Михаил Иванович ШЕВЕРДИН

КОЛЕСНИЦА ДЖАГАРНАУТА

Приключенческий роман

Роман народного писателя Узбекистана М. Шевердина одно из

звеньев в цепи принадлежащих его перу произведений о борьбе за власть

Советов и строительство социализма в Средней Азии.

Широкому читателю известны такие издававшиеся в Москве и

Ташкенте книги М. Шевердина, как "По волчьему следу", "Набат", "Тени

пустыни". В Ташкенте выходили в свет романы "Санджар Непобедимый",

"Семь смертных грехов", "Перешагни бездну", повести, рассказы,

сборники сказок.

Самые причудливые, маловероятные, казалось бы, события, нашедшие

место в этих произведениях, являются на поверку подлинными

историческими фактами, правдиво отображающими специфику социальной

борьбы. Материал, послуживший основой произведений М. Шевердина,

является личными наблюдениями и воспоминаниями писателя,

принимавшего, начиная с октября 1917 года, участие в революционных

событиях, в советском строительстве в кишлаках и аулах Туркестана.

Темой романа "Колесница Джагарнаута" стала непримиримая борьба

народов Советского Союза рука об руку с представителями прогрессивных

сил против происков империализма и фашизма на Востоке.

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Часть первая. РАБЫНЯ ИЗ ХОРАСАНА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Часть вторая. ШАКАЛЫ ПРИХОДЯТ ИЗ ПУСТЫНИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Часть третья. ОПЕРАЦИЯ "НАПОЛЕОН"

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Часть четвертая. ВНУК ДЖЕМШИДА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

________________________________________________________________

Грозны, прожорливы старые боги.

Ненасытны они в поисках жертв,

отвратительны, бесчеловечны. Но еще

многие одержимые поклоняются

кровожадному Джагарнауту. Толпами

согбенные богомольны впрягаются в

золотую колесницу и влекут на себе

тысячепудовый истукан. Отчаявшиеся в

жизни жаждут принести в жертву жалкую

свою земную оболочку и счастливы быть

раздавленными колесами неотвратимого

Рока.

Ш а н т а р а м Р а о

Взбесившуюся судьбу сумей взнуздать.

Б о б о Т а х и р

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

______________________________

РАБЫНЯ ИЗ ХОРАСАНА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пустыня... Что ни шаг - опасность.

Ночь слепа. Шипов колючки не разглядишь

во тьме. Ни огонька. Счастлив тот, ноша

у кого легка.

Б о б о Т а х и р

Степь, плоская, желтая, перегорожена каменистой, упирающейся в безжалостное аспидное небо стеной горных громад. Горы обычно затянуты пылевой дымкой, бесплодны и неприютны до отчаяния.

Но ошеломительно красивы здесь солнечные закаты. Скалистые нагромождения вершин и пиков внезапно краснеют. Окрашиваются багрецом, оживают в лучах заходящего светила. Лавовым раскаленным потоком пурпура закат выплескивается из долин и ущелий на равнину, и тогда у самого подножия хребта возникает в тучах пыли и песка сказочно изящное селение. Сложено оно из светлого камня и сырцового кирпича еще, видно, во времена Александра Македонского, покорившего и здешние края, носящие ныне название Атек, благословенный оазис, обращенный лицом к мертвым пескам пустыни Каракум.

Сегодня и черные пески на вечернем закате сделались волшебно пышными и удивительно красивыми. Верхушки барханов курятся на легком предзакатном ветерке малиновыми дымками. Все - холмы, и степь, и песок пустыни покрылось глазурью кирпично-золотистого оттенка.

Фантастическое небо Азии разлило по земле все мыслимые и немыслимые краски, возвело из пылевых облаков грандиозные, громоздящиеся друг над другом червонные, фиолетовые, оранжевые замки.

- Эх, мо куджо моравим? Куда мы едем? - воскликнул Аббас Кули, жмурясь от яркого сияния всей этой оргии красок. - Куда едем на ночь? Селение Мурче - гнездо для всяких кочакчей-контрабандистов да калтаманов-грабителей, что с ножами в зубах, с кровью на руках.

Уставшему безмерно, измотанному далекими тропами пустыни человеку во всем - и в уродливо-нелепой скале, и в кривом стволе дерева, и в изогнувшемся ящерицей песчаном холме, и в необычной хижине - мнится неведомое угрожающее.

Ноги ведут к беде, язык к еде.

Превосходным проводником показал себя в экспедиции бывший контрабандист Аббас Кули. Но поворчать он любил. А когда принимались подшучивать над ним: "И трус он, и обжора", - Аббас Кули отвечал словами своего любимого поэта Васфи:

Следи за языком

голову сбережешь.

Сократи слова

жизнь удлинишь.

И кидал свирепый взгляд.

По мере того как небо и горы потухали на западе и юге, драконы туманов выползали из-за вершин Копетдага, а с севера из пустыни поднималась стена тьмы. Над головой алые и черные краски на палитре небосвода сталкивались, перемешивались. Ветер перепутывал струи горячие с холодными. И те и другие несли песок, коловший лицо и хрустевший на зубах.

Сквозь хаос красок, летящего песка и прорывавшихся из-за гор колючих лучей солнца виднелись темные с ало-золотистыми каемками плоские крыши аула Мурче. Странного, не похожего на другие туркменские аулы Атекского оазиса, вытянувшегося узкой полосой у подножия хребта.

Крепкие, тесно сомкнувшиеся дома, высокие минареты, узкие, сжатые слепыми глинобитными стенами улицы Мурче контрастировали с раскинувшимися на широких пространствах песка кошмяными юртами кочевых аулов. Своей непохожестью, таинственностью Мурче вызывал смутную тревогу даже в бесстрашном Аббасе Кули. Он подпрыгивал в седле, привставал на стременах и, вглядываясь в слепые стены, говорил, много говорил, ибо вообще первым и важнейшим его свойством было многословие.

- Нехороший аул, плохой народ в ауле Мурче. Слишком близко от границы. Через горы махнул - вот вам и Хорасан. В горах тысяча дорожек, и каждая для калтаманов и кочакчей. Поостеречься надо хорошим людям, едущим в аул Мурче. Поверьте мне. Сердце хорошего человека покрыто, словно раскрывшийся тюльпан, черными пятнами от уколов жизни...

Очень не хотел ехать Аббас Кули в аул Мурче, отговаривал, предупреждал. И начальнику экспедиции Алексею Ивановичу пришлось даже строго указать ему: "Не мутите воду, Аббас Кули. Мурче на нашем маршруте, и мы туда поедем". Начальник тоже чувствовал себя не слишком спокойно. Близость границы, смутные слухи о появившихся в Атеке калтаманах вызывали беспокойство. Но работа не ждала. Изучение источников и кяризов - мирное дело, и туркмены, изголодавшиеся по воде, принимали экспедицию с душевным гостеприимством, величая всех работников экспедиции "анжинирами", а Алексея Ивановича - даже "великим анжиниром", выделяли для переездов из аула в аул лучших коней, отводили для стоянок самые лучшие юрты, устланные текинскими коврами, устраивали обильные угощения, стараясь превратить путешествие ирригационных отрядов в увеселительную прогулку.

Но работать приходилось и днем и ночью - поджимали сроки. А вооруженные с ног до головы джигиты, сопровождавшие работников экспедиции при переездах из аула в аул, внушали непрошеные мысли, что все не так мирно-розово, что совсем близко за рубежом притаился Джунаидхан и что тоже совсем близко находится Мешхед, где имеется некое иностранное консульство с неким консулом, весьма "вредной", по мнению Алексея Ивановича, личностью.

Именно консул был заводилой водных пограничных конфликтов на всем протяжении гигантской Туркмено-Персидской границы. Воду перекрывали в речках, лишая советских дехкан возможности поливать посевы, страдающие и погибающие от засухи. Именно господин консул держал в своей руке все нити диверсий, шпионажа и контрабандной торговли на границе.

Имея такого неприятного соседа, невольно начинаешь тревожиться. По некоторым обстоятельствам жизни Алексею Ивановичу приходилось в свое время уже сталкиваться с сотрудниками консульства и даже с самим консулом. Алексей Иванович, ныне мирный ирригационный инженер, "великий анжинир", призванный заниматься самой мирной и гуманной в мире профессией изыскивать трассы оросительных систем и строить каналы и арыки для орошения безводных земель, в недавнем прошлом совсем в другом качестве причинял много беспокойства и неприятностей господам из мешхедского консульства и, по точным данным, находился даже теперь под неустанным наблюдением Мешхеда. Нельзя сказать с уверенностью, что тут играли роль соображения мстительного характера. Но во всяком случае, безусловно, консул помнил ту роль, которую Алексей Иванович сыграл в разгроме Красной Армией сипаев под станцией Душак. Было что припомнить господину консулу и о Восточной Бухаре... Словом, у Алексея Ивановича с той поры, как он возглавил экспедицию, не проходило неприятное ощущение, что кто-то очень пристально следит из-за Копетдага за каждым его шагом.

Его уже предупреждали об этом и даже предлагали перейти на работу в Средазводхоз в Ташкент. Но жажда путешествий обуревала его. Он испытывал отвращение к кабинетной работе. Алексей Иванович считался прекрасным специалистом, за годы гражданской войны он к тому же стал знатоком местных условий, знал отлично языки, завязывал теснейшие связи с населением, завоевал непререкаемый авторитет. Просьбу его уважили и не стали переводить в Ташкент.

Недавно он получил новое недвусмысленное предупреждение. Когда он принимал на работу проводником Аббаса Кули в качестве знатока пограничной полосы и переводчика, тот бросил странную фразу: "Рафик начальник! Товарищ начальник! Когда мы ходили паломником в Мешхед к Золотому Куполу, мы услышали от людей, что в Закаспии есть Великий анжинир, который знает, как достать воду из земли. В Мешхеде все знают про Великого анжинира, который раньше был великим воином Востока".

Наверняка Аббас Кули подхалимничал, пытался улестить начальника. При всех своих знаниях, опытности, прочих прекрасных качествах Аббас Кули имел слишком мало шансов попасть в экспедицию.

Он пришел горделивый, заносчивый, знающий себе цену. Он красовался своей каракулевой, бронзоцветной шапочкой, своими великолепными усами. А надменный прикус губ говорил, что не он нанимается, а его удостаиваются нанять.

И вдруг он сделал несчастное лицо, весь дернулся и ринулся - даже напугал - целовать руки Алексею Ивановичу. Да так неожиданно, что тот не успел их отдернуть. И тут словно озарение нашло: "Да ведь ты, Аббас!"

Поразительная встреча! Аббас - давно это было, - тогда совсем еще мальчишка, краснощекий, нежный, по-детски пухлый, вертелся под ногами и все пытался заглянуть под палас на трупы, лежавшие у стены хлева.

"Это я! Это я, - бормотал Аббас Кули, все еще ловя руки комбрига, это я, командир. Еще ты позволил мне погулять по кишлаку в шапке со звездой. Это ты, командир, благодетель, отвел железной рукой смерть от нашей семьи, от отца и матушки. Увы, мой брат! Увы, брат мой Джаффар, увы! Жизнь его тогда кончилась. И стреляли в небо тогда. Товарищ начальник, товарищ командир, это вы спасли тогда семью старого нуратинского, уважаемого кяризчи от кровавых рук басмачей. Ты мне больше чем отец теперь, командир!"

Трудно было узнать в этом оливково-загорелом усаче с кустистыми бровями круглощекого подростка из Нураты. Надо было напрячь память, вернуться мысленно в прошлое, в огневые годы гражданской войны. И сколько было тогда пылающих дымным пламенем скирдов хлеба на плоских крышах, сколько скачущих в облаках пыли и песка конников, сколько стонущих, скрипящих зубами, окровавленных, сжимающих слабеющими пальцами края рубленых страшных ран! Сквозь красную пелену - тогда комбригу тоже рассекли лицо - виделся, как сейчас, корчащийся в пыли красавец боец, так похожий на Аббаса Кули. Усы его были в крови и пене - больно, тяжело умирал боец.

"Брат мой был Джаффар - красноармеец. За него, за то, что Джаффар пошел добровольцем, Абдукагар-курбаши поклялся истребить самое семя нашего рода нуратинских кяризчи. Мой отец, кяризчи в Нурате, и сейчас копает, благословляя Алексея-ага, вырвавшего из лап смерти моего отца, мою мать, моих братцев.

Увы, нет уже лишь брата моего Джаффара. И своим мечом ты, Алексей-ага, спас от позора моих сестер, порубил головы проклятым насильникам, убийцам. Алексей-ага, начальник, ты спаситель моего семейства!" - И он с жаром принимался вновь и вновь ловить руки комбрига. - "А рук лизать нечего. Ты в рабском состоянии, что ли, друг? Ну и вымахал ты! Косая сажень в плечах!" - "А мы в зурхане в Мешхеде чемпион", - наивно похвастался, весь сияя, Аббас Кули и давай подкручивать и раскручивать жгуты усов.

Трудно сказать, что привело Аббаса Кули из далекой бухарской Нураты в пограничную полосу, что побудило изменить полезному и доходному занятию и взяться за контрабанду. Так или иначе он попался. Выйдя из заключения, Аббас решил "быть честным". "Так приказала мне мать. Она сказала: "Нуратинцы пророком имеют Ису, а Иса запретил людям воровать и мошенничать". Мама закрыла лицо платком и отвела меня к кипящему источнику пророка Исы, что в Нурате, заставила меня, непутевого, броситься в воду бр-р, холодная там вода, ледяная, - нырнуть и коснуться лбом камня, что под водой, и поклясться. И я дал клятву: "Вором не буду! Чужого не возьму! Умереть мне молодым".

Приняв материнское благословение, Аббас Кули возвратился в Ашхабад.

Легко дать клятву, но не легко ее выполнить. Одного желания мало. Принять в экспедицию, работающую на государственной границе, раскаявшегося контрабандиста, да еще отбывшего срок, представляло немало сложностей.

Аббас Кули все удивлялся: "Я же дал клятву на камне Исы".

Надо было его понять, поверить ему. Алексей Иванович поверил. Он знал, что значит заслужить признательность восточного человека, и он не ошибся - обрел верного помощника и друга. "Никто не хотел со мной разговаривать. Никто не желал на меня смотреть - говорили: "Ты вор, ты сидел в тюрьме". Вы меня взяли, доверились мне. Целую подол ваш, начальник. Вы мой отец и брат".

Все это выглядело напыщенно, трескуче, чрезмерно возвышенно, не по-деловому. Но Алексей Иванович знал Восток. Возвращаясь из Ташкента, он не поленился побывать в Нурате. Он пошел домой к Аббасу Кули. Он подержал в своих ладонях руки почти ослепшего, скрюченного ревматизмом старого мастера-кяризчи, пожелал ему долгих лет жизни. И совсем не затем, чтобы вызвать на благодарность, - он терпеть не мог благодарностей, поговорил о воде, таящейся в недрах гор и столь необходимой иссушенным солнцем пустынным полям. Поговорили они и о знаменитом кзыларватском кяризе длиной в двадцать верст, который мастер когда-то в молодости копал двадцать лет и все-таки нашел и вывел воду. О многом вспомнили и почти не вспоминали славные и горестные события гражданской войны... Они говорили о воде и жизни.

Поговорил Алексей Иванович и со сравнительно молодой, полной еще сил матушкой Аббаса Кули - женщиной из воинственного рода прикызылкумских нуратинцев, узнал горькую историю ее замужества. Ее выдали за немолодого чужеземца из Ирана, но брак оказался счастливым. "Только вот с сыновьями не повезло. Из трех сыновей остался один - такой славный, такой живой, черноусый Аббас. Беспокойный бродяжка, но хороший. Отчаянный забияка, но сердце у него невинной девушки".

Увидел Алексей Иванович, что в доме старого кяризного мастера пусто, что котел стоит перевернутый вверх дном рядом с холодным очагом, что на дастархане ничего, кроме ячменной лепешки и двух-трех кусочков сахара, нет. По приезде в Ашхабад на базу экспедиции он дал Аббасу Кули зарплату вперед за месяц. Тот реагировал пылко, снова кинулся целовать Алексею Ивановичу руки, пролил слезу, вознес хвалу и немедленно отнес все деньги до последнего рубля на почту - сделал перевод в Нурату.

Натерпелся от Аббаса Кули Великий анжинир во время экспедиции немало. Частенько он вспоминал услужливого медведя из басни Крылова. Капризный, своенравный степняк, горевший к тому же желанием сделать для своего покровителя все возможное и даже невозможное, Аббас Кули умудрялся отталкивать от себя тех, кого любил, и в то же время был очарователен в обхождении с недругами. Он обрушивал слова брани на тех, кто совершил пустяковый промах: дал, допустим, бродячему дервишу серебряную монету, когда, оказывается, полагалось дать медяк. И в то же время любезно и снисходительно держался с каким-нибудь пройдой проводником, "заблудившимся" среди пятидесятиметровых сыпучих барханов, чтобы доставить затруднения экспедиции. Он мог часами беседовать с председателем сельсовета, не дающим лошадей, хотя явно испытывал к нему злобу и отвращение. Зато уж, когда ему удавалось сломить упрямство и добиться своего, он мог заплатить за наем лошадей гроши или продержать посланных для сопровождения всадников несколько дней, не отпуская их в родной аул. Или вдруг в важном разговоре скрывал свое истинное мнение, прятал, по выражению Алексея Ивановича, свои мысли. Так он испытывал собеседника. Он несколько лет жил в персидском Кучане, попал в банду контрабандистов почти мальчишкой, и там, видимо, ему пришлось нелегко. Муштровали его основательно. Он прятал свои желания и говорил, что нравится ему то, чего он не любил. Терпеть он не мог людей чересчур проницательных. "Такой вот, вроде вас начальник, затопчет, заставит все делать, как сам захочет". Он не выносил, если поступали вопреки его советам. Он слишком высокого был мнения о себе и своем уме. Приходил в ярость, когда поступали не так, как он хотел, и создавал порой невыносимую обстановку в экспедиции.

Но было у него и много достоинств. Прекрасно владел туркменским и фарсидским, великолепно знал все дороги в пустынях и горах, метко стрелял из любого огнестрельного оружия, а в обращении с лошадьми опытом превосходил самого лихого кавалериста.

Сына кяризчи Алексей Иванович считал незаменимым проводником. Он полюбил его. Аббас Кули отвечал собачьей преданностью...

Экспедиция подъезжала к твердыне Мурче уже в полные сумерки. Утихомирилась, догасла вакханалия красок заката. На юге сиренево светились лишь пирамиды отдельных вершин. По бокам пыльной дороги выросли громады двухэтажных домов-башен, и копыта коней отдались эхом в узкой извилистой улице.

- Приехали! - сказал Аббас Кули. - Позвольте я поеду вперед. Найду арчина - председателя. Мурчинцы - народ тонкий. Еще не так что-нибудь сделаем, не так скажем - смертельно обидятся.

Он ускакал вперед, а они все ехали и ехали меж двух черных стен. Ни звука, ни возгласа. Можно было подумать, что аул погрузился в сон. Даже собаки молчали. Действительно, от всего в ауле веяло холодом тайны.

Это даже нравилось. Больно густой, удушливый воздух стоял весь день в пустыне. От Плохих колодцев выступили рано утром, после изнурительного перехода под знойным солнцем добрались до таких же плохих колодцев, воду из которых никому не захотелось пить. Вода была соленая, с запашком тухлого яйца. Отдыхали лениво, лениво собирались в путь, зная, что впереди длинная песчаная дорога и такие же плохие колодцы с затхлой, солоноватой водой. К вечеру чуть-чуть оживились, и не потому, что стало прохладней солнце жарило прямо в лицо, а потому, что различили на юге сквозь пыль и песчаные вихри стену. Значит, горы! Значит, скоро будут источники с пресной, такой холодной, без привкуса глауберовой соли, водой. И наконец глаза увидят траву и, впервые за два месяца, деревья с настоящими зелеными листочками! Как все соскучились по зеленому дереву!

Но ехали еще не один час. День летом в пустыне - бесконечный день. И ни источников, ни деревьев так и не увидели до самого аула Мурче.

И уже когда ехали по тонувшей в темноте улице, усталые, подавленные, почти падая в тяжелейшей дремоте с седел, внезапно встрепенулись. Что это?

Кони захрапели и подались вперед. Где-то близко, чуть ли не на обочине улицы журчала вода. Уже кто-то начал спешиваться, жадно сглатывая слюну, как вдруг из-за поворота плеснуло красное пламя факела и голос Аббаса Кули прокричал:

- Великий анжинир, бефармоид! Пожалуйста! Анжиниры, пожалуйте! Прибыли!

Нет ничего приятнее - растянуться на текинском ковре после целого дня тяжкого пути по пустыне. Нет выше наслаждения, чем утолить жажду ледяной, до ломоты в зубах прозрачной чистой водой, которая превосходит своим вкусом все прохладительные напитки мира, даже мешхедский шербет, каким угощают паломников у подножия Золотого Купола. Нет ничего приятнее для путника, не завтракавшего, не обедавшего и протрясшегося на коне целый день, нежели запах поджариваемого в бараньем сале лука. Нет добродушнее лиц, чем освещенные слабым светом чирагов и костра лица хозяев гостеприимных мурчинцев, толпящихся в своих гигантских лохматых тельпеках вокруг глиняных супа - возвышений, политых и до блеска подметенных ради дорогих путешественников... И так приятно в ожидании ужина попивать из крошечной пиалы зеленый чай и наслаждаться пением под дутар вон тех двух присяжных певцов, гордости аула Мурче. Сквозь усталую дремоту слышится журчание голосов, ведущих неторопливую беседу. И несмотря на тревожные предупреждения верного Аббаса Кули о коварном нраве мурчинцев, не хочется волноваться и беспокоиться. "Слушай речи, распознавай ложь и правду. Правду возьми себе, ложь откинь". Так говорят. Но еще говорят: "И праздничные костры обжигают".

А когда Ефремов, гидротехник, окончательно расчувствовавшись, сказал что-то насчет "земного рая", Аббас Кули свирепо завертел белками глаз и пробормотал:

- Сладость мира сего, неполная сладость. Неприятного в ней много, приятного мало...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ты меня обжигаешь глазами.

. . . . . . . . . . . . . .

Но очей молчаливым пожаром

Ты недаром меня обдаешь.

А. Б л о к

Против обыкновения начальник экспедиции долго не мог заснуть. Чувство непонятной тревоги не проходило. Да и постель, очень жесткая и неудобная, порождала неспокойные мысли.

Почему в таком богатом ауле не нашлось несколько лишних одеял и кошм, не говоря уже о коврах? Ведь арчины всюду так гостеприимно принимают "анжиниров". А тут поскупились. Конечно, Алексей Иванович промолчал. Он привык спать прямо на земле. А вот Аббас Кули возмутился, что им отвели сырое, темное помещение в глубине какого-то мрачного двора подальше от ворот: "У них, начальник, очень хорошая михманхана есть. Не любят люди того, кто гостями пренебрегает".

Он имел в виду старейшину селения - толстоликого с серебряной бахромой бородки, оттенявшей пышущие румянцем щеки. Старейшина сидел надменно весь вечер, не притронулся к ужину и не сказал двух слов. Он гордо задрал голову в высоченной белой папахе и очень недружелюбно разглядывал путешественников, уплетавших за обе щеки все, что было на дастархане. Весь вид старейшины говорил: "Я тут хозяин. Захочу - накормлю, захочу - уморю голодом".

Сейчас лежа и мучительно призывая желанный сон, начальник экспедиции пытался понять странную отчужденность мурчинских "яшулли". Их поведение не вязалось с настроением всех, буквально всех дехкан, для которых появление "анжиниров", искавших воду, являлось предвестником новых счастливых времен, обещавших изобилие воды, высокие урожаи, зажиточную жизнь.

Он перебирал в памяти кровавые эпизоды борьбы за водные источники.

Сегодня вечером певец развлекал гостей. Но и дастаны у него были в тон всему мурчинскому гостеприимству - мрачные. Он пел:

На перекрестке семи дорог стоял город.

У Келатских гор, сытых источниками.

Имя того города - цветника рая - Аннау.

Жила я, шоира Саиб, в семье доброго Пира Саида Джелама

Под сенью виноградника и благоуханной айвы.

Разлучили меня с горами Келата,

Где, убаюканные счастливой жизнью,

не платили мы никому дани.

Накинулись на нас сорок тысяч всадников.

Вырвали меня из семьи Саида Джелама!

Пали под саблями пятьсот батыров-аннаусцев.

Двенадцать месяцев бились аннаусцы,

Не сдались многотысячным врагам.

Мыслимо ль, чтоб погиб навсегда

прославленный в истории Аннау?

Льет слезы поэтесса Саиб!

Льют слезы жены и сыновья аула Аннау.

Дастан так и назывался - "Слезы". Имя шоиры - поэтессы Саиб - певец произносил почтительно и даже напомнил, что она жила долго, много сочинила песен и умерла совсем недавно в Безмеине.

Поэма "Слезы", заунывный, рождающий в груди тревогу напев, многозначительные улыбки возбужденного Аббаса Кули, мрачные лица хозяев, мертвая тишина, стоящая в ауле...

Долго не мог заснуть начальник еще и потому, что Аббас Кули то и дело вскакивал и уходил куда-то, а возвратившись, ворчал что-то себе под нос. Алексей Иванович хотел ему сказать, чтобы он наконец угомонился, но не успел... заснул.

Проснулся он, как ему показалось, почти тотчас же. Аббас Кули скороговоркой бормотал ему в ухо:

- Проклятые! Я знал, догадался. Притащили из Персии... Какое ужасное дело... Девушки. Совсем молоденькие. О, пусть свалятся проклятые калтаманы в геенну... Что же происходит!

За обилием слов Алексей Иванович ничего не мог сообразить. Он нарочно зевнул:

- Зачем вы меня разбудили, Аббас Кули? Что? У вас экстренное дело?

- Экстрен! Экстрен, поистине экстрен!

Оказывается, Аббаса Кули просто распирали драматические новости. В советском ауле Мурче настоящее злодейское гнездо калтаманов работорговцев. Калтаманы вечером привезли через Бами - Бендесен тайком завернутых в кошму двух девушек из персидского Хорасана. В ауле Мурче лишь привал, перевалочный пункт работорговцев. Девушек увезут на рассвете в пустыню Каракум. Девушки запрятаны совсем близко - на женской половине у толстоликого старейшины. Серебряная борода его - лишь прикрытие коварства и зловредности. Старейшина с серебряной бородой настоящий бардефуруш. Он со своими мурчинцами сто лет калтаманит в Хорасане и торгует прекрасными пери. Проклятые калтаманы!

Аббас Кули умоляет начальника остановить руку злодеев. Надо спасти несчастных, злодейской рукой оторванных от груди матери и брошенных в тьму и мрак невольничества. Начальник - советский человек.

Советы запрещают рабство.

- Умоляю, пошли! Посмотри, начальник, сам. Если ты, начальник, не злодей - помоги!

- Подожди, Аббас Кули! Не торопись определять меня в злодеи! Объясни толком.

Он все еще не понимал, что случилось, но был уже одет и искал в кармане спички, чтобы зажечь свечку. Аббас Кули схватил его за руку:

- Не зажигайте! Они догадаются. Потихоньку надо. Идемте. Я вас проведу.

- Тс-с! Прежде чем идти, надо знать - куда. И зачем? Объясните толком.

Все так же вполголоса, захлебываясь от обилия слов и ярости, Аббас Кули наконец объяснил, что случилось.

Еще перед ужином Аббасу Кули показалось странным поведение старейшины. В закоулках селения прятались тени вооруженных людей. Всю экспедицию мурчинцы практически держали под домашним арестом. Аббаса Кули остановили на соседней улочке и грубо потребовали, чтобы он шел к себе во двор. Голос звучал жестко и угрожающе. "А я ведь только хотел зачерпнуть в кувшин для вас, начальник, холодной ключевой воды". Самое удивительное и таинственное произошло во время ужина. Аббас Кули, как всегда, не мог усидеть за дастарханом и сам выбегал к двери, когда на пороге появлялась женская фигура с блюдом в руках. То ли ему хотелось поближе рассмотреть женское личико, то ли сказывалось воспитанное с детства рыцарственное отношение к матери и к женщине вообще, но он не мог усидеть на месте и смотреть, как женщины обслуживают гостей, сидящих за дастарханом.

Принимая из маленьких, богато убранных кольцами и браслетами ручек тяжелый глиняный ляган с грудой вареного мяса, он вдруг услышал шепот: "Двух девушек держат взаперти в этом доме. Рабыни. Их надо спасти!"

Прошелестел шепот, а Аббас Кули все стоял с ляганом, отчаянно вытягивая шею и топорща усы в надежде услышать еще что-нибудь.

- Я пополам узбек, пополам перс! Возмутилась моя персидская половина. Как! Двух персидских, хорошеньких, белотелых девушек-персиянок ввергли в неволю. И я сказал себе: "Аббас, у тебя есть револьвер, выданный тебе твоим начальником. В револьвере семь пуль. Иди освобождай пленниц. Спасай рабынь! Стреляй в проклятых калтаманов! Ты стреляешь, как Нимврод. Ты попадаешь за сто шагов в ножку муравья и в подвешенное на нитку горчичное зернышко. Иди!"

Тут уж начальник встревожился всерьез:

- Вы с ума сошли! Револьвер вам я выдал не затем, чтобы вы поднимали в мирном ауле стрельбу.

- Надо стрелять. Они жадные, эти калтаманы. Так просто они не отдадут нам девушек.

- Подождите! Еще раз говорю: надо разобраться.

Узнав о пленницах, Аббас Кули ни минуты не медлил. Вот тут-то опыт контрабандиста пригодился ему вполне. Где крадучись, где ползком по плоским крышам смыкавшихся домов и конюшен, пользуясь темнотой - в ауле Мурче не было ни единого уличного фонаря, - он умудрился обследовать весь аул. Он разузнал все и смог даже найти ту небольшую кладовку, куда бардефуруши запрятали своих пленниц.

Начальник экспедиции больше не колебался. Времени на раздумья не оставалось.

- Милиционер в ауле есть?

- Милиционер? Есть такой. Аусен Джолдаш. Но он уехал на свадьбу в аул Бами.

- А кому принадлежит кладовка, где девушки?

- Толстоликому.

- А, председателю сельсовета? Плохо.

- До ближнего аула двадцать километров. А до утра осталось три часа. Кони стоят во дворе. Бардефуруши спят на айване у толстоликого. У бардефурушей полно оружия.

- Неужто посмеют стрелять?

- Товар дорогой. Девушек, проклятые, хотят продать в Ташауз. Там дорого дадут за такой товар.

- Черт! Никак бы не поверил, что такое возможно сейчас.

- Золото возьмут за бедняжек и уедут в Персию. За Шагаретт много возьмут. Там в Ташаузских песках никто не узнает. Там скачи от колодца до колодца на резвом скакуне - не доскачешь.

- Шагаретт? Кто это?

- Несчастную девушку зовут Шагаретт. Другую...

- Красивое имя, поэтическое... Вы и это узнали.

- Шагаретт - джемшидка. Из рода вождей. Красива! Прекрасна! Гурия рая!

- Вы видели?

- Одним глазом. Мне женщины показали.

- Ну и ловкач вы! Шагаретт? Да, такое имя пристало только красавице из месневи.

Мог ли тогда Алексей Иванович знать, что девушка с поэтическим именем Шагаретт займет в его жизни такое место? Но имя это его странно взволновало. Позже он вспомнит, что читал о прославленной египтянке Шагаретт-эт-Дор - Жемчужное Ожерелье - в одном историческом труде о крестовых походах. Имя ее - молоденькой кавказской рабыни, ставшей женой султана Египта, - окружено было романтическим ореолом. Из рук умиравшего властителя она взяла "меч доблести" и, защищая права своего малолетнего сына, во главе войска разбила и пленила нечестивых франков, вторгшихся в земли Мисра, на века отучила проклятых крестоносцев посягать на земли арабов. И тем более достойно хвалы имя воительницы, что она прославила себя в исламской стране, где женщинам отведен в удел гарем и рождение детей, а не воинское поприще.

Но все это романтика, а сейчас приходилось думать о прозе жизни.

А проза эта выглядела неприглядно: украденные калтаманами юные персиянки, сами калтаманы, вооруженные до зубов, калтаманам покровительствует единственный представитель местной власти - арчин. Милиции нет, пограничники далеко, калтаманы вот-вот заберут свой драгоценный груз и увезут в пустыню, а пустыня раскинулась на тысячу километров. Увезут девушек, и ищи ветра в поле. В экспедиции лишь у двоих огнестрельное оружие, да и какое они имеют право применить его? Заварится каша, а что будет с работниками экспедиции? Люди более чем мирные: студенты, студентки.

Размышления невеселые. Работники экспедиции спали мирным сном. Начальник экспедиции отвечал за их сон и покой. Аббас Кули тяжело топтался в темноте комнаты, вздыхал и даже стонал от нетерпения.

- Аббас Кули!

- Я слушаю вас, начальник!

- Имей в виду, что это дело подсудное. Если вы ошиблись. Если девушки не рабыни. Если девушки скажут, что их не крали. Если их запугают и прикажут так говорить? Если бардефуруши не бардефуруши, а родственники девушек, отцы или дяди?

- Клянусь, они разбойники, хуже разбойников. Они убийцы, калтаманы.

В наступившей тишине охал Аббас Кули, ожидая решения. В прошлом контрабандист, разбойник, малограмотный человек, он не мог перенести, чтобы обидели женщин. Аббас Кули горел желанием освободить, спасти юные существа. Вырвать их из лап негодяев. Слышно было, как он скрипел зубами и топтался на месте, готовый ринуться в драку.

Сомнений уже не осталось и у Алексея Ивановича. Он поверил Аббасу Кули. Освободить рабынь! И все! Эх, случись это в прошлые годы, тогда бы просто: "По коням! Клинки к бою!" Сейчас он штатский человек. У него нет полномочий освобождать прекрасных невольниц из рук работорговцев... Рабовладельцы! В наше время! Дикость!

Он тронул в темноте плечо Аббаса Кули и толкнул его к светлевшему четырехугольнику дверей:

- Идем!

Они быстро прошли через двор. Здесь у потухшего костра спали два конюха. Кони сонно хрустели сеном. Звезды еще ярко мерцали на чуть посветлевшем небе. Начальник разбудил конюхов и приказал заседлать и держать наготове лошадей.

Он протиснулся в узкий проход, образованный двумя глухими глинобитными стенками, и почти ощупью, осторожно ступая, пошел за черневшей спиной Аббаса Кули. Довольно долго они плутали по тесным ходам и переходам. Очевидно, Аббас Кули успел изучить дорогу. Он шел уверенно, но вдруг остановился.

- Здесь! - шепнул он.

Прижавшись к стене, они стояли в тени. Из крошечного окошечка падала полоска слабенького желтого света.

Чуть дыша, Аббас Кули заглянул в окно и потянул к себе начальника.

В чуланчике под низким камышовым потолком едва различались две закутанные фигуры. По-видимому, одна девушка спала. Другая сидела, тихо покачиваясь и обхватив колени руками. На пальцах ее поблескивали цветные огоньки драгоценных камней, на запястьях - тяжелые двойные браслеты.

То ли девушка услышала шорох, то ли Аббас Кули окликнул ее, то ли невольно губы Алексея Ивановича произнесли имя Шагаретт, но пленница резко подняла голову.

Лицо ее Алексей Иванович разглядеть не смог - слишком слабо теплился огонек масляного светильника, но с глазами рабыни встретился взглядом. Все длилось мгновение.

Отчаяние, горе, печаль - все эти определения лишь в слабой степени передавали состояние несчастной.

Ярость! Вот что читалось в глазах Шагаретт. Рабыня совсем не походила на несчастную жертву. Такие женщины с таким характером бывают героинями. Их не смирить ни оковами, ни костром!

Шагаретт опустила голову. Вспышка потухла. Ошеломленный начальник услышал тихни шепот:

- Ни слова. Приготовься! Великий начальник дарует тебе свободу. Разбуди подругу. Жди!

Аббас Кули провел начальника в обширный двор, заполненный, как показалось, целым табуном лошадей. Люди спали тут же меж конских ног, положив под головы свои тельпеки, не сняв с себя своих шашек и прижимая к груди винтовки. Посреди двора догорал костер. Пламя плескалось, и блики отсветов прыгали по сонным лицам, завиткам папах, металлическим частям оружия...

"Ну и Аббас Кули!" - успел додумать Алексей Иванович. Ему показалось, что он услышал странные слова: "Если твое дело, твоя власть в пасти льва, разорви пасть льву. И ты получишь почести в жизни или достойную мужчины смерть".

Произнес ли эти слова Аббас Кули, или это были его собственные мысли, Алексей Иванович не успел понять.

Надо было действовать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Да сожжет врагов твой раскаленный

меч! Да будут звезды твоими рабынями!

А м и н Б у х а р и

"Верность и вероломство не соединяй, годное и негодное вместе не держи". Мудрое это правило целиком относилось к толстоликому арчину.

С любопытством начальник экспедиции поглядывал на его неправдоподобно одутловатые щеки, губы-шлепанцы, на серебряную благообразную бородку и думал: "Как можно ошибиться в человеке".

Сгоряча они возвели вместе с Аббасом Кули мирного, честного арчина в атаманы шайки разбойников, в калтамансмого вожака, покровителя и соучастника работорговцев. И - что там говорить! - наметили его первой своей мишенью на случай перестрелки.

Правда, виноват был и арчин. Переосторожничал и ничего не сказал начальнику экспедиции. Боялся, что кто-либо из экспедиции проболтается или своим испугом выдаст его замысел. Он хотел к утру подтянуть людей и запереть во дворе всю банду. Получилось бы что-либо у арчина - трудно сказать. Калтаманы известны своей отчаянной храбростью и хитростью. И провести их вожака было не так просто.

Но как обманчива оказалась внешность толстощекого старейшины. Под ликом коварного предателя прятались мужество и благородство. Именно он, старик арчин, никем не предупрежденный, сразу овладел положением.

Когда яростный Аббас Кули отважно и опрометчиво, открыв пальбу из револьвера, кинулся ястребом на "стадо гусей" - так он назвал банду бардефурушей - и те, вопя от ужаса, заметались зайцами среди конских ног, кожаных пут, тюков с контрабандой, на балахане внезапно привидением возникла вся в белом фигура арчина с лампой и берданкой в руках.

- Бей шелудивых калтаманов! Бей паршивцев! - кричал арчин.

Пока горячий Аббас Кули пытался разобраться, кто такой арчин - "лев ли рыцарства, шакал ли рыжий", - появление белого призрака сделало свое дело. Берданка выстрелила, выстрел прогремел словно из пушки.

"Ядовитые драконы", "порождение соленых болот", с воплями "Пощады! Пощады!", бросая оружие, теряя папахи, ринулись в распахнувшиеся под напором тел створки ворот и исчезли в предрассветном сумраке.

И тут все дворы, все улочки, все дома и плоские крыши аула Мурче взорвались от воплей женщин. Дикий собачий хор, новые и новые выстрелы заглушили топот бежавших по улицам в жутком испуге калтаманов и бардефурушей.

Победа далась легко. Аббас Кули, выпятив грудь колесом, подкручивая стрелки своих смоляных усов, отливающих в свете факелов медью, и не выпуская из руки своего громоздкого "смит-вессона", прохаживался меж тюков и похлопывал по крупам все еще вздрагивающих коней. Он гордо поглядывал на спускающегося по крутой лесенке арчина, освещавшего ступеньки семилинейной лампой с заклеенным бумагой стеклом. И снова Алексей Иванович удивился: "Экое хладнокровие у него на лице, даже признаков оживления нет".

Арчин казался все тем же неповоротливым тюфяком. Ничем не проявив своего торжества, он принялся вместе с вынырнувшими из темных углов туркменами перетаскивать разбросанное имущество и оружие в одно место.

Только теперь Аббас Кули спохватился. Он подбежал к Алексею Ивановичу, созерцавшему в каком-то оцепенении деловито сновавших по двору людей. Изумление не проходило - так мгновенно все произошло. Он даже не успел вынуть из кобуры пистолет. Аббас Кули, видимо, хотел покрасоваться, похвастаться, но что-то во взгляде начальника экспедиции заставило его сразу же переменить тон.

- Слуга находится под сенью благосклонности господина, - сказал он. Какие будут приказания? Ядовитых драконов мы прогнали.

В напыщенности его тона сказывалось волнение и ликование, довольство собой.

- Очень рад. Вы, Аббас Кули, славный Рустем, но где же пленницы?

В азарте битвы Аббас Кули забыл о главной цели - освобождении рабынь. Он схватился за голову и кинулся к маленькой пристройке в конце двора.

Послышался треск срываемых запоров, возглас:

- Свобода! Выходите же, ясноликие! - и вдруг отчаянный крик: Скорее! Их нет! Их похитили!

В чулане никого не оказалось. В растерянности Аббас Кули переворачивал кошмы, одеяла, подушки, точно персиянки были маленькими мышками и могли забиться в щелку...

Засунул в чулан и арчин свою толстощекую, сиявшую торжеством и недоумением физиономию и удивился:

- Ну и ну! Судьба то взглянет, то отвернется. Дразнится. Не дается!

В отчаянии Аббас Кули лупил себя по голове кулаками:

- Неразумный человек! Горстка грязи, не человек!

- Э, смотрите! - воскликнул арчин. Все его толстощекое лицо выражало изумление. - Нежные создания! Девчонки превзошли силой духа и мощью рук сотню мужчин.

Он просунул в дверку лампу, с которой он так и не расставался, и все увидели - в стенке чулана зиял пролом. Глина и комки сырцового кирпича лежали грудой на земле.

- Как они могли пролезть в такую щель? - удивился кто-то.

- Золотая монета всегда мала.

- Искать! Немедленно искать! Всем! - приказал Алексей Иванович.

Очевидно, шум, суматоха, вызванные выстрелами пушечноподобного "смит-вессона" Аббаса Кули, перепугали девушек. Одному аллаху известно, как нежными пальчиками они сумели разломать толстую саманную штукатурку и разметать сырцовые кирпичи. Страх сделал свое дело. Вообразив невесть что, девушки, обнадеженные тем, что в ауле у них неожиданно нашлись друзья, выбрались сами, не дожидаясь, когда дверь откроют друзья или... враги.

Приказа начальнику экспедиции повторять не пришлось. Все, кто был здесь, бросились искать девушек. Но... Никаких следов. Остались лишь глаза... Полные ярости и мести глаза. И откуда-то из глубины памяти возникли слова: "Но очей молчаливым пожаром ты недаром меня обдала".

Уже совсем рассвело, когда участники поисков собрались на окраине у главного въезда в аул Мурче. И смотрели на степь, на близкие, совсем сиреневые горы.

- От хитростей женщины даже самый страшный див убежит лишь за сто лет пути, - сердился арчин. Сам похожий на дива пустыни, он так и вышел из своего аула в нижнем белье с коптящей семилинейной лампой, сберегая огонек ее толстой ладошкой от утреннего ветерка. - Никуда не денутся, - сказал он. - Проголодаются, сами объявятся.

- Нет, ты, арчин, не человек! - накинулся страстно и свирепо Аббас Кули на толстоликого. - Ступи ногой мне на голову, но так не пойдет!

- Э, я вижу, от пронзительного взгляда красавицы у некоторых сердце растворяется в воде, точно кусок соли!

- Собирай людей! - закричал Аббас Кули. - Давай своих молодых всадников.

Тогда арчин повернул к начальнику экспедиции свое толстощекое лицо и жалобно сказал:

- Мой дом, товарищ, осветился вашим приездом. Мы сделали и сделаем все, чтобы помочь в вашем благородном и полезном деле - розыске воды, но... Где мы будем искать пропавших рабынь, не знаю.

Он присел на краю пыльной дороги и задул огонек лампы, желая показать, что поиски пора прекращать.

Но не так думал Аббас Кули.

- Клянусь, плохо тебе придется, арчин! Эти мои слова истинны, как солнце.

Пришлось вмешаться начальнику экспедиции, чтобы предотвратить ссору. Он понимал, что арчин не обязан продолжать поиски. Но решил уговорить его. И уговорил. В одном толстощекий остался при своем мнении. Он считал, что освобожденные персиянки по сравнению с захваченной контрабандой никакой ценности не представляют. Одна с ними возня. Ищи, а если найдешь - вези на станцию Бами, сдавай местным властям, пиши объяснения, теряй время, отрывай людей от полезных работ. Он серьезно заподозрил, что какая-то из пленниц Аббасу Кули приглянулась своей красотой.

"Везде, где кокетливые красавицы, там бедствия, смятения, несчастия".

И все же он дал и лошадей, и выделил несколько вооруженных парней для поисков. Больше того, он поехал сам.

"Эх, арчин, арчин, - ворчал он, - зубы-жемчужины твои поредели, время избороздило твой лоб морщинами, словно воду в хаузе рябью, а ты мечешься по свету в поисках каких-то там..."

Отчаянно он не хотел ехать, но именно он сразу же напал на след. Выезжая из аула и труся по пыльной дороге, он сказал:

- Поедем к кяризу. Тут кругом степь ровная, ровнее чем ладонь. Спрятаться и мышь не сумеет. Значит, они, ваши красотки, забрались в кяриз и трясутся от страха в каком-либо колодце...

- Трясутся от страха некоторые, - зло сказал Аббас Кули, - не надо бояться, когда пошел охотиться на тигра.

Но арчин надменно пропустил реплику мимо ушей и, повернувшись к начальнику экспедиции, равнодушно заметил:

- Небо вывернулось наизнанку. Почему медлят зеленые фуражки? Еще вчера я послал в горы на границу человека.

Смысл слов толстоликого не сразу дошел до сознания. Лишь позже начальник понял, в чем дело.

Сейчас он заинтересовался местностью. Даже все ночные, несколько мелодраматические события не заставили его забыть о деле. Он все время привставал на стременах, разглядывая ровную, как гладильная доска, степь. Ее резко на юге ограничивала плоская возвышенность, переходившая скачком в скалистую стену главного хребта. Утро еще только занималось, и лессовая дымка еще не поднялась под лучами восходящего солнца. Поэтому каждый предмет, каждое живое существо отлично просматривались на многие версты во все стороны. Бросалась в глаза цепочка холмиков, тянувшаяся от садов и удивительно зеленых полей аула Мурче к возвышенности, прослеживавшаяся почти до гор. Начальник отлично представил себе устройство кяриза, его водовыводную галерею, колодцы, вырытые на правильном расстоянии друг от друга и служившие для выброски грунта во время постройки и последующих ремонтов. Такие кяризы представляют собой творение человеческого гения, нашедшего уже тысячи лет назад способ выводить воду из недр гор в безводные степи.

Начальник при виде приближавшегося гигантского сооружения обрадовался. Описание кяриза надо было все равно занести в экономическую карту района во всех подробностях. Кяриз давал, по местным понятиям, "большую воду" и позволял орошать довольно значительную площадь. "Значительная", конечно, понятие относительное. Но рядом имелись небольшие, даже крошечные кяризы и оазисы, вернее, оазиски, где "бир су" "одна вода", то есть норма воды, например, составляла для одного дехканского хозяйства количество пропускаемой по арыку на поле воды, пока горит огонек фитиля длиной в локоть. Что можно полить за те пятнадцать двадцать минут, пока теплится огонек? В других случаях роль счетчика выполняла сальная свечка. И горе тому, у кого огонек свечи задувал ветер. Арык-аксакал аула свирепо и непреклонно закрывал воду, и тогда жди следующего полива через восемь - десять дней. Что делалось с посевами! В печи солнца пустыни Каракум птицы превращаются в жаркое. Кяриз аула Мурче, прорытый много десятилетий назад, изливал на поверхность пустыни целую речку воды, и мурчинцы жили в подлинном земном рае. Рай этот и намеревался со всей тщательностью зарегистрировать начальник экспедиции. Не беда, что приходится заниматься такими делами во время романтической погони за беглянками рабынями. Если начальник хотел быть правдивым перед самим собой, он отдавал бы себе отчет, что не кяриз, не расстояния в метрах меж колодцами, не количество гектаров и прочие статистические выкладки занимали его мысли. Почему-то нет-нет да вдруг вздрагивал он от странного стеснения в груди. И тогда откуда-то из кромешной тьмы вдруг его озарял яркий свет. А свет этот излучали глаза... девушки-рабыни.

"Ну-ну, - отгонял от себя видение начальник. - Еще чего не хватало!" Он пытался трезво разобраться в своих ощущениях, так как считал себя полностью застрахованным от всяких там эмоций. Но... те глаза, тот обжигающий взгляд... И опять вспомнились строки:

Но очей молчаливым пожаром

Ты недаром меня обдала.

Боевой красный комбриг, сухой ученый-экономист, начальник экспедиции, Великий анжинир не знал за собой склонности к поэзии. Читал стихи Блока давным-давно. И вдруг такие строки...

Он постарался отвлечься, припомнить слова толстоликого арчина. Что он тогда проворчал? Кажется, он сказал что-то про... Ах, да, он остроумно проехался насчет Аббаса Кули: "У некоторых от взгляда женщины желчный пузырь лопается". Грубо, но здорово. Неужели пылкий, бешеный Аббас Кули снесет спокойно такое оскорбление?

- Товарищ начальник! А, товарищ начальник! Посмотрите.

Голос толстоликого вывел начальника экспедиции из задумчивости.

Спешившись, толстоликий приглашал заглянуть в темный зев колодца, вырытого некогда мастерами-кяризчи. Оказывается, пока начальник предавался статистико-романтическим размышлениям, все поднялись по склону отвала выброшенной из галереи кяриза красной глины и теперь стояли у самого отверстия.

- Они тут! - сказал, пришлепнув от удовольствия губами, толстоликий. - Наверно, живые. Смотрят оттуда. Молчат. Боятся.

Он подержал за узду коня, пока начальник слезал на землю.

- Не знаю. Руки-ноги не поломали бы. Как слезли? Высоко. Локтей двадцать.

Только что начальник вспоминал глаза. Теперь снизу эти глаза глядели на него... глаза, от которых рвется... нет, какая чепуха... сжимается сердце.

- Скорее! Давайте арканы! - закричал он, полный жалости. Несчастные, там внизу забились от страха в нору. Помогите мне.

- Но там могут быть калтаманы! - протянул толстоликий. - Девчонки разве могли сами спуститься. Тут и дарбоз - канатоходец сорвался бы! Я видел в цирке, в Ашхабаде. Но там ловкачи, а тут слабые, нежные... Их туда сбросили, опустили на веревках... Спрятали. Калтаманами здесь заправлял сам Сеид Оразгельды, страшный Ораз. Он не захотел расстаться с добычей, спрятал в колодце. Они не сами сломали стенку в кладовке. Страшный Ораз сломал. Не иначе. Осторожней будьте.

И пока доставали аркан, обвязывали под мышками Аббаса Кули, неистово рвавшегося в колодец и упрямо повторявшего: "Спасти! Спасти!" толстоликий с явным недоверием и подозрительностью то засовывал голову в колодец, то вскакивал и озирался, стараясь разглядеть что-то в степи, все более заволакивавшейся плотной желтой мглой. Особенно привлекали внимание арчина точки, двигавшиеся у самого подножия хребта, едва различимого в поднявшихся горячих испарениях.

Все торопились. Лихорадочно связывали концы аркана. Узлы проверял сам начальник. Он решил спуститься в колодец сам, - в словах арчина о калтаманах было зерно истины, но Аббас Кули чуть ли не со слезами на глазах молил:

- Мой отец кяризчи, я сам копал кяризы. Я знаю, я знаю... Я сам полезу. Аркан не нужен... То есть нужен, чтобы их вытащить... Нет-нет! Чего бояться. Калтаманов там нет... На калтаманов у меня револьвер, у меня нож...

Так и нырнула в зев колодца горячая голова с растрепанными космами волос, с топорщащимися смоляными усами, с выпученными глазами и разинутым ртом, изрыгавшим дикие вопли:

- Не бойтесь! Вытащу их.

И он в самом деле их вытащил.

Пока он спускался под землю, начальник экспедиции не переставал удивляться. Глубина кяризного колодца превысила все предположения, а возня с подъемом на поверхность несчастных невольниц потребовала очень много времени. Правда, они заупрямились вначале и не желали подниматься.

- Они, - говорил Аббас Кули, - не верили мне, не верили, что мы друзья... Кричали, ругались, шипели дикими кошками. Прекрасные гурии дрались, пускали в ход кривые свои когти-бритвы. А красавица Шагаретт ножиком замахивалась. И где только она его нашла, отчаянная!

Бедняга Аббас Кули выбрался из колодца весь в ссадинах, царапинах и, болезненно охая, осторожно притрагивался пальцами к правому усу-жгуту цел ли он.

- Видите ли, начальник, она - неземная красавица, госпожа бегим, такая недотрога. Осмелился я прикоснуться к ней, помогая привязать к божественной талии веревку... Ох, усы мне повыдернула. Злодейка! Ее спасают, а она драться!

Час поднимали на арканах пленниц из кяризной галереи. Когда прятались там, им понадобились минуты - их гнало отчаяние, - чтобы соскользнуть по отвесной стене головоломного колодца.

И даже на поверхности, под яркими лучами солнца, под синим небом Шагаретт долго не могла прийти в себя и понять, что ее и подругу извлекли на свет божий не бардефуруши-калтаманы, а подлинные друзья.

Пряча лицо под полой черного искабэ, девушка упрямо твердила:

- Я не рабыня! И она, подружка, не рабыня. Я дочь вождя могучего Джемшида, а он связывал меня - свободорожденную - арканом. Он касался меня руками. Пусть побережется, презренный. Отец отомстит ему.

Она с такой яростью поглядывала на Аббаса Кули, что тот закрывался рукой и стонал:

- Ай, ай, какой взгляд! Кавказский кинжал, а не взгляд.

Обе девушки, освобожденные от опутывавших их веревок, обессиленные, сидели на земле, закутавшись в свои черные, тяжелого шелка искабэ, оставив открытыми блуждавшие по лицам стоявших вокруг людей глаза. И снова начальника экспедиции поразил горящий темным огнем взгляд той, которую звали Шагаретт.

Он даже смутился, хотя и забыл вообще, приходилось ли ему когда-нибудь испытывать что-либо подобное.

Но под взглядом Шагаретт страшно хотелось опустить глаза и предаться каким-то неясным, но удивительно странным сумбурным чувствам.

По-видимому, внимание, с которым он смотрел на девушек, его суровая внешность, его рассеченное шрамами серьезное, сухое лицо привлекло Шагаретт. Она вскочила и, поддерживаемая под локоть подругой, спустилась по ссохшимся комьям глины вниз с отвала и подошла, шатаясь от слабости, к начальнику экспедиции.

- Ты вождь? - спросила она, не отводя покрывало от нижней половины лица. Он так и не видел еще ее губ, но почему-то подумал: "Они у нее прекрасны".

- Я просто начальник экспедиции, советской экспедиции.

Она пожирала его глазами. И во взгляде ее Алексей Иванович читал ярость и благодарность. Удивительны были эти глаза. В них метались самые разноречивые чувства - надежда, горе, радость, страх, счастье, недоверие, наивное восхищение.

- Ты воин! А разве воины оскорбляют, унижают девушек?

- Мы советские люди. Мы защищаем девушек и женщин... Никто не посмеет теперь оскорбить вас.

- И твое слово верное?

- Верное.

- Ты говоришь - ты не воин?

- Я инженер.

- Анжинир? - протянула она незнакомое слово. - Нет, ты воин, у тебя на лице знак доблести. - И она вдруг высвободила руку и тонкими, с ярко накрашенными ногтями пальцами осторожно погладила ужасный шрам, рассекавший лицо Алексея Ивановича от виска до подбородка. - Ты воин со знаком меча. Великий воин! Настоящий воин!

Даже сквозь кофейный загар было видно, как кровь прилила к щекам Алексея Ивановича.

- И ты, великий воин, не продашь меня? И ее? - в голосе Шагаретт звучало недоверие, хотя глаза ее и ликовали.

- Не бойся. И твоя подруга пусть не боится. Вы обе свободны!

- Я больше не рабыня! - и в голосе Шагаретт прозвучало недоверие, хотя глаза ее ликовали. - И она! И Судабэ? - девушка показала глазами на совсем сникшую подругу своих бед.

- Калтаманы бежали зайцами, - вдруг вмешался Аббас Кули. - Калтаманов и бардефурушей прогнал он, Великий анжинир. И... я...

Он гордо подкрутил черно-красный свой ус, но тут же жалобно поморщился.

- Ох, ну и коготки у кошки!

Но Шагаретт не обращала внимания на Аббаса Кули. Она кокетливо поправила складки искабэ, закутавшего ее с головы до кончиков зеленых с золотом туфелек, чуть выглядывавших из-под подола, шагнула к начальнику экспедиции и высокомерно сказала:

- Дочери джемшидов ни перед кем не склоняют голову. Я дочь Джемшида, вождя. Дочь Джемшида целует тебе ноги, великий воин и... анжинир.

Конечно, Шагаретт и не собиралась приводить свое намерение в исполнение. Но начальник невольно протянул руки, чтобы остановить девушку. И действительно, она вдруг начала клониться вперед, чуть не упав к его ногам.

Он подхватил ее. Минуту она почти лежала в его объятиях. Решительно высвободившись, она отошла в сторону и слабым голосом проговорила:

- Великий воин со знаком меча на благородном лице, ты избавил меня от участи жалкой рабыни. Теперь ты мой хозяин и повелитель до конца нашей жизни. А сейчас прикажи отвезти меня в становище моего племени могущественных джемшидов.

И она бессильно опустилась на землю.

- Бедняжке дурно, - сказал начальник толстоликому, - отвезите девушек в Мурче. И пусть о них позаботятся ваши женщины.

Девушек посадили вдвоем на коня, и кавалькада пустилась в путь.

Начальник с Аббасом Кули остались у кяриза. Надо было измерить колодцы, глубина которых увеличивалась по мере приближения к горам. Алексей Иванович, несмотря на ворчание Аббаса Кули, спустился в галерею. Он мог воочию убедиться в двух вещах: насколько удивительно было то, что девушки бесстрашно сумели спуститься по отвесным стенам колодца, в которых были выбиты очень небрежно зарубки для ног, подобие ступенек. Даже страхуясь веревкой, физически крепкий начальник спустился с большим трудом, рискуя свалиться вниз. Но еще больше поражал грандиозный размах всего сооружения. Он прошел около километра по канъат - водосборной сводчатой галерее, укрепленной арками из обожженной глины. Поток воды, чистой, холодной, тек по дну кяриза. Глубина его достигала местами колена. Еще и еще раз восхищался Алексей Иванович искусством мастеров-кяризчи.

- Мой отец строил еще большие, еще более совершенные кяризы, сварливо возразил Аббас Кули. - А когда я был молодой, вот на этих на своих плечах я перенес, помогая отцу, через такие колодцы тысячи мешков глины, гальки, песка. Что тут такого?

Пробыли они вдвоем в кяризе несколько часов. Расположившись в прохладе под колодезным отверстием, начальник при слабом, сочившемся сверху свете, записывал данные промеров. С трудом, тяжело дыша, упираясь спиной в стенку и нащупывая осторожно ногами зарубки-ступени, они выкарабкались на поверхность.

Их встретил сердитый, неожиданный окрик:

- Тихо! Так стоять!

На них были направлены дула винтовок. Сумрачные лица, загар которых так оттеняло зеленое сукно форменных фуражек, выглядели строго.

Пограничники окружили колодец.

- Блоха высоко прыгает, - сказал, поднимая руки, Аббас Кули. - И все равно на землю падает. - Он явно перепугался.

Недоразумение тут же выяснилось.

- А мы смотрим: кони, - извинился командир. - А тут нам сообщили контрабандисты прячутся. Разрешите представиться - Соколов, комендант погранзаставы.

Вместе с отрядом пограничников начальник поскакал к Мурче.

- Что это вы совсем скисли? - спросил Алексей Иванович жавшегося к нему на своем коне Аббаса Кули. - На вас лица нет.

- Ничего, хозяин. Теперь сердце у меня дрожит. Увидел зеленые фуражки и вспомнил такое, что и вспоминать не хочется.

Да, Аббас Кули не забыл те недавние времена, когда он был кочакчи, контрабандистом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

С тех пор, как в царстве красоты

ты сделалась владычицей, о моя царица,

повсюду, где ты, есть у тебя раб.

Х о с р о в Д е х л е в и

Мог ли начальник экспедиции сказать, что он теперь знает историю прекрасной джемшидки. Из отрывистых фраз, которые она неохотно бросала из-под своего искабэ, отвечая на вопросы коменданта погранзаставы Соколова, из отдельных невнятных слов ее подруги по несчастью, дальней ее родственницы, из беспорядочного рассказа Аббаса Кули, который, оказывается, занимался контрабандой на Серахском участке границы и имел даже нечто вроде базы в джемшидских кочевьях на реке Кешефруд, удалось составить некоторое представление и о Шагаретт и об истории ее продажи в рабство.

Но многое так и не прояснилось.

- Толку от этих баб не добьешься, - сказал Соколов. - Ей про одно, она про другое. Дикая какая-то.

История с работорговцами не так уж и интересовала Соколова. По имевшимся у него данным, бамийский участок границы облюбовали какие-то подозрительные элементы, обосновавшиеся в персидском городе Буджнурде. Точно было известно, что некий Нейман Зигфрид хочет перейти на советскую территорию. Зачем? Почему? Никто не знал. Соколов не без оснований связывал мурчинскую историю с этим Нейманом.

- Спугнули вы их, - недовольным тоном говорил он. - Ваш этот проныра Аббас Кули напорол... Из-за рабынь упустил главного.

Аббас Кули оказался действительно "пронырой". Не успели все позавтракать, как он появился и с заговорщическим видом поманил Алексея Ивановича.

- Все узнал, - сказал он ему на ухо.

Алексей Иванович позвал Соколова, и они уединились в маленькой балахане, чтобы послушать, что им такого порасскажет Аббас Кули.

Рассказ оказался интересным.

- Когда собака воет, ее выгоняют или... сажают на цепь. Великий джемшидский мюршид вообразил: у меня-де отличная насиб. Но он дал девчонке волю - распустил веревку на ошейнике прирученной волчицы...

- Что за манера, Аббас Кули, сравнивать девушку с собакой или... волчицей. - Начальника резанула грубость проводника. - А теперь, кто такой мюршид, почему девушка оказалась его мюридом - учеником и насиб помощницей? Разве такое у мусульман возможно?

- Вох-вох! Что плохого в собачке? В красивой собачке? А Шагаретт умная, очень умная девушка. Мюршида, духовного наставника джемшидского племени, зовут, чтоб он подох, Абдул-ар-Раззак. А дочь джемшидского вождя девушка Шагаретт с детских лет обучена грамоте и всяким заковыристым молитвам - арабским и персидским. А оказалось, что она еще одержимая и пророчица - все слышали о Шагаретт-пророчице и в Хорасане, и на Бадхызе. Вот мюршид и взял ее себе в насиб - писать и записывать свои слюнявые слова и пустые проповеди, да и самой проповедовать. В одном вы правы, хозяин: женщинам у нас - мусульман - не полагается быть насиб, а девушка Шагаретт насиб. Вот и пойми тут.

Он развел руками, усмехнулся. По его лицу судорожно прошла целая гамма гримас. Он недоумевал.

- Говорят, девушка-насиб часто подсмеивалась над мюршидом. Иной раз даже при людях обзывала его невеждой. Мюршид испугался: своя собственная собака на него лает. Ой, хозяин, опять я про собаку! Не буду! Не буду! Ну, бранила она его, и весь авторитет у мюршида поломался. А когда вода выше головы, тут такой он вредный, и родного ребенка на дно реки положит вместо ступеньки, лишь бы голову высунуть на поверхность, воздуху вдохнуть... Мюршид съездил в Баге Багу - есть такое место в Иране. Поехал он посоветоваться к одному там помещику Али Алескеру, могущественному в тех краях человеку. И тот Али Алескер, да еще в гостях у него в то время оказался инглиз из Мешхеда, консул Хамбер, пусть отец его сгорит в могиле, оттрепали господина мюршида за уши и сказали: "Глупец ты. Зачем держишь при себе змею?" И придумали продать девушку, чтобы не было и следа ее в кочевье.

- Что она, кобылица, что ли? - возмутился Соколов. - И потом, какая же она рабыня... Вы сказали: у нее отец - вождь племени.

- Да, произошло неслыханное. Родной отец продал родную дочь...

По рассказу Аббаса Кули девушка Шагаретт была любимицей старого Джемшида. Он выделял ее из всех своих бесчисленных потомков за острый ум, за живость. Но старый Джемшид был мудр. Он любил дочь, но себя любил не меньше. И потому он побаивался Шагаретт. Он начал подозревать, что Шагаретт не питает к нему должного дочернего уважения, что она считает его глупым, выживающим из ума. Она - любимица и баловница - позволяла себе упрекать его за темноту и невежество. Порой злость поднималась у него в груди. Он впадал в бешенство. Рука его поднималась над ее головой. Но любовь и страх останавливали его. Любовь отца к дочери. Страх перед юной пророчицей.

Но так не могло продолжаться. Шагаретт подрывала его власть над племенем джемшидов. В припадке ярости Джемшид изгнал дочь - продал ее. Он не совершил с точки зрения законов степи ничего противоестественного. Вспомните библейскую историю: братья продали Иосифа Прекрасного в рабство, и все получилось прекрасно. А та черкешенка-невольница, в честь которой была названа Шагаретт? Ведь она стала египетской султаншей и матерью наследника престола...

Продавая дочь, старый Джемшид не совершил, по его мнению, ничего дурного. Прогоняя дочь, он устраивал ее судьбу. С помощью и по совету друзей - помещика Али Алескера и консула Хамбера - он прочил Шагаретт завидную партию. Ей не долго ходить в рабынях. Ей предстоит стать ханшей могущественного иомудского народа, с которым джемшиды исстари поддерживали тесные связи. Мнения у Шагаретт он не спрашивал. Червяк сомнения порой грыз его душу. Но он был уверен: самовольная, непочтительная дочь одумается и скажет "спасибо".

- Сидел в Баге Багу один человек, аллемани, - продолжал свой рассказ Аббас Кули. - Что ему там надо - никто не знал. Сначала говорили - доктор, лечит Джунаида. В Баге Багу лечится уже давно курбаши сардар Мухаммед Курбан Джунаид... Немец не доктор, его зовут Нейман...

- Зигфрид Нейман? - встрепенулся Соколов и взглянул на начальника экспедиции. - Нейман! У него есть и другое имя - Бемм, он немецкий инженер. Шляется уже давно в приграничной полосе. Нейман ваш коллега. Только вы добываете воду, а Нейман перекрывает на персидской стороне реки и источники, оставляет без воды поля советских дехкан. Узнать бы поближе этого Неймана - он явный фашист.

Почтительно выждав, Аббас Кули невозмутимо продолжал:

- В Баге Багу тогда же приехал один мекранец Али Сеид, работорговец бардефуруш. Ингриз-консул сказал ему: надо переправить Неймана в Советский Союз. Нейману надо в Теджен и Серахс.

- Это еще зачем? - вслух подумал Соколов.

- Близ Теджена и Серахса еще со времен фон Кауфмана немецкие колонии. Зажиточно живут. С туркменами не общаются. Им покровительствовала императрица Александра Федоровна, - заметил начальник экспедиции. - Не обратили внимания? На перроне станции Теджен преотличную ветчину и десять сортов колбасы в киоске продают. По бешеным ценам. Это из колонии.

- А за прилавком этакая пампушечка Гретхен... торгует, - вспомнил Соколов.

- Вот именно... Нетрудно теперь все сопоставить: в Баге Багу гидротехник-фашист, в Серахской колонии - поклонники бесноватого Гитлера... Одно непонятно: как это британцы в свою вотчину, на Средний Восток, немцев пускают?

- Не столько дело в немцах, сколько в фашистах.

Аббас Кули закрывал и открывал рот. Он жаждал продолжить рассказ.

- Бардефуруш Али Саид согласился переправить немца в Теджен. Вместе, одним караваном, предложили провезти и девушку Шагаретт, и ту - другую.

- Сказка тысяча и одной ночи, - с досадой заметил начальник. - Надо же... Поступить так с родной дочерью...

- Вох-вох! Консул и великий мюршид кололи его своими языками, подобными копью. Они оговорили девушку Шагаретт. Они сказали, что она непочтительна к родителям. А из трех тысяч грехов человеческих самый ужасный - непочтительность к отцу. Само небо грозит таким. Болван вождь поверил, и бедняжка Шагаретт, сгорая от ужаса, извивалась как змея, цепенела, как могильные камни, собирая в ладонь все горести земли...

- Но вся компания оказалась почему-то здесь, - удивился Соколов. Понятно, что господин консул и Нейман выбрали участок границы у Серахса. Там близко к Баге Багу, там и кочевья джемшидов. Но ведь от Серахса до Бами добрых четыреста километров...

- Вох-вох! Бардефуруш Али Саид сказал: "Мне нельзя идти в Теджен. Мне надо попасть на Атрек. Господина Неймана ждут советские пограничники в Теджене, и он там попадет сразу в мышеловку. Надо идти в другом месте... Через Бами. В Бами Неймана не знают и не ждут. Кто подумает, что господин Нейман идет через границу с работорговцем. Господин Нейман пойдет в кассу станции Бами, возьмет билет и поедет куда ему нужно - хочет в Теджен, хочет в Кызыларват, а около станции Бами в горах полно русских поселков. А у господина Неймана такие же белые волосы, как у всех русских. Господин Нейман уедет в сторону Ашхабада, решил Али Саид-бардефуруш, а мы тихонечко по ущелью Хаджикала поедем себе через аул Бендесен в Мисрианскую степь и дальше переправим девушек на тот берег Атрека к иомудам. И господину Нейману поможем, и товар продадим в Гюмиштепе с барышом. Вождь иомудов Овез Хая давно просил привезти ему персиянку покрасивее. Вот Шагаретт-пророчица из джемшидского кочевья и усладит его своим прелестным телом, подобным букету роз. А в кошельке у Али Саида зазвенят золотые ашрафи..."

- Вы все рассказываете так, будто сидели за одной суфрой с мешхедским консулом и бардефурушем, - раздраженно заметил начальник экспедиции. Все, что касалось Шагаретт, его задевало, и тон, которым говорил его проводник и друг, явно ему не нравился.

Аббас Кули заметил это.

- О, вох-вох, и краешек тени упреков не коснется подола прекрасной джемшидки! Госпожа Шагаретт-пророчица - предел целомудрия. Девушка закрывает лицо перед портретом мужчин. Рассказывая печальные обстоятельства своих приключений, госпожа Шагаретт ни на просяное зернышко не кокетничала, не подавала знаки глазами и бровями, что делают все девушки на свете. О, как она рыдала: "Оклеветали меня, говоря, что я сожгла шатер чести своего отца!" Но теперь все, вох-вох, на месте. Достойная супруга нашего арчина поехала с джемшидками на станцию. У супруги арчина дела в Ашхабаде. Она отвезет джемшидок в Ашхабад.

- Что теперь с ними будет? - встревожился начальник экспедиции.

- Черт! - воскликнул Соколов. - А когда проходит поезд на Ашхабад?

Словно что-то озарило всех и особенно Аббаса Кули. Он схватил коменданта непочтительно за рукав гимнастерки и вытянул из маленькой сырой михманханы на плоскую крышу. Начальник бросился за ним.

Они стояли, жмурясь от яркого солнца, и смотрели на север. Там, на границе с желтыми, чуть различимыми барханами, бежал легкой тонкой ящеркой почтовый красноводский. И если у Алексея Ивановича при виде уходящего поезда сжалось сердце, то Соколов впал в яростное возбуждение:

- Бами! Касса! Билеты! Болтал-болтал, тянул-тянул, а поезд-то хвостом вильнул. - В несколько прыжков он спустился по лестнице и бросился во двор. Его молодой металлический голос звучал оглушительно:

- По коням!

- Ну-с, всякому свое, - проговорил начальник, - поиграли в спасителей прекрасных пленниц. А теперь, Аббас Кули, за работу. Итак все графики экспедиционных исследований полетели к черту.

Он проводил исчезавшую в дымке пустыни цепочку игрушечных вагончиков, поглядел на пыль, клубившуюся в степи от копыт всадников-пограничников, скакавших в сторону далекой башни водокачки, и пошел к лестнице. Он остановился около нее и как-то вскользь спросил у семенившего за ним Аббаса Кули:

- А они? Они ничего не сказали больше?

- В каком смысле, начальник?

- Ну... Шагаретт и эта, та... ее подружка.

- Вох-вох! Совсем забыл. Девчонки целовали ноги великому начальнику и благодарили, благодарили великого начальника и целовали ноги. "Чаша нашей благодарности, говорили, переполнилась до краев, и мы будем рады, если великий начальник осушит ее до дна".

- Мысли ваши, Аббас Кули, скачут горячим конем. Это вы так говорите. Меня интересует, что они сказали?

- Госпожа Шагаретт?

- Ну, хотя бы!

- Вох-вох! Эта невзнузданная кобылка брыкается и косит глазом, вместо того чтобы сказать "спасибо"! Вы же ей жизнь и честь сохранили. Так она знаете что сказала?

- Ну!

- Боюсь и повторить.

- Да развяжете вы наконец язык?!

- Не убивайте только меня, вашего верного слугу. Она сказала, то есть Шагаретт, кусачая кошка: "Что ваш знаменитый воин с изрубленным саблей лицом такой гордый? Не соизволил даже пожаловать к нам. Не счел нужным спросить, не нуждается ли дочь вождя могущественного племени джемшидов в чем-либо. Гордец он, ваш знаменитый воин!" Так и сказала. Слово в слово.

- Так! И это все? - протянул начальник с несколько растерянным видом.

- И еще она добавила. Не сердитесь, начальник. Она сказала: "Жаль мне жен знаменитого воина: сколько приходится им терпеть и лить слез от его характера! Камень у него, а не сердце".

- И еще моя просьба, дорогой Аббас Кули. У нас, у русских, считается верхом неприличия называть девушку... так, как вы вздумали называть. Бедные, несчастные девушки-персиянки заслуживают всякого сочувствия... и уважения.

Не взглянув на верного слугу и друга, начальник экспедиции быстро пошел по двору. Подергивая свои свалявшиеся в проволочные шнурки-усы, Аббас Кули вслух нараспев говорил:

- Аркан любви то расправляется с близкой душой, как с чужаками, то благоволит к диким кочевникам степей. Вох-вох!

Кто вкушает со стола любви,

Изведает лишь кровь своего сердца.

Кто отведает напиток любви,

Тот не найдет в чаше ничего, кроме

влаги глаз своих.

Ужасно остался недоволен собой Алексей Иванович. Он дал волю раздражению, поддался чувствам совсем лишним, никчемным, по его глубокому убеждению.

Что же такое произошло? Почему нахлынуло столько мыслей? Почему вдруг вся его жизнь промчалась перед ним стремительной чередой?..

ГЛАВА ПЯТАЯ

Взмывает краснокрылый беркут над

просторами пустынь. В скалистом ущелье

его гнездо, на ледяной вершине его

насест, над бездной терзает он когтями

дичь.

Б о б о Т а х и р

Стяни все жилы! В бой пошли всю

кровь. Пусть в полный рост твой дух

отважный встанет.

Ш е к с п и р

Он умирал. И с каждым часом уверенность, что он умирает, делалась все яснее. Никакие госпитали, никакие врачи не помогали.

Он не позволял себе задумываться над своими недугами и решительно отгонял мысли, порождавшиеся внезапно возникавшими болями. Длительная тренировка воли позволяла ему загнать боль вглубь. Давалось это с величайшим трудом и требовало очень много времени, потому что возникала боль то там, то тут, во всех местах, где в память о войне оставались рубцы на теле. Они напоминали о себе в самых неподходящих случаях и были в основном связаны с переменой погоды. Они давали о себе знать, напоминая о прошлом, о стычках, о боях. Воспоминания сами по себе были волнующими, но их было столько, что хватало на весь день и ночь. Такими воспоминаниями пристало заниматься старику.

По крайней мере, он думал так. Врачи не слишком обнадеживали его: "Надо потерпеть. Вернетесь в строй когда-либо. Недуги, конечно, останутся, но они постепенно... ослабнут. Отдыхайте. Лечитесь. Вы заслужили. Побольше покоя!"

Он умирал от этого слова - "покой". Он не мог слышать о приемных покоях, клиниках, больничных койках. От запаха карболки и лекарств он терял сознание. Он разуверился в медицине. Он боялся признаться, но чувствовал, что и врачи, и он зашли в тупик, что врачи отступаются от него и что выхода нет, что он обречен на медленное умирание.

Большой специалист долго изучал его. "Крепко тебя, батенька, саданули. Холодное оружие? На юге?" Профессор был любопытен. К тому же он заставлял пациента рассказывать подробно о всех обстоятельствах ранений. "Истоки болезни - половина лечения".

И Алексей Иванович в девятый раз рассказывал про бой на берегу Сангардака, о своем почти средневековом единоборстве с Аликом-командиром басмаческим курбаши. "Уральский казак. Владел клинком виртуозно. Уралец-ренегат, дезертировал еще при царе. Воевал позже, после бухарской революции против Красной Армии. Возглавлял банду, много бед причинил, сатанински отважен, ловок. Ну, вот мой эскадрон, уже под занавес борьбы с басмачеством, этого сатану Алика-командира загнал в ущелье. В схватке оказались лицом к лицу. Завел переговоры. Вежливо предложил сдаться, а он... - Алексей Иванович осторожно коснулся страшного шрама пальцами. Поединок, совсем как на рыцарском ристалище, не получился. Удар коварный, предательский. У меня даже клинок в ножнах оставался. Он ударил молниеносно. Хорошо, я в руке сжимал камчу... Это такая нагайка, с массивной, инкрустированной серебром рукояткой. Инстинктивно поднял руку..."

- М-да. Возьми ваш сатана уралец на сантиметр ближе, черепную коробку рассадил бы. Лихом его не поминаю. Он дрался за свою шкуру. Но его жалеть нечего. Был он сатана отваги, но и сатана жестокости.

- Вы прихрамываете. Что у вас с ногой? Давайте посмотрим. Ложитесь.

- Боюсь, если вы начнете смотреть все мои шрамы, у вас целый день пропадет. Меня, главным образом, беспокоит памятка от уральца. Неужели ничего нельзя сделать?

- Сначала всего вас посмотрим. Одно связано с другим, другое с третьим. Нервная система, батенька, ничего не поделаешь. Взаимосвязь.

Профессор остался очень недоволен раной в бедре.

- Сейчас же на рентген. Поразительно, как вы еще ходите. Ведь нога должна напоминать о себе ежеминутно. Давить на психику. Но кто вас лечил? Чудо. Практически такие раны не вылечиваются.

- На Памире случилось. В Ванчской долине меня угораздило попасть под пулю... Бандит стрелял из мултука на сошках, стрелял наверняка. Дело мое было швах. В Ванчской долине ни врачей, ни больниц. Кругом хребты. Везти тяжелораненого по оврагам невозможно. Ну, оставалось умирать в хижине пастуха. Вы говорите - чудо. В нашем отряде даже фельдшера не имелось. Из лекарств - йод, карболка. Бойцы толкались вокруг меня, расстраивались. Но хозяин хижины оказался... Не знаю, кем он был... Ну просто горец-таджик. Смотрел на нас с ужасом. Мы были для него неведомыми существами: то ли ангелами свободы, то ли злыми джиннами мести. Ведь когда приходим мы в краснозвездных шлемах в эти дебри с великим лозунгом "Долой эксплуататоров! Земля крестьянам!" - баи там, феодалы подаются за реку Пяндж. Мы пройдем дальше, а они возвращаются и устраивают резню. А когда мы возвращаемся, беремся за эту сволочь. Про нас говорили: "Божественное око революции начисто сожгло демонов адским пламенем, воздало ужасом за ужас!" Словом, обстановка адская... И в такой обстановке лежать, умирать с перебитой ногой. И не знаю как - больше я лежал без сознания, - вдруг оказалось, что один такой демон, неграмотный, дикий, свирепый, то ли из-за незыблемых законов горного гостеприимства, то ли в нем тлела благодарность к нам, советским людям, за освобождение трудящихся, то ли он проникся к нам симпатией, то ли боялся возмездия... Если бы выяснилось, что в его доме умер красный командир... Но так или иначе он лечил, он выхаживал... Так и стоят перед глазами его внимательные, настороженные, умные глаза... Его красивое лицо старца... Ощущаю бережные, почти ласковые руки... Ведь я лежал в его хижине месяцы, пока он позволил мне встать и сесть на лошадь...

- На лошадь? В вашем состоянии?

- А иначе оттуда не выбраться. Только верхом.

- Удивительно! Пуля не прощупывается... Что же, извлек пулю! И никаких антисептических препаратов! И без наркоза! Дикарь профессор. Правда, известно, что дикари отлично лечат раны, но такую... Хотел бы с ним встретиться.

- Пулю он мне отдал. Сказал: "Пуля идет в могилу, но раз ты не в могиле - возьми с собой!" А увидеть моего хозяина... Почему же... Давайте поедем на Памир... Только в июне или июле. Я так и не собрался к старику. Говорят, он там и живет, в Ванче. Он исмаилит. Чуть ли не шейх.

- Удивительно! Удивительно!

Продержал профессор у себя в клинике Алексея Ивановича долго. Но самое грустное, он мало что сказал утешительного. "Раны плохо, наскоро залечены. Дадут еще о себе знать, будут мешать жить, - так выразился профессор. - Мешать думать, мешать работать. О военной службе забудьте. Вообще, если исходить из теории, вам противопоказана всякая работа. И физическая, и умственная. Ездите на воды. Живите спокойно. Ходите на рыбалку..."

Профессор был строг и даже жесток. Улучшений он не обещал. Учиться он не советовал - предсказывал усиление головных болей.

- Прежде всего осознайте, батенька, ваше инвалидное состояние. Не рыпайтесь. Живите с сознанием, что все сделали для отечества и революции, что можете пользоваться заслуженным отдыхом.

- Мне же и тридцати нет... Я еще и не жил. От такого отдыха - в омут...

Он был в отчаянии, и это наконец дошло до сознания профессора:

- Вас правительство обеспечило. Вы - вон сколько у вас орденов! почетный человек. Тысячи на вашем месте были бы счастливы, что выбрались из ада, хоть и покалеченный, но живой, и с радостью отправились на подножный корм...

- Меня тошнит от одной мысли - лежать до скончания дней своих на койке и плевать в потолок. С детства ненавижу таких гадов. А тут, выходит, я сам в лодыри попал...

И тут, видя, что отчаяние Мансурова глубокое, искреннее, профессор задумался. Что-то шевельнулось в его душе. До сих пор он посматривал на своего пациента настороженно, даже с опаской. Профессор, ученый старой школы, болезненно пережил революцию. Ему - гуманному человеку - не понравились слова о "божественном оке, испепеляющем демонов". Он смотрел на пациента несколько пристрастно. Резкие черты лица, загрубевшего в походах гражданской войны, страшный шрам, уродовавший лоб и щеку и придававший всему облику комбрига вечно суровое, даже жестокое выражение, болезненное подергивание уголков рта, сжатого в скорбной гримасе, от болей, вызываемых каждым движением, каждым шагом, - все это привело к тому, что профессор составил особое мнение о человеке, которого ему прислали лечить: рубака, солдафон, правда, новой формации, грубый, возможно, даже примитивный интеллект. Такому вполне подойдет растительный образ жизни. Но неприятные слова "о божественном оке революции" заставили ученого задуматься. Он пригляделся. Видимо, голова его работает; видимо, кроме материальных потребностей, грубых, примитивных, есть что-то в этом человеке, над чем стоит и нужно подумать. При всех условиях комбриг вышел из горнила войны в ужасном состоянии, полным инвалидом. Таких тяжелых пациентов со столь глубоко пораженной нервной системой, да еще изувеченным телом, невозможно излечить. Вернее, в силу своего врачебного долга профессор продолжал бы лечить, но без всякой веры в успех. Такие люди обречены на вечные мучения, на медленное умирание.

Он, Алексей Иванович, умирал, и профессор видел это. Он чувствовал себя бессильным сделать что-либо. И вдруг он проникся жалостью к этому сильному, железному человеку, который не сдавался недугам, все еще находил силы бороться с вечной болью и недомоганиями, столь ужасными, что оставалось удивляться, как он может терпеть и днем и ночью, из часа в час, из минуты в минуту. Может! И не только может, но находит в себе мужество ездить и искать, хлопотать, заниматься какими-то делами, ставить перед собой какие-то цели. Умирает в все же стремится к своей цели. Жестокое мужество!

- Эврика! Нашел! - вдруг каким-то отчаянным восклицанием прервал тягостное раздумье профессор. Алексей Иванович с удивлением поднял голову. - Я ничего не обещаю. Я ничего не скажу нового! Я не предложу чудодейственных лекарств, целебных чудесных вод! Но есть одно средство!

Все так же мрачно, выжидательно Алексей Иванович смотрел на ожившего профессора. И это оживление внушало надежду.

- Средство мое не чудо и в то же время может сделать чудеса. С вами, конечно. Именно потому, что вы в своей неистовой военной карьере довели свой организм до такого состояния. Вы теперь состоите из боли и страданий. Вам, батенька, надо отключиться от этой настойчивой, нудной боли. Алексей Иванович смотрел все так же вопросительно. - Найдите постоянное увлекательное занятие. Занятие это должно быть полной противоположностью тому, чем вы занимались до сих пор, то есть войне. Найдите интеллектуальное занятие. Да, да, не стройте гамлетовской физиономии. Оставьте всякую мысль о военной профессии. Сколько вы провоевали? Семь лет? Хватит с вас. Да и все равно дорога вам туда теперь закрыта. У одного философа - никак не вспомню его имени - есть мысль, которая вам, конечно, не понравится. Философ говорил что-то о непреодолимой потребности в насилии, которая является грозной и самой загадочной стороной всякой революции...

- Никакой загадки здесь нет. Наша революция отрицает какую-то воображаемую потребность в насилии... Мы...

- Вот вы и начинаете волноваться, а вам, батенька, волнения противопоказаны... И я вам предлагаю - забудьте о войне, о военных, о битвах, о саблях, о сатанинских басмачах... Полностью! Раз и навсегда! Профессор увлекся своей мыслью и говорил с горячностью. - Вы еще молоды и уверены, что все впереди. Согласен. Поставьте перед собой благородную цель. До сих пор вы во имя революции уничтожали...

- Мы уничтожали врагов.

- Да кто возражает! А теперь найдите себе занятие великое, благородное, достойное, революционное... Революцию в природе, на благо человечества! Увлекитесь, горите, забудьте о войне, вдохновитесь - и, поверьте, вы забудете о боли в ваших суставах, в черепной коробке, в организме... А забудете... выздоровеете!

Молодым, розовощеким, полным сил и неистовой энергии вошел в революцию, в гражданскую войну Алексей Иванович.

В зимнюю сумрачную ночь, во время первого патрулирования на самаркандской площади Регистан, он получил удар ножом в спину. Красная гвардия, в которую он записался добровольцем, стала слишком ненавистна всяким мухамедбаям, бахрамбекам, каландаровым, капиталы, лавки, ростовщические конторы которых были отобраны трудящимися. Первая рана, первая физическая боль нисколько не охладила революционного энтузиазма. Уже на второй день революционное "спасибо" комиссара из ревкома, явившегося в военный госпиталь проведать красногвардейца, подняло на ноги Алексея Ивановича. Ночью, в мороз и стужу он скакал на коне с революционным отрядом в Ургут, где объявились бандиты. Первая рана, первая боль! Именно они определили воинский путь бойца революции, определили его военную профессию, как называл ее профессор.

