе мировой финансовой системы.

Подобный шаг, как и прочие решения, открывающие дорогу в будущее, сделать непросто. Однако в той ситуации, в которой мы оказались, если мы хотим остановить упадок Европы, других вариантов нет.