Удар ножа, выкованного в обыкновенной кузнице в квартале кузнецов, стал уроком. Удар классового врага определил его дальнейшую судьбу, всю его жизнь на многие годы. Алексей Иванович не мог, пожалуй, припомнить дня, если не считать дней, проведенных в выбеленных известкой стенах госпитальной палаты, а таких дней было немало, когда бы он не сидел в седле и не мчался куда-то в пустыню, в степь, в горы. Левое плечо его побаливало от ремня карабина, а тело ныло. Алексей Иванович, увы, не мог похвастаться неуязвимостью. И он откровенно завидовал своим удачливым товарищам по оружию, которые умудрялись выходить без царапины из самых жестоких схваток с врагами. Счастье, впрочем, не оставляло и Алексея Ивановича. Сколько ранений пришлось на его долю и на Закаспийском, и на Семиреченском, и на Ферганском фронтах, и под Каахка, и под станцией Казанджик, и во время штурма Бухары, в Кермининской операции, и под Байсуном, и в знаменитом сражении с энверовцами у Бальджуана, и на берегах Амударьи! Но почти все раны были не слишком тяжелыми и позволяли не залеживаться на койке в полевых лазаретах. Только раз строевая служба прервалась было на Памире, и тогда не миновать бы Алексею Ивановичу демобилизации. Но слишком большая отдаленность театра военных действий помешала ему явиться для переосвидетельствования. Надо было воевать, и хромой комэск столько сотворил блестящих дел, что ни у кого не поднялась рука, чтобы отчислить его. Он доказал, что и с больной ногой можно отлично командовать полком, а затем бригадой. И лишь личное участие в боевой схватке с бандой сатаны уральца оборвало цепь славных воинских дел Алексея Ивановича.

Оборвало, по-видимому, навсегда.

Он вышел из госпиталя. Он послушался профессора и нашел дело увлекательное, серьезное. Такое дело, которое заставило отступить болезни, недуги, быть может, и самою смерть. Он учился долго и упорно. Он сделался инженером, творцом каналов и ирригационных сооружений, проводником воды, без которой на Востоке нет жизни. Он торопился учиться, он все еще боялся, что не успеет, что старые ранения свалят его, не дадут доучиться, не оставят времени заняться любимым делом. И он на годы отгородился от людей, не знал личных привязанностей. Впрочем, и в годы гражданской войны он так отдавался воинскому делу, что умудрялся забывать обо всем личном. Тогда походы, а теперь далекие экспедиции, почти непрерывные, мешали ему обзавестись семьей, домом. Он никогда не хвастался этим, но все свои привязанности отдавал товарищам по оружию, а теперь товарищам по работе.

Окружающим он казался чересчур черствым, сухим, непреклонным. Он и был таким на самом деле: не открывал никаких лазеек для нежных чувств, для сердечных волнений. Это исключалось.

И вдруг... Вдруг все изменилось.

Отчаянно он старался думать о кяризах, колодцах, соединяющих их подземных канъат, о каналах и арыках, о величии человеческого труда, о древних ирригаторах... Но думал о нежных огненных глазах, о нежных обездоленных рабынях, о пророчицах, о том, что сейчас девушка со сказочно волшебным именем Шагаретт едет в вагоне почтового поезда вместе со своей подружкой Судабэ и важной, строгой супругой толстоликого арчина и, наверное, даже не вспоминает о нем, радуясь, что вырвалась из лап бардефурушей - работорговцев XX века - и возвращается в родные кочевья.

Шагаретт! Какое поэтическое имя. В нем есть даже что-то есенинское: "Шаганэ ты моя, Шаганэ"!

- А ты, комбриг, раскис, размяк, оказывается, - вслух проговорил он. - Ну и ну!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Изменчивость судьбы и непостоянство

счастья...

А м и н Б у х а р и

Далекий конь мчался во весь опор. Облако красной пыли двигалось удивительно быстро. Всадник скакал без дорог и тропинок, прямо по целине. Уже одно это говорило - что-то случилось.

Всадника в предгорной степи начальник приметил сразу. Привычка следить за степью осталась еще от горячих времен гражданки. Тогда нельзя было зевать. Приходилось смотреть да присматривать.

Всадник нервно гнал коня. Начальник, твердо упершись ногами в каменистую осыпь, испытующе изучал и всадника и коня.

- Кумандан! Зеленая шапка! - уверенно сказал Аббас Кули. - Горяч товарищ. По солнцу гонит. Коня запорет. Неприятные вести!

- Неприятные вести? - переспросил начальник. - А ну-ка скорей подтягивайте подпруги. Всему отряду выступать!

Отряд экспедиции изучал очередной заброшенный кяриз. Кругом расстилалась серая своей безжизненностью степь. Копетдаг повис чугунной стеной в белесом от жары небе.

Начальник не стал ждать. Он скакал уже навстречу. Горячий ветер бил в лицо. Аббас Кули не ошибся. На бешеном галопе Соколов подскакал вплотную. На загорелом лбу его блестели жемчужинки пота.

- Духотища! - сказал он, поздоровавшись. Но, видимо, он не сильно страдал от туркменского солнца. Избыток здоровья, силы сказывался в каждом его движении.

Под стать ему выглядел и могучий конь. Бока коня были все в пене, но он плясал на месте и грыз удила, косясь на текинца начальника.

- Хорош конь! - воскликнул подъехавший Аббас Кули. - Такой конь подчиняется и тени кнута.

- Ага! И он тут! - сказал комендант заставы, кивнув Аббасу Кули. Тем лучше. Но, любезный, отодвиньтесь в сторонку. Надо пару слов сказать вашему начальнику.

Прискакал Соколов неспроста.

- Персиянки не уехали на поезде.

Сердце Алексея Ивановича странно замерло, и он переменился в лице.

- Что случилось?

- Возмутительная история. Подошел почтовый Красноводск - Ташкент. Жена арчина побежала в кабинет к начальнику станции. А девушки в сутолоке - там на перроне целый базар - исчезли.

- Испугались паровоза?

- Сначала подумали, что они сбежали. Но скоро выяснилось, что двух закутанных до глаз женщин увели с перрона и повезли какие-то степняки в сторону гор. Самое главное, что со степняками были и двое русских. Русские! А я так думаю - один из них тот самый Нейман-Бемм. Наверняка он увидел, что в поезд ему не сесть, смешался с толпой и был таков. Сейчас мои пограничники прочесывают степь и горы. Я дал знать на границу в Кейнекесыр и в Кызыларват. Сам решил завернуть к вам. Мне показалось, что вас интересует судьба рабынь... Поехали, помогите нам. Да и заберите вашего контрабандиста. Он знает местность.

- Эй, Аббас Кули! - позвал начальник. - Наших персиянок опять украли.

- Проклятие их отцу! Едем искать! - Аббас Кули рванул на коне прямо по камням к колючему кустарнику, к высоким горам.

Его с трудом догнали. Он весь трясся от ярости. Глаза его налились кровью.

- Поедете с нами, - решил Соколов, - ваши контрабандистские штучки-дрючки сейчас понадобятся.

- Сказанное слово - срубленное дерево, - воскликнул Аббас Кули и ударил себя кулаком в грудь. - Ба чашм! Сделаем!

- Говорят, они поехали вон туда, - Соколов показал кнутовищем на расплывшуюся седловину в хребте. - Они не посмеют переправиться через железную дорогу в Каракумы. Нейман побоится.

- Мы поедем в Нухур.

- Они побоятся ехать в Нухур. Они знают, что арчин - наш человек.

- Товарищ командир, слушайте, что вам говорит Аббас Кули-кочакчи. Пока калтаманы будут лезть на гору - там на тропинке и киики шею поломают, - по хорошей дороге мы объедем гору. Там такая дорога - и на извозчике проедешь. Когда калтаманы будут спускаться с перевала, мы их тут и... - Он картинно сжал свои черные сильные пальцы в кулак. - А рабынь опять освободим.

И он гикнул. Лошадь помчалась к горам.

- Хорош! - пробормотал Соколов. - Однако много бахвалится. На его храбрость не слишком стоит рассчитывать. На самом деле ваш контрабандист и есть контрабандист.

Они ехали быстро, рысью. Алексей Иванович всячески успокаивал коменданта заставы. Старался разуверить его. Но Соколов при своей несколько наивной наружности, которую подчеркивали русые усы, довольно-таки пухлые щеки с девичьим румянцем, не так был прост. В темно-карих его глазах читалось упрямство и недоверие. Он любил встречаться с опасностью лицом к лицу и ненавидел коварство и интриги.

- Я сам постоянно жду дурного, - сказал наконец начальник экспедиции, - дурных последствий, когда угодно и от кого угодно. Но я не потерял веру в человека. Аббас Кули хитрец и контрабандист, однако он по-своему честен. Я ему верю. И он нам поможет.

Аббас Кули скакал уже им навстречу. Он поразительно умел ездить верхом. Конь его, несмотря на дикую скачку, был свеж и весел. Уменье обращаться с лошадьми - первое качество контрабандиста.

- Товарищ командир, - закричал Аббас Кули, - ущелье до самого Нухура свободно! Калтаманов нет. Давайте быстро поедем.

Он с интересом посмотрел на пограничников, подтянувшихся неизвестно как и когда к своему командиру. Все это были крепкие, видавшие виды парни, кадровые кавалеристы. Они мало разговаривали, но по-хозяйски поглядывали на степь и горы.

Видимо, они понравились Аббасу Кули и ему не захотелось ударить перед ними в грязь лицом. Он взбодрил коня едва заметным движением каблуков и воскликнул:

- Товарищ командир, вы сказали - Аббас Кули хвастун! Аббас Кули много говорит - плохо делает. Дайте Аббасу Кули винтовку. На минутку! Прошу вас, прикажите дать Аббасу Кули винтовку.

Поколебавшись немного и вопросительно посмотрев на начальника экспедиции, Соколов дал команду:

- А ну-ка, Петров, дай подержаться.

Ни секунды не задерживаясь, Аббас Кули погнал коня в сторону, проверяя на всем скаку, загнан ли патрон в ствол. Отскакав шагов с триста, он осадил и круто развернул коня; поднял винтовку и показал ею вдаль. Великолепная фигура воина-всадника врезалась гранитным монументом в оранжево-кирпичное предзакатное небо. Так древние Рустемы и Кёроглы вступали в бой с злыми кочевниками.

Только теперь, проследив за направлением, куда указывала винтовка, все увидели: на глиняном возвышении сидел здоровенный стервятник. Он спокойно крутил головой с огромным клювом, видимо чуя поживу.

Все свершилось в считанные секунды. Стремительно всадник со сверкающей молнией - винтовкой в руке помчался мимо стервятника шагах в полутораста от него.

- Смотрите! - вырвалось единым вздохом у пограничников. - Неужели!

Глухо прозвучал, поглощенный степными просторами, выстрел из винтовки. Стервятник взмахнул крылами и сник на земле безжизненным комом перьев.

С ликующими возгласами пограничники поскакали к глиняному возвышению. Они ликовали, потому что такой стрелок не мог не вызвать восторга. И сами бойцы преотлично стреляли, но чтобы видеть такое! Скромно Аббас Кули вернул пограничнику винтовку. Петров не удержался и обнял от души контрабандиста. Пограничники кинулись его качать.

Нарочно Аббас Кули проехал поближе от Соколова, явно напрашиваясь на похвалу. Кто не рад улыбке славы!

И комендант не отказал контрабандисту в похвале.

- Молодец! А теперь показывай дорогу! Первую же отбитую винтовку получишь, славный... кхм... контрабандист ты!

Любил свое пограничное дело товарищ Соколов и любил хороших воинов. В его представлении хороший стрелок не мог быть плохим человеком.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ты завыл, о волк! И не разжалобило

меня твое завывание.

А л и и б н З е й д

Нухур... Нухур навсегда запомнится Алексею Ивановичу. И не только потому, что Нухур - малый рай на земле, внедрившийся в ущелье серо-свинцовых скалистых хребтов Копетдага. Не только потому, что после отвратительной солоноватой, теплой воды степных колодцев и скудных ручейков здесь на самом дне ущелья, по крутым склонам и где-то даже из верхушек скал бьют обильные толстые струи холодных как лед родников и ключей. Не только потому, что человек, попавший внезапно в гигантский тенистый парк из чинар, карагачей, тополей после выгоревших каменистых, лишенных растительности равнин или желто-красных сыпучих барханов, приходит в восторг. Не только потому, что по своему живописному пейзажу, по своим восточным постройкам из глины и камня, красочно облепившим склоны и обрывы гигантского естественного цирка, в который переходит узкая щель из могучих утесов, Нухур ни с чем не сравним. Он - разительная противоположность всему тому, что видишь в пустыне, прижавшейся к Копетдагу, опаляющей своим огненным дыханием все живое. Здесь за стеной из скал живет трудолюбивое племя туркмен-нухурли.

Близость к границе делает жизнь нухурцев тревожной и нервной. Граница совсем рядом. И появление зеленых фуражек у Главных ключей под трехсотлетними чинарами всполошило, обеспокоило кое-кого...

Пока бойцы наслаждались ледяной водой, не пытаясь даже поберечь себе горло, Соколов с несколькими кавалеристами облазили окрестные скалы и головоломные тропинки, спускавшиеся по откосам цирка.

В начальнике экспедиции произошла удивительная перемена. Еще вчера при малейшем намеке на необходимость участвовать в каких-то, как он говорил, операциях по вылавливанию контрабандистов и диверсантов он болезненно морщился. Он считал, что дело работников экспедиции в высшей степени мирное дело, и всячески тушил воинственные порывы Аббаса Кули. В Нухуре Алексей Иванович стал тем боевым командиром, каким его знали в годы гражданской войны. Он чуял опасность. Все его настораживало. И тотчас же по приезде он послал Аббаса Кули в "разведку". А Аббаса Кули и уговаривать не понадобилось. Аббасу Кули надоела размеренная мирная жизнь, и он ринулся в самую гущу приключений. И не потому только, что он по служебному положению - проводника и переводчика - подчинялся начальнику экспедиции. Закаленный в борьбе с дикой природой, прирожденный степняк Аббас Кули с первых дней работы в экспедиции почуял в начальнике воина и вождя. Шрамы на лице, орлиный взгляд, военная осанка, наконец, то немногое, что было ему известно о боевых делах начальника экспедиции, порождали преклонение. Такую преданность не расценишь на рубли или персидские туманы. Любовь и восхищение здесь были односторонними, какими они и должны быть в Азии. Служа начальнику экспедиции, Аббас Кули - полуразбойник-полурыцарь, полугерой-полумошенник - был счастлив. Он не анализировал своих чувств. Да он и не способен был их анализировать. Чем пуд ума, лучше фунт счастья.

Долгие годы жизни на Востоке помогали начальнику экспедиции лучше понимать восточных людей. Он их принимал такими, какие они есть. Принимал, любил, уважал. Он полюбил суматошного, бешеного в поступках Аббаса Кули. Он понимал его. С той же яростной самоотверженностью и жадностью, с какой еще совсем недавно он отдавался своему рискованному промыслу контрабанде, сейчас Аббас Кули служил интересам экспедиции и Алексею Ивановичу. Он был не просто служащим, работником экспедиции с очень скромными обязанностями работать от и до. Аббас Кули превратился в полном смысле этого слова в военного коменданта, в преданнейшую личную охрану начальника, в глаза и уши экспедиции. Словом, он сделался незаменимым. И он не выразил неудовольствия, когда пришлось принимать участие в поисках похищенных рабынь и подозрительных фашистов. Без оглядки, не задумываясь об опасностях и трудностях, он променял свое скромное положение проводника и переводчика на полную тревог и угроз жизнь разведчика пограничных войск.

Он преобразился. Волнение, тревоги, выражение напряженного ожидания совершенно преобразили несколько сонное, равнодушное еще недавно выражение его физиономии. Смоляные усы, висевшие уныло и беспомощно, теперь воинственно топорщились, блеклые еще недавно глаза горели внутренним огнем. Постоянно внезапные смены оттенков загорелого лица делали явным все, что раньше можно было подозревать. Щеки его вспыхнули, когда он услышал приказ:

- Даю вам полчаса. Узнайте, кто и что в этом раю. Обед потом.

Иные подумают, что начальник экспедиции брал на себя слишком много. Но Алексей Иванович уже был не руководителем мирной водохозяйственной экспедиции Средазводхоза, а комбригом далекого прошлого. Воинственные калтаманы, сомнительные нейманы-беммы, возникшие из небытия, пытались лезть с юга через границу, тянулись лапами к аулам, городам, железнодорожным станциям, водным источникам, намереваясь душить, грызть, убивать, уничтожать.

Мансуров правильно решил, что его многолетний опыт командира Красной Армии сейчас пригодится больше, чем его знания в области водного хозяйства. Он уже не вспоминал о предостережениях своих докторов. А когда одно наиболее коварное, въедливое ранение вдруг напоминало ему о себе зудящей болью, он просто отмахивался от него: "Ну-ну, дружище, не заставляй меня морщиться и бледнеть. На нас смотрят!"

Понимал все это хорошо и комендант пограничной заставы Соколов. Конечно, он оставался командиром отряда пограничников, но прислушивался к советам и указаниям старшего по званию. Теперь он даже подчеркивал это в обращении: "Товарищ комбриг".

А операция растянулась на много дней. Она лишь начиналась здесь, в Нухуре.

"Рай" явно не нравился комбригу. Глубокую нухурскую котловину окружала замкнутая гранитная стена с узкой щелью выхода. Вся котловина, загроможденная постройками, перемежавшимися с густыми садами и буйно разросшимися виноградниками, легко могла превратиться в ловушку даже для многочисленного, хорошо вооруженного отряда. И самое тревожное - граница, совсем близкая граница, беспокойная, опасная. Комбриг в бинокль неустанно изучал нависшие над Нухуром скалы, утесы, вершины.

- Крыс и мышей в этой райской норе предостаточно, - бормотал он.

Улочки поднимались в горы лесенками, узкими, кособокими, с мрачными проулками и закоулками. Стены высились циклопические из тяжелых глыб, совершенно слепые, без окон, но с черными отверстиями, похожими на амбразуры для стрельбы из укрытий. Крохотные черные калиточки из потемневших осклизлых досок сколочены были на диво прочно. Глухие таинственные шаги прохожих, невидимых, все время прячущихся за углами и поворотами, стучали приглушенно, крадучись. Кроны гигантов чинар нависали из-за стен и плоских крыш домов и загораживали зелено-черными стенами улочки. Не селение, а крепость какая-то.

Из-под локтя Мансурова высунулась возбужденная физиономия Аббаса Кули.

- Я так разгневан. Повстречайся мне лев, я набросился бы на него. Бедняжек в Нухуре нет.

- Нет? - переспросил комбриг, и сердце у него заныло.

- Их сюда не привозили.

- Это точно?

- Здесь притаились некоторые... друзья того немца. Они-то знают, куда он поехал с тем бардефурушем и... бедняжками.

- Товарищ Соколов!

- Слушаю, товарищ комбриг!

- Что скажете?

- Мы задержим нарушителей.

- Они не дадутся живыми! - воскликнул Аббас Кули. - А ведь птица без головы не подает голоса.

- Возьмем живыми.

Неизвестные, забаррикадировавшиеся на высокой балахане, все-таки были взяты после довольно беспорядочной перестрелки, но лишь после полуночи. Героем схватки оказался Аббас Кули. Он прополз внутри глиняной трубы торнеу-акведука, влез на карагач, оттуда проник через вентиляционную каркасную башенку в помещение и напал на неизвестных с тыла. Они растерялись и побросали оружие. Впрочем, сопротивлялись они из последних сил. Патроны у них были на исходе.

Допрашивали задержанных тут же на балахане. Отвечать они явно не желали, хотя Аббас Кули сразу же признал одного из них.

- Давай, давай, кардаш, язык разматывай. Он Франц... Из Нижней Скобелевки, - пояснил Аббас Кули. - Он часто ходил за границу. Все опием занимался...

Франц, худощавый, безусый парень, отмалчивался и на все вопросы пожимал плечами. Второй задержанный, крепкий пожилой мужчина разыгрывал возмущение:

- Чего говорить? Какой опиум? Обыщите! Ищите! Выдумки это! Ми ученый-ботаник! Ми есть научный экспедицион Хорасански горы.

- Вы не русский?

- Какой это имеет значение?

- Ваше имя? Фамилия? - спросил Соколов. - Говорите, ученый с маузером.

- Наш экспедицион заблуждался. Мы стрелял. Думал - напал бандиты. Защищал жизнь, имущество.

- А форменные наши фуражки? Вы не видели?

- Ми заблуждался и ми оборонялся. Ми из Тегерана. Позвольте представиться - магистр наук Эрендорф Курт. А это есть мой служащий Карл и... Франц - неважно, он есть рядовой. - Он спохватился. - Он не есть зольдат, деньщик. Он есть обыкновенный служащий.

Человек, назвавшийся Эрендорфом, поражал своим цветущим видом. Морковный румянец играл на его щеках. Губы-вишни все время складывались влажным бантиком. Щетка усов - коротенькая черная нашлепка - сидела под носом, но лишь слегка и временами вдруг придавала добродушному лику толстяка несколько воинственный вид. Но все затмевал тройной нежно-розовый подбородок добряка, любителя пожить сладко и мягко.

Жировые отложения на животе и бедрах, весь чрезмерно солидный вид тяжелоатлета не мешали господину ботанику производить впечатление живчика, вертунчика. Он не мог усидеть на месте, подпрыгивал, вскакивал, суетился.

- Давно ли вы, господин Эрендорф, переквалифицировались в ботаника? медленно спросил Алексей Иванович.

- О! - удивился немец. Маленькие его серо-голубые глазки забегали. Такой фопрос?

- Вопрос по существу, - сказал Соколов, хотя он еще не понимал, в чем дело.

- Господин Эрендорф, не тот ли вы господин Курт Эрендорф, геолог и путешественник по Карптегину и Шугнану, который в составе немецкой Гейдельбергской экспедиции искал редкие металлы и золото в тысяча девятьсот двадцать четвертом году?

Немец несколько утратил свой добродушный вид, но ничего не ответил, а пожал плечами. Все в нем говорило: "Ну и что ж из того?"

- Я не стал бы вас спрашивать, - продолжал Мансуров, - но ваша экспедиция сильно наследила, и вы в частности. Не тот ли вы профессор Эрендорф, который платил в горных кишлаках золотом за невинность малолетних девочек?

Встревожившийся было и покрасневший Эрендорф успокоился. С комической важностью он протер платочком щетинку усов и иронически улыбнулся:

- Неужели ви, большевик, толкаетесь моральным принсипом на решение деловой вопрос? Дикие горы, дикие люди... А потом вдали от сивилизация... Тогда инсидент исчерпался...

- Вас, цивилизованных европейцев, выпроводило Советское правительство. Предложило вам проваливать подобру-поздорову. Вы отделались легким испугом, но, к сожалению, позже выявились ваши подлые связи с курбаши Берды Датхо. Доказано, товарищ Соколов, что Эрендорф и контрагент фирмы Дюршмидт "Закупка бараньих кишок" Зигфрид Нейман не только занимались геологией и бойнями, но и состояли в военных советниках при басмаческих вожаках.

- Нейман? - оживился толстяк. - Он жив? Где он?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Легко жить тому, кто нахален, как

ворона, дерзок, навязчив, испорчен!

Д ж а м м а п а д а

- Ведь девушек приносят в дар ишанам наравне с барашками и кобылами.

Произносил слова Ишан Дурды медлительно, важно, убежденно. Бахромка его текинской бороды лежала удивительно благопристойно на воротнике гранатово-бурого шелкового халата, а пребольшущая, белого барана папаха высилась где-то высоко-высоко под потолком юрты. Глаза, прикрытые желтыми веками, источали мед, толстая нижняя губа лоснилась. Елейный разговор, елейный вид.

Пожал лишь своими широкими плечами начальник, да так они и остались поднятыми, а губы сжатыми в ниточку, закушенными, чтобы не дать прорваться резким, даже грубым словам, неуместным в дипломатических переговорах. Идя сюда, в ощетиненную винтовками, саблями, кинжалами ишанскую берлогу, Алексей Иванович демонстративно не взял никакого оружия, ничего, кроме изящного перламутрового перочинного ножичка. Как он говорил впоследствии, уверенность, что Ишан Дурды, хоть и текин, но трус, позволила ему допустить столь легкомысленную неосторожность. Начальник серебристым лезвием надменно обрезал ноготь на большом пальце, нарушая все каноны туркменской вежливости и тем самым показывая, что ему плевать на Ишана Дурды, на его белую ишанскую юрту, на все его ишанское почтенное подворье, на все его сабли, винтовки, ножи-кинжалы, под которыми нельзя было даже разглядеть роскошных цветных кошм, завешивавших стены юрты.

Впрочем, никто и не нервничал. Один лишь Аббас Кули вращал тревожно глазами и нет-нет да коричневой ладонью поглаживал оттопырившийся карман брюк, заставляя чуть морщиться Ишана Дурды и комбрига.

"Какая бесполезная осторожность! Нарушить мой приказ!" - подумал Алексей Иванович и принялся за другой ноготь.

Все напряглось внутри, мышцы твердели, а гортань сжало. И ни одного слова начальник не мог выдавить из себя. И еще эта гнетущая пятидесятиградусная духота. Кто там говорит, что в юртах прохладно...

А сахар медович Ишан Дурды все пел. Многословный ручеек булькал и булькал, и в нежном бульканье улавливалась угроза. Ишан Дурды предупреждал:

- Глядите в оба, начальник. Беда бы для вас не вышла. Вам, начальникам советским, большевистским, с женским полом мусульманским осторожность нужна. Вы хоть и Великий анжинир и мусульмане вас любят и уважают, а все же вам нельзя. Узнают в Ташкенте, Ашхабаде... И не поздоровится вам, проработают вас на собрании и из партии исключат. А какой же начальник - беспартийный, будь он самый великий из анжиниров.

"Вот ты, гад, куда гнешь!" - думал начальник, но промолчал.

- Что-то вы молчите, начальник, а мы все говорим. Значит, дело говорим, а? И что вам в персиянке? У вас девушки пухлые, розовые, вата с румянцем, а персючки черные, лядащие, совращать им самого иблиса, цыганки они прыткие.

Он захихикал хрипло, невесело.

- Дело не в их красоте. Дело в законе! Советском законе, - наконец решительно сказал начальник, не желая позволить Ишану Дурды перевести разговор в игривый тон. - Существует закон человечности, а какие они персиянки, мне нет дела.

- Вы ждете, что они красавицы. А на самом деле, как в легенде "Кёроглы"... - он неопределенно обвел рукой пространство юрты, - они старухи с согнутыми спинами. Я бы мог заверить вас, господин большой начальник: головы у них - плетенные из камыша корзинки, зубы у таких-сяких - деревянные азалы-сохи, потрескавшиеся, волосы - прогнившая солома черная, шеи в морщинах - глиняных трещинах. Не стоит из-за таких ссориться с племенем благородных мурче! Нет...

- И я говорю - нет. Закон человечности, а какие они, персиянки, молодые ли, старые ли, красивые или ведьмы, - мне нет дела. Девушки - люди и...

- Женщина - человек? - хохотнул Ишан. - Смешно! Глянь-ка на персиянок. Хоть и пленницы, а увидят стражника - и уста их изрыгают брань и хулу на благородных туркмен. Невинные создания! Кусаются, сварливые собаки! Жалят, змеи! Хоть и тащили их неделю в мешке скрученными, без воды и пищи, брыкаются, словно куланы, шеи крутят по-лошадиному, кобылы неезженые...

Тут Ишан осекся и даже приоткрыл рот от неслыханного нахальства Аббаса Кули, который вдруг не сдержался и вопреки категорическому запрету начальника прорвался потоком слов. Все бушевало в его душе, все кипело. Он не верил, что его любимый начальник вмешался во всю эту историю из каких-то отвлеченных, идеальных побуждений. Нет, речь шла о молоденьких девушках-персиянках, рабынях. И то, что их волокут в пустыню, бросят в жадные, жестокие объятия диких калтаманов, силой принудят служить им плотской утехой, превратиться в наложниц, кипятить своим господам, грубым кочевникам, чай, доить грубошерстных верблюдиц, рожать разбойников...

Нет! Аббас Кули не мог стерпеть и заговорил, зарычал, разрывая всю дипломатическую паутину, которую плели с таким трудом Алексей Иванович и Ишан Дурды.

- Согнута спина у них? Нет, разогнута нежной волной, - говорю я. Не слушай, начальник! - вопил пламенный контрабандист в ужасе, что Алексей Иванович почувствует отвращение к рабыням-персиянкам из-за якобы отталкивающей их наружности и оставит их на произвол судьбы. - Нет, Ишан лжет! Головы девушек - корзины, полные цветов кудрей. Зубки - золотые ашрафи. А волосы! Вы не посмотрели - у одной локоны отливают червонным блеском, а у другой серебром ночной тьмы. О! Лжец ты базарный, Ишан Дурды, - и проклинаю тот час, что ты родился на свет такой! Морщинистые шеи! Да разве у озерных лебедей такие белые шейки? Я видел! Кусаются, точно змеи! Да, кусают таких конопатых животных, как ты, ишан, до крови кусают. Лягаются, как дикий кулан. О жестоко несчастные девушки несчастной Персии! Лепестки розы! Звезды ночи - сиреневые аметисты! В чьи драконьи руки вы попали!

- Эй ты, хватит, - наконец спохватился Ишан, хотя ему, страстному персу, субъекту полнокровному, чувственному, слушать восторженное описание, почти поэтическую оду девичьей красоте было отнюдь не противно. И тем более восторги о товаре, а рабыни-персиянки, бесспорно, товар, и притом ценный, как показали события, были вполне к слову, вполне уместны. Тем не менее он оборвал восторженную речь Аббаса Кули. - Хватит, а то господин начальник распалится и забудет о высоких законах и задумается о девичьих прелестях. А забывать, где мы и что мы, не следует. Известно ли вам, что случилось с пророком нашим Мухаммедом?

А так как начальник отнюдь не расположен был привлекать к решению спора основателя ислама и молчал, Ишан Дурды продолжил:

- Пророк мусульман поистине велик. Убедившись, что христианам никак не приклеить мусульманских правоверных голов, он повелел отрубать христианские. Но это присказка, а сказка, как говорите вы, русские, будет впереди. Итак, продолжим, дорогой мой начальник, с того места, с которого начали. С того, что ишанам дарят девушек. Одна рабыня мне приглянулась. Другую...

- Никаких компромиссов...

- Но вы разве не убедились, что далеко не все ишаны подвижники и духовного типа аскеты. Ишаны на Востоке обычно очень почтенные люди, светильники разума, за что их и называют почтительно - "ишан", что в переводе...

- Из всех людей ишаны больше всего уважают самих себя.

- Ишаны - светильники разума? - зашумел Аббас Кули и даже непочтительно вскочил с места. - Ишаны - светильники? Разума? Нет! Ишан черный фитиль для светильника! Без масла он не горит.

- Ну, масла у нашего хозяина-ишана предостаточно, - усмехнулся начальник. - И если он захочет, пламя мудрости и предусмотрительности загорится без копоти...

- Вот это сказано!

- Я исхожу из того, что душа человека, тем более такого мудреца, не наглухо захлопнутая, не заколоченная дверь!

- Простите, Ишан Дурды, а не займемся ли мы делом?

- А плов! Роскошный плов по-персидски! С курочкой! А?

Беседа за пловом, к тому же изысканно вкусно приготовленном, безусловно, очень приятна. Воздух в горном, забравшемся к самым небесам ауле с поэтическим названием Бендесен еще приятнее, особенно вечером, когда веет с вершин Копетдага освежающий, пахнущий бальзамом ветерок и постепенно зажигаются огоньки звезд. А над мирными юртами и плоскокрышими хижинами вьются синие дымки и распространяются по долине приятные запахи жареного и вареного, от всего окружающего веет покоем и благодушием.

Но и признаки благодушия исчезают из разговора меж гостем - Великим анжиниром, начальником воднохозяйственной экспедиции, и достопочтенным хозяином аула Бендесен Ишаном Дурды. Чем глубже и темнее ночь, тем темнее и глубже дебри, в которые заводит их спор.

Упрям Ишан Дурды. Стоит он на своем:

- Девушки-персиянки - товар, такой же товар, как и бараны, и кобылы, и верблюдицы.

Хитер Ишан Дурды. Знает он, что злит собеседника. А возможно, делает это нарочно, чтобы заставить гостя рассердиться, разнервничаться, оскорбить хозяина. А оскорбление хозяина в хорасанских горах может привести к большим, очень большим неприятностям.

И ничего Ишан Дурды не говорит, где сейчас товар - рабыни-персиянки.

Ночью над ухом спящего начальника шелестит шепот. Шепчет неистовый, не знающий сна Аббас Кули:

- Увезли. Увезли по дороге в Соленые Горы... За Атрек повезли, в Гюмиштепе увезли. Все пропало.

- В Гюмиштепе?

Так хочется крепко выругаться, но нельзя.

- Позвольте мне, начальник, поехать. Сердце горит. Не держите!

- Сейчас?

- Может, догоню, выручу. Все спят. Ишан Дурды спит. Никто не заметит... Приезжай, начальник, за Атрек, в Баятходжи. Все узнаю и проберусь в Баятходжи. Расскажу.

Язык не поворачивается сказать Аббасу Кули: "Да".

Какое он, инженер-ирригатор, пусть Великий анжинир, имеет право разрешить служащему экспедиции уезжать, бросать дело... В темноте возникают, светятся полные тоски, призыва глаза.

Совершенно явственно в ушах звучит: "Шагаретт-Эт-Дор. Жемчужное ожерелье!"

Тиха ночь в Бендесене. Луна серебрит нависшие над аулом скалы.

Из глубины ущелья доносится сюда наверх, на плоскую крышу, где лежит на кошме Алексей Иванович, стук копыт, глухо, мягко.

И как хотел бы Алексей Иванович скакать сейчас на коне рядом с Аббасом Кули и вообразить себя контрабандистом, свободным в своих поступках.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Дурной нрав выходит из тела лишь

после смерти.

С а а д и

На поверхности моря плавает

падаль, в глубине пучины лежит жемчуг.

К а б у с

По жалким улочкам Гюмиштепе ходили столбы пыли, а среди них с важной, невозмутимой осанкой прогуливался Аббас Кули. Здесь Аббаса Кули знали за уважаемого, почтенного, весьма кредитоспособного негоцианта, баловавшегося контрабандным товаром и потому достойного уважения. Его узнавали, с ним раскланивались первыми почтенные, седобородые яшулли и аксакалы, с ним заговаривали лавочники, его слушали быстроглазые шашлычники. А Аббас Кули маслено улыбался своими выпуклыми, внушавшими доверие глазами, "колотил языком", и подставлял "раструбы своих ушей" под слова новостей, сплетен, сказочек - правдивых и лживых. И всех, решительно всех интересовало, что делает здесь господин Аббас Кули в своей бесценной бронзовой каракулевой шапочке, в своей казвинского сукна новенькой чухе, в лаковых кавказских сапожках. Видно, что-то затевает. Не для болтовни же пустой приехал из-за Атрека балагур и хитрец Аббас Кули, и уж ясно, не ради того, чтобы пофланировать по пыльным улочкам и поболтать.

- Приехал купить себе рабыню-наложницу, красивую, дорогую, с толстыми бедрами, ласковую. Соскучился по женской ласке.

Другой хитродум и интриган на месте Аббаса Кули, пробравшись в Гурган по следам увезенных несчастных рабынь, уж придумал бы что-нибудь, чтобы его не заподозрили. Постарался бы отвести от себя малейшее подозрение.

Но на то Аббас Кули и был Аббасом Кули, чтобы хитростью отгородиться от хитрости. Он всем прямо и простодушно заявлял:

- Слышал про украденных рабынь невероятной красоты и женских достоинств. Узнал, что привезли их сюда. Покупаю!

У самых изощренных восточных интриганов есть поверье: наобум брошенный камень наверняка попадет в закрытую дверь. А за дверью всегда что-то есть...

Камень хитрости угодил в самое место. Аббас Кули искал рабыню и нашел... место, где прятали Шагаретт и ее подругу.

"Волокли висельника к подножию виселицы, а там куча червонцев. Бери и убирайся на все четыре стороны".

Хитрость насчет покупки вновь привезенной рабыни открыла Аббасу Кули все двери богатых домов в городе, все гаремы. Да мало ли в этом логове контрабандистов и жуликов, желающих подзаработать на торговле живым товаром!

"И не прошло и часу, едва нога моя ступила на здешнюю улицу, как я все узнал, где она, где ее подруга, что с ними, как лечить болезнь". Но болезнь была тяжелой. И самоуверенность, скорее самонадеянность нуратинца-хитреца подверглась ужасным испытаниям.

Началось с того, что в дела несчастных рабынь вмешались приезжие чиновники. Ни много ни мало!

Толстые, до синевы выбритые щеки, выпуклые бараньи глаза, щегольские усики, аккуратные, песочного цвета пахлевийки, длинные сюртуки, узкие брюки дудочкой - оба чиновника походили на близнецов. И даже голосами похожие до смешного, они всегда ходили вместе, неразлучно. Их справедливо подозревали в трусости, если можно применить такое слово к административным чинам. В Гюмиштепе они требовали, чтобы их именовали "попечитель государства" и "обозреватель чудес". Оба они пыжились от важности и оба откровенно трусили. Но нельзя не трусить в стане воинственных кочевников, особенно в дни мести и войны.

И "попечитель государства" и "обозреватель чудес" попали в Гюмиштепе отнюдь не по своей воле. Их притащил сюда чуть не силком, привез в составе своей торговой миссии британский консул Хамбер, чтобы они поторопились договориться о поставках кое-каких товаров.

В стане иомудских племен царил хаос. Вожди растерялись.

В Гурганской степи происходили междоусобицы, приведшие к гибели тысячи людей. В Гюмиштепе царили хаос, злоба, ужас.

Хамбер привез с собой "попечителя государства" и "обозревателя чудес" вести мирные переговоры, но никто им уже не верил.

Овез Хан в бессильной злобе обманутого держался с приехавшими грубо. Он не поддавался никаким уговорам и посулам. Овез Хан откровенно заявил, что он ждет удобного момента, чтобы предать самой жестокой казни и "попечителя государства" и "обозревателя чудес": "Мы еще полюбуемся, как под нашими плетями эти жирные собаки будут бегать вокруг врытых в землю столбов и наматывать свои кишки на них".

С серо-зелеными физиономиями "попечитель государства" и "обозреватель чудес", заикаясь, шептались с консулом и потеряли даже способность интриговать, зачем, собственно говоря, они и приехали в степь.

Но не утратил способности заниматься всякими комбинациями и заговорами консул Хамбер. Он не терял спокойствия и выдержки. Он распоряжался полновесным кошельком. Он мог в любой момент дать знак, и с гор спустились бы караваны с оружием и амуницией. Наконец, он чувствовал себя в полной безопасности.

И консул наматывал кишки интриг. После трех или четырех аудиенций у Овез Хана его бледная лысина приобрела розовый оттенок. Упрямство, жестокость хана грозили создать невероятные и притом ненужные осложнения. Все планы срывались. Удачная, на первый взгляд, попытка дать острастку племенам угрозой силы повернулась оборотной стороной. Местью.

Ни на какие уступки не шел Овез Хан. Он грозился поднять знамя войны.

Достойный был вождь Овез Хан. Все иомуды пошли ради мести за ним. Смелый, прямой, Овез Хан имел одну слабость - жадность. И на этой слабой струнке сыграл консул и сопровождавшие его чиновники. Случай помог им. Овез Хан вздумал показать им на совете яшулли - стариков - красавицу джемшидку.

- Собаки, наши враги, позволили своим вонючим ртом изрыгнуть: "Овез Хан дряхлый, Овез Хан немощный старец. Овез Хану пора под могильную плиту". Вот, смотрите! Сегодня Овез Хан докажет всем, что он полон сил и мужества. Сегодня Овез Хан играет свадьбу. Овез Хан стар, но полон сил и ночью войдет к красавице джемшидке, прекрасной девственнице. Вот она, смотрите на нее. Она молода, налита кровью и здоровьем. Она девственна и понесет сегодня от меня. И клянусь - я еще увижу, как зачатый сегодня ночью сын мой отрубит моим недругам головы и бросит их к моим ногам, ногам могущественного хана - вашего вождя Овез Хана. Так будет!

Мгновенно консул решил: "Красива, как богиня! Обижена, оскорблена! Горит местью. Трепещет перед угрозой потери чести и жизни! Яростная, страстная натура! Античная Эриния! Перст судьбы!"

План консула Хамбера может показаться даже наивным. Зачем понадобилось ему давать совет старому Джемшиду продать дочь в неволю, когда было проще простого удалить ее из кочевья другим, более простым способом, к примеру говоря, отправить ее к родственникам в горы верст за двести - триста и держать там, пока она не одумается.

Всю сложную комбинацию консул Хамбер придумал еще в Баге Багу, едва услышал историю Шагаретт из уст обиженного дерзостью дочери отца.

Хамбер вспомнил об Овез Хане, с которым никак не мог найти общий язык. Овез Хан держался в своей Гурганской степи слишком задиристо, независимо. Не слушался советов. Держался порой нагло.

В голове Хамбера постепенно созревал план далеко идущей комбинации. Он присматривался к более покладистым вождям иомудов, но не терял надежды склонить и самого Овез Хана к дружбе и согласию.

А тут-то и появилась мысль воспользоваться семейным конфликтом между старым Джемшидом и его строптивой дочкой.

Среди многих качеств Овез Хана, не слишком приятных, было и еще одно - чрезмерное женолюбие. Шагаретт красива. Он, Хамбер, дарит хану прелестную рабыню, и в уплату за это Овез Хан делается более сговорчивым и послушным.

Все выглядит примитивно, нечистоплотно, но... вполне реально.

От своей идеи консул был в восторге. Неизвестно, откуда он узнал, что невольница не так уж дика и темна, откуда он смог получить сведения, но это делало честь его талантам резидента и разветвленности сети соглядатаев в Хорасане, ловкости его связистов. За два дня он узнал всю подноготную. А когда ему сообщили, что джемшидка одно время училась во французском иезуитском колледже в Тегеране, он пришел в восторг.

Надо отдать справедливость Хамберу - он знал психологию восточной женщины-кочевницы. Он понимал - золото не поможет. Осыпь прекрасную джемшидку золотыми ашрафи, толку он не добьется. Надо играть на женском самолюбии, на чувстве девичьей чести, гордости.

Чего стоило Хамберу устроить разговор с джемшидкой, можно только представить. Несомненно одно - золото он расшвыривал направо и налево.

И все же Хамбер страшно рисковал. Гюмиштепинцы, даже самые жадные, непреклонно фанатичны, когда дело касается их женщин. Хамбер мог потерять свою голову в прямом смысле слова и тогда, когда он подкупал служанок гарема Овез Хана, и тогда, когда в сырую, дождливую ночь, проклиная тяжесть золота в кошельке, он месил под лай собак глину между юртами и дувалами, и тогда, когда свирепый, но любивший более всего на свете червонцы охранник в огромной папахе подсаживал его, помогая перебраться через какие-то больно впившиеся колючками в руки и ляжки хворостяные ограды, и тогда, когда уже подтолкнутый к мокрой, пахнувшей глиной стенке, ингриз тихим шепотом говорил на ломаном персидском кому-то сквозь толстую, грубую материю полога. Он не слышал ничего в ответ. По ту сторону полога стояла тишина. Лишь цикады оглушительно звенели, и под их звон Хамбер шептал в пространство, не зная, есть ли там в помещении кто-нибудь и доходят ли его слова до ушей кочевницы, или, быть может, слушает его совсем другой?

Он уже проклинал свою затею. Он не имел права подвергать себя таким опасностям.

Хорош он будет, если его поймают в самых недрах эндеруна - святая святых восточной семьи - семье самого хана. Что он скажет, если его сразу не прикончат на месте? Но он сам не мог понять, почему он пошел на безумную авантюру. Необыкновенная наружность джемшидки, гипнотический, обжигающий ее взгляд, бархатный грудной голос, нежные тонкие руки, обнажившиеся из-под длинных рукавов. Случилось удивительное тогда в ханской юрте. Холодный, расчетливый ингриз поддался чарам прелестной дикарки. Он возымел внезапные, самые фантастические планы, он горел весь, он забыл, где он, что он. Он не знал, что он не первый из тех, кого джемшидка одним взглядом подавляла, сокрушала, превращала в покорного раба. Он не знал, что никто не мог противиться ее обаянию. И не то чтобы девушка вызывала какие-то приступы страсти в тех, кто ее видел, не то чтобы мужчины сразу жаждали обладать ею. Тут все обстояло гораздо сложнее.

Каждый, увидевший девушку, каждый, испытавший силу и очарование ее взгляда, мгновенно становился ее рабом и рыцарем. Так было в родном племени, так было в иезуитском колледже, где преподаватели теряли голову и терялись перед своей тогда еще совсем юной ученицей. Так было и тогда, когда ее похитили во время аламана. Калтаманы и бардефуруши, встретившись глазами с ее взглядом, сразу же забывали все на свете и превращались из разбойников, работорговцев, насильников-торгашей в покорнейших, почтительнейших слуг, оберегавших неприкосновенность девушки, готовых выполнить малейшую ее прихоть. Так случилось, когда со всем возможным комфортом ее доставили как чудо красоты, как розу Востока, звезду вечернего неба ко двору Овез Хана. Пораженный, ошеломленный, подавленный, этот свирепый, жестокий вождь, считавший насилие единственной формой любви, вдруг забыл все и превратился в робкого поклонника девушки, девчонки из какого-то ничтожного племени, о котором он ничего не знал, кроме того, что оно малочисленное и нищее. И Овез Хан, во изменение всех своих привычек, вопреки всем своим, поистине зверским инстинктам, не кинулся на свою жертву в первый же день, когда она появилась у него, не овладел ею силой, а ежедневно испрашивал позволения навестить ее, бросить к ее подолу свое могущество и богатство и, как робкий влюбленный, подносил ей розы. Он поразил приближенных, вызвал недоумение, и все были уверены, что долго это не продлится и судьба девушки решена.

Использование, эксплуатация самых сокровенных человеческих чувств, душевных движений в своих целях - что можно придумать неблагороднее, грязнее!

Но такие соображения ничуть не волновали господина британского консула Хамбера. Перед ним стояла задача: еще больше, как можно больше настроить кочевников против Советов, спровоцировать под любым предлогом налет, вернее, даже вторжение вооруженных групп калтаманов в глубь советской территории, в районы Казанджика и Красноводска.

Хороши любые средства. В огонь подливают масло по капельке.

Время идет, а массы туго поддаются призывам браться за оружие, отправляться в поход. Надо подогреть ярость.

Шагаретт выдана за Овез Хана силой. Прекрасная, свободолюбивая, гордая девушка преисполнена самых мстительных чувств. Остается подтолкнуть ее.

А далее, если расчеты оправдаются и трагедия совершится, остается найти для всеобщего сведения подходящую мотивировку. Она напрашивается. На Овез Хана совершено покушение женщиной, приехавшей из Советского Союза. Хамбер всерьез полагал, что это вызовет ярость фанатически настроенных масс.

А в том, что Шагаретт ослеплена ненавистью к насильнику хану, он не сомневался. В гареме хана у него были свои люди.

Шагаретт вне себя. Она день и ночь твердит одно:

Хлынул поток на жилище моей души.

Цветы моего тела пламя пожрало!

"Девчонка в бешенстве... Она не остановится ни перед чем", - говорил он себе.

В осуществлении замыслов Хамбера ему помогало его положение тайного хозяина Хорасана. Он был всесилен. Знавшая о нем со времен учения в колледже и понятия не имевшая о его роли в продаже ее в рабство, Шагаретт рассчитывала на его заступничество. Она верила в его власть, его могущество и... порядочность. Он принял участие в ее судьбе. Он, как ей рассказывали, пытался якобы помешать ее свадьбе. Он, наконец, обещает ей помочь вырваться на свободу.

Откуда ей было знать, что он плетет интриги, жертвой которых будет она - Шагаретт, что он избрал самый постыдный, самый безжалостный путь.

Бессовестно давать сахар больному,

когда полезно ему горькое лекарство.

Фигурально выражаясь, господин консул вложил в руку мстительницы нож.

Будет убран строптивый хан. И в то же время гибель его позволит Хамберу выполнить тот самый план, которому мешал своим бездействием и упрямством этот самый хан.

Что произошло у порога эндеруна, что шептал взволнованный, растерянный Хамбер по сию сторону занавески, что случилось в ту ночь, джемшидка никогда не рассказывала даже самым близким. Глаза у нее делались черными, невидящими, пальцы рук сплетались судорожно, до боли, все тело конвульсивно содрогалось и губы едва шевелились: "Не надо!"

Не распространялся об этой истории и сам Хамбер. Известен был только смысл его слов, которые он поспешно шептал своей предположительной слушательнице во тьме: хан завтра уходит в поход, хан объявил о решении взойти на ложе невольницы сегодня ночью. И что он делает с непокорными, ты знаешь, единственный выход и спасение - удар ножом. Тебя будут ждать, тебя спасут. Может быть, слова были другие, может быть, ингриз хотел изобразить впоследствии все свое поведение как проявление рыцарственности, может быть, он хотел выпятить свое бескорыстие, свое благородство! Он ничего, конечно, не говорил о том, как необходимо было убрать немедленно, сейчас же, беспокойного, неудобного, вздорного Овез Хана - любыми средствами, любой ценой.

Он говорил лишь о неземной красоте девушки-дикарки, об этом поразительном цветке, взращенном пустыней, о мистической силе ее огненного взгляда, о порожденном им любовном огне в груди и о возникшем в нем рыцарском чувстве, толкнувшем его на безумие, приличное безусым юнцам. И он ни единым словом не обмолвился, когда все произошло и когда мертвая сонная тишина становища иомудов мгновенно прорвалась жутким ревом голосов, выстрелов, ржанием коней, и он сам, достоуважаемый консул, и его спутники - "попечитель государства" и "обозреватель чудес" - не только не оказались рядом с той самой таинственной занавеской, не только не протянули руки спасения новоявленной Юдифи, которую они толкнули на ужасный поступок, убийство Олоферна - Овез Хана. Они мчались на автомобилях прочь от Гюмиштепе к чуть высвеченным робким рассветом горам в сопровождении вооруженного до зубов эскорта. Да, рыцарь ингриз без страха и упрека, а на самом деле "отец хитрости", провозглашавший честность и благородство принципом своего поведения, оставил на гибель и растерзание слабую, беспомощную девушку.

В официальном же письме он записал:

"Хан иомудов Овез Хан убит проникшей в Гюмиштепе при невыясненных обстоятельствах с советской территории женщиной. Убийца вывезена при столь же невыясненных обстоятельствах обратно за границу, в район Гассанкули, каким-то персом, советским подданным, что дает основание развернуть соответствующую пропаганду среди кочевников".

Эта программа могла быть единственным отмщением.

Хамбер толкал гюмиштепинских ишанов на месть.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Он вспомнил ее, и тысячи стрел

впились ему в сердце.

И б н Х а з м

Утренняя прогулка верхом до наступления зноя приятна. Но катался на коне по обрывам над Атреком Алексей Иванович не без цели.

Одна из них была схоронена в самых глубинах души. И он позволял ей заявлять о себе только в минуты слабости. Поглядывая на далекие синие горы за рекой, он думал: "А ведь она там где-то... Там... Ее туда увезли. Что с ней?"

Но тут же он сурово поджимал губы, складка на лбу делалась явственней, брови хмурились... Мысль беспощадно изгонялась...

А ведь он и маршрут экспедиции изменил из-за этой мысли... о ней - о девушке с такими глазами. Он сделал все, чтобы оказаться на Атреке, поближе к тем местам, куда ее увезли бардефуруши. Тем более что была и другая цель. Здесь, в ущельях и каньонах, среди гигантских лессовых обрывов, в глубине, в пропастях сливались воды пограничных Сумбара и Атрека. Здесь когда-то была воздвигнута древними ирригаторами грандиозная плотина из каменных блоков на свинцовых стержнях, преградившая путь воде. Отсюда выведены были каналы, орошавшие обширную Мешхедимиссрианскую равнину.

Начальник экспедиции своими глазами хотел убедиться в искусстве строителей ныне разрушенной временем и людьми плотины и головных сооружений и составить наметки проекта восстановления старой, заброшенной системы орошения. Он уже несколько раз приезжал сюда со своим гидротехником и производил глазомерную съемку местности, от души поражаясь и восхищаясь чудесным искусством древних строителей.

Впрочем, не мешало это нет-нет да вспоминать о несчастной участи джемшидской девушки Шагаретт и строить порой самые фантастические проекты ее вызволения из рабства...

Сегодня Алексей Иванович был один. Гидротехник с рабочими ушли по трассе древнего канала. Вообще перед экспедицией стояла огромная и сложная задача произвести раздел вод пограничной реки. Надо было спешить с проектом, и поэтому Великий анжинир отправился один, без сопровождающих, что нельзя было не признать легкомысленным шагом.

Степь и горы были неспокойны. Еще в силе оставался старый договор, по которому кочевые племена атабайцев и джафарбайцев пересекали советско-персидскую границу дважды в году. На летние пастбища они уходили в горы за кордон. На зиму возвращались на уже упомянутое Мешхедимиссрианское плато.

И вполне естественно, встреча с воинственного вида человеком на пустынной, безлюдной тропе была не совсем приятной.

Молодой иомуд имел за плечами неуклюжую громоздкую трехлинейку пехотного образца. Поясница его была увешана патронташами. Сбоку висел аршинный туркменский нож. Из-под лохм шерстяной шугурме на Алексея Ивановича воззрились живые, острые, испытующие глаза.

Успокаивало Алексея Ивановича то, что юноша иомуд, хотя и походил по виду на настоящего "рыцаря большой дороги", но не восседал в седле и не держал свое оружие на изготовку. Напротив, он после минутного разглядывания и раздумья склонил голову и, покрепче ухватившись за рукоятку деревянного, кое-как вырезанного из большого сука плуга-сохи, крикнул на лошадь "Ч-шшу!" и продолжил свое дело - вспашку склона холма.

Парень протоптал по твердым вывороченным комьям глины борозду, остановился вплотную около Великого анжинира и снова принялся его изучать жадным взглядом.

Затем под испытующим взглядом Алексея Ивановича он отвел глаза, поглядел на небо, на степь, на далекие горы, потом опять на всадника, на лошадь и буркнул довольно невнятно свое "салом!".

Его застенчивость совсем не соответствовала воинственному виду.

"Мальчуган совсем еще, а уже воин, - думал Алексей Иванович. Видать, с персидской стороны".

И возникло даже какое-то теплое чувство. Ведь он оттуда, где она. Но у него даже не мелькнуло ни малейшего опасения, что ему - начальнику экспедиции - нельзя ездить одному, рисковать. Впрочем, он верил в то, что его все знают.

И он не ошибался.

Все еще держась за азал - соху, воинственный юноша вдруг почтительно кивнул головой, как бы отвечая на мучивший его мысленный вопрос, и продекламировал нараспев:

Корень вкуса - соль.

Сок жизни - вода?

- Что ты хочешь спросить? Говори, - сказал Алексей Иванович.

- Это тебе, водой растворяющему соль, я должен сказать слово?

- Тебе лучше знать.

- Я должен сказать слово урусу - хозяину животворной воды... Должен сказать слово Великому анжиниру.

- Ты не ошибся, мальчик! Мы и есть инженер по водным вопросам.

- Великий анжинир... - убежденно сказал юноша.

Алексею Ивановичу оставалось кивнуть головой.

- Один перс по имени Аббас наказал передать Великому анжиниру вот это...

При имени Аббас Алексею Ивановичу сделалось сразу жарко. Со все растущим нетерпением он смотрел, как юноша копается за пазухой своего изрядно поношенного халата, как разворачивает тряпицу, и, буквально выхватив у него из руки свернутую трубочкой бумажку, развернул и - какое счастье, что он знает арабскую грамоту! - прочитал: "Бог посылает добро и зло. Над головой девушки туча возмездия. Девушку отбили у нас люди хана Гардамлы и держат в путах в юрте в ауле Дженнет. Этому мальчишке я обещал червонец, чтобы он нашел вас, мой отец, в погранзаставе Баятходжи. У меня - раба аллаха - запасы сил и терпения исчерпаны".

Только перечитав несколько раз послание Аббаса Кули, смог Алексей Иванович поднять глаза.

Молодой пахарь исчез. На пашне валялся брошенный азал. Сизое облачко пыли поднималось из расщелины, ведшей к Атреку.

- Эй, джигит! А червонец?

Преследовать вестника было бесполезно. Стук копыт говорил, что джигит удирает во весь опор. Да и вряд ли он мог что-нибудь добавить.

Не теряя ни минуты, Алексей Иванович поскакал в Баятходжи. Он гнал коня. "Скорее! Скорее! Она жива. Она близко. Она в опасности!"

Знавшие близко Алексея Ивановича считали, что он "прикован к мысли", холоден, сух. Его суровая целеустремленность, казалось бы, полностью исключает поступки, продиктованные чувствами. Думали, что он ни на какие увлечения не способен.

Он мчался по дороге в Баятходжи, мысленно повторяя слово в слово записку. Еще и еще раз.

Он твердил почти вслух:

- Ей грозит опасность. Почему, в чем дело?

Он не знал и не понимал. Он проклинал Аббаса Кули за его бестолковость, за лаконичность записки.

Ясно одно: нельзя медлить, надо взять подмогу и скакать в аул Дженнет. Она там.

Алексей Иванович отлично знал аул Дженнет. Уже не раз он проезжал через него, изучая и производя топографические изыскания многочисленных протоков и русел дельты реки Атрек, впадающей здесь в Каспийское море. Река постоянно меняла здесь свое течение, и потому несколько аулов, в том числе и Дженнет, тоже передвигались с места на место. Поэтому государственная граница делалась неопределенной и неустойчивой. В частности, песчаная коса, на которой располагались кочевья Дженнет, оказывались то на одной стороне протоки, то на другой, смотря по времени года, чем и пользовались не только мирные кочевники, но и разные там калтаманы, контрабандисты... Вообще это была в какой-то мере "ничья земля", ждавшая прибытия специальной комиссии для установления пограничных знаков.

И в такой местности оказалась девушка Шагаретт. Нет, Аббас Кули вполне прав, когда пишет, что ей грозит опасность. Страшная опасность!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Ах, если бы барханы были хлебом! А

Атрек - похлебкой из баранины. А

Гюмиштепе - красным перчиком.

И з п е с н и, и о м у д о в

Тоскливая местность. Ржавые метелки реденького камыша. Изумрудные пятна верблюжьей колючки. Сметанные выцветы ровных площадок такыров, развороченные бесконечными плоскими валами древние выбросы каналов. Кучи глины, разъеденные солью и подпочвенными водами.

Тоскливая местность - знаменитый Гурган, некогда благодатный край у самого синего Каспийского моря, воспетый поэтами и путешественниками, историками и визирями. О нем, о его удивительной природе и благодатном климате писал знаменитый Бируни. В его время там в садах зрели финики и инжир, шикамы сгибались под пудовыми гроздями винограда, а в бескрайних рощах зеленой шелковицы выкармливалось столько шелковичных червей, что гурганские ткачи снабжали атласом и Иран, и древнюю Русь, и Хорезм. А ныне здесь битый красный кирпич, осколки фаянсовой посуды, а на пустынных дорогах - скалящие зубы желтые черепа. Прошли по Гургану полчища жадных завоевателей, всяких там магогов да каракитаев, и все богатство, вся культура народа, "обладавшего доблестью и состязавшегося со всеми в мужестве", оказались втоптанными копытами лошадиных табунов в пыль и песок на тысячи лет. В небытие провалились города, селения, дворцы, рассыпались гигантские плотины в прах, потекли неуправляемые воды Гургана и Атрека в пески, затопили земли, превратили их в болота. И ничего не осталось от того великолепия, о котором историк ал-Истахари писал в своих трудах: "...Ты не найдешь на Востоке города, который при огромности своей сосредоточивал бы в себе столько благ и обладал бы столь невероятной красотой, как Гурган..."

Глаза смотрели на плоскую пустыню, на скудные пастбища, прижимаемые ветром к земле камыши, на кучки овец и коз, на отдельные нищенские юрты кочевников и не хотели смотреть.

Мансуров обладал фантазией, и богатой притом. К тому же он умел необузданную фантазию свою претворять в реальность. Анжинир возвращал мертвой пустыне жизнь.

Он проводил в пустыню воду. Он проходил по пустыне и оставлял за собой полосу садов и полей. И все его знали по всей Средней Азии, знали его пылкий, твердый взгляд, его решимость, энергию.

Если он приезжал в безводную степь, народ сбегался. При слухе: "Анжинир приехал!" - к нему шли из далеких кишлаков и аулов, скакали на горячих конях, гнали арбы так, что они скрипели за сто верст, подстегивали верблюдов, которых не то что бить, а даже подгонять нельзя, ибо они смертельно обижаются. Все торопились, все боялись опоздать, все страстно заглядывали Анжиниру в глаза: а зачем он приехал? А раз приехал, значит, есть у него дело. Значит, пустыню ждет счастливая перемена, значит, придет в пустыню вода, жизнь.

Для Анжинира расстилали лучший байский ковер, под локоть ему клали подушки, коню его давали самый лучший сноп клевера, накрывали шелковый дастархан. Опытная мастерица пекла воздушной нежности лепешки, самый богатый в селении резал барана. Приезд Анжинира в степь смирял самого свирепого курбаши. Словно буря выметала из всей местности басмачей и всяких там кзылаяков.

Почтеннейшие аксакалы - яшулли - почтительнейше присаживались на краешек ковра и заглядывали в рот Анжиниру: а что за слова о воде вырвутся из него? Что он скажет - этот "властелин арыков и воды"?

И когда сегодня Анжинир в сопровождении грозы контрабандистов и калтаманов - пограничника Прохоренко неторопливо выехал из камышовых плавней Гассанкулийского залива и поехал по тропинке, петлявшей среди ржавых зарослей и гор выброшенной лопатами земледельцев сотни лет назад земли, спекшейся под беспощадным прикаспийским солнцем в камень, вся Гурганская степь сразу засуетилась. Где-то тайком по рытвинам заброшенных, сухих, как порох, каналов карьером поскакали добровольцы вестники арзачи.

Неведомо как проникший в степь слух разнес весть - едет Великий анжинир! Да, тот самый! Едет к нам! Значит, будут дела, будет вода!

Никто не знал, зачем именно он едет. Его напряженный взгляд из-под пробкового шлема, его сурово сжатые губы, большой шрам от виска к щеке, его твердая посадка в седле, его выпрямленный крепкий атлетический стан сразу же породили не просто слух - легенды. О, это, конечно, Великий анжинир! Тот самый! Смотрите! Он въезжает на насыпь, допотопную, нарытую еще во времена сказочного Рустема, и, подняв руку со своим неизменным хлыстом, сплетением ремешков буйволиной кожи, из-под ладони обозревает лабиринтовую сеть заплывших, занесенных илом и песком каналов. Он смотрит из-под ладони на аспидно-голубые, прячущиеся в желтой мари горы, и прикидывает, сколько воды можно взять у них. Он разглядывает долины Атрека и Гургана и, судя по поджатым губам, недовольно подсчитывает, сколько напрасно пропадет в солончаках и гнилых болотах воды.

Да, Великий анжинир едет по степи с гордым, независимым видом.

И самые свирепые, самые воинственные кочевники, дело которых сражаться, убивать, робко забиваются в самую гущу мохнатого камыша, с трепетом откладывают в сторону винтовки, готовые вот-вот стрелять, и бормочут: "Здоровья тебе, Великий анжинир!"

Дженнет - в переводе рай. Аул назывался Дженнет, и на погранзаставе так и говорили: "Поедем в рай". И странно усмехались.

Совершенно плоская равнина, местами зеленая от осоки, местами серебристо-седая от стелящегося по земле на резком ветру камыша, местами желто-пегая от выгоревшей на возвышениях колючки, простиралась от залива куда-то в таинственную мглу, к чуть синеющей стене гиганта Эльбруса. Равнину пересекали вдоль валы земли - дело рук древних земледельцев, превращавших дельты Гургана и Атрека в раеподобный сад и неизменно погибавших под мечом кочевников. Возникали тут в степях поля и цветники и исчезали, когда разные иноземные орды, чтобы деревья и виноградники не мешали пасти коней, все вырубали, выкорчевывали, а создателям рая земледельцам - отрезали головы, плотины разрушали и со своими юртами и баранами располагались на степном приволье. Попивали кумыс и айран, тискали на красных кошмах в прохладе юрт белотелых пленниц и точили кривые свои мечи для новых походов.

Дженнет - рай! Название уцелело от прошлого. Да и какой еще рай нужен кочевнику! Трава - корм - есть, вода есть, место для юрты есть. Вот вам и Дженнет.

Обитатели аула Дженнет взаправду считали, что живут они в раю. Их мало беспокоило, что по вечерам кругом гудели рои гнуса, мошка и комар лезли в рот, нос, нестерпимо кусались. Вокруг аула Дженнет насыпан вал из навоза и бурьяна. И если комарье и мошкара особенно наглели, поджигали на заходе солнца вал, чтобы ветром гнало дым на юрты. Дышать нечем? Ну тогда не жалуйтесь на комаров. А для аульной знати стояли около белых юрт деревянные вышки из сосновых бревен, сплавленных по морю из далекой Астрахани. Можно спать, прохлаждаться с очередной женой там наверху на помосте, накрытом мягкими одеялами. Туда ни мошка, ни комар не доберутся. Да и воздух легкий, не то что густая вонь от навозного дыма внизу.

Для породистых коней вышку не построишь. Но те владельцы, что познатней, имели для того невольников из персов, которые держали коней в степи на ветерке, а вечером в сумерки заводили их в погреба, прохладные и скрытые. И от комаров избавление, и предосторожность не лишняя. На хорошего коня мало ли кто глаза пялит. Все зарятся на хорошего коня, потому что в пустыне без коня - не жизнь...

Белая юрта выделялась богатством и чистотой в массе чернокошемных юрт рая Дженнет. И даже стояла она в сторонке и на изрядном расстоянии от соседских черных юрт. И земля вокруг была чисто выметена - ни мусора, ни катышков овечьего навоза. И вышка рядышком из новеньких бревешек благоухала сосновой смолой от свежих распилов, а наверху, если задрать голову, виднелись атласные одеяла и белоснежные наволочки подушек, калившихся на июльском шестидесятиградусном солнце пустыни.

- Наволочки! Новенькое дело! - сказал пограничник Иван Прохоренко. Степняк, он наволочек не употребляет. Не роскошествует. - И покачал головой. Он служил на Закаспийской границе немало лет и знал про кочевников всю подноготную.

- Богато живет! - завертел своими огненными глазами Аббас Кули. Очень богатый хан. Сколько одеял, сколько жен! - Он даже потянул себя за свой ус, черный, смоляной. Сколько лет возил Аббас Кули через границу контрабанду, а вот даже на кривобокую жену еще ничего не прикопил.

Ну, а Великого анжинира не интересовали, откровенно говоря, ни шелковые одеяла, ни то, с кем спит на них на прохладном ветерке владелец белой юрты.

Белая юрта! Наконец он ее нашел! Сколько мыкались по пустыне, брели по пескам и солонцам, перебирались вброд через мелководный, с прелой водой Гассанкулийский залив, отдавали себя в пищу гнусу где-то в камышах темной безветренной ночью! И наконец вот она, белая юрта, о которой ему говорил комендант заставы.

От радости Анжинир даже засвистел что-то бравурное, легко, по-кавалерийски спрыгнул с коня, не коснувшись стремян, и вошел, не постучавшись, не спросившись.

Его встретил голос из сумрака:

- Пленник я бедствий, что мне и в собственном доме нет покоя.

Великий анжинир стоял посреди юрты, давая глазам привыкнуть, чтобы разглядеть сидевших перед ним людей. Но не успел. Снова прозвучал тот же голос, на этот раз возбужденный:

- Ба, кого я вижу! Алеша! Вот уж - волк боялся его ушей, лев пугался его хвоста! Ну уж, Алексей, не обессудь! Не обижайся! А то я хорош! Тут наговорили мне про комиссара-уполномоченного. Даже напугался... С три короба наговорили. А всего-навсего оказалось - Алеша. Ну, не сердись...

Уже по одному многословию, незлобивому гаерничанию, даже просто по набившему оскомину, звучавшему столько лет в аудитории на улице Карла Маркса в Ташкенте голосу он мог бы сразу узнать Николая Николаевича Гардамлы, хана Номурского, своего профессора. Да, да, любимого профессора этнографии, читавшего интереснейшие лекции и аккуратно вписывающего в зачетные книжки студентов зачеты.

Алексей Иванович все еще стоял посреди юрты и глазам своим не верил. От такого невероятного совпадения можно растеряться, поверить во всякую чертовщину. Кто мог подумать, что этот самый хан Номурский раньше был профессором Санкт-Петербургского университета, а позже занимал такой же пост в Туркестанском Восточном институте. Удивительно - профессор, востоковед, ученый с мировым именем на самом деле вождь полудиких, первобытных прикаспийских кочевых племен!

Есть от чего растеряться. Хотя теряться в подобных обстоятельствах и не следует.

Малость растерялся и сам Гардамлы. Он старался показать, что он не в восторге от получившейся ситуации. И не потому, что побеспокоили его бесцеремонно в момент довольно-таки интимного времяпрепровождения. Он сидел на подушках и одеялах по-домашнему, в одном нижнем белье. Мог он оправдаться, что день стоит уж очень душный и жаркий. Но его выдавало присутствие очень молоденькой особы, с оголенными пухлыми, в нежных ямочках ручками, ослепительной в своей откровенной, едва прикрытой легким покровом наготе. Сам Николай Николаевич, круглоголовый, круглолицый, с морковными щеками-персиками, со своим толстым брюшком, жирными, пухлыми ногами, впритирку обтянутыми белоснежными исподними, с прильнувшей к его жирному плечу феей - пери, так и просился на аттическую фреску "Вакх и Ариадна".

Ничуть не конфузясь, Гардамлы ласково сказал туркменочке:

- Мой ученик. Нечего прятать от него личико. Он простак и мальчишка, мой ученик, вроде родственник. - А уж обращаясь к Анжиниру, добавил по-русски: - Наша супруга... Ты, Алеша, изрядный нахал. Вторгся. У нас медовый месяц. Страдай, вожделей, завидуй! Впрочем, ты там, в Ташкенте, я помню, по бабам не слишком...

- А вы, Николай Николаевич, слишком... - довольно сердито заметил Анжинир. - У Любочки в Ташкенте вон какой пацан вымахал... А папаша вон где, оказывается... устроился!

- Не хами, Алеша. Не похоже на тебя. Что ж, грешки прошлого. Ну что ж, садись... А ты, Гузель Гуль... подай нам чаю. Видишь, молодой человек мучается жаждой. Садись, Алеша, садись, рассказывай, что тебя потянуло в наш Дженнет, в наш рай, к нашим гуриям. Кстати, мою гурию зовут по-русски Прелестный цветок. Впрочем, полагаю, ты не забыл наши уроки... лекции. Николай Николаевич уже вполне оправился от шока, вызванного внезапным появлением своего студента. Он болтал: - С точки зрения твоей, Алеша, аул Дженнет богом забытая дыра, ад кромешный. Но ты так думаешь потому, что ты славянин, европеец. А мы тюрки - все наоборот. Вам едкий запах овечьего навоза - отвратно, а для нас атр - духи. Вам жара - смерть, нам - эликсир жизни! От пустыни у вас в глазах темнеет, а тюрку - простор, благорастворение воздусей! Так-то! Завези меня, туркмена, в лес - зачахну. Сам знаешь - биология. - И без всякого перехода вдруг, придвинувшись к Алексею Ивановичу, проскрипел: - Зачем пожаловал в Дженнет? Давай рассказывай, дорогой ученичок. Да откровенно! Пойми, здесь мы хозяева.

Странно было слушать после столь добродушной болтовни такой свирепый тон и даже угрозу!

Очаровательница Гузель Гуль исчезла. На пороге уселся здоровый джигит с винтовкой. Но в открытую дверь видно было, что Иван Прохоренко спокойно водит взад и вперед коней по песочку. Даже на таком расстоянии Великий анжинир разглядел, что пограничник спокоен, важен, преисполнен достоинства. Фуражка с зеленым верхом щегольски сидела на его голове, оставляя на свободе лихой казацкий чуб. Ремни и сапоги блестели на солнце, карабин сиял надраенным суконкой дулом за спиной, а шашка в новеньких ножнах только-только не волочилась по песку. Шашка привлекала внимание толпы мальчишек. Они ходили за прогуливавшим коней франтом пограничником стайкой и, разинув рты, пялили глаза на шашку.

Аббаса Кули не было видно. Наверняка, по своему обыкновению, он шнырял по аулу.

- Что они от него хотят? - устало спросил профессор.

- Они видят на ненавистном кяфире саблю Сардар Ишан Мурада, и сердца их обливаются кровью, - встрепенулся страж на пороге юрты.

- А кто этот Сардар? - спросил Великий анжинир. Холодок коснулся его сердца.

Все так же ненавистно, даже яростно джигит на пороге проговорил:

- Сардар принял чашу мученичества в бою с проклятым Соколовым-комендантом. Это он, комендант, сказал вот тому кяфиру: "Возьми саблю себе! Ты убил его. Трофей твой". О хан, позволь мне рассчитаться с проклятым.

- Не спеши! - Профессор повернулся к Великому анжиниру: - Так что же заставило вас, ученик мой, кинуться очертя голову в наш рай? Где вечно дуют соленые ветры и по ночам слышны голоса джиннов пустыни. - Живость профессора пропала. Тон его делался все более тусклым. Явно, он напрягал всю свою проницательность, желая понять причину появления незваных гостей, своего бывшего студента в ауле Дженнет. Он еще не очень тревожился, но сомнение, подозрение читалось во взгляде его обычно добродушных, хитроватых глаз. И он опять говорил: - Знаете, ученик мой, вспоминаю историю с пикетом Красноводской комендатуры. Из Гассанкули пошли в разведку. С заставы поехали пограничники, двенадцать сабель. Ну, тут, откуда ни возьмись, калтаманы. Посмотрели - пограничников горстка, а их, калтаманов, сотни, да с отличным оружием, на прекрасных конях. Так, без особой надобности, решили поживиться, окружили, атаковали. Ну, Сардар Ишан Мурад, молодой, из местных ханов, захотел покуражиться... Ну, хвастуны и нарвались. Вон тот, что водит коней... устроил им неприятность. Часов пять дрались. Ишан Мурад хотел, чтобы молодые джигиты поупражнялись на урусах, кровь первую посмотрели, набрались бы гонору, что ли. "Русские мужики, говорил он, они и воевать не умеют". А его самого тот русский мужик и зарубил. Бежали джигиты с поля боя. Все свои белые тельпеки по степи раскидали... А теперь он, - профессор показал глазами на воинственного джигита, сидевшего на пороге, - он, видите ли, мстить хочет. Это у меня-то дома. У входа в мою юрту... Дикарь!

Про профессора Гардамлы студенты говорили: "Два сорта есть болтунов. Одни болтают потому, что не знают, что сказать; другие, чтобы не сказать ничего, мысли свои скрыть". Почтенный профессор прекрасно читал лекции, но в разговорах "болтал". Болтал он явно и сейчас.

Наступил момент выяснять отношения. Николай Николаевич, видимо, не хотел первым задавать вопросы, но Анжинир соблюдал восточный "адаби" и уступал право спрашивать старшему.

- Итак, что же вы изволите делать в наших благословенных краях, любезный мой мюрид? Что вам понадобилось в столь покровительствуемом аллахом нашем раю?

Обстоятельная версия сложилась в голове Алексея Ивановича еще в Баятходжи, когда окончательно подтвердилось, что персидских прекрасных невольниц в конце концов переправили через речушку Атрек и отвезли в город Гюмиштепе - Серебряный холм. Вполне естественно, что Великий анжинир предпочел умолчать об истинной цели своей поездки. Что ж? Версия научной командировки для сбора этнографических коллекций для Среднеазиатского комитета по охране памятников старины и искусства подходила как нельзя более и выглядела в официальных доверительных документах весьма солидно и даже внушительно. В свое время после госпиталя, отдаваясь со всей страстью учебе в техническом вузе, Алексей Иванович понял, что жить и работать на Востоке, не зная Востока, нельзя, и потому изучал восточные языки и слушал в Восточном институте лекции по истории стран Азии. Именно тогда его пути скрестились с запутанными дорогами профессора Николая Николаевича, нашедшего в нем замечательные способности и считавшего, что в его лице он видит будущего выдающегося ученого-востоковеда.

На любопытствующий вопрос хозяина белой юрты Алексей Иванович имел полное право убедительно ответить:

- Ищу иомудскую невесту.

- Что-что? Невесту? - удивился профессор. Глаза его округлились, и он растерянно воззрился на вошедшую с чайниками и таращившую с любопытством свои карие глазки нежную подружку.

- Ищу иомудскую невесту, которая ткет свой свадебный ковер. Вернее, такую невесту, которая продала бы и свое тканье и станок на том самом этапе, на котором мы ее застанем.

Растерянный, Николай Николаевич даже пошлепал губами. Он ждал всего, только не этого.

- Невозможно! Девушка-иомудка знает, что, когда она закончит ковер, наступит день свадьбы. А какая девушка не спешит выскочить замуж, а? Моя Гузель Гуль, а? - он поглядел снова на свою подружку.

Она чуть усмехнулась, хотя и вряд ли поняла, о чем разговор. Впрочем, он тут же быстро заговорил с ней по-туркменски. Она страшно оживилась и начала припоминать имена невест аула Дженнет, готовящих свое приданое. О, она совсем не уверена, что все невесты торопятся замуж. О, такая-то и такая-то наверняка не откажутся получить деньги за неоконченный ковер и приумножить свое "никах".

Комичными гримасами выражая удивление и многословием своей красавицы, и ее практической сметкой, профессор закряхтел:

- Ну что ж, Алеша, тебе повезло, ученик мой. Сама ханша Номурская соблаговолила принять участие в твоих этнографических исследованиях. Вот и отправимся вместе... А я-то по простоте душевной вообразил: уж не соглядатаем ли мой студент Мансуров Алексей сделался? Наш Гурганский край, с точки зрения стратегической, значение имеет чрезвычайное. И Александр Македонский, и китайский полководец, и Кир, и Чингисхан, и араб Моавия, и хромец Тимур, и бог весть кто еще из великих завоевателей перли кто с Запада на Восток, а кто с Востока на Запад через Гурган. Ей-богу, не преувеличиваю. И чтобы не отставать от них, даже Наполеон Бонапарт, замысливший поход на Индию, уже двинул свои армии. И, представь себе, именно наш Гурган на берегах Каспия был избран отправной базой для нашествия на Иран, Туркестан, Афганистан и прямо на реку Индус... - Все еще болтая, он натягивал на себя с помощью прибежавших слуг шелковый халат. - Я сам провожу тебя. А ты, Гузель Гуль, надень тоже что-либо, чтобы прикрыть стыд. Поехали к иомудской невесте. Средазкомстарис, говоришь? Пусть будет Средазкомстарис. Посмотрю, как приобретаются музейные экспонаты. Эй, подать коней!

Поистине профессор был не только профессором, но и владетельным ханом Номурским. Не прошло и минуты, как у белой юрты сформировалась целая пышная кавалькада, блиставшая белыми, шелковистой шерсти папахами, малиновыми лоснящимися шелковыми халатами, бряцающая оружием, роскошными сбруями и восседающая на кровных великолепных текинских конях. Откуда что взялось? Видимо, темный, грязный аул Дженнет по случаю приезда чужаков уже давно насторожился и все могучие красавцы джигиты сидели в своих юртах, готовые по одному знаку своего вождя выскочить из темных уголков, взлететь на огненных коней и, обнажив клинки, мчаться и разить.

Великий анжинир искоса глянул на ехавшего рядом с ним Ивана Прохоренко. Но его загорелое докрасна лицо с лихими казацкими усами и столь же лихим казацким чубом оставалось равнодушным. Слегка оживлялось оно, когда взгляд бойца падал на Гузель Гуль.

- Ну и дивчина! - бормотал он и откровенно любовался молодой женщиной. А она сидела на роскошно убранном аргамаке, разодетая, вся в шелках, ожерельях из сотен серебряных монеток, гордая и важная, как и подобает любимой жене хана.

Несколько беспокоило Алексея Ивановича отсутствие Аббаса Кули. Не мешало бы ему быть поближе.

Но самое удивительное, что весь пышный и воинственный кортеж двигался по аулу Дженнет всего каких-нибудь сто - сто пятьдесят метров. Остановились все перед скромной, обитой обветшавшей кошмой юртой. По обе стороны ее резной дверки стояли вооруженные до зубов живописные джигиты.

- Ого, невесту охраняют? - заметил Иван Прохоренко.

- И ткацкого станка не вижу? - в тон ему сказал Великий анжинир, и ему стало неприятно.

- Минуточку, - воскликнул профессор. Он был неузнаваем в папахе и воинственном одеянии, и лишь его круглое лицо оставалось все тем же добродушным и хитроватым. Он буквально свалился с седла на руки подхвативших его джигитов. Рядом с ним очутилась спорхнувшая с коня Гузель Гуль.

Взмах жирной руки профессора - и дверь юрты распахнулась. Таким же небрежным взмахом профессор пригласил Анжинира войти.

В душную, пахнущую старой кошмой тьму вошли Николай Николаевич, Гузель Гуль, Анжинир и появившийся внезапно Аббас Кули. Остальным профессор приказал остаться снаружи: "Этнография их не интересует".

Когда глаза привыкли к сумраку, Великий анжинир смог убедиться, что никакого станка, никакого ковра в юрте не оказалось.

В окружении туркменок, судя по высоким кокошникам и платкам, закрывающим нижнюю часть лица, почтенных матрон, в юрте оказались персиянки-рабыни...

- Шагаретт!

- Наузабеллах! Вот где они, бедняжки! - завопил непосредственный в своих чувствах Аббас Кули. - Ездим за тридевять земель, ищем, шарим, а красавица здесь!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Они ведут за собой

Караван тоски и слез.

Но и во тьме

Тлеет огонек

Звезды.

Р у м и

Едва ли кто другой, кроме умудренного опытом хитреца и ловкача контрабандиста Аббаса Кули, смог бы увести с женской половины дворца Овез Хана Шагаретт в "ночь ужаса и смятения". Для этого необходимо было иметь опыт змеи и ловкость ящерицы.

Но не надо забывать, что шлявшийся по базарам хитроумный коммерсант Аббас Кули, желавший приобрести по сходной цене рабыню тонкостанную, с полными бедрами, уже много дней готовил похищение джемшидки. Веселый, общительный, он немало пролил "капель золотого дождя" на пыльные тропинки и улочки Гюмиштепе. В караван-сарае его дружка, тедженского торгаша, давно стояли заседланные лошади. Ему помогали преданные друзья, ладони которых были к тому же изрядно позолочены.

И, вероятнее всего, Аббасу Кули удалось бы спокойно, без особых осложнений освободить невольницу и доставить в безопасное место, если бы не разыгравшаяся неожиданно для Аббаса Кули трагедия.

Но и в этих обстоятельствах Аббас Кули вполне оказался на высоте. Он, воспользовавшись ночной суматохой, увез Шагаретт и ее стодружку из Гюмиштепе так, что никто не узнал, куда они направились.

Но уже в самом конце пути беглецов подстерегала ужасная случайность. Утром, после утомительной ночной скачки, в тумане, поднимавшемся густой тучей над Гассанкулийским заливом, Аббас Кули заблудился в камышовых зарослях.

Из них выехали вооруженные всадники в гигантских белых папахах. Аббас Кули не мог толком объяснить, кто он и кого он сопровождает. Заклацали затворы карабинов. Сопротивление было бесполезно.

Тогда их отвели в аул... На площади перед белой юртой собралась толпа. Кто-то вопил:

- В Гюмиштепе убит хан... Кто эти женщины?

Аббас Кули воспользовался суматохой и поспешил выбраться из толпы. Никто не обращал на него внимания.

Ему пришлось скрываться. Понаехавшие из Гургана иомуды требовали у старейшин аула Дженнет выдачи Шагаретт, а заодно и Аббаса Кули.

Бежать он не решался. Тогда получилось бы, что он бросил джемшидок на произвол судьбы. Он метался в панике. Нашел возможность послать письмо председателю поселкового Совета в Гассанкули без всякой надежды, что оно чем-либо поможет. Сумел уговорить, конечно за определенную мзду, двух или трех иомудов поехать на Атрек и разыскать изыскательные партии водной экспедиции. Он почему-то верил, что его Великий анжинир, его добрый начальник Алексей Иванович где-то близко, что он откликнется на его зов, приедет... спасет прекрасную Шагаретт...

И вот невероятное свершилось!

Великий анжинир здесь... Великий анжинир спасет бедняжку!

Смертельно бледные лица, мучнистой белизны, с огромными синяками под черными глазами словно светились в сумраке юрты, а огненная грива спутанных волос, та просто фосфоресцировала. Неестественно вывернутые за спину руки девушек показывали, что их держат связанными и не дают пошевельнуться.

Глаза рабынь при появлении Алексея Ивановича вспыхнули, но тут же огонь в них погас и осталась лишь страдальческая гримаса на осунувшихся, измученных личиках.

В тишине прозвучал шутовским фальцетом голос профессора:

- Что же, душеньки, молчите, помалкиваете? А ты, дикий зверь, ведьма, ты плачь! Не видать тебе избавления от каменного бурана!

Шагаретт закусила нижнюю губу, но не издала ни звука.

- Вот, Алексей Мансуров, ваша этнография. Угадал я? - повернулся к Алексею Ивановичу профессор. - Да, Алеша, господин Великий анжинир, наш любимый ученик, вы не отнимете у своего учителя проницательности! Признавайтесь. Никаких вам иомудских невест, никаких вам не надо ковроткацких станков. Вы ищете вот их. Шерше ля фамм, так сказать. Перевернули весь древний Гурган из-за этих персидских прелестниц. Почтенным вождям племени угрожают. Винтовки заряжены, готовы стрелять. Кому-то не терпится поднять знамя войны. Из-за кого? Из-за них!

- Позвольте, господин хан, - напряженно сказал Мансуров. - Что за детская ловушка? Несерьезно! Играете с огнем. Сами знаете, чем может все это кончиться.

- А зачем, дорогой мой, вы ломаете комедию с невестой и ковром? Почему сразу не сказали, что разыскиваете персидских красоток?

- Ну, нет. И что за тон! Они несчастные создания, а вы их так... Ладно. Не в этом дело. Вы, Николай Николаевич, перехитрили сами себя. У меня и в мыслях не было, что эти несчастные могут оказаться в ауле Дженнет. Я думал узнать только, где они и что с ними.

- Я опоздал, хозяин, - затараторил в крайнем волнении Аббас Кули, ловя руку Алексея Ивановича. - Я искал тут, расспрашивал. Мы разминулись... Но, узнав, что вы уже здесь, я прибежал быстрее ветра. А эти, - он с яростью посмотрел на старух, сгрудившихся около пленниц, страшные ясуманы. Вон с бедняжками что делают, мучают. Разгоните их.

- Она преступница, - хором закричали старухи. - Она заслужила кару. Кровь мужа и господина на ее руках.

- Молчать, всем молчать! - замахал толстыми ручками профессор. Молчать, когда говорят мужчины. И ты, эй, как тебя, помолчи. Кто ты такой, что лезешь в разговор великих! - Он снова повернулся к Алексею Ивановичу: - А вы знаете, что наделала вот она, очаровательный ангел во плоти? - Он взял Шагаретт за подбородок и поднял ей голову. - Э-э! Не вздумай кусаться, звереныш! Так вот, дорогой Алеша, она убила, зарезала уважаемейшего хана гюмиштепинского. Великий воин принял мученическую кончину от презренной руки рабыни, жалкой, нечистой персиянки. Позор! И учтите, дорогой мой, убитый - могущественная личность. А эта подлая, осатаневшая убивица, - Николай Николаевич так и выразился сугубо по-русски - "убивица", - проникла тайком и ударом ножа прикончила, прирезала знатнейшего хана и вельможу. Ай-ай-ай! Примечаете, друг мой, чем сие пахнет? Казус белли, наконец! И все наделали слабые нежные ручки рабыни-потаскушки.

- Никакая она не потаскушка. Она несчастная, гонимая судьбой девушка, - озлился Алексей Иванович. Ему надоело слушать этого велеречивого и столь болтливого, наслаждающегося звуками своего голоса толстячка, словно читавшего на отвлеченную тему лекцию, когда на самом деле речь шла о жизни и смерти живого существа, молоденькой девушки.

Но странно и непонятно, повествуя о столь страшном трагическом происшествии, Николай Николаевич говорил иронически, насмешливо.

- Да, да, прекрасная, прелестная, но убивица. Леди Макбет Гюмиштепинского уезда. Ха! Понимаю! Конечно, похотливому сладострастнику, дряхлому старцу нечего было лезть к отчаянной амазонке, даже сочетавшись с ней по законнейшему исламскому обряду. Тут не в этом дело. Зачем ты, женщина, зачем подняла руку на...

- Я казнила его!

От звука голоса Шагаретт, глубокого, грудного, у Алексея Ивановича сжалось сердце. Он вздрогнул. Все поплыло перед глазами от жалости, восторга перед дикой храбростью этой слабой, нежной девушки, не остановившейся ни перед чем, чтобы защитить свою честь от насильника. И окончательно он был поражен, когда услышал еще ее слова:

- Отвратительный разбойник! Сколько он погубил девушек. Мы знали про него, про его злодейства. И я бы трижды его казнила вот этой слабой рукой...

Она резко дернулась, пытаясь высвободить руку из-за спины. Все матроны с криком навалились на нее и скрыли под своими телами ее хрупкий стан, и лишь в груде тел горели ее огненные волосы.

- Видали? Волосы-то! Опасные, рыжие! Не понял старичок - нельзя связываться с рыжими. Однако к делу! - Профессор стоял толстеньким, круглым сусликом посреди юрты и, вздымая короткие, обнажившиеся от задравшихся вверх рукавов халата толстые волосатые руки к дымовому отверстию в кошмяном потолке, возглашал: - Ее побьют камнями. Сделают ташбуран, как это здесь называется, - пояснил он с дотошностью ученого-этнографа, объявляя жестокий, отвратительный приговор аксакалов яшулли аула Дженнет, где укрылась Шагаретт со своей подружкой Судабэ, бежав через степь из Гюмиштепе.

Да, несчастная подлежала казни через побиение камнями. Убийство женой супруга карается беспощадно, права или нет женщина. Кара неотвратима.

В ауле Дженнет ждали лишь прибытия гюмиштепинских яшулли и близких родственников убитого, дабы дать возможность им лицезрением казни утолить жажду мести. Возможно, приговор был бы уже приведен в исполнение, если бы не некое мелочное обстоятельство - ни в самом ауле Дженнет, ни в его окрестностях камней, необходимых для казни, не имелось. А потому яшулли деловито решили отвезти зловредную злодейку за двадцать фарсангов в Хорасанские горы и там предать смерти, ибо там камней предостаточно.

- Ты поняла, рабыня, что тебя ждет за твое злодейское дело? - наконец спросил профессор. - А жаль, - прибавил он вполголоса, - девушка хоть куда. Зря пропадает.

- Я его казнила, - проговорила Шагаретт. И отчаянно забилась в руках туркменок.

- Ты посиди с ней, - сказал профессор Гузель Гуль, а сам за руку вывел Великого анжинира на воздух. - Полюбуйтесь!

Тесным, плотным кольцом вокруг юрты стояла толпа. Беззубый старик, опираясь трясущимися руками на посох, спросил:

- Эй, Гардамлы, когда прикажешь отдать нам девку?

- На рассвете завтра ее отвезут в каменное урочище и...

В толпе кто-то закричал:

- Молодец, девушка. Такого зверя зарезала!

Все одобрительно загудели. Но тот же голос добавил:

- Молодец-то молодец, а закон есть закон. Убить ее придется. Если каждая своего мужа будет резать, что будет? Непорядок.

Стража встала по обе стороны дверей юрты.

Подошли молодцы джигиты в белых папахах:

- Просим к нам!

Они ввели Алексея Ивановича в людской круг. Яшулли сидели прямо на песке, поджав ноги по-турецки и наклонившись вперед своими мохнатыми тельпеками, сплотившимися, сросшимися в сплошную звериную шкуру, переливавшуюся черно-коричневыми волнами. Почти черные лица наполовину скрывались под космами бараньей, грубо выделанной шерсти, слежавшейся, измазанной грязью, пропитанной солью, наполненной песком пустыни. От папах шел густой запах невыделанных шкур, скотских загонов, овечьего помета. Лица мрачные, все без исключения бородатые оживлялись лишь белками глаз. Тонкие черные губы шевелились.

Руки, покрытые слоем пустынного несокрушимого загара, тоже шевелились, дергались, не находили в нервном возбуждении ни минуты покоя. Руки тянулись к саблям и гигантским туркменским ножам, длинным, острым, таким, которые должны доставать даже сердца верблюдов без промаха. Пальцы, скрюченные, узловатые, бегали по ремням, по патронташам, по бортам военных, грубого шелка камзолов, потрепанных, пропитанных потом, замазанных, запятнанных грязью тысячеверстных дорог, кочевий и калтаманских набегов. Ропот голосов прерывался звяканьем металла, треском винтовочных затворов, скрипом ножен.

Собрание кочевых старейшин хотело показать свою враждебность и держалось непримиримо. Они не желали иметь дело с каким-то там большевиком, пусть называет он себя посланцем и парламентером. Нечего заниматься переговорами, терять время. Котел накалился, пора варить варево. Все смотрели на русского, но в их глазах читались ненависть и презрение, презрение к мирному человеку, не воину. Они, воины, не желали разговаривать с человеком мира.

Люди войны, они оскорбились, что к ним прислали презренного штатского чиновника. Таких они даже не убивали, а плетями выгоняли из своих становищ. Что толку от него, стоящего посредине круга, сутулящегося, безоружного, прихрамывающего, поглядывающего исподлобья? Что они могут ждать в час войны и мятежа? Чем он поможет им, проливающим кровь на тропинках войны? Что он скажет... может сказать? Откуда туману взять голос тучи, а ворону - взлет орла?

Неслышно, но тяжело ступая больными ногами, к Алексею Ивановичу приблизились почтенные яшулли, такие же мохнатые, мрачные. Они шли нерешительно, поглядывая на стоявшего скромно в сторонке хана Номурского. Толстые, пухленькие щеки профессора прямо-таки лоснились от самодовольства. Профессор этнографии наслаждался, созерцая племенной совет; он, казалось, любовался представителями родов, которых сумел объединить и собрать, чтобы внушить этому нахалу студенту страх перед могуществом племени, перед его грозной силой.

Почтенные яшулли тяжело плелись по песку. Они не торопились.

Настроение Алексея Ивановича было совсем не радужным. Он не трусил, хотя перед таким собранием не грех струсить. Он не боялся, но упрекал себя за опрометчивость и глупость. Зачем ему понадобилось лезть в самую гущу мятежа? Он потому и сутулился, и смотрел исподлобья. Стихия! Долго ли им взорваться и устроить самосуд. Слишком их разъярили события последних дней.

Он стоял и смотрел. "Забота ожидающего ответа тяжка, - говорил Кабус когда-то, - а отсрочка ответа, даже если она коротка, бесконечной кажется".

Старики приблизились. Они прижали все, как один, руки к сердцу и склонили свои папахи. Затем один из них, очевидно глава, громко, так, чтобы слышно было в задних рядах, спросил:

- Начальник, скажи, что это у тебя на лице? - Он протянул руку и осторожно, почти ласково коснулся кончиками пальцев шрама на лице Алексея Ивановича.

Тот пожал плечами. Разговор и переговоры приобрели непонятный уклон. Он сказал:

- Ранение!

- Откуда у тебя такой ужасный след?

- Удар сабли.

- Врага?

- Врага.

- Что стало с врагом?

- Врага я убил в бою.

- Кто был твой враг?

- Мой враг был врагом революции! Басмачом!

- Ты убивал мусульман? - выкрикнул кто-то.

Толпа загудела, взроптала и тут же угрожающе затихла. Презрение, пренебрежение сменялись ненавистью.

Яшулли посмотрел на толпу, заставил всех замолчать.

- К нам пришел посланец для переговоров. Мы - воины. Посланец великий воин. Смотрите - он сражался. Смотрите на его лоб, смотрите. Рана его ужасна. Верблюд велик, а рана его по росту. Я не хочу ничего теперь, кроме слов уважения. Пусть он враг, но он великий воин.

Враждебный ропот сменился доброжелательным. Значит, Советская власть уважает племя. Советская власть прислала для переговоров воина! Пусть он враг, но воин! Иди, воин! Мы отпускаем тебя.

Хихикая, от души веселясь, Николай Николаевич отвел Великого анжинира в свою белую юрту.

- Вы видели толпу?

- Но вы в ауле Дженнет царь и бог.

- Э, батенька, в ауле Дженнет триста - четыреста головорезов воинов. У всех винтовки, туркменские ножи аршинной длины, сабли. Воины чтят адат и шариат. Адат и шариат велит - смерть! Девушке остается умереть... Гардамлы говорил о смерти, но все его круглое лицо сочилось хитрой улыбкой. Он доверительно положил руку на руку инженера и, понизив голос, проговорил: - Есть вариант. Но сначала вы дадите слово.

- Слово?

- Первое - вы уедете из аула Дженнет со своим пограничником. Второе вы словом не обмолвитесь, что я - это я, то есть что хан Номурский и профессор Николай Николаевич нечто идентичное. Третье - вы добьетесь, чтобы в аул Дженнет, по крайней мере полгода, не совал нос ни один пограничник.

- И тогда?

- Тогда вы получите прекрасную дикарку и ее подругу в целости и сохранности. Теперь вы убедились, что я сверхгуманный человек?

- Но вы сами говорили: из Гюмиштепе едут мстители. Они растерзают Шагаретт.

- Ну, это еще неизвестно. А вы обзаведетесь двумя прелестными рабынями.

- Вы отлично понимаете, что я, даже если б это было в моей власти, никогда бы не пошел на такое. Мы на советской территории. И полный произвол. Не понимаю, зачем вам это нужно?

- Вы выиграете время. Спасете девчонкам жизнь. И за пустяки, за молчание. Вы промолчите, и никто вас не упрекнет, даже вы сами. Учтите еще одно немаловажное обстоятельство: вы попали в неудобное положение. А вы не думаете, что и вам, так сказать, грозит нешуточная опасность, а? Соглашайтесь, пока не поздно, господин соглядатай. А не то я раздумаю.

Да, можно ли придумать что-нибудь неправдоподобнее всей этой беседы профессора Санкт-Петербургского императорского университета со своим дорогим, любимым учеником?

Они говорили об этом за чаем. Они говорили за обедом, на который был подан восхитительный суп "по-провансальски", как его назвал Николай Николаевич, хотя это скорее была очень острая, очень наваристая шурпа из барашка. Они говорили за ужином, столь обильным и разнообразным, что один перечень рыбных и мясных блюд заполнил бы меню самого дорогого парижского ресторана. Профессор радушно потчевал своего любимого ученика и говорил, говорил. Он тысячу раз уклонялся от основной темы и тысячу раз возвращался к ней.

Это была особенность Николая Николаевича. Даже в своих лекциях в Восточном институте, которые он читал без конспектов, он мог тысячу раз отклониться по самым невероятным поводам в сторону, но непременно возвращался к основному вопросу и с блеском римского оратора всегда выбирался из самых запутанных положений. Но на этот раз, то ли мешала обстановка - белая юрта, то ли его отвлекала очаровательница Гузель Гуль, опять вследствие духоты бесстыдно совлекшая стеснительные покровы и упорно ластившаяся к супругу и повелителю, но в конечном итоге даже к полночи "высокие договаривающиеся стороны" как будто ни к чему не пришли.

Уже фыркали и ржали где-то за кошмяной стенкой кони, приведенные из степи, уже воинственно и властно отдавали яшулли команды своим джигитам, уже определился и численно и персонально смертный кортеж, который должен был повезти на рассвете приговоренную в горы к месту казни, но, к своему отчаянию, Великий анжинир не сдвинулся в переговорах ни на йоту, а Николай Николаевич, по-прежнему сытый, разнеженный, источавший вместе с хитрыми улыбками доброту и гуманность, с непоколебимым упорством держался своих условий: молчание за рабынь, рабыни за молчание. Он даже почему-то не спешил выпроводить своего любимого ученика и довольно-таки небрежно отмахивался от своей розовотелой прелестницы, усиленной зевотой и томными вздохами показывавшей, что супругам давно пора подняться на вышку.

Разговор тянулся и тянулся, даже в зубах появилось ощущение тяжести, а языки поворачивались с трудом.

Уже за полночь в дверях юрты появилась серьезная, даже сердитая физиономия Ивана Прохоренко. Пограничник таинственно поманил Алексея Ивановича. Они вышли.

Снаружи было прохладно. Комары усиленно зудели. На площадке перед юртой не было никого. Аул, видимо, спал. Даже джигиты из смертного эскорта, и те, видимо, решили поспать перед страшным своим делом.

Иван Прохоренко тихо окликнул:

- Иди-ка сюда!

Рядом в кромешной темноте появился человек. Только по голосу Великий анжинир узнал Аббаса Кули. Он тихо пробормотал:

- Хозяин, не уступайте, ни за что не соглашайтесь. Кони заседланы, напоены.

- А девушки?

Он произнес это "девушки", и перед глазами встало белое лицо с огненными глазами, ореол огненных волос. Нет, он так это не оставит.

- Товарищ комбриг, - это уже заговорил Иван Прохоренко, - долго рассказывать. Дивчины с нами. А жирняку скажите - мы уезжаем.

Ничего еще толком не соображая, Великий анжинир вошел в юрту.

- Ох, - хихикнул Николай Николаевич, - вечно вы без доклада.

Он отстранил недовольно надувшую губки Гузель Гуль и вопросительно посмотрел на гостя.

- Мы уезжаем.

- Ну, слава богу, дорогой. Славу богу. Не держу. - Он помахал на прощание пухлой рукой и повернулся к жене: - Вот и уезжает гость дорогой, мой любимый ученик... Уезжает и оставляет мне тебя, моя прелестница. А вы, батенька, поезжайте с богом. С богом!

И по тому, как он поднял жирную свою руку и сложил свои пухлые пальчики, у Алексея Ивановича возникло совершенно нелепое предположение, что дорогой и уважаемый профессор вознамерился перекрестить его на дорогу, чего, конечно, ждать от хана Гардамлы - вождя кочевников-мусульман - было бы совершенно нелогично, да еще в таких обстоятельствах. И все же мелькнуло где-то в мозгу: а ведь ходил слух, что Николая Николаевича, когда он учился в Петербурге, какая-то весьма предприимчивая княгиня вроде бы крестила в юном возрасте, а воспреемником был чуть ли не самолично наследник цесаревич Николай...

Весь еще в недоумении и сомнениях, Великий анжинир выскочил из белой юрты и буквально налетел на коня, скрытого тьмой. Кто-то услужливо подал ему стремя, подкинул в седло. Забухали приглушенно в пыли копыта, и, подняв коней в галоп, он и его невидимые спутники поскакали мимо чуть видневшихся круглых пятен юрт, сквозь парную духоту атрекской ночи.

Как-то не подумал Великий анжинир, что кругом враждебно настроенные сотни людей, что в руках у них ружья и винтовки, что вот-вот может раздаться топот тысяч копыт...

Происходило все непонятно, странно. Никто их не остановил среди юрт Дженнета. Никто их ни о чем не спросил, когда они переезжали через навозный вал, окружающий дымной стеной рай Дженнет, никто не окликнул ни с одной из высившихся в небесах черных эйфелеподобных башен. Они скакали по глинистой равнине, спускались в глубокие высохшие каналы-овраги, взбирались на насыпи, пробирались через камыши высотой с двух всадников, через колючие кусты джиды и гребенщика. Они ехали быстро; скоро замерцала гладь воды, и Великий анжинир понял, что кони зашлепали по мелководью Гассанкулийского залива.

Но он не стал бы торопить коня, не ехал бы Великий анжинир так быстро, если бы еще в ауле Дженнет не разглядел при мерцании звезд среди сопровождавших его всадников две закутанные с ног до головы женские фигуры. Звезды древней равнины Гургана необыкновенно ярки после полуночи и мерцают нежно-голубым сильным светом, таким сильным, что от него по белесой, пышущей дневным зноем степи ложились движущиеся тени всадников и... всадниц.

Но не столько Великий анжинир думал сейчас о звездах в тверди небес, которые помогали твердому и упорному пограничнику Ивану Прохоренко вести отряд точно на север к комендантской заставе, а о нестерпимо ярких, ослепительных звездах, горевших в глазах одной из спасенных рабынь, думал сейчас Мансуров.

Шагаретт так намучилась, так напереживалась, так безумно устала от всех ужасных событий последних дней, что даже ее, железную, закаленную в кочевьях и странствиях дочь воинственного племени, несмотря на опасности и страхи, сморил сон. И весь путь от аула Дженнет до Гассанкули - а он не близкий - она проспала и, может быть, давно уж свалилась бы с коня, если бы не чья-то твердая рука, поддерживавшая ее в седле.

- Кто осмелился касаться меня рукой и не дать мне упасть, не знаю, проснувшись, лукаво проговорила она. - Хотелось бы мне знать! Мы, джемшидки, смываем такое обхождение, равное оскорблению, кровью.

Но ее воинственная реплика никак не соответствовала истинным ее мыслям, потому что она сделала такие лукавые глазки Великому анжиниру, какие предписывались знаменитой "Гульсун-намэ" - книгой-кодексом поведения персидской красавицы в обществе мужчин, которым она старается понравиться.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Строят ханскую крепость из черепов.

Глохнут от причитаний сирот и вдов.

М а х т у м к у л и Ф р а г и

Всю жизнь избирал окольные пути и

закоулки и, не брезгуя ничем, наполнял

себе кошелек.

К е м и н е

"Вы львом пришли или лисой?" Испокон веков ханы кочевников встречали всех забредших в их степь таким вопросом. Они были себе на уме, эти воинственные, но слабые ханы. В их повадках всегда было много лисьего. И Николай Николаевич был больше лисой, нежели львом.

"У меня, прирожденного дипломата, львиные повадки, которые приходится прятать под лисьей маской", - рисовался он перед студентами. Но девушки-студентки, которых он одаривал своей благосклонностью, говорили другое: характер педанта, рассуждения аптекаря, мораль евнуха, слеплен из мыльной грязной пены.

Почему Николай Николаевич выпустил Великого анжинира да еще отдал ему безвозмездно рабынь? Ведь Анжинир твердо стоял на своем. Отчаянное положение джемшидки, угроза ее жизни, надвинувшаяся на него самого опасность не заставили Алексея Ивановича поколебаться. Ни на одну секунду он даже в мыслях не поддавался на скользкие, хитроумные предложения хана. Он исключил сделку категорически, бескомпромиссно, хотя ропот толпы весь день и весь вечер служил как бы грозным аккомпанементом их разговору в белой юрте, напоминанием, что в ауле Дженнет Николай Николаевич всесилен и может поступить как ему заблагорассудится.

И все же Николай Николаевич отпустил рабынь. Из гуманных соображений? Из симпатий к своему ученику? Из благородных чувств? Из жалости к юной девушке?

Нет, конечно.

В минуту откровенности Гардамлы говорил: "То, что мы зовем великими идеалами, чаще всего - черепки старых, отживших истин".

Он, ученый этнограф, мог бы понять: идеалов у него давно не осталось. Юношей, почти мальчиком его вырвали из племени полудиких кочевников и окунули в казарменную обстановку кадетского корпуса. Снаружи его обтесали, слегка отполировали. Но даже став профессором, он остался иомудским кочевником, полудикарем со всеми привычками и взглядами степняка.

Все, в том числе и его русская, из захудалых княжон жена, брезговали открыто его грязными ногтями, нечищеными зубами, сальными космами плохо подстриженных волос. Но если он примечал смазливую студентку, его бородка а-ля Анри катр начинала источать запахи "Лориган Коти", толстые щеки оказывались выбритыми до бархатистости, на нос водружалось пенсне в золотой оправе.

Ради того, чтобы достать новую сорочку, он готов был на брюхе ползти до Мекки, а чтобы заполучить новые английские ботинки, согласился бы самую нежную свою возлюбленную толкнуть в объятия заведующего магазином.

Как-то после долгого периода скудости и разрухи в Ташкенте появилась тахинная халва. Бессовестно он заставлял свою родную дочь ходить десяток раз к каким-то липким, сомнительным типам, кокетничать и выпросить кило этой злосчастной халвы. А на лекциях по этногенезу туркмен он метал громы и молнии, провозглашая право отца убить родную дочь, потерявшую невинность.

Приятная, привлекательная наружность обеспечивала ему успех. Вкрадчивый, ласковый разговор, бархатный взгляд, вкрадчивые жесты помогали преодолевать любые препятствия. "Надо беречь жизненную энергию", - вечно посмеивался он и доводил девушек до отчаяния. Он растлевал их морально и физически, не переступая грани, потому что боялся очевидных последствий. А что скажет жена из бывших княжон? А как поведут себя взрослые дочери, весьма энергичные и самостоятельные особы? А что скажет студенческая общественность? Ему очень не хотелось привлекать излишнее внимание к своей особе. И на это у него имелось достаточно оснований.

Но оправдания были ни к чему. Нерешительность, осторожность, предусмотрительность, граничащие с трусостью, основательно сидели в самом существе его натуры и служили критерием всего его жизненного поведения. "Мы все имеем свои маленькие слабости, говорил некий француз, когда варил голову своей бабушки в муравленом горшке", - острил он, не особенно вникая в смысл не слишком остроумной поговорки. Но он берег свою жизненную энергию всегда и всюду.

Берег он жизненную свою энергию и в раеподобном ауле Дженнет, перед лицом крупнейших событий. Не выпуская из объятий свою новую прелестную супругу, в душе оставаясь евнухом, в политике он метался в кольце противоречий и неопределенностей.

Его странный поступок - отдать советским властям джемшидку, совершившую ужасное преступление, имел, конечно, глубокие обоснования. Не допустить свершиться кровавой мести, значит, по крайней мере, вызвать озлобление, а еще вероятнее - мятеж многотысячных племен древней страны Гурган. Месть - утоление жажды!

Отпуская девушку-убийцу на свободу, Николай Николаевич, казалось, подрывал всякое уважение к себе. Завтра кочевники узнают, что их хан отдал девушку, а на пост хана всего Гургана он, несомненно, претендовал и имел право претендовать, после того как его главный соперник пал от ножа.

Но политика евнуха далеко не всегда бессильная политика. Чаще всего это тончайшее сплетение хитроумных замыслов. Николай Николаевич чувствовал себя неспокойно. Но завтра он разъяснит разъяренным иомудам: "Зловредные большевики подослали к нашему великому хану убийцу в образе райской гурии. Более того, большевики похитили злодейку, увезли к себе в Гассанкули и не позволили свершиться мести".

Кочевник-профессор, знаток восточной психологии, Николай Николаевич понимал, что на Востоке месть может поднять целые племена. Николаю Николаевичу нужен был повод подогреть вражду и ненависть.

Дела в Астрабадской провинции Персии, населенной кочевыми племенами, шли неважно. Персидские войска наносили воинственным иомудам поражение за поражением. Племенные вожаки растерялись. Консул Хамбер поддерживал иомудов, снабжал их оружием, амуницией, заверял, что единственная их задача - подготовка к вторжению в Советскую Туркмению, поддержка похода Джунаида, который, получив амнистию от Первого Всетуркменского курултая, тем не менее собирал силы и готовился нанести удар Советам. Цель была ясна. И непрерывно прибывавшие из Мешхеда гонцы консула твердили: "Готовьтесь к войне с большевиками". И в то же время тайные агенты Хамбера руководили операциями персидской армии против кочевых племен Гургана, принимая решительные меры к подавлению малейшей их самостоятельности.

Было над чем поломать голову Николаю Николаевичу. Вчера он ласкал на глазах этого сухого, сердитого своего ученика прелестную возлюбленную, а мозг сверлила назойливая мысль: "Не наделать бы шума. Не дать возможности коменданту погранучастка пронюхать о планах вожаков племени, не навести советских пограничников на аул Дженнет". Как трудно! Сколько надо тратить жизненной энергии. Скажем, не приехал бы дорогой ученик в аул Дженнет, не разузнал бы про джемшидку - все шло бы хорошо. Но он так хотел все сохранить в тайне! Даже от своего друга Хамбера. Ведь не просто попала джемшидка в Гюмюштепе, в гарем к хану Мураду Овез оглы бин Махмуду бин Еусену. Привез ее не простой бардефуруш, каких много в Передней Азии. В обличии бардефуруша был путешественник и ученый Зигфрид Нейман, кстати только что вернувшийся на Восток из далекого Германского государства. И красивую рабыню подарил он Овез Хану неспроста. Происходит что-то важное. Завязываются какие-то новые связи. Явно зашевелились те германские круги, которые никогда не переставали интересоваться Ираном и Средним Востоком. И не случайно в подавлении последнего племенного мятежа решающую роль сыграли аэропланы немецкой фирмы "Юнкерс" с немецкими военными летчиками на борту. Да и при крупповских пушках инструкторами состояли немцы.

"Спасибо девчонке. Нечаянным ударом ножа убран Овез Хан, - думал Николай Николаевич, - теперь Зигфриду Нейману одна дорога... Ко мне. Все, что у Неймана на уме, он выложит здесь, в ауле Дженнет. Но что именно? Что он знает о фашистах и что хотят от Ирана фашисты? Очень было бы это кстати. А девчонка? Пусть живет".

Благородным рыцарем представлялся себе Николай Николаевич. Из благодарности он дарует жизнь бедняжке рабыне. Жаль, не перед кем покрасоваться таким поступком. Перед Гузель Гуль? Увы, очаровательница просто не поймет.

А теперь все выйдет наружу. Советская прокуратура переполошится. Понаедут чекисты в аул Дженнет. Явятся в белую юрту и зададут вопрос: а что вы изволите делать здесь, господин хан? А давно ли вы изволили пожаловать из Тегерана? И ведь совсем нетрудно будет им заметить, что и аул Дженнет, и соседние аулы кишмя кишат вооруженными с головы до ног всадниками. А там уже один шаг и до сокровенных планов, гнездящихся в голове господина профессора.

Ведь здесь, в этом треклятом комарином рае, он сидит совсем не для того, чтобы тешиться прелестями юной, пусть обольстительно красивой супруги. Ведь по договоренности с британскими кругами он, Николай Николаевич, хан Гардамлы, готовит вторжение и захват вооруженными силами Гассанкули. Персидское военное командование совсем недавно обязалось не предпринимать военных действий против племен и не мешать их вторжению. А теперь что же получается? Племена персидская армия бьет и в хвост и в гриву. А тут еще история с убийством как бы не помешала сосредоточению сил к походу, сулившему столь радужные перспективы.

Конечно, Николай Николаевич был не столь наивен. Он не надеялся удержать Гассанкули или даже Красноводск и прочие места в руках своих кочевников. Но он уже видел себя в Женеве, полномочным представителем туркмен. Он уже физически ощущает своей ладонью прохладную полировку пюпитра ораторской трибуны в пышном зале Лиги наций. Он до звона напрягает свою гортань, апеллируя к союзным державам, пламенной речью. Он...

- Ой, ты мне спать не даешь! - женский голос кричит прямо в ухо. - Ты кричишь, кричишь. Я так не могу.

Ужасно резкий, даже скрипучий голос! Не успела стать женщиной, а уже разворчалась, девчонка, точно старая баба.

Забрав подушку, Николай Николаевич выбирается из белой юрты и по не очень прочной лестнице в кромешной темноте карабкается на вышку. Сердце трепыхается в груди, толстые ручки долго дрожат, а глаза никак не закрываются. Над головой, в вышине, мерцают звезды, яркие гурганские звезды. "Они светят этой прелестной убийце. Они светят не мне. Где же моя звезда..."

И профессор, хан Номурский, хан без ханства, засыпает под дуновением ветерка.

Он засыпает с мыслью, что ему все же удалось притушить шум вокруг убийства вождя, отвести внимание советских властей и что "голова бабушки может довариться спокойно в муравленом котле".

Ну, а если... Ну, тогда у Николая Николаевича, как некогда у эмира знаменитого эмира афганского Абдурахмана, - всегда все наготове: в двадцати шагах у коновязи стоят отличные кони под охраной вооруженных молодцов. К седлам приторочены вьюки. При Николае Николаевиче всегда два маузера и мешок с золотыми червонцами... Ну, а все остальное профессору этнографии уже снилось: и скачущие во тьме всадники, и огненные волосы пламенной джемшидки, и трибуна Лиги наций, и... неприятная жесткая, непреклонная усмешка дорогого ученика... Так и не решил профессор - быть ему львом или лисой.

И нашел он выход в лисьей политике. Правда, думал так он сам. Другие сказали бы - в политике евнуха.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Сто неугасимых огней в моем сердце!

Сто хрустальных струй в моих ресницах.

Р у д а к и

Многое прояснилось позже.

Ведь едва Алексей Иванович с бойцом-пограничником Иваном Прохоренко выехал из Гассанкули в Дженнет, а Николай Николаевич хан Номурский в своей белой юрте уже знал, что два подозрительных всадника вброд переправляются через залив и держат путь к аулу. И что один из всадников не просто какой-то работник советского административного аппарата, а весьма известный в прошлом командир Красной Армии. И Николай Николаевич поддался было минутной панике и даже отдал приказ: "Они не должны доехать". И объяснил: "В Гурганской степи много стреляют. Одна-две случайных пули". В суетливой панике перебрал он в голове тысячу вариантов: "Большевики пронюхали, ищут тех двух рабынь, узнали про убийство девкой вождя - Овез Хана, узнали, что в ауле Дженнет я прячу кого-то. Прознали про меня самого, про Хамбера, про немцев..."

Да, Николай Николаевич много передумал, изрядно испугался и чуть не наделал опрометчивых шагов. Остановила его нежная возлюбленная, милая глупая женушка. Прелестный цветок. С ласковой простотой она сказала: "Ведь их только двое, а у вас в ауле Дженнет полно джигитов с ружьями".

Истина, высказанная соблазнительными устами девчонки, отрезвила многоопытного политика и склонила его к гуманности и осторожности. Николай Николаевич отменил жестокие распоряжения. И тут еще как оголтелый, весь в пене и поту, примчался джигит и одним словом поставил все на место.

- Анжинир! - выдохнул он, и судорога свела ему горло. - Великий анжинир!

Все встало на место. Даже Николай Николаевич, только что приехавший в Гурганскую степь, слышал про Великого анжинира, прославленного в туркменском народе искателя воды, строителя каналов, святого человека. И позже уже, принимая в белой юрте своего ученика, все ждал, когда же он заговорит о воде, о проектах орошения.

Но какой смысл был Алексею Ивановичу разговаривать с Николаем Николаевичем о мирных делах ирригации! Увидев профессора в столь подозрительном обличии, Великий анжинир понял почти сразу, с кем имеет дело. Он вспомнил, что персидская администрация как раз теперь затеяла провокационную возню с водным вопросом. Перекрыла все пограничные реки и речки и оставила на нашей территории усыхать посевы и сады оазисов Меана, Чаача, Душака и многих других. Официальный приезд известного работника ирригации наделал бы излишний шум в иомудской степи. Поэтому он предпочел говорить об этнографии, истории. И если он в беседе косвенно помянул о средневековом расцвете Гурганской провинции, то только для того, чтобы отвлечь Николая Николаевича и умолчать об истинной цели своей поездки. Правда, эти беседы привели к совершенно неожиданным результатам.

Беседы вращались порой вокруг весьма отвлеченных тем. Вспомнили и яркую, очень сложную личность средневекового ученого и философа Кабуса, автора знаменитого "Кабус-намэ", государя страны Гурган, стоявшего на голову выше современных ему феодалов.

Алексей Иванович заговорил о Кабусе сознательно. Он хотел напомнить Николаю Николаевичу, как мирная плодотворная деятельность разумного средневекового властителя смогла привести к экономическому и культурному расцвету того самого обширного края, который сейчас разоряли и обездоливали теперешние ханы, губернаторы, кочевые феодалы, обезумевшие в распрях и междоусобицах, подогреваемых и разжигаемых всякими иностранными резидентами, к которым явно мог отнести себя и сам добродушнейший и гуманнейший Николай Николаевич. "Согласитесь, что Кабус - вы нам, студентам, не раз с восторгом цитировали целые страницы из его "Кабус-намэ" - был не чета некоторым жестоким, бесчеловечным интриганам, ведущим свой народ в пропасть на верную гибель. Да и вам, профессор, известно лучше, чем мне, что достаточно было Кабусу дать волю низменным инстинктам, и передовой мыслитель на троне превратился в зверски-жестокого царька, сразу же оттолкнувшего от себя лучшие умы эпохи, каким был сам Бируни".

Николай Николаевич заступился за Кабуса, даже попытался обвинить Бируни в неблагодарности, выразившейся в том, что он покинул Гурган. "Ведь не случайно ко двору Кабуса приехал знаменитый Авиценна - Абу Али Ибн Сина, но, к сожалению, Кабус умер и не мог уже способствовать трудам его. Но ведь традиции культуры Гургана остались жить и после Кабуса. Ведь недаром дочь Кабуса, златокосая Заррин Гис, приняла Авиценну и создала ему все условия для плодотворных астрономических наблюдений. Ведь и непоседливый Бируни мог бы..."

Николай Николаевич вздрогнул при слове "златокосая" и очень подозрительно посмотрел на Анжинира... Видимо, мрачное выражение лица гостя навело Николая Николаевича на подозрение. Возникли непредвиденные ассоциации. Николай Николаевич вспомнил о нетипичном для восточных женщин огненно-рыжем цвете волос джемшидки и вообразил невесть что о миссии Анжинира.

Именно тогда он повез в торжественном кортеже Великого анжинира искать невесту-иомудку, ткущую ковер, и именно тогда они оказались в юрте с пленницами.

В конечном итоге огненноволосая рабыня оказалась на советской погранзаставе и была спасена от зверской расправы.

И что самое неожиданное во всей этой истории: спустя сутки в Гассанкули прибыла старая скрипучая туркменская арба. И в ней оказался примитивный, кое-как склепанный из кривых лесин ткацкий станок с неоконченным, но искусно вытканным ковром отличной тонкой художественной работы. Его привезли таким незаконченным, каким иомудская невеста оставила его, прервала работу по приказанию хана Номурского, со всеми натянутыми нитями основы, с челноком с синей ниткой, с мотками цветной шерсти, висевшими на раме, с кольями в глине и пыли, вытащенными из пола юрты. И посылку сопровождало любезнейшее письмо хана, в котором сообщалось, что аксакалы яшулли шлют сей незаконченный ковер со станком в дар ташкентскому музею, на добрую память Великому анжиниру, столь любезно посетившему райский аул Дженнет.

Судя по стилю письма, его писали, конечно, не старики яшулли из Дженнета. Сочинил послание человек явно образованный, по меньшей мере магистр гуманитарных наук, каким, конечно, мог быть в диком ауле Дженнет единственно профессор Николай Николаевич хан Номурский Гардамлы.

Посоветовавшись с успевшей прийти в себя от всех ужасных и трагических событий Шагаретт и получив консультацию известного гассанкулийского кораблестроителя и капитана Ораза Мамеда - дядюшки джемшидки, Мансуров послал с Аббасом Кули полную стоимость незаконченного ковра, коврового станка и мотков шерстяной пряжи в полновесных персидских кранах из чистого серебра на имя невесты. Он также счел необходимым возместить в такой же сумме все хлопоты иомудской невесты за те месяцы, которые ей понадобятся, чтобы соткать новый ковер и приблизить вожделенный день свадьбы.

Именно Шагаретт особенно настаивала на этой части оплаты, ибо и в ее племени невесты ткут свадебный ковер, который часто решает жизненные судьбы юных джемшидок.

- Если бы меня не украли звери-бардефуруши, если бы они не волокли меня по каменным тропам, не затащили бы в аул Мурче, а потом сюда, в соленую степь Гургана, я бы, может быть, уже соткала свой ковер и, может быть, уже была не девственницей, на которую покусился этот зверь гюмиштепинский тиран, а женой своего возлюбленного, какого-нибудь Рустема.

Она говорила это, чуть прильнув к плечу Великого анжинира, заглядывая в его глаза и что-то уж слишком придвигая свое белое нежное лицо к его лицу, совсем не глядя на присланный незаконченный ковер иомудской невесты, хотя явилась она в сопровождении своей подруги Судабэ именно затем, чтобы рассмотреть этот музейный экспонат и дать чисто деловой совет Алексею Ивановичу. Но, может быть, горели глаза джемшидки потому, что своим спасением она была обязана именно ему, мужественному Великому анжиниру, в тот самый день, когда в райском ауле Дженнет так и не состоялась сделка покупка-продажа ковра иомудской невесты.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Слепил, склеил себе своими руками

идола и восхитился:

- Вот мой господь и повелитель!

Ш а ф и

Упрямая, самоуверенная, резкая, да и что спросишь с девчонки кочевий! Все, что касалось пустыни и овец, джемшидка даже в свои очень юные годы знала преотлично. Но, естественно, обо всем остальном она имела самые узкие представления. Даже три года Тегеранского иезуитского колледжа, куда по приказу иранской администрации ее забрали как дочь вождя племени и откуда ее сами отцы иезуиты отправили обратно с характеристикой: "Не в меру зкзальтирована и фанатична", - дали ей слишком мало знаний.

Да, она была нервная, экзальтированная девушка, но в то же время любознательная, искавшая горячо, страстно ответы на все вопросы. Она имела доброе, отзывчивое сердце и верила людям.

Ее наивная, безграничная преданность мюршиду Абдул-ар-Раззаку вызывала осуждающие взгляды. С другой поклонницей шейха - Судабэ - ее связывал душевный излом, экзальтированная религиозность и утешение, которое они обретали в откровениях своего, как все знали в кочевье, наставника мюршида. Неразлучные подружки Шагаретт и Судабэ еще девчонками вечно крутились, полные любопытства, у мазара и мюршидских шатров, постоянно готовые принести из источника воды, понянчить его бесчисленных детей - бог не обижал наставника и одарил его многочисленным крикливым потомством, - сбегать по его поручению позвать кого он повелит. На первых порах властный, всесильный в своем кочевье старый Джемшид не возражал, даже одобрял инстинктивную потребность своей молоденькой дочери в духовном общении со святым хранителем священного мазара. Он даже немного гордился девчонка пользуется вниманием и доверием такого могущественного и мудрого духовного лица. Какой почет!

Страшный своей ничем не ограниченной властью, грубый, жестокий вождь племени в душе побаивался святого мюршида. Не без трепета встречал он его низкими поклонами, когда тот появлялся в сопровождении своих мюридов на пороге шатра. Приходил мюршид без приглашения. Важный, величественный, в богато расшитой узорами шелковой хирке, он сидел у очага и расточал по всему чаппари - шатру - свою благосклонность, пахнувшую удивительно приятно восточными духами. Даже сильно конопатое, все в оспинках лицо его, безобразное и отталкивающее своей вечно плотоядной гримасой, в этот момент излучало благость и милость. Порой он оставался в чаппари старого Джемшида целыми днями, оделяя семью вождя таинственными лекарственными снадобьями, более похожими по вкусу на лакомства. Говорил мюршид много, многословно. Без конца он рассказывал хадисы. Он также задавал много вопросов, сложных, чуть ли не философских. Ответы девочки поражали простотой ума, наивностью. Преданная, послушная, покорная Шагаретт просто бредила, извлекая из глубины сознания странные, непонятные слова и мысли, порожденные фантазиями. Порой, слушая ее, наставник впадал в ярость, которая тут же переходила в восторг. Мюршид восторгался самим собой. Он считал Шагаретт одержимой таинственными силами. Разве простая девушка может обладать таким взглядом, перед которым терялся он, опытный в обращении с женщинами! Он боялся ее.

Мюршиду девушка была просто необходима: в иезуитском колледже ее научили читать по-арабски и фарсидски, чего сам мюршид не умел. И он приносил в шатер священные книги и упрашивал девочку читать вслух. Особенно внимательно он слушал истории о мусульманских праведниках, которые благодаря своей святой жизни озарялись светом свыше и делались провидцами.

Провидцем провозглашал себя сам мюршид. Он гордился тем, что никто не мог устоять перед пронзительным его взглядом. Никто?.. Мюршид опускал глаза только перед девчонкой, казалось, порабощенной его умом, силой воли, религиозным авторитетом, ставшей послушным орудием его фанатических бдений... Она смотрела на него совершенно дикими глазами, ловила каждое его слово, в самозабвении целовала его руку, подол его хирки и заставляла то же делать свою подружку Судабэ.

Хватаясь за голову, теряя власть над собой, чувствуя, что сходит с ума, мюршид искал разрядку в исступленном крике. Он кричал на Шагаретт, как не кричат и на собаку. Она сносила крик и даже не плакала.

Часто при таких безобразных сценах присутствовал Джемшид, отец, вождь джемшидов, и все взрослые члены семейства. С трепетом они ждали, что мюршид вот-вот ударит девушку. Но она взглядывала на него, и руки святого проповедника опускались. Все видели, что Шагаретт верит мюршиду, верит, что он ясновидящий, верит твердо в его святость, в его авторитет наставника... И мюршид впадал в восторг. У него не было подобных верных учеников!

Но то же происходило со святыми отцами в иезуитском колледже, когда девчонка впадала на их лекциях в экстаз, веря простодушно в каждое сказанное слово. Она там тоже выглядела преданнейшей, беззаветной ученицей и каждого учителя почитала великим наставником. А на самом деле своими огненными гипнотическими глазами, своей экзальтированной верой она превращала каждого педагога в своего раба. Каждый педагог, даже самый расчетливый, сухой, деревянный, начинал верить в свой дар прозелитизма. Им льстило, что молоденькая дикарка смотрит на них как на святых, одаренных божественным даром. Они гордились своей ученицей и... боялись ее. Дирекция колледжа в конце концов перепугалась, что девушка перейдет в христианство, что вызовет скандал, и под благовидным предлогом решили избавиться от слишком талантливой воспитанницы. В задачи иезуитского колледжа отнюдь не входило обращение мусульманок в католическую веру.

Шагаретт вернулась в свою пустыню, в свое кочевье, и снова в присутствии мюршида к ней вернулось ощущение небесной благодати. Он подавлял в ней живую мысль, гасил сознание, внушал покорность, преклонение, самоотречение, исступленное оцепенение мысли, экстаз.

"Человек с выеденной душой" - звали мюршида даже многие соплеменники. Он всячески стремился вытравить в своей покорной ученице способность думать, добивался в ней мистического умопомрачения, заставлял сотни тысяч раз повторять какое-либо кораническое изречение.

Но после возвращения из Тегерана что-то изменилось. Мюршид, видимо, чувствовал, что девушка повзрослела, что она сопротивляется и, самое страшное, сомневается. Временами мюршид терял над ней власть. Ему приходилось отвечать на все более трудные вопросы. Часто теперь он обрывал ее любознательность грубым окриком.

Тут вмешалась мать девушки. Она всецело попала под влияние мюршида. Она заставляла дочь идти просить прощения, целовать ему ноги. Она добивалась, чтобы Шагаретт уверовала в нечто непостижимое, губительное и в то же время животворное, чтобы она и не пыталась сбросить с себя наваждение. Мюршид уже давно жаловался на взгляд Шагаретт: "В глазах ее тысяча джиннов. Пусть не смеет так смотреть. Я прикажу выжечь ей глаза раскаленным железом, если она еще посмотрит так. Во взгляде ее гордыня иблиса, неповиновение слову пророка!"

Когда Шагаретт не поднимала глаз, она повиновалась мюршиду, но странное влечение, подобное водовороту, тянуло ее в пучину. "Я пропала!" говорила она себе и убегала в степь, в пустыню. И снова она навлекала на себя проклятия и вопли, ибо непреодолимая сила тянула ее посмотреть на мюршида, заглянуть ему в глаза и доискаться истины. Она не смела взглянуть. Она знала, что не увидит ничего, кроме лжи...

И она сидела в присутствии мюршида, опустив голову, и нараспев читала ему темные, наивные, нелепые истории о мусульманских святых... И вновь водоворот затягивал ее, и снова разверзалась пучина.

Отчаянным усилием девушка сдерживала себя. И вдруг сквозь мистический бред какого-то сказания врывалась мысль: "А ведь он клещ, а таких клещей миллион".

Она кидалась за советом к отцу - старому Джемшиду. Он покачивал головой. Он уже решил судьбу дочери. Он ждал, видимо, одного - когда она достигнет возраста зрелости. Он не говорил ничего, но решение принял давно.

Духовно царивший над джемшидскими кочевьями святой мюршид Абдул-ар-Раззак всячески стремился прослыть заживо святым абдалом. И днем и вечером он являлся в чаппари старого Джемшида и твердил: "Помните, мы подлинный абдал, мы абид, что на священном языке сладкоустого пророка нашего Мухаммеда означает - набожный. Нет человека среди жителей Хорасана более набожного, нежели мы, святой мюршид, набожный наставник ваших ничтожных душ и умов. Мы - насихат священного Турбети Шейх Джам - ваш наставник, а ты, дочь моя, наша насиб - помощник. Взгляни на нее, вождь, всевышний просветил девочку через наши божественные наставления. О, веры истинной величие! О, мы заступник благочестия, а ты, хоть и названа при рождении Шагаретт-эт-Дор - Жемчужное ожерелье, всего лишь слабая тряпка, достойная утирать ноги нам, святому наставнику. Гордись ты, вождь джемшидов, восхитись - мы назначаем Шагаретт нашим помощником. И имя твое прославится. И тебя все отныне назовут Шагаретт-насиб".

Мюршид делался одержимым, и от пузырившейся пены белели его зубы. Тогда мать Шагаретт, слабая, истощенная, со всегда ошалевшим взором поблекших глаз, спешила подать ужин.

При виде вареного и жареного - в шатре вождя ели много и обильно святой мюршид "слезал наконец с черствого осла словоблудия", как сердито говорил отец Шагаретт, и выхватывал из миски кусок пожирнее.

Удивительно! У такой набожной, мистически настроенной девушки отец пользовался репутацией вольнодумца, чуть ли не безбожника. Про мюршида он говорил: "В тяжелую минуту от ракъатов спину заломит, а в хорошие времена и дорогу в мечеть забудет". Не очень-то старый Джемшид жаловал мюршида своими милостями. Но святой пришел в джемшидское кочевье в низовьях реки Кешефруд прямиком из Мешхеда, чтобы взять на себя присмотр за местной святыней - мазаром Турбети Шейх Джам.

Присутствие такого почтенного представителя духовенства сразу же подняло влияние и вес старого Джемшида. Какая же война без священного знамени, а джемшиды без сабли и ружья не мыслят жизни. С великим мюршидом не поспоришь, не повздоришь. Как бы на тебя, отважного, но бесхитростного мужа силы и храбрости, но простоватого, не наслали мышей клеветы. Святость великого мюршида безгранична, но и святому не возбраняется нашептывать губернатору провинции Хорасан разные пакости.

Известно от проезжих купцов и разных шляющихся по Хорасану патлатых дервишей, что во время частых своих поездок в священный город Мешхед господин великий мюршид имеет обыкновение заворачивать в частное имение Баге Багу. А кто не знает, что в роскошном, помещающемся посреди райского сада дворце коммерсанта и миллионера Али Алескера, носящего звание Давлят-ас-Солтане Бехарзи, частенько собираются на "маслахаты" великопоставленные персидские чиновники и военные начальники, которым воинственность и самостоятельность кешефрудских джемшидов давно встала поперек горла. Вот и приходится славному праправнуку древнего царя Джемшида и внуку его знаменитого потомка Ялангтуш Хана Эминад-Доуле, самому верховному джемшидскому вождю, заискивать перед мюршидом, темное происхождение которого не вызывало сомнений, закармливать его жарким из барашка и всякими острыми приятнейшими кушаниями, заливать ему глотку английским бренди "Файн". Не смажешь салом губ - губы эти тебя заплюют.

Хмурый, сердитый сидел вождь, сверля мюршида взглядом черных глаз, подергивая длинные тонкие усы, поджимая губы и слушая бесконечные вопли об абдалах, абидах. Ему, конечно, льстило, что великий мюршид открыл в его дочери Шагаретт осчастливленную духом божьим святую провидицу и насиба, то есть духовную свою помощницу. Но он ненавидел великого мюршида. Грудь его распирали месть и ненависть. Он подозревал, что великий мюршид ингризский клеврет и выкормыш, раз он околачивается так часто в Баге Багу, куда столь же часто наведывается к Али Алескеру, якобы для охоты, консул Хамбер.

Вождь джемшидов не знал, что связывает великого мюршида с проклятым Хамбером, но отлично помнил, что глава джемшидского племени Ялангтуш Хан, в результате интриги британских офицеров в 1885 году, после боя у Ташкепри был схвачен и казнен. Сам вождь - старый Джемшид - провел годы детства в тюрьме, куда бросили семью мученика Ялангтуш Хана, который приходился родным дедом вождю джемшидов. Конечно, мешхедский мюршид Абдул-ар-Раззак, как некоторые думают, не ференг - европеец - и не ингриз, но он путается с англичанами, и приходится его всячески задабривать. Не слишком нравилось вождю, что мюршид "обхаживает" Шагаретт, - как-никак она свободнорожденная дочь вождя и благородная джемшидка, но у вождя было много жен и они нарожали ему много дочерей, одних дочерей. И пока у Шагаретт не проявился дар провидения, отец даже и не замечал ее. Теперь стройная, взрослая девица, разодетая в яркие одежды - затейливо расшитую шелком белоснежную сорочку, отороченную широкой каймой, и в ярком дорогом халате, разрезанные рукава которого были изукрашены древним царским орнаментом, в золотой тюбетейке на копне пламенно-рыжих волос, да еще обрамленных великолепными хиндустанскими шарфами, почтительно подносила господину мюршиду угощения и шербеты. Вождь джемшидов нетерпеливо ерзал на своей ватной подстилке. Он мысленно подсчитывал стоимость звеневшего на Шагаретт широкого роскошного нагрудника из ожерелий, составленных, по меньшей мере, из тысячи серебряных рупий. А кольца с рубинами и сердоликами на тонких пальцах! А двойные браслеты исфаганской работы, обременявшие нешуточной тяжестью запястья точеных белых рук!

Невольно вождь любовался Шагаретт. Какой цветок вырос в бурьяновых зарослях степной колючки под сенью его ялангтушского шатра! Достойная дочь Джемшида! Такая достойна стать невестой такого же великого вождя или... царя... И вождь сердился еще больше. Он справедливо полагал, что мюршиду не столько нужна пророчица-насиб, сколько ее джемшидские богатства, причитающиеся по законам джемшидского племени в виде приданого. Но приходилось терпеть. Ссориться с великим мюршидом мог только безумец. Вождь Джемшид, увы, продавал дочь и поощрял господина Абдул-ар-Раззака, приказывая закармливать его и лапшой по-джемшидски, и похлебкой из тертого сыра, и праздничной шурпой с нежной бараниной, и пловом по-персидски, с фазаном и мясом бадхызского кулана, запеченного целиком в яме с раскаленными камнями.

Он сжимал кулаки, страшно скрипел по ночам зубами, пугая своих жен до припадка, с наслаждением смакуя один и тот же сон: в яму, пылающую жаром и огнем, медленно на дымящихся веревках спускают корчащихся мюршида и Хамбера. И так приятны, безумно приятны искаженные болью их лица, багровые от отсветов раскаленных докрасна камней. Он призывал утром жену - одну из бесчисленных жен, - изможденную, чахлую мать Шагаретт, долго разглядывал ее, удивляясь, как такая тщедушная, похожая на бесплотного бледного духа, женщина-северянка - она была откуда-то с Урала - могла удостоиться его страсти и родить ему такую красавицу, место которой на ложе шаха, а уж никак не этого мозгляка и юродивого - мюршида Абдулы... великого своими хитростями и кляузами, с опухшей конопатой физиономией и рачьими глазами.

"Гляди в двадцать глаз, женщина, - ворчал Джемшид, - не посмотрю, что она родная дочь. В степи камней много. Каменную бурю сделаем, если что... Я первый брошу камень".

Он был потрясен не выражением лица несчастной женщины, пронизанной ужасом, а словами, которые она осмелилась произнести: "Она пророчица! Камень, брошенный в нее тобой, святотатцем, вернется на твою голову".

"Вот времена, - думал вождь, - оказывается, я святотатец. Вот до чего дело дошло".

Вконец расстроенный, он обматывал щиколотки ног вышитым шелком "по-пич"-обмотками, натягивал на себя черную вышитую безрукавку, ласково гладил винтовку и, вскочив на кровного текинского скакуна, отправлялся в степь. Охотой на быстроходных куланов он надеялся развеять черные мысли: когда коршун складывает крылья, даже и обтрепанная ворона клюет его. Он и не старался скрыть своего снисходительного презрения к господину мюршиду, вынужден терпеть его присутствие в становище, смотреть на его шашни в своем чаппари - узорчатом из тонкой шерсти шатре-юрте, видном издали из самых отдаленных концов прекрасных, богатых травами и овцами кочевий. В нем, старом Джемшиде, в вожде джемшидов, не выдохлась еще закваска храбрых и свирепых ялангтушей.

Но и охота его не утешала. Он понимал: шакал куриными косточками не насытится. От вождя ушли радости, и лето обернулось зимой.

Гнал коня вождь, метался по холмам, по степи, по барханам пустыни. На коне он забирался к самым снежным вершинам Сафидкуха, уезжал в Герат и в Мешхед, он объезжал все джемшидские отары, заставлял своего коня истоптать все тропинки среди джемшидских пшеничных полей. Боли сердца своего он так и не мог умерить. Рот, который привык есть, рука, которая привыкла убивать, никогда не успокоятся. Джемшид убивает дочь, опозорившую его имя.

Но вождь вспоминал представшее перед его мысленным взором чистое белое лицо, необыкновенные косы, гипнотический взгляд Шагаретт и восклицал: "Ты плоть от плоти моей джемшидка. Я не смогу убить тебя!"

И тут же в яростных мыслях добирался до мюршида: "Хоть ты и святой абдал, ты, господин, шершавый, конопатый абдал. Хоть ты и святой, но узнаешь нас, джемшидов. Мертвецы содрогнутся от страха в своих беспросветных жилищах... могилах. Посмей только!"

А Шагаретт снова и снова кидалась за помощью и советом к матери.

"Все равно я ничего не пойму, - говорила та. - Думай сама. Твой мюршид думает за всех нас - женщин. Мудрости его хватит на всех".

Она предпочитала тупо верить. Начинала позевывать, закрывала глаза... Ничто ее не интересовало. Если ей говорили: "А мюршид заберет твою глазастую к себе в постель", - она отвечала: "Захочет возьмет. Он святой!" Мамаша любила бегать из шатра в шатер и объявлять волю шейха. Шейх нашел в ней помощницу в делах хозяйственных: она принимала для него пожертвования - деньги, носильные вещи, куриные яйца, сушеные лимоны, сахар, чем вызывала слезы у дочери. Обидно, такой мудрый учитель мюршид и такое попрошайничество. Да еще родная мать бегает по становищу и выклянчивает для святого три-четыре кусочка рафинада и щепотку кофе. Ведь мюршид ни в чем не нуждался, Шагаретт даже робко намекнула, что святость его и величие несовместимы с этими мелкими пороками.

Не слишком много задумывался Абдул-ар-Раззак над тем, что происходит в юной головке. Он хотел было отмахнуться от вопроса, но тут его обожгли глаза девушки, и он робко, заикаясь, забормотал: "Твоя матушка хлопотунья... Ей все мало... Пусть старается..."

Шагаретт взбунтовалась, когда мюршид заставил ее, свою насиб, принять участие в женском зикре - радении. При первом же возгласе: "Ийя хакк!" она бросила в лицо Абдул-ар-Раззаку: "Обманщик!"

Мюршид поразился и напугался. Он вынужден был задуматься, он понял, что природный ум его ученицы пробудился. Он слушал ее и... жалко трусил. Она обвинила его в жадности, мелочности, невежестве. Мюршид втайне восхищался девушкой, привязался к ней. Он не имел определенных планов и, пожалуй, не смотрел на Шагаретт как на будущую жену. У него жен было достаточно, и девушка не вызвала у него чувственного влечения. Она просто поражала его воображение, потрясала его. Он видел в ней чуть ли не пророчицу. Если бы пророком могла быть женщина, он давно бы уже объявил ее пророком. Огонь, горевший в ее глазах, обладал мистической силой, по его мнению, достаточной, чтобы повести за собой верующих... И он преисполнялся гордостью. Ведь он, Абдул-ар-Раззак, мюршид, воспитал, вдохновил ее, эту необыкновенную девушку. Звезда ислама истинно воссияет в племени джемшидов именно благодаря ему, прозорливому мюршиду.

И вдруг - три-четыре кусочка сахара и самая малость кофе, выпрошенные ее дурой мамашей! Какая нелепость! Все пошло прахом. Престол под мюршидом затрещал, закачался. Любимый, верный мюрид усомнился из-за кусочков рафинада в его святости, в его величии.

Подобрав полы своей тонкосуконной хирки, Абдул-ар-Раззак спешил мимо черных шатров, мимо жалких глиняных колодцев, мимо коновязей, у которых, понурив головы, грелись на солнце кони, через весь джемшидский стан к себе в мазар, чтобы захлопнуть за собой резную тяжелую дверь, отгородиться от кочевья, замкнуться в своих беспорядочных мыслях, предаться размышлениям.

Он не выходил из своего шатра три ночи и три дня, а на четвертую ночь Шагаретт и ее подружка Судабэ исчезли.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Мир не вручай в руки злого, ибо из

злой природы истекает зло.

А м и н Б у х а р и

Воткни себе иголку в палец, а

потом уж вонзай в мое сердце

остроконечный кинжал.

А б у л ь М а а н и

Алексей Иванович знал убитого гюмиштепинского хана Мурада Овез оглы. Вышло так, что он встретил его у колодцев Чашма Умид и считал, что остался жив чудом. Овез Хан расправился бы с ним, но... произвол имеет свои пределы. Алексей Иванович был инженер, он искал и находил воду в безжизненной пустыне. Он был подлинно Великий анжинир. И этим сказано все.

Много столетий кочевники враждовали с персами-земледельцами. Но кяризчи - мастера, строившие кяризы, - тоже персы. И удивительно, кяризчи мог совершенно беспрепятственно разъезжать на своем ослике по всей стране туркмен. Кяризчи пользовался правом неприкосновенности, кяризчи мог жить среди самых воинственных текинцев или иомудов, и его не только не убивали, не обращали в рабство, его считали самым почтенным человеком в мире, святым.

На русского инженера-ирригатора перешел ореол святости кяризчи. Великий анжинир пользовался правом неприкосновенности. И когда в злой час Алексей Иванович попал в стан кровавого Овез Хана, достаточно было кому-то произнести слово "анжинир", и руки охранников разжались, путы мгновенно упали и сам хан, жестокий, страшный Овез, расстелил собственноручно шелковую суфру - дастархан.

Не знал тогда Анжинир, что хан войдет в его личную жизнь призраком прошлого вместе с огненнокосой Шагаретт. Но тогда в Гурганской долине у Чашма Умид, где раскинули иомуды свой военный стан, Мансуров понял, узнал, кто такой и что такое хан Овез. И теперь, когда пришел час оценить поступок джемшидки, все сомнения исчезли.

- Он был собака. Хуже собаки! Не отличал благовония от вони.

На гладком лбу, на атласной персиковой коже ослепительной белизны, там, где почти соединяются черные брови, у Шагаретт появилась вертикальная складочка ненависти. Суровый, почти совсем не замечавший женщин, во всяком случае подчеркнуто игнорировавший их, Мансуров с некоторых пор вдруг начал ловить себя на том, что малейшее изменение в лице Шагаретт, как бы это сказать, тревожит его и волнует. Складочка на лбу вызвала в нем беспокойство, и он спросил:

- Что случилось?

- Я вижу руку мести. Люди Овез Хана не такие, чтобы оставить так дело. Люди хана близко! Месть хана близка! А разве я одна смогу защитить себя?

- Но, Шагаретт, ты не одна. Мы тебя в обиду не дадим.

- Овез Хан страшен! Овез Хан страшен даже в могиле! Мертвый хватает живого. Зачем я подняла нож!

Она судорожно вцепилась обеими руками в предплечье Анжинира, глаза ее горели, огненные волосы рассыпались. Вся она олицетворяла страх и раскаяние, хотя Анжинир отлично понимал, что ни страха, ни раскаяния молодая девушка не испытывает. Она глубоко верила в правильность своего поступка. Она даже говорила не "казнила", как толковала, облагораживая ее поступок вся степь, считавшая Шагаретт чуть ли не героиней, а просто называла вещи своими именами - "зарезала петуха, скотина он такая".

В рассказе об этом событии она не стеснялась самой грубой брани и ругательств по адресу мертвого. Что ж! Бедняжка, она не получила изысканного воспитания, подобающего ее уму и красоте. Она, дочь вождя неграмотного племени кочевников, воспитывалась среди колючих зарослей, выросла на грубых кошмах, получала знания от дикой природы, брала пример с грубых родичей-верблюжатников. И рассказ ее об Овез Хане и его смерти был груб: "Он плевал в глаза человеку, сказавшему ему, что он жестокий, что он изверг, он казнил, безжалостно такого человека. Сердце у него обросло шерстью. Потому-то я и пронзила его ножом, таким, которым режут верблюда, длинным, острым... Он воображал, что жестокость - добродетель. Вот я и есть добродетель!"

Шагаретт не следовало убивать Овез Хана, и в этом Алексей Иванович был глубоко убежден. Молоденькая девушка - и с окровавленным ножом в руке. Эдакий библейский трагический образ! Но Овез Хан ужасная личность. И потом, Шагаретт защищалась. Бедная Шагаретт! Про Овез Хана даже его друзья говорили страшные вещи.

"Я правоверный, - хвастался он. - Я потомок пророка. Правоверие возвеличивает жестокость. Наступил век притеснения и унижения ислама. Что делается в Магрибе! В Африке истребляют, принижают мусульман. В Египте убивают мусульман. В Индии, в Ираке, говорят, есть учение фашистов, учение, близкое к Корану. Учение фашистов противно христианству. Объявился пророк Муссолини. Он надел на себя бурнус с агалом и провозглашает в мечетях хутбу. Фашисты мечом и кровью чинят расправу с врагами. У нас есть плохие мусульмане - они говорят о доброте. О, они испытывают отвращение к крови. Таких скверных мусульман надо истреблять во славу веры. Такие мешают, нужна жесткость! Это говорю я - Овез Хан".

Овез Хан очень представительный, величественной наружности. Его сравнивают с самцом породы нар. И он гордится своей мужской силой.

При случае он любил блеснуть своими знаниями, своим кругозором. Овез Хан учился в Петербурге, и в Лондоне, и в Стамбуле. Он был европейски образованный человек и никогда не терялся, совещаясь со своими военными советниками, офицерами прусской школы, оставшимися жить и работать в иомудской степи после восточно-бухарской авантюры Энвера-паши в 1921 году. Овез Хан отлично разбирался и в военных делах, и в делах международной политики.

Он имел своего представителя в Лиге наций, и ему казалось, что вопрос о Великом Иомудистане от гор Эльбурса до Аральского моря близок к разрешению. Но консулу Хамберу многое не нравилось. Овез Хан держался слишком самостоятельно и третировал англичан. Хамбер, полнокровный человек, всегда нервничал, беседуя с Овез Ханом: "Вам надо оставить жесткость в отношении персов. Разве можно превращать пленных в живые мишени для стрелковых упражнений ваших джигитов? Мы поддерживаем вас, ваши устремления, мы стараемся помирить вас с Тегераном, чтобы вы могли вместе, объединенными силами, ударить по большевикам. Но если вы будете чинить жестокости, расправляться с персами, красть и продавать девушек, поверьте, мы никогда не найдем общий язык".

"Персы не люди. Шииты не мусульмане. И потом, в последних боях они сопротивлялись, убили моего брата! Месть вопиет! Мы их проучили. Они знают, что их ждет в Иомудской степи. Так поступал Тимур. Он говаривал: "Осажденные сопротивлялись. Кому? Мне - повелителю мира. Они заслужили наказание и месть! Наказание за то, что не повиновались повелителю мира. Месть за то, что убили столько моих воинов". И Тимур приказывал складывать из живых людей минареты. Жестокость? Нет, разумная жестокость! Пусть народы боятся, пусть повинуются! Всех здоровых, крепких мужчин Тимур забирал и гнал на штурм городов и крепостей впереди своих воинов. Жестокость? Нет, разумная жестокость! Враг трепетал, тимуровские воины сохраняли свою жизнь! Вы говорите - насилие над женщинами? Жестокость. Воины Тимура испытывали величайшие лишения. Много месяцев они не знали объятий жен, возлюбленных. Почему же победители должны щадить целомудрие пленниц? Сам пророк Мухаммед отдал после победы над неверными под Стоходом лагерь уничтоженных врагов и их семьи своим правоверным воинам на потеху. Жестокость? Нет, разумная жестокость, полезная для поднятия духа воинов. Понежившийся на ложе с девственницей, боец за веру будет сражаться еще злее".

Походившая на большую белую грушу, голова Хамбера розовела, наливалась кровью. Он не терпел возражений, а поведение Овез Хана ему явно не нравилось. Овез Хан вел себя слишком прямолинейно, слишком открыто. Он уподоблялся легендарному правителю Гургана - Кабусу, который к концу своего правления избрал путь жестокости и за малейшую провинность карал своих приближенных, не говоря уже о недовольных из народа, смертью.

- Я видела смерть и людскую кровь и в нашем кочевье, - рассказывала Шагаретт, и темные ее глаза темнели еще больше, - и мой отец, и мои дяди, вожди моего благородного племени, не щадили воров, разбойников и не мешали нам, детям, смотреть на казнь осужденных. И я видела! Много видела! Но такого?.. Овез Хан просто зверь! Однажды он поднялся на крышу айвана и увидел: его юная новая жена смеялась. Его жена веселилась без его разрешения. Она бросала мальчику - а все его сыновья воспитывались на женской половине до одиннадцати лет, - так вот она бросала мальчику орехи и смеялась. Овез Хан приказал принести бидон с керосином, своими руками облил и жену и мальчика - своего сына, чиркнул спичкой и... они сгорели в ужасных муках. А Овез Хан стоял руки в боки и хохотал: "Повеселитесь! Повеселитесь!" А мне он сказал: "Прочь, рабыня! - Ногой перевернул ведро воды, которое я притащила, и добавил: - Я еще не проверил твоей девственности, рабыня, а то я бы посмотрел, какой из твоего белого мяса получится шашлык". Зверь Овез Хан говорил на ложе захваченным пленницам: "Не противься, принимай наслаждение. Это твое первое и последнее наслаждение, ибо после того, как я спал с тобой, разве я допущу, чтобы мужчина ласкал твои прелести". И утром тут же у ложа он убивал свою жертву. Народ ненавидел своего хана.

И Хамбер, приехав в последний раз в Гюмиштепе, очень недовольно покачивал головой. Но Овез Хан не унимался. Он приказал привести в юрту какого-то Имана Кули.

Ввели юношу с приятным лицом, полного сил, в огромной папахе. Видимо, юноша был уже славным воином, потому что и папаха, и тяжелого шелка халат, и лаковые сапоги говорили, что он много сражался, много доставал добычи. Овез Хан приказал:

- Протяни свою нечестивую руку!

Юноша повиновался. Хамбер даже не понял, в чем дело. Что-то сверкнуло. Удар. Вопль. И уже нукеры тащили к дверям сникшее тело. Халат обагрился кровью. На кошме лежала еще судорожно трепетавшая пальцами отсеченная ударом сабли рука. "Наглец осмелился во вчерашнем разговоре грозить мне, Овез Хану, вот этой рукой", - сказал равнодушно хан. Он посмотрел на стариков яшулли, стоявших, низко опустив головы, так низко, что видны были лишь их папахи, на Хамбера, лицо которого так побледнело, что еще более уподобилось незрелому плоду, на сидевших в глубине юрты женщин.

- Не закрывайте лицо, эй вы, рабыни! - закричал Овез Хан. - Смотрите веселей. А ты, джемшидка, привыкай. Будешь смело смотреть на кровь сделаю первой женой. По красоте ты достойна, а вот... слишком уж ты слабая. Подойди и скажи вон этому кяфиру, кто ты и как сюда попала.

Попала Шагаретт в юрту хана не случайно. Вообще по закону женщинам не полагалось ни по какому поводу присутствовать на совете стариков.

- Сэр, - сказал Овез Хан, - вы видели, мы жестоки, но справедливы. Не назовете же вы жестокостью, что я беспощадно наказал наглеца, нарушившего дисциплину, - и он посмотрел на все еще лежавшую на кошме в черной луже крови руку юного воина. - Убрать! А теперь вы можете, если захотите, задавать вопросы этим вот рабыням. Сэр, вы можете убедиться, что я, Овез Хан, и мои люди не нападали на джемшидов, не убивали их, не похищали их женщин. Напротив, мы освободили этих девушек из рук неверных насильников, и я великодушно предоставил им убежище в своей юрте. И готов сделать женой, любимой женой, любую из них и породниться с племенем джемшидов! Так ли, рабыни? Отвечайте.

- Он зверь. Он кровавый злодей! И я не пожелала его выгораживать, закончила свой рассказ Шагаретт, - перед этим бледным, кисло-сладким ингризом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

О, если бы в мире не было ночи,

Чтобы для меня не наступала разлука с

твоими устами.

Д а к и к и

Пустыня ослепительно белеет песком, а море сверкает мириадами солнечных зайчиков. Вода шуршит тихими всплесками и шипит, сливаясь с песком. Тишина.

Стон воды возникает от неровности земли,

А здесь все равно - и море, и берег, и небо.

Темным китом на серебряной глади у песчаной отмели покачивается иомудская шхуна - кимэ. Она огромна, неуклюжа. Черное пятно на опаленном солнцем побережье. Зной гудит в ушах.

Забытая, заброшенная кимэ хорошо видна из развалин старого Чикишляра. На низком плоском серо-желтом возвышении стоят обрушенные белые стены без крыш. Безлюдье. Некому сюда заглядывать, нечего здесь делать. Море обмелело, порт перенесен рыбаками южнее, в Гассанкули.

Кимэ и руины загораживают море со стороны суши, а бывший город отделен от пустыни Дехистан солончаковым болотом версты три в поперечнике. Ни травинки, ни кустика колючки. Нечего делать здесь и скотоводам.

Пустынно до тоски, до зубной боли.

Среди руин бросаются в глаза кирпичные стены заброшенной таможни. По серо-желтому грунту к ней ведут черные колеи. Следопыт-охотник сразу определил бы - колеи-то свежие, от автомобиля. Но что здесь делать охотнику? Сюда, в Чикишляр, и джейраны не забегают. Жил когда-то здесь джадугар, занимавшийся "кехонат" - гаданием по звездам для контрабандистов. Но сделались редки контрабандисты на Каспии. От скуки и безделья ушел из Чикишляра и джадугар. Тишину руин нарушают лишь вопли чаек да скрипучее карканье стервятников-грифов, по привычке гнездящихся в старой бойне. Тоскливо смотреть на скелет города, некогда живого, веселого, буйного порта.

Про большое чикишлярское кладбище говорят разное: там похоронены еще со времен нашествия каракитаев мусульманские мученики. Им когда-то поотрубали головы. Тени страдальцев бродят ночами среди могильных холмиков и, говорят, хватают прозрачными пальцами живых. Что ж, на мертвых всегда можно клеветать, мертвых может пинать любой, кому не лень.

Но мученики не беспокоят живых, потому что живые сюда, в развалины, и не заглядывают. Говорят, газ здесь все отравляет. Запах тухлых яиц всех пугает. По ночам по земле порхают зеленые огни. Где-то бурлит и хлюпает чудище Кайнах - грязевой вулкан. Лошади шарахаются от чудовища, даже отпетые, бесстрашные калтаманы предпочитают объезжать развалины стороной.

Обмелело море, и рыбацкие кимэ больше не заходят в залив. А из-за грязевого вулкана в голубой воде и рыбы совсем нет.

Темное пятнышко маячит в серебряной чешуе. Одинокая лодка ползет по морю. Плавно поднимаются и, вспыхивая брызгами, опускаются весла. Кто-то все-таки плывет. Солнце поднимается к зениту. Лучи слепят. Лучи отскакивают от глади воды. Ничего не разглядеть.

Упорно лодка скользит к черной громаде кимэ. Странный гребец в ней. Лицо замотано вуалеобразной шалью. Почти нагой торс темен, шоколадного цвета, почти черен от загара. Едва прикрывающие тело легкие покровы лишь подчеркивают стройность и силу женщины-гребца. Про таких поэты Востока говорят "сарвитан" и "танисимин" - кипарисостанная и серебротелая. Но если первое сравнение вполне подходит женщине-гребцу, то цветом кожи она уподобляется не серебру, а скорее... ее можно сравнить с эфиопкой.

Поразительное зрелище - красавица в лодке! Сама Дева моря! Но женщина не хочет привлекать к себе внимание.

Она остановила лодку на отмели, прячась за громадой кимэ, спрыгнула в воду, где уровень не превышал стройных щиколоток. Она обдает себя ореолом брызг, она обливается и резвится, делаясь еще больше похожей на Деву моря. Материя облегает ее тело. Серебряный месяц у нее в мокрых волосах. Серебро ожерелий сверкает на шоколадной высокой груди. Купаясь, она сбросила остатки одежды, и серебряные монеты составляют все ее одеяние. В священной Авесте прекрасная и благородная Адвисура Анахита украшала свою нежную шею многими ожерельями, а тонкий стан свой стягивала драгоценным поясом, чтобы грудь ее была красивой и привлекала взоры мужчин.

Морская дева, вся блистая в кольчуге из капелек воды, вышла из пучин, небрежно потянула лодку за собой и, убедившись, что она крепко засела в песке, снова бежит по воде, шаля и вздымая брызги. Спешит стройная, гибкая богиня. В ней нет стыда. Но кто увидит ее здесь, среди морской пустыни? Прозрачная вуаль не скрывает нежного подбородка, улыбки ее приоткрытых пухлых, ярких губ. Глаза ее сияют черными ищущими огнями.

По всем ее движениям, решительным и уверенным, ясно - Дева моря здесь не первый раз. Она знает путь к кимэ. Но лоб ее вдруг пересекает складочка. Деву моря что-то беспокоит, тревожит.

И все же она не боится, она уверена в себе. Она решительно ударяет ладошками по огромному боку шхуны, черному, растрескавшемуся. Шершавые доски, старые, обветшавшие. Кулачки сжимаются и барабанят. Дева моря не боится. Она уверена, что ее ждут. Она наедине с морем, солнцем, пустыней. Она бесстыдна и откровенна в своей наготе, прикрытая только мириадом капелек воды и серебряными монетками ожерелий. Чего же ей прятать красоту? От кого? От того, кто ее ждет?

Она перестает стучать в бок старого, ветхого кимэ и быстро, обезьянкой, карабкается по растрескавшемуся боку покачивающегося судна. В доски вбиты штыри. На них ловко становятся нежные, маленькие босые ступни. Мелькают малиновыми огоньками накрашенные ноготки. Ловко, целомудренно она перекидывает ногу через низкий борт и уже идет, порхает танцующей походкой по серым трухлявым доскам палубы, горячим от солнечных лучей. Живая бронзовая статуя, облитая солнцем, ослепительна на фоне грязно-серой палубы, обвисшего ветхого рангоута, расшатанных мачт. Все в ней от античного изваяния парфянской Афродиты - точеность форм, совершенство линий упругой фигуры, - все, даже варварская тяжесть ожерелий, прячущих округлости груди под шевелящейся, бряцающей кольчугой серебра.

Она бежит по палубе к невысокой судовой рубке. Она счастливо смеется. Конечно, ее ждут. Дверь раскрыта. В черном ее провале стоит он, любуется прекрасной, возникшей из жидкого серебра, сияния, блеска моря богиней.

- Вырвалась! - звучит воплем его голос. - Я жду тебя каждый день, каждый час. Много часов!

В объятиях бронзовая статуя оживает. Она теплая. В теле ее бьется неистовая кровь. Глаза ее - звезды, глаза ее - бездна. В глазах ее тонут все упреки.

В чувственном упоении они ничего не видят, кроме друг друга. Время для них остановилось. Простим им их неистовство.

Им нет дела до окружающего. Им нет дела до моря, до белой пустыни, до белых развалин. Им нет дела до теней, бродящих в знойном мареве над могилами чикишлярского кладбища. Там мертвецы, прах, желтые черепа. Здесь, в судовой рубке, буйствует жизнь.

Над кимэ бирюза небес; расплавленное солнце медленно опускается к синему горизонту. Море молчит. Даже низенькие зелено-прозрачные волны, набегая на черные бока шхуны, не плещутся. Вода нежно журчит где-то внизу. Чуть потрескивают нежно доски рассохшейся палубы, на которых давно уже высохли мокрые следы нежных подошв ног богини. Сейчас на старом, грубом, разрушенном временем и волнами корабле владычествует нежность.

Брошенная шхуна - иомудское рыболовное кимэ. Заброшенный уже десятилетие морской чикишлярский синий рейд.

С борта кимэ хорошо видны белые развалины, улочки меж пошатнувшихся стен, черные кирпичные трубы, провалы окон.

На белизне стен чернеет что-то. Вглядишься - и с удивлением обнаружишь притулившийся к стене... автомобиль. Удивительно и неправдоподобно: среди развалин, могил последнее достижение самой передовой техники - автомобиль системы "форд"; правда, видавший виды, обшарпанный, но в глазах тех, кто на шхуне, он изящен, красив. Его обводы гибки и стремительны, его старенький кузов - верх удобства, его колеса с истертыми покрышками - образец совершенства в беге по такырам и степным дорогам. "Фордик" - верх быстроты. Быстрее джейрана он повезет их вперед, вперед. Да, скоро этот автомобиль увезет их.

"Фордик" не увидишь со стороны пустыни. Он укрыт руинами, но хорошо виден с брошенного кимэ. Автомобиль поставлен с тонким расчетом: если на горизонте кто-либо появится, от судна легко добежать по мелководью до машины за какие-то минуты. Но и с моря автомобиль не углядишь. Надо забраться повыше, например на громаду старого кимэ. Ветхий, старый кимэ.

О мусульманские мученики, не подымайтесь желтыми призраками из могил, не взбирайтесь легкими тенями на стены развалин, не парите в выси, не заглядывайте в судовую рубку, не разражайтесь благочестивыми проклятиями, не прислушивайтесь к смеху и вздохам счастья!

Старый, просоленный волнами кимэ. Он стоит на мертвом якоре. Он сам кусок дерева, мертвого черного дерева. Он совсем-совсем мертв, если бы не тихий лепет и стоны, от которых резко взмывают чайки, привыкшие к тишине на палубе.

Кимэ разбит штормами, рассохся от солнца и ветра, он еле дышит от старости. И он не склонен даже чайкам выдавать своих тайн. Он хранит их бережно и строго в недрах своего трюма, какими бы бурными, греховными они ни были. Он непригляден, этот рыбацкий, видавший виды кимэ, он пропитан запахами рыбы и водорослей, он стар и дряхл.

Пройдут месяцы, годы - и судно рассыплется под ударами волн, щепки уплывут в море. Старое судно исчезнет. Песчаный берег вытянется на сотни километров, ровный, белый, пустой.

И что было бы со счастливыми влюбленными, если бы не старец кимэ? Где бы нашли они свое счастье? Часто мы думаем, что, давая волю своим страстям, мы управляем своею судьбою. На самом деле судьба управляет нами. Для них, для тех, кто укрылся на старом кимэ, корабль был лишь убежищем их страсти, но на самом деле он стал их судьбой.

Ветхий, изъеденный червями киль корабля намертво врос в песок. Рыбаки, а быть может, и контрабандисты "списались" на берег. Капитан умер или сбежал. Больше он уже не войдет в свою рубку, а если бы и вошел, бросился бы вон от ужаса. Ибо, как и подобает старому каспийскому капитану, он, конечно, верит в таинственные морские существа, в девушек-рыб с черными очами, гибкими торсами и рыбьими хвостами. И он бежал бы, решив, что такая бронзовотелая, прекрасная ужасная Дева моря избрала его старую, испытанную в плаваниях судовую рубку убежищем для своих любовных дел. И ни он ни моряки (даже во времена тревог и сомнений) не посмели бы больше подняться на борт.

Они знали, что корабль мертв. Ванты сгнили и обвисли грязной паутиной. Доски растрескались, обшивка отстала и просолилась. Соль вспухла в пазах.

Мертвое царство. Всплеск серебристого смеха снова вспугивает чаек, дерущихся из-за рыбешки на юте.

Прекрасен замок влюбленных, пусть замком стала развалившаяся рыбацкая посудина. Молодость романтична и чувственна. Когда идет по палубе пери, под ее босыми маленькими ногами скрип ветхих досок превращается в тончайшую мелодию, разваливающийся кимэ озаряется золотом и жемчугом, а обветшалая капитанская каюта ничуть не уступает роскошью свадебному покою царевны из сказки.

Бронзовая богиня исчезла за бортом, бурно поплескалась в зеленой воде и снова пробежала, шлепая подошвами по палубе, в рубку. Непередаваем запах и вкус соли на пухлых губах.

Встревоженные чайки, хлопая белыми крыльями, опускаются осторожно в поисках добычи на ют. И снова звуки смеха и стоны заставляют их взмыть к синему небу.

И снова чайки мечутся над палубой. И снова смех, звонкий, торжествующий, в нем страсть, восторг...

Вдруг слышны слова:

- Зачем так? Зачем уходить? Ты говоришь: насладятся завтра те, кто не насладился досыта сегодня. Какая же необходимость откладывать твои благодеяния на завтра?

В ответ звенит смех. Звуки разносятся по глади позлащенного уже совсем склонившимся к закату солнцем моря. Далеко-далеко одинокий рыбак нервно, недоуменно поднимает голову в лохматой, просоленной волнами шугурме. Рыбак стар. Он таращит свои подслеповатые глаза. Он чего-то ищет на горизонте. Он находит темное пятно. Он вспоминает про кимэ. Рыбак напуган. Правду говорят: на кимэ завелись морские девы-рыбы. Одну такую нагую, прекрасную видели недавно около кимэ.

Рыбак нажимает на весла. Бормочет охранную молитву, Разве тут не напугаешься!

Солнце уже почти касается краешком диска водной поверхности.

"О-хо-хо! Скоро стемнеет! В темноте морские девы смелеют и бесстыдничают. Лучше подальше. Лучше домой, в Гассанкули".

Нервно, отчаянно скрипят весла в уключинах. Но скрип не может заглушить смех. Дождем серебряных монеток рассыпается он по медному подносу моря. Лодка скользит по невидимой черте меж небом и морем.

Море пустеет. Солнце погружается наполовину в воду, и мир взрывается багрянцем, пурпуром, золотом. Беспощадное еще несколько минут назад светило, белое, пронзительное, обжигающее, нестерпимое в пустыне песка и воды, делается добрым, ласковым, даже нежным. Страсть уходит, нежностью теплеет сердце. Сама пустыня прекрасна, когда она охраняет и защищает любовь. Жгучее, соленое, неприветливое Каспийское море неожиданно умиротворяется.

Мертвые руины на берегу вдруг порозовели, сделались до приторности нежными. Духи и призраки из могил тоже порозовели и стали милыми и совсем не жуткими облачками легкого песка.

Медленно движется время на море. От багрового слепящего солнца бегут по воде червонные блики, ближе, ближе, заставляя загореться мачту, борта. На мгновение старые веревочные ванты вспыхивают шелком и бархатом.

И древняя гнилая шхуна, озаренная таинственным светом, гордой яхтой плывет по водной серебряной глади.

- Мы едем, - говорит мужской голос властно и решительно. - Я отвезу тебя в Баятходжи. И дальше. Я не отпущу тебя.

Женщина смеется.

- Все относительно. Все меняется. Отказываться от счастья глупо.

- В семнадцать лет лучше наслаждаться, чем рассуждать. Так говорит поэт Хафиз. Я люблю тебя, я люблю наслаждаться, но...

- Поедем.

- Нельзя. Меня хватятся. Они все поднимутся. Мусульманка и христианин. Ужас!

- Они верхом. Мы - на машине.

- Я боюсь. Они догонят.

Голоса замирают. Уже лишь гранатово-золотистая полоска на западе показывает, что есть где-то море и небо. Мир погружается в сырую соленую тьму. Снова прозвучал смешок, и женский голос продекламировал:

- Не думай, что мое тело может жить, не прижимаясь к твоему телу. Стыд свой в крови и пыли топчем без забот. А мне не стыдно.

И другой, властный голос:

- Лучше жизни ничего нет.

Во тьме заскрипела палуба, послышался шорох обшивки, тихо зашлепали по мелкой воде ноги.

Долго удалялись в море тихие всплески весел. На палубе слилась с мачтой темная фигура. Человек слушал ночь, море, небеса.

А потом прозаически загудел в скрытых тьмой развалинах на берегу мотор. Поломалась волшебная тишина пустыни. Из-за ломаной линии стены брызнул свет. В полосе его заплясали, замелькали резные силуэты степных зайцев.

В волшебную сказку ворвался двадцатый век. Стук мотора постепенно стихал, желтое пятно помаячило за солончаком, медленно померкло.

На старом кимэ уже некому было прислушиваться к ночным шумам. Судно, тяжело и старчески постанывая, переваливалось с боку на бок на песчаной отмели под несильным напором вдруг набежавших ленивых, еще слабых волн. Свежий бриз захлопал снастями в вышине.

Старик кимэ долго еще не сможет успокоиться.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

______________________________

ШАКАЛЫ ПРИХОДЯТ ИЗ ПУСТЫНИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сосуд золотой, наполненный уксусом.

О м а р Х а й я м

О сердце, ты вечно в крови! Опять

ты розу увидело и мне твердишь:

"Сорви!"

Б о б о Т а х и р

В облике мрачного капитана было что-то странное. Сразу же бросалось в глаза: в густых, косматых, небрежно причесанных черных волосах прятались черные наушники из замши. Они придавали капитану вид средневекового рыцаря, тем более что и черты лица его, тяжелые, будто вырубленные топором, с глубокими рытвинами складок на щеках, заставляли подозревать в этом видавшем виды моряке человека грубого, резкого, любящего решать все с маху.

Из Красноводска до Гассанкули теплоход ползет против персидского ветра по штормовому Каспию не так уж быстро, да и задача поставлена пристальней разглядывать каждую встречную посудину.

Нет-нет да неразговорчивый моряк вынимал изо рта трубку и отдавал команду: "Стоп!"

А пока бойцы пограничной охраны, брякая и бряцая винтовками, торопливо сбегали по разболтанному трапу и прыгали в подскакивающую на свинцовой волне шлюпку, капитан закусывал зубами трубку и, уткнувшись носом в шахматную доску, все так же мрачно и безмолвно строил хитроумные комбинации, обычно влекшие за собой разгром противника.

Вот тогда-то на склоненной голове замшевые наушники были особенно хорошо видны. Они вызывали у Алексея Ивановича желание спросить. Ведь они явно таили в себе интересную историю. Мерещились военные подвиги, бои на фронтах войны, взрывы мин в море, сирены миноносцев, вспышки выстрелов.

Но комендант погранучастка Соколов вовремя предупредил всех: "Не задевайте моряка. Нарветесь!"

Встреча с Соколовым в Красноводском порту на готовящемся к отплытию пароходе была для Алексея Ивановича приятной неожиданностью.

- Интересно! - энергично жал руку Соколову Алексей Иванович. - Ехали мы, видать, в одном поезде от самого Ташкента - и нате вам, не обнаружили друг друга. Садились на один пароход, а встретились, здравствуйте, утром в открытом море.

- Признаться, завалился спать, едва добрался до койки. В вагоне была духотища, весь в поту... Не сон, кошмары... А потом, по секрету, качку не выношу...

Из разговора выяснилось, что Соколов получил назначение в комендатуру на Атрек. Естественно, что за завтраком говорили о водной экспедиции, по делам которой Мансуров ездил в Ташкент.

- Получены средства на разворот оросительных работ в наших атрекских субтропиках. Теперь предстоит разворот строительства. Беспокойно только что-то у нас.

Соколов был настроен оптимистически:

- Ничего. Наведем порядок. Теперь уж границу поставим на замок.

Сейчас они наслаждались свежим соленым воздухом Каспия и коротали медленно тянущееся в плавании время беседами и шахматными партиями.

Хоть Соколов и был в этом уголке Азии "наибольшим" - под его началом находилось километров четыреста границы с ее калтаманами, контрабандистами, целыми племенами кочевников-нарушителей, - капитан однажды во время труднейшей шахматной партии начал бесцеремонно выговаривать ему за какого-то "кавказского пленника" наших дней. Капитан бурчал под нос что-то невнятное, слов всех разобрать не удавалось, но сущность истории все прояснялась и прояснялась.

Нападал капитан на "кавказского пленника" за его "моральную распущенность" и сулил ему крупные неприятности от калтаманов и племенной знати.

- Покажут они ему, как вдовушек хорошеньких умыкать! И ты, Соколов, хорош... Попустительствуешь! Пойду-ка я послушаю, что из Гассанкули передают. Не спалили ли городишко...

Он ушел, ступая по вздыбливающейся под ногами палубе, тяжело, неуклюже, по-морски, так, что доски поскрипывали. Соколов сердито посмотрел ему вслед:

- Ишь ты! Кавказский пленник! Капитан у нас любитель литературы. Нашел в Гассанкули кавказского пленника. При чем тут пленник? У нас героиня сама пленница. А капитан хорош - пусть расскажет, где уши оставил. В моралисты лезет.

- Неудобно спрашивать, - сказал Алексей Иванович. Он прислушивался к разговору, но смысла еще не уловил. Он решал трудную задачу, подстроенную ему на шахматной доске морским волком. А мысли его нет-нет да и возвращались к Гассанкули и заставляли сладко сжиматься сердце.

Опытного, поднаторевшего на пограничной службе Соколова изрядно задевали намеки мрачного моряка.

- Играл бы в шахматы да свои "Стоп!" да "Полный вперед!" командовал.

- А что? Ничуть и не стыжусь, - сказал капитан, подтянувшись на поручнях лесенки и легко вскочив на мостик. - Уральское офицерье - дикари. Что ж я, стыдиться дикарских зверств должен? Напротив, горжусь благородным делом. Из лап зверя есаула - ему, наверное, за пятьдесят перевалило вырвал... а он тиранил свою женушку. Ей и восемнадцати не было. Садист проклятый! Мыслимо ли было оставить дело так. Я поддержал бедняжку. Пожалел. А в офицерском клубе пошли сплетни. Есаул на дыбы... Я предложил удовлетворение... Он прислал секундантов. Все чин по чину. Ночью, накануне встречи, в укромном месте играли, сильно играли, ну, и заложили крепко. Спьянился в доску. А утром очнулся от дикой боли. Сволочи! - И он коснулся замшевых наушников. - Вот вам. Отелло двадцатого века, дерьмовый мститель за честь жены... Ненавижу офицерье, а тем более есаулов. Отыгрался в восемнадцатом в Форт-Александровском. Ни одна белоофицерская шкура от моей пули не ушла... Так вот, товарищ комбриг, мой ход... - И мрачный, грозный он склонился над доской, но ненадолго. Он поднял свою массивную голову, покривил губы, пытаясь изобразить улыбку, и съехидничал: - Но вообще с бабами поосторожнее! За них и обкорнают. А вот кавказского пленника узнать бы, что за кавалер? Дело труба. Вдовушка-то поклоняется Магомету. Тут и башку оттяпают. Подумаешь, смельчак! В какое положение веселую вдову поставил? Растерзают ее свои же магометане.

- Доплывем - разберемся, - попыхивая трубкой, проворчал Соколов.

Доводы мрачного моряка, при всей вескости, имели изрядный изъян: в них не было и намека на логику. Или капитан в той истории с женушкой есаула проявил себя отнюдь не только рыцарем, защитником слабых женщин, или он с той поры, как лишился ушей, стал женоненавистником.

Теплоход бодро двигался на юг. Волны, зеленые с кремовыми вспененными гребешками, подымались выше бортов, а шахматный матч на капитанском мостике в соленых брызгах и шуме бури все продолжался с тем же упорством и азартом. Сделав ничью, Алексой Иванович уступил место Соколову, а сам пошел побродить по мокрой палубе теплохода. Мансурову сделалось совсем тоскливо. Никогда его не мучила морская болезнь, но сейчас где-то под ложечкой вдруг начало сосать. Вдобавок история "кавказского пленника" его встревожила. Неужели стали известны его встречи с Шагаретт на кимэ?

Он вдохнул полной грудью несколько раз насыщенный соленой свежестью воздух, выждал, пока нос теплохода не забрался на особо высокую волну, и, балансируя по раскачивающейся под ногами, залитой водой палубе, сбежал по лесенке прямо в кают-компанию и с размаху шлепнулся за длинный, совсем пустой стол, застланный кипенно-белой накрахмаленной скатертью. В огромном, тяжелом, во всю стену буфете все звенело и бренчало. Люстра из приторно розового стекла угрожающе раскачивалась под потолком.

Появился кок в белом колпаке, скептически долго разглядывал инженера, очевидно не понимая, как гражданскому человеку, не моряку, вздумалось ужинать в такую качку. Инженер поднял глаза и встретился с острыми глазами кока.

- Эге, Мартирос! Взводный!

- Алеша! Наш комиссар!

Пошатываясь от качки, Мартирос бросился, толкая стулья, к инженеру. Они обнялись.

Отстранив на вытянутую руку Алексея Ивановича, кок смотрел и смотрел. На глазах его выступили слезы:

- А где это вас, Алексей Иванович, разнесли так... саданули? Шрам-то какой. Но ничего, красоты не убавилось. Вы у нас всегда в красавчиках ходили. Молодой, красивый - все говорили...

- А вот и не молодой, и не красивый, - усмехнулся инженер и посмотрелся в огромное, во всю стену кают-компании зеркало. На него смотрело лицо солидного по возрасту мужчины, с уже наметившимися морщинами, с темной от загара кожей и с ярко-белым шрамом от виска к скуле. - Мда, это царапина Алика-командира... Да, самого! Помнишь, он все грозился кончиком острия... он так и говорил: "Кончиком острия, - инженер сказал по-таджикски, - сниму с проклятого комиссара буденовку со звездой". Да вот промахнулся, не успел. Дела былые. Как живешь, смельчак Мартирос? Храбрец взводный Мартирос! К кухонной плите встал, а? - И он тоже отодвинул на длину рук кока и разглядывал с интересом его белоснежный поварской колпак и столь же белый халат.

- Демобилизовали! Отвоевались в двадцать восьмом... Туда толкнулся, сюда. Вызвали из строя и объявляют: "Кто на командные курсы? Кто в парикмахеры? Кто на рабфак? Кто в повара?" Ну и что ж! И вы, наш комбриг, гроза курбашей, вон, вижу, в пиджачке! В кепочке! По гражданке пошли?

- Прав ты, Мартирос, не обижайся. Верно говоришь. Ну, а поваром ничего! Хорошо даже! Замечательно! Но объясни все-таки!

- Я Мартирос, бедный армянин, малограмотный. Вы же нас в Байсуне гоняли в ликбез. Обучали. Знаете наше образование. В парикмахеры не захотел. А в кухне шашлык, каурма, плов... Все умеем. Товарищ комбриг, что подать?.. Беда, готовили один кавардак на ужин. Зато мясо... мясцо, а! Барашек с Огурчинского, с острова!

- Давай барашка!

- Момент. Только подогрею. Мигом!

"Храбрец Мартирос! Дьявол Мартирос! Как рубал! И вот - повар! Повар на пароходе". Инженер задумался.

Очень скоро Мартирос появился с пышущим паром, начищенным до блеска изящным судком - остатком былой роскоши. Впрочем, все блестело, все источало ароматы, и инженер поужинал с аппетитом. Он расспросил о событиях на море и на суше. Мартирос отличался словоохотливостью. Говорил он много, слушал инженер довольно рассеянно, но вдруг насторожился. Кок помянул "кавказского пленника", и Мансуров не удержался:

- Кавказский пленник? Что он сделал, этот ваш пленник?

- Секрет фирмы! Все засекречено. Всё весь мир знает! Кочакчи - это контрабандистов у нас так называют - туда-сюда бегают. Вот весь мир и прознал, даже в Баку и Астрахани уже знают, что христианин женился на мусульманке, кяфир - на правоверной! О! Вох-вох! У нас в Гяндже в старое время за такие шашни татаро-армянская резня приключалась. А этот пленник, говорят, к тому же инженер, культурный, называется, человек. Нахал! Украл на кавказский манер жену - и хоть бы хны! Однако, говорят, девушка персик!

При слове "инженер" в груди Алексея Ивановича что-то оборвалось.

- Кто говорит? - раздраженно спросил он.

- Все порты Каспия говорят.

- А как это случилось?

- И в Баку, и в Красноводске, и в Астрахани, и всюду вам расскажут про инженера. Храбрый человек инженер - взял за себя вдову, да еще мусульманку!

Рассказывал Мартирос и все посмеивался. Рассказывал многословно, усиленно размахивая руками, гримасничая так, что все лицо ходуном ходило. Забыл про свой камбуз, но никто больше не шел в кают-компанию.

Шторм, видимо, усиливался. Пол угрожающе вздымался и опускался. В старинном буфете звенела посуда, гремели и бренчали на неустойчивом столе судки, стулья скользили взад и вперед. Рев ветра и волн врывался в иллюминаторы вместе с солеными брызгами, и, хотя кок гаерничал и изображал всю историю "кавказского пленника" несколько в юмористических тонах, выглядел его рассказ драматично и тревожно.

Роман инженера и рыбачки, по рассказу кока, произошел в Гассанкули.

Чтобы представить себе этот город и порт на юго-западном берегу Каспия, нужно вспомнить, что он расположен на абсолютно ровном, плоском, как доска, пляже, тянущемся на сотню верст, лишенном малейших признаков растительности. Синее бездонное небо, желто-красный песок, синяя гладь моря и странные, на первый взгляд, постройки - русские бревенчатые избы на сваях. Во время шторма море забегает порой глубоко внутрь пустыни. И тогда уже не Гассанкули получается, а Венеция. Можно сообщаться меж домами исключительно на лодках. Живут в Гассанкули потомственные рыбаки, на протяжении сотен поколений занимающиеся ловом рыбы, а в свободное время не гнушающиеся и контрабандой. В ясную погоду на юге отлично проглядывается высоченная стена Мазандаранских гор в Персии. Еще гассанкулийцы отличные кораблестроители. Из леса, доставляемого из Астрахани, великолепные, убеленные сединами устозы - кимэчи - строят верткие, быстроходные парусные кимэ - корабли, в трюмах которых так удобно возить тонны рыбы и сотни арбузов. Но с контрабандой все туже и туже. Уж слишком ровно кругом. Вся местность отлично проглядывается и днем и ночью.

А гряда грязевых вулканов к северу от города слишком низка. И слишком там вонью тухлых яиц несет. Да еще там ночью горят подозрительные огни и слышится угрожающее ворчание недр - совсем неподходящее место для гассанкулийских Ромео и Джульетт...

И тут Мартирос прервал свой рассказ хриплым лающим смехом. Его, как и гассанкулийских кумушек-сплетниц, не столько интересовал сам необычный роман, а вот как любовники умудрялись скрывать свое длительное ухаживание в такой открытой местности от родственников вдовушки - весьма уважаемого и известного на всем Каспийском побережье корабельного мастера и капитана рыболовецкой шхуны Ораз Мамеда и столь же уважаемой и весьма энергичной к тому же его супруги Анор Гуль, чужеземки, привезенной давно, еще в юности, калтаманами из Персии. В прошлое лето в семье почтенного Ораз Мамеда поселилась приезжая вдовушка, которой Анор Гуль, оказывается, приходится родной тетушкой.

Увлекшегося рассказом Мартироса мало интересовало выражение лица инженера. Что чувствовал Алексей Иванович, можно было лишь догадываться.

- Как могла, - посмеивался кок, - старая, опытная Анор Гуль не заметить ничего предосудительного в поведении красавицы племянницы, трудно сказать. Тем более дом Ораз Мамеда стоит на гладком песчаном берегу на высоких сваях. Кругом все видно, а во всем Гассанкули ни одной ограды, ни одного забора нет. Куда ни глянь - вся жизнь гассанкулийцев как на ладони. Девица глазом поведет на джигита-рыбака - и сию секунду все бабушки и тетушки на бедняжку напустятся. А вдовушка шашни развела. И какая вдовушка - вдова самого почтенного и великого гюмиштепинского муфтия и святого ахунда Мурада Овез оглы бин Махмуда бин Еусена бин... Да всех его дедов-прадедов и за два часа не перечислишь, не пересчитаешь - очень древний род у святого. Впрочем, был святой, был, да кончился. Зарезали его попросту. И оставил он после себя целый гарем жен, старых и молодых, а среди них вдовушку красоты неимоверной, которой семнадцати, говорят, нет. Привезли ее из Гюмиштепе, гуляла она по Гассанкули гордая, красивая, спесивая, дразня гассанкулийских девок богатыми ожерельями. Рыбак и председатель рыболовецкой артели Ораз Мамед, советских взглядов человек, и племянницу жены не оставил у чужих. Сказал он молодой вдове: "Тебя выдали за ахунда покойного против твоей воли. Отдали тебя старцу беззубому. А теперь будь умницей, присмотри себе хорошего джигита, тем более у тебя наследство. У тебя на полжизни ковров и шелков хватит. Выберешь жениха скажешь. А пока гуляй, наряжайся". Вдовушка гуляла, наряжалась, строила глазки, но... Ораз Мамед чуть не умер на месте от того, что однажды почтенная Анор Гуль нашептала ему на ухо. Было от чего таращить глаза и дергать себя за бороду. А вдовушка гуляла в высоких туфельках на высоченных туркменских многослойных каблучках по песчаному пляжу Гассанкули, высоко подняв голову. Она все так же ослепительно улыбалась жемчугом отличных зубов.

Но Ораз Мамед на то и был просоленный волнами, продубленный каспийскими штормами моряк, чтобы не растеряться от вести.

Анор Гуль шептала, да себе рот кулаком затыкала, чтобы не сорваться, не разораться на весь Гассанкули, не поднять шум на весь мир, не навлечь беду на голову своевольной племянницы. А беда набегала черная со всех сторон: и с севера, и с юга штормовой тучей с громом, с молнией.

"Молчи, ни слова! - проворчал Ораз Мамед. - Хоть одна душа узнает, нашу красавицу разорвут, острыми раковинами мясо с костей сорвут. В песок закопают еще живой..."

Легкомысленный тон Мартироса очень неприятен был Мансурову. С удовольствием он прервал бы словоохотливого кока, но надо было узнать все.

А Мартироса и упрашивать было нечего. Словоохотливо он продолжал:

- Тетушка Анор Гуль и сама понимала: достаточно единого вскрика, одного неосторожного вопля - и со всех сторон, из всех свайных, с широко открытыми окнами изб горохом посыпятся и тетушки, и кумушки, и бабушки. И сразу заголосят, запричитают, завоют, превратятся из милых, добродушных тетушек, кумушек, бабушек в железокогтистых подводных ведьм, в яростных палачих. Да им и рассказывать, объяснять нечего. Они уж, наверно, приметили, что у вдовушки полнеет стан и что походка у нее стала вальяжная и бережная. И что на лице пятна, правда, малозаметные, не портящие красоту щечек, проявились. "Беременная! - завопят. - Шлюха!" А прелюбодеяние наказывается смертью. Боже, кумушки дикой ордой накинутся, когтями порвут тело, вырвут плод из чрева... "Молчи!" И несчастная Анор Гуль зарылась головой в подушки и кошмы...

Снова Мартирос зачем-то вышел. Вернувшись, он рассказал, что Ораз Мамед позвал к себе племянницу. Она вошла в комнату все такая же гордая, красивая, высокая, звенящая от украшений. "Садись!" Она села на кошму в почтительном отдалении, но не опустила глаз. И в них Ораз Мамед с болью в сердце увидел ожесточение, твердость, даже ярость. Ярость, что хотят отнять у нее прекрасное, безумно дорогое. И под этим взглядом суровый Ораз Мамед невольно опустил глаза. Он сказал: "Кто он?" Удивительно: тетке родной не пожелала ничего сказать. Дяде сказала. Чуть слышно шевельнулись полные яркие губы. И все же Ораз Мамед расслышал. Снова кровь ударила ему в голову, и все потемнело в его глазах. Такого он не ждал, не мог ждать. Он пришел в себя, когда племянница нежно отпаивала его холодной водой и мочила ему лоб холодным мокрым поясным платком. Она шептала: "Не надо! Прости меня! Убей меня, но прости!" Ораз Мамед сел, набрал в грудь побольше воздуху и приказал: "Всем молчать. Ты, дочка, поменьше выходи в город. Мать, никому ни слова". Он еще подумал и сказал: "За него я выдать тебя не могу. Шариат! Адат жесток!" Он еще подумал: "Пока никто не знает молчите. Я знаю, что делать. Я поеду в Гюмиштепе". Ночью он пошел к морю и сел в лодку один. Его провожала племянница. На прощание она сказала: "Поймите меня, дядя! Он кяфир, но он отец моего ребенка. И никто, и ничто не изменит судьбы". Ораз Мамед ничего не сказал в ответ. Он погладил нежно щеку молодой женщины, и скоро лодка слилась с темнотой. Он вернулся спустя два дня торжествующий и веселый. Он положил на кошму перед женой и племянницей лист толстого глянцевитого пергаментного картона, исписанного арабскими письменами и усеянного фиолетовыми оттисками круглых и овальных печатей. "Вот!" - сказал Ораз Мамед, и по прыгающим губам и блестящим глазам видно было, что он едва удерживается, чтобы не рассмеяться от души. Он с такой нежностью глядел на племянницу, что Анор Гуль крайне недовольно заявила: "Взял бы палку и выколотил бы из ее боков малость пыли и спеси!" Но Ораз Мамед с торжеством сказал: "Живи! Рожай мне внука, дочка!"

Старики еще посидели, глядя на пергамент, серевший пятном на густо-красном ковре. Анор Гуль раза два открывала рот, не то для того, чтобы завопить, не то для того, чтобы спросить. Но движением руки, загорелой, морщинистой, Ораз Мамед властно останавливал ее. "Рано! проговорил он. - Сегодня режу барана, нет, двух. Эй, Камбар, - позвал он сына, - сходи в отару, отбери двух пожирнее. А ты, Салим, отправляйся в бухту, привези полную лодку рыбы. Жена, чисть котлы. Зову в гости всех яшулли!"

Искуснейший повар и любитель сам покушать, Мартарос, описывая пир, который устроил по поводу привезенного из Гюмиштепе пергамента с многочисленными печатями и подписями почтеннейший Ораз Мамед, так смаковал тонкости восточных кулинарных рецептов, что сам неоднократно сглатывал слюну. Комбриг, хоть и поел уже кавардака основательно, вдруг тоже почувствовал голод, - такие роскошные кушанья подавались во время пира!

Алексей Иванович нетерпеливо ждал объяснения, что это за спасительную бумагу привез Ораз Мамед из Гюмиштепе, и потому не перебивал рассказчика. Однако, когда дело дошло до разгадки таинственного пергамента, он долго ничего не мог понять в путаных, беспорядочных объяснениях Мартироса. Вероятно, мешал шторм, который ревел, рычал, бился о борт теплохода с явным намерением то ли перевернуть его, то ли проломить ему бок. А на кока вдруг напало смущение. Он стыдливо закрывал глаза, хихикал, кашлял, сморкался и все никак не мог добраться до сути дела.

- "Эй, смертный, подтяни излишек чересчур низко спущенных длинных поводьев!" - изрек когда-то Кабус, сказочный царь здешних берегов, наконец продолжил Мартирос. - Инженер и вдовушка держались за слишком длинные поводья в своем счастье. И поводья их поведения укоротил сам почтенный Ораз Мамед.

Оказывается, он не терял времени. Во время тоя, когда уже обильным возлиянием верблюжьего молока - чала - и чая почтенные яшулли тушили пожар в желудках от чрезмерно наперченных баранины и морской превкусной рыбы, хозяин дома положил пергамент на ковер, тот самый, что привез из Гюмиштепе, и без всяких околичностей повел речь.

Невероятное, с точки зрения человека нашего времени, оказалось вполне естественным по мнению уважаемых гассанкулийских старейшин.

Когда местный грамотей читал фетву, написанную арабской вязью на плотном пергаменте, все старцы глубокомысленно хмыкали, согласно покачивали и кивали своими мохнатыми папахами и ничуть не удивлялись. В пергаментной грамоте, после "бисмиллы" и восхвалений пророка божия Мухаммеда, говорилось, что такие-то и такие-то светочи исламского учения, мудрецы и толкователи священного писания доподлинно знают и заверяют, что мужское семя в лоне женщины может залеживаться и пребывать срок гораздо больший, чем девять месяцев. Сам пророк Мухаммед подтверждал это. Даже у любимых жен правоверных случалось, что после сношений с мужем дитя рождалось через два и даже через три года, а посему ничего нет удивительного, если у благонравной и целомудренной племянницы почтеннейшего капитана и строителя кимэ Ораза Мамеда, вдовы честной и благопристойной самого святого, преступившего границу жизни и смерти, зачавшего ребенка полтора года назад, таковой родится позже всех сроков, и, да будет на то воля божия, пусть он, то есть ребенок, родится, и пусть восславит, став добрым мусульманином, свет исламской религии, коей служил столь мудро и добродетельно уважаемый ахунд Овез Хан Ходжа. Мир с ним.

- Вот хитрецы, жулики, - хихикнул Мартирос. Он от души развлекался.

"Что скажешь о каких-то гассанкулийских и гюмиштепинских служителях культа, - подумал Алексей Иванович, - безграмотных, темных, когда просвещенные персидские газеты затевают дискуссии на эту тему, а высшее шиитское духовенство выступает даже с фетвами-разъяснениями по поводу того, сколько лет семя может сохранять в лоне матери живую силу".

Во всяком случае, пергамент, при всей своей абсурдности и глупости сыграл весьма счастливую роль - он спас грешную вдову от поношения, издевательств и даже от верной жестокой расправы.

Вдовушка сразу же после утвердительных покачиваний иомудских папах превращалась в почетную матрону Гассанкули. Как же! Она должна была в недалеком будущем подарить миру прямого потомка знаменитейшего, святейшего, увы, ныне покойного ахунда Овез Хана. Все яшулли-гости даже зацокали языками и, проведя руками по своим кустистым бородкам, росшим откуда-то из шеи, прогнусавили и прошепелявили: "Аллах акбар!" - "Бог велик!"

Так была установлена законность беременности вдовушки, и слух об этом с быстротой пули разнесся по Гассанкули, что, правда, вызвало немало язвительных реплик у недругов вдовушки - кумушек и местных сплетниц, завидовавших ее красоте и достатку, ибо они отлично понимали, что к чему, только никак не могли докопаться, кто же настоящий отец будущего ребенка.

Все столь мудро продуманное и благополучно завершенное дело чуть роковым образом не испортила сама беспутная виновница события. Вдовушка подслушивала беседу мужчин. Она вскочила и ринулась было к двери с воплем: "Нет! Нет! Чтобы у меня был сын от этого беззубого ходжи! Нет, нет, я пойду и скажу. Я скажу... я скажу, кто его отец. А если он не желает меня, если он подстроил весь этот разговор - уж не потому ли он уехал в Ташкент, - путей ведь много. Я сама знаю, что делать, а он... По какой дороге желает, по той пусть едет..." Она билась в руках тетки в истерике и наделала столько шуму, что переполошила и почтенных, все еще распивавших чаи и чал стариков и вызвала их совсем неуместное любопытство.

Ораз Мамед, извинившись, вышел в соседнюю комнату и, выждав паузу в причитаниях и воплях девушки, тихо приказал: "Замолчи! Если хочешь удержать свою сумасбродную головку на плечах, замолчи!"

И странно было видеть на суровом его лице слезы...

Конечно, был прав Ораз Мамед. Надо было молчать. Ораз Мамед еще добавил: "Я понимаю - пергаментная фетва вздор. Я не верю ни одному слову фетвы, но я хочу, чтобы ты жила и жил твой ребенок. А от кого он: от ишана ли, от водяного ли, от дракона ли пустыни, мне все равно. Я его воспитаю сам... Не будь дурой и молчи".

Мудр был и разумен Ораз Мамед, рыболов и капитан шхуны, и властно прекратил женские сумасбродства. Он сумел настоять на своем. Скандала в Гассанкули не получилось. Кумушки и сплетницы прикусили язычки.

Мир и тишина воцарились над деревянными свайными избами и песчаными пляжами...

- Мир и тишина?.. - мрачный капитан теплохода, неожиданно возникший в дверях кают-компании, недовольно прервал рассказ Мартироса. - Ваше дело камбуз, дорогой. Болтать с пассажирами, дорогой, не полагается. Подайте нам с комендантом поесть, дорогой!

Капитан был явно не в духе, как всегда, когда он проигрывал. К тому же он не любил, когда нарушали порядок в его надраенной, отполированной до блеска кают-компании.

Кок в белом поварском колпаке, рассевшийся на диване с зеленой обивкой и гнутыми ножками, явно нарушал эстетические принципы мрачного капитана, и Мартиросу пришлось быстренько смотаться в свой камбуз...

Мрачный капитан явно сердился. Влетело по первое число Мартиросу и за то, что в приборах, поданных на застеленный крахмальной скатертью стол, чего-то не оказалось.

- Вы уж извините его, - сказал Алексей Иванович. - Встретил меня, своего старого комбрига, расчувствовался. Мартирос у нас командиром взвода был. Бешеный он рубака... Отличный кавалерист!

- Какого черта он в камбуз пошел! Боевой командир? Ну и дурак! Сколько лет на теплоходе, а подать на стол как следует не научился... Что он тут сплетничал?

- Он, конечно, про Гассанкули трепался, - сумрачно заметил Соколов. Что ж поделать, вся граница знает и болтает.

- Но вроде все спокойно?.. - с тревогой спросил Алексей Иванович.

- Именно неспокойно. Сейчас принял с заставы от своего зама радиограмму. Хуже не придумаешь. Гассанкули - растревоженное гнездо ос. Что там происходит - непонятно. - Он растер виски ладонями, выразительно сплюнул. - Ладно, разберемся. А теперь не мешает заправиться на сон грядущий. Эй, товарищ кок, что там в камбузе? Давай кушать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Слышишь! Вдали - истошный крик.

Слышишь - чью-то боль доносит ветер.

Б о б о Т а х и р

Тот узнает цену благополучия, кто

испытал несчастье.

Х у д ж а н д и

- Иван да Марья миловались, целовались, а расхлебывать мне, коменданту.

С вечера Соколов настроен был добродушно, а утром, то ли недоспал, то ли шторм укачал его, выглядел сердито.

Он смотрел в иллюминатор и неторопливо застегивал пояс с маузером. Затем, после небольшого раздумья, проверил магазин - все ли патроны на месте, пристегнул запасной патронташ к ремню и снова долго смотрел через иллюминатор на синее море, окаймленное желтой полоской берега.

- Что? Так серьезно? - спросил Мансуров.

- Все хорошо и тихо в пустыне. Благообразные лица, солидные вожди, трудолюбивые скотоводы. А едва зацепят эту публику, так из глубины все и попрет. "Не тронь - вонять не будет!" - так говаривал полковник Пилсудский, чтоб ему...

Комендант воевал в Первой Конной и недолюбливал польских панов.

- А у меня пушка в чемодане.

- Достаньте. Человека без оружия кочевники и за человека не считают.

Непередаваемы ощущения солнечного утра на надраенной до белизны палубе. Лучи греют осторожно, не обжигают. Все пахнет солью и морской водой. От голубизны неба и моря невольно хмуришься, потому что и голубизна особенная - соленая. А на рейде вода синяя, прозрачная до того, что все рыбки видны. Вода вздымается и опускается, поднимая и опуская палубу, неустойчивую, колеблющуюся, неверную. Далекий желто-кремовый, совсем плоский берег тоже начинал прыгать и плясать. Прыгали и плясали черные пятна странных построек, не то русских изб, не то громадных голубятен на высоких ножках.

Пространство меж постройками тоже чернело какими-то сплошными разлезающимися пятнами, вроде бы мохом. Но мох двигался, жил, и временами в нем вспыхивали белые металлические огоньки, слепившие глаза даже на таком большом расстоянии - километров шесть - восемь. Ближе мрачный капитан не решался подвести свой пароход. "Мелеет море, мелеет Гассанкулийский рейд, ближе не притулишься. Засядем, не выберемся: топь, ил".

По зеленым пространствам рейда ветер гнал длинные-предлинные светло-синие волны с девственно белыми гребешками. По волнам бойко прыгали остроносые кимэ под косыми, грязно-рыжими парусами. И все - и рейд, и берег, и поселок, похожий на кучу голубятен или забавных этажерок, - густо заливал теплый, соленый свет. Чайки с криком носились над пароходом, чуя поживу.

На мостике озабоченный Соколов изучал в громоздкий, килограмма на четыре, бинокль море, берег, домики, подозрительно расползавшийся по прибрежному пространству темный шевелящийся мох. Капитан стоял, опершись на перила, и ветер трепал его жесткую черную шевелюру.

Капитан был не в духе. Он грубо гонял молоденького, безусого, конопатого паренька, судя по наушникам - радиста парохода.

- Любуетесь, - процедил мрачный капитан Алексею Ивановичу. Наслаждаетесь, так сказать, пейзажем порта Гассанкули. Идеальный пляж для десанта. Еще Наполеон Буонапарте, строя планы завоевания Индии, слышал от своих путешественников-шпионов о сем пляжике и избрал Гассанкулийский залив для высадки армий. Считал чертов император Гурган идеальным стратегическим плацдармом для дальнейшего следования на Астрабад, Мешхед и прочая, и прочая. Любуйтесь! Непередаваемо! Раньше в Чикишляре пароходы из Астрахани и Баку причаливали, а теперь там моря нет. Суша выперла. И тут вылезет.

- А ближе нельзя? - спросил Соколов, все еще не опуская бинокля. Черт побрал бы ваши мели! Мне надо, чтобы ближе.

- Нельзя! Засядем! А тогда от них добра не жди, - и он неопределенно ткнул пальцем в Гассанкули.

- Там все в порядке. Держатся в норме. Я на всякий случай.

- А что, осложнения? - спросил Алексей Иванович. Он все больше нервничал и старался остудить свое горевшее лицо, подставляя его утреннему бризу и с наслаждением вдыхая соленый воздух. Белый шрам на виске порозовел, но никак не хотел покрываться загаром. А смотреть на Гассанкули приходилось против солнца, поднимавшегося оранжевым до ядовитости апельсином из-за горизонта Дехистанской пустыни.

- А вот, смотрите, комбриг! - протянул бинокль Соколов. В голосе коменданта зазвенела сталь при слове "комбриг", и Алексей Иванович даже малость вздрогнул. Где-то вглуби проснулась тревога прошлых огненных годов. Утренний совет пристегнуть револьвер, неожиданное обращение "комбриг", тревожная беготня радиста... Видно, серьезные дела.

"Лишь бы не опоздать", - вдруг мелькнула мысль.

Он попросил тяжелый бинокль и посмотрел. И мог сказать лишь:

- Ого!

Бинокль увеличивал во много раз, и мох сразу превратился в неисчислимое скопление черных иомудских папах, шевелящихся, двигающихся потоками во все стороны. Видимо, толпа от нетерпения не стояла на месте. Люди волнами метались во все стороны. Над толпой торчал лес ружейных дул. На них-то и загорались в лучах поднимающегося солнца слепящие зайчики.

- За своих иомудов я ручаюсь! - сказал мрачно Соколов. - Их знаю. У меня с ними договор, скрепленный оттисками большого пальца. А вы знаете, что такое притиснуть к бумаге палец. Притиснул, прилип. Поклялся. Это наши, советские. А вот сколько тут советских, а сколько из-за Атрека пожаловало? Отборные кочакчи, калтаманы. - Он долго еще смотрел в бинокль и думал вслух: - Нет, видать, обозлились здорово, пышут, как печки, местью. Мало, что вдовушка их главаря, святого ишана, пришила. Да еще сбежала, лишив их удовольствия поизмываться над ней. Да еще тут изволила спрятаться и с кяфиром неверным любовь крутить. Озвереешь тут. Не иначе, явились в Гассанкули за дамочкой, гады.

- За ней?

- А то как же. У степняков это просто. Из-за бабы войну учинить. Чего проще!

- Они отлично вооружены, - осторожно заметил Алексей Иванович, не желая навязывать свою точку зрения такому опытному, бывалому коменданту пограничной заставы, как Соколов. - Отсюда видно... Винтовки...

- Все с винтовками и прочим огнестрельным оружием. У нас - под предлогом, что надо отбиваться от волков и гепардов. В Персии калтаманы сами себе хозяева. Тут на всем атрекском участке - двести километров - ни одного персидского пограничника. Всех персидских солдат в живые мишени превратили, а стреляют иомуды с четырехлетнего возраста.

- Поворачивать? - буркнул капитан. Вообще сегодня он не говорил, а бурчал. - Или будем здесь жижу месить... Мне еще засветло в Бушир надо.

- Поворачивать будете вы, дорогой морской волк, а нас, будьте любезны, высадите.

- Слушаюсь! Да вот и Ана Гельды, - снова пробурчал капитан, разглядев людей на быстро приближавшейся изящнейших обводов кимэ и сразу же оживившись. - Ну, ежели Ана Гельды плывет, ваши акции, комендант, полезли вверх. Раз Ана Гельды за вами, живет еще в Гассанкули Советская власть.

Матросы кимэ в огромных папахах и длинных халатах ловко по команде рулевого пришвартовались к спущенному моментально трапу. Рулевой быстро взбежал по ступенькам и обнялся с Соколовым. Рулевой, высоченный, с иссиня-черной бахромкой бородкой, с орлиным носом и веселыми глазами, поздоровался и воскликнул:

- Велико благоволение аллаха, прибыл брат комендант!

- Здорово, Ана Гельды! Здорово, Советская власть! Быстро в кимэ. Вижу, они расшухорились, раз сам поплыл к пароходу встретить. По дороге расскажешь.

- Напугаешься, - благодушно проговорил Ана Гельды, - горят местью. Тень смерти пала на Гассанкули. Их одних из Гюмиштепе тысяч шесть наехало. И надо же... Девчонка Ораз Мамеда стыд свой в пыли топчет без забот, а тут еще в самом Гюмиштепе их верховного девка-рабыня с нашей стороны будто зарезала, как баранов режут.

- Это еще что?

- Да мы и сами еще толком не знаем, кто такая... Рабыня, говорят.

Невольно Алексей Иванович вздрогнул. Но он не успел ничего спросить.

- Все в ярости, - сказал Ана Гельды. - Поднялись все роды и племена. Говорят, ее подослали. Положение очень трудное. Правда, может, лучше вам не ехать?

- Подождали бы моторку. Радиограмма же пошла, - проворчал капитан. Публика необузданная.

- Вы один, товарищ комендант, - сказал вкрадчиво Ана Гельды. - Вы воин, вы, все знают, ничего не боитесь, но их десять тысяч. Мудрость в выжидании. Я поеду к ним, возьму яшулли и привезу на пароход. Поговорите тут с ними, образумьте.

- Нет. Вообразят еще, что мы спасовали. Вы оставайтесь, товарищ комбриг. Вам там делать нечего.

"Делать нечего?" - подумал Мансуров.

Соблазн рассказать все был велик. Но тогда Соколов, безусловно, не пустит его на берег. Пока приходилось помолчать.

- Нет, я с вами!

- Что ж, я вас предупредил.

Рукавом гимнастерки Соколов смахнул с зеленого верха фуражки пылинку, решительно надел ее на голову, чуть набекрень, согласно уставу, и сразу же принял лихой вид. Он зашагал, звеня шпорами, к трапу. Ана Гельды поднял глаза к небу и по-фарсидски воскликнул:

- Истинно говорят: храбрец сознает опасность, не испытывая страха. Не то что трус, чувствующий страх, не сознавая опасности.

Старый хитрец, прожженный политик, контрабандист в прошлом, Ана Гельды искренне принял Советскую власть, отлично справлялся с работой председателя исполкома, но старался ладить с иомудами, неустойчивыми, изворотливыми, вечно кочевавшими через Атрек и создававшими полную неразбериху в приграничном районе*. Сам Ана Гельды из племени огурджали, потомственный рыбак и огородник, оседлый человек, не любил и не понимал кочевников, откровенно побаивался их и сейчас сильно струсил. Он боялся и за коменданта, очертя голову лезущего в опасность, но еще больше он страшился за свое благополучие, за свою семью, мирно и тихо проживавшую в новенькой русской избе на высоких сваях, бревна для которой он, Ана Гельды, сам привез из Астраханского порта. Потому он воззвал сначала к небесам, к морю, чтобы они остановили безумного коменданта, а когда призыву его не вняли, он обратился к Алексею Ивановичу:

- О Великий анжинир, ты разумный человек, ты умудренный мудростью человек, владеющий ключами к воде и мудрости человеческой, объясни товарищу коменданту, что дело идет о жизни и смерти!

_______________

* Существовало соглашение, разрешавшее кочевым племенам

пересекать советско-иранскую границу.

- Цену жизни постигает тот, кто, умирая, не умер.

"Сговорились они все, что ли? Я должен быть сейчас на берегу. Что с ней? Где она?"

И Мансуров, кривя губы, пошел за Соколовым, поправляя на поясе кобуру. Ана Гельды, кряхтя, двинулся вслед. Ему ничего не оставалось делать, как идти за ними. Он шел, сокрушенно покачивая папахой, головой, плечами и всем своим обликом показывая, что он снимает со своей спины груз ответственности, что он, старейшина и председатель, ни за что не отвечает.

Они плыли в деревянной, пахнущей рыбой и солью лодке по мирной глади Гассанкулийского рейда. Терпкий соленый ветерок, наполненный светом и синевой, обвевал их лица. И никому не верилось, что, быть может, сейчас, сию минуту, их ждет драма или даже трагедия.

Чем ближе был берег, тем острее Алексея Ивановича терзала тревога. Что произошло в Гассанкули? Какую глупость он допустил, уехав в командировку в Ташкент! Нельзя было оставлять Шагаретт в Гассанкули. Ни в коем случае! Почему он не пошел в открытую, не забрал Шагаретт и не увез с собой?

Он так бы и поступил, если бы она вдруг не заупрямилась: "Не поеду в Ташкент. Чтобы все видели нас вместе! Позор!"

Темная, просто черная тревога завладела Алексеем Ивановичем. Он вспомнил вдруг отчаяние, безумие в глазах любимой, когда он сказал ей, что ему надо обязательно поехать. Средазводхоз прислал настойчивую телеграмму. Требовал выезда. Прав был и Аббас Кули, сказавший тогда, что бегум Шагаретт опасно оставлять в Гассанкули. Что даже он, Аббас Кули, боится за молодую женщину. "Граница - рукой подать, - говорил он. - Злодеи в Гюмиштепе и мстители как бы не дознались обо всем. Мало ли гюмиштепинцев шляются по Атреку. Да и подстрекателей всяких в Гюмиштопе, Гургане, Астрабаде сколько угодно. Разных там натянувших на лицо овечью шкуру ингризов да прочих ференгов, вроде аллемани-бардефурушей. Говорят, что ингриз из мешхедского консульства приезжал к гокленам, а от гокленов до атрекских бродов близко. Этот самый консул опять в гости приезжал к гяуру-вероотступнику Николаю Гардамлы, барашка, жаренного на камнях, кушать. А болтун Гардамлы наверняка проболтался... Дядюшка Ораз Мамед человек верный, в обиду Шагаретт не даст. Но мало ли что..."

Алексей Иванович клял в душе свое легкомыслие. Тем более что Аббас Кули предупреждал, что ему скоро придется уехать не то в Нухур, не то еще куда-то к дяде, навестить больного.

Выходило так, что Мансуров оставил из-за своей командировки любимую одну...

Он терялся в догадках и все задавал вопросы Ана Гельды, пока они переправлялись через рейд.

Но старого хитрого яшулли волновало лишь одно: он слышал, что какая-то девчонка зарезала самого почтенного человека в Гурганской степи. Пусть он, этот ахунд, плохой человек, враг Советской власти, зверь жестокости, но баба, девчонка, не смела поднимать руку на мужчину. Если так дальше пойдет, то все женщины взбесятся.

- Жестокость! Ахунд был жесток, но разве убийца не жестокая ведьма. Побить ее камнями!

- Жестокость, коварство - ужасные вещи, - сказал примирительно Алексей Иванович. - Возникают они во всем мире, когда в озлоблении люди поднимаются друг на друга.

Перед его глазами вставало во всем очаровании бледное лицо прекрасной джемшидки. Он видел завораживающий взгляд ее бездонных глаз, вспомнил чуть ощутимое поглаживание рукава его гимнастерки маленькой беспомощной ручкой, тихий покорный голос: "Не отпускайте меня от себя... Не позволяйте увозить меня от себя. Позвольте мне быть при вас навсегда, горбан!" И неожиданный отчаянный вопль на всю комендатуру в Кызыл-Атреке, когда ее увозил вызванный комендантом дядюшка Ораз Мамед, приехавший из Гассанкули со своей супругой Анор Гуль. "Господин Алеша, - плакала тогда Шагаретт. - О, куда они меня увозят! О, оставьте меня при себе. Я останусь при вас. Позвольте мне мыть вам ноги! О!"

Тогда он относил все эти вопли, всю эту истерику к капризам девчонки, потрясенной и расстроенной похищением из родного селения, напуганной действительно ужасными событиями. Тогда он не думал о чувствах Шагаретт, не отдавал отчета и в своих переживаниях. События нахлынули столь неожиданно, история с рабынями так нелепо ворвалась в мирную, будничную деятельность их экспедиции, перебудоражила мирный ритм большой и важной их работы...

Боль нудная, резкая вновь возникла в груди, и Алексей Иванович, закусив губу, пытался утишить ее. Требовалось сейчас все спокойствие, вся собранность.

Она там. В тысячной толпе, мятущейся среди деревянных изб Гассанкули, слабая, беспомощная, беззащитная. Там, в хаосе бараньих гигантских мохнатых папах, яростных, жестоких лиц, целого леса поблескивающих в поднимавшемся желтом солнце пустыни винтовок.

- Да, - заметил комендант Соколов, - набежало сюда бездельников. - Он стоял на носу лодки подтянутый, щеголеватый, даже парадный, запустив пальцы за лакированный пояс, на котором ярко блестела пряжка с красно-бронзовой звездой. Весь он был начищенный, аккуратный, официальный, и особенно торжественный вид придавали ему шашка с золотым темляком и кобура маузера, украшенная золотой дарственной пластинкой. Вся степь испытывала почтительный трепет: комендант атрекского погранучастка с достоинством носил золотое оружие - знак доблести и мужества.

- Да, - продолжал Соколов, всматриваясь в приближающийся берег, которого и не видно было из-за толп вооруженных людей, - набежало сюда полным-полно людей. Ну, ничего, разберемся! О, и вся духовная знать тут!

- Главные заводилы - они, - подобострастно проговорил Ана Гельды. Толпа негодников казиев. Люди без знаний и талантов. Недостойны чистить котлы от сажи на кухне храбрецов. Истинные мудрецы открывают истину, а этим я не доверил бы и хранение своих туфель.

Неясно было, насколько он говорил искренне. Подергивание мускулов лица Ана Гельды показывало, что он все больше трусит. Он все меньше верил в успех переговоров с яростной толпой безумцев.

Когда они уже пересаживались с лодки в персидскую высококолесную арбу, стоящую по ось в воде, он сделал еще одну попытку:

- Товарищ комендант, товарищ Соколов, видите, они хотят, безумцы, стрелять. Есть время вернуться.

- Замолчи. А если струсил, ступай в лодку.

Еще не видел Алексей Иванович таким деревянно спокойным лицо Соколова. И спокойствие его подчеркивалось резкостью, даже грубостью его слов.

- Поехали!

Возница, молодой смешливый иомуд в чудовищной папахе, увешанный целым арсеналом оружия, приветствовал коменданта ослепительной улыбкой и погнал коня по мелководью:

- Довезем, начальник. Жаль соленой водой такие ваши лаковые сапоги замочить, испортить.

На широком дощатом помосте арбы стоять во весь рост было удобно, не то что на палубе прыгающей и уходящей из-под ног лодки. И Соколов теперь мог выпрямиться во весь рост и, скрестив руки на груди, обозревать близкую толпу. Он узнавал многие лица и бормотал довольно сердито:

- Ага, Ораз Мамед - главный истец! С тобой я быстро бы поладил. Ты человек разумный, мудрый. Но у тебя столько теперь болельщиков. Гм, сам ишан тут. Ага, и имамы... Их заслуга в том, что они ничего не делают. Ого, атаман всех бандитов. И так обнаглеть! Он на нашей территории вне закона! Смельчак. Эге, новость. И дамы пожаловали. Так им жаждется выдрать глаза вдовушке. Номер не пройдет. Ого, да я вижу, пожаловал и глава джафарбайцев, друг, мертвенность души... Вы, комбриг, особенно не выпирайте. Винтовки, сами знаете, у них заряжены, а обращаются они с ними небрежно...

Чем ближе подъезжали они к берегу, тем более глухо роптала толпа. Временами шум даже заглушал бормотание коменданта.

Он прикрикнул на возницу, когда тот хотел остановить арбу у подплывшей плоскодонки. Знаками молодой кучер показал, что берег заполнен плотной толпой, первые ряды которой стояли прямо в мелкой воде. Дескать, неудобно гнать лошадей на людей.

- Были бы люди! - Соколов подхватил из рук арбакеша вожжи, гикнул, и арба вкатилась через толпу в смятении раздавшихся в стороны людей на низкий берег.

Мгновение - и арба оказалась в гуще толпы. Расчет Соколова был верный. Он теперь стоял над толпой, как на трибуне. Высокий, в полной форме пограничника, командира, гордый, надменный, бесстрашный, он олицетворял собой Советскую власть, и все те, кто пришел из-за Атрека, из-за рубежа, невольно растерялись. Ропот, гул мгновенно затихли.

А это и требовалось коменданту заставы. Он громко, во весь голос весьма добродушно поздоровался с толпой:

- Ассалом алейкум, уважаемые! Аманмисыз, почтенные! - И то, что он высился в небе своеобразным монументом, и то, что он поздоровался с толпой тепло и спокойно, сразу же произвело впечатление. Сначала вразброд, довольно неуверенно, а дальше хором, дружно загудело ответное приветствие.

- Ну вот! Поняли друг друга, - сказал Соколов Анжиниру, - контакт есть! - И он снова обратился к толпе: - Вот мы и приехали. А я вам снова привез знаменитого и мудрого искателя воды, нашего уважаемого Великого анжинира! Принимайте почетного гостя!

Великий анжинир!

Волшебные слова! Волшебные в пустыне, жаждущей воды, где каждый мечтает о воде для своего растрескавшегося от зноя поля, где каждый до глубины души, до трепета сердечного с восторгом вслушивается в шипение воды, струи которой вливаются в иссохшие арыки и бороздки среди поникших, увядших под лучами южного солнца растений, чтобы напоить их, воскресить к жизни.

Великий анжинир и вода! Слова волшебны и неразрывны, Анжинир - это вода!

Комендант в щегольски сдвинутой зеленоверхой фуражке произнес слово "анжинир"! И лес винтовок заколебался, опустился, исчез. Нельзя винтовками встречать вестника жизни и воды.

Толпа единым вздохом вытолкнула из себя:

- Салом, Великий анжинир. Мир тебе!

Больше иомудов не интересовала переступившая закон вдовушка. Толпа не думала о мести.

- Расскажи нам, Великий анжинир, о воде! - закричали в толпе.

До вечера слушали Мансурова иомуды. Слушали и рыбаки, и дехкане, слушали и вожди, и батраки, слушали и ишаны, и капитаны кимэ, слушали и контрабандисты, и самые отчаянные калтаманы, слушали и женщины, которых Соколов не без иронии назвал чуждым здесь словом "дамы" и которые прибыли сюда, чтобы усладить свои чувства терзанием и муками девушки, осмелившейся переступить обычай. Слушали Великого анжинира до той самой поры, когда медно-красный поднос на западе омылся волнами Каспия, вспыхнул острым лучом, красным, багровым, и потух. Царь-солнце вошло в море, его сияние прекратилось.

А когда зашло солнце и наступила тьма, где там заниматься делами! Время молитвы и ужина!

Сколько было еще днем зарезано баранов в ауле Гассанкули, сколько котлов поставлено было на очаги по распоряжению Соколова еще с трех часов пополудни, сколько зажарено великолепной рыбы из Атрекского залива, сколько сварено плова из белейшего риса - никто не подсчитывал.

Пир в Гассанкули продолжался и шел весь день, и следующий день, и еще один день. Молодые всадники в белых аристократических папахах скакали на скачках, и сам Ана Гельды с высоты красной трибуны раздавал ценные призы: шелковые малиновые халаты, туркменские, неимоверной длины, голубой стали ножи в серебряных ножнах, двустволки тульские и ижевские. Вся равнина к северу от Гассанкули тонула в облаках белесой соляной пыли, которая даже долетала до берега тихо плескавшегося серебряного моря, перелетала через соляную кромку и, подхваченная нежным ветерком, медленно, белой порошей оседала на черной, видавшей виды палубе забытой рыбацкой шхуны - кимэ. И, казалось, припорашивала еще не исчезнувшие белые от кристалликов соли следы маленьких, изящных женских ножек.

А на третий день кушал плов в русской избе на сваях, принадлежащей мудрому, хитроумному кораблестроителю Ораз Мамеду, и Соколов. Он отложил в сторонку на ковер свою щегольскую пограничную фуражку и, осторожно белоснежным носовым платком утирая пот со лба, ел с удовольствием, как подобает человеку, изрядно и успешно поработавшему на благо человечества.

Он рассказывал Ораз Мамеду и мрачному капитану:

- Уехали. Укатили на моем "фордике". И меня не дождались. А до Баятходжи, до комендатуры, все полтораста. Что я буду делать?

- Мда, - промычал капитан. - Баба, да еще красивая, до добра не доведет... Придется вам, товарищ комендант, ко мне на борт грузиться хорошо, что догадался я заглянуть сюда на обратном пути. Грузитесь! И двинем в Красноводск. А оттуда через Кзыларват и Хаджикала к себе...

- Ничего, "фордик" завтра обратно прискачет.

- Значит, с миром доехали? - встрепенулся погруженный в раздумье Ораз Мамед.

- Доехали, - с удовлетворением сказал Соколов. - Но говорил я: подождите еще денек. Нет, давай, давай! Переполоху наделали. Их видели на дороге. И кто видел! Джигиты, возвращавшиеся с контрабандой. Они в азарте погнались за "фордом". Да куда там! Наш Алексей Иванович такую стрельбу открыл... Те - кто куда. Но хорошо, мотор не сдал. У меня вечно свечи барахлят. Остановись машина - и порубали бы в лапшу. Жалко было бы.

- Кого?

- Само собой... автомобиль. Верой и правдой старик "форд" служит. Он плотно поел, и к нему пришло благодушное настроение. - А вообще показал бы я вашему... кавказскому пленнику, где раки зимуют. Сорвался с цепи. Комбриг! Великий анжинир! Сентиментальные романы! Теперь вся степь переполошилась. Кашу Иван да Марья заварили, а расхлебывать коменданту. Пораздумав немного, он добавил не то возмущенно, не то даже с некоторым восхищением: - А дипломат! Сколько на пароходе ехали, разговаривали - и ни слова. Понял, что тогда я его на берег не пустил бы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Знай, что истинная вера - человечность.

Душа ее - знания, а тело - дела.

Н а с ы р-и-Х о с р о в

В Шагаретт жили два человека: современная добрая женщина, преданная жена и любящая мать, и первобытная кочевница, фанатичная, напичканная маниакальными представлениями, мистикой, суевериями, мстительная, жестокая.

Он никогда не говорил ей об этом. Но внутренне был уверен, что она читает его мысли. Больше трех лет прошло, бесконечно давно она первый раз заглянула ему в глаза в далеком ауле Мурче. Он до сих пор вздрагивал, вспоминая то мгновение. С того мгновения он отсчитывал дни своей новой жизни, новой потому, что, хотел он того или нет, он перестал считать жизнь свою прожитой. Он жил и хотел жить. Он понял, что любит и любим. Прекрасная джемшидка вошла в его жизнь, и он отдался великому чувству со всей беззаветностью и преданностью потому, что до того дня, когда он освободил рабыню Шагаретт из лап бардефурушей - подлецов и мерзавцев, - у него не было личной жизни, глубокой привязанности к женщине.

Вся дальнейшая история - исчезновение прекрасной джемшидки, поиски ее, аул Дженнет, Гассанкули, тайный отъезд в Кызыл-Атрек, или "умыкание молодой жены", по выражению коменданта Соколова, - все эти неправдоподобные мелодраматические события как-то стерлись в памяти... Остались лишь жалкая мазанка в ауле Мурче, сырая, прокопченная, и та, внезапно пронизавшая сердце сладкая боль, когда он встретился с дикими, обжигающими глазами на мертвенно белом лице...

С тех пор как он себя помнит, он терпеть не мог мелодрам, бурных чувств, громких слов и... ирония судьбы... он сделался участником самой настоящей мелодрамы. Он оправдывал себя тем, что живет в Азии, что он участник самых невероятных исторических событий, потрясших Восток, что люди Востока экспансивны и эмоциональны. И он не раскаивался, что события столкнули его с самой удивительной, самой экзальтированной девушкой, ставшей любимой женой и матерью его сына.

И в то же время он видел, что в ней живут два совершенно противоположных существа. Это заботило и мучило его. Он не мог разобраться сам в ее характере. В ней было все: ум и невежество, кристальная честность и самое нелепое коварство, героическая отвага и трусость (например, Шагаретт до безумия боялась грозы и бури), нежность и беспричинная раздражительность, доброта и жажда мести...

И, может быть, самое непонятное и даже страшное - взгляды, представления Шагаретт основывались на самых темных глубинах мистики и суеверий. Внешне (да, пожалуй, в какой-то мере и внутренне) в ней произошла глубокая перемена. За тот короткий срок, как она стала женой Алексея Ивановича, Шагаретт талантливо усвоила многие черты современной образованной женщины. В разговоре, в одежде, во всем поведении у нее внешне ничего не осталось от полудикой девчонки из пустынного кочевья. Если бы не любовь к коврам и не страсть ко всяким украшениям-побрякушкам, никто не сказал бы, что Шагаретт - женщина из пустыни, что не так давно она моталась на спине верблюда в плетеной кэджаве по барханам и солончакам, что она готовила в покрытом месячным слоем черного, горелого жира котле на костре из овечьего помета и степной колючки грубую пищу и что главным ее занятием было ткать грубые джемшидские паласы и пасти коз и ягнят.

Быстрота перемен, конечно, в какой-то мере объяснялась тремя годами, проведенными в ранние школьные годы в иезуитском колледже, приучившем ее к систематическим учебным занятиям, давшем навыки французской и арабской грамоты. Но решающую роль, конечно, сыграла жизнь в Москве, огромная забота Алексея Ивановича об ее образовании, соседи, друзья - советские люди, природные незаурядные способности, наконец. Очень скоро Шагаретт проглотила школьные учебники, все, что подворачивалось ей из художественной литературы. Она поражала в вечерней школе своими успехами педагогов, а среди знакомых прослыла умницей и "настоящей европеянкой". Столь же стремительно овладевала она культурными навыками, сколь безумно и жадно гонялась за всеми новинками моды и изводила на портных массу денег, благо ее супруг принадлежал к категории высокооплачиваемых специалистов. Новизна положения нисколько не обескураживала ее. Она отлично чувствовала себя на курортах, куда Алексей Иванович посылал ее безропотно по совету врачей. Она наряжала своего сына куколкой, привлекала любопытство и даже вызывала восхищение москвичек, появляясь с ребенком на московских бульварах. "Все меня принимают за знатную иностранку", - хвасталась она и по-настоящему наслаждалась произведенным впечатлением.

Но однажды она поняла, что восхищаются ею далеко не всегда бескорыстно. На Тверском бульваре у колясочки, в которой сидел ее сын, остановились двое - типично восточные люди. Они были одеты во все европейское, и Шагаретт с холодком в сердце узнала голос одного из них, хотя он и говорил по-русски, с трудом произнося слова: "Прекрасный есть мальчик? Ваш сын, мадам? Глаза черний... Мальчик не русский?"

Огромным усилием Шагаретт заставила себя не поднять глаза и пробормотала в ответ что-то неразборчивое, не слишком любезное. Да, да. Это его голос. А он продолжал: "Мальчика зовут как? Он имеет мусульманское имя? Мальчик сын мусульманина?"

Любопытные ушли, выражая вслух свои восторги, но не добившись ответа.

Шагаретт узнала говорившего. Узнала с неподдельным ужасом.

Лицо отвратительное, рябое, неестественно отталкивающие черты его, оловянного цвета глаза, пронизывающие, лезущие в душу, лишающие воли, доводящие собеседника до состояния полной прострации, - такие черты, такие глаза могли принадлежать и принадлежали одному-единственному человеку. И человек этот был, как ни невероятно, мюршид, ученицей которого столько лет была она.

Что делал святой мюршид в Москве? Случайно ли он остановился у ее коляски? Или он узнал свою насиб и потому заговорил о ее сыне?

Нечего, конечно, было бояться. Да и чего, собственно, могла опасаться молодая женщина, жена советского специалиста, да еще вдали от Востока, в столице Советского Союза?

Но в тот же день Шагаретт уехала из Москвы к родне мужа в Серпухов. Она не смогла пересилить чувства страха за своего милого, единственного сыночка. В ушах ее назойливо и нудно звучало: "Мальчика зовут как? Он имеет мусульманское имя?" Ей делалось жутко до тошноты. Шагаретт верила в злой рок, верила в приметы.

Мистический ужас объял ее, когда в день возвращения в Москву она узнала, что они едут за границу. Алексей Иванович получил по окончании Коммунистического университета трудящихся Востока назначение в восточную страну. Он должен был выехать немедленно и вместе с семьей.

Он развивал в Шагаретт ум, культуру поведения, но совсем забыл о ее душе. Даже не забыл. Просто думал, что душа у нее такая же совершенная, как тело. Рабская преданность юного существа, выросшего в первобытном племени кочевников, у которых мужчина - бог, а женщина - бессловесная невольница мужской половины рода человеческого. Стремление угодить мужу, самоотверженная забота о нем делали Мансурова мягким, покладистым.

Человеку, многие годы ведущему суровый, почти аскетический образ жизни, не знавшему тепла семьи, уюта самого обыкновенного человеческого жилья, все было ошеломительной новью. В походах спали прямо на земле, завернувшись в тонкую колючую шинель, положив под израненную, замотанную бинтами голову кавалерийское седло, не замечали ни ветра, бившего о кожу колючими песчинками, ни струек холода, пробиравшегося с ледяных камней, ни бегавших вокруг по песку отвратительных и явно ядовитых пауков. Наскоро завтракали сухим соленым куртом и окаменевшей корочкой джугаровой лепешки. Обедали?.. Да нет, не обедали, в лучшем случае ужинали поздно ночью. Наскоро, обжигаясь, пережевывали недоваренные, недожаренные куски баранины с шерстью, чтобы тут же вскочить на коня и броситься во тьму преследовать невидимого врага... Зной, холод, горячие ветры, мокрые переправы через мутные потоки, запах конского пота, ноющие рубцы ран, тревоги, опасности, подстерегающие на каждом шагу, бесприютность пустынь и гор, мертвящая усталость, прерывистый, тревожный сон...

И вдруг все переменилось... Стоит ли говорить, что он совершенно поддался обаянию джемшидки и делал только то, что нравилось ей.

Когда у нее родился сын, она растила младенца не по обычаям своего кочевья, а прибегала к помощи современной медицины, полностью отказавшись от знахарских средств, к которым, к сожалению, прибегают еще и до сих пор даже горожанки. Она беспрекословно следовала указаниям детского врача.

Она отказалась от неприятных для окружающих привычек первобытной кочевницы, лишенной в пустыне самых примитивных удобств. Здесь Алексею Ивановичу и учить ее ничему не пришлось. Скатерти и простыни, белье и пеленки ослепляли белизной, полы в квартире, где бы они ни жили, посуда, занавески - все всегда было в образцовом порядке. Ему приходилось останавливать ее рвение, когда его "фаришта" - "ангел" по уши окуналась в хозяйственные заботы и когда пирожки на завтрак или мампар к обеду в ручках супруги превращались в нечто божественное.

Удивительно быстро Шагаретт превратилась в отъявленную модницу. Попав из первобытной степи в современный город, она бросилась с головой в омут универмагов, комиссионок, толкучек. Она делалась несчастной, если не могла поразить своего Алешу, появившись перед ним в каком-то сверхизящном льежском белье или, приподняв юбку, ошеломить своей ножкой в парижской паутинке и туфельках на высоченном каблуке венского фасона. "Но ты так одета... Мне просто неудобно. Все смотрят на тебя в театре", - робко бормотал он. "Пусть видят, какая у тебя женщина, у моего героя, у моего Рустема, у моего сардара! Молчи. Знаю, ты скажешь - ты хороша и без этих нарядов. Но не правда ли, я еще лучше вот в таких..." - и она вертелась перед зеркалом, заставляя его восхищаться собой. Осторожно, что называется кончиками пальцев, она хитро умела касаться его души. И он, вечно занятый лекциями, семинарскими занятиями, общественными делами, возвращаясь домой поздно вечером, забывал все, о чем он успевал подумать днем. Блаженная лень охватывала его, едва он переступал порог.

Он не знал, что делается в душе Шагаретт. Он предпочитал просто не знать. И наконец, мог же он позволить себе не быть колючим с той, которая дала ему всю полноту счастья. Вон как она надувает губки, когда он осмеливается намекнуть: "Лучше было бы, если бы ты не изображала из себя иностранку. Твои наряды..." Обычно ему не удавалось закончить фразу...

Он встревожился, когда узнал о восточных "дипломатах", интересовавшихся на Тверском бульваре его сыном. Однако главного Шагаретт не сказала.

Скажи она тогда Алексею Ивановичу, что узнала своего страшного мюршида, возможно, все повернулось бы иначе.

Алексей Иванович решил: встретились на московской улице два явно восточных человека, пристали к красивой, броско и шикарно одетой даме, полюбовались ребеночком в коляске, вымолвили несколько странных слов, хотя смысл их и нетрудно объяснить, и пошли своей дорогой. Ну, заинтересовались, что может делать эта персиянка или турчанка в Москве... Привлек их внимание богатый наряд, изящная колясочка, здоровенький мальчишка с черными, явно восточными глазками. Ну и все.

Он даже выговаривал Шагаретт: зачем ей понадобилось ускакать столь поспешно в Серпухов? Тащить малого ребенка за тридевять земель. Мучиться в душном купе.

Он и не подозревал, что Шагаретт могла утаить от него что-то. Он верил ей во всем. Он имел основание верить: она явилась ему из ада, из могилы, он ее вырвал из рук палачей в час смерти. Она принадлежала ему вся, со всеми своими мыслями, чувствами. Ему и только ему. Он так не говорил ей, но зато говорила она - Шагаретт.

Знай он, кто интересовался его сыном, он раскрыл бы все свои шипы и колючки. Он снова стал бы суровым комбригом, энергичным, жестоким. Он пошел бы на все: отказался бы от предложенной ему работы.

И уж во всяком случае никогда не принял бы назначения на Средний Восток. Он был достаточно проницателен и достаточно знал Азию, чтобы подвергать риску свое счастье, счастье Шагаретт, счастье и будущность своего сына.

И ведь он чувствовал что-то. Ведь испуг, стоявший в глазах Шагаретт, настораживал его, в словах ее чувствовались недомолвки, непонимание, трепет.

Он даже допрашивал ее, когда она лепетала невразумительное что-то о тех двух. Он так сжал ей руки, что она застонала: "Больно! Ты сделал мне больно, милый!"

Он устыдился своей невольной грубости, а она так больше ничего и не сказала. Да и что она могла сказать? Муж мало, очень мало знал о ее жизни в кочевье родного племени. А чтобы объяснить, кто такой был мюршид и какую роль сыграл он в ее жизни, нужно было рассказывать много и подробно, а у Шагаретт просто не хватало слов, да и воспоминания были слишком мучительны. И о мюршиде - великом наставнике - Алексей Иванович имел самое смутное представление.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Прах мертвый на голову человека сыпать.

О б е й д З а к а н и

У жабы и змеи язык один.

Ш у х и

Разносчик приносил молоко по утрам к воротам консульского подворья.

Их скромный, застроенный по сторонам двор в центре старинного восточного города с выспренним названием Мазар-и-Шериф - Мавзолей благородства - только в шутку можно именовать подворьем. Несколько добротно сложенных из сырца домов с редкими тогда железными крышами, выкрашенными зеленой краской, плоскокрышие мазанки из красноватой глины, большой, обсаженный карагачами хауз с зеленоватой подозрительной водой, крошечная беседка, заплетенная виноградными лозами, - вот и все "подворье". Ни электричества, ни удобств.

Все скрашивал огромный тенистый сад позади построек, примыкавший к главной святыне Мазар-и-Шерифа и смягчавший духоту и зной. Впрочем, Шагаретт не замечала ни зноя, ни москитов, ни прочих неудобств. Ей не к чему было привыкать. Она попала наконец на юг, в родную Азию, и чувствовала себя преотлично. А Алексей Иванович, если и ощутил перемену после Москвы, то только к лучшему.

- На севере мое тело, - шутил он, - теряло из-за старых недугов изо дня в день свой вид, как говорил когда-то философ Обейд Закани, а здесь под солнцем юга, наоборот, я вижу, что сил у меня прибавляется и прибавляется.

Здесь в горно-пустынном районе его прошлые раны почти перестали напоминать о себе. Он вернулся на коня и целыми сутками, а то и неделями разъезжал верхом по селениям и кочевьям северных предгорий снегового хребта, изучая водное хозяйство и жизнь огромной провинции. С увлечением он занимался лошадьми, консульской конюшней и пренебрежительно относился к автомобилю, плохо приспособленному к бездорожью.

Разносчик молока являлся с точностью будильника и располагался у ворот. Он приносил, помимо свежего молока, великолепный катык - кислое молоко, которое с таким удовольствием ел утром и вечером малыш Джемшид.

Твердо утрамбованная, чисто выметенная глина разогревалась на утреннем солнышке, и так приятно было шлепать по ней босыми ногами.

Малыш хватал пиалу и мчался за мамой, визжа: "Горячо! Горячо!" Шагаретт была неистовой матерью и никому не позволяла смотреть за сыном. Она не доверяла никому, и даже молоко и катык пробовала сама, хотя разносчик торговал самой чистопробной молочной продукцией. Молока в Мазар-и-Шерифе много, а покупателей таких, как сотрудники советского консульства, слишком мало. Конкуренция в молочной торговле Мазар-и-Шерифа убийственна. Очень выгодные и почтенные покупатели - обитатели консульского подворья.

Облитая медными лучами утреннего солнца, в сиянии огненных локонов, легкой походкой летела каждое утро к воротам Шагаретт. И за ней, смеясь и восклицая: "Мама, мама!" - вприпрыжку торопился черноглазый, загорелый, с ямочками на щеках и на руках, крепкий, веселый малыш.

Все, кто бывали во дворе, невольно отрывались от своих занятий поглядеть на торжествующую молодость, позавидовать счастливой семье, пожелать бегум Шагаретт "доброго утра", воскликнуть: "Ассалом аллейкум!" И в этом традиционном приветствии звучали доброта и благожелательность.

Даже грозный страж-привратник, воинственный моманд Бетаб, в огромной чалме, с устрашающим мечом на боку, терял всю свою свирепость и, ослепительно улыбаясь из-под длиннющих усов, тоже душевным голосом восклицал: "Добра тебе, мать Джемшида!"

Но сегодня великолепный, грозный страж вдруг сразу же после приветствия насупился, потемнел. Улыбка стерлась с его вишнево-красных губ. Он вдруг отчего-то насторожился. Он не понял, что произошло, он даже не услышал, что сказал разносчик: было ли это приветствие или проклятие.

Страж удивленно смотрел на Шагаретт. Он был воин и мужчина. Он тайно вздыхал по огневолосой красавице. И он поразился той перемене, что произошла в молодой женщине. Только что она вся светилась счастьем, радостью, вся стремилась к солнцу, утру, бирюзовому небу, а сейчас госпожа Шагаретт вся поблекла, поникла, потускнела. Ее глаза по-прежнему горели огнем, но сейчас это был огонь страха и скорби. Глаза смотрели с ужасом на человека, неторопливо наливавшего из глиняной кринки молоко в кастрюльку. Струя тяжело и медленно лилась и с шипением пузырилась. Спокойно, медленно.

Моманд сорвал со стены винтовку и рванулся было из караульной. Сторожевой пес почуял опасность. Но остановился на пороге. Бетаб ничего не понял, кроме того, что на земле у ворот сидел не тот разносчик молока таджик, который всегда приносил отличное неснятое молоко и глиняную кринку с превосходным катыком, таким густым, что в него большую деревянную ложку воткни - и она стоит свечкой. Тот молочник выглядел худоватым, жилистым факиром. Этот же новый - одутловатый с лица, рябой, чернобородый.

И пресное молоко, и катык принес новенький такие же, как всегда. Но человек-то и лицом и одеянием совсем не походил на базарного разносчика "кисло-пресное молоко". Больно уж тонкого дорогого сукна белый халат из бенаресской кисеи, столь же дорогая чалма на голове не пристали бедняку, почти нищему мазаришерифцу, который по бедности вынужден бегать по дворам и хижинам и разносить молоко. Такой важный и богатый человек - вон, смотрите, какие у него с зелеными задниками кожаные кауши на ногах, не иначе рупий тридцать за них отдал!.. Страж даже раскрыл рот от удивления и невольно схватился за рукоятку меча.

Топорща усы, моманд встревоженно переводил взгляд со своей обожаемой бегум на отвратительно улыбающегося нового разносчика и снова на Шагаретт, растерянную, перепуганную.

Аллах велик! Что случилось? Как изменилось, как застыло ее лицо, словно смерть распахнула свою дервишскую хирку и тень от нее, холодная, бесприютная, коснулась женщины. Еще мгновение, и страж выхватил бы из ножен меч и бросился бы, не отдавая отчета в своем поступке, на зловещего молочника. Страж понимал только одно - опасность надвигалась на прекрасную бегум. Опасность надо мгновенно убрать...

Шагаретт мертвым голосом сказала:

- Отойди, Бетаб! Возьми на руки Джемшида и отойди!

Она осталась стоять неподвижно, уронив безжизненно руки, и смотрела на странного молочника. А тот, опустив глаза, тихо, но внятно скороговоркой говорил:

- Женщина, повторяй слова молитвы святой. Не говори больше ничего. Говори молитву мести.

И он загнусавил все так же тихо слова мусульманской молитвы. Шагаретт машинально безропотно повторяла арабские слова, и по искаженному лицу ее, застывшему в гримасе ужаса, было ясно, что она понимает их, что она погружается в бездну мрака, что она поддается с тупостью участника радения "зикр" ритму слов-угроз страшной мести, что слова эти вырывают ее из жизни, полной света радости, в существование во тьме и вечном страхе. Она вся сникла, лицо ее странно потемнело, взгляд потух. Она стояла опустошенная, медленно раскачиваясь, убитая словами молитвы о мести, повторяя безжизненными, помертвевшими губами эти слова.

Молитва прочтена. Разносчик поднял свое торжествующее лицо, секунду-другую смотрел на Шагаретт и, неторопливо доливая молоко в эмалированную кастрюльку, заговорил ласково:

- А у тебя, дочь и покорная ученица моя, неверная, увы, насиб моя, подрастает сынок, настоящий батур. Говоришь, Джемшидом его нарекли? Аллах акбар! Жив в тебе, о насиб, исламский дух! Оберегай же от бед мальчика Джемшида!

Ласковый тон сменился к концу фразы совсем угрожающим, но сейчас же, перехватив яростный, настороженный взгляд стража-моманда, судорожно обхватившего руками мальчика, разносчик ощерил в напряженной улыбке по-лошадиному крепкие большие зубы и уже громко нараспев протянул:

- Кисло-пресное молоко! Сладкое неснятое молоко, полезное для маленьких мальчиков молоко. Берите, госпожа, и напоите вашего сына поистине восхитительным молоком.

Тут же он ушел, почтительно извиваясь в каких-то неправдоподобных низких поклонах, обещая приходить всегда вовремя и приносить наилучшее молоко.

Вырвав сына из рук стражника, словно Джемшид весил по больше пушинки, хотя он был весьма крепкий и упитанный мальчик, Шагаретт перебежала через двор так, будто за ней гнались все злые джинны амударьинской пустыни, и скрылась за дверью своей балаханы. Миска со знаменитым мазаришерифским катыком, в котором ложка стоит стоймя, и эмалированная кастрюля остались на глиняной завалинке у ворот. Пощипывая ус, Бетаб долго смотрел на молоко, мучительно пытаясь сообразить, что же случилось. Наконец он поднял миску и кастрюлю и отнес их на кухню.

Он потребовал у служанки:

- А ну-ка, отлей мне в пиалу молока!

Медленно выпил поданное ему ничего не понимающей старухой молоко, чмокнул губами, прислушался к тому, что делается в желудке. Затем потребовал ложку катыка, съел и кислое молоко и снова, склонив голову к плечу уже с несколько комическим видом, послушал. Выпучив глаза, старуха служанка поглядывала на него, ничего не понимая, но и не смея ничего спросить у "господина войны", каким ей мнился скромный страж подворья.

Медленно Бетаб направился через двор на свое место.

- Даже если твои внутренности вспыхнут огнем... - говорил он вслух, даже если, о ты, Бетаб, сейчас упадешь в мучениях от боли в пыль и умрешь жалкой смертью, о, пусть добрые ангелы позволят мне увидеть улыбку сострадания и благодарности на лице повелительницы моего сердца бегум за то, что ты, о сын моманда Бетаб, отвел угрозу от сынишки госпожи - образца совершенства...

Вернувшись в привратницкую, Бетаб еще некоторое время прислушивался к тому, что делается у него в желудке. Но там ничего не происходило. И к тому времени, когда старуха на большом медном подносе понесла в балахану завтрак, страж-моманд окончательно убедился, что ничего плохого ни в молоке, ни в прославленном катыке не оказалось. Бетаб даже с некоторым сожалением понял это. Он все вздыхал и преданно поглядывал на балахану. Наконец он пробормотал:

- Этого, гм, молочника завтра ты, Бетаб, изрубишь мечом.

В его мыслях и словах не было ни малейшего фанфаронства. Воинственный моманд жил в такое время, когда меч и только меч решал в тех местах все сомнения. Над головой молочника нависла самая явная угроза. Бетаб тайно и безумно был влюблен. Он почувствовал, что любимой угрожают таинственные силы. Он был полон решимости вступить в бой со всеми, кто осмелился угрожать красавице. Тем более что законный защитник красавицы и отец ее сына отсутствовал. Кто же защитит прекрасную джемшидку от опасности?

А Шагаретт, ошеломленная, подавленная, не подозревала о намерении рыцарственного стража ворот, простодушного Бетаба-моманда. Она сидела в затемненном уголке мехманханы, стиснув в объятиях своего любимого, ненаглядного Джемшида, дико озираясь и ничего не видя вокруг.

Джемшид барахтался и хныкал. Он был сильный ребенок и обычно мать не могла справиться с его ручонками. Но сейчас страх и отчаяние заставляли ее инстинктивно крепко держать в объятиях мальчика и не выпускать его.

Наконец пришла старуха и принесла поднос с завтраком Шагаретт дико посмотрела на все и с отвращением оттолкнула посуду с молоком и катыком:

- Убери! - Слезы выступили на ее глазах.

Старуха удивилась:

- Господин Бетаб пил молоко, ел катык - и ничего. Жив.

- Боже! - Шагаретт принялась, как бабы в кочевье, рвать на себе свои дивные волосы. - Боже, о чем, мамаша, ты говоришь?!

- О чем надо.

- Боже! Какой яд?! Что ты болтаешь? - Она наклонилась и вцепилась руками в старушку. - Говори! Говори! Что ты знаешь! Говори! Не то язык вырву!

Тупо, ничего не соображая, старушка забормотала. Она рассказала, что "господин войны" принес на кухню эмалированную кастрюльку и приказал налить ему пиалу молока. Что он принес также миску с катыком и попросил дать ему две-три ложки катыка. Сказал: "Если я умру, пусть я увижу ее благодарную улыбку..."

- И вот, господин войны Бетаб сидит на своем месте у ворот, и щеки у него красные, - лепетала старушка, - и усы у него торчат, и он здоров. Разве, если бы что подсыпали в молоко, господин Бетаб сидел бы таким фазаньим петухом...

- И ты! И Бетаб! Боже, значит... - И Шагаретт судорожно сжала в объятиях возмущенного, отчаянно сопротивляющегося малыша.

- Я гулять пойду, - лепетал он.

Малышу Джемшиду исполнилось четыре года, но, будучи вполне достойным своего средневекового предка - "властелина меча и копья" Ялангтуша, он считал уже себя воином.

Но в состоянии нервного потрясения, в котором находилась Шагаретт, человек впадает в безумие. Всюду теперь молодая женщина видела угрозу своему мальчику. Там, в Москве, на Тверском бульваре, разговор о мусульманском имени. Здесь, в Мазар-и-Шерифе, снова намеки. Страшные, зловещие намеки, да еще в сочетании с молитвой мстителей.

Несчастная! Она порвала с миром прошлого. Она забыла все прошлое. Ничего не осталось на донышке ее души.

И все вернулось. Все! Молитвы, бред зикров-радений, вопли "Йя хакк!", дервиши, каландары! Обезумевшие истеричные паломницы, ползущие к ногам ее, - пророчицы! Продажа в рабство. Нож, липнущий рукояткой к ладони. Ужас в ночь перед казнью. Ужас, ужас! Холод могилы.

Ничего не оставалось от прошлого. И все вернулось.

Вернулось с мюршидом, с его рябым, шлепающим обвислыми губами лицом, с его животной улыбкой, собирающей щербинки в грязные пятна на щеках. И не задумывалась Шагаретт даже, как нашел ее великий наставник и зачем нашел. Какое это теперь имело значение? Она знала лишь одно: мюршид напал на след своей насиб, явился, теперь ей и ее близким грозит опасность...

Шагаретт вскочила, посадила сынишку на кровать и бросилась к воротам. Она пришла в ярость от низких поясных поклонов и преданных улыбок верного стража. Она гневно приказала:

- Не смей! Я знаю, ты предан и верен. Но чрезмерно верный уподобляется бессловесному псу. Будь разумным! Насторожись! Смотри! Но не смей сделать что-нибудь этому... Ну, который приносит молоко. Не смей сказать ему ни слова! Не смей прогонять! Понял? Не смей!

Почтительнейше и бестолково Бетаб бормотал что-то невнятное:

- Он опасный... Повинуюсь... Его надо бы... Повинуюсь, бегум!

Шагаретт оборвала его невразумительный лепет:

- Приказываю! - И побежала обратно через двор. На полдороге она обернулась и выкрикнула: - Увидишь, кто подойдет к Джемшиду... посторонний... Прикоснется... Раздави того, растопчи голову змее... пауку... Разотри подошвой о землю! Разотри! Разотри!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ни на небе, ни на земле, ни в

океане, ни в горной расселине не

найдется места, где живущий избавился

бы от последствий злых дел.

Д ж а м м а п а д а

Есть предел отчаяния, непостижимый

для отчаявшегося.

Ф а н и

Ад! Если можно ощутить ад в душе, молодая женщина его мгновенно ощутила.

Какое-то неистовство в мыслях, в сердце. И такая боль!

Она смотрела на улыбающегося мюршида, и настойчивая мысль, одна-единственная мысль стучала в мозгу: пришло возмездие. То, чего она боялась, то, чего не хотела допустить, пришло. Возмездие за все... За любовь, за жизнь, за наслаждение жизнью, счастьем. Возмездие протянуло лапу из мистической тьмы и все-таки схватило ее. Все страшное прошлое бред пророческих радений, могильный холод склепа, своды мазара, проповеди, монотонный голос чтеца Корана, вереница патлатых дервишей с их жутким "Йя хакк!", отвратительные, цепкие кошмары, суеверие, заклинания. "Поистине, поскольку детство их - ад и в зрелости их тянет в ад". Липкая от крови рукоятка ножа! Отчаяние в дни рабства - все, все, что она пыталась забыть и не могла забыть.

Все! Алеши нет, опять он уехал далеко на коне, значит, вернется не скоро. Она одна лицом к прошлому. Ад! Мгновение - и она очутилась на пороге ада. И из его врат смотрит на нее лицо мюршида, расплывшееся в скользкой улыбке. А взгляд у него серый, бесцветный, свинцовый взгляд. Неподвижный, давящий. Взгляд, под которым она девчонкой замирала в диком испуге, делалась беспомощной, безвольной. Взгляд, который превратил ее, юную, слабую, в насиб, взгляд, толкнувший ее на путь пророчицы Турбети Шейх Джам. Она забыла этот уничтожающий волю взгляд, встретившись тогда ночью в ауле Мурче со взглядом Алексея Ивановича, ее Алеши. А потом она навсегда - так она думала - забыла... Забыла лицо мюршида, забыла мазар, забыла святых ходжей. Все забыла. Раз и навсегда!

И лишь тогда в Москве, на бульваре, далеким эхом, смутным напоминанием прозвучал голос...

Но тот случай она постаралась забыть. И с тех пор тени прошлого больше не мучили ее. Иногда, очень редко, страх сжимал ее сердце. Но тотчас все проходило.

Все эти годы ее учили, жизнь ее учила, что нет никаких мистических сил, что суеверия, вера в рок - чепуха! Ей казалось, что в ней ничего не осталось от пророчицы, кроме мистического огня во взгляде, огня, который так любит ее Алеша.

И все же в душе, где-то в самых неисповедимых ее глубинах, таилось что-то от фанатичной пророчицы.

До семнадцати лет она жила религией, в суеверии, в мистическом бреду. И вырваться из ада оказалось нелегко. Что-то осталось. Она силой вырвалась из страшного мира, ее вырвали почти против ее воли сильные руки, сломали клетку. И вот... возмездие.

Во взгляде прищуренных, придавленных скулами глаз мюршида Шагаретт читала приговор себе... Нет, сыну!

Спасти сына!

Жирная физиономия мюршида улыбалась. Жирные губы, словно смазанные салом, шевелились. Мюршид что-то говорил, и смысл слов его с трудом доходил до сознания:

Осыпала себя всю серебром и золотом.

Думаешь, сквозь такой щит не проникнут стрелы мести?

Так вот о чем. О насилии рока. Зловещие эти слова она слышала когда-то. Это слова поэта Рухи. Она и сама когда-то вещала их в своих пророчествах, во время диких кочевий на Кешефруде и Бадхызе. Пророчествовала и сама верила.

Верила. А теперь?

Пришел час снова поверить.

- Да просветит тебя слово божие! - прошептали губы мюршида.

Он снова пришел... на следующее утро.

Просветить ее. Просветить - значит, озарить светом истины, озарить сиянием, сделать светлым. А мюршид, его слова "просветить" - заставить покориться "мудрости предопределения", подчиниться, не сметь роптать. "Просветить", по мюршиду, - бросить в яму прошлого. В ад.

Она не думала о прошлом, старалась не думать. Боялась. И лишь иногда в снах это прошлое кралось драконом на кривых лапах, с мрачными кошачьими глазами. Дракон? Почему дракон? Может быть, потому, что в детстве ее напугал степной крокодил-варан - крался сторонкой, мигая зловеще желтыми глазами, и исчезал в сумраке сна?

Сейчас дракон-мюршид в образе разносчика - "кисло-пресное молоко" стоял у ворот. Дракон выкатился из тьмы и надвинулся зубастым чудовищем из прошлого на нее и на малыша сыночка. А маленький Джемшид - все звали его в семье в честь деда Джемшидом - ничего не подозревал. Он и не ведал, что сидящий на корточках перед своими глиняными хурмачами, снятыми с коромысла, большой, толстощекий, добродушный дядя настоящий дракон, о каких ему мама и папа рассказывают в сказках. Аждахо или Змей Горыныч. Малыш смеялся и нападал на доброго дядю, который позволял безропотно ударять себя деревянной сабелькой. Воинственного маленького Джемшида тянуло к мюршиду, как железный гвоздик притягивается магнитом.

Ребенка манили из двора базарные шумы. Он вечно крутился около привратницкой, тянулся подергать за усищи Бетаба. А тут еще новый дядя, веселый забавник.

С ужасом Шагаретт обнаружила, что усатого моманда нет на месте.

На гвозде висят тюрбан и винтовка, а привратника нет. Холод сжал сердце, когда молодая женщина поняла, что осталась наедине с мюршидом. И отчаяние охватило ее. На поясе у Абдул-ар-Раззака висел в цветных кожаных ножнах нож. Длинный великолепный нож. Мюршид не грозил, не приказывал. Одной рукой он играл костяной рукояткой ножа, пальцем другой щекотал под подбородком малыша и странно хихикал:

- А тебе не щекотно, сынок, а? Дай я тебе пощекочу тут и там.

Маленький Джемшид тянулся ручонками к ножу и кричал настойчиво:

- Дай! Дай!

- Хочешь, поиграй. - И мюршид, к восторгу мальчика, потянул нож из ножен.

- Не смей! - закричала Шагаретт, вцепившись ему в руку. Бог знает, что ей почудилось. Дракон ощерил зубы.

Но очень ласково мюршид сказал:

- Женщина, зачем кричишь? Не кричи. Я принес молоко, пресное молоко и кислое молоко, настоящий балхский катык. - Он скосил глаза на пустынную, по колено в пыли, улицу и усмехнулся враждебно: - Читай молитву, женщина. Читай молитву мести!

Он словно понимал, что молитвой он воскрешал в ней прошлое. Он читал молитву мести, сидя у ворот и вцепившись судорожно вздрагивающими пальцами в рукоятку ножа. Лицо его скривила гримаса угрозы. На улице, во дворе, в доме никого не было. Старая афганка стучала посудой на кухне позади дома.

Рассчитал, выследил мюршид все точно. Мансуров уже несколько дней, как уехал на восток. Усатого привратника выманили на базар. Они одни. Мюршид может сделать все.

Убивал мюршид не колеблясь. Она была еще совсем молоденькой, когда шейх зарезал на ее глазах человека. Сам. А сколько людей были казнены по его приказанию! В мазаре в долине Кешефруд жизнь людей на "базаре смерти" шла по две "персидских мири", а то и совсем даром. За пухлыми, добренькими щеками пряталась душа золима - злодея.

Губы шейха шевелились, пальцы на рукоятке ножа сжимались и разжимались, а Шагаретт повторяла слова молитвы мести. Она сопоставляла настоящее и прошлое, жизнь пророчицы у кочевников-пастухов и счастье с любимым, счастье материнства, одежду, книги, театры Москвы, море знаний и... А из памяти выплывала сумрачная худжра, чираг, молитвы, Коран, зикры...

И все, чем жила она эти годы, годы света, годы счастья, запретно, все это "махрум" и "харом", - все это смертный грех. А все прошлое, черное, гнетущее душу и тело, даже рабство, даже гнусное насилие - вполне справедливое по закону религии, соответствует шариату и правоверию. Все это не грех, все это "Йя хакк!". Все это истина.

Продал ее мюршид в рабство, бросил на ложе вождя иомудов, беззубого, дряхлого, слюнявого насильника. Правильно! Законно! А то, что она оттолкнула его, ударила, убила, защищая свою молодость, честь, жизнь, черный грех. То, что она вырвалась из рабства, - грех. То, что она отдала тело кяфиру, - грех. То, что она осквернила лоно семенем неверного, грех. И то, что она родила немусульманину сына, и все, что она сделала для своего счастья, наслаждалась своим счастьем, любовью, материнством, грех.

Грех, грех, грех! Ужасный, незамолимый.

Черные дела на ней.

Воспитал ее до семнадцатилетнего возраста мюршид в законе исламском, ужасном для юной девушки, подавляющем всякое естественное чувство.

Закон есть закон. Закон, не позволяющий девушке любить, чувствовать, думать.

Она вырвалась из лап исламского закона, из его рабских норм. Из бессловесного животного она сделалась человеком, сломала рамки закона, разбила цепи.

Закон ислама не прощает нарушивших его. Мюршид напомнил ей о мести. И рука мести тянулась к ней. И к ее сыну. Мятущийся мозг Шагаретт еще не знал, что сделает рука мести, но она содрогалась от ужаса перед неотвратимым.

Месть в лице добродушного разносчика молока сидела на корточках у ворот и играла с ее сыном. Маленький Джемшид, ее мальчик, был на волосок от мести. Из груди молодой женщины рвался вопль, но она не смела и звука издать. Одного мгновения достаточно. Он выхватит нож и...

И все эти последние годы промчались перед ее внутренним взором.

Тогда почти мгновенно она порвала с прошлым, чтобы превратиться из дикарки, из фанатичной пророчицы, из одержимой в современную, просвещенную женщину. И здесь, за границей, открыто провозглашая советские идеалы, помогала жительницам Мазар-и-Шерифа советами, медицинской консультацией. Здесь, в Мазар-и-Шерифе, она открыла при представительстве школу для девочек и учила их грамоте на языке дари. Словом, Шагаретт жила жизнью миллионов советских женщин. Учась и уча.

И вдруг ее швырнули в пропасть, в дикое прошлое. В мгновение ока мюршид сделал Шагаретт снова беспомощной, безвольной насиб, ничтожной ученицей, одержимой, которую он хоть сейчас заставит пророчествовать, кликушествовать во славу аллаха и его пророка. Снова окунулась она с головой в омут суфийских догм, за отказ от которых шейх швырнул ее в узы рабства и бедствий.

Он, ее наставник мюршид, перед ней. С ужасающим спокойствием он читает молитву мести. Он заставляет и ее губы шевелиться, повторять забытые жуткие слова. Он заставляет дрожать ее в ужасе, подавляет в ней малейшее сопротивление.

Рука его выдергивает из кожаных изящных ножен и вкладывает обратно нож. Мельтешит перед глазами синеватая узорчатая сталь. Твердая сталь, острее бритвы. И рядом, совсем близко, белое, нежное горлышко маленького Джемшида с голубенькими, чуть пульсирующими жилками.

- А-ай!

- Не кричи, женщина! Читай молитву, женщина!

Все! Все, чему она училась, все, чему ее учили, - все ничто. Счастье, наслаждение, свобода, жизнь. Все ничто. Она мусульманка, она правоверная, она пророчица!

Она сломалась.

И никто не заметит в ней перемены, ужасной, решительной. Некому было замечать. Муж уехал на восток, в Кундуз.

Как смел он уехать?! Как смел ее оставить одну?! Никого во дворе. Даже моманда с усами нет. Сидит Бетаб, наверно, в "палау-хонасоз" и лясы точит.

Да если бы он и появился сейчас... Ужасно! Нож слишком близко. И она застонала, увидев на гладкой глине подворотни растекающееся пятно крови.

Девочкой она видела такое пятно из-под ножа мюршида, ножа голубой узорчатой стали. С силой сжала ладонями рот Шагаретт. Боже! Он может ударить. А если ударит, ничего не вернешь. Мрак!

Консульство далеко. Все там заняты своими делами и не подозревают ничего. В доме одна старушка повариха. Соседи - пожилая беспомощная армянская чета да местные мазаришерифцы, такие же фанатики, как мюршид. Да, мюршид для них бог. Он может сделать все, что захочет. Уверен в полной безнаказанности. Зловещая усмешечка бродит по его шепчущим молитву губам.

Полное равнодушие нападает на Шагаретт. Она поняла. Сейчас мюршид встанет и уведет малыша Джемшида. Она не позовет на помощь. Она даже не скажет ничего мужу, если он неожиданно появится вон там на улице. Она промолчит. Она не может рисковать мальчиком, сыном.

Она снова стонет. "Алеша, Алеша! Ты теперь чужой, ты враг и мне, и своему сыну. Не смей приезжать, не смей появляться. У него нож. Тонкий длинный нож!"

Кажется, она кричит, бредит. Нет, она повторяет вполголоса слова молитвы мести. Под страшной тяжестью слов молитвы у нее немеет язык. У нее душа онемела.

Очевидно, мюршид понял. Он ничего больше не сказал. Он ничего не сделал, получил деньги за молоко и удалился, погладив мальчика по головке...

Святой мюршид приходил каждый день. Он приносил молоко и катык или, как называют его мазаришерифские узбеки, "сузьму". Превосходную сузьму. Мюршид считал, что маленького мальчика нужно поить отличным молоком с неснятыми сливками.

Он приносил, в знак особого внимания, настоящий гиждуванский катык в большой глиняной касе. Такой катык, такой катык! Он вытаскивал свой нож, и от голубого блеска его молодая женщина теряла сознание. Мюршид втыкал его в белейшую поверхность катыка. Поразительно! Нож стоял стоймя в катыке, слегка упруго подрагивая. Мальчик был в восторге. Мальчики вообще в восторге от ножей.

- Вот, сынок, пойдем со мной, и я тебе подарю ножик, - зловеще поглядывал, щуря узкие глазки, мюршид. - А ты, мамаша, насиб, почитай-ка со своим мюршидом молитвочку - молитву мести.

Он знал, что Шагаретт, его верная ученица и пророчица, теряет волю от одних слов молитвы мести.

В какой-то день мюршид поманил маленького Джемшида орехами.

- Славный воин! Славный Рустем! Вырастет - воином будет... Беда вот кяфиром растешь, кяфиром неверным вырастешь. Ох-ох! Искушение!

Шагаретт молчала. Ее всю трясло. Приближался - она чувствовала припадок экстаза. Раньше она всегда впадала в экстаз по велению мюршида, когда приходило время пророчествовать. Тогда она чувствовала себя настоящей пророчицей и ей ни до чего не было дела.

- Мальчика вернем в ислам, а? - проговорил мюршид. Он даже вроде бы спрашивал у Шагаретт согласия. Да, он окончательно уверился - молодая женщина вновь сделалась одержимой. Вон ее всю истерически трясет. Она молчит, закусив губы, и лишь дико взглядывает на своего мюршида.

Привратник, усатый Бетаб, подметает у хауза и ничего не подозревает. Но как уверен мюршид в своей силе! Он не обращает внимания на привратника. Он знает, что мать не позовет на помощь, он знает, что Шагаретт - мать и что она не спускает глаз с ножа в узорных ножнах. Шагаретт ничего не сказала в консульстве. Шагаретт в смятении. Нож шейха длинен.

Малыш Джемшид, счастливо смеясь, играет с орехами. Он просит разбить орех, и мюршид разбивает грецкий орех костяной рукояткой ножа. Каждый удар рукоятки отдается в сердце молодой женщины.

Сверкая из-под толстых век черными глазами, мюршид медленно произносит:

- Грех остается на тебе, женщина! Грех мы снимем с младенца. Он мал. Он еще не ведает греха.

Она молчит. Теперь бы позвать стража Бетаба. Но пока он добежит через двор... О! Ей опять дурно.

- Мальчик вырастет добрым мусульманином.

- Вы не сделаете ему плохо.

- Мальчика вырастим в правоверии. Зато он будет живой.

Да, он мюршид, а мюршиды читают мысли. Мальчик будет живой. Мальчику Абдул-ар-Раззак не сделает плохо. Абдул-ар-Раззак обещает. Месть страшна, но мальчик будет жить.

Шагаретт вся вздрагивает и трясется от рыданий.

Когда она отрывает руки от лица, мюршид уже идет по улице. Он ведет за руку маленького Джемшида. Мальчик смеется. Малыш в восторге. Хоть он отчаянно топает, чтобы из-под ног вырывались облачка пыли, этот добрый большой дядя не бранит его.

Но ребенок есть ребенок. Он оборачивается и кричит:

- Мама, война! Смотри! - И он снова поднимает ножонками целый пылевой смерч.

- Сыночек, не шали!

- Мама, куда мы идем с дядей?

- Иди, иди! - Она выдавливает слова с трудом, потому что шейх забыл засунуть нож в ножны и играет им, подбрасывая в воздух и ловко хватая за костяную рукоятку. Голубое пламя вспыхивает в ослепительных лучах утреннего солнца.

Из отупения молодую женщину выводит голос усатого моманда Бетаба:

- Госпожа, куда они пошли? Куда мюршид повел сына начальника?

Он делает движение. Он хочет остановить мюршида. Он не просто привратник и дворник представительства. Моманд - друг и помощник.

- Не надо, - устало говорит Шагаретт. - Они сейчас придут... вернутся.

Если бы Бетаб меньше крутил свои необыкновенные, великолепные черные усы, если бы он, молодой воинственный моманд, не петушился перед женщиной, а воины-моманды не могут, не хорохорясь, пройти мимо красавицы... Если бы наш моманд-привратник посмотрел бы попристальнее на Шагаретт, он бы испугался, до того побледнела она, мертвенно побледнела. Бетаб понял бы, что надо все бросить, все забыть, сорвать с колышка на стенке винтовку, бежать, стрелять, поднимать тревогу.

Увы, воинственный моманд был влюблен в свою госпожу, страстно влюблен, рыцарски влюблен. А такие влюбленные ничего не видят, ничего не соображают.

Безумными глазами Шагаретт смотрела вслед удалявшимся - большому, толстому, взмахивающему ножом, и маленькому, взмахивающему ручонкой. Шейх и мальчик потонули в облаке пыли.

Шагаретт шла по двору к дому. Она рвала волосы и царапала щеки ногтями. Она тихо выла, как воют по покойнику джемшидки над тростниковыми заводями Кешефруда, вспугивая перелетных птиц.

Она упала на твердую глину у хауза. Прибежала из кухни старушка. Она подслеповато озиралась и ничего не могла понять.

Тогда моманда озарило. Он схватил винтовку и, стреляя в небо, бросился на улицу. Он кричал. Он поднял всю махалля, весь базар, весь Мазар-и-Шериф.

Мальчика не нашли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Если бы твой сын упал с лошади, я

не стал бы вступаться за лошадь. Твое

право отзываться о всех лошадях мира

наихудшими словами. Если бы твой сын

утонул, да минет тебя такое горе, я бы

присоединился к твоему пожеланию

высушить все моря.

С а л и х-а д-Д и н

Ад начался в семье, если вообще ад может начинаться или кончаться. Семья разрушилась. Ее более не существовало. Игрушки - деревянная лошадка и продавленный мячик - пылились на подоконнике за занавеской. Все остальное исчезло. Ничто в доме не напоминало о мальчике.

Это наводило на странные мысли. Почему мать запрятала, повыбрасывала игрушки, одежду сына? Едва ей задавали вопрос, она закутывалась с головой в черное покрывало и пронзительно вскрикивала: "Не знаю!" С ней происходили мучительные, ужасные припадки истерики. Она прогоняла всех из комнаты, замкнулась в себе, окаменела. Весь облик ее - черные одежды, распущенные волосы, кровоточащие царапины на лице, потухший взгляд, огромные синяки под глазами, скорбно опущенные губы, мертвенная бледность, молчание, - все говорило о безутешном горе. Она забивалась в темную комнату, белые длинные пальцы ее судорожно прижимали к лицу смятую в комок мокрую от слез курточку Джемшида. Попытки утешить, слова сочувствия вызывали в ней вспышки ярости. Слова, вырывавшиеся у нее по ночам, походили на бред.

Сердце остановилось у Алексея Ивановича, когда однажды он услышал темные, как ночь, неясные, туманные слова в ответ на просьбу: "Ну скажи что-нибудь! Любимая, помоги мне. Ну, хоть что-нибудь скажи, как это случилось?" Он в сотый раз задавал этот вопрос.

Что значили слова: "Несчастный мальчик... Но так будет лучше..."?

- Что ты говоришь?

- Так будет лучше, аллах акбар! Бог велик!

И она истово забормотала слова молитвы.

Она походила сейчас на религиозного маньяка, твердящего механически, бездумно коранические изречения и имена божьи. И взгляд ее из-под покрывала метался словно в припадке безумия.

Такой Шагаретт видел Алексей Иванович в юрте, при неверном тусклом свете, когда ее приволокли на суд и расправу в аул Дженнет. Она тоже шептала тогда: "Так будет лучше, аллах акбар!" И взгляд ее горел безумием.

Бежать, прочь бежать от этого взгляда, от этих истерических выкриков.

Отчаяние проявляется по-разному. Шагаретт замкнулась в себе со своим горем, умерла для окружающих, умерла для жизни. Алексей Иванович, как это бывает у поздних отцов, безумно любил сына и искал выхода в лихорадочной деятельности. Он не допускал и мысли, что малыш мог исчезнуть бесследно. День и ночь он искал сына. Он поднял на ноги местные власти, не давал покоя мазаришерифскому губернатору, потребовал, чтобы были приняты меры. Сам он исходил все городские махалля, расспрашивал лавочников, чайханщиков, прохожих, ездил по окрестным селениям, рыскал по провинции. Когда до него дошли неясные слухи, он поскакал в сопровождении одного лишь Бетаба в Кундуз. Там, где не памогали базарное "длинное ухо" или "меш-меш" - сплетни, развязывал языки дервишей и чайханщиков традиционный "бакшиш". А против звона монет в кошельке Бетаба не могли устоять самые фанатичные из фанатиков, самые непреклонные "стражи ночи". Неправдоподобно легко тот же Бетаб проник в тайные круги туркестанских эмигрантов и бухарцев. Не раз ему удавалось наткнуться на след, но, к сожалению, след ускользал, как только узнавали в Алексее Ивановиче того самого легендарного комбрига, который причинил столько беспокойства басмаческим "деятелям", начиная с Энвера и кончая живыми и здравствовавшими еще приспешниками Ибрагимбека.

Его предупреждали, что он слишком опрометчиво разъезжает по стране почти один, что его могут взять на мушку, но он отмахивался:

- Они, - речь шла о бывших и настоящих басмачах, - отлично помнят, что Красная Армия никогда не посягала на жизнь их сыновей и дочерей, что мы - красные воины - никогда не поднимали руку на их семьи. И теперь они... Да что там! Я знаю, что сказал Ишан Хальфа: "Комбриг потерял сына. Любовь отца к сыну - священна. Не трогайте в горе отца!"

Быть может, Алексей Иванович переоценивал своеобразное рыцарство старого, матерого волка - Ишана Хальфы... но дело происходило в чужой стране. Быть может, не столько высокие чувства отводили руку тайного убийцы от безутешного отца, разыскивающего своего потерянного сына, сколько простое соображение: не навлекать на эмигрантов и басмачество гнев правительства и местных провинциальных чиновников. Если случится неприятность с таким важным работником, как Мансуров, могущественный северный сосед так этого не оставит.

Трудно представить, какой опасности подвергался бывший комбриг Красной Армии в стране, кишевшей беглецами из Бухары и Узбекистана, спасавшимися от справедливой кары за чудовищные преступления во время гражданской войны.

В своих скитаниях, в своих поисках Алексей Иванович встречался с удивительными людьми. Кто бы мог поверить, что один из самых свирепых курбашей принимал его у себя в гостях, угощал пловом и даже помогал ему добрыми, поистине добрыми и искренними советами. И этот курбаши приоткрыл немного завесу тайны исчезновения сына, но только растравил рану. "Ваш сын, - сказал он, - не похищен. Его отдали дервишам вполне по доброй воле. Совершено угодное богу и пророку дело. Ты кяфир, а сын твой будет мусульманином! Такова воля аллаха, и так решила мать твоего сына, истая мусульманка! - Он усмехнулся в бороду. - Ты, командир, сражался со мной мечом. Наступил час, пробил барабан дружбы, и теперь мы сражаемся с тобой священным писанием".

Одно радовало: искра света все-таки мелькнула в темноте. Ясно было, что маленький Джемшид жив. Но все яснее становилось, что сын потерян и потерян - страшно сказать! - с согласия Шагаретт. Все отчетливее зрела мысль - мать предала сына... Да что там бросаться напыщенными фразами! Все отчаяние, все поведение Шагаретт говорило о том, что она... отдала сына сама. Как? Почему? Добровольно ли? Под угрозой? Но отдала. Иначе, чем объяснить ее слова: "Так будет лучше". Чем объяснить ее бездействие почти в течение двух недель, пока он находился далеко, на той стороне Гиндукуша? Она ничего не предприняла для розыска Джемшида и даже не послала мужу телеграммы в Джелалабад.

Все отчетливее понимал Алексей Иванович, что жена ему ничего не пожелала сказать. Боялась ли она? Или в мыслях ее, во взглядах, по необъяснимой причине произошел таинственный переворот? Внезапно она переменила взгляды на жизнь?

Так и метались мысли в мозгу Алексея Ивановича, когда он скакал по дорогам Мазар-и-Шерифа и Балха, перебирался вброд через бурные потоки, поднимался на снежные перевалы Гиндукуша, изнывал от жажды в барханах у берегов Амударьи. Да, он так любит сына, так привязался к малышу, что не мыслил уже жизни без него. Он не знал, как будет жить дальше. Безумные скитания по дорогам и селениям отвлекали его, создавали иллюзию деятельности, затуманивали назойливые, страшные мысли, разъедавшие душу, порождавшие беспрерывно ноющую сердечную боль.

В поисках шло время, поиски позволяли забыться. И вот...

На одном приеме в столице страны, пышном, шумном, многолюдном, ему представился низенький плотный англичанин, розоволицый, лысый.

На макушке забавно топорщилось несколько волосков, придававших их хозяину добродушный вид.

- Анко Хамбер, - протянув руку, сказал англичанин. - Анко английский генеральный консул. Прозвище, так сказать, которым меня наградили ваши... русские в Мешхеде. Анко превратилось с их легкой руки в прозвище. И я, представьте, склонен гордиться им... Популярность, так сказать, приятная популярность. Даже персы меня так называют - Анко Хамбер. Ха-ха!

Хамбер со своей удивительно приятной улыбкой так и изливал на собеседника расположение, ласку, сладость. Он заверил, что нет у "господина Мансурофф" на Востоке большего благожелателя, чем он.

- Большевистский эксперимент - попытка превратить средневековые азиатские княжества Туркестана в цивилизованные провинции России, о! Британская империя идет в Индии своим путем. Интересно. Искоренить азиатчину, дикость...

Он говорил долго, пространно. И все еще было непонятно, к чему он клонит. Говорил он по-русски неплохо и пояснил, что детство и юность прожил в Риге. "Отец мой, гулльский коммерсант, поселился в России в Прибалтике и женился на почти русской - тамошней немке, наследнице фанерной фирмы..."

- Мне близка и родна русская душа. И я отлично понимать драму гуманный русский душ, которую переехал вдруг азиатский дикость.

До сих пор Алексей Иванович слушал его не слишком внимательно, отвечал невпопад, но тут насторожился. Неспроста вещает этот осмотрительный, рафинированный дипломат, известный к тому же своей антисоветской деятельностью в Иране, о драме русской души. И Алексей Иванович не ошибся.

- Весь Восток знает о несчастье, постигшем вас. Вы потеряли сына.

Алексей Иванович постарался показать, что не имеет желания беседовать на эту тему.

- И напрасно. Вы неверно истолковали мое доброе отношение, заулыбался Хамбер. - Я хочу чистосердечно посочувствовать вашему горю и горю вашей прелестной супруги - красавицы джемшидки. - Хамбер продолжал, нисколько не смущаясь, хотя по лицу собеседника видел, что произвел на него самое неприятное впечатление: - И вы убедитесь сейчас в моем искреннем доброжелательстве. Что, если я сейчас совершенно бескорыстно о, я знаю, вы меня заподозрите в каком-то злоумышлении, и напрасно, - так вот я вам скажу. Мы, то есть английская дипломатия, знаем, где находится ваш сын...

Алексей Иванович не мог скрыть радости, охватившей его. Кровь прилила к его щекам. Он готов был стиснуть в объятьях этого толстого, отнюдь не симпатичного, далеко не простодушного человечка. Он ликовал, он был ослеплен. Он забыл, где он, что он делает на этом важном, напыщенном приеме, забыл, что не одна пара внимательных, испытующих глаз следит за каждым его движением, за выражением его лица. Он забылся под волной нахлынувших чувств: "Нашелся! Димка, толстый мой карапуз, нашелся!" Он забылся на мгновение. Но какое это было блаженное мгновение!

И тут же пришел в себя.

Кто ему принес ликующую новость! Радость сникла, радость ушла. Надо же понимать, что может крыться за словами дипломата, мастера интриг.

А Хамбер, прочитав все по лицу Мансурова, принялся изощряться в заверениях и доказательствах британского бескорыстия. И это было еще страшнее, чем если бы он просто сказал: "Вот вам приятная весть. Весть есть товар. Стоит она, уважаемый, столько-то и столько-то".

"Уж чересчур торгаш ты и похож на торгаша. И всем известно, что в своем консульстве торгуешь чем угодно, и прежде всего - совестью и честью. Одно неясно: неужели ты прибыл сюда, в столицу, явился на министерский прием лишь потому, что знаешь про меня, про мою беду? И если так, то плохи твои дела, комбриг! Бедный Джемшид! Тебя, Димка, уже превратили в игрушку политических страстей!"

Сердце его сжалось. "Кусает за сердце!" - говорят пуштуны.

А Хамбер, видно, задался целью и дальше его ошеломить:

- И что самое поразительное - те, кто похитил вашего принца уэльского, совсем не те, о ком вы думаете. - Игривые, даже иронические нотки в словах Хамбера вызывали раздражение Алексея Ивановича. Хамбер изволил шутить.

- Что вы имеете в виду?

- Вашего наследника украли немцы.

- Какие немцы? - вырвалось у Алексея Ивановича.

- О, это долгая история! Немцы здесь сейчас очень активизировались. С приходом к власти национал-социалистов в Германии они с азартом устремились на Восток. Немцы в новом обличье, в коричневых рубахах со свастикой. Вы, русские, по традиции, видите на Востоке в англичанах соперников, врагов. Остерегайтесь немцев! В немцах ищите врагов! В немцах. А в них нет ни совести, ни чести. И я вполне верю, когда говорят, что похищение - дело рук немцев, или, как их здесь называют, - "аллемани".

Рассыпаясь в заверениях преданности и симпатии, Анко Хамбер склонил свою розовую голову и откланялся.

Машинально Алексей Иванович следил за ним взглядом, пока тот не смешался с толпой приглашенных.

Из тяжелого раздумья Алексея Ивановича вывел женский, какой-то скользящий и в то же время пристальный, настойчивый взгляд.

Невольно Мансуров поднял глаза и, хоть мысли его были заняты совсем другим, отметил, что смотрит красавица, стройная, одетая по последней моде, но в высшей степени строго и элегантно, по-видимому англичанка. Почему он так решил - Мансуров не отдавал себе отчета. Нежнейший румянец, бело-фарфоровый цвет лица, сильно, по-бальному декольтированные плечи и обнаженные руки, моднейшая прическа, в которую были собраны белокурые волосы, - все привлекало в ней. И хотя Мансуров очень мало обращал внимание на женщин, она произвела на него впечатление. Лишь улыбка нарочитая и хищная улыбка - не понравилась Алексею Ивановичу.

Молодая англичанка явно хотела привлечь его внимание. Она стояла около высокого, даже величественного бородача в пакистанском одеянии, выделявшем его в толпе фраков и смокингов. Голову его венчала ослепительно белая бенаресская чалма, подчеркивавшая своей белизной темное, почти черное лицо типичного аравитянина и его длинную, всю в кольцах бороду.

Аравитянин тоже смотрел на Алексея Ивановича. Он словно что-то спрашивал или от чего-то предостерегал. Поддерживая под белый локоток англичанку с фамильярностью, позволительной лишь чрезвычайно влиятельной персоне, аравитянин приблизился и с глубоким восточным поклоном приветствовал Мансурова словно старого знакомого. Обратившись к нему, назвал его по фамилии и тут же с соблюдением изысканного дипломатического этикета представил его красавице англичанке.

- Советский инженер, мистер Алекс Мансурофф, знаток Азии и азиатских языков, прославленный в прошлом красный офицер, гроза бандитов и басмачей. Ныне специалист по вопросам ирригации. - Алексею Ивановичу осталось только поклониться и поцеловать протянутую выхоленную ручку. - Бегум Гвендолен путешествует по Востоку. Знаток Азии и азиатских языков.

- На каком же языке соизволит беседовать прославленный воин? прозвучал голос молодой женщины, и Алексей Иванович поразился: как может у такой красавицы быть такой тусклый, деревянный голос?

Но раздумывать бегум Гвендолен ему не дала. Она воскликнула:

- О, мы наслышаны о вашем горе. У вас похитили сына. Дикая страна! Дикие нравы! Как я хотела бы вам помочь!

А аравитянин в полупоклоне продолжил мысль бегум Гвендолен:

- Помочь! Помочь трудно, но можно. И мы, - он покровительственно посмотрел на англичанку, - мы, то есть бегум Гвендолен и я...

- Вы, я вижу, еще незнакомы, - проговорила молодая англичанка. Теперь позвольте мне, в нарушение всякого этикета, назвать вам нашего друга. Знакомьтесь - сэр Сахиб Джелял, восточный набоб и британский лорд, - и она рассмеялась звонко и открыто.

- Бегум Гвендолен на днях выезжает в путешествие в Персию, в Хорасан с друзьями-путешественниками посмотреть знаменитый Золотой Купол Резы. У бегум Гвендолен связи и знакомства с самыми знатными и влиятельными домами Мешхеда и Тегерана. Бегум имеет удовольствие дружить с ее высочеством принцессой Ашрафи.

- Поверьте, мне очень приятно, - пробормотал Алексей Иванович вежливо, но холодно, безразлично. Он думал: "Англичанка авантюристка, не иначе. А тут еще крутится около них этот Хамбер... Сияет своей лысиной. Что он имел в виду, когда говорил про моего Джемшида и немцев? Где тут связь?"

- Позвольте прервать вас. Вашего сына похитили, украли, вернее, увели дервиши. Мы не будем сейчас вникать, что послужило причиной, какова их цель. Важно знать, что ваш сын в руках шиитского духовенства, а центр духовенства - Мешхед и Золотой Купол. Наша бегум Гвендолен пользуется популярностью среди жен духовных магнатов Мешхеда. А где тайна, там женщины. Где женщины, там тайна... - Сахиб Джелял галантно поцеловал руку англичанке.

"Что их могло соединить? Невероятно! - подумал Алексей Иванович. - И странно, но кажется, он не на поводке у этой прелестной дамы". И тут же не без брезгливости подумал: "Он ее каприз. Он не молод, этот аравитянин, но красив и могуч..."

Мансуров изучал неожиданных знакомых, стараясь попять, какое отношение к ним имеет новость, сообщенная английским консулом. Ведь он тоже, несомненно, путается и очень тесно связан с высшим шиитским духовенством Мешхеда. Или они расставили ему ловушку, наивную, глупую, но опасную. Хотят дискредитировать его, советского работника, за границей. Он им тут мешает. Или - Хамбер, английская леди и аравитянин используют его беду для откровенного шантажа, хотят сыграть на чувствах безутешного отца? Получить что-то? Что именно? А шантаж прикрывают суевериями. Неглупо придумано. В такой стране, где духовенство всемогуще, игра на религиозных чувствах верующих страшна и трагична.

Но нет. Что-то подсказывает Мансурову - они не из одной шайки. Сахиб Джелял не слишком хочет иметь дело с Хамбером. Да и леди не слишком любезно поглядывает на консула.

Он посмотрел по сторонам, ища глазами своего нового знакомого Хамбера. Нового ли?

И вдруг его словно озарило. Не может быть!

"Райский" аул Дженнет. Комариный рай! Белая юрта. Толстяк в нижнем белье, профессор, хан Номурский с молоденькой женой, яшулли, толпами заходящие в юрту с приветствиями и старательно лицемерно отводящие глаза от соблазнительного зрелища. И один из аксакалов, совсем не скромничающий, а с откровенным любопытством разглядывающий пышнотелую гурию. Тогда еще Мансуров поразился: насколько бесстыдник аксакал не похож на иомуда толстые круглые щеки, рачьи глаза, редкие рыжие усики над тонкой верхней губой... Тогда еще мелькнули у него подозрения, странные, не совсем нелепые: "Не иомуд! Не турок! Кто?"

Так вот это кто! Ряженый британский дипломат.

"Какой-то англичанин или какие-то англичане, - говорил потом Соколов, - имели непосредственное отношение к кровавому событию в Гюмиштепе".

А Шагаретт, его жена, его любовь? Кто направлял ее нежную руку с ножом?

Как все запуталось. Как все тяжело.

"Мне дал нож один человек. Протянул руку. В ней был нож. В темноте я не видела лица. Я слышала голос. Кажется, это был не туркмен".

Бедная. Она ничего не знала.

Он снова посмотрел на стоявшего поодаль в толпе гостей Хамбера. Похоже, он.

Англичанин снова становится на пути Шагаретт. Простая ли случайность?

- Простите, вы задумались. Вы нас не слушаете, - сухо сказала мисс Гвендолен. - Вы задумались. Понимаю вас. Отцы очень любят сыновей. Закон природы. Рада, что смогла сообщить вам хорошую новость.

- Мы рады приподнять хоть немного завесу над тайной, - сказал добродушно Сахиб Джелял. - Леди Гвендолен и я, скромный ваш слуга, будем рады, если сможем быть вам чем-либо полезными в Мешхеде.

Пришлось выразить свою благодарность. Алексей Иванович задал несколько вопросов. Хотел ли того Мансуров или нет звучали они прямо, жестко и, откровенно говоря, напоминали допрос, что, конечно, никому не могло понравиться. Собеседники ничем не выразили неудовольствия, но отвечали кратко, неопределенно. Никаких новых подробностей Алексею Ивановичу выяснить не удалось.

- Я, к сожалению, должна уехать. И очень жаль, здесь мы не сможем продолжить наши беседы. Но... - Гвендолен взглянула на Сахиба Джеляла признательно, почти нежно, - Сахиб Джелял, мой дорогой, не откажите сообщить мистеру красному генералу, где будет находиться наша резиденция в священном городе шиитов - Мешхеде.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

О этот мир неубранных развалин!

У б е й д Ш а к и р И с ф а г а н и

Песок забвения заносит следы тех,

кто шел по нашей земле.

К а б у с

"Смотри же, сумей пройти через горы мусора так, чтобы и пылинка не пристала!"

Конечно, поэт Рухи, живший давным-давно, имел в виду жизненный путь человека. Под мусором и пылинкой подразумевал он порочные дела, которых надо избегать, остерегаться.

Но Алексей Иванович вспомнил поэтическую строфу, преодолевая бархан за барханом. Барханы курились тончайшим соленым песком темно-серого, аспидного, почти черного цвета, и всесжигающее солнце пробивало свои лучи сквозь поднятую в небеса эту аспидную стену с трудом. Но от этого не делалось путникам легче. Соль ела лицо, соль ела глаза и заставляла их непрерывно слезиться. Язык и губы трескались от соли, острых песчинок и саднили отвратительно, нудно.

Жажда! Сколько писали о смертельной жажде в пустыне, о жалкой гибели от жажды! Какая ирония судьбы! Человеку, совершеннейшему в мире созданию, не хватает глотка обыкновеннейшей воды, и вот... жалкие останки его занесены песком, чтобы через сколько-то там времени забелеть костями, отполированными песчинками и ветрами.

А пустыня подлинно грозна. Сколько за один только день разгоряченным, напряженным взглядом уловил Мансуров с высоты своего седла улыбок безглазых, безносых черепов, желтых и белых, больших и маленьких! Скольким людям, бодрым, крепким, полным жизненных сил и энергии, пустыня преградила дорогу, сколько оборвала на полпути стремительных надежд! Вот валяются в песке черепа - драгоценные шкатулки, в которых, быть может, рубинами и алмазами сияли совсем недавно благородные мысли.

Сколько валялось черепов, полузасыпанных песком, вдоль пустынной тропы с севера на юг; сколько высохших голов людей, ринувшихся в пустыню смерти в жажде испытать неведомое и не задумавшихся о том, что опасность поджидает их здесь, вот в этом самом месте, у этого жалкого, треплемого иссушающим гармсилем кустика саксаула! Застывающий взгляд умиравшего от жажды ползал по листочкам этого кустика и в угасающем мозгу, занесенном раскаленным песком, чуть теплилась мысль: "...чтобы... и песчинка не пристала..." Сколько людей погибало и погибает в этих пустынях! И все же люди рвутся сюда, во что-то веря, на что-то надеясь, хоть и знают, что ждут их тяжкие испытания. Сколько путников пытаются преодолеть крестный путь паломничества, забывая, что надо быть осторожней с раскаленным солнцем, горячим песком, солеными бурями!

Кто ты, пустыня? Зачем ты существуешь? Сколько на лице твоем скалящих зубы черепов, в черных проваленных глазницах которых еще, кажется, мерещатся мечты необычайного поиска, жажды открытий! Черепа! Большие и малые. Взрослых людей и младенцев. Вон из серой волны песка выступают черные пряди... Их треплет ветер. Нет, это не трава, а прядь длинных женских волос. Кто была та неведомая путница? Куда стремилась она через море барханов? Спасалась ли от опасности, силой влекли ли ее в рабство, стремилась ли она в объятия возлюбленного? Пустыня зверем ринулась на тебя, задавила, иссушила.

Нигде не чувствуешь себя так одиноко, бесприютно, как посреди песчаной пустыни.

Конь подергивает бренчащую чуть слышно узду, конь чуть кряхтит, вытягивая ноги из зыбучего песка.

Всадник наедине со своими мыслями.

И снова думы о смерти, о гибели. Опять из песка смотрит череп. Сколько их тут? И нет ли среди них черепа его сына? Холодно делается на сердце.

Бросился он через пустыню по одному только намеку, на поползший откуда-то слух. Шепнули на мазаришерифском базаре, что надо искать мальчика на севере, в селении на берегу Аму. Видели якобы там того мюршида - разносчика молока.

Нетерпеливое сердце отца сжалось, болезненно забилось. Он вскочил на коня и поехал в пустыню. Опрометчивый поступок? Мальчишество? Пусть.

Он уже долго ехал по пустыне и ни разу не подумал, что совершает глупость за глупостью. Но разве это глупость, когда жаждешь прижать к сердцу теплое, барахтающееся тельце малыша, посмотреть в его глазки, почувствовать ладонью жесткие, такие родные волосики, узнать, что он жив, твой сынишка, сказать ему: "А ну, Джемшид, ты победил своих врагов, Джемшид".

Пусть знойное солнце, пусть нестерпимая жажда, пусть черная туча песка, затемняющая небо...

Смотри же! Пройди пустыню жизни, если влечет тебя любовь! И тогда... Тогда и соринка к тебе не пристанет.

Удивительное существо человек. Достаточно было получить всего лишь намек, как он ожил. Мрачное отчаяние сменилось надеждой. И он даже смог иронически издеваться над страхами и опасностями пустыни: "Я вновь посеял семена шутки на поле мысли..."

Откуда такая уверенность в успехе на этот раз?

Он с упрямством преодолевал пустыню, он не давал отдыха ни себе, ни коню, он ехал напролом.

Пустыня! Желтая пустыня. Желтый цвет - цвет увядания и жестокости. Комбриг знал это лучше, чем кто-либо. Много лет он наблюдал жестокость увядания всего живого в пустыне.

Встреча в пустыне всегда приятна. Приходит конец тоске одиночества. Можно услышать, что нового в мире. Новости - бальзам сердцу.

Маленький встречный караван на этот раз представлял собой жалкое зрелище. Люди, предельно истощенные, сгрудились в песке у подножия гиганта бархана, ища хоть крохотного кусочка спасительной тени. Верблюды, столь же истощенные и жалкие, топтались около сидящих и лежащих тоскливых человеческих фигур.

- Воды! Дайте воды! Нет ли у вас воды? Помогите водой! - послышались слабые, плачущие голоса, едва Мансуров появился в поле зрения расположившихся на бивуак.

Он сразу же разочаровал путников:

- Воды у нас нет. Как вы попали сюда, на совсем заброшенную караванную тропу? Вы сбились с пути?

- Воды. Ради бога, воды. У нас животные не поены неделю.

- Колодцы отсюда в верблюжьем переходе. Немедленно в путь! Какое легкомыслие! Верблюды у вас вот-вот падут. Останетесь здесь - пропадете.

Путники зашевелились, начали подниматься, собирать верблюдов. С удивлением смотрел на них Алексей Иванович. Их было трое, и среди них ни одного туземца. По тому, как неловко, неумело они вели себя, видно было, что в пустыне они едва ли не впервые.

- Где ваш караванбаши? - спросил он. - Где верблюжатники? До чего вы довели скотину! Разве вы не знаете, что верблюда бить нельзя? Эй, вы, перестаньте, а то он ляжет - и никакими силами вы его не поднимете.

- Почему вы на нас кричите? - мрачно сказал высоченный, почерневший от солнца и песка человек. - Караванбаши, будь он проклят, сбежал. И люди его сбежали. Бросили нас.

- Почему? Что за причина?

Не отвечая, путники начали тихонько советоваться.

"Странная публика, - думал Мансуров. - Всякие тут бродят, а такие еще не попадались. От них я ничего о Джемшиде не узнаю. Придется двинуть на Сладкие колодцы. А если хотят, пусть следуют за мной".

- Вы куда? - крикнул все тот же длинный.

Говорил он с трудом, хотя и держался бодрее остальных. Но багровые веки, провалившиеся пергаментные щеки, растрескавшиеся кровоточащие губы свидетельствовали, что и у него силы на пределе.

- На колодцы.

- А близко колодцы? А там есть вода? Вы здешний?

- Я бывал здесь не раз. Если сойти с вашей гибельной тропы и идти всю ночь на юго-запад, на рассвете вы и ваши животные смогут напиться. Держитесь точно компаса.

Тогда длинный кивком головы показал на своих спутников:

- Вы видите тележку обезьян с обожженными хвостами? Вот к чему привело их зазнайство. Начальник обругал караванбаши. Ударил его по лицу. И вот! Все нас бросили. Экспедиция бедствует. У нас ни капли воды. Ужасно. Караванбаши украл лошадей, и мы...

Противно было слушать, но Мансуров бросил:

- Разберемся.

Он погнал коня по сыпучему песку и остановился на самом гребне.

- Эй, Бетаб, эй!

Моманд, свернувший из предосторожности, при виде странного каравана, в лощину между барханами, чтобы прикрыть своего начальника в случае необходимости, тут же подлетел к ним вихрем.

- Выдать по чашке воды людям. Верблюдам промыть губы и ноздри. Не давать им ложиться. А отсюда - марш к Сладким колодцам. - Он посмотрел вниз. - Эй, как вас величать, господа?

- Генстрем, патер Генстрем, к вашим услугам.

- Вам помогут, но если вы не двинетесь в путь сейчас же, пеняйте на себя. В пустыне проводников не бьют. В пустыне каплю воды режут на двадцать частей, даже если встречный - враг. А потом уже выясняют отношения.

Бетаб безропотно выполнил приказ. Напоив путешественников, он подошел к Мансурову и равнодушно промолвил:

- Вода совсем кончилась. В мешке сухо.

Афганское беспощадное солнце сделало уже шафрановым полнеба, и, глянув на него, Алексей Иванович сказал:

- Ничего. Мы дома, они гости.

- Гости... Животные они - эти ференги. У самих есть банки с питьем, а караванбаши и проводникам не дали пить. Поэтому их оставили тут... Подыхать. Если бы не вы, они пропали бы.

- Поехали. Если хотят, пусть едут за нами.

Жара не спадала, но Мансуров гнал и гнал коня. Он терпеть не мог ездить медленно.

Вода в Сладких колодцах действительно оказалась сладкой и холодной. Хлебнув воды, забываешь все невзгоды пути в знойной пустыне. Если бы не задержка с караваном европейцев и не необходимость накормить коней, Алексей Иванович и часу не оставался бы у колодцев. Но Бетаб настаивал на отдыхе, и пришлось остановиться на ночлег.

Спал Мансуров плохо и, едва рассвело, вскочил, проклиная все неудачи и задержки в пути. Он быстро ходил взад и вперед по глиняной площадке у колодцев, когда в еще не рассеявшемся сумраке показался долговязый патер, медленно приближавшийся к Мансурову с кряхтением и стонами.

- Прибыли? Привели караван? - сухо спросил Мансуров.

- Очень мы вам благодарны.

- Не стоит благодарностей, господин Генстрем. Так, кажется, вы назвали себя? Напились? Верблюдов напоили?

- Да, все теперь - зер гут. Откровенно говоря, мы глупейшим образом заблудились на пятачке. Никак я не думал, что можно заблудиться в виду гор Гиндукуша. Ведь приамударьинские пески и полтораста километров поперек не имеют. Мы думали... наши проводники - разбойники и мы прогнали их. Горы уже неделю затянуло туманом, проклятой лессовой пылью, и мы потеряли ориентиры. Ужасно погибнуть от жажды в двух шагах от снежных вершин и ледников, а?

- Действительно, глупо. - Держался Мансуров по-прежнему сухо. Он занят был своими мыслями и лишь ждал, когда заседлают коней.

Он уехал с Бетабом еще до восхода солнца, но ему пришлось вновь встретиться с экспедицией. Он возвращался через Сладкие колодцы из безуспешной поездки к реке Аму и, к удивлению, застал путешественников на старом месте. Они, оказывается, и не спешили уезжать.

- Мориц Бемм - позвольте представить, - сказал Генстрем, - миссионер из Кашгара, едет домой, нах фатерлянд. Охотник на джейранов, святой миссионер и проповедник, помощник и проводник знаменитого археолога Оруэлла Штейна. Исколесил китайский Синцзян. Голова его - целый сейф ценнейших сведений об естественных богатствах недр. Незаменимый человек господин Мориц Бемм, не правда ли? Знает все перевалы и пути Кашгарии, Урумчи, Хотана. Одна беда - ни один мусульманин или буддист не пожелал принять слово веры христианской, не правда ли, Франц Шлягге?

Занятый у костра, на котором что-то варилось в котелках, Франц Шлягге буркнул что-то вроде: "Голод ломает и каменные стены".

"Этот грузный жилистый атлет такой же миссионер, как я китайский богдыхан", - подумал Мансуров и взглянул на тощего, жердеподобного Генстрема с рыжей скандинавской бородой и перекошенным вечной судорогой лицом. "Вот этот больше похож на подвижника. Пустился по миру в залатанной одежде и рваных кожаных калошах на босу ногу. И тем хуже для него. Он со своим длинным крючковатым носом, очевидно, отлично разнюхивает все, что ему нужно".

А Мориц Бемм - да, кстати, что-то очень знакомая фамилия! - изо всех сил старался казаться этаким кейфующим туристом. Он возлежал на лошадиной попоне, брошенной на склоне бархана, и попивал пиво из консервной банки.

- Патер Генстрем - швед, - сказал он. - Тоже миссионер в Кашгаре. Философ из уйгурской чайханы. Говорит на тридцати азиатских и неазиатских языках. Аскет. Живет на базаре в конуре без окон. Прозелитов не имеет. Но прозелиток меняет в постели каждый день. Поет им фривольные парижские песенки по утрам. А потом в одиночестве служит обедню. Бродит по стране. Знаток ископаемых.

Пиво из консервной банки оказалось преотличным.

- Одна из последних... - заметил Мориц Бемм. - Господин Генстрем, друг Свена Гедина, того самого знаменитого путешественника по пустыне Гоби. Сам Генстрем с виду нищий, а богаче Креза. Нашел россыпи на Сарыколе... богатейшие.

- Вы вопили - умираем от жажды, - недоумевал Мансуров, - а у вас...

- А у нас пиво? Это вы хотите спросить? Остатки былой роскоши две-три банки. Всех напоишь, - пожал плечами Бемм, - надолго ли хватит? Всяких слуг и караванбашей поить - свиней апельсинами кормить.

Алексея Ивановича передернуло. Во вьюках пиво, а люди от жажды гибнут. Словно поняв, Мориц Бемм усмехнулся:

- Тот, из-за кого все произошло, был мусульманин. Заупрямился. "Харом, харом", - и... представьте себе, умер. Не знаю, от жажды или от отвращения. Ну, а караванбаши повел себя нахально. Ну, и... скандал получился. Приедем на место, пожалуюсь губернатору. Больно уж туземцы заважничали. С советских узбеков берут пример. - Говорил Мориц Бемм много. Пиво, видимо, располагало к излияниям. - Вы не спрашиваете. Вы не отвечаете. Уважаю таких. Но по глазам вижу - вон какие они пытливые, острые, - вам интересно, что немцы делают здесь, в песках. Не черепки же археологические они собирают. Не так еще оправилась Германия после войны, чтобы золотом разбрасываться на археологию. Вы хороший человек, вы умный, проницательный человек. Стоит ли вам втирать очки. От души получаю удовольствие, угощайтесь. Наши миссионеры плохие проповедники, но отличные гурманы. Вкусите от нашего стола, как говорят хлебосольные славяне.

Завтрак был действительно изысканный. Добродушие совсем не шло к энергичной, обветренной, обугленной азиатскими ветрами физиономии Морица Бемма. Но он изо всех сил старался казаться милым и радушным. Он не стал уточнять, чем он и его спутники занимаются у самой границы Советского Союза. По его словам, они имеют касательство к поискам редких ископаемых, и в частности Бемм обмолвился о богатых залежах в Туркестане.

Одно было ясно, что это продолжение тех же изысканий, которые были начаты в странах Среднего Востока после 1926 года, когда Германия вновь двинулась в глубь Азии.

Мориц Бемм пустился в рассуждения о миссии Германии на Востоке.

- "Дранг нах Остен!" - священный девиз всех германцев. Наполеон Бонапарт разгромил Пруссию, разорил ее, отбросил вспять немцев на столетие. Но наследие Наполеона перешло к нам, немцам. Какое наследие? спрашиваете. Да поход на Индию! Тот самый поход, который предпринял Наполеон. Уничтожив Пруссию, Наполеон решил завоевать Азию, Индию. В своем порыве он не останавливался ни перед чем. Время, расстояния, трудности всем он пренебрегал. Вспомните. Экспедиция в Египет. Поход на Москву. Ну, а поход в Индию - раза в два подальше, ну и только. Я читал в архивах "План Наполеона I". Потрясающие формулировки. "Увековечить первый год XIX столетия! Прославить правителей Франции славным предприятием! Изгнать англичан из Индостана! Освободить прекрасные и богатые страны от британского ига!" Каково?

Очень приятно разглагольствовать, разлегшись на мягком ложе из попоны и песка. Но Мансуров давно уже разгадал, что под сентиментальной маской романтика времен Гёте, любителя природы и живописных путешествий кроется весьма расчетливая, практическая личина пруссака. Мориц Бемм нет-нет да принимался восхищаться пастельными красками пустыни, сиреневатостью далеких хребтов, медно-красным пламенем костра, грандиозными планами Наполеона Бонапарта. Но в расчетливом мозгу открывателя сокровищ недр это занимало мало места, крошечный уголок.

- В своем индийском плане Наполеон уделял не слишком много места высоким идеалам, - вещал Бемм, - хотел открыть своим походом путь в Индию промышленности и торговле Франции. Совсем уж цинично говорил о прямом захвате стран Востока: "Франция отправит к берегам Индуса (Инда) могущественную армию". Во всех подробностях разрабатывались маршруты. В проекте французы спускались по Дунаю в Понт-Эвксинский, Черное море, пересаживались на речные суда в Таганроге и плыли до Пятихатки. В пешем строю пересекали перешеек между Доном и Волгой, откуда на речных судах плыли до Астрахани. На морских кораблях армия плыла по Каспию до Гургана Астрабада. С точностью до одного дня был расписан весь маршрут на два с половиной месяца. Из Астрабада путь завоевателей лежал через Хорасан на Герат-Кандагар. Через сорок пять дней армии выходили на реку Индус и вступали в бой с англичанами. Так, выступив из Франции в мае, Наполеон рассчитывал в сентябре уже вторгнуться в Индию. - Блестяще! Гениально! Представляете, какие сроки! При тех дорогах, при вьючном способе переброски грузов и артиллерии пройти весь путь за сорок пять дней. Что же теперь? А теперь при помощи автотранспорта хватило бы и десяти. Наполеон сбрасывал со счетов и Персию, и Афганистан. Он провозгласил: "Единственная цель экспедиции - изгнание из Индостана англичан, поработивших эти прекрасные страны, некогда столь знаменитые, могущественные, богатые культурой и промышленностью. Они привлекали народы всей вселенной к участию в дарах, которыми небу благоугодно было осыпать их. Ужасное положение угнетения, несчастий и рабства, под которыми ныне стенают народы тех стран, внушают живейшее участие Франции". Опытный демагог, Наполеон считал: "После такого объявления и при поступках кротких, откровенных и справедливых, нет сомнения, ханы и другие малые владетели дадут свободный пропуск через свои владения". И снова наряду с "романтикой" ничем не прикрытый, расчетливый цинизм: "Впрочем, они находятся в беспрерывных распрях между собой и не могут противопоставить сильного сопротивления". Даже и подкуп не забыли предусмотреть. - Бемм извлек блокнот и, полистав его, прочел: - "Французское правительство прикажет выдать главнокомандующему экспедицией разного рода оружие версальской мануфактуры: ружья, карабины, пистолеты, сабли и проч; фарфоровые вазы и другие предметы севрской мануфактуры; карманные и стенные часы искуснейших парижских мастеров, отличные зеркала, самые дорогие сукна различных пурпурных, малиновых, зеленых, голубых, - любимых в Азии, а в особенности в Персии, цветов; бархаты и парчи, золотые и серебряные; позументы и лионские шелковые изделия, гобеленовые обои и проч.

Эти предметы, розданные, кстати, владетелям тех стран с ловкостью и светской вежливостью, столь свойственными французам, послужат к доставлению этим народам высокого понятия о щедрости, промышленности и силе французской нации и к открытию впоследствии новой важной отрасли торговли".

Все предусмотрел Наполеон: и силу штыков, и подкуп, и дипломатию, и торговые выгоды. И даже про идеологическую обработку не забыл. Вот читаю: "Избранное общество и всякого рода артисты должны принять участие в этой славной экспедиции... Воздухоплаватели и фейерверочные мастера будут очень полезны. Для внушения жителям тех стран самого высокого понятия о Франции прилично будет дать в городе Астрабаде несколько блестящих праздников, сопровождаемых военными эволюциями, подобных тем, какими торжествуют в Париже великие происшествия и замечательные этапы".

Из темноты послышались звуки, похожие на всхлипывание. Оказывается, смеялся до сих пор молчавший пастор Генстрем, друг Свена Гедина. Пастор выдвинулся в круг света костра и хихикнул:

- Избранное общество! Да, мне пришлось изучать наполеоновский план. В нем есть пикантная подробность. Не помню точной формулировки. Избранное общество состояло бы из "девиц крепкого сложения, отменного здоровья, на любой вкус в количестве не менее семисот". На какой предмет, спросите? Да "чтобы армия, проходя по населенным районам, не насиловала мирных горожанок и селянок" и тем самым "не создавала осложнений с дикими мусульманскими племенами, болезненно строго относящимися к целомудрию своих женщин...". Вот вам и высокие идеалы!

- Что же тут такого? - возразил Бемм. - Какая армия без борделей? Гений полководца сказался и здесь. Приходилось думать и о ремонте лошадей для артиллерии, и о девках для солдат. Наполеон даже знал о высокой европейской культуре колонистов-немцев, поселенных императрицей Екатериной в Сарепте близ Царицына. Например, снабжение экспедиционной армии лекарствами он предлагал возложить на аптеку Сарепты, "соперничающую с императорской московской по качеству медикаментов". Сарептские колонисты, кроме того, успели заблаговременно заключить контракты с французскими фуражирами на поставку риса, гороха, крупы, солонины, масла, вина, водки, стад быков и овец... Даже сухари... предусмотрели.

Мансуров, лежа у костра и закинув руки за голову, смотрел на звезды и думал: "Сколько они видели завоевателей мира - джахангиров, поджигателей мира - джаханзусов именно здесь, в узком географическом коридоре между седовласым Гиндукушем и мутными потоками Амударьи! И Кир Персидский, и Дарий, и Александр Македонский, и китайский полководец, и арабский Ибн Халдун, и Чингисхан, и Тамерлан, и Бабур, и... да кто только не сидел здесь у Сладких колодцев и не пил сладкую воду на отдыхе, перед тем как ринуться с огнем и мечем на города и селения! Полководцы всяких разрядов и мастей совершали походы, строили тонкие расчеты завоевания мира, обсуждали вот здесь, у колодцев, мировые свои замыслы. Звезды светили все так же, а костер плевался искрами и кусочками пламени, возбуждая в умах завоевателей жажду убийства и грабежа.

А Наполеон? Его разгром русской армией пресек отнюдь не бредовые планы великого полководца. Кинулся было Наполеон сокрушать Россию, чтобы через нее продолжить свой поход, но обломал зубы..."

Но почему так подробно и обстоятельно рассказывал Мориц Бемм, геолог и путешественник, о военных планах Наполеона? Какие он проводит параллели, сопоставления вековой давности? Мориц Бемм! А, вот в чем дело! Фашисты, и Муссолини, и Гитлер, поклонники Наполеона... Недаром Мориц Бемм что-то сегодня сказал о наследстве Наполеона. Наследство! План похода на Индию. "Дранг нах Остен!"

Встреча у Сладких колодцев непредвиденно затянулась. Температура воздуха вдруг подскочила до 45 градусов - у Морица Бемма оказался термометр. Все погрузилось в красноватый густой туман, состоявший из крошечных назойливых песчинок. Осталось завернуть головы халатами и улечься под глиняной стенкой самого большого колодца.

- "Афганец!" - сказал Мансуров.

- Два дня никуда не пойдем, - подтвердил моманд Бетаб.

Пришлось смастерить из попон и кошмы палатку и коротать время в беседах. Немцы потягивали консервированное пиво - запасы его в верблюжьих вьюках были, казалось, неисчерпаемы. По-видимому, Мориц Бемм считал, что в благодарность за пиво, отлично утолявшее нестерпимую жажду, Мансуров должен терпеливо слушать его бесконечные рассказы. С настойчивостью маньяка он говорил теперь только о плане Наполеона.

- Тимур, - смахивая с губ песок, тянул Бемм, - да порой и сам Чингисхан, засовывал под кошму голову от песчаного урагана. И Александру Македонскому иной раз приходилось трястись от лихорадки, как и мне Морицу Бемму. Вся разница в количестве воли на весах судьбы. Наполеон где-то сплоховал, расслабил волю и... не сумел завоевать Индию, не сумел поднять на великое дело Европу. Мне сорок пять лет, мышцы у меня железные, голова свежая. Я, Мориц Бемм, исходил пешком Иран, Сеистан, Афганистан, Белуджистан, Туркестан, Индию.

Мориц Бемм знает все пути, все племена, все перевалы. О, Мориц Бемм подготовил все для великого похода! Мориц Бемм знает мечту каждого немца Индия, Индия, Индия. Сокровища Голконды! Алмазы! Золотые троны! Ресурсы! О, Германия с Индией в кармане - превыше всего! Дранг нах Остен! Я, Мориц Бемм, поведу германцев в Индию. Я, Мориц Бемм, протягиваю руку сотням тысяч немцев, расселенным по всем путям, ведущим на Восток. Сотни колоний-баз стоят бастионами лицом на Восток. Здесь полным-полно воинственных нибелунгов - крепкошеих, широкоплечих немцев. Жизнь, полная лишений, не искоренила в них прусского духа, верности фатерлянду. И... жажду добычи! Наполеон врал насчет освобождения Индостана от угнетателей. Никаких идеалов! Мориц Бемм заберет Индию как приз, как добычу. Прекрасная Индия будет наложницей третьего рейха...

...Все складывалось отвратительно. Многодневные поиски ничего не дали. Терялись последние следы.

...Мюршид-молочник, увезший мальчика, действовал ловко и умело, открыто, всячески доказывал, что совершает великий подвиг правоверия, отняв у кяфира сына, рожденного нечестиво от женщины-мусульманки, и вернув его в лоно ислама.

Приезжая в любое селение, в любой город, мюршид обязательно вел мальчика в мечеть и во всеуслышание провозглашал "хутбу" в честь новоявленного принца джемшидов. Тут же он слал проклятия неверному псу, осквернившему ложе дочери великого мусульманина - вождя племени джемшидов. Мюршид неистовствовал и обещал в самое ближайшее время совершить над мальчиком "суннат" - обряд обрезания, дабы мальчик вырос полноценным мусульманином.

После торжественного молебствия, собиравшего толпы эмигрантов и ненавистников Советского государства, мюршид, схватив за руку мальчика, исчезал, чтобы вынырнуть спустя день-два в какой-нибудь мечети другого селения.

Он петлял по всей стране. Цель его была ясна - вызвать к Советскому Союзу ненависть. Кто-то явно дирижировал поступками мюршида. Тот же "кто-то" путал следы и мешал поискам. Мансурова встречали всюду сдержанно, вежливо, но не помогали. Он скакал по десять - двенадцать часов, не спал, не отдыхал. Его выматывали, нарочно дразня слухами. Он временами впадал в отчаяние.

Наконец вмешалась администрация. Губернатор провинции отдал приказ захватить мюршида в любом месте, где его найдут, и доставить в Мазар-и-Шериф. Тогда мюршид припугнул, что он совершит благочестивый акт милосердия - зарежет мальчишку, и... исчез. Выступления в мечетях прекратились, но куда девался мюршид, жив ли мальчик, никто не мог сказать...

В прорехи жалкой палатки "афганец" забрасывал пригоршнями горячий песок. Мансуров не находил себе места. Поминутно он вскакивал и высовывал наружу голову, не проясняется ли, не кончается ли песчаная метель.

На третий день ему послышался далекий крик, но не вопль о помощи, а властный призыв. Мансуров снова бросился к выходу.

- Вы нас похороните в песке, - со стоном пробормотал пастор Генстрем. - Закройте дверь!

Он плохо переносил афганский песочный буран и задыхался в кошме, которой тесно закутал лицо.

Но Мансуров ясно слышал далекий призыв и выбрался под ошеломляющие удары бури.

Он стоял и, защищая глаза ладонями, пытался разглядеть что-либо за смерчем песка. Ветер мгновенно намел вокруг ног целые песчаные сугробы. Вытащив из песка ноги, Алексей Иванович сделал несколько шагов к колодцу. Тогда Бетаб проворчал сквозь кашель:

- Кто там едет? Лишенный разума шатается в "афганец" по пустыне. Сам Сиявуш в такой "афганец" дремлет в тенистом месте.

Но все-таки Бетаб, кряхтя, поднялся и вылез из палатки. Что скажут в Мазар-и-Шерифе, когда узнают, что урус не испугался "афганца", а ты струсил и спрятался? Бетаб повернулся спиной к вихрю, чтобы песок не набивался в глаза и уши и, сделав рупор из ладоней, закричал. Он кричал пронзительно, перекрывая рев урагана.

Снова моманд ужасно закашлялся. Песок набился в рот.

И тогда Мансуров услышал. Кто-то кричал в ответ. Кричал бодро, энергично, даже весело:

- Эге-гей-ей! Эй-эй!

И вот в красном емерче буйствующего песка обрисовались силуэты, гигантские, уродливые. К колодцам приближался караван верблюдов.

В то же мгновение из песчаной тучи вынырнули лошадиные морды, и три фантастические фигуры оказались рядом. Но самое фантастическое заключалось в том, что один из появившихся из песчаного смерча был известный на всем Среднем Востоке Сахиб Джелял. Второй - белудж Мехси Катран. В Мазар-и-Шерифе, да и вообще на всем Среднем Востоке никто не видел Сахиба Джеляла без телохранителя Мехси Катрана. Третий оказался писарем из советского консульства - таджик Шо Самыг.

- Ассалом алейкум! - важно и величественно провозгласил Сахиб Джелял, будто он не стоял, колеблемый дикими порывами ветра, в самом центре урагана, и склонился в поклоне.

Более непосредственный Шо Самыг завопил:

- Нашли! Мальчика нашли!

- Нашли след. В Меймене начальник уезда приказал арестовать мюршида, - сказал, отплевываясь от песка, Сахиб Джелял. - Мы едва вас нашли. Пойдемте в укрытие, а то я совсем объелся песком. Все легкие, желудок полны песку.

- Мальчик... жив?

- Мальчик жив и здоров! Пойдемте же! Да этот болтун мюршид просто баламутит народ. Не посмеет он тронуть и пальцем сына дочери вождя джемшидов, пусть, извините, мальчик рожден хоть от дьявола... Мюршид знает, как в Азии страшна месть воина... великих воинов. А тут и отец великий воин. И дед тоже великий воин! О, да тут у вас шатер, достойный царя Афросиаба! Тьфу, сколько песка!

Они забились в самодельную палатку. Сахиб Джелял ничуть не удивился, обнаружив в ней изнывавших от духоты и песка путешественников. Оказывается, он знал их.

Когда они выяснили отношения и принялись за пиво - Сахиб Джелял не стал вспоминать, что он правоверный и ему не полагается распивать "харом", - Мансуров спросил Шо Самыга:

- Моя жена? Что сказала Шагаретт?

- Госпожи нет в подворье. Госпожа ушла искать сына, нашего красавчика принца. Госпожа Шагаретт сказала уходя: "Возьми вот это золото. Найди сахиба Алешу и скажи - я ушла искать. Проклинаю тот день, когда я родила сына, но я ушла искать его!" А я поехал искать вас, сахиб. И нашел. Золото? Возьмите! Золото это мокро от слез!

Оттолкнув руку с кошельком, Мансуров выбрался из палатки. Он закрыл глаза и подставил лицо под горячие, остро колющие струи. Песчинки бились о веки, о щеки, впивались в губы...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Запятнала красоту добродетели шипом

измены.

И с х а к О б е й д

Хитростью можно и льва изловить, а

силой и мышь не поймаешь.

А р а б с к а я п о с л о в и ц а

Едва путники въехали в город, Мансуров повернул коня на улицу, ведущую к крепости.

- Да, остается нам направить стопы к его высокопревосходительству губернатору, - заметил Сахиб Джелял. - Попросим его вызвать в цитадель бухарцев. Поговорим с ними по-хорошему...

Алексей Иванович понимал состояние Шагаретт. Несчастная, она металась, она искала сына.

Что с ней? Где она? Одинокая, беспомощная. Что она могла сделать одна в этой беспокойной степи, полной мятежных, воинственных племен, погрязших в кровавых усобицах. Надо найти Шагаретт, помочь ей. Надо сделать все возможное и невозможное.

В сопровождении Сахиба Джеляла он отправился в цитадель.

Губернаторствовал тогда в благородном городе Мазар-и-Шерифе отличный военачальник, грубоватый, но прямодушный человек. Он приказал из-под земли вытащить некоего Турсунбаева, голову местной верхушки. Турсунбаеву, весьма внушительному купчине, он бросил лишь два слова и не пожелал ничего выслушать в ответ. А Алексею Ивановичу за чаем разъяснил:

- Завтра, почтеннейший сардар, будет точно известно, где ваш уважаемый сын. Осторожный правитель укрепляет страну, свернув шею врагу, обуздав злодеев, помогая другу. Советский Союз наш друг.

Он даже поднялся с места и поклонился, показывая, насколько искренны дружеские чувства его и его государства к Алексею Ивановичу и к его государству.

Дипломат исламского толка, он так и не назвал имени Шагаретт потому, что правоверному мусульманину не надлежит интересоваться женой собеседника. Губернатору надлежало лишь покачиваниями головы и вздохами выражать неодобрение поведению жены столь уважаемого уполномоченного столь великого государства, тем более что беседа происходила в присутствии столь высокого лица, как Сахиб Джелял, и униженно склонившихся бухарцев в парчовых халатах, при бархатных, в золоте поясах и белых чалмах. В торжественной обстановке и на народе приходилось говорить хотя и резко, но обиняками. И Алексей Иванович очень боялся, что все эти дипломатические туманности только запутают дело.

Но туманности этикета и придворная дипломатия не помешали господину губернатору уже на следующее утро, до восхода солнца, разбудить Алексея Ивановича.

- Получены новости из города Меймене, - сообщил Мансурову и Сахибу Джелялу губернатор, прибыв на рассвете в советское подворье в сопровождении многочисленной свиты заспанных мирз, стражников и еще каких-то чалмоносцев, явно бухарского происхождения. - Нестерпима глупость некоторых, мнящих себя мудрецами, - прикрывая ладонью кривившийся от зевоты рот, изрекал господин властелин провинции. - Мы узнали, есть такой мюршид Турбети Шейх Джам, проживающий среди благородных джемшидов Бадхыза, что к северу от великого города Герата. Сын ваш и наследник у того мюршида. Уже отправлен в Меймене наш арзачи - курьер с приказом вернуть вам, господин сардар, вашего достоуважаемого сына в Мазар-и-Шериф. Мюршиду приказано заткнуть свой грязный рот и перестать изрыгать хулу. Этот непотребный святой, оказывается, болтал: "Разврат бодрствует, а целомудрие умерло. Эта гнусная женщина, забыв о своем благородном отце, знаменитом вожде, и откинув покрывало целомудрия, презрела благочестие и пустилась по большой дороге разврата". Глубокоуважаемый господин, это сказал мюршид, а я лишь повторяю, дабы вы знали о злонамеренном языке того мюршида.

- Слова чем длиннее, тем дешевле, - проговорил мрачно Сахиб Джелял.

- Мальчик жив? - с тревогой спросил Мансуров.

- Да как бы посмели тронуть сына друга государства хоть пальцем. У мюршида и вот этих, - губернатор строго посмотрел на бухарских чалмоносцев, - от страха суставы готовы были рассыпаться, души норовили птицами вылететь из тел. И мюршид Абдул-ар-Раззак объявил: "Мальчика я отпускаю". Если вы, мой высокий друг, найдете нужным соблаговолить, то извольте направить свои стопы в уездный город Меймене для счастливой встречи с вашим любезным сыном.

Алексей Иванович не стал тратить время на всякие церемонии. Он бросился во двор, оглашая утренний сумрак возгласом:

- По коням!

Час спустя Мансуров и Сахиб Джелял, сопровождаемые усатым момандом Бетабом и белуджем Мехси Катраном, рысью ехали по лабиринтам улочек и перекрестков к мейменинским воротам.

Губернатор поглядел вслед ползшему над плоскими крышами облаку желтой пыли и провозгласил:

- Мы - верующие в истинного бога и пророка его. Джемшидский мюршид Абдул-ар-Раззак тоже мусульманин, преданность которого вере истинной известна. Но сам пророк Мухаммед, да благословенно имя его, соизволил изречь: "Справедливость без веры полезнее для сохранения порядка вещей, нежели тиранство и глупость шейхов, покровителей веры". Итак, почтенные, вы сами слышали и видели господина Сахиба Джеляла и потому не смейте причинять вред тому мальчику, пусть он будет сыном трижды кяфира неверующего, если кяфир - друг государства. Вы здесь живете из милости падишаха, пользуетесь благами из наших рук, господа бухарцы, а потому извольте открыть уши внимания и склонить головы повиновения. Идите.

Весьма довольный собой и своими поступками, губернатор отправился на соколиную охоту, - собственно, этим и вызван был ранний приезд в подворье. А бухарцы, желчные, недовольные, разбрелись по чайханам и караван-сараям, не смея даже ворчать вслух.

Да, Сахиба Джеляла бухарские эмигранты боялись и уважали. Сахиб Джелял - властелин богатый и могучий. Его тоже считают беглецом и изгнанником, нашедшим прибежище на Востоке. Сам эмир бухарский Сеид Алимхан, живущий в изгнании во дворце близ Кабула, сажает Сахиба Джеляла рядом с собой по правую руку и слушает его советы. Алимхан слушался Сахиба Джеляла еще во времена, когда сидел на своем троне в Бухаре, бывшей средоточием исламской веры и силы всего мусульманского мира, пока революция не сокрушила ее стен. Еще в те времена слово Сахиба Джеляла было непререкаемо.

И, удаляясь, почтительно и подобострастно вспоминали бухарцы-эмигранты Сахиба Джеляла. Революция их всех выгнала из Бухары едва ноги унесли. Они здесь, в Мазар-и-Шерифе, влачат нищенское существование. А мудрый, страшный Сахиб Джелял живет как ни в чем не бывало, и богатств у него не убавилось, и могущества. Вот и властелин провинции всесильный господин губернатор почтительно ловит каждое его слово.

Нет, нельзя ссориться с Сахибом Джелялом. Из-за чего? Из-за какого-то мальчишки, сына того уруса-командира. И самого кяфира-уруса никто теперь даже пальцем тронуть не посмеет, проклятие на его голову!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В каждой складке слов по червяку.

Р у д а к и

С юга Балхскую степь окаймляет один из высочайших в мире снеговых хребтов - Гиндукушский. Но можно много дней ехать по степи и не подозревать о существовании гор. Злой ветер "афганец" поднимает столько серо-оранжевой мельчайшей пыли, что вся местность словно задернута плотным занавесом. А кто плохо знает пути и перепутья среди тугаев, зарослей седого камыша, бесконечных древних насыпей земли, выкопанных невольниками при проведении гигантских каналов, ныне ничего не орошающих и только уродующих равнину, тот обязательно заблудится и будет без конца плутать среди топких солончаков, песчаных барханов. И даже если он наконец наткнется на унылое нагромождение холмов лессовой, пухлой глины, груды битого кирпича и глиняных черепков, глинобитных приземистых хижин, скорее похожих на жалкие землянки, нежели на дома, он никак не догадается, что вступил в город Балх - прославленную некогда столицу обширной страны.

Что делали после странствования по приамударьинским пескам, среди развалин геолог Мориц Бемм и его кашгарские спутники в древнем Балхе, трудно сказать. Они с шумом, радостью и с неизменными банками пива в руках встретили Сахиба Джеляла и Мансурова, провозглашая: "Прозит!", "Скоу!" - и требовали, чтобы утомленные путешественники присоединились к их довольно уютно расположившейся компании. Немцы забрели, оказывается, в Балх, чтобы осмотреть археологические памятники и... присмотреть здесь местечко для постройки туристского отеля.

Уставшего, раздраженного медлительностью розысков, Мансурова мало интересовало все это. Он думал о злоключениях своего мальчика: "Даже травы пустыни вздыхают о нем... даже звери степные плачут".

Строфы эти вертелись настойчиво в мозгу. Несмотря на заверения губернатора о том, что мальчик жив, Алексей Иванович очень беспокоился, и мстительные мысли не оставляли его.

Да сгинет тот, кто не отвечает

Услугой за услугу

И нападением

за нападение.

Последние строфы четверостишия арабского поэта Али ибы Зейда, конечно, относились прежде всего к великому мюршиду, разрушившему покой семьи комбрига. Едва ли мюршид Абдул-ар-Раззак мог ждать приятного от встречи с ним.

- Великий сардар, - говорил о Мансурове моманд Бетаб, топорща свои длинные усы. - Благородный начальник! Золотой человек, но он с берега надежд упал в пучину отчаяния. Какая жена красавица! Какой сынок, истый маленький Рустем! Все было. Розы наслаждения смешались с шипами несчастья!

Немцы беседовали очень оживленно с Сахибом Джелялом. Они увивались вокруг него. Их потрясла его борода, его лицо бедуина-аравитянина, пышное восточное одеяние. Принимая его за высокопоставленного вельможу, они делились с ним своими планами. А когда к Сахибу Джелял начало стекаться население Балха во главе с чалмоносным духовенством, появились персидские гранатовые ковры, богатые дастарханы, ключевая вода со льдом и блюда с пловом, Мориц Бемм окончательно уверовал во всемогущество Сахиба Джеляла и принялся вербовать его в союзники. Он не отходил от него и с упорством маньяка твердил о завоевании Индостана победоносными армиями арийцев-германцев и звал Сахиба Джеляла повернуть в русло великого рейха азиатские страны. Он чуть ли не силой потащил по жаре и солнцепеку Сахиба Джеляла на соседнюю возвышенность и, показывая рукой вдаль, гудел:

- Вот здесь мы построим отель... Номера "люкс", горячая, холодная вода, теплые клозеты, бары, девчонки - комфорт в пустыне. А там подальше казармы для славных воинов, плацы, стадионы, бордели. Левый фланг обеспечим, чтобы армии спокойно через Герат двигались на юго-восток к берегам Инда. Балх - база, военный оплот от угрозы с севера...

- Плохая вода, лихорадка, - угрюмо заметил Сахиб Джелял. Он вспотел, изнемог от духоты. - Комары, мошки. После чингисовского погрома райский Балх обратился в ворота ада... Народ, мусульмане перебиты, многие вымерли. Уцелевшие - слабее камышинок...

- Ничего. Мы, немцы, отличные организаторы. Свойство высшей расы. Сгоним туземцев, восстановим ирригацию. Здешних дикарей заставим копать землю. Природную лень вышибем быстро. Край даст великому рейху дешевый хлопок, зерно, каракуль.

Всю дорогу до Меймене Мориц Бемм заносил какие-то цифры, пометки в записную книжку. Он прикидывал, где строить казармы, склады, офицерские отели. Расспрашивал, сколько в пустынных, нищенских селениях живет узбеков, хезарейцев, туркмен. Искренне возмущался варварскими методами земледелия.

- Завоеватели-пуштуны захватили земли. Сами помещики-пуштуны сосут соки из крестьян, ничего не давая взамен. Вечная история - завоеватели и рабы. Но и раба надо кормить.

В Меймене Мансурова ждало полное разочарование - ни джемшидов, ни великого мюршида не оказалось. Ржавыми прямоугольниками в лучах повернувшегося к холмам солнца чахли скудные посевы. Громады гор багровели в пыльном тумане. Земля звенела под копытами. Поля изнывали от сухости и навеянного каракумскими ветрами песка.

- Держу душу на ладонях, высокий господин, - лебезил выехавший их встречать уездный начальник, вихрастый, с хитрыми глазами пуштун. Он был полон усердия и готов ко всему, ибо он понял по-своему приказ губернатора и расшибался в лепешку. Службист, как и подобает полицейскому, действовал круто. - Проклятый мюршид вздумал бунтовать. Мятеж получился. Массовые убийства. Матери кричали так, что слышно было на небесах. Мерзавцев отправляли в мгновение ока в рай. Вы, господин сардар, человек военный, сами понимаете...

Но Мансуров отказывался понимать. Он помрачнел еще больше. У Алексея Ивановича не поворачивался язык задать главный вопрос. А уездный начальник со всей исполнительностью старого служаки спешил рапортовать:

- Сам проклятый мюршид учинил кровавый той и скрылся. Увез того мальчика, о котором их превосходительство господин губернатор прислал приказ. Ох, не сносить мне головы. Заступитесь, господин! Осел убежал и веревку унес! Проклятый!

Он со страхом поглядел на грозного Сахиба Джеляла, принимая его по меньшей мере за полномочного чиновника из самой столицы.

А усатый Бетаб разразился проклятиями. Из них самое мягкое сулило уездному начальнику жалкую смерть от черной оспы.

Так они и стояли у стен Меймене, на пустыре, загаженном конским и овечьим пометом, рваными, побуревшими обрывками одежды, поломанным оружием. Очевидно, именно здесь и происходила схватка, в которой нашли смерть ни в чем не повинные люди.

- Воды реки вспять не вернуть, - заговорил Сахиб Джелял. - Даже тысяча верных друзей не прибавят и волоска плешивому. Отрезанную голову к туловищу не приставишь. Этот уездный начальник, самый главный дурак среди уездных начальников, предпочитает лучше плохо сидеть на коне, чем красиво свалиться на землю. Ну-с, что скажешь, господин уездный начальник?

- Вох-вох! Вы меня поджариваете на огне стыда. Я клянусь, друг, вам. Увы, увы, я действительно, оказывается, дурак. Глупый друг способен причинить тысяче друзей тысячу неприятностей. Дурак поумнеет, когда белым станет ворон, перец сделается медом. Ругайте меня, бейте меня, не рапортуйте только их превосходительству. Жена, детки маленькие у нас...

- Где же мой сын?

Сколько раз за последний, полный отчаяния месяц Мансуров задавал этот вопрос и чиновникам, и пастухам, и имамам, и встречным путникам, и бродячим дервишам, чтобы услышать равнодушное: "Намедонам!" - "Не знаю!" Безнадежный вопрос - пустой ответ.

- И подумай сначала, уездный начальник, прежде чем ответить. Ударь себя ножом, если не будет больно, ударь меня.

Удивленно поднял брови пуштун, выпучил глаза. Не знал, что русский задаст ему вопрос на родном его пушту. И он сразу же проникся к этому великому, судя по шрамам на лице, воину великим уважением. Много ли надо, чтобы человек чуть ли не мгновенно превратился в преданного друга и покорного слугу. Казалось бы, ничтожное обстоятельство, если с тобой заговорили на родном языке, а оно иной раз стоит смерти и жизни.

- Великий сардар заговорил со мной как брат! - восторгался начальник уезда. - Великий сардар, наверно, из сынов Яфета имел предков! Откуда бы ему говорить по-нашему! Он великий воин и хороший человек!

Так, не прося и не заискивая, Мансуров приобрел вернейшего помощника, который оказал ему в дальнейших его поисках неоценимые услуги. И что самое главное, он предложил вместе с ним ехать к джемшидам.

Преисполненный спеси, начальник уезда крутил усы, гарцевал на своем вороном коне и представлял собой весьма живописную фигуру. Немцам, собиравшимся пуститься с ними в путь, он высокомерно заявил:

- У джемшидов кяфирам делать нечего. Джемшиды кяфирам отрезают головы. Они такие. Им ничего не стоит убить и взрослого мужчину, и маленького мальчика.

Спокойствие оставило Алексея Ивановича. Во рту у него пересохло, язык и горло сжимала спазма, он ничего не мог говорить. Он равнодушно слушал и не слушал, что говорят его спутники. Особенно изощрялся усатый моманд Бетаб. Он ехал на коне рядом с уездным начальником и, покручивая жгуты усов, внушал ему:

- Великий сардар, красный командир, предел мудрости. Знаниями он развлекается, науками питает свою душу. - И тут Бетаб запел песню момандов:

Прошел он пустыни и реки.

В пустыне он был змеей,

в реке рыбой.

Он прошел меж зубов кобры

и сквозь челюсти льва.

Не раз улыбалась ему в глаза смерть,

и он не испугался ее.

Великий сардар! Он ездит на шестидесяти конях, он загнал на своем боевом пути шестьдесят быстроногих, могучих скакунов. Его волосы приобрели цвет перьев кречета. Смотри, его волосы подобны цветом пеплу очага!

Гиперболические восторги эти, вероятно, нужны были им обоим. Ведь явиться к беспощадным, жестоким кочевникам надо в ореоле славы и воинственности. И уездный начальник, и усатый привратник-моманд понимали это всей своей пуштунской жестокой натурой. Они подогревали, возбуждали свое мужество. Они не успокаивали себя, они готовились к битве. Им нужен был в своих рядах герой, которым они могли бы устрашать джемшидов. И таким героем, великаном они старались изобразить этого русского, знаменитого сардара. Все это выглядело наивно, но таков Восток.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Порочный и умный, расчетливый и

взбалмошный, забулдыга и рыцарски

честный, сумасбродный и великодушный,

он "вешал ветер на усы" и, заявив:

"Пусть варится дерьмо в котле, которого

я не касаюсь", - принимался бить в

барабан.

Д ж а м м а п а д а

В славном городе Меймене, что по дороге в еще более славный Герат, Алексея Ивановича начальник уезда встретил, что называется, в "пандж наубат" - сверхторжественно, с барабанным боем, с построением перед дворцом почетного караула. Впрочем, "дворец" - глинобитная развалюха пропылился насквозь, пропах ветхими кошмами.

Начальник уезда выражал восторги и высочайшее уважение:

- Для нас высший почет! Клянусь серебряным телом пяти святых Мухаммеда, Алия, Фатимы, Хасана, Хусейна, нас в Меймене почтил своим приездом старинный душевный друг. Все лицо его в славных следах мечей и сабель. Великому сардару и воину почет!

Но скоро выяснилось, что власти ничего не делают, чтобы помочь великому сардару и воину в его беде.

Наследил здесь мюршид Абдул-ар-Раззак. И у начальника уезда, и у его придворных "содержались в сапогах камни", оставшиеся от пребывания в Меймене мюршида. И все ищут "покровительства в развалинах", то есть попросту прячутся от решения дел, прячут свою голову по-страусиному. Мансуров пользовался самым утонченным гостеприимством.

Ему начинало казаться опасным напоминать о своем деле. И во дворце, и в махаллях Меймене висела в воздухе тревога. Начальник уезда тревожился больше всех. Он дергал себя за усы, приходил и уходил. И все к чему-то прислушивался.

Мансуров не выдержал и спросил:

- Что в городе?

Начальник уезда пооткровенничал:

- Мужество и смелость - мои пешхедматы-слуги! Сорвиголовой называют меня в моем родном Газни. Никто не поверит, если про меня скажут: он трус. Да я на него так рявкну, что он под себя сходит. Честь моя - мой кинжал, сабля моя - моя наложница! Ветер с Гиндукуша - мой воинский призыв. Пусть, кто подойдет ко мне на выстрел, получит пулю в рот, запрыгает блохой в ад! Верь мне, русский, никто в Меймене и пальцем коснуться не посмеет твоего подола, пока я тут.

Он спохватился, выбежал и снова появился с охапкой сучьев и хвороста, которые швырнул в огонь очага. Когда столб огня поднялся к дымовому отверстию и озарил кирпичное его лицо и черные глянцевые усищи, он простонал:

- Альхамдулилля, аллакульхаль! Приехали вы, достойный уважения господин, во времена землетрясения и урагана. Граница, - и он посмотрел на северную, облупленную стену дворцового покоя, - граница сделалась жесткой и ощерилась смертельными железными шипами. Дает кровавый отпор. Послушайте, господин! Вы туркестанский человек, сами знаете. Ох!

Издалека доносился нечеловеческий вой. В темноте душной ночи истошными голосами вопили женщины. Мансуров знал, что это такое. Оплакивали своих мертвецов туркменки племен алиэли и салор, составляющих значительную часть жителей города. Каждое племя оплакивает своих покойников по-своему. И Мансуров знал, как оплакивают. Он представил себе: при свете костров у своих куполообразных, обмазанных глиной камышовых хижин сидят туркменки в длинных синих платьях, бьют себя в грудь, царапают лицо и трагически воют.

- Гора несчастий на гору громоздится, - проговорил, с трудом выталкивая из себя слова, яшулли - старый салор, сидевший у очага. - Очень плохие времена. Совсем война получается. Сколько джигитов не вернулись оттуда. Совсем уж плохо.

- Испуганному всякая голова мерещится двойной, - засуетился начальник уезда, совсем уж неестественно засмеялся, блеснув в свете костра великолепным частоколом белых зубов. - Зачем не вернулись? Еще вернутся. Поехали всего семь дней.

- Слух есть в Тахта Базаре. Был бой. Советский кумандан приказал стрелять без промаха. Ох, плохие вести. Разве такое бывало? Вот женщины и плачут!

Яшулли неприязненно посмотрел на Мансурова.

- Женщины боятся теперь, когда мужья едут за границу.

- А зачем им ехать на советскую сторону? - сухо спросил Мансуров. Что они там потеряли?

Он отлично знал, зачем алиэли и салоры переходят границу, и, пожалуй, было бы благоразумнее не задавать таких вопросов этому яшулли, старенькому, слабому, изнуренному годами и недугами, по-видимому, имеющему вес в Меймене.

- А жить чем? Жить чем, если не ездить? - с недоумением закричал яшулли. - Мы знаем - отправились из нашего Меймене недавно семь славных воинов, семь кочакчей. Далеко отправились. На Аму отправились. Связали из гупсаров плот, погрузили груз. А тут в них стрелять. Течение быстрое, все под воду ушли... Семь воинов, семь храбрецов. Теперь семь вдов кричат, плачут... А еще недавно к нам в Меймене привезли пять тел, зашитыми в кошмы. Тоже наши люди. Зачем война? Советские говорят: войны не надо, война плохо.

- А что они везли на гупсарах? - медленно спросил Мансуров. Он понимал, что вызовет у присутствующих приступ злобы, но предпочитал говорить прямо. - Почему они нарушили границу? И почему они сами стреляли? Почему они угоняют баранов и коней у советских колхозников, почему убивают людей? Известно, что они застрелили пограничников. Известно, что украли из аула девушку... Это калтаманчилик, это разбой. А разбойничать в Советском государстве не позволяют.

В комнате воцарилось молчание, хотя здесь сидело десятка два и пуштунов, и салоров, и узбеков, и алиэли - все почетные лица из махаллей города. Слушали они напряженно и ждали, видимо, что скажет советский человек, решившийся приехать один без охраны в их городок, кишащий бухарскими и туркменскими эмигрантами, калтаманами, басмачами, контрабандистами.

Молчал и Алексей Иванович, сочтя, что сказал достаточно. Он не находил нужным объяснять всем здесь собравшимся, что не уполномочен обсуждать пограничные конфликты. Не нравилось ему только, что оба немца сидели здесь же и не уходили спать, хотя пешхедмат уже не раз униженно и подобострастно приглашал их пожаловать за ним в ятакхану - спальню. Не нравилось Мансурову, что путешественники ведут себя назойливо, суют нос не в свои дела.

А разговор со старейшинами шел напряженный. Старейшины предпочитали свою враждебность не слишком выпячивать. Им нравилось, что беседа обходится без переводчика, что русский отлично объясняется на их языке. Это создавало атмосферу доверия. Старейшинам казалось, что человек, говорящий по-туркменски и персидски, сможет лучше понять их беды и требования.

Нравилось им и то, что начальник уезда расщедрился - устроил по поводу приезда русского уполномоченного обильное и разнообразное угощение: здесь было мясо, и яйца, и куры, и плов по-пуштунски, и многое другое. А на полный, разомлевший желудок разговаривать даже о пролитой крови как-то сподручнее. Они вытирали сальные ладони о голенища сапог и думали над словами русского. И хотя мстительные чувства бурлили в их душах и сердцах, но разум говорил: надо посоветоваться. Надо узнать, что еще скажет уполномоченный. Никто из них всерьез не верил слухам, что русский приехал сюда разыскивать свою жену-мусульманку с сыном.

После долгого молчания Мансуров наконец сказал:

- А тот, кому здесь плохо живется, зачем здесь живет? Советское государство уже давно торжественно объявило: все, кто хочет вернуться, да вернутся. Всех ждет полное прощение, амнистия. Всех ждут пастбища, вода, земля, сытая жизнь.

Начальник уезда даже запрыгал на своем месте:

- Да, да. Из Кабула сказали такое. Вот мирза знает, - и он толкнул в бок маленького человечка в черном камзоле и узбекской тюбетейке, скромно сидевшего рядом с ним.

Опять воцарилось молчание, перебиваемое лишь громкими многозначительными вздохами, - вот и ясно, мол, зачем он приехал.

- Давайте поговорим как воин с воином, как человек с человеком, сказал Мансуров. - Говорят, поехали на советскую сторону, в Чаршангу калтаманы или басмачи. Тоже была перестрелка. Есть убитые. Кто они? Они напали на советских людей. Ограбили. Безжалостно зарезали почтенного дехканина, отца семейства, раиса колхоза. Вот вы кричите: вдовы алиэли и салоров льют слезы, царапают нежную кожу на лилейных щеках, воют по-шакальи, горюют. А у раиса тоже жена, тоже нежные дочери, тоже сыновья, и они тоже плачут и рыдают. - Никто не прерывал Мансурова. Все слушали. Сучья трещали и гудели в пламени. Всплески густого багрового огня высвечивали папахи, чалмы, орлиные и плоские носы, темные, зловещие провалы глаз, нервно дергающиеся кисти рук. - Известно даже, кто устроил бандитский налет на Чаршангу. Я знаю его сам. Я встречал его несколько лет назад. Он сынок караул-беги бухарского, известного своими кровавыми делами, бека без бекства Фузайлы Максума, которого вот этой рукой выгнал я сам из Советского Таджикистана еще в тридцать четвертом году. А теперь сынок караул-беги злодея Фузайлы принялся опять за свое.

- Фузайлы Максум? Караул-беги, вы говорите? - встрепенулся Мориц Бемм. - О, это очень интересно.

- Вы меня извините, - оборвал немца Мансуров, - у меня официальный разговор.

- Мы - сын караул-беги, - вдруг важно заговорил плотный, еще молодой мужчина с черной, смоляной, подбритой на узбекский манер бородкой. Он почему-то встал и, положив ладони за бельбаг, все так же важно, с наглецой в голосе продолжал говорить, бросая высокомерный взгляд на начальника уезда и на Мансурова. - Тебя, урус, мы встречали в бою, и ты знаешь, наша рука крепко держит саблю, которую мы подняли ради прославления веры истинной. Но сегодня день мира. И мы пришли к тебе, урус, жаловаться. Жалобу приносим на действия пограничников. Мы друг Советской власти. Нас обижают, нашим людям наносят вред, наших людей убивают. Мы пришли с жалобой, с большой жалобой. Мы друзья Советов...

- Ваш отец служил и служит эмиру бухарскому. Он в большом чине караул-беги. Вы и ваши братья - тоже чиновники эмира и служите ему. Вы преданные слуги и друзья эмира, всех курбашей и ингризов. А друг всех людей - ничей друг.

- Пах-пах! Ты говоришь - большевики принесли мусульманам счастье. А где же оно?

Держался он назойливо и нагло. Ноздри его широкого носа шевелились. Он словно обнюхивал Мансурова.

- Помогите! Дод! Нас убивают, мусульман убивают! - Выкрикивая проклятия, к сыну караул-беги придвинулись еще двое, таких же плотных, в таких же халатах. По их кислым взглядам, видно было, что они не рады затевающейся ссоре.

В двери заглядывали пуштуны. Начальник уезда делал им выразительные знаки глазами и руками, хотя и не торопился вмешиваться в спор.

- Где ваша родина, господин сын караул-беги? - спросил вдруг Мансуров.

Басмач несколько удивился:

- Где? В Бухаре. Я родился в Бухаре.

- А где Бухара?

- Как где?

- Бухара в Узбекистане. В Узбекской Советской Социалистической Республике. Значит, вы родились в Узбекистане. И Советский Узбекистан есть ваша эль, ваша родина, господин сын караул-беги. Не так ли?

Все в комнате подняли головы и слушали напряженно, внимательно.

- Вроде так... - заколебался сын караул-беги. - Бухара... Родина... Мусульмане мы...

- А что вы делаете? Знаете - неблагодарный плюет в миску, из которой поел. Вы обнажили саблю против своего народа. Вы нападаете на мирных дехкан. Сколько кишлаков, цветников, полей, виноградников по вашей воле отдала смерть пустыне.

Басмачи молчали, переглядывались. Внушительно заговорил начальник уезда:

- Его величество падишах нашего государства, да благословит его аллах и приветствует, направил нам священное предписание, - тут начальник извлек из кармана изрядно потрепанную и засаленную бумагу, заглянул в нее и выпалил довольно неожиданно: - Дружбу приказал поддерживать властелин с нашим советским соседом, с пограничниками в зеленых фуражках, не стрелять и не лезть в драку и ссору. Распорядился еще удалить от границы подальше всех злоумышляющих против той дружбы - и бухарцев-баев, и туркмен-калтаманов, и какие тут будут хитрить и каверзы готовить всяких ференгов - аллемани или итальяни. Забирать их приказывают и отправлять на юг, подальше от границы, на поселение в иные места. А если кто убежит, того приказано поймать и сделать "кааб суфтан"... - Многозначительно хихикнув, начальник уезда положил перед собой бумагу и посмотрел на немцев-путешественников. - "Кааб суфтан" - это подрезание пяток пленникам. Надрежут пятки, соли туда насыпят или нарезанной мелко шерсти, чтобы долго не заживало и человек не мог убежать. Хуже, когда жилы перережут. Тогда раб или пленник инвалидом будет. - Снова он оглядел всех присутствующих, пытливо проверяя впечатление от своих слов. Видя, что никто не хочет говорить, он воинственно подкрутил свои усищи и, сокрушенно вздохнув, опять поднял бумагу. Не замечая, что держит ее вверх ногами, он внушительно возгласил: - А здесь, в сем священном фирмане, прописано: разыскать скрывшихся из города Кабула служащих аллеманской нации... э-э... Не разберу, что здесь написано... Эй... мирза, почитай нам!

У мирзы в тюбетейке блуждала на губах ироническая улыбка, которой он хотел подчеркнуть, что их превосходительство начальник уезда просто малограмотен. Он прочитал:

- "И розыск учинен на предмет задержания немцев-коммерсантов по фамилии Гильмахер, Спауде, Лайфенберг и других, убежавших из столицы государства и пребывающих со злостной целью в пределах наших. Означенные Гильмахер, Спауде и Лауфенберг должны быть высланы из пределов государства. И в целях, чтобы означенные немецкие коммерсанты, а также бывшие служащие в военном министерстве немцы Шенк и Фишер, а также служащий министерства общественных работ Венгер не допустили каких-либо враждебных действий по отношению к дружественной державе - Советскому Союзу, их тоже со всеми другими задержать и доставить в Кабул под усиленным конвоем..."

- И сделать им "кааб суфтан", - подхватил начальник уезда.

Пожав плечами и тем самым показав, что о подрезании пяток в бумаге ничего не сказано, мирза торжественно закончил:

- Фирман имеет соответствующие подписи и печать канцелярии их величества. А тут еще написано, что упомянутые злокозненные Гильмахер, Спауде, Лауфенберг, Шенк, Фишер, Венгер и другие немцы - аллемани, прикрывая лицо покрывалом тайны, занимались неподобающими преступными делами, как-то: подкупали некоторых вредных людишек для нападения на мирных советских людей по ту сторону государственной границы, помогали при переброске в Узбекистан и Туркмению соглядатаев и шпионов, в провозе недозволенной контрабанды...

Вырвав из рук мирзы фирман, начальник уезда потряс им перед лицами сидящих за дастарханом и объявил, переходя на крик:

- И еще тут записано: мы желаем доказать, что дружба между афганцами и русскими искренняя и добрососедская... И пусть кто-нибудь посмеет поломать ее... А тогда "кааб суфтан"... Очень больно и неприятно! А?

Теперь уже он сверлил глазами немцев-путешественников.

Вдруг он расхохотался, восторгаясь своей шуткой. Руки его, изящные, тонкие, играли с дехре - маленьким острым, точно бритва, изогнутым кинжалом, а сладострастная гримаса говорила, что рука у него не дрогнет, если дело дойдет до столь неприятной операции над его дорогими друзьями немецкими путешественниками.

- Вязать, скручивать зачем? Силу применять зачем? Беспокойство зачем? Это для наших калтаманов-басмачей... С ференгами всякими, с аллемани нужно быть обходительными... Тоненько разрезать и... все! Ха-ха! Небосвод не породил еще подобного грубияна среди нас - пуштунов, который обошелся бы столь невежливо с нежным, тонким в обращении европейцем - вязал бы им руки и ноги! Хэ-хэ! Да такой пуштун-невежа в день Страшного суда не поднимет из могилы голову...

- А тут еще записано... - заговорил мирза.

- Стой, хватит, - в сильном возбуждении воскликнул начальник уезда, в споре мы сцепились рогами. А теперь будем говорить о человеке по имени Шоды Исмаил по кличке Угры - Вор. - Он посмотрел на сына караул-беги. Есть люди, которые перекрашивают свое лицо, меняют свое имя, на голову натягивают шкуру барана вверх шерстью, а когда сделают свое разбойничье дело, снова надевают шелковый халат и сидят за дастарханом достойных людей и улыбаясь говорят: "Альхамдулилла". - Для солидности он откашлялся и сказал: - Господин мирза, прочитайте дальше бумагу.

- "Извещается, ваше превосходительство, о злодейских поступках курбаши Шоды Исмаил Угры, который переходил со своей бандой без разрешения через границу, грабил мирное население Советского государства, колхозы, кооперативы, государственные конторы в Дехканабаде, Гузаре, Чаршангу, Карлюке, захватывал со своими басмачами лошадей, отбивал и резал баранов, не заплатив ни копейки ни за что, стрелял в милиционеров, ранил одного пулей, ранил конюха-табунщика, стрелял в красноармейский отряд, а под конец ограбил кишлак Алгуй и при возвращении на переправе у Келифа в перестрелке потерял из своей банды двух басмачей убитыми. За беззакония и беспорядки приказываю немедля взять Шоды Исмаила Угры и отправить вместе с людьми из его шайки для поселения на южной границе государства".

Сын караул-беги захрипел:

- Несправедливость! Никто не посмеет нас тронуть. Наше дело не касается Кабула.

Тут уж и начальник уезда вышел из себя. Гневно крутя ус, он сказал:

- Это почему не касается? Сейчас заберем и отправим связанных. Лучше слушайте, что вам говорят.

- Вы ничего не смеете сделать нам, - ничуть не расстраиваясь, сказал курбаши. - Вот. - Он порылся за пазухой и завертел перед глазами начальника уезда небольшой коричневой книжечкой: - Вот! - С торжеством он обвел взглядом напрягшиеся от любопытства лица. - Мы - турецкий подданный. И наша личность неприкосновенна. И наших братьев. И наших людей.

Он жестом позвал своих, и они тесной кучкой обступили его, сжимая кулаки.

- Сам кроит, сам шьет, - удивился начальник. Видимо, он не слишком разбирался в хитросплетениях дипломатической практики и тупо разглядывал турецкий паспорт.

- Тем лучше, - ничуть не растерявшись, сказал Мансуров, и в обычно мрачных его глазах заискрилось лукавство. - Турецкая республика состоит в самых добрососедских отношениях с СССР. И Анкара не потерпит разбойничьих действий своих граждан на советской территории. Все это и следовало выяснить. Итак, ваше высокоблагородие господин начальник уезда, я, как официальное лицо, заявляю вам официальный протест против бандитских налетов на нашу территорию бандитов, прикрывающихся турецкими паспортами. Уверен, что вы немедля примете соответствующие меры.

С красным от напряжения лицом начальник уезда вскочил с места.

- Высокое наше государство имеет с Москвой договор о дружбе! прокричал он. - Вы арестованы. Отберите у них оружие!

Что-что, а такие вещи делались быстро. Свирепые, крепкорукие солдаты-пуштуны в минуту скрутили сына караул-беги и его братьев и поволокли прочь.

- В зиндан их! - распорядился начальник уезда. Он все не мог успокоиться.

- Высокий господин, - тихо заговорил седобородый, широколицый старик, сидевший на почетном месте и молчавший до сих пор. Алексей Иванович давно уже приметил, что и сам начальник, и все присутствующие относятся к нему с почтением. Мансуров принял седобородого за представителя мейменинского духовенства. - Слава аллаху при всех обстоятельствах, - продолжал тихо старик. - Позволю выразить скромную мысль, что сыновьям почтенного караул-беги не причинят излишних притеснений. Господин мюршид будет крайне огорчен, если что-либо случится.

Шейх! Проклятый шейх! Опять он невидимо присутствует здесь. Во всем его следы: и в нерешительности начальника уезда, и в налетах басмачей на советскую территорию, и в операциях контрабандистов. Всюду рука мюршида Абдул-ар-Раззака. Мансуров весь напрягся. Именно появление мюршида в северных провинциях, по заключению Алексея Ивановича, привело к ожесточению на границе, вызвало массу столкновений, нарушений. В последние годы граница постепенно затихала, положение нормализовалось. Правительство Кабула приняло крутые меры: выслало наиболее воинственных эмигрантов и басмаческих курбашей в глубь страны, обуздало наиболее отчаянных контрабандистов, создало более или менее нормальную обстановку для пограничной торговли.

Мансуров еще не установил прямой связи между мюршидом Абдул-ар-Раззаком и немецкими путешественниками, недавно появившимися здесь. Но смутные подозрения все более подтверждались. Немцы ничем сейчас не проявили своей враждебности, но почему-то арест сыновей курбаши вызвал у них растерянность и беспокойство. Они явно нервничали.

- Господин Утан Бек, - обратился к старику начальник уезда, и Мансуров невольно вздрогнул. Так вот кто это! Знаменитый Утан Бек! Один из самых свирепых эмирских чиновников и опаснейший из курбаши, свирепствовавший с 1920-го по 1933 год, вдохновитель и участник вторжений басмачей в советские пределы. Опасная, в высшей степени опасная личность. Так вот ты какой, Утан Бек! Теснейшим образом связан с руководителем туркменской эмиграции Ишаном Хальфа. Уж не сидит ли тут же и ишан?

Сам Утан Бек еще в декабре тридцать третьего года во всеуслышание объявил об отказе от басмачества, разоружил своих аскеров и сдал оружие Ишану Хальфа, оставив себе маузер.

"В отличную компанию я попал". Мансуров усмехнулся. Усмешка была замечена и вызвала нечто вроде замешательства среди собравшихся. Слава о безумной храбрости воина со следами сабель на лице носилась по всем провинциям, городам, селениям и аулам, но чтобы этот безумец полез в самое пекло, в басмаческое эмигрантское логово! Это более чем храбрость. Это безрассудство.

Все, в том числе и начальник уезда, с интересом и тревогой следили за происходящим. Очень многое - пожалуй, все - зависело от того, что скажет или, вернее, что прикажет Утан Бек. Начальник уезда мог разыгрывать важную персону, могущественного администратора, владыку степей и гор, но он был лишь игрушкой в руках местных эмигрантских вождей племен, таких, как Утан Бек.

Начальник и не скрывал, что он зависимый человек. Он окинул взором ветхие, с обсыпавшейся штукатуркой, с торчащей из щелей травой стены своего "дворца" и с напускной бодростью, бархатным голосом повторил свое обращение:

- Господин достоуважаемый Утан Бек, позвольте вам напомнить, что вы сами соизволили заявить об окончании джихада против большевиков. Вы сами помогали переселять отсюда любителей "джанджала", таких, кто в дом всевышнего лезет зажмурив глаза. Напомню вам ваше мудрое приказание схватывать и связывать вытаращивших глаза и пускающих слюну бешенства. И отправлять таких подальше. Вы сами, господин, садились в седло, и от вашей сабли смутьяны, не желавшие признавать приказ Кабула, разбегались, как муравьи от раскаленного железа. Вы сами заставляли осмелившихся сопротивляться афганским солдатам, платить "дииё" за пролитую афганскую кровь, а тех, кто не соглашался, собственноручно предавали властям на месть и расправу. Ваши мудрость сказалась в том, что вы благословили тех туркмен из бедняков и малозажиточных, кто пожелал вернуться в советские пределы. Господин Утан Бек, взываю к вашей мудрости и благоразумию.

Совсем разошелся начальник. Его глаза горели в возбуждении, смоляные усы топорщились, кулаки сжимались и разжимались. Он то и дело поглядывал на Мансурова, явно желая произвести впечатление.

- Брошены в зиндан достойные люди! - заговорил напряженно Утан Бек. Достойные сыновья караул-беги бухарского, доверенные люди и сподвижники эмира бухарского, халифа правоверных Сеид Алимхана схвачены. Над ними свершено насилие, их позорно обвязали веревками. Плохо.

По комнате прошел ропот. Но Утан Бек поднял голову, выставил вперед свою седую бороду и проговорил:

- Господин начальник уезда, прикажите отпустить сыновей караул-беги.

Все ахнули.

Но начальник уезда воскликнул:

- Нет!

- Надо отпустить. - Но странно, в голосе Утан Бека звучали усталость и безразличие.

- Я не отпущу их. Я отправлю их связанными сегодня же ночью в Герат. Таков приказ.

Поколебавшись, старик проговорил:

- Пусть уйдут посторонние. У меня есть слово к великому воину.

Все, не дожидаясь напоминаний, поспешно вскочили и, произнеся одно слово: "Солыг!" - "Здоровы будьте!" - поспешили выйти. Остались, кроме Мансурова, только начальник уезда и два офицера из местного гарнизона. Мансуров не обратил внимания, что, когда начался разговор с Утан Беком, оба эти афганца извлекли свои пистолеты из кобур и положили их вместе с обнаженными саблями себе на колени.

Тяжело вздохнув, Утан Бек прочитал молитву и сказал:

- Народу претит кровопролитие, народ устал от басмачества и калтаманства. А тут новая печаль заставляет забыть старую.

- Говорите, почтеннейший.

- Мы договорились с шахским правительством Афганистана установить мир и согласие с советскими пограничниками.

- Правильно.

- Мы так и поступали, согласно договору. Мы больше не хотим воевать. Но вот снова война в Европе. Вот те, что здесь сидели, ференги-аллемани, которые именуют себя торговцами-путешественниками, разъезжают по всем местам, находят курбашей и эмирских чиновников и мутят народ. Они приходили и ко мне сегодня, сидели за моим дастарханом и предлагали мне разное... Вот здесь пред лицом советского представителя, знаменитого в веках сардара я скажу: зачем пускают сюда аллемани и позволяют им мутить и возбуждать народ к мести и кровопролитию?

- А что они говорят? - спросил начальник уезда, подпрыгивая от возбуждения и нетерпения. - Что им надо?

- Они собирают воров, кочакчей, они раздают бесплатно револьверы с патронами. Они дают золотые деньги и требуют, чтобы эти угры и разбойники переходили границу и торговали контрабандой, убивали красноармейцев. Они нашли старого дурака - он с годами совсем сдурел - контрабандиста Мамед Джума и послали его на ту сторону с сорока пятью пачками опиума. Конечно, пограничники засекли Мамед Джуму и его людей. И вот Мамед Джума убит, о боже, а его люди схвачены с товаром. А вот еще. Старого Дурды уговорили тоже поехать в аламан. Старый Дурды - отличный воин, но... у него от зазнайства голова на боку. Старый Дурды напал на наряд зеленых фуражек. Зачем? Хотел поживиться винтовками и патронами, хотел потешиться видом крови неверных. Старый Дурды получил сполна. Теперь в племени старого Дурды плач и вой. В племени десять вдов оплакивают мужей - крепких, славных джигитов. Старому Дурды вдовы сорвали с головы тельпек и наплевали на лысину. - Он передохнул, попил предупредительно налитого ему в пиалу чаю и продолжал: - Великий воин приехал к нам за своим сыном. Он ищет сына. Но его сына у нас в Меймене нет. Сына великого воина и жену великого воина увез в Персию мюршид Абдул-ар-Раззак к джемшидам. В Бадхызе, в кочевьях, своего сына не ищи. Ищи на Кешефруде. Нас не обвиняй, мы сына великого воина не трогали. Мы уважаем великого воина, значит, уважаем и его сына. Так. А теперь великий воин видел неустройство и джанджал в Мейменинской провинции. Пусть советский представитель и великий воин скажет, что делать вот с такими бумагами. А на такие бумаги некоторые мусульмане летят, словно мухи на мед. Посмотрите! Эй, Эусен!

В дворцовый покой вбежал совсем молодой мирза в белой папахе и малиновом шелковом халате, разостлал перед Утан Беком шелковый зеленый платок, выложил на него из сумки бумаги и поклонился.

- Читай!

Откашлявшись, как подобает, джигит начал читать:

- "Всемогущий курбан Мухаммед Сардар Джунаидхан и достоуважаемый сын его, полковник Ишикхан, пишут это драгоценное послание преславному воителю Утан Беку и просят принять его с благосклонностью и вниманием. Великий и священный, сподобленный благодатью божией Ана Мурад Ахунд затаил в сердце на вас обиду, о чем он прислал нам в письме уведомление. Да будет известно, господину Ана Мурад Ахунду следует уделять внимание и всегда надлежит повиноваться его мудрым повелениям. Да будет известно, фашистский строй существует во многих странах и придает им могущество и силу. Учение фашизма не противоречит духу ислама и направлено на истребление безбожного большевизма и советизма. Да будет вам известно, господин Утан Бек, что надлежит предаваться трудам по утверждению в Меймене и среди достойных яшулли и старейшин мысли о благоприятствовании фашизму со всей охотой и доброжелательностью. Теперь следует с особым рвением разъяснять и вразумлять. А преосвященного Ана Мурад Ахунда уважайте, как уважаете вы истинную религию ислама. Да будет известно, святой Ана Мурад Ахунд стоит за приумножение богатства мусульман и их экономический подъем и указывает нам, туркменам, узбекам, бухарцам и всем правоверным мусульманам, поистине правильный фашистский путь. Надлежит проявлять такую же усиленную деятельность, как непримиримо борется глава "Ени Туркестана" господин знаний Мустафа Чокай Оглы и господин вождь Сары Хан. Мы послали в ваши места нашего верного человека Мамед Ахунда - он объявится и назовется по приезде в Меймене. Если подойдете к нему с доверием и лаской, он осведомит вас досконально и подробно о фашизме со всей обстоятельностью".

Мирза в белой папахе почтительно приподнялся и сказал:

- Имеется еще на обороте приписка. Позволите прочесть?

- Читай!

- "Сообщаем еще для осведомления. Да будет известно, что силы мусульманства мы имеем под своей рукой большие. Получили недавно много оружия и закупили в Курдистане, а также Арабистане новый конский состав. Полученные у аллемани новые винтовки и пулеметы, изготовленные в государстве Германия, поместили и сложили до срока в сокровенных местах под замком с охраной из верных людей. Сообщите втайне благонадежным лицам, что через несколько месяцев начинается серьезная борьба против большевиков. К этому времени будьте все готовы. Следующим письмом дадим точные указания, где и как будет происходить борьба. А если борьба не начнется в указанный срок, пошлите доверенное и почтенное лицо к преосвященному Ана Мурад Ахунду за советом и указанием. Надлежит его слушаться во всем".

Мирза в белой папахе снова почтительно поклонился.

- Кто привез письмо? - спросил Мансуров.

- Мамед Ахунд, о котором сказано в письме, - вежливо поклонился мирза. - О, это послание полно двусмысленных ужимок и фокусов.

- А кто он такой, этот Мамед Ахунд?

- Он на самом деле - аллемани. Путешественник, взявший имя мусульманина. Он был в кочевье племени гульджан. Близ границы. Он собирает сильных молодых джигитов. Раздает желающим идти воевать по тысяче рупий задаток.

- Что ж вы смотрите? - спросил Мансуров начальника уезда. - Племя гульджан находится под вашей рукой.

- Какое-то проклятие! - пробормотал начальник уезда. - Я слышал про набор добровольцев. Думал, это консул Хамбер для себя людей ищет.

Мирза в белой папахе снова попросил разрешения говорить:

- Сыновья караул-беги сопровождали путешественника аллемани по имени Мамед Ахунд в кочевье Гульджан. Сыновья караул-беги сказали - мы фашисты. И давали тому аллемани Мамед Ахунду своих коней и сами охраняли его, чтобы у него не отняли хурджин с рупиями. Приехав в аул, Мамед Ахунд встречался со старыми контрабандистами. Всем объявил, что, если они станут фашистами, никто не посмеет их обижать, потому что у Германии и Советов теперь мирный договор. А главарю контрабандистов Кельхану Худайберды привез и вручил орден, крест из железа. Так называется.

- Орден? Ого! - усмехнулся Мансуров. - Вон до чего дошло, господин начальник, у вас в уезде!

Теперь мирные, безвредные любители путешествий, ученые аллемани представали в своем подлинном обличье.

Лицо пуштуна приобрело оттенок испеченного бурака, но не заметно было, что почтенный администратор очень уж сконфузился. Он отлично знал, что и как.

Перебравшись на тысячу километров на запад в Хорасан, этот жилистый, рыжебородый христианский миссионер Генстрем вдруг предстал перед всеми в образе мусульманского духовного лица Мамеда Ахунда, наставника в делах религии ислама. Он только что сидел здесь и слушал внимательно, но ни разу не открыл рта... Своим черным загаром, своей одеждой он ничем не отличался от прочих мейменинцев. Он держался тихо, незаметно.

Еще в первую встречу Мансуров обратил внимание на то, что путешественники-немцы весьма придирчивы к себе и в одежде, и в поведении, и в разговорах. В них не было заметно нарочитой маскировки под кашгарлыков, хотя "под чужой крышей любой голову пригибает". Вполне естественно, что немцам в беспокойной стране среди беспокойных племен не хотелось слишком бросаться в глаза. Тогда Генстрем приоткрывал свою маску только в присутствии Мансурова и подчеркивал все время, что делает это исключительно из чувства доверия европейца к европейцу. "Двадцать три года среди туземцев, - говорил он. - Увы, я хотел обратить их в лоно самого гуманного вероучения, но они, не поймите меня превратно, дикари, люди низшей расы, неандертальцы. Я вижу, вы мрачнеете. Я понимаю. Ваша супруга. Обольстительная, очаровательная дама - я видел ее в Мазар-и-Шерифе. Помните, на приеме у мазаришерифского хакима? Позже я встретил ее в Балхе, когда она ехала верхом в сопровождении того... отвратительного перса, поистине "атакэ". И сынок ваш совсем не азиат. Это находит объяснение. Ваша супруга из джемшидов, а джемшиды этнографами почитаются за чистокровных арийцев. Да, семья, семья. Сколько заложено смысла в этом слове".

С проповеднической назойливостью патер Генстрем, словно невзначай лез в душу. Неприятно, что он, липкий, нудный моралист, пронюхал о беде Мансурова. Тогда еще Алексею Ивановичу показалось, что кашгарский проповедник все время прячет глаза за стеклами очков и старается увести в сторону.

Нечаянно Генстрем проговорился, что его спутник и друг "военизированный геолог" или, вернее, "геологизированный полковник" путешественник Бемм нашел признаки нефти в Гератской провинции, и притом весьма обнадеживающие признаки. Мансуров заинтересовался и попытался расспросить Бемма об этой нефти. Но тот, туманно ссылаясь на давнее газетное сообщение о поисках, предпринятых в Афганистане компанией "Стандарт ойл", отрицал свою причастность к разведке нефти. И Генстрем, опомнившись, пытался увести своего слушателя в область воспоминаний: "Тяжела жизнь миссионера. Темная худжра в вонючем караван-сарае фанатика мусульманина. Из имущества - рваная кошма, суковатая дорожная палка. Принудительный аскетизм, умерщвление, хэ-хэ, плоти, то есть мелкий гнусненький разврат. Немыслимые отчаянные искушения здорового физически человека, вынужденного изображать ревнителя нравственности. Молитвенные бдения с биением лбом о глиняный пол, с бичеванием тела. Окружение шумное, развратное, из постоянных обитательниц, каравансарайных шлюх и на все готовых женщин, с которыми приезжие купцы заключают временные браки на срок от трех дней до года и больше, пока не закончат свои коммерческие дела в Кашгаре. Полное разрушение моральных и нравственных норм. Полное разочарование, хотя среди них много настоящих яркендских красавиц. Ибо азиатка - машина похоти. Она ничем не отличает одного мужчину от другого. Безумное желание иметь детей, семью. Но я не Раскольников, чтобы возыметь высокую любовь к проститутке. И - как это ни стыдно признать - я, пресвитерианский проповедник, доктор философии, проповедник, превратился в "хашиши", наркомана, курильщика гашиша, чтобы не погибнуть от холода и зноя или не сойти с ума. Скажите, а во мне вы не подмечаете ненормальностей?" - "Что вы имеете в виду?" - спросил Мансуров. "Ну, психопатологического характера. Я, правда, сумел получить отпуск и ездил в Тегеран показаться специалисту, но там психиатр просто шарлатан. Ну, а в Германию я не попал. Не правда ли, во мне есть отклонения?"

Он говорил и говорил. И тогда, во время совместного путешествия, и позже, во время редких встреч, - а попадался Мансурову путешественник на его путях во время странствований по северным провинциям не один раз создалось впечатление: или пастор действительно от разврата и курения гашиша "скорбен главой", или он просто пытается уверить слушателя в своей безвредности и простоте.

Теперь, когда Генстрем оказался Мамедом Ахундом, догадки переходили в уверенность. Жилистый, рыжебородый швед ничуть не похожий на туркмена, Мамед Ахунд, посыльный Джунаидхана, перевозивший письма фашистов.

Откуда? Из фашистского посольства в Тегеране? Из итальянского? Это не столь важно. Отлично было известно, что реакционные круги Ирана вошли в орбиту германского фашистского рейха и делают все, чтобы превратить советско-иранскую границу в пылающий вулкан.

За ужином Бемм, изрядно выпив, расхохотался прямо в лицо начальнику уезда.

- Вы здесь, в Меймене, - "хайрат уль мульк", властитель государства. Что же вы нас, немецких путешественников, не приказываете арестовать, связать? Бедных страдальцев сыновей караул-беги за что приказали схватить? Хватайте! Тащите в Кабул. Приятная прогулка для нас - неприятности для вас. А вы, - обратился он к Мансурову, - коллега по путешествиям, господин большевик, видите, что ничего с нами не можете сделать. Вы же здесь в хаосе, в Дантовом аду, окруженные сонмом горестных душ, всех этих обиженных и притесненных эмигрантов, воинов исламской армии. Они жаждут очиститься от груза ненависти, то есть попросту отомстить. И вы, господин уполномоченный, отличный объект для мести. Судя по разговорам, вашу кавалерийскую саблю многие помнят по ее острому лезвию.

- Разговор по меньшей мере кислый, - заметил в ответ Мансуров. - Даже странный, если не сказать - похожий на шантаж.

- Поверьте, готт мит унс, - воскликнул набожно проповедник, - неужели вы считаете нас неблагодарными свиньями? Неужели мы забудем, что вы, господин большевик, нас с герром Беммом вырвали в пустыне из костлявых объятий госпожи смерти, шведы добра не забывают...

Начальник уезда сидел как на углях, но в конце концов превосходный коньяк позволил ему расслабиться, и он принялся тушить разгоревшийся за дастарханом, как он сам выразился, "костер страстей".

- Жирно ли ваше здоровье, уважаемые гости? - ворчал он заплетающимся языком, желая замять неприятное сегодняшнее происшествие с фашистским письмом. - У вас, уважаемые, вид такой, словно кишки грызутся меж собой в животе. Все будет хорошо! И господин уполномоченный найдет жену и сына. И господин проповедник просветит народ светом истинной веры. И господин геолог откроет места, где есть горючее подземное масло. А сейчас отдыхайте. И пусть будет и веселье, и пир, и питье. И пусть мы будем мохэш - чревоугодники.

Он даже приказал привести во дворец танцовщиц "с походкой куропатки и с глазами газелей", предварительно шепотом попросив разрешения у Мансурова. Начальника уезда явно смущала суровость Алексея Ивановича.

- Сердце мое в кабоб изжарилось ради вас!

Простодушно и наивно выглядело это "смазывание усов бараньим салом".

Когда стало ясно, что от разомлевших и опьяневших путешественников едва ли удастся услышать что-нибудь толковое, Мансуров счел за лучшее уйти, хотя сами танцы и музыка, по-видимому хезарейские, его заинтересовали. Он посидел четверть часа, попросил у гостеприимного начальника "рухсат" и, сопровождаемый двумя вооруженными до зубов офицерами-пуштунами, отправился в отведенный ему покой с такими же сырыми облупленными стенами и ветхим убранством.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На его языке - чесотка.

М а ш р а б

Котел с котлом побеседуют,

и лица у них уже черные.

Д ж у и б а р и

Тихий Меймоне, безмолвный, провинциальный Меймене, в базарные дни застилаемый тучами пыли, в прочее время пустынный до тоски. Свинцово-серое нагромождение глиняных кубов с рыжими космами сухих трав на крышах и приземистых минаретах. И напряженная, до боли в ушах, тишина, изредка нарушаемая ослиным ревом. Или запоздалым, после оплакивания покойника, воплем молодой вдовы.

Обманчивая тишина с утра еще сильнее, еще гуще. В несколько прыжков Мансуров поднялся по оплывшим глиняным ступенькам на плоскую, всю заросшую крышу. Он вышел поразмяться, по привычке еще со времен строевой службы, сделать физическую зарядку "по Мюллеру". И рассмеялся: "Опять немцы!"

Он привык встречать солнце. В походе, на войне, вообще в пути важно, чтобы тебя не застали врасплох. С первыми лучами нужно оглядеться вокруг, вдохнуть очищенный за ночь воздух, убедиться, что ничто скверное не подстерегает тебя.

И сегодня Мансуров проснулся вовремя. Первые, еще не видимые лучи скользнули по плоскостям крыш, зазвенели стебельки янтака и полыни. Вот-вот оранжевый горизонт, как лезвием, прорежет диск утреннего светила. Мансуров любил восход солнца - штурм нового дня.

Он называл себя солнцепоклонником. Ничто не сравнится с кипучей энергией солнца, и эта энергия кипела в Мансурове. Он вставал на рассвете и, выбрав удобное место, ловил самый первый луч жизни. И даже пел что-то. Его спрашивали, что он поет? "Гимн солнцу. Я учил сына встречать на рассвете солнце, и мы вместе пели - "Вставай над миром, солнце!". Я хотел, чтобы и сын полюбил солнце, жизнь".

И вот солнце взошло, а сына с ним нет. Как трудно заглушить боль в сердце! Он сбежал вниз по ступеням. У арыка окатил себя из ведра водой, холодной ключевой, и пошел одеваться.

Конечно, время идет. Человек стареет, но привычка есть привычка, режим надо соблюдать. До старости ему далеко, а недуги, порожденные ранениями, он сумеет преодолеть.

Он одевался, напевая свой гимн солнцу.

- Вы поете. Ого! Колоссаль! Пение - свидетельство бодрости, силы воли, жизнерадостности.

Физиономия "мировой политики" вдруг заглянула в темноватый, тоскливый, пахнущий прелью и плесенью покой. В комнату без спроса вошел Генстрем.

Лицо пастора, путешественника и проповедника, твердое, как пятка верблюда, кривилось. Генстрем пытался изобразить улыбку. Костистое, хрящеватое лицо фашиста! Оно змеилось иезуитской улыбочкой, такой вымученной, напряженной, что сжатые губы даже побелели. Пастор нисколько и не пытался изображать себя перед Мансуровым проповедником. И Алексею Ивановичу "нечего было наряжать детей своей фантазии", чтобы разгадать эту личность. Ты называешь себя миссионером - какая вера тебе!

Натягивая на ногу сапог, Мансуров наблюдал. Генстрем шумно втягивал в себя воздух. Откровенно принюхался.

- Мы очень с коллегой Беммом вам сочувствуем, - он снова громко потянул воздух. Генстрем за годы миссионерской деятельности в Кашгарии, очевидно, отвык от простейших гигиенических привычек и не пользовался носовым платком. - На чужбине и заяц может съесть твоего ребенка. Мы с коллегой герром Беммом... - да вот и он, оказывается, поднялся. Тьфу, во рту гадость. А пили вчера вроде все доброкачественное. Мы тут с коллегой придумали план. Заходите, Мориц, господин уполномоченный зовет нас чай пить. Отличный крепкий чай после излишеств. Преотлично!

Второе лицо, ничем не похожее на первое, всунулось в дверь. Лицо Морица Бемма, геолога, самоуверенное, самодовольное, лицо чванливой "прусской бестии".

Своей физиономией Генстрем выдавал свои хитрости и ловкие, по его мнению, лисьи ходы. Но он еще разводил дипломатию, стараясь скрыть свои истинные намерения.

Физиономия же Морица Бемма, типичного прусского юнкера, прямолинейного военного чина, говорила: "Стань смирно. Дейчланд юбер аллес! Германия превыше всего!"

"Каналья! Последний бродяга, проходимец перед ним - почтенный человек. Бемм в открытую прет. И ни с кем, ни с чем не считается. И то хорошо. По крайней мере, знаешь, что делать".

Мориц Бемм не скрывал своего пренебрежительного отношения к наивным ходам пастора Генстрема. Бемм молчал, иронически выжидая - а не поймается ли большевик на удочку.

План миссионера сводился к следующему:

- Похитители-джемшиды ушли всей ордой в Иран в кочевья к своим соплеменникам на реку Кешефруд. Туда и послан человек с предписанием. В нем в настойчивой форме предложено духовному владыке мазара Турбети Шейх Джам мюршиду Абдул-ар-Раззаку в ближайшее время доставить в город Меймене семью господина комиссара. Уездный начальник знает такое слово, которое убедит Абдул-ар-Раззака повиноваться. Уездный начальник настолько уверен в послушании джемшидов, что высылает завтра вооруженный наряд из состава своего гарнизона на границу встретить семью господина комиссара и сопровождать ее в Меймене.

- Но почему мюршид?..

- Вы хотите спросить - почему он исполнит приказ уездного начальника, будучи на территории другого государства? - недовольно заворчал Мориц Бемм, потирая тыльной частью руки свои маленькие усы, похожие на рыжих колючих жуков, расположившихся под хрящеватыми ноздрями на верхней губе. Почему, вы хотите спросить? Потому что иначе мюршиду и сунуть нос нельзя будет сюда. А начальнику уезда важно устранить повод для осложнений между Ираном и Афганистаном. Если у него возникли осложнения, Кабул прогонит его. Вы получите свою семью и... уедете. Я откровенен. Вам нельзя будет оставаться здесь. Просто и ясно. Такая история бросила на вас тень. И вы заинтересованы, и уездный начальник против всяких осложнений.

- Ясно по-военному! Коллега военный человек.

Сконфуженный проповедник пыхтел и сморкался звучно прямо на ковер.

Пояснил мысль Генстрема Мориц Бемм:

- Положение отвратительное. Обстановка... Чувства верующих напряжены до предела. Господин Генстрем еще известен - вы это уже знаете - на Востоке в качестве исламского проповедника Мамеда Ахунда. А для нас с вами Мамед Ахунд - стена. И наконец, мы не заинтересованы, чтобы вас здесь разорвали в клочки, - криво усмехнулся Бемм.

Шведский миссионер - мусульманский поп! Даже в облике Генстрема Мамеда Ахунда произошли изменения. Он сбросил с себя свои кашгарские лохмотья и облекся в более благопристойные одежды имама мечети. Но удивляться на Востоке ничему не следует.

Мог бы Мансуров сказать этим путешественникам многое: потребовать от них, чтобы они не вмешивались в чужие дела, чтобы они, наконец, сами убрались из Меймене и вообще из пограничного района. Но надо выиграть время. Надо поговорить с начальником уезда. Надо стиснуть зубы и принять меры, чтобы опасность не угрожала близким.

- Давайте завтракать, - сказал Мансуров. - Вон уже несут. Начальник уезда молодец. Законы гостеприимства для него незыблемы. А решать вопросы на голодный желудок я не склонен. В одном вы правы - в тихом Меймене и в тень человека стреляют.

За фарфоровой касой великолепного ширчая из жирного молока с маслом, черным перцем, с белейшими накрошенными лепешками, тающими во рту, он заговорил о путешествиях, далеких странствованиях. Мансуров уклонялся от разговоров о вызволении его семейства из рук мюршида, потому что понял: и немцы, и мюршид если и не из одной шайки, то во всяком случае связаны одними вожжами. Он понял, что немцы встали на путь шантажа и провокаций и что, пока он не привлечет на свою сторону начальника уезда, сам сделать в Меймене он ничего не сумеет и только подставит голову под удар. Он смеясь воскликнул:

- Делайте с моей головой что хотите, отрезайте, рубите, но желудка я трогать не дам. Скажите, а в Кашгарии тоже подают на завтрак сие божественное кушание?

Профессия проповедника восторжествовала в Генстреме. Утирая пальцами хрящеватый нос, он хлебал ширчай и рассказывал.

Научно-исследовательские экспедиции задуманы глубоко. Выясняются возможности сбыта товаров и вывоза сырья, инвестиции капиталов, возможности эксплуатации рабочей силы, получения германскими предприятиями концессий. Многообразна и широка деятельность путешественников, коммивояжеров, исследователей, купцов. Освоение восточных стран для Германии - политическая задача мировой важности.

"Мориц Бемм... Мориц Бемм, - припоминал Мансуров. - Нет, у него было другое имя... Другое..."

И словно невзначай Мансуров напомнил герру Морицу о "приятной" встрече в Бальджуане еще в дни боев с Энвером.

- Что ж! Я тоже вас узнал... Но дело прошлое, а наш проповедник прав. Мы, немцы, сложа руки не сидим. Наши фирмы давно, очень давно поглядывали на Туркестан. Мы благодарны вам, русским. Вы проложили нам путь к границам Индии и Тибета. Сколько немцев, благодаря... гм... вашей доброте и славянской мягкости проникло в Туркестан, Афганистан, Персию! Мы в свои колонии посторонних не пускали. Мы сами ели свою сдобную булку и запивали кофе с молоком. - Он держался откровенно нагло, повторяя вроде бы общеизвестные истины. - В тысяча девятьсот двадцать первом году мы сделали заход по проторенным наполеоновскими проектами путям с помощью знаменитого Энвера-паши - турка по имени, германца по воспитанию и образованию, поклонника Наполеона. Казалось, все правильно. Туркестан находился в руках слабого большевистского правительства. Националистические и панисламские круги держали фактически в руках политику и экономику. Воинственные басмачи были вооружены и воевали. Почва казалась готовой. Но Энверу не повезло. Энвер оказался далеко не Наполеоном, и руки его до Индии не дотянулись. Он потерпел поражение и оказался всего только "наполеончиком". Большевистская пуля оборвала его карьеру полководца. Мы ошиблись, германский штаб ошибся. Энвер ошибся потому, что хотел быть слугой двух господ. Смотрел одним глазом на Германию, другим подмигивал англичанам, нашим извечным соперникам на Востоке. Энвер под землей, в могиле. А Индия-то осталась! Теперь предстоит новый, грандиозный, поистине наполеоновский поход. Великий, победоносный!

- Хо! - воскликнул швед. - Мечтания все это! Но во всякой мечте есть зерно мудрости. Могли ли вы, господин комиссар, думать, встретив когда-то Морица в Таджикистане, что в лице приказчика "кишечного короля" Дюршмидта в дикой долине у подножия Памира вы имеете честь разговаривать с представителем германского генерального штаба? Вы проявили слепоту, господин комбриг, выпустив тогда из рук такую птичку.

Мансуров не спускал глаз с Бемма:

- А агроном Нейман из Ферганы, советский работник? А? Припоминаете противную нищенскую чайхану?.. Соленую воду в чайниках... Тепловатую... Противную...

- Да, - поморщился Мориц Бемм.

- Идиллическая картина, - вспоминал Мансуров. - Идут бои с басмачами. Из гарнизона в гарнизон можно ездить только с оказиями. Осады. Стрельба. С пленных басмачи кожу снимают. А кишечные комиссионеры и агрономы запросто разъезжают себе по горячей земле и в ус не дуют. Капиталистам деньгу зашибают. Умилительная картинка. Особенно в свете вашего замечания по поводу слепоты.

- А что еще можно сказать? - пожал плечами Бемм.

Мансурову ужасно хотелось сбить спесь с этого обнаглевшего, чувствовавшего себя в полной безопасности молодчика:

- У нас тогда стоял выбор: или к стенке, или катитесь на все четыре стороны. И, поверьте, вы, господин Бемм, стояли гораздо ближе к стенке, чем думаете. Потом, когда подошло время, наши занялись такими, как вы, путешественниками.

- И вы знали, что потом случилось с... - Бемм криво усмехнулся, с... гражданином Нейманом?

- Я лично не занимался вашим братом, но, сами понимаете, пришлось публику рассортировать. Предателей настигло возмездие, всех, кто делал дела-делишки под вывесками пивника "Вогау", мануфактуры "Цинделя", швейных машин "Зингер", кишечника Дюршмидта, фабрики гигроскопической ваты "Братья Крафт", часы и инструменты "Захо"... Да, кстати, герр Бемм, представители Прохоровской мануфактуры держали в Ташкенте приказчиком, вернее, представителем некоего Бемма. Не родственник вам? Или не вы ли сами? Я-то знал их семью. На лето все они от нашей жары уезжали нах фатерландер в Ганновер. - Мориц Бемм не отвечал, и Мансуров продолжал: - Вы, наверное, помните: в Коканде были некие Мюллер и Герс - тоже торговые представители. А еще председатель Кокандского биржевого комитета Кнабе. Да, да, хлопковый ферганский король Каландаров, бухарский еврей, держал того Герса, германского подданного, своим доверенным. Герсы, Дюршмидты, Мооры, Сименсы, Цуккерты и многие другие жили в Ташкенте, Самарканде, Ашхабаде, Коканде. Торговали машинами, кишками, хлопком, шелком, озокеритом, часами, картинками парижского жанра, наживали капиталы, ели хлеб народа, а когда наступил момент, воткнули нож в спину революции! Вы спрашиваете, знаю ли я, что сталось с... Нейманом... Беммом, который получил образование и взращен в России, а затем... воткнул нож в спину матери-родине... Не знаю. То есть не знал до сегодняшнего дня. Знаю только одно - он был предателем и заслужил участь предателя.

- Знаете... Меня вы задеваете очень мало. У нас своя точка зрения. Германии и только Германии принадлежит преимущественное право культивирования стран Востока, - заговорил Мориц Бемм. - Почти столетие мы, немцы, тратим силы на внутренне сгнивший Восток, пытаемся мирным путем внедрить в среду дикарей передовую культуру. И кто только не мешал нам выполнять великую миссию белого человека! Столько десятилетий мы делали опыты. Германия делала ошибку за ошибкой. Вместо того чтобы бросить все силы на Восток, Бисмарк, Мольтке, Вильгельм вдруг полезли в Африку, в Южную Америку. Нет, Дранг нах Остен! Только нах Остен! Я исколесил весь Восток - отличные почвы, фантастически плодородные районы, климат, вода, гавани Персидского залива. Все сулит процветание германцам. Бог, более чем какой-либо другой народ, наделил нас, германцев, призванием исследовать земли Востока. Что сейчас Восток! Скопище варварских орд. Местные народы слабые, изнеженные, вырождающиеся. Пример - ваши беглецы эмигранты. Что с ними сделали здесь чистокровные арийцы? Завоевали, выгнали с земли, превратили в рабов. Да и сами пуштуны-арийцы дикари. Еще Мольтке говорил: "Туземцев поглощают, ассимилируют, а не возятся с ними". Венгры, турки, персы, славяне, туркестанцы лишь материал для новых германских образований. Негерманцы - балласт для человечества. Они должны исчезнуть. И чем скорее, тем лучше для нас, германцев, и для них самих. И новая Германия сделает так. Гитлер ошибок не допустит!

Мансуров не сдержался:

- Ого! Вон куда мы завернули! Жаль, что нас не слышит начальник уезда.

- Он услышит. И очень скоро. Германия сейчас занимает первоклассные позиции. Они сыграют решающую роль в войне. А война не за горами. И прежде всего мы вышибем отсюда, из Среднего Востока Британию. Три века на каждого англичанина работали по триста черномазых рабов. А у нас на каждого германца будет работать по четыреста - всяких там персов, индусов, тюрков, славян.

- Славян? А вам не кажется, что мне это не слишком приятно слышать.

- У нас частный разговор. И кто я? Только путешественник, высказывающий свои личные взгляды. И потом, в моих глазах вы чистокровный ариец. Признайтесь, у вас предки германцы? И ваша фамилия Менсер, а не Мансуров. И ваши деды, наверное, из тех самых колонистов, которые сокрушили "китайскую стену" России и открыли Германии дорогу на Индию.

Они превратили Восточную Россию, Сибирь, Туркестан в мастерские фатерлянда. Они добывают сырье, полуфабрикаты, но придет час, и они с ружьями, пулеметами составят авангарды тех армий, которые по-наполеоновски ударят через Туркестан, Афганистан, Персию по Индии, сказочно богатой Индии. Подошло время, когда путешественников, колонистов, негоциантов, геологов германский рейх поддержит пушками, танками... Наши танки колесницами Джагарнаута покатятся по Востоку в Индию, давя всех беспощадно, кто осмелится сопротивляться.

Взгляд Морица Бемма, путешественника, горел местью, алчностью, ненавистью. Он говорил медленно, сдавленным голосом, хрипло. Он уже ничем не походил на мирного путешественника, на магистра наук, мечтающего подарить каждому афганскому семейству керосиновую лампу и керосин, добытый в Герате и Мазар-и-Шерифе, осветить керосиновым светом бедные, темные хижины туземцев и тем самым даровать народам Востока крупицы цивилизации. Хрипло выкрикивал Мориц Бемм слова, фразы, похожие на воинские команды:

- Дранг нах Остен! Вперед, германцы! И с нами вперед все германцы России, Ирана, Туркестана! Вперед! Фюрер провозгласил всех немцев подданными рейха.

Выкрики Морица Бемма напомнили комбригу лай пса, который слышишь, въезжая в темный, тонущий в ночи кишлак без единого огонька, без звука человеческого голоса. Во тьме отвратительно, отрывисто лает собака, назойливо, угрожающе, отчаянно. Кажется, что мордой своей она роется в пыли, давится пылью, кряхтит, но тщится кого-то пугнуть.

- Хотите или не хотите, герр комиссар, - выговорил в изнеможении Мориц Бемм, - у великого рейха только два пути к могуществу и процветанию в Индии. Первый - через Турцию, Месопотамию, Египет, Иран, Персидский залив. Второй - через Россию, Туркестан, Афганистан. И горе тому, кто окажется на этих путях.

- Скажу вам по-персидски, - не сдержался Алексей Иванович, - ин харф бэ акл намиганджад - это слово не втиснуть в разум! Немцы, если допустить, что они думают, как вы, шьют своими руками себе и своей родине саван...

После немцев Мансурова навестил начальник уезда. Он принес хокэ вафур - сосуд с опиумом. Он от души рекомендовал приложиться к изящной трубочке и покурить:

- Успокаивает! Хокэ вафур - короткогорлая бутылочка, в которой пуштун держит свою храбрость. И мы тоже, - вдруг смущенно добавил он. - Очень беспокойно в Меймене. А вас басмачи боятся. "Осторожно! - говорят. - У великого воина челюсти льва. Командир-большевик даже затылком видит и понимает, что думают его враги". А знаете, кто первый сказал это? Абдул-ар-Раззак. Джемшидский мюршид всех предостерегал. Говорил, что здесь под землей есть нефть. И устроил благодарственную молитву аллаху за то, что он дает мусульманам богатство. И устроил "побус" - целование ног. Своих ног. А немцев - аллемани - остерегайтесь. Не смотрите, что я, начальник уезда, почти губернатор, их ласкаю, угощаю, балую. Не подумайте, что мне аллемани нужны с их фашизмом. Ради пшеницы и колючий сорняк воду получает. Но их разговор - плохой разговор. Помните: о чем говорят при мертвом льве, при живом не говорят.

- Поедем к Утан Беку.

- Что вы! Разве можно в логовище барса!

- Занозу безболезненную, шатающийся зуб, скверных советчиков надо вырвать. И не откладывая. Сегодня. Сейчас!

Мудрый, хитрый лис засуетился:

- Лучше завтра!

Он вдруг вспомнил, что хотел кое-что подарить великому сардару. Он бил наверняка. Отказаться от подарка - несмываемое оскорбление. А подарил он шедевр резьбы и изящества - кальян, весь в рубинах, и кинжал в драгоценных ножнах.

Разве можно сердиться на хозяина, подносящего столь изумительные дары?

И тем не менее Мансуров настоял на своем.

- Завтра, говорите вы, господин начальник! Когда наступит завтра, тогда мы подумаем о завтрашнем дне. А сейчас - пошли! Пошли к тигру, пусть у него сто когтей и тысяча зубов!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Попробуй поразить солнце кинжалом.

Разве сделаешь ему больно? Разве

сможешь ты убить его?

С и д д ы к

Когда они приехали в аул, отец племени Утан Бек Нур Верды фланировал с бамбуковой тростью в руке, в бронзовой - цены ей нет - каракулевой шапке меж чадыров. Снисходительно принимал он знаки уважения и почтения от выбегавших при его приближении туркменок-эрсаринок в длинных облегающих синих платьях. Снисходительно Утан Бек ласкал детей и шагал дальше. Отец племени святой Утан Бек походил на эрсаринца разве только подбритой по-туркменски, отливающей сталью бородой. Своим моднейшим, дорогой шерсти костюмом, благоуханием заграничных духов, соблазнительным блеском перстней Утан Бек ошеломлял воображение грязных, чумазых, но очаровательных подростков-девчонок.

Повадки отца племени хорошо знали их мамаши, бабушки. И не успевала девица повести взором, крутануть бедрами и выставить из-под ожерелий крепенький маленький свой бюст, ослепительно розовая кожа которого сияла в разрезе платья-рубахи, как костлявая рука утаскивала юную кокетку в сумрак чадыра. Девчонки не очень огорчались. Они знали: если только кто-нибудь из них приглянулся Утан Беку и возбудил желание, незамедлительно ее призовут в дом на горе, хотят ли того или не хотят родители, и там начнется сказочная жизнь.

Сластолюбив был Утан Бек и особенно пристрастен к едва созревшим подросткам. Но щедр он был даже в своих мимолетных прихотях. И словно для приманки любопытных и бесстыдных в своей жадности юных эрсаринок сейчас старик вел за собой весьма еще юное создание, слишком юное. Платье ее от самой шеи до пупка было прикрыто морем серебряных и золотых просверленных монет чеканки самых разнообразных стран и государств. В розовой точеной ноздре висела гигантская, вся в рубинах серьга - цена двенадцати юрт. На запястьях пухленьких рук позванивали литые, по полфунта, браслеты с изумительной исфаганской резьбой. Утан Бек не заблуждался насчет того, что морщинистая дряхлость может вызвать нежность и ласку в налитом соками юном теле. Но сказочная щедрость его вызывала ответную щедрость. Оказаться на ложе Утан Бека было мечтой эрсаринских девственниц.

Прогуливался Утан Бек, постукивая своей пресловутой тростью, в самом приятном настроении. Он за утро уже успел приглядеть себе не одну прелестницу. И когда на пути ему попались Мансуров и начальник уезда, он встретил их весьма радушно и пригласил сейчас же в свой дом на горе. Прервав обход чадыров, распорядился подать коней.

Уже сидя в седле и ведя на поводу другого коня, на которого посадили немыслимо украшенную драгоценностями наложницу, он показал на толпившихся около юрт ободранных, грязных эрсаринцев и сказал с презрением в голосе:

- Все они людоеды. Отца своего за глаза назовут простофилей, мать дурой и шлюхой. Сами ни во что не верят, а вот ежели соблаговолишь приласкать их девчонку, начинают хмурить брови.

Еще когда Алексей Иванович шел из глиняного дворца сюда к чадырам, уездный начальник успел насплетничать: старик Утан Бек совсем закон попрал. Все девчонки племени гуляют у него бедрами на подушках. А законным женам не доверяет: "Еще накормят какой-нибудь дрянью. Ворожат, колдуют". Портит девок, а все языки прикусили. Богатство его больше, чем у шаха персидского.

Глупым считал уездный начальник Утан Бека. Подумать только полновластный господин, хозяин, повелитель в своем кочевье! А золото разбрасывает пригоршнями, чтобы удовлетворить свою прихоть. Очень надо платить за такое!

Начальник - обыкновенный рядовой дуррани - только и заносился в своей спеси потому, что правящая династия Афганистана была из дуррани. Сам он простой воин с перебитым носом - след удара прикладом, бронзоволикий, длинноволосый, длинноусый, и в своем начальничестве ходил обычно босой. Обувь стесняла его, и он натягивал сапоги лишь в торжественных обстоятельствах. Он был с глупинкой и простодушно объяснял: "Раньше я имел одну обязанность в шатре отца - накаливать в костре камни и складывать в очаг, чтобы почетным гостям и тепло было, и в нос дым не бил от сырого хвороста. Отец в строгости держал нас - одиннадцать сыновей. А потом приказал: "Иди воюй!" И выпроводил. Вот! Потом, после всякой драки, да стрельбы, да походов, шах сказал: "Будешь в Меймене хакимом - начальником уезда". Дали мне коней, зонтик и бачу - держать его над головой, чтобы от солнца глаза не болели. "А жен себе в Меймене возьмешь сколько надо".

Он шлепал по пыли потемневшими от загара и грязи преогромными ступнями ног, сжимая магазинную винтовку в руках.

- Приехал. Все смотрели в Меймене - почему зонтик? Значит, важный человек. Дали две жены бесплатно. Теперь я губернатор. А деньги давать за озорство? Зачем? Господин Утан Бек хоть и богат, хоть и змея хитрости, но дурак. Своя душа дороже овечек. А так без денег и без души останешься... с этими потаскушками.

В своем доме, удобном, прохладном, погруженном в тень вековых чинар, Утан Бек принял гостей гостеприимно.

- Аллемани, в соответствии с достигнутым в Европе могуществом, обязаны вмешаться в восточные дела и завоевать Восток, - говорил он добродушно. - Они иначе не могут. Они посылают к нам своих посланцев уговорить нас принять их новую немецкую веру - фашизм. Они понимают, что нам, мусульманам, фашизм ни к чему. Но они покупают за золото, за оружие, на одну чашу весов они кладут свой фашизм, на другую - деньги и оружие. Салоры, эрсаринцы, алиэли любят оружие и золото. Да кто их не любит! Вот Курбан Сардар Джунаидхан и другие некоторые наши вожди из салоров поддаются и говорят: фашизм хорошо! Большевики говорят: колхозы хорошо! Государственная торговля хорошо, банки государственные хорошо! Фашисты говорят: контрабанда хорошо, баи хорошо, собственность хорошо. Вот и слушают Бемма, слушают Мамед Ахунда. Но Утан Беку и так хорошо. Утан Беку фашизм не нужен.

Более ясно выразиться Утан Бек не мог. Он отлично чувствовал себя в своем доме под чинарами, лаская своих подростков-наложниц, и занимался своим племенным коневодством. Он отказывался принимать фашизм, но, если Германия окажется ближе, он станет фашистом. Он не хотел воевать больше хватит, он потерял в стычках с Красной Армией четырех сыновей и любимого брата и считал, что войны больше не нужно. Ни о какой мести он не думает. Сыновья и брат погибли в честном бою и сейчас вкушают блаженство в садах Ирема. Утан Бек не хочет ссориться с Советской властью. Утан Бек сдал оружие, разоружил своих джигитов, приехал в Меймене и живет мирно и спокойно.

Утан Бек запретил своим эрсаринцам ездить за границу с контрабандой или для аламана. Он очень рассердился, когда аллемани-путешественники, господа Мориц Бемм, Шлягге и этот Мамед Ахунд наняли волка с седой гривой Куйбагара Сафар Алиева и его дружка контрабандиста Исмата Халифаева поехать в советские аулы и кишлаки за аламаном. Что ж, Алиева сразила пуля пограничника, Халифаев схвачен и сидит за железной решеткой. Пропало три винтовки, три нагана, хорошие шашки из дамасской стали. Убыток! Один убыток!

- Что делать с немцами, с аллемани?

- А что с ними сделаешь? У них паспорта. У них иджозат-намэ из Кабула, - сказал, надувшись, начальник уезда.

- С нашими людьми ничего не поделаешь, - задумчиво проговорил Утан Бек. - Я прекратил набеги на Советы. У джигитов добычи нет. Джигитам надо есть. Вот и идут в фашисты.

- Примерно накажите.

- Что, всех наказывать? Вот Дурды Непес сложил голову. Сам наказал себя. Хотите, расскажу эту печальную историю. У Дурды Непеса молодая жена. Я ему подарил красивенькую девчонку. "Не дури, сказал, не лезь под пули. Живи, паси баранов, ласкай жену. Не ходи к пограничникам. Голову сложишь". Вдруг рассказывает мне: "Аллемани ждут из-за границы, из Тахта Базара, на Меручак двух людей. Надо их проводить через границу, скрытно. Очень важно - у неизвестных много денег, золота, контрабандного товара, целый караван обученных коней. Возьми джигитов покрепче и отправляйся. Получишь то-то и то-то". Ну, уехали. А теперь пришла дурная весть: Дурды кончился. А деньги - двадцать девять тысяч, золота на тридцать тысяч, весь товар все на погранзаставе, у советских.

- А те двое?

- В Иолотане и Байрам-Али ходит слух: те двое, фашисты, шпионы, отправлены сейчас в Ашхабад. Теперь языки развяжут. Все дороги на границе, тайные, сокрытые, большевики узнают. Плохи дела.

Почему Утан Бек так откровенен? Откровенностью он хочет отвести от себя всякую тень. Он все валит на немцев-путешественников. А то, что люди Утан Бека специализировались на переправе через границу из СССР подозрительных людей, давно известно.

- Господин Утан Бек, я к вам за советом и с советом, если вы хотите меня выслушать...

Утан Бек важно склонил голову: совет он дать готов, а вот выслушивать советы... Смотря какие! Он и не скрывал своего высокомерия и могущества.

- Господин Утан Бек, вам говорили, что я разыскиваю свое семейство жену и сына. Вы не можете мне помочь?

- Я уже сказал, вашей семьи здесь, в здешних краях, нет.

- Немец Мориц Бемм сказал мне, что вы, господин Утан Бек, послали в Иран на Кешефруд людей к мюршиду и что эти люди привезут в Меручак мою семью.

- И мы пришли, господин Утан Бек, спросить: так ли это? - быстро сказал начальник уезда.

Хозяин дома смешался и молчал.

- Что вы посоветуете? Они говорят - поезжайте в Меручак, встречайте семью...

Замешательство на лице Утан Бека выразилось столь явно, что Мансурову не захотелось продолжать разговор. Видеть, как будет выворачиваться змей-хитрец, юлить, оправдываться, ему было противно. Ясно, что руками Утан Бека или его эрсаринцев, озлобленных последними потерями и гибелью своих близких, немцы готовят ему ловушку. Выманить из Меймене и расправиться с ним, чувствуя свою полную безнаказанность, самое простое дело. Да и совесть их не будет мучить.

У Мансурова сохранилось наивное чувство, что немцам-путешественникам еще присущи черты порядочности: они испытывают благодарность за спасение их во время песчаного бурана. Но, видимо, Мориц Бемм отлично знал правило: чужими руками тигра ловить.

- Не знаю, - невнятно пробормотал Утан Бек, - эти аллемани хотели поехать к заставе Ходжабулак, дождаться тех двух из-за границы. Просили дать моих джигитов. Больше ничего мне не говорили.

- Господин Утан Бек, так что же вы мне посоветуете? Ехать мне в Меручак? Встречу ли я свою семью? И можете ли вы ручаться за эрсаринцев? Даете вы мне свое поручительство или нет?

Долго думал старик. Лицо его темнело и темнело.

Начальник уезда скручивал и раскручивал жгуты усов и временами начинал угрожающе вращать глазами.

Наконец старый курбаши превозмог себя и сказал тихо, совсем тихо:

- Знаю - из Меручака, через русские пределы, мимо Кушки и Иолотани проехал один мюршид, тайком проехал, воровски проехал.

Тотчас же Мансуров поднялся с места.

- А ваш совет? - все так же тихо проговорил Утан Бек. Он был подавлен. Он даже не поднимал головы.

- Совет прост, господин Утан Бек. Если вы отец своему племени, если вы любите своих эрсаринцев, не позволяйте фашистам и на выстрел приближаться к эрсаринским юртам. Не позволяйте, чтобы слово "фашизм" касалось их ушей. Аллемани, фашизм - это гибель.

Он поклонился. Произнес благодарственно: "Солыг" - и вышел, не оглянувшись.

...И все же ехать не следовало. Разум подсказывал: "Они так это не оставят. Ни Шагаретт, ни сын в Меручак не приедут. Обман. Ловушка".

Через час Алексей Иванович уже скакал по степной дороге. За спиной он слышал ровный топот и сильное дыхание коней. Начальник уезда тоже не верил ни одному слову Утан Бека - не в обычае пуштунов верить врагу, кто бы он ни был. "Разве мюршид откажется от такой красавицы, разве мюршид так отдаст мальчика? Зачем?" Начальник уезда отвечал за голову советского уполномоченного; стараясь избежать неприятностей, он послал своих офицеров сопровождать его. Офицеры, довольные, радостные, гнали коней и в своих белых развевающихся одеждах походили на чаек, мчавшихся над просторами степи.

В свиту офицеров-пуштунов затесался и швед Генстрем. Он же Мамед Ахунд. У него, видите ли, дела в Меручаке. Что-то он соврал насчет документов, оставшихся у уездного начальника. А может быть, он все же ждал кого-то из-за рубежа?..

Там и тут белели просоленной глиной древние развалины. Поверхность степи иссечена древними арыками - здесь когда-то цвели сады, зеленели нивы. Северные склоны могучей горной цепи Кухи-Баба никак не назовешь даже и теперь пустыней. Пастбища кочевников-джемшидов и хезарейцев там великолепны и не знают себе равных на Востоке.

Трудно сказать, разглядел ли их Генстрем, но он крутил своим длинным носом во все стороны, а когда путешественники перевалили без труда небольшие горы и начали спускаться к Бала-и-Мургабу, он попросил передышки и принялся что-то выписывать в записную книжку, очень засаленную и невзрачную на вид, бормоча:

- Нет. И здесь нет не только деревьев, но даже и кустарника. Джемшиды не занимаются земледелием. Но мы попросим отсюда джемшидов и устроим здесь второй Шварцвальд. О! Здесь отлично прокормится миллион немцев, задыхающихся у себя от тесноты и безземелья.

Долго еще герр проповедник разглагольствовал в таком же духе. Он говорил так много, что у слушателя создавалось невольно впечатление: швед заговаривает зубы. Швед старается отвлечь внимание от чего-то более важного.

Джигиты-эрсаринцы - их было шестеро - ехали на расстоянии. Все они были молодые крепкие всадники, отлично вооруженные. Они держались отчужденно. Оба офицера, снаряженные губернатором в охрану, не отъезжали от комбрига ни на шаг, но тоже почти ничего не говорили. Были все время настороже.

Солнце палило. Жаркого солнца юга Алексей Иванович не боялся. В зной, в жару почти прекращались старые боли в плече и ноге от давнишних ран.

Небо синело ослепительно, с белевших на юге вершин Кухи-Баба дул живительный ветерок, текинец доставлял настоящее удовольствие своей изумительной "ходой" - словом, все способствовало отличному настроению, но настроение портилось все более.

Он предчувствовал, что своих близких он увидит не скоро. И другое... Вдруг он отчетливо понял, что вся поездка - просто ловушка.

Догадка перешла в полную уверенность, когда на привале, за войлочной стеной юрты, у которой он лежал, положив рядом с собой оружие, вдруг послышался шепот. Говорил кто-то на ломаном русском языке, чем подчеркивал, что разговор предназначен для самого Мансурова:

- Ездил по дороге на запад. В Екдарахте, Гульране, Зульфикаре ваших не нашел. Поехал в Персию до Салехабада. Нет ваших. Узнал в Салехабаде мюршид сидит в своем мазаре в Турбети Шейх Джам, молится. Великий джемшид, вождь за угощением... радуется внуку. Из кочевья никуда не поедет.

Войлок зашелестел. На мгновение отчаяние охватило Алексея Ивановича. На мгновение. Но сколько боли причиняет такое мгновение!

Значит, поездка бесполезна. Ехать дальше нет смысла. Надо менять все планы. Он перебирал в памяти весь район Бала-и-Мургаба, от которого он совсем близко, и Меручака, который рядом с советской границей. Но до границы надо доехать. Кто из знакомых людей живет поблизости? Так. Прекрасно. Саид Кули Курбака!

Можно было бы встать сейчас и уехать. Который сейчас час? На светящемся циферблате стрелка показывает без четверти час. Отъезд в такое время покажется бегством. Эрсаринцы наверняка настороже. Бросятся в погоню, охотники звереют в погоне, становятся похожи на псов, гонящих зайца. Участь зайца его нисколько не прельщала. Нет, он поступит по-другому. Он отступит, нападая.

В четыре часа утра он будит офицеров-пуштунов.

- Забыл. Мне надо встретить человека по имени Саид Кули. Саид Кули имеет дела с торговыми организациями Советского Союза: шерсть, смушка, гуммидрагант. Живет рядом. Нельзя пропустить удобный момент. Прикажите седлать коней.

Небо еще черно-бархатное с бриллиантами звезд почти до горизонта. Кони бодры и довольно фыркают. Кони предпочитают бежать по холодку. Эрсаринцы что-то бурчат. Их разбудили внезапно, и со сна - сон у кочевников, да еще на холодке, мертвый - они ничего не соображают. "Великий сардар поедет в сторону от большой дороги. Сделает крюк. Можете оставаться, спать и выехать утром. Встретимся в Меручаке, в караван-сарае Шукура Саудогара". - "Что вы? Что вы? Господин приказал ни на шаг не отставать".

Громко зевая и кряхтя, эрсаринцы едут поодаль, как всегда, они явно сбиты с толку и недоумевают. Ночная поездка не предусмотрена. И что предпринять, они не знают. У них точное указание: ехать до такого-то места, сделать то-то. А теперь надо соображать, думать. Поступишь не так... Страшен гнев старейшины эрсаринцев. Остается ехать, позевывать и не упускать из вида этого странного русского. И как он не побоялся свернуть ночью по козьей тропе в горы? Зная свое задание, чувствуя на своих лицах тень смерти, эрсаринцы поражаются. Храбр этот урус. Недаром говорят про него на Востоке: "Тверда у него челюсть. Все разгрызет". И постепенно трусость овладевает храбрецами эрсаринцами. Дрожь трусости, которую нетрудно спутать с ознобом от предутреннего холодка.

Но они ехали, вслушиваясь в ночную тьму, и судорога зевоты раздирала им скулы.

На рассвете Мансуров переступил порог юрты Саида Кули.

- Дастхуш! Добрая рука! - воскликнул, вскочив с козьей шкуры, плосконосый, кривоногий, похожий на огромную добродушную лягушку Саид Кули. Он разве что не квакал от радости. Он много лет служил в эскадроне, а затем в полку и бригаде у Алексея Ивановича, и его за внешность и квакающий голос прозвали "Курбака" - "Лягушка". А то, как он сидел в седле, как владел наградным золотым клинком, как он гордился боевым орденом Красного Знамени, как провоевал долгие годы и все таким же рядовым бойцом вернулся в родное племя, попал за рубеж, - это особый разговор.

Обманчива наружность. В обличье неторопливого, толстого, пучеглазого, широкоротого существа скрывался воин, честнейший и убежденнейший человек.

Мансуров вошел в юрту, пожал руку Саиду Кули, сказал:

- Аман-аманлук! Благополучны ли твои бараны, твои верблюды, твои сыновья? А ты не забыл, как меня звал?

- Дастхуш! Дастхуш! Так звали мы тебя, красные бойцы-мусульмане. Твоя рука добрая. Ты берег своих бойцов. Мы твои друзья, Дастхуш-командир!

- Я у тебя посижу немного, отдохну.

- Аман! Где хочешь, командир?

- Подстилка у меня земля, одеяло - небо.

Обменявшись по обычаю приветствиями, хозяин и гость помолчали минуты две-три, пили чай.

- Нашел сына?

- Нет.

- Есть племя гёрзеки. Бесподобные воры. Сегодня здесь, завтра в Иолотани... Я скажу им - они найдут.

Девочка принесла кальян. Покурили.

- Славно воевали, - сказал Саид Кули.

- Тебя считали глупым, а ты мудрая змея, - усмехнулся Мансуров. На лбу у него ходили надбровные мускулы, и Саид Кули с тревогой заметил:

- Заботы, товарищ комбриг?

- У тебя сколько сыновей?

- Четыре. И четыре девочки.

- А у меня один сын. Сердце за него болит.

- Найдем, комбриг.

- Ищи. Только побыстрее.

- Масленую руку вытирают о свои волосы. Найдем. - Он важно помолчал и сказал: - Обязательно найдем.

- Сделай все потоньше. Чего-нибудь не приключилось бы с мальчиком.

- Тебя, комбриг, все всегда боялись, уважали. Теперь боятся еще больше. Объяви месть. Я оповещу: если что случится, будем мстить. А?

- Не надо.

- Понятно! Комбригу, великому сардару, не подобает.

- А ты понятливый.

- Что сказать ханум? Пусть вернется к тебе?

- Ничего не говори. Пусть думает о сыне. Пусть смотрит, чтобы мальчик вернулся домой здоровый, целый. Она же мать.

Принесли широкий горячий чурек.

- Отличная у тебя жена, - сказал Мансуров, - хороший хлеб печет.

- Прикажи жене вернуться. Дело жены тандыр, а не проповеди.

- Я сказал. Теперь вот что. Там приехал один, назвал себя Мамед Ахундом. Он аллемани. Он запутался и зазевался.

- Хорошо. Был сеном, сделаем саманом.

- Не спеши. Отправь его в Герат. Отдай губернатору. - Усмешка покривила его губы.

- А ты уже решил?

- Враг без головы лучше. А ты не разучился смеяться. Туркмены любят смеющихся.

- Сейчас еще не пришло время. Дашь мне знать, я буду в Меручаке.

- Хорошо. Не беспокойся.

Руки он не подал. У туркмен это не принято. Оба вышли из юрты довольные, с сознанием исполненного долга. Саид Кули долго смотрел на эрсаринцев и на шведа Генстрема, чувствовавшего себя не совсем в своей тарелке под этим пристальным взглядом.

Затем Саид Кули подошел к эрсаринцам и сказал брезгливо:

- Хоть вы в зелени разбираетесь, но где вам понять, что черешня, а что вино. Вы знаете, кто этот великий воин? - Он медленно повернул голову к Мансурову. - Вы безмозглые, он пальцем шевельнет - и от вас песчинок не останется. Что ж молчите? Воевать хотите?

- Нет, - сказал старший.

Только теперь эрсаринцы поняли, что попали впросак. Кругом стояли темные холмы. На холмах высились всадники в огромных папахах.

- Комбриг, великий сардар, мой начальник. Прикажет воевать - начнем войну. Вы что же, воробьи, хватку сокола заимели, что ли? Да вы, эрсаринцы-дасисебозы и гаратгары, не на шутку хотели поднять руку на воина? Вы интриганы и мародеры, а? Да у меня нет столько кошм, чтобы завернуть ваши зловонные трусливые трупы и отправить в Меймене. Так и будете валяться в степи на поживу шакалам, а?

Старший из эрсаринцев примирительно похлопал коня по шее и уважительно сказал:

- Мои глаза у вас, арчин, в руках. Буду жертвой за тебя, господин.

- Чаша моего терпения полна. Оставьте здесь вон того ференга и уезжайте.

Эрсаринцы тотчас же начали собираться, но головы в плечи вобрали. Они напоминали нахохленных фантастических птиц.

Их старший бормотал:

- Он даст урок и шайтану. Разве я знал? Чтоб огонь сжег Утан Бека! Он обманул эрсаринцев.

- Камень важен на своем месте, - хихикнул Саид Кули. - Не пытайся отдергивать покрывала, как бы твое покрывало не открыли. Теперь ты сможешь сказать своему Утан Беку, почем лук в Меручаке.

Старейшина предложил Генстрему слезть с лошади, выдернул бесцеремонно из его рук повод и поскакал, ведя на поводу коня, за своими эрсаринцами.

- Что все это значит? - заговорил, подходя к Саид Кули, швед. - Я протестую. Вот они, - он показал рукой на офицеров-пуштунов, - знают мои полномочия.

Но пуштуны покачали головами. А Саид Кули воскликнул:

- Вон небо, вон горы! Куда тут лезть с полномочиями, господин проповедник?

- А убийство из-за угла тоже входит в обязанности пресветерианского миссионера и мусульманского проповедника? - спросил Мансуров.

Однако Генстрем пытался протестовать, доказывать, что он ни при чем.

- Ох и пустобрех ты, - говорил Саид Кули. - Если бы не командир, знал бы я, что с тобой делать. Тебя все равно в Герате отпустят на все четыре ветра.

- Вы ответите! Я вижу, зачем вы меня сюда завезли! Разбой на большой дороге! А, мейн готт!

- Пустомеля ты. Для себя ты слепой, для всех зрячий. Откуда такие берутся. Зажгли костер, и уж всякие ядовитые пауки на огонь набежали.

- А Утан Бек здорово вертит, вообразил, что хвостом можно орехи колоть.

- Эй! - закричал Саид Кули. - А ну-ка, скрутите ему руки и посадите его на солнышко, а вечером пусть отвезут в Герат.

Тут Генстрем поднял крик на все кочевье.

- Плачь, плачь, аллемани, - бормотал Саид Кули. - Сколько ты мешал в котле, а халвы-то нет.

Не обращая внимания на мечущегося, вопящего герра проповедника, пуштуны подошли и отдали Мансурову честь:

- Господин генерал, можно ехать?

С небольшой запиской Алексей Иванович отпустил их, чтобы начальник уезда, как он выразился, не волновался.

Дальше Мансуров отправился на север в сопровождении Саид Кули.

- Аман, аманлы, кто посмеет теперь до вас пальцем дотронуться, у того, клянусь, руки высохнут.

И уже на самой границе, Саид Кули долго смотрел вслед удаляющемуся в тумане всаднику и что-то часто моргал глазами. И вздыхал. Совсем не по-мужски.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Он бежит от нас, словно джинн от

молитвы.

Ш а м с-и-К а й с

Больше всего нас ненавидит тот,

кто нам же причиняет больше всего

неприятностей.

О м а р Х а й я м

Снова, как в далекие годы, на черном бархате неба мириады алмазных головок, гвоздей, вбитых в небосвод. Терпкий запах верблюжьего помета. Песок барханов на зубах. День и ночь в седле. Ничего похожего на мирную работу водной комиссии. Ни минуты на воспоминания. Тоска, разъедавшая сердце, потушена опасностями. Рядом скачут Овезов и его колхозники-текинцы в белых папахах. Даже круглолицый Фомич - техник-ирригатор - оставил свои рейки, теодолиты. Со своим вечным "черт знает что" трясется он в седле вполне по-кавалерийски и метко стреляет, прикусив пухлую губу.

И Мансуров опять комбриг. Отдает команды. Ползет по каменистым осыпям. Лежит в секрете, прислушиваясь к подозрительным шорохам и треску камыша.

Снова полное тревог время. Перестрелки в горах. Раскаты эха в ущельях от винтовочных выстрелов. Дробь пулеметов. Поднебесные перевалы. Гиблые солончаки, где и комар не летает. Гранитные обрывы. Каменные щели с засадами контрабандистов. Глоток ледяной воды из источника под одиноким чинаром. Сыпучий бесконечный бархан с крадущимися тенями. Сон на глиняной плоской крыше, где круглая луна заглядывает в смеженные веки.

Далеко в Европе бесноватый Гитлер развязал войну. Смятение охватило мир. В Иране зашевелилась фашистская агентура. И граница закипела. Споры из-за будничных арыков и норм воды - "бир су" - оказываются лишь предлогом. Пограничные конфликты вспыхивают один за другим. Контрабандисты озверели. Пролилась уже не раз кровь.

Колхозники днем в поле на тракторе, за плугом, с лопатой, с мотыгой. На хирманах борются за колхозный урожай. А ночью они бойцы-активисты в бригадах содействия пограничным заставам. И всюду - и в пустыне, и в горах, и в степи - рядом с зеленоверхими фуражками мелькают папахи. Туркменские воинственные джигиты преследуют нарушителей, вылавливают, рискуя головой, контрабандистов, подозрительных типов, "мирных торговцев", у которых под халатами почему-то прячутся револьверы, обрезы, николаевские червонцы, мешки с килограммами опиума.

Даже за рубеж просочилась слава председателя Овезова. "Он всюду сам, да два уха!" - высшая похвала его бдительности. Его иронический прищур глаз узнали многие отчаянные нарушителя из контрабандистов. Страшен прищур его правого ястребиного глаза, когда к щеке прижат ласковый глянцевый приклад именного карабина, который он хранит с времен гражданской войны. Карабин всегда в углу хаули смазанный, начищенный, в боевой форме. Карабин отлично пригодился теперь, когда граница - кипящий котел, когда меткий прищуренный глаз ищет мушку и цель за ней, когда твердый палец медленно, уверенно нажимает на спусковой крючок и грохает выстрел. "Убирайся к праотцам!" - тихо говорит Овезов.

"Если ты не выстрелишь, в тебя выстрелят", - говорит медленно Мансуров, проследив в бинокль, как взлетела меховая шапка бандита и мгновенно исчезла голова в хаосе камней. Жутковато взвизгивают пули, совсем рядом вспыхивают фонтанчиками щебенка и песок.

В контрабандисты идут калтаманы, басмачи, бандиты. Многие из них изрядно умеют стрелять. А хозяева, те, кто снабжает их оружием и патронами, покуривают сейчас у себя в своих хорасанских имениях. Для них контрабанда - доходная, спокойная коммерция. На них работают исполнительные приказчики - с винтовками, наганами, кинжалами. Что из того, если кто-то из таких приказчиков не вернется, если где-то его закопают в ущелье, набросают на могилу камней, в лучшем случае воскликнут: "О-ом-ин!" Хозяин спишет в убыток известную сумму, чтобы нажиться на следующей, более счастливой сделке.

А что люди подвергают себя из-за десятка кран смертельной опасности, что жизни людей "на базаре вечности" идут за гроши - это никого не тревожит.

Овезов знает свое дело. Он отличный председатель колхоза и опытный земледелец. В свои пятьдесят лет он неутомимо правит трактором и столь же умело скачет на коне. Ему пятьдесят лет, но вчера он прошел за три часа двадцать семь километров, чтобы поднять погранзаставу "в ружье". Вчера же перед строем бойцов в зеленоверхих фуражках Овезову и трем его колхозникам комендант погранучастка вручил медали "За боевые заслуги". Боевые награды в мирное время мирным крестьянам Тедженской долины. Граница слишком близка. Граница тревожная, ощерившаяся винтовочными дулами, полная опасностей. А какая это граница - можно судить по тому, что на красном шелковом халате Овезова появилась еще не так давно медаль "За отвагу". А такие медали дают тем, кто заслужил их в бою.

Бои не утихают. Как в такой обстановке усидеть в комиссии, заниматься изучением каких-то планов, схем, бумажек, смотреть в оливковые, равнодушно-вежливые лица персидских чиновников, зная, что они будут делать все по-своему? Как в такое время сидеть сложа руки? Равнодушно наблюдать, как в одно мгновение какой-нибудь калтаман, не без попустительства кого-либо из чиновников, сведет на нет все усилия пограничной комиссии.

Ночами выстрелы будят раз пять-шесть. Хватаешься за ружье. Выбегаешь на окраину аула по теплой еще пыли. Всматриваешься в скачущие тени всадников, прислушиваешься к затихающему топоту копыт, такому тревожному, зловещему в ночной тишине.

Уж лучше поменьше спать.

Алексей Иванович в помощь пограничной комиссии по водным проблемам привлек стариков - народных ирригаторов. Яшулли фанатично уважали тех, кто занимался водой, кто старался увеличить поступление воды с Туркмено-Хорасанских гор на поля оазисов Каахка, Чаача, Меана. И хоть яшулли имели связи в прошлом с калтаманами и с зарубежными туркменами-джунаидовцами, в них Алексей Иванович нашел преданных помощников в делах водного разграничения, а когда в том появлялась нужда и беззаветных воинов.

Именно от яшулли - а для того чтобы они разоткровенничались, потребовалось не так уж много времени - Мансуров много подозрительного узнал о селении Чайная Роза.

"Тихий, смирный, работящий", - говорил Овезов об аптекаре из этого богатого селения Меллере. Но тут же добавлял: "Оби гурэ гирифтанд" - "Из незрелого винограда сок выжмет".

Еще опаснее толстый глиняный хум - господин зарубежный шейх, мюршид-абдал Абдул-ар-Раззак, повадившийся в селение Чайная Роза. "Он выхлебает все вино, - говорил Овезов, - и по чаше камнем ударит".

Что делает он, шелудивый верзила, облезший шиит, среди суннитов-туркмен? Ведь шииты враги суннитов! Зачем совершает странные свои паломничества, что вынюхивает своим "бинии пахи" толстым, приплюснутым, совсем не персидским носом, зачем выписывает кренделя своими ногами по Серахской степи?

Счастье сопутствует мюршиду. Пройдоха умудряется улизнуть и провести своих спутников под самым носом у пограничников. Казалось бы, простак с виду, копейки от рубля не сумеет отличить, а всех обводит вокруг пальца.

Даже опытный следопыт, знающий степь и тугаи Герируда, храбрец Овезов, прямой, зоркий барс, лишь пожимает плечами.

- Обнаглели, мерзавцы, - говорит комендант Соколов, - создали на участке омерзительную обстановку. Тут на каждого пограничника приходится по тридцать нарушителей. Война, развязанная Гитлером в Европе, обострила обстановку на Ближнем и Среднем Востоке. Реакционеры Ирана завели шашни с фашистами. Их полным-полно и в Тегеране, и в Хорасане, и, не сомневаюсь, на границе. Вот, к примеру, путешественники. Явно, они из фашистов. И с Меллером они, не иначе, проводили инструктаж.

Несомненно, Меллер был связан с Баге Багу, одним из главных контрабандных и диверсионных центров в Иране. Только до сих пор считалось, что владетельный помещик Баге Багу Давлят-ас-Солтане Бехарзи, или просто Али Алескер, работает на англичан. Теперь же выяснялось, что с переменами в Европе господин Али Алескер быстро перекрашивается. Как он лавировал между британцами и немцами, трудно сказать.

Аббас Кули туманно заметил:

- Бэ дасти дигар мор гирифт.

- Переведи, пожалуйста, - сказал Мансуров. - Не все знают фарси.

Разговор происходил в исполкоме в Серахсе в присутствии приезжих из Москвы.

- А что тут переводить, - подхватил Соколов. - Помещик Али Алескер ловит змею руками других. Загребает жар чужими руками. Раньше его люди делали это для мешхедского консула Хамбера, теперь - для тегеранского посольства Гитлера. Ловить рыбку в мутной воде Али Алескер мастак. Тем более вода в благословенном государстве Иран в связи с войной в Европе замутилась страшно. По поступающим из-за рубежа данным, в иранском государстве упадок экономии. В связи с денонсацией торгового договора с нами у персидских коммерсантов в торговых сделках полный застой. Контрабанда усилилась. За несколько кран люди в поисках средств существования идут наниматься к Али Алескеру. Сейчас у контрабандистов все пошло в ход: ковры, даже кошмы, кустарный шелк, кожевенный товар, краска, чалмы, швейные иглы, какая-то барахляная мануфактура. Ну, и лезут под пули за гроши. А большим зубрам вверяют провоз опиума. В Иране его сеют все помещики. Килограмм в Мешхеде, Ширтепе, Салехабаде, Калаинау стоит рублей семьдесят, а здесь спекулянты дают семьсот - восемьсот. На днях захватили в камышах троих... еще отчаянно отстреливались - у каждого по двадцать пять кило.

- Больше всего Али Алескер доверяет возить опиум джемшидам - людям Абдул-ар-Раззака, - как бы невзначай заметил Аббас Кули, - тем, что кочуют по Кешефруду. Другие джемшиды - на Бадхызе. Не пройдет контрабанда здесь, проскользнет через афганский Меймене.

Снова этот мюршид Абдул-ар-Раззак, толстый, неповоротливый. Казалось бы, непроходимая бестолочь, увалень. А ведь, оказывается, из тех, кто, как Насреддин Афанди, "даст верблюжонка, а потребует вернуть верблюда".

Уходил мюршид от пограничников прямо на глазах. Прямо как сквозь землю проваливался, смеялся над ними. Говорили, что он прятался в развалинах, которых так много в треугольнике, очерченном государственной границей, рекой Теджен и железнодорожной линией. Здесь на землях древнего орошения на каждом шагу высятся обвалившиеся башни, старые стены, древние сардобы - водоемы. Здесь вся степь изрезана оврагами-каналами, гигантскими насыпями. Здесь когда-то текла вода, сады рассыпали лепестки плодовых цветов, слышался девичий смех. Из-за этой степи шли сейчас переговоры с Ираном: чтобы персы не скупились на воду, дали возможность расцвести жизни. И эту степь всякие там али алескеры превратили "в базар смерти", торгуя контрабандными товарами.

Среди глыб старой пахсы, в лабиринте ходов и провалов, в компании калтаманов и скорпионов, в обществе змей и каракуртов предавался благочестивым делам господин святой абдал Абдул-ар-Раззак. Он выныривал тут и там, исчезал, подставлял под пули своих батраков - рядовых контрабандистов. Он ради прибылей ставил на карту все и заставлял своих драться до последнего патрона. И сколько уже пало пограничников, сколько свежих могил высилось в горах и степях, где лежали молодые бойцы из далекой России, Украины, Сибири!

Он сам держался в стороне - господин мюршид. Не возил с собой ни оружия, ни опия. Наузабеллах! Он посещал лишь дома бога - мечети при священных могилах, разрушенные мазары. Он совершал поломничество. Он молился.

И даже когда он наконец попался в развалинах мавзолея Абу Саида, он предъявил официальное разрешение на паломничество за подписями и печатями: "Наузабеллах! Не дай бог, чтобы мы нарушили высокие законы Советского государства".

Локти кусал Овезов. Соколов - так тот от расстройства даже заболел. Документы послали на проверку в Ашхабад. А мюршид каждое утро шел совершать омовения к кристально чистому источнику, с хрустальным журчанием вытекавшему из-под корней гигантских платанов, в густой тени которых свободно разместился бы эскадрон конников.

Раздувая толстые щеки, бормоча что-то под нос, мюршид-абдал молился. Он спокойно ждал, когда проверят его документы, и держался нагло-добродушно. Ничего нельзя было прочитать на его широкой физиономии.

- Вчера какие-то из-за рубежа пробрались и остановили грузовик, рассказывал за ужином Овезов. - Даже не посмотрели на то, что рядом с шофером сидел командир, уполномоченный погранотряда. Обманом хотели взять. Стрелять начали. Да сами попались. Один кончился, другого уполномоченный скрутил. При них десять кило опиума взяли...

- Наузабеллах! - бормочет шейх, с аппетитом уплетая похлебку.

Заглядывая толстяку в глаза, старается Овезов уловить хоть тень беспокойства. Нет, все так же безмятежен святой шейх, равнодушен, невозмутим.

В игру включается Соколов:

- Вчера на нашем берегу шел нищий. Шел себе и шел. Только вдруг при виде нашего отряда шасть в камыши. И стрелять. Забрали его. Оказался даже не контрабандист - агент иностранной разведки. Такой с виду плюгавенький, а нашли и наган, и патроны, и взрывчатку, и даже капсулы с ядом. Говорит: "Я дервиш. Иду в Бухару к святым местам".

Под хитрыми веками Абдул-ар-Раззака прячутся благочестивые глазки. Жаль, уже сумерки и пламя костра прыгает, а с ним прыгают и тени на лице мюршида. Не разберешь, о чем думает преподобный.

Овезов скромничает. Он со своими активистами настиг шестерых. На двенадцати ослах везли вьюки. Кочакчи и снять винтовок с плеч не успели. Контрабанды везли на тысячи рублей.

- Большой убыток хозяину, а?

- Наузабеллах! Какому хозяину? - спохватывается мюршид. Но лицо его бесстрастно. Он ест жадно, громко, временами рыгает от удовольствия. Он сам вызвался приготовить ужин. Может быть, хотел показать, как изысканно он готовит. А любитель вкусно поесть - хороший человек. Да еще святой.

Он слушает с каменным спокойствием и другие вести с границы. В тот день нарушители напали на часового, сторожившего мавзолей, где под домашним арестом пребывал святой мюршид. Во время перестрелки подоспел Овезов. Нарушители были убиты.

- Жаль, - говорит, морщась, комендант, противник пролития крови. Он предпочитает забирать нарушителей живыми. - Жаль, говорю, потому что один в агонии все поминал Мешхед.

- Наузабеллах! Мир с ним в раю. Мешеди, наверное, был. Сколько крови, ох! Наузабеллах!

И он снова берется за пищу.

"Ты тут уж явно пересолил, - думает Мансуров. - Ты должен был бы сотворить молитву, узнав, что подстрелен мешеди".

Он рассказывает о других событиях последних дней. Банда из одиннадцати вооруженных пыталась прорваться из горных ущелий на равнину. Произошла перестрелка. Банда ушла в горы. Прикрывая ее отход, выскочила группа всадников. Снова перестрелка. Пал смертью храбрых пограничник. Вчера похоронили. Банду, оказывается, возглавлял старый джунаидовец Ораз Дурды.

- Вы не знаете такого? Говорят, он стоял близ кочевья джемшидов.

- Много их там, - спокойно говорит шейх. - Ох, наверное, туркмен этот Ораз. А туркмены сунниты. Они молиться к нам ходят. Плохие мусульмане. Однако что-то долго проверяют наши бумаги в Ашхабаде. Как бы наши мюриды не заволновались, не забеспокоились. Подумают еще, что с их учителем, то есть с нами, что-нибудь плохое случилось. Ох, ох! Маргбор! Маргбор!

- Что вы болтаете о мертвой поклаже?

Надо сказать, Мансурова обеспокоили слова абдала.

- Как бы из-за Герируда, - мюршид показал на желтое, становящееся оранжево-апельсинным солнце, - как бы оттуда вы не получили хурджун с маргбором. - Он прижал руки к своему большому животу и принялся издавать лаеподобный кашель. Наконец он с трудом выдавил из себя: - Мы не угрожаем. Мы разъясняем, господин комиссар. Если святой нашей головы не коснется неприятность, и маргбора не пошлют из кочевья.

Он зыркнул острым глазом. Уколол больно. И сердце у Мансурова невольно сжалось.

Да, не простая штучка этот святой. Мансуров провожает взглядом колышущуюся в сумраке всю в белом фигуру.

Медленно, важно поплыл мюршид совершать свои божественные раакаты и поклоны.

- Мертвую поклажу?.. - рассеянно спросил Мансуров. "Чем страшнее обезьяна, тем больше она кривляется", - говорят туркмены. Вот он чем угрожает. Вот на чем играет.

Ему вдруг померещились в хурджине бледные, посиневшие, такие дорогие, такие родные лица, искаженные мукой, болью...

Мертвые лица. Мертвая поклажа.

Вот он чем угрожает!

Вот как стало известно, где они - его любимые, его единственные! В Кешшефруде! В лапах мюршида. Радостную весть омрачил он, этот гад. Маргбор! Нет, его, Мансурова, на пушку он не возьмет.

Святой шейх творит у священного мавзолея Абу Саида Мейхенейского молитвы, а на песке у протоки Герируда расплывается пятно алой крови. Лежит, раскинувшись, словно в крепком сне, боец погранвойск. Стоят, опустив головы, бойцы, сняв зеленоверхие фуражки.

- Брать живыми! - повторяет Мансуров.

Свирепеет Овезов. Он понимает один закон: око за око, зуб за зуб. Но Мансуров тверд.

Операция продолжается. Жжет солнце. Все берега Герируда в колючих зарослях. Ежеминутно можно ждать пули.

За кустиками полоса белого, до боли в глазах, песка. Скотоводы роют в высохшем русле колодцы - ямы на глубину трех-четырех локтей и получают чистую, сладкую воду. Говорят, "сильсибиль" - вода райских источников.

Вода в реке появляется лишь в ноябре. Летом всю ее разбирают в Гератской долине на орошение.

Русло от самого Пул-и-Хатун пограничное, и песок его испещрен следами людей, баранов, ослов. Во все стороны разбегаются дорожки, тропки. Одни ведут за границу, другие в глубь Туркмении. И каждодневно на протяжении двух сотен километров стрельба, бешеная скачка всадников, крадучись пробирающиеся контрабандисты.

По высокому берегу катится, мчится белым клубком облако пыли. Из него выскакивает автомобиль Соколова. Да вот и он сам на подножке. Смуглый лоб в капельках пота. На гимнастерке расплываются темные пятна. Комендант здоровается с Мансуровым:

- С добрым утром! Кого ведете?

Лицо Мансурова почернело, даже шрам на виске потемнел, глаза утомлены, но сидит он в седле свечечкой. Рукой Мансуров показывает на шестерых пленников, конвоируемых колхозниками Овезова.

- Взяли на рассвете. Опий везли. Двадцать вьюков.

- Камень-командир, - откровенно восхищается Овезов. - У комбрига и тень каменная.

Мансуров пропускает мимо ушей восторги Овезова:

- Принимай, Соколов, публику. С юга перешли через границу скотоводы, не то берберы, не то джемшиды, якобы для выпаса овец. Человек сорок. Напали на пограничников.

Он отдает своего коня Овезову и пересаживается в автомобиль.

- На юг, - командует комендант.

Бойцы на заднем сиденье, несмотря на тряску, чистят и чистят и смазывают пулемет и карабины. Мансуров рассказывает:

- Перегон скота - предлог. Держатся нагло. Отказались платить пача сбор за выпаску овец на нашей территории. Упорно движутся на север. Прогнать их ничего не стоило, но на рассвете прямо из-под земли появилась сотня всадников. Все вооружены немецкими винтовками. А из этих, - он кивает головой, - тоже не все контрабандисты. Овезов опознал переправщиков - проводят через границу всякий элемент. Дрались отчаянно, трех уложили. У нас благополучно. Ребята обстрелялись, их пули не берут.

Операция вышла за рамки обыкновенного пограничного столкновения. Кочевники патронов не жалели. К тому же кто-то стрелял из-за линии границы. Однако едва машина подкатила к полю боя, кочевники тотчас же сложили оружие.

Среди задержанных высокий, очень худой перс, не похожий на пастуха. Да он и не скрывал, кто он такой. Держался бесцеремонно. "Все одно отпустите", - говорили его острые, карие с желтизной глаза.

Он безропотно отдал оружие - отличный винчестер и не пытался сопротивляться. Он не контрабандист, не лазутчик. Он михмандор - дворецкий известного землевладельца Али Алескера из Баге Багу. Он - михмандор и управляющий имением господина Давлят-ас-Солтане Бехарзи и "оказался среди неотесанных, грубых поедателей верблюжьего дерьма волею случайного схождения светил". Собирал недоимки. Не заметил границы, попал к Советам, аллах акбар, нечаянно...

- Нас, почтенного раба божия, задерживать нечего. И отвозить в Ашхабад не нужно. Все равно наш милостивый и могучий хозяин прикажет вашим советским властям нас освободить. Они волки, а волки вечно голодны. Всегда чораймаки гонят баранов на лучшие пастбища. Что ж поделать, если на советской стороне пастбища лучше.

Словоохотливым оказался михмандор. Тема его разговоров была обширна: от всеевропейских интриг и драчек до нехватки кизяка для очагов бербери и джемшидов. И во всем он видел козни большевиков. А когда Соколов напомнил о "делах-делишках" хозяина Али Алескера и господина Меллера, михмандор начал ехидничать совсем по-стариковски:

- Вы высокий командир, большой командир, начальник, а знаете ли, кто у вас враги, а кто друзья? В Хорасан аллемани пришли, дружбу они с нашими водят. Почему вы их боитесь, когда надо совсем других бояться? Разве не дошло до ваших ушей? В Сирии французы и англичане собрали солдат полтораста тысяч. Хотят пойти походом на Баку, у вас, большевиков, нефть отнять. Аэропланы, танки приготовили. Вон где война вас ждет. А контрабандисты - несчастные люди с пустыми желудками. Вы, большевики, что называется, вооружаетесь на льва, а имеете дело с шакалом. Неба от веревки не отличаете. Много уже мусульман от пули неверных выпили из рук виночерпия судьбы напиток мученичества за фунт опиума, за коробку с парижскими духами. Что эти люди видят от жизни? Похлебку не попробуют, а рот обжигают...

Ни одним словом михмандор не обмолвился об аптекаре Меллере. Не сказал он ничего такого, что бросило бы тень и на его хозяина Али Алескера, которого он именовал полным пышным титулом.

Подоспевший в самый разгар спора Овезов прямо бросил ему в лицо:

- Плохо вы жалеете контрабандистов-калтаманов. Что же вы не скажете об этом вашему господину - Али Алескеру? Ведь все эти несчастные служат вашему помещику. Для него они попали под пули на границе, а помещику все одно что глоток воды проглотить. А Меллер в аптекаря? Пользуется, что Советы с Германией договор имеют.

- Меллер - трудолюбивый муравей, - вдруг вступился за аптекаря михмандор, - живет тихо...

- Муравей днем, дракон ночью.

- Придет время, придется ему усы подкоптить, - заметил Мансуров.

Михмандор внимательно посмотрел на Мансурова и вдруг отвесил ему поясной поклон:

- А с джемшидами лучше не воюйте. Они вроде ваши родственники, господин Рустем. Сидят они в своих кочевьях на Кешефруде крепко. Сам губернатор Мешхеда в гости к великому вождю ездит. Да, вы великий воин, и вам ссориться с великим Джемшидом не стоит... - Он помолчал, усмехнулся и вдруг пошел напрямую. - Ваша семья, великий воин, сейчас в шатре на берегах Кешефруда. Судьба вашего сына в руках великого вождя.

И тут камень-человек не сдержал движения души:

- Как живет малыш, как его здоровье?

- Сын ваш будет таким же великим воином, как и его отец, вывернулся, усмехнувшись, михмандор.

Мансуров сразу понял, что дворецкий мало что знает.

- Вы его видели?

- Сын великого воина взял первый раз в руки винтовку. Сын великого воина отличным будет воином и... контрабандистом.

- Малышу далеко еще до винтовки, мальчик слишком мал. - Мансуров спохватился и смолк. Но михмандор не унимался:

- Со святым мюршидом надо бы вам поговорить. Он верховный наставник кочевий. Он все знает.

Снова мюршид. Мюршид все знает. Мюршид со своим зловещим маргбором! И к мюршиду идти со своим горем!

Вкрадчиво михмандор залебезил:

- Все знают вас, горбан. Нет такого великого воина, как вы, в мире. Я уважаю вас. Я желаю помочь вам.

И снова слабость овладела Мансуровым. Лицо Шагаретт. Кипарис с серебряным телом. Нежные руки мальчика на шее! Маргбор! На секунду отчаяние овладело им. Отчаяние беспомощности. Но только на секунду. Он процедил:

- Как? Как вы желаете мне помочь?

- Прикажите зеленоголовым освободить меня. Верните мне лошадь. Моих слуг. Сами садитесь на коня. И сегодня после полуночи ваша кипарисостанная окажется в ваших объятиях. А ваш сын скажет вам: "Папа!"

Неплохим психологом был перс. За каменным лицом Мансурова он разглядел сильные чувства. Он думал, что каменный человек, суровый воин не устоит.

Хотел перс заполучить в сообщники такую важную персону, как известный на всем Среднем Востоке крупный инженер, председатель Государственной пограничной комиссии. Хотел таким путем выручить мюршида-абдала.

А мюршид Абдул-ар-Раззак сумел позаботиться сам о себе. Воспользовавшись очередной перестрелкой, толстый, неповоротливый мюршид ужом уполз из мазара, что под двухсотлетним тенистым платаном. Мюршид исчез с помощью местных духовных лиц.

Местные имамы - сунниты, жестокие враги мешхедского шиитского духовенства. Ненависть и вражда между шиитами и суннитами жестока и непримирима. Но когда дело касается контрабанды и нарушений границы, между суннитским и шиитским духовенством воцаряется полное взаимопонимание.

Темны ночи на берегах Герируда-Теджена. Темен персидский берег. Ни огонька, ни искорки. Неспокойно на душе у Мансурова.

Маргбор! Мертвый груз! Кто бы поверил в это в наш век? Но мюршид-абдал грозил, и грозил всерьез, он на все способен. Но великий вождь, великий Джемшид! Он же отец Шагаретт. Он родной дед мальчика... Нежные детские руки с пухлыми ямочками играют его бородой, какой бы он ни был жестокий человек. Нет, все они из-под одной дерюги. Вот что значит лицом к лицу соприкоснуться с пустыней... Да, надо искать выход. Завел дружбу с погонщиком слона - строй ворота по размерам слона.

Суровую жизнь прожил Алексей Иванович. Суров и черств был он многие годы. Но нежность, найдя дверь в его сердце, осталась там навсегда.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

______________________________

ОПЕРАЦИЯ "НАПОЛЕОН"

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мать у него - горький лук, отец

злой человек, а сам он - розовое

варенье.

Х и л л а д ж Ш и р а з и

Слова лжеца подобны жирным птицам.

Лишь глупец ест их мясо без разбора.

А х и к а р

Лиса знает сто сказок, и все про

курицу.

А м и н Б у х а р и

Состоялся "файф-о-клок" в самой непринужденной обстановке в великолепном поместье Баге Багу, принадлежащем господину Давлят-ас-Солтане Али Алескеру Бехарзи, землевладельцу, коммерсанту, главе торговых фирм и банков "Али Алескер и К°". По своему благоустройству и живописности Баге Багу многими уподоблялся висячим садам библейской царицы Семирамиды.

Сам Али Алескер в кругу знакомых и гостей любил распространяться о своем чуть ли не пролетарском происхождении - из гилянских "лесных братьев" известного, грозного Кучук Хана. Но какой он, не мешало бы спросить у голодных, полунищих крестьян Баге Багу и других хорасанских поместий.

Во всяком случае Алексей Иванович сейчас был вынужден в силу обстоятельств, не зависящих от него, наслаждаться всеми благами созданного посреди пустыни Дэшт-и-Лутт руками рабов и слуг "пролетария" мусульманского бехишта - рая: и студеной водой райских фонтанов, и благоухающими неземными цветниками, и божественными люля-кабобами, и лицезрением благоухающих амброй прислужниц, каждая из которых могла служить украшением гарема самого Гарун-аль-Рашида.

Неприятно поражало Мансурова изощренное великолепие, вычурная красота, расслабляющая нега и изобильная роскошь, безмятежность и благодушие сытого, ленивого благополучия именно в такие времена, когда мир содрогался в конвульсиях войны и целые континенты были охвачены огнем и залиты кровью. Взирая на это электрифицированное великолепие - ярко освещенные по ночам мраморные залы, мерцающие бронзой карнизы, шелковые ковры и французские гобелены, китайские вазы, картины известнейших художников, золотые стульчаки в клозетах, ванные комнаты, отделанные розовым мрамором, кухню с плитой на двадцать поваров, инкрустированные золотом "мерседесы" в гараже-дворце, чистопородных "арабов" в конюшнях с центральным отоплением, - Алексей Иванович невольно сопоставлял все это с тем, что видел на пустынных дорогах в жарких, степных селениях: тростниковые шалаши, полуземлянки, одежды из рваных козьих шкур, предложенный гостеприимно в грубой глиняной чашке пилав из проса, подобие салата из полыни, несчастных скелетообразных, полунагих, дрогнущих на пронизывающем ветру ребятишек. Вспомнились слова путешественников: "Объяло Хорасан разорение и поразило разрушение. И стояли дома, подобные разинутым пастям львов, возвещающих конец мира".

Но поддаваться эмоциям и капризам настроения - удел туристов и зевак. Алексей Иванович не был ни тем, ни другим...

Его, ветерана революции и гражданской войны в Туркестане, призвали в Красную Армию в первые же дни Великой Отечественной войны и вскоре отправили на Восток.

Широко известно, что фашистская Германия с середины тридцатых годов прилагала усилия превратить Иран в антисоветский плацдарм. Начав агрессивную войну против СССР, гитлеровцы усилили свою подрывную деятельность. Реакционные, профашистски настроенные круги готовились к прорыву через Турцию на Кавказ как к празднику. Мало того, те же круги замышляли удар в тыл Советам в Закавказье. Советское правительство было вынуждено на основе советско-иранского договора 1921 года временно ввести на территорию страны воинские соединения, чтобы предотвратить гитлеровское вторжение. Южную часть Ирана оккупировали наши союзники - англичане.

Можно только представить, сколь серьезно было положение в стране, когда сюда приехал Мансуров. В Москве ему сказали: "Вы отвоевали с честью всю гражданскую. Вы долго работали в Туркестане и на Среднем Востоке. У вас востоковедческое образование, знания в области ирригации, экономики, у вас опыт. Пойдете на политработу. В Иране вас ждет уйма дел".

Так Алексей Иванович Мансуров оказался в Мешхеде, в штабе группы советских войск, где его знания, опыт, боевое прошлое, действительно, как нельзя более пришлись кстати. Работа была исключительно напряженная, и разъезжать по гостям времени не хватало.

Меньше всего собирался Алексей Иванович в Баге Багу. Песчаный буран в пустыне, бездорожье, поломка машины в пути заставили его задержаться ночью в имении у Али Алескера.

Мансуров много слышал про это богатое имение с экзотическим названием Сад Садов где-то в глубине Большой Соленой пустыни. Но оно оказалось в зоне к югу от разграничительной линии, и он считал, что ему там делать нечего, так как у него была определенная задача изучить обстановку в окрестностях Мешхеда и в восточном пограничном районе провинции.

Но известный всему Востоку старый знакомец Сахиб Джелял после первых же слов приветствия заставил Алексея Ивановича изменить мнение.

Гостящий в поместье Сахиб Джелял узнал, что старинный друг его, достоуважаемый Алексей Мансуров, прибыл в Баге Багу и счел непременным долгом навестить его рано утром в его апартаментах - иначе трудно было назвать предоставленные в полное распоряжение Мансурова ночью спальню и гостиную, обставленные дорогой монументальной мебелью.

- Наш хозяин имеет славу наигостеприимнейшего помещика на всем Среднем Востоке, - сказал Сахиб Джелял, - и рад будет потчевать гостя самыми изысканными блюдами. Речь за столом пойдет, несомненно, о многих делах, о которых не говорят в официальной обстановке. Хозяин наш наслышан о ваших познаниях в делах мелиорации и ирригации и рад будет получить у вас совет. У него грандиозные планы мелиорирования Большой Соленой пустыни.

Когда они прогуливались по усыпанным красным песком дорожкам тенистого парка, Сахиб Джелял посвятил Мансурова "в некоторые обстоятельства", о которых не стоило говорить в апартаментах, ибо, по выражению Сахиба Джеляла, стены в Багу "имеют длинные уши". Эти "обстоятельства" оказались столь серьезными, что впору было сейчас же все бросить и уехать, если бы "фордик" Алексея Ивановича, как выяснилось, не увезли на буксире в мастерские Хейдарие километров за пятьдесят. Волей-неволей пришлось остаться в Баге Багу.

Про хозяина имения, господина Али Алескера, помещика и крупного торговца, как рассказывал Сахиб Джелял, говорили, что он не в ладах с правительственными кругами Тегерана, что он в обиде на самого Реза Шаха. И потому будто бы с первого дня ввода в Хорасан советских соединений предложил услуги поставщика и подрядчика. "Выказал дружбу и любовь".

- Ловкач, впрочем, Али Алескер. Он такой! Он сможет лизнуть себе самому спину... Может ударить человека по лицу сладким пирожком...

Пользуясь тем, что они были вдвоем, Сахиб Джелял не стесняясь обрисовал положение в Баге Багу:

- Здесь, в пустыне, господин Али Алескер сам себе хозяин и шах. Никому не подчиняется, никого не слушает. Красная Армия касательства до Баге Багу не имеет... Английская зона южнее. Тут полно разных сомнительных... Конечно, в мелком хаузе акулы не водятся, но вонючих жаб полно... А если всякой нечисти много в океане, она и киту ход остановит...

- Положеньице не из приятных... - процедил сквозь зубы Алексей Иванович. - Спасибо...

Отлично знал обстановку в Хорасане Мансуров. Не было у него никаких иллюзий. Но оказаться одному среди врагов...

Правда, Сахиб Джелял, так удачно оказавшийся в Баге Багу, был хорошо известен как друг Советов. Он тут же постарался успокоить Алексея Ивановича. Оказывается, он имеет в здешних местах много друзей. Более того:

- В наше беспокойное время путешествовать по Ирану нам, коммерсантам, по торговым делам без... так сказать... особой вооруженной охраны нельзя. Мало ли что... Шахская полиция разбежалась. На дорогах бродят разные там кочевники... А еще великий Аль Истахари говорил: "Аллах - наше покрывало от града и молний, но не забывайте дома и свой плащ". Поэтому мы ездим по дорогам с верными джигитами...

К тому же выяснилось, что, по словам Сахиба Джеляла, неподалеку от имения Али Алескера, на границе советской зоны, в одном селении расположились "красные повязки", нечто вроде народной милиции.

- Это, Алексей-ага, люди известного вам Аббаса Кули... Многие из них в прошлом баловались контрабандой... Ну, а сейчас они называются... самооборона... Помогают Красной Армии... Чтобы были тишина и порядок. Но, прошу вас, внимание! Осторожность! Не стой на свету, говорят в народе... когда кругом недруги. Ты не видишь никого, а сидящие в тени тебя видят... А стрела из тьмы несет смерть...

Несомненно, проницательность Сахиба Джеляла имела серьезные основания. Почему, например, среди немногочисленных гостей оказался японец, коммерсант, торговец каучуком, господин Намура Окаси, подлинную профессию которого выдавала деревянная, скованная осанка кадрового военного? Столь же деревянно, напряженно держался европеец - розовощекий, розоволицый вылощенный блондин с генеральской, несмотря на болезненную полноту, выправкой, швейцарский предприниматель и банкир Франсуа Фриеш. Он все уводил в сторону свои серо-стальные, почти голубые бегающие глаза. Казалось, он что-то прятал, чего-то боялся.

Цель этого кофепития оставалась непонятной. Не мог ничего сказать, по-видимому, и величественный, мудрый Сахиб Джелял. Он сидел за столом важный, неприступный, осторожно касаясь ладонью своей ассирийской бороды и внимательно приглядываясь к достаточно-таки разошедшимся своим застольникам.

Разговор касался невинных тем: способов приготовления люля-кабоба, известной персидской танцовщицы Ризван Ханум, знаменитых персидских борцов. Все плотно закусывали, и здесь даже не требовались умильные уговоры хозяина, превзошедшего в гостеприимстве самого себя и откровенно заверявшего, что он озабочен лишь одним - способствовать созданию хорошего настроения. Но достаточно было вглядеться в лица присутствующих, чтобы понять: собрались все в Баге Багу ради какой-то определенной цели.

"Беседа концентрическими кругами сужается, - думал Мансуров, отдавая должное одному за другим великолепным блюдам, которые подавали очаровательные прислужницы. - И центр этих кругов, несомненно, вы, товарищ комбриг. Остается держаться начеку".

Он не ошибся. Заговорили о кузнецах Мешхеда, о рецептах мешхедской дамасской стали, о кавалерийских клинках и...

- А что скажете вы, господин Мансурофф, - спросил японец Намура. - Вы понимаете толк в мечах, и не только теоретически, но и практически, так сказать. Нам говорили, что вы служили в кавалерии.

- Господин Мансуров военный, - поспешил подтвердить хозяин дома, если перевести на наши понятия, господин является генералом.

- Судя по вашим действиям в Бухаре и Хорезме, вы природный кавалерист, - прогудел низким басом Самохин. Характерно, что в нем не осталось и тени враждебности, которую отлично помнил по их встречам в Мешхеде Алексей Иванович.

- Мы имеем дело с военным специалистом, - заметил, ни к кому не адресуясь, Фриеш.

Не дожидаясь ответа, все сразу заговорили о войне.

- Японская авиация бомбит Калькутту, японские бомбардировщики над Мадрасом и портом Каталипур. Императорский флот потопил британцев в Бенгальском заливе. Десант высажен на островах Никобар и Андаман, английские гарнизоны сложили оружие. Порты острова Цейлон подвергаются жестокому огню японских крейсеров, - говорил японец Намура.

Господин Намура самодовольно потирал маленькие ручки и еще долго говорил, останавливаясь на подробностях, выдававших отличное знание морского дела.

- Не знаю, что тегеранское правительство думает, а думать надо. Акции британцев падают, - проговорил господин Фриеш. - Картина ясна. На сухопутных фронтах японцы имеют несомненные успехи. Солдаты Кислого Джо я имею в виду эту британскую бездарь генерала Стилуела - бегут через джунгли. В руки японцев попал приказ Кислого Джо бросать раненых, больных, слабых. В печать уже попало его интервью: "Нам японцы чертовски вложили. Уход из Бирмы - самое ужасное отступление армий нашего времени". Паршиво воюют британцы и американцы.

Ощерив в улыбке отличные зубы, господин Намура с предельной вежливостью позволил себе заметить:

- Японский солдат - отличный солдат! Индокитай у ног императора. Ворота в Индию открыты. Вам не кажется, - обратился он к Фриешу, - что Япония отличный союзник. Мы добросовестно выполняем обязательства. Вторжение нашей армии в Индию - смертельно опасно для антигитлеровской коалиции. Не забудем, что войска движутся в сторону Синцзяна.

Не проявляя чрезмерного энтузиазма, Фриеш пробурчал:

- Вермахт марширует по Кавказу. До Баку рукой подать. С часу на час падет Сталинград, и тогда... Прыжок через Каспий. Не пройдет и двух недель, и механизированные колонны вермахта прогромыхают по улицам Мешхеда и дальше на Герат, Кандагар. Ну, а Кандагар и Герат, говорят, имеют прекрасный климат. Там доблестные немецкие танкисты с удовольствием пожмут руки вашим японским испытанным воинам.

И Намура, и Фриеш говорили торопливо, сумбурно. Они, по-видимому, пытались переубедить в чем-то друг друга. Они походили не на единомышленников, а на сварливых спорщиков или на борзых, старающихся вырваться вперед в погоне за дичью. Их мало интересовали успехи доблестных армий и флотов. Оба, и японец, и швейцарец, думали только о том, чьи войска первыми ворвутся в Дели, кто - Япония или Германия - вцепится первой в жирную добычу. Фриеш и Намура давно уже вскочили. Они стояли и кричали, походя скорее на растрепанных бойцовых перепелов, примеривающихся, чтобы клюнуть.

- Аузу биллохи мин шарри золимин! - проговорил в раздумье Сахиб Джелял. Он почти не принимал участия в застольной беседе и уже несколько раз отрывался от стола, чтобы поговорить с нет-нет да появлявшимся тихо и как-то крадучись дворецким.

- Вы что-то сказали? - резко спросил, подозрительно встрепенувшись, Фриеш. Он все время следил взглядом за присутствующими и, хоть очень много выпил, был внимателен и не терял никого из виду.

- Прибегаю к божеству от козней, творящих зло! - любезно перевел Сахиб Джелял. - Война сама по себе есть зло!

- Кому же зло причиняет эта война? - еще более подозрительно спросил Фриеш. Лицо его побагровело.

- Нам, купцам, война мешает. Купцы мирные люди.

- Почтеннейший Сахиб Джелял придерживается взглядов асмаили, а исмаилиты - мирные люди, - поспешил на помощь Сахибу Джелялу хозяин.

- Кто за мир, тот наш враг! - воскликнул распетушившийся Фриеш. - Я с позиций деловых людей. Чем больше войн, тем выше цены.

- Ну, а вы, господин красный генерал? - повернулся он к Мансурову. Что вы имеете сказать на сей счет?

Но Сахиб Джелял не дал ответить. Он взял Алексея Ивановича под руку и громко обратился к сидевшим за столом:

- Просим извинения. Кони заседланы, позвольте вас покинуть за приятной беседой.

- В чем дело? - раздраженно заметил Фриеш, когда хозяин, проводив гостей, возвратился. - Что здесь делает этот большевик? Что здесь происходит?

- Учтите, господин Фриеш. Большевики сейчас командуют в северной части страны, малейшие осложнения, вы понимаете, повредят нашему делу.

- Какого черта он шляется тут? Он разнюхивает. Как бы он не попался мне или моим на глухой тропинке. Эти большевистские комиссары опасная публика...

- Смею заверить, - успокоительно заметил Али Алескер, подливая в рюмки собственноручно из изящнейшего графина, - господину комиссару не до наших дел. Попробуйте, пожалуйста, подлинный арманьяк, прямо из Франции. Да, наш комиссар здесь совсем не для того, чтобы мешать кому-то. Он уезжает в Россию на театр военных действий. Получил уже назначение... А здесь он ищет свою жену.

- Жену?! - удивление отразилось на всех лицах.

- Да, удивительная история в духе Лейли и Меджнуна. Господин комиссар имеет жену-персиянку из племени благородных джемшидов.

- Я слышал кое-что... - заметил Фриеш. - Говорили о похищении мальчика... Но как получилось, что у русского большевика жена мусульманка? Это невозможно с точки зрения шариата. В любой мусульманской стране за такое казнят без пощады.

Вежливая, снисходительная улыбка не сходила с губ Али Алескера:

- И в Иране законы столь же строги и справедливы. Но бывают обстоятельства. У нас есть неписаный закон: сильный топчет слабого. И потом, муж имеет такое же право на собственную жену, как на любое недвижимое и движимое имущество. Комиссар - муж, и местные власти обязаны содействовать ему в возврате жены на супружеское ложе... А впрочем, в Западной Европе не те ли же законы?

- Да, но...

- К тому же выяснилось, что та джемшидка "девон бача", блаженная, одержимая. И вряд ли она добровольно пожелает вернуться к супругу-кяфиру... Она полна религиозного экстаза. Ну, а там на месте, в кочевье, вряд ли комиссара, да еще русского, встретят с восторгом. Джемшиды - народ меча и копья...

- Остроумно!

- Мы предупредили господина комиссара. Мы не имели возможности дать ему охрану.

Все так же улыбаясь, Фриеш развел руками.

- Остроумно! Блестяще! А не поехать ли нам, скажем, на охоту... Где кочевья, как вы сказали, этих джемшидов? Хотелось бы мне посмотреть на... супругу большевика...

- Нет, ни в коем случае. Сейчас администрация астана будет обладать тем, что называется у юристов "алиби". А если... Словом, вам никак нельзя приближаться к кочевьям и на сто километров. С нас могут спросить, и строго спросить. А что спросишь с джемшида, дикаря, фанатика?

Он осторожно сдерживал буйные порывы господина Фриеша, воинственное настроение которого росло с каждой рюмкой превосходного арманьяка. Али Алескеру пришлось сослаться на то, что в кочевья джемшидов не на чем ехать.

Верховья Кешефруда гористы, местность пересеченная, автомобиль не пройдет, а все кони из конюшни находятся на альпийских пастбищах.

- Да и о чем говорить! Господина комиссара сопровождает уважаемый Сахиб Джелял. Сахиб Джелял исмаилит, враг войны. Но, вы знаете, исмаилиты к тому же и... ассасины!

Напоминание о кровавой секте ассасинов наконец убедило воинственного швейцарца-банкира, и он отправился отдыхать, напевая и безбожно путая мотив "Дранг нах Остен...".

А тот, о ком шел на мраморной террасе этот странный разговор, неторопливой рысцой ехал по степной дороге на прекрасном текинском, чистых кровей жеребце из Алиалескеровых конюшен. Рядом важный и прямой, как свечка, восседал на таком же бесценном коне Сахиб Джелял. В седле и Мансуров и Сахиб Джелял чувствовали себя не менее комфортабельно, чем в машине. Автомобильных дорог в кочевьях джемшидов, куда они направлялись, не было. Свой "мерседес" поэтому Сахиб Джелял оставил в гараже Баге Багу. Аббас Кули, неожиданно присоединившийся к ним, был в восторге от верховой прогулки и, по старой неугомонной привычке, то скакал далеко впереди, то отставал, чтобы покружить по степи.

Воинственные белуджи - личная охрана Сахиба Джеляла - белыми джиннами маячили на самом горизонте и порой совсем сливались с облаками, скользившими по низкому серому небу.

О том, что Шагаретт с сыном по-прежнему живет в джемшидском кочевье, Алексей Иванович узнал сейчас же по приезде в Мешхед. Это подтвердил при первой же встрече и Сахиб Джелял, тоже находившийся по своим торговым делам в столице Хорасана и посчитавший своим долгом нанести визит старому своему знакомцу.

И Алексей Иванович тогда же решил при первой же возможности возобновить поиски своей потерянной семьи, тем более что обстановка в Хорасане была теперь очень для этого благоприятная.

Неожиданно оказавшись в Баге Багу, Алексей Иванович по совету Сахиба Джеляла решил использовать вынужденную задержку, как он сказал, "для устройства личных дел".

Поиски своей семьи Мансуров не прекращал все последние годы. Ему не удавалось поехать самому за границу, хоть он и страстно рвался туда. Он мог действовать только по официальным дипломатическим каналам. Сына и жену разыскивал Наркоминдел. В предвоенные годы отношения СССР и Ирана ухудшились. Все запросы остались безответными. Позже Мансуров получил официальное уведомление, что госпожа Шагаретт не желает возвращаться в СССР. Проверить эти утверждения не представлялось возможным.

В 1940 году Алексей Иванович наконец получил визу и поехал в Иран. Он объездил горы и степи в районе Мешхеда и Кучана. Но в поездках его окружала стена, не оставлявшая ни малейших лазеек. А сам губернатор Мешхеда на одном из приемов не без иронии сказал: "Райская красота и прелесть госпожи Шагаретт повергает в прах всех нас, и было бы в высшей степени несправедливо, чтобы страна Хафиза и Саади лишилась столь дивного украшения, каким является этот божественный цветок".

Так и уехал Алексей Иванович, не повидав жены и сына. А он убежден был, что Шагаретт любит его и рвется к нему. Перед самым его отъездом к нему зашел Аббас Кули. Тот самый бывший контрабандист, преданный проводник водохозяйственной экспедиции у подножия Копетдага, который, как оказалось, впоследствии совершил паломничество к святыне шиитов мавзолею Резы, сделался мешеди, уехал из Советского Союза, что было ему легко сделать, так как по паспорту он был персом, и жил с тех пор, занимаясь коммерцией, в Иране. Узнав о неудачных поисках, Аббас Кули загорелся и пообещал найти Шагаретт.

Именно благодаря помощи нуратинца Мансуров получил от Шагаретт письмо: "Я много раз писала тебе, мой муж и повелитель, в Москву. Но ты не отвечал. Ты забыл свою Шагаретт. Ты забыл маленького Джемшида. Ты бросил нас. Несчастье! Красивое лицо - несчастная судьба. Я знала, что ты приезжал в Мешхед. Мне сказал проводник Аббас Кули. Почему ты поторопился и уехал? Почему ты не дождался меня? Сердце мое трепетало, но ты не услышал. У меня нет крыльев, увы, лететь к тебе. У меня на ногах-руках острые, кровенящие мою белую кожу оковы. Приезжай, не забывай тех, кто любит тебя".

Письмо Алексей Иванович получил уже в военное время. Свое новое назначение в Иран он счел велением судьбы, хотя в судьбу не верил.

Теперешнее свое пребывание в Северном Иране Алексей Иванович использовал для продолжения поисков. Казалось, они с самого начала сулили успех. Тем более что за них снова взялся и Аббас Кули, который знал, где находится семья Алексея Ивановича. От мысли, что он увидит Шагаретт и сына, Алексею Ивановичу делалось то холодно, то жарко. "Слаб человек! думал он, покачиваясь в седле и испытующе разглядывая серые пустынные холмы. - Сердце мечется обезьяной, в голове пчелиный рой... Ничего не скажешь, хорош! Не хватает, чтобы боевой комбриг окончательно вышел из строя..."

ГЛАВА ВТОРАЯ

Рыба, лежа, растет; человек, лежа,

портится.

Г у р г а н и

Запустелый, сиротливо высившийся в голой степи громадный дом в четыре этажа вызывал недоумение. Угрюмые, посеченные песчаными ураганами, давно не беленные железобетонные стены, выбитые стекла в высоких окнах, чахлая, пожухшая осока в заброшенном неухоженном дворе, треплемые ветрами из пустыни Дэшт-и-Лутт, молодые, но уже иссохшие деревца обширного, разбитого со знанием дела парка, - все говорило о размахе строителей и о неосуществленных замыслах. Даже выложенная красным кирпичом над величественным входом по-немецки вывеска обрывалась на полуслове: "Отель "Реги..."

Видимо, каменщик неожиданно ушел с лесов стройки, бросил неожиданно работу. Вместо последних букв "н" и "а" зияли дыры.

Мерзость запустения! Но для кого строилось в пустынных горах великолепное здание? Да еще с кондиционными установками, с рестораном и кухней, с отличными комнатами. Все выяснилось, когда они вошли в высокий двухсветный вестибюль, с дорогим паркетом, так контрастирующим с сухой пылью и комковатой глиной двора. На мраморной гигантской витрине позолоченными готическими буквами надпись гласила: "Для господ офицеров вермахта".

"Операция "Наполеон", - подумал Мансуров. - Вот как основательно, фундаментально готовится фашизм. Граница Советской Туркмении рядом. Климат резко континентальный, и фашисты отгрохали отель-домище для своих кадров..."

Затрещали плитки паркета, и в вестибюль ворвался сухопарый инвалид с костылем. Усы, стрелками вверх а-ля Вильгельм II, седая щеточка коротко стриженных волос, обветшавший старомодный военный мундир - все говорило, что перед ними немец.

- Фельдфебель Бемм, кадровик четырнадцатого года. Состою швейцаром и сторожем отеля "Регина". - Держался он нагло и делал вид, что не узнает ни Мансурова, ни Сахиба Джеляла. - Мейн готт! Каждое утро выхожу во двор. Поворачиваюсь налево кругом к зданию. О, что за пакостное ощущение! Подобное пробуждению опиекурильщика, у которого кончился опиум и приходится возвращаться к дерьму обыденной жизни. Смотрю на отель "Регина", и презренная действительность обнажается во всем безобразии. Я, ветеран битв на Сомме, под Верденом, Белостоком, прозябаю здесь. И я, солдат великого рейха, бессильно смотрю, как растаскивают прекрасное здание, которое должно укрывать от солнца и самума блестящих офицеров, которые поведут армию Наполеона нашего времени на Туркестан, на Индию, на Афганистан! Я бессилен остановить диких кочевников-джемшидов, нашедших развлечение в битье стекол восхитительного, прекрасного отеля. Я жду господ офицеров. Но пожаловали вы. Кто вы такие?

- Вы плохо выполняете свои обязанности, щвейцар. Взгляните на замусоренный двор, - властно сказал Сахиб Джелял. - Взгляните, что с садом. Почему вы его не поливаете? Где тень, в которой будут кейфовать господа офицеры и их дамы? Безобразие!

- О, мейн готт, значит, это правда? - зашептал, опасливо оглядываясь на отошедшего в конец террасы Мансурова, швейцар.

- Что правда?

- Они едут? Скоро они будут здесь! Значит, фюрер уже начинает поход на Индию! О, это правда, что мы, германцы, завоюем всю Азию! О, теперь союзникам капут! Мы разъединим Россию и Британию и возьмем большевиков в клещи! Хох! - Он прыгал, громко треща по паркету грубо сколоченным костылем и жадно заглядывая Сахибу Джелялу в глаза. - О, я сам знаю... это правда... Вчера приезжий купец рассказал: "Радуйся! Идут механизированные дивизии вермахта! Понадобится и твой отель!"

Энергично вышагивал швейцар по обширному холлу. На первый взгляд могло показаться, что, по крайней мере, одна нога у него деревянная, так он отщелкивал по мраморному полу свой гусиный шаг, показывая, что военная профессия наложила на него неизгладимый отпечаток. Швейцар сдерживался в разговорах с такой важной персоной, как восточный вельможа Сахиб Джелял. Но высокомерие и сознание своей значительности так и выпирало сквозь сдержанную почтительность, обязательную в отношениях между важными гостями и маленьким служащим, хотя и великолепного, но захолустного отеля, заброшенного где-то в пустыне.

Надменный прикус губ, железные стрелки усов, жесткий ежик густых седоватых волос, мыском спускавшихся на низкий лоб, густейшие, почти черные брови, волевой выдвинутый подбородок, выбритый до синевы, щеголеватый, в высшей степени аккуратный полувоенный костюм, хоть и потертые, но начищенные до глянца военного образца толстоподошвенные ботинки с облегающими ноги превосходного хрома крагами. Все это изобличало в швейцаре немецкого офицера отнюдь не малого чина. А загрубевшие от ветров и солнца темно-красное лицо, красные, воспаленные веки говорили о его многолетнем пребывании в азиатских степях и пустынях. Внешне ничего общего не было у него с тем ученым-путешественником, за которого выдавал себя несколько лет назад Мориц Бемм.

В рамочках красных слезящихся век зеленые глаза вызывали неодолимое желание обернуться, посмотреть, что у тебя за спиной. Силу своего неприятного, кошачьего взгляда швейцар Мориц Бемм отлично знал и злоупотреблял ею. Да и что с него спросится - с простого швейцара!

Но Мансуров и не верил, что этот бравый, с проницательными злыми глазами немец просто швейцар и сторож отеля.

- У такого внутри и одной прямой кишки нет, - словно сам себе сказал Аббас Кули. Он крутился все время около немца и, видимо, сильно раздражал его.

Усы швейцара угрожающе топорщились, а зеленые глаза пытались пригвоздить к полу бывшего контрабандиста. Но тот успел своим длинным носом разнюхать уже немало интересного. И все время шептался с Мехси Катраном, с которым быстро нашел общий язык, едва они выехали из Баге Багу. Они почувствовали взаимную симпатию, когда выяснилось, что и тот, и другой безмерно любят и ценят лошадей.

На лице Сахиба Джеляла застыло выражение созерцательного покоя. Он расположился на высокой террасе в северной части отеля и попивал свой неизменный чай с сушеным лимоном, мечтательно глядя на сине-фиолетовые горы.

- Вот там долина Кешефруд. Там ваши джемшиды, но там и граница Советской Туркмении. Как ровно и пустынно! Ни одного верблюда, ни одного всадника... Тихо!

Гремя каблуками, на террасе появился швейцар. Он прошел мимо с высокомерно-деловым видом и спросил:

- Не могу ли быть чем-нибудь полезен? Я получил указание оказывать вам полное содействие. - Не дожидаясь ответа, он бросил через плечо: - К сожалению, отель запущен. Кухня не работает. - И, показав на разбитые окна и облупившуюся штукатурку, добавил многозначительно: - Дикари джемшиды не любят построек. Живут в чаппари - шатрах...

- Он не только получил указание оказывать нам содействие, - сказал недовольно Алексей Иванович. - Он знает, куда мы едем. Интересно, каким путем он получил указание?

- По телефону, - сказал Аббас Кули.

Это было столь неожиданно и интересно, что Алексей Иванович и Сахиб Джелял попросили Аббаса Кули отвлечь немца, а сами пошли по этажам.

В маленькой комнатке портье они обнаружили действующий телефон.

- Полевой телефон, - присвистнул мрачно Алексей Иванович. - А они готовятся основательно.

Отель оказался не таким уж запущенным, как могло показаться на первый взгляд. Обслуживающий персонал ничуть не походил ни на персов, ни на курдов, хотя все носили персидскую одежду. Но на вопросы, заданные по-персидски, отмалчивались или кратко отвечали на ломаном языке, лишь отдаленно напоминавшем персидский.

- Полно немцев, - согласился спокойно Сахиб Джелял. - Все служащие в отеле немцы. - Он даже назвал некоторых из них: - Главный садовник - сам герр Данцигер. Не смотрите, что он ходит в рваной чухе и кожаных калошах. Чеснок пахнет чесноком. Герр Данцигер приехал в Иран с финансовым советником Линденблаттом, когда американец Мильспо был уже выслан. Данцигер представитель фирмы "Юнкерс". Он из тех демонов, что едят мясо живых людей, пьют их кровь и наматывают кишки на свое тело. Немецкий офицер, и очень опасный. Когда шла война четырнадцатого года, Данцигер сидел в Персии и держал своих людей и в Туркестанском генерал-губернаторстве, и у афганцев, и в Индии. Я недаром сказал про кишки. Данцигер приказывает убивать всех, кто ему мешает. Смотрите, Алексей-ага, он обстригает розы. Чик! - и нет розы. Так он срезает головы всем, кто мешает фашистам завладеть Ираном. После той войны он ненадолго уезжал, а потом его прислал на старое место в двадцать шестом году военный министр, кажется, Геслер его фамилия. Зачем он приехал? Да чтобы найти старых агентов. Ездил все эти годы в Кабул, Герат, Гилян, в Гурган к иомудам. Вот какие "розочки" выращивает Данцигер! Когда союзнические армии вошли в Персию, Данцигера выслали вместе с другими фашистами, а он вот где оказался...

При содействии конюха - он при ближайшем рассмотрении тоже оказался немцем - Мансуров и Сахиб Джелял напоили коней и направились к серой гряде холмов, за которой простиралась долина Кешефруд.

Аббас Кули забыл о важности и спеси, которые ему весьма пристали с тех пор, как он сделался мешеди и владельцем лучших универсальных магазинов Ирана. Он, как позже выяснилось, не случайно остановился в поместье Баге Багу. Он так радовался встрече со своим уважаемым начальником Великим анжиниром, что готов был снова превратиться в "ничтожного", как он говорил, раба и слугу, переводчика и проводника. Он окружил Мансурова самым предупредительным вниманием, соскакивал с седла и вел под уздцы его лошадь в трудных местах, подтягивал подпруги, зачерпывал и подносил пиалу с холодной водой из редких попадавшихся на пути крошечных родниковых ключей, пытался даже отгонять назойливых мух чем-то вроде опахала, которое смастерил из стеблей высокой пожухлой травы.

Так или иначе, Аббас Кули оказался неоценимым проводником. Дороги и дорожки, покрытые одеялом пыли, головоломные спуски в овраги и каньоны, щебнистые осыпи, на которых исчезали малейшие признаки тропы, каменистые перевалы, заросшие полувысохшими тополями, заброшенные лощины создавали впечатление запутанного лабиринта. В попадавшихся изредка поэтических, но немыслимо грязных караван-сараях плохо знали или просто не хотели говорить, где находятся джемшидские кочевья. Лишь наметанный глаз Аббаса Кули находил путь.

Мансуров полной грудью вдыхал жаркий сухой воздух степи, его глаза бездумно воспринимали поразительную игру красок солнечного заката, ослепительную зелень широких пространств, верблюжьей колючки, синих, темнеющих горных хребтов, тополей, позлащенных последними солнечными лучами. Его не раздражал пронзительный скрип встречных большеколесных персидских арб, оглушительное блеяние овечьих отар, загромождавших узкие ущелья своим войлочным потоком.

Он наслаждался путешествием, сокрушающим солнцем Ирана, ледяной водой источников, дыханием горячего ветра, живительными пятнами тени, многоцветием степей и пустынь. Он, сетовавший на медлительность и постоянные задержки в пути, сейчас даже радовался, что в эти края нельзя проехать на автомобиле.

Воспоминания теснились в голове. И вот из туч пыли, ослепительной белизны солончаков, красных горных вершин, из сонмов призрачных джиннов, из тысяч бородатых и безбородых лиц, из целых морей многоцветных глаз вдруг начал проступать, еще неясно, один запомнившийся чем-то неприятным лик, с жесткими, грубо вылепленными сухими чертами, сжатыми в ниточку губами, упрямым подбородком, песочного цвета глазами. Он назойливо стоял перед глазами, заслоняя и синие горы, и торжествующие краски заката... И вдруг, когда глаза Мансурова остановились на серо-желтой глыбе мазара, сложенного из кривых огромных сляг саксаула, присыпанных слоями песка, он вспомнил... Потому что и тогда эти губы ниточкой, и сухие черты лица, и песочного цвета глаза тоже он видел на фоне вот такого же полуразвалившегося мазара.

...Его бригада шла по пятам за группой известного своими звериными повадками курбаши Алика-командира, только что истребившего жителей целого кишлака. У заброшенного саксаульного мазара они наткнулись на группу немцев, которых возглавлял... садовник из отеля Данцигер, о котором рассказывал Сахиб Джелял. Немцы, вернее этот "садовник", что-то говорили о заготовках бараньих кишок для изготовления струн, о немецкой фирме, о германской научной экспедиции в сердце Азии. Немцы путались, с опаской поглядывали на взбешенных, покрытых окровавленными повязками конников, преследовавших по раскаленной пустыне опасного врага. Красноармейцы только что вырвались из сражения и еще не остыли от жестоких схваток. Даже клинки еще не спрятали в ножны. И немцы побаивались, как бы эти клинки не обрушились на их головы. Захлебываясь, дрожащими голосами доказывали, что они мирные люди и к басмачам не имеют отношения. Когда эскадрон мчался дальше к берегам Амударьи и песчаный мазар остался в желтой пыльной мари, комбриг вдруг подумал: "Мирные немцы! А что же их басмачи не тронули? Алик-командир не упустит добычу!"

Теперь он догадывался, кем были те "мирные" путешественники. Ему ужасно захотелось вернуться в отель, чтобы снова посмотреть на "садовника" и "швейцара" и освежить в памяти кое-какие обстоятельства. Но и без того ясно, что и тогда, почти двадцать лет назад, в Восточной Бухаре, и в Нухуре, и в Гюмиштене были все те же немцы, занимавшиеся вполне определенными делами. И биологи, и геологи, и контрабандисты, и швейцары, и садовники, и многие другие - нет им числа! - все они враги Советского Союза. И неважно, тот ли самый немец, который униженно умолял его, комбрига, у того самого песчаного мазара не трогать его и не лишать жизни. Пойманный пограничниками в ауле Нухур, позже он плел чепуху, или таинственной тенью промелькнувший в жизни Шагаретт, когда ей грозила гибель в Гюминштене, или вот теперь в холле отеля...

Не вызывало сомнения одно - немцы просачивались и раньше через советскую границу. И дело сейчас не в исторических параллелях или личных воспоминаниях. Сейчас все представлялось Мансурову в очень опасном свете. Немцы-гитлеровцы - старые люди или молодые кадры - кишмя кишели в Иране и особенно на границе Советского Союза. Изгнанные официально более года назад из Ирана, они сумели укрыться в заброшенных местечках и глухих районах. Фашисты накапливали силы и ждали, видимо, сигнала. И нетрудно было догадаться, что сигналом могло быть падение крепости на Волге героического Сталинграда.

Когда-то Наполеон намеревался открыто пройти по Хорасану и Южной Туркмении церемониальным маршем на Герат и дальше на Индию. Теперь фашистские орды по плану Гитлера тайком пробирались, расползались по всему Северному Ирану, готовя дороги, базы, склады, переправы, казармы, отели для эсэсовцев, прокладывая пути для механизированных колонн в Индию - на соединение с подступавшими через Индокитай японскими армиями. Орды эти намеревались крылом захватить Ашхабад, Самарканд и Ташкент. Мимоходом, так сказать.

В Иране стояли советские и английские войска. Они мешали гитлеровцам действовать в открытую. Фашистам приходилось прятаться, переодеваться в чуху садовника, изображать из себя швейцара запущенного отеля, маляра, штукатура, но все они, несомненно, ждали. Ждали сигнала.

Жутковато и беспокойно почувствовал себя Мансуров в прекрасном, живописном Хорасане. Он теперь вглядывался в лицо каждого захудалого каравансарайщика, каждого чабана, каждого встречного бродячего дервиша. Он искал фашистов. И... находил их. Даже на последнем перевале, над долиной столь долгожданной речки Кешефруд, он признал в здоровенных, облаченных в персидские чухи слугах и конюхах дорожного караван-сарая толсторожих, красноликих пивников-баварцев. Все, как на подбор, были рыжими, светлоглазыми. Таких персов и в природе не водится. Особенно выдавали их резко пахнущие гуталином ботинки и краги, совсем как у швейцара отеля. Хозяин караван-сарая неважно говорил по-персидски, но охотно отвечал на вопросы Сахиба Джеляла по-немецки.

- Вы знаете немецкий? - спросил Мансуров, когда они спускались с перевала по каменистой тропе, вившейся среди желтых холмов.

Сахиб Джелял кивнул своей великолепной чалмой.

- Вы, достопочтенный, несомненно, хотите спросить - откуда этот купец знает по-немецки? Изучил, когда сражался против немцев в Западной Африке. - И после небольшой паузы добавил: - Надо знать язык врага.

- Вы воевали с немцами? - не мог удержаться от вопроса Мансуров.

- Мы воевали против колонизаторов-империалистов... Немцы были в Кении колонизаторами. Были и есть. Особенно фашисты.

Короткий этот разговор заставил Мансурова иначе взглянуть на Сахиба Джеляла. До сих пор он думал, что этот представительный восточный купец просто ловит рыбку в мутной водичке, пользуется смутными временами второй мировой войны и срывает на темных махинациях изрядные куши. Намекнул же ему Сахиб Джелял, что он очень богат. И гранатогубый Али Алескер - хозяин Баге Багу - как-то вскользь заметил, что Сахиб Джелял таинственный человек, что он путешествует по всему Востоку, царственно расточителен и что у него красавица жена, не то англичанка, не то немка. Так и считал до сих пор Мансуров Сахиба Джеляла сомнительным человеком, даже авантюристом.

Какие-то странные нотки в голосе араба и прямое признание, что немцы, как, впрочем, и все империалисты, ему враги, вызвало желание узнать Сахиба Джеляла поближе.

Алексей Иванович заинтересовался военным прошлым своего величественного спутника.

Оказалось, Аббас Кули отлично знает Сахиба Джеляла.

- Сильный человек. Захочет - Эльбурс-гора в хлеб обратится, в Джейхуне суп из говядины потечет, а песок Кызылкумов перцем острым станет. - Он сдерживал своего великолепного коня - кони всегда у Аббаса Кули были великолепные, кровные, породистые - и продолжал размышлять вслух: - Все знают на Востоке Сахиба Джеляла. С друзьями он благороден, с врагами великодушен; если колесо судьбы повернется против, он протянет к нему руку и поломает его.

Со злым будь злым,

С добрым будь добр!

Среди роз розой будь,

Среди шипов - шипом.

От избытка чувств и уважения Аббас Кули даже пропел четверостишие, не подозревая, что это стихи знаменитого Саади. Очень уважал Аббас Кули господина Сахиба Джеляла, восточного негоцианта.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Если кто-либо наделен упрямством

характера, тому стрелы судьбы причиняют

невыносимую боль.

Х у м а м Т е б р и з и

Ожидание обещанной встречи сожрало

мое терпение, ибо терпение - вата, а

ожидание - огонь.

А д и б-и-С а б и р

Путешествие верхом на лошади по степям и пустыням очень утомительно. Конечно, увидишь много интересного, чего не заметишь, когда мчишься в автомобиле, встретишь и поговоришь с самыми неожиданными людьми. И Мансуров не сетовал, что поездка затянулась, тем более что он смог ближе узнать Сахиба Джеляла, для него все еще несколько загадочную личность. О Сахибе Джеляле говорили и в Тегеране, и в Мешхеде, и в Керманшахе. Командование советских войск в Иране осведомлено было о его большом влиянии среди коммерческих кругов, о его авторитете среди шиитского духовенства.

Выяснилось, что Сахиб Джелял имеет дела в долине Кешефруд - закупил у кочевников несколько тысяч манов шерсти и около ста тысяч каракулевой смушки и потому хочет побывать сам в джемшидской степи.

"Очень большие мошенники. Да и самый богатый человек среди них - шейх Абдул-ар-Раззак, продувная бестия".

Такое чисто русское выражение несколько неожиданно прозвучало в устах восточного купца, но упоминание о великом наставнике веры, сыгравшем печальную роль в жизни Шагаретт, заставило Мансурова немедленно принять помощь Сахиба Джеляла.

Спускаясь с гор в долину Кешефруд, Мансуров похвалил себя. Вряд ли без Сахиба Джеляла, несмотря на присутствие дотошного проныры Аббаса Кули, им удалось бы так быстро напасть на след Шагаретт.

При переправе через болотистую, поросшую низким камышом речушку они неожиданно выехали к небольшой заводи. Их появление вызвало испуганный крик и визг. В воде плескались в чем мать родила несколько женщин. Минуты, и они скрылись в кустарнике, густо покрывавшем берег.

Картинно прикрыв ладонью смеющиеся глаза, Сахиб Джелял громко прокричал:

- Эй, мир с вами, красавицы! Не причитайте и не ахайте. Мы не разбойники! Мы почтенные мусульмане, купцы! Довольно визжать! Хватит! Мы не хосровы, заставшие во время купания прелестную Ширин в бесстыдной наготе. Успокойтесь и отвечайте на вопросы.

Визг и шум прекратились, и две-три хорошеньких, шоколадных от загара мордочки показались среди листвы. Испуганные огромные глаза девчонок чем-то напоминали огненные глаза Шагаретт, и сердце у Мансурова сладко защемило. Ему даже показалось, что среди купальщиц была сама Шагаретт. Правда, он тут же отогнал свою безумную догадку.

Так всадники и стояли посреди речки. Кони медленно и громко пили воду, а Сахиб Джелял устанавливал "контакты", как он выразился, с представительницами джемшидского племени. Понадобилось не так уж много времени, чтобы девицы наконец обрели дар слова.

- Вы нас напугали! - зарделась наиболее бойкая из них. Она успела натянуть на себя яркое красно-желтое платье, нагрудник из ожерелий и монист и даже, высунувшись из кустов, позволила лицезреть себя всю. Она была стройна и гибка, и столь же стройна и гибка была ее речь.

Она отвечала бойко, но уклончиво. Лишь когда Сахиб Джелял церемонно вручил девочке пригоршню серебряных персидских кранов, для чего понадобилась со стороны Аббаса Кули целая серия осторожных маневров девчонки все еще не доверяли путешественникам, и малейшее резкое движение заставляло их визжать и прятаться, - переговоры сдвинулись с места.

- Мы принимаем серебро от вас в дар, потому что мы все тут невесты, а невестам нужно серебро, чтобы украсить себя, - щебетала все та же бойкая стройная красавица. - Не подумайте, что мы падки на подкуп. Мы гордые джемшидки! А теперь скажите, что вы, господа почтенные купцы, хотите знать?

Дело пошло на лад, и Сахиб Джелял заговорщически прищурил глаз, подмигивая Мансурову.

- Не удивляюсь, что ваше сердце тоскует. Если ваша исчезнувшая супруга и вполовину так красива, как эта острая на язык стрекозка, я понимаю, почему вы не находите себе покоя. А теперь порасспросим ее. Разведаем, так сказать. - И он спросил: - О черноглазая обольстительница сердец, не скажешь ли ты, как здоровье и благополучие уважаемой дочери уважаемейшего великого вождя джемшидского племени, добродетельной и прекрасной госпожи Шагаретт Бану?

Личико девушки сразу посерьезнело, и улыбка слетела с ее пухлых малиновых губок:

- О, наша пророчица и ясновидящая госпожа мудрости здорова и благополучна! Хи! А вы, господин, слышали про нашу пророчицу, госпожу Шагаретт, а?

- Весть об уме и святости госпожи Шагаретт растеклась по всему мусульманскому миру.

- Шагаретт Бану приходится мне тетушкой... родной тетушкой, пунцовая от удовольствия и гордости, жеманилась девушка.

- Она ее племянница! - хором запищали подружки и уже смело выступили из кустов.

Все они были разряжены ярко и броско, как и подобает невестам, и высокий берег зацвел вдруг многокрасочным цветником. У джемшидов женщины пользуются изрядной самостоятельностью, и Сахиб Джелял правильно поступил, решив при столь неожиданном и довольно-таки конфузном для девушек знакомстве порасспросить их. Девушки, впрочем, ничуть не огорчились, что их увидели нагими эти солидные путешественники. Почувствовав полное доверие к ним, они окружили выехавших из заводи всадников и наперебой принялись разбалтывать все, что знали о святой пророчице, о ее мудрости, о том, как она врачует недуги, помогает молитвами, заклинаниями и лекарствами роженицам, излечивает детей.

- О! Пророчица сама отстранена от своего сына, и теперь все дети племени - ее дети.

- Где же ее сын? У пророчицы ведь есть свой сын? - с трудом проговорил потрясенный Алексей Иванович.

- Великий Джемшид, старый наш вождь, забрал маленького Джемшида, он должен стать вождем в своей шахской чаппари. Старый Джемшид растит из мальчика Джемшида воина. Старый Джемшид не позволяет женщинам мешаться в дела воспитания. Старый Джемшид отобрал у матери внука.

- Уф, - с облегчением вздохнул Мансуров. - Ну и как? Из маленького Джемшида получается воин?

- Э, а ты что за человек? - ухватившись руками за узду коня, заглянула снизу вверх в лицо Алексею Ивановичу бойкая, искрившаяся хитрой улыбкой девчонка. - О, да это великий воин! Я вижу, ха-ха, на лице твоем следы жестоких схваток с врагом! Ты - Рустем! И тебе пора бы знать: мальчика выращивают среди мужчин, девочек - среди женщин. Мальчик должен умножать мужество, девочка - свои прелести и очарование.

Она тараторила и с наивным бесстыдством выпячивала свою уже высокую крепкую грудь, улыбаясь завлекательно и обольщающе.

- Но, но, великий воин, - звонко кричали другие девицы, - ты не мусульманин! И что тебе до мусульманской нашей пророчицы?

Мансуров понял, что своими расспросами насторожил девушек и, быть может, даже испортил всю дипломатию Сахиба Джеляла. Не мог же он во всеуслышание объявить: "Я муж вашей святой ясновидицы и отец вашего малыша Джемшида". Можно себе представить, как бы переполошились юные кочевницы.

Понял, что дело осложнилось, и Сахиб Джелял. Он пошарил в бездонном своем кармане и вытащил еще горсть кранов, и, когда они заблестели в лучах солнца на ладонях бойкой девицы, глаза ее снова блеснули доверием и уважением.

- Ты, резвушка, остра на ум и, не сомневаюсь, будешь резва на супружеском ложе. Мои краны пусть послужат задатком в мехре. А теперь...

- О! Ты, господин купец, и взаправду хочешь свататься! Девчонки, девчонки! Смотрите! Этот царственный бородач - жених!

Визгу и шуму было много. Но великий дипломат Сахиб Джелял преспокойно выпытал самое главное.

"Все джемшидское племя собирается из степи и из гор на место зимовки. Приезжали какие-то не то инглизы, не то ференги из государства Герман и призвали племя готовить мечи и ружья к походу на север. Потому все мужчины сейчас заняты шитьем подпруг и седел. Приезжали вожди из афганского Бадхыза от тамошних джемшидов - там много джемшидов, очень богатых и очень любящих войну, - и договаривались, что надо напасть на Советы и собрать урожай добычи. Всюду в мире идет война, и только глупцы не собирают с земли богатства. Великий наставник господин мюршид ездил уже много раз в Мешхед, и там ему обещали оружие и одежду для похода на Советы. Да, ружья, рассыпающие тысячи пуль. Обещали! Святая пророчица, наверное, тоже спустилась с гор и молится в мазере Турбети Шейх Джам. Все теперь собрались в окрестностях мазара и ждут слова мудрой провидицы госпожи Шагаретт".

Девушки все разом "чесали" свои жемчужные зубки. Их мордочки мелькали теперь среди лошадиных крупов, грив, стремян. Раскрытые широко рты, искрящиеся глаза, шум, писк, смех, возгласы. Ручки маленькие, но крепкие, вцепились в уздечки. Юные джемшидки не отпускали всадников даже тогда, когда, казалось, все уже выговорились. Но кто знает, сколько могут судачить молоденькие девушки, да еще из кочевого племени? А к тому же им понравились щедрые всадники, и не одна девчонка возмечтала тоже попасть в невесты...

Из всего этого игривого потока возгласов, слов, кокетливых ужимок явствовало, что путешественники на верном пути.

Наконец Мансуров убедился, что Шагаретт живет в родном племени. Наконец появилась надежда, что он, после долгих поисков, сможет увидеть ее и сына.

Они выбрались из девического "цветника", по выражению очень смутившегося и очарованного Аббаса Кули, и снова пустились по пути надежд и ожиданий.

Тактичный и осторожный Сахиб Джелял не стал больше говорить о Шагаретт. Он размышлял вслух, предназначая свои мысли явно для ушей Мансурова:

- Одни люди ходят по солнцу, другие люди бредут в глубокой тени. Тот швейцар с богбоном прячутся в тени. Какие же цветы они выращивают в темноте? Колючки и шипы! Да, всю жизнь они выращивают шипы. Того аллемани, хромого швейцара, я знаю давно. Наша семья жила в Самарканде...

Невольно Мансуров отвлекся от своих мыслей. "Сахиб Джелял самаркандец! Не аравитянин!.. Но от этого он не делается менее загадочным".

- Мы жили в Самарканде и в нашей махалле много говорили о военнопленных, которых привезли к нам с фронта. В старом городе среди баев пошел "гап". Герману надо помочь. Император германов Вильгельм принял в Дамаске истинную веру - ислам - и ведет священную войну против белого царя. Германские офицеры жили в Самарканде вольно и свободно. Ходили по базарам, бывали у самаркандцев. Один такой, помню - его звали Гельмут, бывал у моего отца-кожевника и все говорил про французского Наполеона, про то, что германский император Вильгельм поведет свои армии через Персию и Туркестан и завоюет Индию. И тогда ислам восторжествует во всем мире. Я не вступал в споры с герром Гельмутом, но говорил своему отцу: "Не верь немцу. Германия враг народов Азии и Африки. Немцы в своей колонии в Африке истребили народ гереро безжалостно и бесчеловечно". Герр Гельмут уговаривал отца помочь ему. Оказывается, приехавшая в Туркестан знатная дама из Петрограда, великая княгиня, председатель Красного Креста, передала ему присланные из Берлина деньги и письма. В письме указывался адрес одного самаркандского муллы и двух бухарцев-евреев, торговцев, которые могли помочь Гельмуту и другим офицерам бежать в Афганистан. Муллу звали Карим Турсунбаев. Но я отсоветовал отцу помогать им. Черная собака, белая собака - все равно собака. Придут немцы в Туркестан, будут убивать узбеков, таджиков. Я бы мог пойти сражаться против англичан, русских, французов. Но для чего? Чтобы надеть немецкое ярмо? Я сам тогда уезжал в Афганистан, но отказался помогать Гельмуту и его друзьям. Но тут приехал Карим Турсунбаев из-за границы - а он всюду проникал свободно, точно нож через кусок масла, - и, прочитав берлинские письма, сейчас же снарядил все для бегства немцев. Своего сына, великовозрастного болвана Мадраима, он дал им в проводники, дал еще ишаков, узбекскую одежду. Мадраим, хоть был толстый суслик и лентяй, провел через границу герра Гельмута и еще одного офицера. Важная, оказалось потом, это была птичка. Провел через всю Бухару до Амударьи. На переправе их ждали, с той стороны. И когда я приехал в Мазар-и-Шериф, оба офицера отдыхали в сытости и роскоши в саду Карима Турсунбаева. Этот Турсунбаев был сыном кокандского вельможи Фулатбека, сподвижника и визиря последнего хана кокандского Худоярхана. Вот куда привела ниточка судьбы немецких офицеров. А оттуда, из Мазар-и-Шерифа, они поехали в Кабул и пошли прямо в посольство... не удивляйтесь - Британии. И неважно, что англичане воевали против Германии. Врач посольства имел директиву помочь немцам уехать в Германию. Что ж, я говорил вам про белых, черных собак. Собаки-империалисты все вместе, а собаки-британцы, хоть Британская и Российская империи дружили тогда, чтобы воевать против Германской империи, делали все, чтобы подрывать дела России в Туркестане.

Давно расстались всадники с хохотушками-джемшидками, далеко позади осталась тихая заводь с юными купальщицами, а путники все ехали и ехали. Усталость, нудность пути скрашивал своими рассказами Сахиб Джелял. Он отлично сносил тяготы путешествия. Он поставил целью проехать не менее тридцати гязов до ужина. Местность не менялась - невысокие пустынные горы чередовались с щебнистыми бесплодными равнинами. Кое-где однообразие пейзажа нарушалось зелеными купами маленьких оазисов, расположенных на кяризах. Дорога делалась все более пустынной. Мирные земледельцы здесь, видимо, плохо уживались с воинственными кочевниками. Попавшийся на дороге персидский караульный пост встретил путников немецким духом и дисциплиной. Даже невозмутимый Сахиб Джелял и тот стал темнеть и раздражаться:

- Они чувствуют себя хозяевами. Мне дела нет, что гитлеровская Германия здесь хозяйничает. Понимаю, что и вы - частное лицо, едете по своим частным делам. Но на то у нас глаза, чтобы видеть, на то уши, чтобы слушать. Дорога у нас длинная, путешествие не знаю, когда кончится, и позвольте рассеять тоску ожидания встречи с любимым человеком одной восточной историей.

Вторжения в свои личные дела Мансуров не терпел. Но сейчас он не рассердился на Сахиба Джеляла. Бывает так, что вдруг почувствуешь расположение и доверие к незнакомому человеку. А Сахиба Джеляла Мансуров почти не знал. Случай свел их в Баге Багу, который при ближайшем рассмотрении оказался гнездом достаточно "вредных насекомых". Надо было сразу же прервать поиски, бросить все и спешно уехать. Заверения в дружбе и преданности гранатогубого Али Алескера явно ничего не стоили. Нужно было быть простаком, чтобы не понять - в этих местах оставаться опасно. Вот тогда-то Сахиб Джелял и оказался ему очень полезным. Странник и меценат, дервиш и жизнелюб, он был не столько подозрителен Мансурову, сколько загадочен. Мансуров знал Сахиба Джеляла по Афганистану, но пути их почти не перекрещивались, если не считать наездов Сахиба Джеляла в Мазар-и-Шериф по торговым делам. Сахиб Джелял слыл на Востоке миллионером и уж по одному тому не слишком дружественно расположенным к Советской России человеком. Поговаривали, что он связан с французскими банковскими кругами. Тем не менее он заключил с Внешторгом немало взаимовыгодных торговых сделок. Симпатии и антипатии Сахиба Джеляла не очень занимали сейчас Мансурова. Его вполне устраивало, что нашелся влиятельный, пользующийся большим уважением человек, вызвавшийся ему помочь и, по-видимому, бескорыстно. Вел себя Сахиб Джелял вполне лояльно, а рассказы его представляли немалый интерес.

- Удивительно не то, что я не сразу узнал господина Гельмута фон Крейзе, - сетовал Сахиб Джелял, мерно покачиваясь в седле. - Он почти не изменился, хоть и стал тоще и жилистее. Удивительно его появление в Иране в облике скромного швейцара гостиницы. - Он явно ожидал вопросов Мансурова, но, видя, что тот молчит, продолжил рассказ: - Удивительно, что ливрея швейцара облекла офицера гитлеровского рейхсвера. Можно вообразить, какие паскудные, смердящие дела здесь закручиваются на стыке границ СССР, Ирана, Афганистана...

Но, прежде чем он начал рассказывать, Аббас Кули вступил, по своему обыкновению, нетерпеливо в разговор:

- Где сало, там мухи! Кружат и кружат роем. Несчастный наш Хорасан приступом берут то инглизы, то аллемани... Похоже на злой ветер, горячий ветер... Срывает, скручивает листья с деревьев, огнем опаляет перья птиц на небе. Эх! Превратить бы всех империалистов в ишаков и напялить им на морды недоуздок! У обожравшихся персидским хлебом гитлеровцев такая начнется отрыжка, от которой пыль поднимется, кишки через рот полезут... Но раньше меду мы испробуем яд пчел...

- Сперва, и в этом нет сомнений, гитлеровцев разгромим мы, - сказал Мансуров. - Влетит им под Сталинградом. Это ясно как божий день. А тогда конец всяким наполеоновским планам. Но мы видели начало. И мы видим конец... Самое сложное - середина. Вот серединой и надо заняться. И немедленно... Сколько осталось до джемшидов? - помолчав, спросил он вдруг. - Наше путешествие что-то затянулось. Не думал я, что потребуется столько времени, чтобы добраться до Кешефруда... Не думал, что столько гадов и жаб... вы их так назвали, уважаемый Сахиб... всякой фашистской нечисти собралось под каждым кустом, под каждым камнем... Нет, надо принимать меры.

- Кочевье? Совсем близко... - Аббас Кули так живо завертел головой, будто он уже видел своими выразительными карими глазами черные шатры джемшидов среди зелени лугов. - Однако горы, скалы... Пожалуй, два дня и две ночи ехать...

- Проезжали мы здесь однажды в Серахс, - добавил Сахиб Джелял, очень крутой перевал... Настоящий щит, которым джемшиды оградили себя от резахановских жандармов. Два дня, говоришь, Аббас-ага? Молодой ты, прыткий... А солидному человеку и за трое суток не добраться.

Мансуров помрачнел. Удивительно - настроение всадника передалось его коню. Ход его, бодрый, веселый, вдруг сделался неуверенным, сбитым...

Забеспокоился и Сахиб Джелял. Он был очень наблюдателен.

- Мы, кажется, дальше не поедем, - заметил он подъехавшему Аббасу Кули. - Путешествие наше кончилось.

- Никогда! - воскликнул Аббас Кули. - Разве Меджнун откажется от своей Лейли? Меджнун уже годы думает о ней, своей единственной. Годы он ищет ее. И вот когда осталось сделать шаг... Неужели он остановится? Вы, господин, не видели ее. Какие глаза, о!

- Слова твои, Аббас, пустые. Посмотри на комбрига. Конь его спотыкается. Конь знает, чувствует, что его повернут обратно.

- Может ли быть такое!

Попридержав коня, Мансуров дождался спутников и задал вопрос:

- Почтенный помещик говорил про совещание администраторов астана. Когда оно собирается?

- В понедельник. То есть через три дня.

- Помещик говорил, что совещание очень важное?

- Да, очень.

- И потому он вынужден задержаться в Баге Багу и любезно предоставил мне возможность самому съездить к джемшидам по моему делу?

- Да, вы правильно поняли.

- Вот как!

Круто повернув коня, Мансуров погнал его обратно по дороге. Сахиб Джелял поспешил его нагнать.

- Позвольте вам сказать об одном немаловажном обстоятельстве, вкрадчиво пояснил Сахиб Джелял. - Расположение созвездий, как подсказывает мне мой опыт, неблагоприятно для нашего возвращения в Баге Багу.

- Вы хотите сказать, что в Баге Багу опасно?

- Я не говорю этого, но боюсь, что это так.

- Есть люди, которым крайне нежелательно мое присутствие в Баге Багу. И они придумали историю с джемшидами, чтобы удалить меня.

- Клянусь вам, госпожа Шагаретт действительно находится в кочевье в долине Кешефруд. Господин Али Алескер знал о ваших поисках и навел справки. С джемшидами все правильно. Он сказал вам правду. Он искренне хочет вам помочь. Он близко принял к сердцу ваши заботы.

- И воспользовался моей бедой, чтобы убрать меня из Баге Багу?

- Но что вы один можете сделать?

В голосе Сахиба Джеляла звучало отчаяние. Он посмотрел на едущих в стороне Аббаса Кули и Мехси Катрана.

- Посмотрим! - ответил Мансуров.

Далек, бесконечен путь в джемшидские кочевья. И неудивительно, что он породил одну такую историю об удивительном страннике по жизни, историю почти фантастическую. Но Сахиб Джелял поклялся, что он не выдумал ни одного слова.

Начиналась история в эпических тонах:

"Он родился от матери и отца... И ему дали имя... Неважно, какое. Но у него было имя, и он сел на коня времени и пустился в странствование по миру.

Мальчик - герой истории - появился на свет среди скал и коз. Если бы не слова одного кишлачного мудреца, вырос бы из мальчика козий пастух или мастер - уста по дублению кож, потому что он родился в семье полунищего кожемяки-горца. Собрались как-то такие же кустари, и мудрец изрек: "Человек приобретает теньги, а на теньги можно сделать человека". И мальчика послали из гор в Бухару на деньги бедняков кожемяк в медресе, чтобы он выучился и чтобы у них в кишлаке и кожевенном цеху был умный человек. "Невежда - слепец. О незрячий, возьми частицу мудрости!" И мальчик выучился. Он старался и получил знания. "Палка учителя - роза. Кто не вдыхал ее аромата, тот глупец и невежда".

Но знания порождают искушения ума и сердца. Мальчик, став юношей, возмутился против схоластики религии и против деспотов. Тогда сына кожемяки бросили в бухарский зиндан на съедение клещам и паразитам. К счастью, у юноши был друг, ученый из России, которому студент медресе переводил тексты из старинных рукописей. Ученый добился, чтобы юношу высвободили из зиндана. Парня отпустили, но на память оставили двадцать багрово-синих рубцов на спине от двадцати палочных ударов. Зиндан и палки не излечили сына кожемяки от брожения ума. Устроенный тем же самым ученым в канцелярию губернаторства Самарканда, сын кожемяки скоро прослыл вольнодумцем и года через два вынужден был спасать свою свободу от царских полицейских. По тогдашнему обычаю, сын кожемяки отправился в паломничество в Мекку к мусульманским святыням искать правду жизни. "Чему подобна эта здешняя жизнь? Она подобна воде, которую низводим мы с неба и которой питаются земные растения". Таким растением мнил себя сын кожемяки. Он пристрастился во время мекканского ходжа к наиболее достойному для мусульманина занятию - купле-продаже и преуспел в этом. Он стал рабом желудка и поклонником живота. Он жил в неге и довольстве. И даже разбогател. Но дух беспокойства и неудовлетворенность, жажда знаний и правды снова погнали сына кожемяки навстречу ветру. Он вооружился опять посохом дервиша и пустился в странствования. В трудные дни душевного смятения может ужалить хозяина и его посох. В Магрибе - Северной Африке дервиш стал свидетелем зверств колонизаторов-англичан. И правильно говорят: "Сколько воину ни давай денег, он останется воином и пойдет мечом завоевывать города!" В дервише проснулся дух воинственных горцев. Сын кожемяки сел на коня и взял в руки меч. Сын кожемяки, книжный червь, грызший старые рукописи, паломник-монах, оказался воинственным полководцем. Он воевал против империалистов, он сделался вождем ваххабитов. Но жизнь борца за свободу требует точного разграничения между случайным и непреложным, между справедливым и целесообразным, между истиной и отвратительной казуистикой. Духовенство вступило со своим полководцем в спор. Шейхи потребовали отстранить его от дел мира и войны за то, что он останавливал "руку мести" и требовал милосердия к пленникам. Тогда он покинул племя и страну, ставшие ему родными, потому что за них он сражался многие годы. Он вернулся прославленным газием в Туркестан, и новый эмир Бухары обнял его и привлек к управлению государством. У сына кожемяки было все: слава, мудрость, богатство, власть, женщины... Но покоя и удовлетворения он не нашел. Деспотия правила Бухарой. В Бухаре стояла черная ночь тирании. По ночам у сына кожемяки, ставшего вельможей, горели и ныли рубцы на спине от палок, полученных в зиндане... за свободу! Он пытался сблизиться с младобухарцами, но ничего не нашел у них, кроме жалких попыток добиться от эмира свободы для торгашей и капиталистов... Он тайно покинул Бухару, отправился в родные горы, но вынужден был уйти и оттуда, так как навлек на себя подозрения царской администрации. Он снова покинул родину. "Без длинной дороги не узнаешь коня!" Он ушел в новое паломничество, но на этот раз не к святыням Мекки - в них он давно разуверился, - он отправился в Индию и Тибет искать истину. Весть о революции в России застала его где-то с ущельях Гималаев. Его невыразимо потянуло домой, в Туркестан. Но сумел он вернуться лишь в двадцатом году. Рубцы на спине жгли душу и разум. Вышло так, что сын кожемяки, выученик духовного училища - медресе, газий священной войны против неверных, назир эмирата, мудрец и философ, с пехотной винтовкой с примкнутым штыком шел в первых рядах штурмующей колонны Красной Армии на врата Бухары. Он был тяжело ранен, долго лечился в красноармейском госпитале, жил в своих горах среди кожемяк, а затем в винограднике под Самаркандом".

- А потом? - не удержался Алексей Иванович.

- А потом он решил, что ему лучше уехать в страны Востока и приносить пользу своей родной стране на... Востоке.

Вполоборота Сахиб Джелял повернулся к Алексею Ивановичу. Темное, оливковое лицо его под ослепительно белой чалмой излучало спокойствие и мудрость. Темно-карие блестящие глаза лукаво щурились от яркого сентябрьского солнца.

Изящные, длинные пальцы с ярко-малиновыми ногтями неторопливо перебирали круто завивающиеся локоны его удивительной ассиро-вавилонской, широко известной в городах стран Среднего Востока, бороды.

Он вздохнул и улыбнулся:

- Не правда ли, удивительная история? Вы интересуетесь, что делает сейчас сын кожемяки. О! Он следует правилам Сакия Муни - он усердствует и будет усердствовать в течение ста тысяч лет в шести бесхитростных добродетелях: в постижении философских истин, в чтении книг, в делании добра, покровительстве сиротам и вдовам, воспитании своих детей в добродетелях и... занятии коммерцией в качестве коммерческого посредника между торговцами Востока и торговыми учреждениями Советского государства... Оказывается, философия и коммерция имеют много общего... И он от души рассмеялся.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Эти бессовестные, грязные навозники.

В о х и д

О шейх, твое правило - всегда брать,

никогда не отдавать и всегда

захватывать всей пятерней.

Р у д а к и

В благословенном саду знаменитого помещика и коммерсанта Давлят-ас-Солтане Бехарзи, носящем пышное название Сад Садов, сделалось за последние дни что-то очень многолюдно. Проворные слуги с ног сбились, размещая в покоях мраморного дворца гостей, по-видимому очень почетных, хотя и державшихся скромно и незаметно. Не было видно ни черных дорогих смокингов и фраков, ни белых крахмальных пластронов, ни лакированных ботинок. Преобладали национальные одежды - персидские чухи, гигантские хезарейские чалмы, черные хирки керманского духовенства, бухарские красочные халаты, текинские тельпеки. Никто из гостей не говорил громко. Все быстро поднимались по отполированным мраморным ступенькам, тихо шаркая подошвами, скользили по террасе и, так и не подняв глаз, не глядя по сторонам, исчезали за тяжелыми резными дверями во внутренних покоях дворца, высившегося во всем своем великолепии среди столь же великолепного парка в чопорном английском стиле.

Парк со всех сторон теснила желтая пустыня, щебенистая, пыльная, со столь же желтыми, пыльными плохими дорогами, разбегавшимися, словно паутина, по всему необозримому Ирану. По всем дорогам в сторону Баге Багу двигались облачка пыли: кто на автомобиле, кто в старинном рессорном экипаже, а кто и просто верхом в сопровождении вооруженной охраны стремился к пятну темной зелени, прилепившемуся в лощине среди лысых желто-красных холмов, к Баге Багу.

Лишь одно облачко мчалось от Баге Багу. "Шевроле" с трудом ехал по отвратительной, первобытной степной дороге. Навстречу ему с перевала скатился "мерседес". Оба автомобиля остановились. На их радиаторах в горячем степном ветре трепыхались британские флажки.

Из "шевроле" вышел европеец в пробковом колониальном шлеме. И не было во всей стране человека, который не узнал бы в нем консула Хамбера. Шлепая по пыли подошвами, он приблизился к встречной машине, пассажир которой остался сидеть, откинувшись довольно небрежно и, скажем, неуважительно на кожаную спинку сиденья. Последовал обмен приветствиями.

- Сэр, - сказал сухо, коснувшись двумя пальцами полей тирольской с фазаньим перышком шляпы, господин Фриеш, - вы отбываете?

- Дела! Дела ждут в консульстве. К тому же из Мешхеда лучше проследить, чтобы вас в Баге Багу не засекли советские господа-товарищи.

- Но... кто же изложит позицию Лондона? Нам важно, чтобы нам не мешали.

- С вашего позволения, я выпил рюмочку коньяка в Баге Багу - отличный арманьяк у любезного Давлят-ас-Солтане Бехарзи... Отличный! И спешу! Адье, господин генерал!

Он вернулся к автомобилю, тронул шофера за плечо, и машина с урчанием умчалась в облаке пыли.

Щека господина Фриеша, получившего из уст Хамбера чин генерала, и, по-видимому, не без оснований, подергивалась.

Неприятный разговор! Возмутительный разговор! Но оставалось надвинуть серую от пыли шляпу пониже, застегнуть под подбородком поаккуратнее свой пыльник и ехать в Баге Багу.

- Посмотрим, как заговорит этот спесивый господин, когда мы прихлопнем русских в Сталинграде!

А в голове Хамбера копошились невеселые мысли. Он сопоставлял все планы деятельности своего консульства с положением на советско-германском фронте.

"Сталинград! Сталинград!" - назойливо стучало в мозгу.

Господин Хамбер не был столь уверен в быстром падении Сталинграда.

Всегда спокойный и уверенный в себе, англичанин на этот раз ощущал неприятное сосание под ложечкой. Глядя на раскинувшуюся равнину, он видел серые, тускло поблескивающие, с белыми фашистскими крестами полчища танков, угрожающе надвигающиеся с туманного Запада. И он никак не мог отогнать от себя навязчивую мысль: "А ведь они раздавят. Раздавят нас... бронированные орды. Неотвратимая железная поступь".

И в его голове снова завертелись колесики изощренного дипломатического механизма: не пропустить бы момента. Ни днем раньше, ни днем позже! Не пропустить бы того часа... А вдруг придется пойти к этому надменному солдафону с поклоном и... с ключами от секретнейших сейфов британского консульства, с папками, в которых лежат досье, накопленные за столетие огромной работы тысяч агентов на Востоке и в Туркестане? Неужели все накопленное придется отдать?.. Да, так безвозмездно и отдать вечным соперникам Британской империи в Азии... Катастрофа... Британия уходит из Азии! Гибель империи.

Мистер Хамбер застонал... Мог ли он когда-либо представить себе на минуту такое? Его гордость, его жизнь - Британия - зависит от одного слова, ненавистного слова - Сталинград! А-а!

Автомобиль метался по колеям мешхедской дороги. В глубине кожаного сиденья подпрыгивал маленький толстенький человечек, в мозгу которого вертелась сумасшедшая мысль - наступал конец света...

А в "мерседесе", неуклонно приближавшемся к зеленым, тенистым садам, господин швейцарский коммерсант Фриеш, он же генерал германского вермахта, мысленно потирал руки. Сегодня в этом заброшенном в дикие просторы азиатских пустынь Баге Багу он сможет наконец сбросить - мысленно - этот осточертевший наряд коммерсанта, стукнуть по столу кулаком и сказать: "Я оберштандартенфюрер фон Клюгге заявляю: Сталинград пал! Большевики стерты с карты мира! Вперед! Дранг нах Индия!"

Господин генерал не вспоминал больше о неприятном разговоре со спесивым британцем. Мелочь! Пустяк! Консул Хамбер до сих пор не мешал. Вместе со своим консульским персоналом он сквозь пальцы смотрел, как фашисты скрываются в укромных местах по всем юго-восточным и северным астанам и вдоль всей советской границы.

Консул Хамбер не мешал Германии, а теперь консулу Хамберу не остается ничего иного, как сдать дела из рук в руки и уйти в тень. А все, что спрятано, все накопленные германцами силы - выйдут наружу и нанесут удар. О, такой удар, что Восток содрогнется! И удар нанесет он - генерал фон Клюгге.

Автомобиль, сигналя клаксоном, влетел в ворота и, промчавшись по отлично утрамбованным песчаным дорожкам, лихо развернулся перед отполированными мраморными ступеньками дворца.

Сбросив с себя плащ, господин генерал подтянулся и военным гусиным шагом, совсем забыв, что он в штатском, а не в мундире, зашагал вверх на террасу, деревянно вскидывая прямую, как дощечка, ладонь к полям "тирольки". Уверенно он прошел в залу, где уже на гигантских столах были развернуты карты и схемы, а у столов вытянулись в положении "смирно" люди.

Но что за вид у этих людей! Господин генерал брезгливо поморщился: пестрота восточных нарядов - чалмы, тюбетейки, нелепые кафтаны, пехлевийки, безрукавки, восточные усы, нелепые крашеные бороды, у некоторых даже серьги в ушах... И это штабные офицеры! Маскарад!

- Господин генерал, основные участники чрезвычайного военного совещания прибыли. Отсутствуют господа офицеры из Герата. Не приехали из Кабула уполномоченные эмира бухарского.

- Что слышно о господине Шютте?

- Высадка еще не состоялась. Радиосвязь с эскадрильей не установлена. Соединение, обеспечивающее высадку десанта, находится на месте, в пустыне Дэшт-и-Лутт. Полевая телефонная связь обеспечена.

- Прикажите немедленно позвонить. Проверьте. Я жду прибытия Шютте с минуты на минуту. Как только он приземлится, прошу, чтобы он сообщил мне новости по телефону. - Он посмотрел в окно и склонил голову. Он очень хотел услышать гул самолетов, с одного из которых должен был сойти сегодня офицер связи с волнующими известиями о Сталинграде, о падении Сталинграда!

Но пока что необходимо приступить к работе. Господин генерал фон Клюгге отличался завидным свойством - никогда не уставать, никогда не отдыхать, приступать к делу немедленно. Он был требователен, неимоверно требователен к себе и не менее требователен ко всем подчиненным. Вот почему уже с самого утра все было готово в конференц-зале дворца Баге Багу, и все господа офицеры, несмотря на свои маскарадные одеяния, с утра находились у своих карт и схем, чтобы отчитываться и рапортовать.

На лицах всех читалось напряжение и нетерпение. Шутка ли сказать, по всем последним данным, катастрофа для большевиков на Волге разразилась. Такие новости проникли в Баге Багу. Прибытие господина генерала лишь подтверждало радостное событие.

Итак, конец долгому, нудному ожиданию, конец игре в прятки, конец пребыванию на положении сусликов, прячущихся по норам! Наступил долгожданный час действий.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Расхвастался! Провеиваешь гнилую

солому.

Н а с р е д д и н А ф а н д и

Он похож на человека, которого

волокут на виселицу.

Ш а ф и

С виду добродушный, светящийся гостеприимными улыбочками генерал фон Клюгге колобком катался по обширным залам и бесконечным коридорам, отпускал шуточки подчиненным, веселил их густо перченными солдафонскими анекдотами. С приездом берлинских инспекторов он полностью преобразился. Из придирчивого, жестокого начальника, грозного, требовательного до невозможного, до идиотизма, он вдруг перевоплотился в добродушнейшего, очаровательного ганноверского помещика, любителя поесть и покормить вдоволь и вкусно гостей, попьянствовать с шиком, поохотиться в фисташковых пустошах.

Метаморфоза, происшедшая с генералом, имела под собой прочное, глубокое обоснование. Он, находясь в Баге Багу, должен был соблюдать строжайшую конспирацию и ничем в своем поведении не выдавать себя. По инструкции, в свое время лично ему врученной в Берлине, угол Альбрехтштрассе и Вильгельмштрассе, 77, в кабинете штаба Гиммлера, иностранное инспекционное бюро запрещало генералу фон Клюгге надевать воинскую форму впредь до получения специального указания и держаться сугубо штатским человеком в отношениях с многочисленными резидентами - в Хорасане и других астанах.

Но специальное указание все не поступало. Вести с фронтов войны приходили одна сенсационнее другой. Прорыв "панцерколоннен" всепобеждающего рейхсвера в Иран, на Индию казался уже свершившимся фактом. И чтобы не опоздать, не оказаться в хвосте, генерал позволил себе отклониться от параграфов инструкций и с недавнего времени в торжественных случаях или в уединении кабинета, принимая особенно важных агентов, начал облекаться в форменный мундир оберштандартенфюрера. Но неприятность ждала его совсем неожиданно: прилетели уполномоченные самого фюрера - Шютте и Шмидт - и учинили разгон. Новостей они не привезли, но в тот же вечер, противореча самим себе, приказали всем резидентам, собравшимся в Баге Багу, сбросить штатские лохмотья и явиться в конференц-зал фирмы "Али Алескер и К°" в парадной форме.

Приказ Шютте и Шмидта показывал, что дела на Волге действительно идут хорошо. Генерал фон Клюгге в парадной форме колобком катался по двору с вдохновенным лицом и старался всех очаровать.

Шмидт появился в сопровождении своего спутника Шютте в конференц-зале, когда уже все собрались. Вошел он через маленькую потайную дверку, через которую ему, огромному, высокому и не слишком худому, оказалось пройти не столь ловко и удобно, как то было для низенького, верткого Али Алескера. Шмидт даже за что-то зацепился, чем-то грохнул и, естественно, остался недоволен наделанным шумом. При всем своем высоком звании Шмидт не был лишен чувства позы и любил таинственность.

Господа резиденты, задыхаясь от волнения, ожидая тайн и сенсаций, замерли в полной неподвижности. Но тайн никаких не открылось, потрясающих сообщений ни Шмидт, ни Шютте не сделали.

Оказалось, что всех пригласили на торжество вручения наград и оглашения приказов. И многие в зале поникли, посерели лицами. Нужно было вытаскивать их из самых гнусных дыр, заставлять пешком или верхом на осле плестись за сотни километров по скалам, песчаным безводным барханам, по степной сухой, точно порох, колючке, изнывать от жажды, натирать седлами кровавые мозоли на ляжках, дышать пылью и песком, чтобы присутствовать при том, как спесивый, вылощенный, благоухающий дорогими духами Шютте пыжится от спеси и смакует с видом превосходства свои красноречивые трескучие спичи в адрес каких-то никому не известных типов. И к тому же еще приходится поминутно вскакивать с места и надрывать пересохшую глотку возгласом: "Хайль!" Торжество инспектор Шмидт устроил для "приободрения и вдохновения славных представителей нордической расы, прокладывающих пути от гитлеровского фатерлянда к золотой сказочной Индии". Довольно туманно Шмидт упомянул о надвигающихся днях торжества и победы. Но ничего не уточнил, не назвал сроков, чем вызвал недовольные вздохи.

Однако Шмидт был преисполнен уверенности и нацистского самомнения. Он настолько игнорировал сложность обстановки, что бросил неудачную фразу:

- Вторжение без войны на Средний Восток продолжается. Мы по-прежнему будем заниматься приручением чиновников, князей, ханов, коммерсантов и подчинять их великому фюреру!

Неосторожно, но сказал так! В зале сидели не только фашисты-немцы, но и вожди племен, и местные чиновники, и сам шахт-и-туджорон - царь купцов, утонченный и умнейший Сахиб Джелял, знаток политики Запада и Востока. Прожженный делец хозяин Баге Багу господин Алескер вдруг скорчил плаксивую мину - термин "приручение" был более уместен в цирке, нежели на столь представительном собрании.

Выбросив по-гитлеровски руку, Шмидт потребовал молчания и внимания:

- Господа, рад сообщить - еще один восточный владетельный принц признал своим учителем и наставником нашего обожаемого фюрера. Господин адъютант, огласите письмо его высочества эмира бухарского.

Едва ли кто запомнил все витиеватые фразы, коими Сеид Алимхан, с 1920 года пребывавший в изгнании в Кабуле и занимавшийся торговлишкой, изъявлял свои восторги и преклонение перед Гитлером и нацизмом. Единственное, что заслуживало внимания, это слова: "Мы давно уже делаем шаги к глубокому познанию мудрого учения мудрецов и философов Муссолини и Гитлера, именуемого фашизм, и пришли к умозаключению, что великое учение ислама содержит в своей мудрой сущности и те положения, которые упомянутые Муссолини и Гитлер сделали основой нацизма. Это позволяет нам - исламскому халифу всех мусульман - призвать правоверных обнажить мечи священной войны и встать под знамена союза с рейхом и наносить смертельные удары врагам пророка Гейдара, то есть Гитлера, и Великой Германии".

Прокричав "Хайль Гитлер!", инспектор Шмидт приступил к вручению наград. Начал он с уважаемого и достойнейшего полномочного представителя эмира бухарского Сеида Алимхана, выдающегося офицера и дипломата Мирбазарова.

- Вы по духу и делам истый германец. Вы трудитесь уже много лет на пользу великой Германии и нашего фюрера и помогаете превратить Восток в естественную политическую и экономическую сферу нашего рейха. Вы сделали нефть Ирана немецкой. Вы достойный ученик специальной школы Ладебурга, курсов в Гамбурге, приобрели опыт и лоск у Муссолини. Вы подняли на высоту деятельность "Ассоциации мусульманской молодежи", ваш талант позволил завербовать в ассоциацию отличные кадры. Благодаря вам лига Боз Курта Серого Волка, созданная послом рейха в Анкаре, распространила идеи фюрера от Мюнхена до Индийского океана. Вы, господин Мирбазаров, пионер, прокладывающий пути германскому рейху в долины Индии.

Торжественным голосом Шмидт огласил приказ о присвоении Мирбазарову высокого звания офицера войск СС. Тут же собственноручно он нацепил ему на лацкан френча Железный крест.

- Вы, господин Мирбазаров, отлично справляетесь с порученным делом. И мы привезли вам помощника. Позвольте вам представить молодого, но уже блестяще проявившего верность Гитлеру и рейху офицера СС Бай Мирзу. Он поможет вам в создании штурмовых групп и тюркских колонн для вторжения в Туркмению и Узбекистан. О значении этого вопроса можно судить по тому, что Бай Мирза является командиром батальона имени Тамерлана. Именно здесь, в Хорасане, на базе этого батальона господин Бай Мирза организует восточно-мусульманскую дивизию СС.

Молодой человек легким шагом подбежал к столу, вытянулся и отрапортовал:

- К выполнению задачи приступил! Хайль Гитлер!

Энергично пожав руку Мирбазарову, несколько ошеломленному и, видимо, не слишком вдохновившемуся его появлением, эсэсовец поздравил его по-узбекски: "Муборкбод булсин!" - и побежал на свое место.

- Отличные кадры! - пробормотал Шмидт и взял в руки другую папку.

Получать чины и награды подошла очередь почтеннейшему и блистательному чиновнику. Он стоял у стола с несчастным видом, вобрав свою большую голову в плечи, ссутулясь так, что казалось, у него на спине вырос горб. Лицо его от пробившейся щетины казалось сине-зеленым. Глаза свои он прятал и упорно старался разглядеть свои ноги, чему мешал непомерно выпятившийся живот. Чиновник с тоской слушал выспренние похвалы и, очевидно, считал всю поднятую шумиху излишней и преждевременной. Он просто трусил, потому что Шмидт предавал гласности многие серьезные тайны и секреты. Типичный деятель восточной школы, хоть и получивший многолетнюю выучку и военное образование в Германии и вобравший немало, казалось бы, элементов "европейской культуры", господин чиновник не изжил в своей натуре резкости переходов от изъявлений гуманности и любви к кровожадной жестокости, от высоких чувств великодушия и подлинной честности к грубой хитрости, обману, отвратительному интриганству. И в кругу семьи, и в его канцелярии его боялись и ненавидели. Он имел немало врагов и завистников. Сумев пролезть в новую администрацию, он прикидывался недругом фашизма. В то же время он имел причастность к тайно существующей партии "Нехзет-е-мелли", ставившей перед собой цель - создание, за счет территорий республик Советского Союза и Афганистана, Великого Ирана. Сейчас в глубоком подполье господин чиновник занимался формированием из всяких деклассированных элементов иранской нацистской армии. В Хорасане дела подвигались плохо, местное население проявляло большие симпатии к Советскому Союзу. Приходилось вести набор в основном в южных астанах Ирана, занятых англичанами. В Баге Багу господин чиновник вынужден был приехать потому, что Али Алескер обещал ему найти для комплектования проживавших в своих имениях на полулегальном положении иранских офицеров, некогда учившихся в Германии.

Понятно, что миссия господина чиновника была отнюдь не для широкого осведомления, и он то и дело принимался кряхтеть и вздрагивать, особенно когда Шмидт выпячивал его заслуги:

- Поистине чистокровное арийское происхождение ваше делает вас подлинным германцем. И вы доказали вашу поистине арийскую преданность нашему фюреру.

Господину чиновнику хотелось провалиться сквозь землю, когда на его пиджаке блеснул орден, но, увы, паркет в конференц-зале фирмы "Али Алескер и К°" был скроен из дубовых брусков и отличался неимоверной прочностью. Ах, как некстати вся эта шумиха! Чиновник расстроился вконец и забыл даже ответить "хайль", что он делал обычно охотно и с шиком.

Сидел чиновник за столом, прятал лицо, вытирая лоб носовым платком и лепеча:

- Здоровье от аллаха, жалование от повелителя.

Ужасно он был доволен, когда внимание собравшихся господ офицеров отвлекла появившаяся у стола невзрачная, в пропыленном, молью траченном полковничьем мундире времен Гинденбурга фигура швейцара отеля "Регина". Лицо у него походило на стоптанный башмак, пожелтело от малярии, покрылось белыми струпьями от пендинки, седые волосы торчали перьями.

Вручая орден, Шмидт изрекал:

- Ваши заслуги, господин полковник Гельмут фон Крейзе, и инженерные знания неоценимы. Вы, будучи инженером "Люфтганзы", построили отличные аэродромы в Тегеране и других пунктах. Вы обеспечили воздушный путь нашей авиации Берлин - Дамаск - Тегеран - Кабул, по которому люфтваффе ринутся дай срок, вот раздавим Сталинград - в сердце Индии. Именно вы добились, чтобы персидская молодежь обучалась летному делу в Германии, и скоро они сядут за руль бомбардировщиков, которые наведут ужас на Ташкент. Господин полковник, фюрер забыл о некоторых самовольных ваших поступках и лично прислал вам сей знак доблести. Вы заслужили его. Вам было тяжело эти годы, но здоровому быку и гнилая солома хороша, говорят у вас в Пруссии.

Получилась двусмыслица. Но заметил ее, по-видимому, только полковник. Он покраснел, и следы болезни явственней обнаружились на лице усталого, вымотавшегося человека, который всю жизнь проработал для возвеличивания Германии и который не переносил даже имени Гитлера, считая его выскочкой, "фельдфебелишкой".

Поспешил вмешаться генерал фон Клюгге:

- Позвольте заметить. Наша работа не всегда заметна, на нас не всегда мундиры, аксельбанты. Что ж, я сам в штатском пиджаке занимался транспортом, дорогами, финансами... Сколько лет! Транспортная фирма в Иране "Вебер - Бауэр". И полковник помнит, сколько людей мы втянули к себе. На каждом километре от Тегерана досюда у нас есть верные люди, полезные люди...

- Опиумоеды, любители гашиша, педерасты... - негромко проскрипел полковник. - Всякие подонки... а называются арийцы...

- Все в меру! Всему свое время. Только помните правило: первую рюмку пьет рюмка, вторая рюмка пьет человека, третья рюмка выпивает человека.

Что-то хотел ответить полковник, но махнул рукой и пошел на свое место. Красный его нос, весь в синих прожилках, еще больше покраснел.

- Придется поговорить особо о дисциплинарном уставе, - зашептал Шмидт.

- Что ж, дикость! Развлечений никаких. Женщины только потаскухи. Волком взвоешь. А в отношении полковника я докладывал. Толков! Сумел переправить по разбитым дорогам тысячи тонн грузов - вы знаете, о чем идет речь. Иначе все досталось бы русским...

- Мы вернемся к этому. А теперь, - громко обратился Шмидт к аудитории, - позвольте воздать должное иранскому купечеству. Высшие интересы в области мировой политики и экономики германского рейха требуют сближения коммерсантов-немцев и персов. Этому, несомненно, помогает сходство характеров персов и арийцев. Я хотел бы обратиться к вам, господин... - и он скосил глаза на листок, лежавший около него на настольном стекле, - к вам, многоуважаемый господин Сахиб Джелял. В государственной канцелярии фюрера о вашем богатстве, о ваших торговых связях говорят очень много. Утверждают, что нити вашей торговли протянулись от Китая до Алжира и что вы...

Сидевший в глубоком кресле, несколько в стороне, и тем подчеркивая свою независимость, Сахиб Джелял, не привстав, слегка поклонился, так, что его белоснежный тюрбан лишь чуть дрогнул.

- Мы чрезвычайно заинтересованы в ваших могущественных связях.

Вновь тюрбан шевельнулся.

- Экономика рейха ощущает нужду в каучуке Индии, в олове Таиланда... Морские пути перекрыты английскими крейсерами. И транспорт, и товары в ваших руках, господин Сахиб Джелял. Фюрер знает о вас, о вашей преданности исламу и делу освобождения Востока от большевистской заразы и просит вас согласиться принять этот орден... - Рука Шмидта потянулась к футляру... Вы можете облегчить, колоссально облегчить положение. Ваши торговые агенты в Дуздабе и Келате, по нашим сведениям, держат на складах довольно крупные партии товара...

- Герр Шмидт, при всех лестных отзывах о нашей скромной торговой деятельности вы ее переоцениваете. И мы, скромный мусульманский купец, не сможем принять за чистую монету все ваши похвалы. И, прошу вас, не сочтите за дерзость... увы, нам, правоверным, запрещено даже смотреть на изображение креста - символ христианства, а тем более надевать его себе на грудь. Христианин и мусульманин! Когда яйца ударяются друг о друга, одно разбивается.

Получился конфуз.

- Господин Сахиб Джелял, нам известно, что вы крайне агрессивны и провозгласили в свое время джихад. А джихад - война против неверных. Вы знаете, Гитлер - пророк Гейдар. Это признано во всем мусульманском мире. Почему же теперь вы так отвечаете на призыв фюрера? В книге "Майн кампф"...

- Мы на Востоке считаем: чем есть мед с укором, лучше жевать глину... В "Майн кампф" я читал своими глазами, что восточные люди - низшая раса...

- Но великий воин восточный человек Энвер-паша, турок, зять Халифа, принял из рук самого императора Вильгельма Железный крест...

- Простите, я не кончил. А известно ли вам, герр Шютте, что в подписанной лично Гитлером директиве за номером тридцать два сказано...

Вскочив, Шмидт поднял руку.

- Извините, герр Шмидт, директива была опубликована, - твердо продолжал Сахиб Джелял. - Я повторяю то, что уже известно. В директиве говорится: "...после разгрома Советского Союза захватить Ирак, Иран, Афганистан, Туркестан и, подавив малейшее сопротивление туземцев, установить военную администрацию". Дополню, есть в директиве и указание о превращении Азербайджана и Крыма в германские области рейха и о заселении их ветеранами войны немецкой национальности*.

_______________

* Сахиб Джелял ошибся. Указание об Азербайджане и Крыме

содержалось в одной из речей Гитлера.

Снова инспектор поднял руку:

- Господа офицеры, напоминаю: все, о чем здесь говорится, не подлежит оглашению. А с вами, господин Сахиб Джелял, позволю себе иметь приватный разговор. Сейчас перейдем к следующему нашему верному вождю племени белуджей.

Как-то неожиданно и стремительно перед столом возник Мехси Катран во всем белом; лишь черно-коричневое лицо с ослепительными белками черных же глаз и длиннейшие усы-жгуты позволяли установить, что он не дух пустыни, а человек. Белудж сперва демонстративно отвесил земной поклон по-прежнему сидевшему в кресле Сахибу Джелялу, потом уже Шютте и Шмидту.

Белудж, старший личной охраны коммерсанта и путешественника Сахиба Джеляла, хотел показать, что он всецело повинуется одному лишь своему хозяину и нанимателю и что ему мало дела до всего, что происходит в конференц-зале торговой фирмы "Али Алескер и К°".

Но Шмидт уже говорил, а его слова за ним повторял переводчик:

- Германия превыше всего. Но не все знают, как невообразимо велико могущество фюрера. Германия уже ступает своей ногой в Иран. Следующий наш шаг в Афганистан и Белуджистан. Гитлер ласков с теми, кто ему подчиняется. Но страшен гнев Гитлера тем, кто поднимет руку против него. Смерть и кровь! А ты, белудж, отличный воин, и мы берем тебя и твое племя с собой. Мы дадим белуджам пулеметы и пушки, и вы, белуджи, ударите на Карачи и Лахор. Кровь и золото! Мы уже захватили Кавказ, Турцию. На очереди Египет, Иран, Афганистан! Мы взяли в клещи весь Восток. Завтра возьмем Индию.

- Что нам до Индии? - сказал белудж и одарил всех ослепительной улыбкой. - Что белуджу до Великого Могола, когда у белуджа постолы дырявые! - И он, выставив вперед ногу в новеньких мягких с загнутыми носками туфлях, повертел ими влево-вправо.

Шокированный Шмидт даже потерял дар речи и сразу не нашелся, что ответить. Он вышел из-за стола и, остановившись лицом к лицу с белуджем, провозгласил:

- Господин вождь, господин Мехси Катран, великий воин и вождь наш великий фюрер пророк Гейдар прослышал о неистовой храбрости и прославленных подвигах... Мехси Катрана, - перед тем, как произнести его имя, Шмидт напряженно искал его в листке, который держал перед глазами, великий Гитлер шлет вам свой указ с подписями и печатями о присвоении вам высокого звания гаулейтера всего Белуджистана.

Белудж, услышав от переводчика о гаулейтере, выпучил глаза и посмотрел на Сахиба Джеляла, тот легким кивком головы показал: "Слушайте!"

- Звание гаулейтера, - продолжал Шмидт, - и вот этот ларец. - Он взял из рук адъютанта резную шкатулку сандалового дерева и протянул белуджу. Мехси Катран отпрянул и из предосторожности вытянул руки, словно в ларце он увидел ядовитую змею. Все лицо его исказилось гримасой подозрения. Но Шмидт поспешил его успокоить. - Фюрер шлет вам, - тут снова пришлось заглянуть в бумажку, - вам, Мехси Катран, пятьдесят тысяч долларов на покупку оружия.

С явным испугом Мехси Катран посмотрел на Сахиба Джеляла, кивок чалмы которого говорил: "Бери!"

Тогда белудж схватил шкатулку, засунул ее под мышку и воскликнул:

- Мало!

- Как? - удивился Шмидт, и монокль выскочил у него из глазницы, повис на шнурке.

- Мало. Постолы лам хозяин купит. Денег мало - опасностей много. Когда сталкиваются меж собой слоны, собачкам под ноги-башни не попадаться! Дохлая собака не лает.

- Хорошо, хорошо. Мы с вами потолкуем попозже.

Такой же ларец и диплом на звание инспектор Шмидт вручил, как он выразился, "льву меча и солнцу ислама", представительному, пожилому бородачу с серебряным поясом и саблей в серебряных, украшенных драгоценными камнями ножнах, темной славы курбаши Утан Беку.

Утан Бек не ломался и не возражал. Он с изъявлениями благодарностей и поклонами принял указ и деньги и даже вознес молитву в честь пророка Гейдара. Когда Шмидт вручил курбаши Железный крест, Утан Бек принял и орден с таким лукавым видом, который явно говорил: "Давайте и орден. Пригодится в хозяйстве".

Удаляясь на свое место, курбаши продолжал долго провозглашать славу в честь Гитлера и фашистов, жадно сжимая в руках ларец с деньгами:

- Да будет милость аллаха с Гейдаром! Да будет милость божия с аллемани-фашистами! Инглизы уйдут в небытие, значит, надо поклоняться фашистам. Теперь главный враг большевиков - Гейдар, фашист Гейдар господин мира. Да будет прославлен в веках Гейдар!

Очень остался доволен Утан Бек: и деньги ему фашисты дали, и "гуох-намэ" на командование армией ислама, чего он, Утан Бек, домогался так давно и от бухарского эмира, и от этих хитрецов англичан. Да и на деньги Утан Бек был неимоверно жаден. Он сидел уже на своем месте, открыл шкатулку и мусолил зеленые доллары, проверяя их на свет и чуть не нюхая. Доллары - очень хорошо! Но по Востоку ползли слухи: немцы щедро раздают американские доллары, будьте осторожны! Попадаются среди них и фальшивые, отпечатанные в городе Мюнхене, а мюнхенские доллары шли в Иране в полцены...

Еще несколько дипломов и шкатулок вручил на торжественной церемонии инспектор самого Гитлера господин Шмидт разным людям. Среди них были и другие басмаческие курбаши, и вожди туркменских калтаманов, в том числе и сыновья Джунаидхана. Получил звание и главарь контрабандистов Аббас Кули. Он тоже ни от чего не отказался, только пачки долларов рассовал но карманам, а шкатулку осторожно поставил на стол. Железный крест он тут же отцепил и сунул в карман, любезно объяснив:

- Мы, кочакчи, контрабандисты, ползаем по скалам мимо зеленых советских фуражек. Ну конечно, зеленая фуражка мне сразу же пулю в такой крестик пошлет. Не любят зеленые фуражки такие побрякушки.

Разыграл целый спектакль бескорыстия и благородства Давлят-ас-Солтане Бехарзи - Али Алескер, но, странно, он держался жалким, перепуганным человечком. Он во всем соглашался со Шмидтом, когда тот перечислял его заслуги перед великим фюрером и фашистским рейхом. Совершенно правильно! Он, Али Алескер, не покладая рук трудится для победы Гитлера. Да, он, Али Алескер, скромный туджор и арбоб, коммерсант и землевладелец, пожертвовал на постройку близ Тегерана "браунес хауз" - коричневого дома, где жили и заседали немецкие и персидские фашисты еще до вступления союзников в Иран, тысячи туманов. Да, именно коммерческая фирма "Али Алескер и К°" скупает по всему Ирану и сейчас с большим риском, торговым и моральным, ковры, сушеные фрукты, цукаты, лимоны, табак, опиум, гашиш, кишмиш, гуммидрагант, шерсть, хлопок и многие прочие товары и переправляет на глазах Аргуса, то есть властей, в Турцию к господину Папену для дальнейшей переотправки через Балканы в Германию, дабы мужественные немцы-фашисты и их семьи питались и одевались хорошо и ни в чем не терпели нужды и недостатка! И он, Али Алескер, не имеет и одного "мири" прибыли и даже несет тяжелые убытки на всех таких операциях. Но он, Али Алескер, знает, какие трудности и тяжелые времена постигли великую, любимую Германию и сколько ужасных забот у Гитлера - Гейдара, а потому он, Али Алескер, поклонник фюрера и верный последователь фашизма, жертвует эти пятьдесят тысяч долларов, что лежат в сем роскошном, драгоценном ларце, и добавляет от себя столько же и еще раз столько же, и пусть дар этот примут потому, что он, Али Алескер, делает это от чистого сердца, преисполненный великодушия и высоких чувств.

- Хайль Гитлер! - отсалютовал Али Алескер с разнесчастным жалким видом, весь дрожа не то от волнения, не то от страха, и - какой конфуз! Железный крест вылетел у него из рук и со звоном покатился под ноги сидевших в первых рядах. Орден долго вышаривали и искали. А указ тоже почему-то запорхал по залу, и Али Алескер с жалобным писком бегал по среднему ряду и извинялся.

Вся торжественность, напыщенность церемонии вручения орденов, указов и финансовых пособий превратилась в фарс, в котором роль шута, хотелось ему того или нет, выпала на долю помещика и коммерсанта господина Али Алескера.

В крайне взбудораженном состоянии, с прыгающими гранатовыми губами, уже вернувшись на свое место в президиуме, невнятно и путано землевладелец Али Алескер все еще говорил, захлебываясь:

- И ссора с англичанами, и конфискованные у нас инглизами акции нефтяных промыслов, и расходы на постройку отелей для господ немецких офицеров в Астрабаде - Гургане, и в Кучане, и Турбети Шейх Джам, и в Туне... каких отелей - с кондиционерами, с мебелью "люкс". А кто построил городок Назиабад для немцев-военнослушателей и их семей? А новые дороги? Тысячи километров дорог! А рестораны для немцев? А веселые заведения для немецких воинов с девочками-гуриями, а?..

Он говорил бы еще долго, если бы Шмидт откровенно и грубо не цыкнул: "Замолчите!" Шмидт искал глазами кого-то в зале и наконец спросил:

- Я не вижу славного вождя иомудов, великого воина и ученого Гардамлы?

- Его нет! - крикнул кто-то.

А генерал фон Клюгге склонился к уху инспектора и быстро зашептал:

- Его не нужно.

- В чем дело? Вы же представляли его, и мы докладывали фюреру.

- Гардамлы сбесился... Он проявил себя... не так. Ведет себя спесивым петухом, отозвался о фюрере непочтительно... Уклонился от выполнения наших заданий. Словом... с ним надо разобраться.

- Но это... Такая ошибка непростительна. Придется лично доложить фюреру...

Весьма недовольно инспектор Шмидт объявил церемонию законченной. Господа офицеры были приглашены в столовую с дубовыми панелями, украшенную огромными картинами на гаремные, весьма фривольные сюжеты. Стол ломился под закусками столь же обильными, сколь изысканными. Один вид сервировки золоченые блюда, китайский фарфор, серебряные приборы, хрусталь ваз, живописные бутылки - привел натерпевшихся от жизни в знойной пустыне господ офицеров в умиление и восторг. Без конца слышались славословия в честь хлебосола хозяина. Али Алескер, словно заново родившийся, метался у столов, рассаживал, гонял прекрасноликих прислужниц и представительных гулямов. Очень хотелось Али Алескеру вдохнуть в предстоящий банкет оживление, веселье, беззаботность, сгладить неприятные эпизоды, происшедшие во время торжественной церемонии.

Гостеприимный хозяин с ног сбился. Слуги убегали и прибегали, чтобы шепнуть Али Алескеру что-то таинственное. Лицо Али Алескера на мгновение делалось трагичным, но он давал подзатыльника слуге и снова угонял его.

Тут же он выбирал двух-трех прислужниц покрасивее и пообнаженнее, отсылал их с каким-нибудь необыкновенным шербетом в самую гущу офицеров, встречавших их торжествующим ревом.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Стервятник, завидя падаль, кидается

с неба камнем.

Н и з а м и Г я н д ж е в и

Вы испускаете такое благоухание,

что ангелы падают в обморок. Во всей

Англии нет розы столь розовой, как ваш

розовый ротик.

О с к а р У а й л ь д

Колесо судьбы! Оно вертится и в ту, и в другую сторону.

Алексей Иванович не верил в веление рока, а Сахиб Джелял верил и позже рассказывал, какой опасности подвергся бы он, комбриг, если бы приехал в Баге Багу в утро совещания, созванного генералом Клюгге.

По приглашению Аббаса Кули Алексей Иванович остановился на ночевку у его дальнего родственника в селении у подножия горы Кух-и-Баг почти в виду Баге Багу. Сахиб Джелял посчитал неудобным обременять хозяев дома своими белуджами, уехал, предоставив Алексею Ивановичу наслаждаться гостеприимством и беседами с кяризными мастерами и пловом с курицей и шафраном по-персидски.

За ужином засиделись до позднего часа. Кяризчи знали много интересного. Им хорошо знакомы были местные кочевники - чор аймаки. Слышали они и о пророчице, жившей в кочевьях Кешефруда. Они даже уточнили: "Она проповедует женщинам по пятницам у мазара Турбети Шейх Джам".

Мазар Турбети Шейх Джам значился на карте, и, подчеркивая красным карандашом название на схеме в своем планшете, Алексей Иванович заметил:

- Что ж, дорогой Аббас, наша поездка не так уж бесполезна. Теперь мы закончили рекогносцировку. Закончу дела в Баге Багу, и двинем в этот Турбет.

Они отлично выспались на козьих шкурах и на рассвете уехали, смертельно обидев хозяев, так как не пожелали даже позавтракать, хотя от очага распространялись божественные запахи жареного.

Внезапное возвращение Мансурова не привлекло внимания.

Расставшись у ворот со спутниками, он проехал по усыпанным красным песком дорожкам в глубь парка к западному крылу дворца, где Али Алескер отвел ему покои, вполне достойные его звания.

Приняв душ и отдохнув, он вышел в парк и направился не спеша к главному входу. По скользким, только что вымытым мраморным ступеням решительно, "малиново звеня" бывалыми своими серебряными шпорами, взбежал на террасу и, заглянув через распахнутые двери, обнаружил, что попал к завтраку, сервированному в соседней, тонувшей в прохладном сумраке зале.

За длиннейшим столом было людно, но лиц завтракавших Алексей Иванович не разглядел. Он узнал лишь сидевшего в самом конце стола хозяина поместья.

Громко произнеся обычное приветствие: "Ассалом алейкум!" - Алексей Иванович прошел к свободному креслу.

Солнце пробивалось сквозь дорогие маркизы и играло азартно на серебре приборов, на кольцах свернутых в трубочку крахмальных салфеток, на хрустальных гранях баккара фруктовых ваз. Не сразу сев, Мансуров удивленно смотрел на сидящих за столом гостей, явно опешивших при его неожиданном появлении. Фашисты полагали, что он находится где-то, по меньшей мере, километрах в двухстах, в джемшидских диких кочевьях.

Алексей Иванович обозревал пышную сервировку и блюда. Он стоял на председательском месте, и одно это уже ошеломило всех собравшихся за столом, видимо поджидавших кого-то, очевидно фон Клюгге, и появление высокого, подтянутого, в полувоенном костюме, сурового, с властным, покрытым шрамами лицом русского перепугало их не на шутку. Багровые, обветренные лица бледнели, глаза серые, с голубизной блекли, вопросительно останавливаясь на толстой цветущей физиономии господина помещика Али Алескера. Лицо его стало белее бумаги, а гранатовые губы вдруг полиловели. В наступившей тишине слышно было зудение осы, прилетевшей к столу на раздражающие запахи.

"Странно, - думал Мансуров. - Почему у человека в момент опасности пробуждается звериный аппетит?"

Но аппетит мог проснуться у кого угодно при одном взгляде на стол, накрытый для легкого завтрака, как потом утверждал жизнелюб и гурман Али Алескер.

Он держал опытнейшего михмандора - дворецкого на своей вилле Баге Багу и отличных поваров. Все здесь было на столе, сервированном изящнейшим севрским фарфором из сервиза Людовика XV, - и омары, и паштет из голубей, и холодная, нарезанная тонкими ломтиками телятина, и столь же изящно нарезанный окорок, вопреки всем мусульманским законам, и вареная свинина, и кабанятина, и оленьи вареные языки, и баранина с каперсами, и английский трехфунтовый ростбиф, и фаршированные трюфелями яйца, и свиная грудинка с шампиньонами, и лососина с зеленым горошком, и нежнейшая жареная утка с картофелем и яблоками, и всевозможные овощи, не говоря уж о молоденьких огурчиках, нарезанных ломтиками, и многих сортах салатов с дичью и без оной, и о ленкоранской зернистой икре, и о балыке из каспийской осетрины...

Взгляд Алексея Ивановича и остановился на балыке. Такого чудовищно толстого, такого очаровательно розово-оранжевого балыка он не видывал и потому фамильярно окликнул сидевшего напротив блюда с аппетитным балыком деревянноликого швейцара-фельдфебеля из степного отеля "Регина":

- Битте, господин полковник, а не соблаговолите ли подвинуть сюда вон ту рыбку?

Краска на жилистом, дубленой кожи лице Морица Бемма - он же Гельмут Крейзе - приняла густые бурачные оттенки, из которых резко выступила серо-перечная щеточка прусских усов. Но рявкнув: "Битте!" - немец засуетился, продвигая фаянсовое блюдо с роскошным даром Каспия к почетному концу стола, где еще во весь свой рост стоял прямой, подтянутый русский.

Присутствие на банкете швейцара-фельдфебеля степного отеля "Регина" ничуть не поразило Алексея Ивановича, приготовившегося ко всяким неожиданностям. За столом он обнаружил и богбона - садовника того же отеля - господина Данцигера, а так же нескольких хозяев степных и горных караван-сараев в долине Кешефруда, кого он заприметил во время поездки в джемшидские кочевья. Узнал он их сразу, хотя все они немало постарались, чтобы сбросить с себя обличье персов и вновь обратиться в подтянутых, образцовых немецких офицеров.

"Будь что будет, думал я, - рассказывал потом Мансуров, - но я решил, что я съем кусок этого восхитительного балычка, а потом решу, что делать дальше".

Легкий ропот разнесся над блестевшим и сиявшим серебром и изысканными красками столом.

- В чем дело, господа! Спокойствие! - слегка повысив голос, оборвал протестующие голоса Мансуров. - Прежде обед, а потом дела. Признаться, я чертовски голоден.

Но, оказывается, немцев поразило не то, что свалившийся с небес или вырвавшийся из преисподни "руссише комиссар" решил начать с... рыбы, а то, что в нарушение всех правил субординации он приступил к еде, не дождавшись "эксцеленц", то есть господина генерала. Это попытался шепотом разъяснить подскочивший к Алексею Ивановичу хозяин дома:

- Бефармоид! Безахмат! Потрудитесь, ваше превосходительство, осведомиться - их высокопревосходительство, генерал... эксцеленц... Они-с еще не готовы... то есть тяжелый перелет...

Несчастный помещик плаксиво оправдывался, путался... Он произносил звания высокого гостя, гитлеровского оберштандартенфюрера и сам ужасался. Али Алескер был уверен, что Мансуров приехал с какой-то сверхчрезвычайной тайной миссией в Юго-Восточный Иран, а совсем не потому, что ищет свою джемшидку-жену - все это явные выдумки. Али Алескер был готов сам себе отрезать язык, потому что он говорил русскому как раз то, что надлежало держать в самой сокровенной тайне.

Он говорил, язык его заплетался, а все его грузное, стодвадцатикилограммовое тело наливалось жаром и потом. Он понимал, что развязка будет подобной грому на хорасанском голубом небе и гром этот услышат там, где его ни в коем случае не должны услышать, - в советских комендатурах. И - о ужас! - тогда на Баге Багу, на сады, на мраморный дворец ринутся целые орды казаков, красноармейцев, танков. Давясь, хрипя, хватая себя за полную, холеную шею, господин Али Алескер с мольбой поглядывал на суровое, чуть иронически улыбающееся лицо Мансурова, уже придвинувшего к себе блюдо и уплетавшего чудовищный по толщине балычок с превосходным пшеничным лавашем, свежим, хрустящим, утренней выпечки.

Серые глаза Мансурова посмеивались, но это не мешало ему искать за столом живописную чалму и роскошную бороду Сахиба Джеляла и смугло-коричневую усатую лисью физиономию Аббаса Кули. Но ни того, ни другого среди многочисленных, удивительно стандартных фельдфебельских Алексей Иванович поздравил себя с таким сравнением - личностей с одинаковыми гитлеровскими усиками, с одинаковыми клоками волос, начесанными на низкий лоб, ни Сахиба Джеляла, ни горячего перса за столом не оказалось. Мансуров оказался один на один с "сатанинским синклитом" так он мысленно определил общество, собравшееся на торжественный завтрак.

Впрочем, Мансуров еще не знал самого главного. Он не знал, что избравший своей резиденцией виллу Баге Багу генерал фон Клюгге является уполномоченным самого фюрера германского рейха. Это еще предстояло узнать при самых драматических обстоятельствах. А сейчас бросалось в глаза, что на завтраке за роскошным, ломящимся от яств столом отсутствовали и эмигранты из Средней Азии, и русские белогвардейцы. Их не пригласили. Они не понадобились. Значит, фашисты собрались обсудить за завтраком свои секретные дела, значит, немцы не очень-то нуждались в услугах всяких там эмигрантских правительств и решили, что их можно бесцеремонно поставить на свое место и отправить в лакейскую.

Все эти достаточно-таки тревожные мысли не мешали Алексею Ивановичу есть с большим аппетитом. Он действительно страшно проголодался. Путь ночью был долог и утомителен, а у кавалериста долгая скачка вызывает волчий голод.

Ироническая усмешка покривила губы Мансурова, когда он увидел, что многие последовали его примеру. Кто-то откупорил коньяк, кто-то вполголоса сказал тост.

За столом сидело человек сорок немцев, если не считать хозяина дворца и господина чиновника. Они одни молчали. Лица их хоть и вернули краски, но оставались растерянными и недоумевающими.

На душе у Мансурова было отвратительно. Отнюдь не страх чувствовал он, а лишь беспомощность. Он был один на один - теперь он уже не сомневался - с врагом опасным, беспощадным. Все немцы, сидевшие за столом, вели себя нагло. Они понимали свою силу. Все они еще вчера прятались, таились в укромных местечках. В 1941 году официально всех фашистов, а их в Иране насчитывалось несколько тысяч, по предложению союзников выслали за пределы страны. Но на самом деле многие сотни и даже тысячи рассосались в городах, селениях, попрятались, замаскировались. Под видом садовников, швейцаров отелей, хозяев караван-сараев, торговцев, монахов, паломников они выжидали своего часа. В горах на юге Ирана в зоне британской оккупации они построили целые селения и коротали время в уютных домиках под красными черепичными крышами с белокожими бестиями.

Удивительно - британская военная администрация Южного Ирана их не трогала. И они открыто и откровенно занимались своими делами: проводили военные тренировки, устраивали стрельбища, проводили многодневные тактические учения, встречали парашютистов, забрасываемых из Германии, распевали свой фашистский гимн "Хорст Вессель" и заставляли разучивать его юношей из местных редких пустынных кочевий.

Не случайно фашисты избрали своей базой поместье Баге Багу, удачно и уединенно расположенное на краю ужасной, безводной пустыни Дэшт-и-Лутт. Имение Али Алескера находилось в нейтральной полосе, в малонаселенной, почти безлюдной местности Кухистан, между девятым астаном, занятым английскими войсками, и восьмым, где разместились советские воинские подразделения. Свое поместье - рай на земле - Али Алескер создал в топографическом отношении удачно и выгодно - в стороне, но в то же время поблизости от главного торгового и стратегического шоссе, пересекающего Иран с севера на юг - из Мешхеда в Захедан. А Захедан - конечная станция железнодорожной магистрали, ведущей от границы Ирана прямо через Белуджистан в Индию.

Гитлеровский генеральный штаб точно рассчитал, что это направление наиболее короткое и стратегически выгодное для осуществления намечаемого марша "панцеренколоннен" через Иран на Индостан. События на фронтах войны, под Сталинградом и на Северном Кавказе, видимо, вдохнули в фашистов воинственный дух. По всем видимым признакам, они развернули на Среднем Востоке бешеную подготовку к войне.

И теперь Мансуров столкнулся с тем, о чем, уезжая из Ашхабада, знал только понаслышке. Он сидел во главе длинного стола в компании махровых врагов. Им ничего не стоит без малейших церемоний разделаться с ним. У всех рожи бандитов и убийц. Все даже на завтрак явились при оружии. Вон как вызывающе поскрипывают новенькие ремни портупей, пистолетные кобуры! На всех мундиры со знаками различия. Какая бесцеремонность! Они и взаправду, видимо, решили, что Иран уже в их руках.

У ближнего конца стола, судя по раскормленным физиономиям и по знакам различия, птицы покрупнее - полковники, капитаны. В конце - мелюзга лейтенанты, субалтерны. Их-то и следует больше опасаться. Они исполнительны и готовы выполнить любую команду. Пока что они энергично работают челюстями и, усиленно подливая себе дорогие коньяки, пробуя невиданные вина, лишь изредка поглядывают на этого сумасшедшего большевистского комиссара, столь наивно сунувшегося в западню.

Один на несколько десятков. Несомненно, если тут за столом столько больших чинов, за стенами террасы полно и подчиненных. Там, где офицеры, там и солдаты.

"Ахнуть бы сейчас из маузера вон в пузо этого фашистского чина, который от благодушия уже даже мне подмигивать начал: попался, дескать, большевик. Или вон в того вылощенного красавчика из эсэсовцев. Явный садист и зверь".

И вдруг пришло спокойствие и даже нечто вроде равнодушия ко всему. Какая-то подсознательная уверенность. Надо действовать.

- Хайль! - выкрикнул голос. Все за столом вскочили и, деревянно вытянувшись, вскинув правую руку к потолку, расписанному толстыми голыми гуриями, дружно гаркнули: "Хайль Гитлер!"

Пока генерал шагал в сопровождении Шютте и Шмидта к почетному месту, Мансуров разглядывал его неприязненно. Плотный, здоровый, судя по яркому цвету лица, чисто выбритый, с ежиком седых, коротко стриженных волос, в генеральском мундире войск СС.

"Франсуа Фриеш! - умилился Мансуров. - Банкир и предприниматель! Нейтральный швейцарец! Торгаш в эсэсовском мундирчике! Он, понятно, тебе более к лицу, гадина! Жаль-жаль, не раскусил я тебя раньше".

Колючие голубые глаза швейцарца смотрели нагло и вызывающе, и в них читалось возмущение: "Это еще что такое! На моем генеральском месте!"

И больше, впрочем, ничего! Генерал не хотел утруждать свои мозги решением подобных задач. На то имелись подчиненные, каковых полным-полно за этим столом.

Но какого дьявола эта публика не подождала его, грозного начальника, не оказала подобающего почтения и субординации? Присутствие советского комиссара, сидевшего во главе стола, в первое мгновение не озаботило оберштандартенфюрера. Он был слишком уверен в себе, слишком спокоен, чтобы опасаться каких-либо случайностей, а не то что катастроф.

Генерал даже не удивился, когда господин чиновник подхалимски вскочил и пододвинул ему свое "министерское" кресло.

То, что этот комиссар с властным, со следами войны лицом, с хватким взглядом остался сидеть на председательском месте, поигрывая десертным ножичком и иронически оглядывая общество, сыграло во всем последующем едва ли не решающую роль.

Мансуров, оставшись во главе стола, сохранил как бы свое командное положение, что особенно важно, если учитывать прусскую дисциплину, твердо укоренившуюся во всех этих тупых офицерских головах. Немецкие военные фетишизируют свое командование. Они привыкли подчиняться, а не рассуждать. Раз их грозный начальник, генерал, оберштандартенфюрер не приказал убрать, выкинуть этого нагло расположившегося во главе стола русского, значит... Впрочем, что сие означает, они жаждали выяснить.

Мансуров захватил господствующую высоту. Он даже усмехнулся от этой мысли и тем поверг всех офицеров и даже самого генерала в растерянность.

Оберштандартенфюрер заправил крахмальную салфетку за борта своего черного эсэсовского мундира и принялся за еду.

Завтракали теперь в молчании. Офицеры оробели и ждали разгона. Господин чиновник, судя по приливам нездоровой, синей крови к шее и щекам, волновался, и очень сильно. Али Алескер сиял по-прежнему гранатовыми губами и занимался тем, что на Востоке называется ляганбардори, то есть подносил почетному гостю блюдо, забегая то с одной, то с другой стороны, очевидно рассчитывая ввернуть на ушко словечко.

Все больше Алексей Иванович сознавал безнадежность своего положения. Для дипломатии не оставалось ни времени, ни места. Он видел, что фашисты торжествуют, а генерал просто затеял игру в кошки-мышки.

Да и почему не поиграть, когда в желудке приятное томление от горячительного знаменитого ереванского коньяка, а в голове блаженство от приятных новостей с фронтов победоносного рейхсвера. Что касается этого большевистского комиссара, пусть пеняет на себя. Пусть на практике господа офицеры посмотрят, как надо поступать с врагами великого рейха.

Все шло к развязке, и Мансуров определял на глаз, с кем он успеет разделаться в первую очередь. Он вдруг почувствовал себя опять тем самым рубакой, комбригом двадцатых годов, но более расчетливым, злым. Оставалось...

Глаза внезапно у всех остановились и поглупели. Все, повернувшись, смотрели в конец мраморной террасы. Всех ошеломило видение совершенно невероятное в такой обстановке, в таких обстоятельствах.

Красота Гвендолен за те годы, когда она покинула имперскую службу в городе Пешавере, ничуть не поблекла. И если в то времена кое-кто называл молодую женщину божественной Дианой, то сейчас присутствующие, не слишком разбирающиеся в классической мифологии, смогли выдохнуть одно - Афродита. Да, за эти годы Гвендолен расцвела в полнокровную, дышащую нежностью и жизнерадостностью обаятельную красавицу, достойную украшать любой помещичий гарем. Последнее игривое сравнение целиком остается на совести Али Алескера и полнокровного господина чиновника. Надо сказать, что и тот, и другой побагровели. Побагровел и генерал, и не столько от прелестного видения, представшего перед ним, сколько от смущения. Генерал считал себя галантным кавалером. Что было ему делать? Он не мог теперь, вместо того чтобы рассыпаться в любезностях перед знатной, пусть несколько экзотической дамой, прервать великосветский завтрак для пусть необходимой, но хлопотной операции по задержанию большевистского комиссара. Генерал отлично понимал, что без неприятных осложнений не обойтись, вдруг придется применить оружие. Генерал не склонен был недооценивать смелости и мужества этих советских фанатиков. Скандал предстоял неминуемый.

Поднявшись с места, гремя стульями, генерал устремился навстречу даме и тут, час от часу не легче, только обнаружил следующего за ней пышного восточного вельможу Сахиба Джеляла. Догнав Гвендолен, Сахиб Джелял взял под обнаженный, белейший, в меру пухлый локоток Афродиту. Она слегка улыбалась и высокомерно, едва приметным кивком величественной головки приветствовала завтракающих. Сахиб Джелял остановился:

- Леди Гвендолен.

Лишь один из офицеров, сидящих за столом, знал, почему Сахиб Джелял назвал Гвендолен так. Супруга Сахиба Джеляла Гвендолен имела право называться леди, потому что Сахиба Джеляла вот уже пять лет назад сама королева Англии посвятила в рыцари. За что и при каких обстоятельствах восточный вельможа удостоился лордства, история умалчивала.

Весьма оживленный оберштандартенфюрер повел леди Гвендолен к столу. Сахиб Джелял, по обыкновению прямой и строгий, шествовал позади. Он смотрел только на Мансурова. Его взгляд, казалось, говорил: "Пока мы здесь, все в порядке".

"Действительно, - думал оберштандартенфюрер, любезно усаживая леди Гвендолен в кресло, - все в порядке для этого комиссара. Не подымешь же скандала со стрельбой в присутствии такой свидетельницы":

"Появление мадам, - стремительно мчались мысли в голове Мансурова, отсрочка. Время играет на меня".

И он почувствовал огромное облегчение, когда вдруг заскрежетали по мрамору ножки кресла и, вопреки этикету, рядом с ним, впритык, шелестя шелковым халатом, расположился блистательный Сахиб Джелял. При других обстоятельствах вторжение такой внушительной и громоздкой персоны можно было бы счесть за невежливость, даже нахальство. Но сейчас сидеть локоть к локтю с такой личностью, как этот восточный вельможа, раджа, визирь, лорд, который к тому же демонстративно переломил с ним чурек, сейчас это, по сути дела, можно было рассматривать как проявление дружбы отнюдь не дипломатической. Сахиб Джелял демонстративно предлагал большевистскому комиссару дружбу, покровительство, защиту.

По взглядам, которыми обменялись господин чиновник и Али Алескер, сразу стало понятно, что они тоже не допустят в Баге Багу никаких открытых эксцессов. Никто из них не собирался жертвовать дворцом, контрабандистским притоном, столь удобным шпионским логовом ради сомнительного удовольствия разделаться с пусть очень опасным, но одним-единственным большевиком. Для таких дел есть пустыня или горные глухие ущелья, наконец. Значит, немцам надо сохранять правила приличия и выжидать.

А тут еще произошло событие, окончательно спутавшее все расчеты немцев. Пока генерал с неуклюжестью старого прусского помещика ухаживал за щебетавшей красавицей, пока он рассыпался в комплиментах, из сада по мраморной лестнице, громко шлепая постолами по мрамору, поднялась процессия людей в живописных нарядах курдов или теймурийцев. Но, боже мой, до чего одежда на них была стара, рвана и грязна. Однако оружие на них было новенькое. Оно сверкало, блестело, бренчало, звенело, это оружие. Да, все они были вооружены карабинами, маузерами, пистолетами, туркменскими, в серебряных ножнах гигантскими ножами, все были обмотаны патронташами, пулеметными лентами.

Гитлероподобные обер-лейтенанты вскочили с мест и потянулись к оружию. Вторжение! Налет разбойников!

Нет! Всего лишь проявление гостеприимства! Высшая форма радушия! Каждый из экзотических оборванцев, воздев высоко над головой, торжественно нес, раздувая смуглые щеки и тараща выпуклые глаза, огромное глиняное дымящееся блюдо. Впереди шагал единственный из всех богато одетый, весь в дорогом оружии контрабандист Аббас Кули. Он шел важным шагом под огромным, сиявшим медным блеском подносом, на котором лежало нечто восхитительно аппетитное, источающее волны ошеломительных вкусных ароматов.

- О великолепие степных просторов Хорасана! - восклицал торжественно контрабандист, ужасно гримасничая и шевеля своими черными, словно смола, усами. - О барашек, запеченный на раскаленных камнях в яме по распоряжению и под личным руководством нашего обворожительного и сверхлюбезного своим райским гостеприимством, по иомудскому обычаю и рецептуре древнейшей и почтеннейшей, самим ханом Номурским, профессором европейских университетов Николаем Николаевичем! А вот и он сам изволит пожаловать. Прошу любить и чествовать великого ученого и кулинара.

Рядом по мраморным ступенькам, с легкостью необыкновенной для столь почтенного возраста бежал, к величайшему удивлению Мансурова, сам хан Гардамлы. Его Мансуров не видел давно и поразился, насколько номурский вождь сохранил свежесть лица и бодрость походки. Молодые глаза его горели задором, щеки лоснились, черная бородка бахромилась совсем как у молодого джигита.

Хан разлетелся эдаким фертом к нежной ручке леди Гвендолен и лишь тогда принялся распоряжаться, совсем оттерев на задний план и господина чиновника и фон Клюгге:

- Вот сюда! Великолепный друг мой, Аббас, подносик с барашком поближе, к сей неземной красавице, украшению рая. О, как мне хотелось очутиться у райского источника земли, где гурии плещутся своими белыми ножками! Позвольте же мне моими грубыми руками отрезать вам сладкий кусочек.

Невеселые мысли бродили в голове Мансурова: "И ты здесь, хозяин своего навозного рая. И тебе что-то понадобилось. Кусочек наполеоновского пирога? Пирожного? Друг ты или враг? Сколько с тобой сабель, сколько ты привел сюда в Баге Багу своих одураченных, несчастных иомудов? Но пока что ты здесь кстати. Нашим фашистам сейчас не до смеха. Рожи они скривили".

Поднос сверкал и испускал дразнящие ароматы на почетном конце стола. Подрумяненный на раскаленных камнях, сочащийся жиром, нашпигованный специями барашек манил взор. Братцы барашка, столь же аппетитные, украшали стол, покрытый во всю длину его до блеска накрахмаленной скатертью. Впрочем, почему только украшали? Завтракающие с азартом, вооружившись вилками и ножами, забыв о пистолетах и кобурах, снова накинулись на блюда.

- Спич! Спич! - прокричал Николай Николаевич.

Он схватил бутылку и мгновенно, с опытностью старого любителя банкетов разлил соседям по столу и поднял высоко тоненькую рюмочку.

- Синее небо Сеистана! Прекрасная леди! Дворец Альгамбра! Божественное жаркое! Отличное настроение! Как сочувствую я вам, леди Гвендолен! Вы утонченная... нежная! Вы аристократка! И вы вынуждены терпеть ужасные лишения в мертвой пустыне. Зной! Песок! Безводье! Вы вынуждены терпеть такое... общество! Скучать в этом уголке рая! - Он уперся своими вдруг угрожающе выкатившимися бараньими глазами в начавшую опасно багроветь физиономию фон Клюгге и после многозначительной паузы продолжал: - Скучать! Терпеть общество прусских солдафонов. Виват! За леди Гвендолен!

Странно поперхнувшись, фон Клюгге почти машинально опрокинул рюмку, впился зубами в брызнувший соком кусок и, угрожающе урча, принялся жевать, косясь на офицеров, поставивших, не пригубив, с мрачным видом бокалы на стол... Ни на кого не обращая внимания, Николай Николаевич сладеньким голоском бормотал что-то очень приятное на ухо леди Гвендолен.

Что же касается Аббаса Кули, то он шнырял вдоль стола, позади завтракающих, усиленно потчуя их.

Он казался вездесущим и сверхлюбезным. Он не спускал глаз с рук фашистов и, едва кто-либо лез в карман за носовым платком, оказывался тут же рядом. Живой, предупредительный, веселый, он чем-то в то же время походил на свирепого сказочного джинна, вырвавшегося из бутылки на волю и готового проявить сверхъестественные силы и власть, как только понадобится.

Он старался в то же время всех обворожить. Ловкач, он соблюдал правила хорошего тона. Он умудрялся непрерывно болтать, уснащая свою речь образными словечками, прибаутками. Комкал фразы, захлебывался от восторга, развлекал и... отвлекал внимание от чего-то серьезного, неприятного. И в то же время успевал поглядывать по сторонам. Каждый раз пробегая мимо раскрытой двери, он делал таинственные знаки контрабандистам, расположившимся прямо на мраморных плитах террасы.

- У нашего хана, примера добродетелей, талант! - восклицал он. Разве подобные повара где-нибудь еще есть? Кто смеет сравниться с ним? Вкус! Вкус выдающийся! Даже яму вырыл особенную. А камни, то есть булыжники, раскалил в костре сам и... лопаткой в песок, не глубоко и не высоко! А зеленые благоухающие травки! А наанэранг - сушеная мята, поджаренная в сливочном масле! Поцелуй девочки! Даже знатоки кулинарии армяне таких приправ не знают! И повар шаха - йеменец - и тот не знает! А Али Алескер, мой друг, знает. А чем нашпиговал: и чесноком, и помидорчиками, и перчиком, и салом, и... О мадам, ваш поцелуй останется благоуханным! Наш персидский чеснок не оставляет запаха во рту. А выбрать барашка! Задача для умов мудрецов! Не слишком жирного, не слишком тощего... А завернуть в листья подорожника... А сколько держать закопанным в яме с камнями! А потом разве годится засыпать барашка любой землей? Давай красную землю! Рассыпчатую. А сколько на жару держать!

Он так и разглагольствовал, бегая взад-вперед позади стульев и не давая гостям даже перекинуться фразой. Неугомонным бесом он мелькал то тут, то там. Завтрак подходил к концу. Аббас Кули явно преуспел в своем намерении не допустить, чтобы фашисты смогли за столом договориться между собой.

Когда сытые, распаренные вкусной пищей и коньяками немцы выходили из-за стола, оказалось, что все самые знатные гости - генерал, уполномоченные Шютте и Шмидт, леди Гвендолен, Сахиб Джелял - обступили Мансурова, а вокруг них, выполняя едва приметные указания Аббаса Кули, кольцом стоят с карабинами на ремне через плечо контрабандисты с очень решительными физиономиями. Вышло так, что даже адъютант оберштандартенфюрера не сумел подойти к своему начальнику, чтобы получить необходимые распоряжения.

А тот, кто шел в сад рядом с полковником Беммом - Крейзе, при желании смог бы разобрать, что тот бормочет сквозь зубы.

- Заложник! Эксцеленц-заложник, - не без иронии усмехался он.

Не обращая внимания на немцев, толпившихся отдельными растерянными группами среди клумб, засаженных великолепными цветущими хорасанскими розами, полковник Гельмут Крейзе, позвякивая шпорами, быстро направился в конюшню отдать распоряжения своим людям.

Полковник Крейзе всегда предпочитал держаться теневой стороны. Полковник Крейзе любил тишину. Полковник Крейзе, наконец, был талантливым живописцем и не оставлял кистей и мольберта даже в пожилом возрасте. Но Крейзе любил нежные пастельные краски и тонкие акварели. Выйдя из конюшни, он облюбовал очень тенистый, очень живописный уголок на краю парка. Удивительно удобное место. Отсюда он мог видеть мраморную лестницу виллы, а с другой стороны - степь до подножия рыжих холмов. А степь полковнику Крейзе особенно не нравилась. И хотя внешне она по-прежнему жарилась под прямыми лучами беспощадного солнца и оставалась вроде безлюдной и пустынной, но опытный взгляд Крейзе - даже в свои шестьдесят лет полковник не потерял остроту зрения - вскоре определил, что степь живет напряженной, тревожной жизнью.

Степь выглядела мирно и приветливо и из окна покоя, отведенного для отдыха Мансурову. Ничто, казалось, не могло тревожить стороннего наблюдателя. Но степь очень не нравилась и Мансурову. Он вспоминал прошлые годы: вот так же степь была ровная, гладкая, словно тщательно выбритая щека, растянувшаяся на десятки километров вдаль. Но только зазевайся армейская разведка, закрой на минуту глаза дозорные, и откуда ни возьмись, словно мураши из муравейника, выплескиваются полчища враждебных, ощетинившихся иглами сабель всадников.

"Сюда один бы взвод из курбакинского эскадрона! Да и самого Курбаку сюда. Вышвырнул бы он всех их из дворца в тартарары".

Такие невеселые мысли приходили в голову Мансурову, когда он разглядывал степь из зеркального окна второго этажа мраморного дворца. В своей комнате он чувствовал себя под домашним арестом. Утешало одно: оберштандартенфюрер тоже чувствовал себя в противоположном крыле дворца не слишком уютно. По коридорам повсюду прохаживались, позвякивая амуницией, вооруженные до зубов люди Аббаса Кули.

Настроенные очень воинственно, они нет-нет и вступали в перебранку с вооруженными курдами - охраной Баге Багу. Мансуров успел узнать, что курды эти являлись наемниками Али Алескера и целиком ему подчинялись. Помимо официального уездного начальника в Юго-Восточном Иране существовало весьма самостоятельное "правительство", которое самолично возглавлял гранатогубый Али Алескер на правах феодального владетеля.

По слухам, он не подчинялся даже губернатору и до последнего времени считался лишь с британским консульством в Мешхеде. Сам консул Хамбер частенько наведывался в Баге Багу и устраивал какие-то таинственные совещания с вождями кочевых племен. Наезжали к Хамберу и туркменские калтаманы, в их числе Курбан Муххамед Сардар, вошедший в историю как Джунаидхан из афганского Герата. Но с началом войны и вступлением в Иран британских и советских воинских соединений такие совещания стали устраиваться реже и реже. Англичан в Баге Багу сменяли немцы.

От Мешхеда до Баге Багу и близко и далеко в одно и то же время. Близко потому, что на автомобиле, даже по очень плохой дороге, можно доехать за несколько часов. Далеко потому, что благословенное имение Али Алескера в глуши, вдали от большого тракта Мешхед - Фериме - Герат так хорошо укрыто горами, что его со стороны и не найдешь. Вышло так, что сюда никто из советской военной администрации до сих пор и не заглядывал. Нетрудно предположить, что и господин гранатогубый помещик принял меры, чтобы не привлекать ненужного внимания. Он держался тихо, незаметно, всячески проявляя свою лояльность. Он взял большие подряды у советского интендантства. Снабжал воинские части и гарнизон продовольствием и фуражом.

- Он, ляхшур, стервятник, - шепчет Аббас Кули. - Али Алескеровой голове самое место на железном колу. На той самой железке, на которой, по его приказанию, насаживают головы недовольных его батраков - абассов и алиев. Долго здесь не разговаривают, сразу же дают возможность полюбоваться с высоты горами и небом. Когда пришли в Иран русские, многие аллемани, благодаря попустительству чиновников, укрылись в здешних местах. Тут в каждой долине, в каждой пещере фашисты кишат как муравьи. Да вы, горбан Алеша, и сами их видели и в караван-сараях, и в гостинице, и в селениях. Чего они тут делают? Им предписано было убраться. Выехать в Турцию. А они, тут их тысячи две-три, сюда побежали. Ждут чего-то. Вот вы повернули обратно из Кешефруда. А хотите, я показал бы вам один любопытный склад в горах. Там даже пулеметы спрятаны.

- Что же вы, раньше не могли сказать? - Мансуров оторвался от созерцания гор и степи и резко повернулся к контрабандисту.

- А я думал, что вы заняты другим, - хитро сощурив свои глаза, расплылся в улыбке Аббас Кули.

- И чьи те склады?

- Аллемани, фашистов.

- В одном дне пути от советской границы! Здорово! И вы думаете, почтеннейший Аббас Кули, друг мой, что эти ваши аллемани, то есть фашисты, так и подпустили бы меня полюбоваться этими складами? Или там все лежит так, на божье соизволение?

- Зачем? Там всяких пастухов, чабанов, чайханщиков, садовников... и все с маузерами и с пистолетами... полно, нам-то это доподлинно известно. Туда не подступись. Мы на то и кочакчи, чтобы знать, где в горах и степи что лежит и как добраться до этого "что".

- И вы все знаете и не сообщите в Мешхед?

- А что нам, людям степи и гор? Нам, что персы-губернаторы, что английский консул, что аллемани - все едино.

- Ну, а если бы мы поехали в горы, к тому складу, что бы сказали аллемани?

- А ничего не сказали бы. Я своим кочакчам только бы мигнул. Нам, кочакчам, конечно, пулеметы ни к чему, а вот маузеры, да карабины, да патроны... Ох как нам патроны пригодились бы! А для вас, горбан Алеша, мы бы уж постарались, чтобы все без шума.

Он поцокал языком, показывая, как бы он и его контрабандисты постарались бы. В горах и долинах аллемани - немцы, начиная с 1939 года, устроили немало баз и складов оружия. Местные власти были подкуплены. Английские резиденты смотрели на фашистских резидентов сквозь пальцы, не зная, как повернутся дальнейшие события, и признавая в фашистах возможных своих союзников. Сюда беспрепятственно доставлялось немецкое оружие. Военный груз шел в ящиках с надписью "машинные части". Под маркой "машинное оборудование" отлично укрывались пистолеты и винтовки. Патроны были упакованы в коробки из-под пирамидона и гигроскопической ваты. Около одиннадцати тысяч тонн разобранных противотанковых пушек и полевых орудий маскировались под видом сельскохозяйственных машин. Получатель в Иране германская фирма "Шлюттер" возглавлялась до 1941 года открыто генералом Траппе, а когда ему предложили покинуть пределы страны, он оформил доверенность на получение грузов господину негоцианту Али Алескеру и некоему Фирузхану, который скоро оказался на высоком посту. Господин чиновник и прибыл на совещание в Баге Багу, очевидно, чтобы проверить продвижение караванов с ящиками "машинного оборудования" и медикаментов. Была и другая цель. Близ пограничного Серахса производились земляные работы, на которых было занято до тридцати тысяч землекопов. Сносились целые холмы, засыпались долины и саи, выравнивалась огромная площадь под посадочную площадку для тяжелых самолетов.

В августе 1942 года Баге Багу принимало почетного гостя. Поговаривали, что приезжал сам адмирал Канарис - начальник фашистской военной разведки, привез для джемшидов, теймурийцев и других кочевых племен мешки денег. Местные базары, в том числе и мешхедский рынок, испытали нечто вроде потопа из американских долларов. Однако деньги эти недолго продержались в цене, многие бумажки оказались фальшивыми.

- Но склад, вернее, склады - это посерьезней фальшивой ассигнации, заметил Мансуров, продолжая изучать степь.

- Мы бумажками не рассчитываемся. Нам золото подавай, - все еще усмехаясь, проговорил Аббас Кули... - Мы знаем, бумажки нужны тегеранским чиновникам. Но что нам до того, сидит в каком-либо городе главный гитлеровский лизоблюд или пришел новый, который спит и видит, когда фашисты захватят Турцию и Ирак. Пойти, что ли, шашлык изготовить. Завтракали-то мы давно. У повара видел освежеванного барашка. Нарежу-ка кусочками мясо, сальце отдельно. Помните, горбан Алеша, какой шашлык жарил вам ваш верный слуга Аббас Кули в Нухуре, а? Нанизывали мы мясо и сало на тополевые прутья над ямкой костра из виноградных корней. А как шашлык поджарится и сок пустит, наперчим, на лаваш положим... и... у всех рот полон слюней.

- Подождите! Вот посмотрите туда. Или у меня в глазах мельтешит, или...

- Э, горбан Алеша, вы правы! Степь зашевелилась. Клянусь, что-то будет. Как бы нашему почтеннейшему помещику Давлят-ас-Солтане господину Али Алескеру не пришлось бы оплакивать дорогих гостей из Берлина. Клянусь, там в степи прячутся люди, много людей, уж не джемшиды ли?

- Джемшиды?

- А что тут такого! Вы поехали к джемшидам. И вдруг вернулись. Теперь джемшидам надо узнать, почему великий воин горбан Алеша побрезговал их гостеприимством. А некая пророчица, прекрасная джемшидка? Она женщина! Не захотела ли она узнать, почему супруг ее остановился на полпути и не пожелал ее видеть? О, побегу-ка узнаю.

Он сбежал вниз. Мансуров остался стоять у окна. В ушах его зазвучал повелительный грудной голос, он разобрал даже слова проклятий, взбалмошных, ненавистных, глупейших, которыми разразилась она тогда в Мазар-и-Шерифе...

- Ты? - сказал он вслух. - Ты здесь? Неужели ты здесь?

Не верил Алексей Иванович ни в какую мистику. Но он точно знал, что она, его Шагаретт, здесь, рядом с Баге Багу. Очаровательная, необузданная, неистовая, гордая, желанная!

И он напряженно, до боли в глазах, всматривался в желтые полосы степи, залитой слепящим полуденным солнцем.

Он принимал решение.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пестрота зверя снаружи, коварство

людское - внутри.

Т е н г и з Г у р

Где муха посидит, там червь

заводится. Где монах побывает, там

грехи отыщутся.

Д ж а л а л е д д и н Р у м и

Странная это была встреча. Они почти столкнулись на узенькой дорожке, посыпанной красным песочком.

Фон Клюгге, напыщенный, важный коротышка с толстыми икрами, обтянутыми гетрами, в тирольских штанишках, в меховой кожаной жилетке, в зеленой шляпе с фазаньим перышком, пробежал мимо Алексея Ивановича рысцой. Видимо, фон Клюгге вновь надумал натянуть на себя маску добропорядочного промышленника-швейцарца, больше всего в жизни пекущегося о выгодах своего предприятия в родном Цюрихе, о прибылях. Он понимал, конечно, что в его маскарад никто не верит, и все же нарядился во все штатское. Или он надеялся притупить бдительность этого торчавшего в Баге Багу большевика-комиссара, запутать его. Мансуров был первым из русских большевиков, с кем фон Клюгге встретился в своей жизни лицом к лицу...

И сейчас на дорожке, взглянув на испещренное шрамами, выдубленное ветрами пустынь суровое лицо Алексея Ивановича, фон Клюгге тревожно, почти испуганно подумал: "Живой большевик!.. Комиссар! Этого не проведешь. Этого надо устранить!"

И мысли, копошившиеся в лысоватой круглой голове, если кто-либо мог бы заглянуть в них, могли напугать даже самого мужественного человека.

Никаких иллюзий на сей счет не питал и Мансуров. Яснее ясного было, что после событий на сегодняшнем банкете ему нельзя оставаться в Баге Багу. Сахиб Джелял успел ему рассказать о церемонии вручения наград. Мансуров уже принял решение и во время сиесты отправился на хозяйственный двор узнать, не приехал ли его "фордик". Если же машина не пришла, тогда следовало достать, найти, выкопать другую машину.

"Фордика" в гараже не оказалось. Зато у ворот Мансуров увидел мистера Хамбера.

Появление консула, мимолетная встреча с фон Клюгге сразу же заставили Мансурова решительно отбросить мысль о том, как бы поскорее выбраться из западни, в которую для него превратился райский сад Баге Багу. Он напряженно думал теперь, что сделать с фон Клюгге и со всей его фашистской шайкой.

Конечно, мистер Хамбер отлично знал, с кем он встретился в Баге Багу. Сахиб Джелял как-то между прочим, во время поездки на Кешефруд, упомянул, что англичанин довольно часто наведывается в Баге Багу. Уж не приехал ли консул Хамбер, в связи с тем, что здесь околачиваются Фриеш - фон Клюгге, Намура, фашистские резиденты.

Алексей Иванович поспешил во дворец. Поднимаясь по мраморной парадной лестнице, он сразу же увидел через широко распахнутое окно, выходившее на мраморную террасу, что в большой гостиной друг против друга восседают эдакими милыми собеседниками... консул Хамбер и фон Клюгге.

И раньше Алексей Иванович не сомневался, что круглоголовый, пунцовощекий, глуповатый на вид гитлеровский генерал на самом деле совсем не глуп. Нет, он хитер, коварен. Возможно, он в душе решил участь русского, проникшего столь не ко времени в штаб фашистов в Юго-Восточном Иране... Алексей Иванович понимал, что ничего хорошего для него эта встреча Фриеша - фон Клюгге с англичанином не сулит, но почему-то не почувствовал даже и признаков холодка в сердце, который всегда заползает, когда возникает серьезная опасность.

Нет, в груди Алексея Ивановича все горело. Так горит в груди охотника сердце, когда он завидит вблизи дичь. Эта дичь находилась в двух шагах в изысканно, даже роскошно обставленной гостиной алиалескеровской виллы. Эту дичь во что бы то ни стало следовало заполевать, и, вместо того чтобы сейчас же уйти, уехать из Баге Багу принимать меры в Мешхеде, Мансуров остался на мраморной террасе.

"Дичью" Алексей Иванович считал даже не генерала или консула. Его интересовала суть тех бесед, которые, очевидно, велись здесь, "под сенью струй".

Нельзя считать случайностью, что Хамбер систематически наведывается в поместье Али Алескера по два-три раза в неделю под предлогом охоты на антилоп. Охота охотой, но не слишком ли много развлечений. Когда где-то на Западе и на Востоке решаются судьбы мира, в частности судьба британского колониального могущества на всем Среднем Востоке. В базарных кахвехонах по краям пустыни все чаще муссируется ехидный слушок: господа ингризы "Падар сухте!" - "Да сгорит их отец!" - не прочь помириться с фашистами-аллемани. Но ингризы многоопытные, закоренелые туджоры торгаши. За мир они требуют с пророка Гейдара, чтобы нефтяные промыслы казна богатств и сокровищ Азии - как были, так и остались бы в собственности британской "Англо-Персидской компании". Чтобы ни одна нефтяная вышка не перешла в руки к немцам. Твердое и обязательное условие!

И не связаны ли охотничьи экспедиции британского консула по степям и соленым пустыням с намечаемой сделкой...

Будучи еще молодым, совсем безусым командиром Красной Армии, Алексей Иванович Мансуров, тогда "Алешка-комвзвода", не раз сталкивавшийся в бою с пехотой Хемпширского и Йоркширского полков под Каахка и Байрам-Али, на себе испытал все "холодное и горячее", что несла советским людям британская интервенция в Закаспийской области. Мансуров тогда отлично узнал "на собственном горбу", что такое английский империалист-колонизатор на Востоке. Имя "англичанин" твердо и решительно отождествлялось тогда в представлении красного конника с одним из инициаторов похода на Туркестанскую Советскую Республику британским генералом Мелесоном, ярым идеологом британского империализма Денстервилем, который в двадцатых годах писал в изданных им "Мемуарах" с достаточно циничной откровенностью:

"Я являюсь представителем единственной демократической страны в мире.

Я полагаю, мы не должны дать почувствовать персам, что мы, будучи страной демократической, поддерживаем крупных помещиков Персии против демократического движения.

Я отпарирую попытку получить такие сведения отважной ложью.

В дни войны всякие художества должны уступить место голой утилитарности... Наименьшая затрата сил и достижение наибольших результатов - мой девиз.

Я надул их цитатами из Хафиза...

Нефть стоит того, чтобы пуститься на авантюру.

Цель англичан - утвердить свое господство в Закавказье, на Северном Кавказе и в Туркестане.

Каспийское море! Бакинская нефть! Туркестанский хлопок!

Все народы и народности - военный материал!"

Чтобы скрыть свое возбуждение, Алексей Иванович положил руки на полированную крышку стола, стоявшего в дальнем конце мраморной террасы, и постарался сделать равнодушное лицо. Отсюда, через огромное открытое окно, он мог видеть лица: мясистое, багровое - генерала и бледно-розовое англичанина; он мысленно выругался: "Ну и гады!" Годы не вытравили у Мансурова привычки крепко выражаться.

Отсюда, с мраморной террасы, он не мог слышать, о чем беседовали Хамбер и Клюгге, но понимал: договариваются.

В ярости на собственное бессилие он сжимал и разжимал кулаки на блестящей доске стола и чертыхался.

...Со всей изощренностью, изворотливостью Хамбер излагал соображения, которые должны были перекинуть на Среднем Востоке мостик между британскими и немецкими интересами. Получалось так, что в Азии Германия и Британия имеют одного врага - большевизм. Получалось так, что Германия и Великобритания враждуют и воюют по недоразумению даже на европейском театре военных действий. Тем более чудовищно воевать друг с другом на Востоке! Хамбер так увлекся, поглядывая на добродушное лицо оберштандартенфюрера, что невольно принял наставнический тон.

- И мы, англичане, - говорил Хамбер, - доказываем это на практике. Небезынтересны высказывания начальника имперского британского штаба: "Считаю английские поставки Советам абсолютным сумасшествием". А сам премьер Уинстон Черчилль уведомил Москву - секретно, конечно, но тайное всегда становится явным, - что поставки оружия и амуниции Северным путем прекращаются с 27 июня 1942 года. Больше ни один конвой не выйдет из портов Северного моря. Основание - большие потери в судах от подводных лодок. Слишком много погибших моряков. Английская общественность ропщет.

Произносил каждое слово Хамбер многозначительно, поглядывая доверительно на немца, который, покряхтывая от удовольствия, потягивал пиво и хитро подмигивал консулу.

Фон Клюгге был в восторге. Он играл с собеседником в кошки-мышки. Ничего! Пусть этот британец с прилизанными волосиками болтает! Большевик не в счет. Даже если он и расслышит что-нибудь из их беседы там, на своей террасе... Нет, это невозможно, слишком далеко сидит. Даже неплохо было бы, если русские узнают, что Лондон закидывает удочки, затевает сепаратные переговоры с Германией о мире. Это даже к лучшему. Это столкнет Советский Союз и союзников лбами. Это, наконец, подорвет дух этих проклятых большевиков в Сталинграде и поможет наконец рейху встать твердой ногой на Волге и Кавказе и двинуться вперед на Индию. Болтай, болтай, господин консул!

От удовольствия генерал то и дело улыбался Алексею Ивановичу. Но улыбку его Мансуров понял по-своему: "Фашист готовит тебе, брат-комбриг, хану. Явно. Напрямки он не пойдет. Шума много. А вот как? Что ж, будем смотреть в оба".

Конечно, генерал фон Клюгге и не собирался выпускать из своих рук большевика. Уже во время банкета в голове оберштандартенфюрера решение почти созрело. Он подумывал весьма деловито и с садистским удовлетворением о "ликвидации живых объектов путем организации несчастных случаев", как было сформулировано в секретной инструкции гестапо. Но такой план требовал сосредоточенности и напряженной работы мозга, а значит, и соответствующего времени.

К вечеру мысли фон Клюгге приобрели несколько иную направленность. Фашистские аэропланы прилетают в пустыню Дэшт-и-Лутт? Прилетают. За чем же дело стало?

И у него созрел новый план.

Сейчас фон Клюгге смаковал этот новый план. Мысленно он представлял себе волнующее и даже триумфальное прибытие свое в Берлин на самолете. Он, фон Клюгге, ведет "за ручку" этого комиссара, большевистского генерала Мансурова, прямо в имперскую канцелярию. Весьма довольный фюрер сам лично допрашивает большевика. Большевик сообщает ценнейшие сведения. Хайль! Уже сияет новый высокий орден на груди фон Клюгге! Фантастика! Уже фон Клюгге получает высокий чин.

Генерал погрузился с головой в розовые мечты и не заметил, как по знаку Хамбера в комнату впустили Николая Николаевича. Он вошел, сладко, но сдержанно улыбаясь и любезно раскланиваясь.

"Что-то, профессор, вы изрядно постарели и посерели за эти годы, подумал Мансуров. - И ваша живость нарочита, и ваша жизнерадостность натянута. Вам совсем не так хорошо живется, как вы стараетесь изобразить, Николай Николаевич, хан Номурский Гардамлы..."

Сделав любезнейшим образом общий поклон, Николай Николаевич направился было с протянутой рукой к генералу фон Клюгге, но, обнаружив, что тот сидит неподвижно, высокомерно вскинув голову, не шевельнувшись, чтобы хотя бы из вежливости встать, мгновенно побледнел и резко повернулся.

Пораженный Алексей Иванович разглядывал украсившееся морщинами лицо, еще больше обрюзгшие щеки, поредевшую, но все еще черную, очевидно крашеную, чеховскую бородку, и пытался понять, что заставило Николая Николаевича прискакать сюда из Швейцарии, где, по имеющимся сведениям, он жил припеваючи. Видимо, события, потрясшие мир, задели и его.

Разумеется, сейчас хан Гардамлы включится в запутанную игру, которая разыгрывалась здесь, в гостиной.

Выколотив трубку, Мансуров неторопливо вышел в сад, но через несколько минут, перемахнув перила, незаметно вернулся на террасу и сел в великолепную старинную качалку венской работы. К качалкам Алексей Иванович с детства питал пристрастие. Он покачивался с равнодушным видом. Но теперь он слышал почти каждое слово, произнесенное в гостиной.

Причина появления Николая Николаевича в Баге Багу понемногу прояснялась.

Консул Хамбер, слушая изысканные, витиеватые речи хана, нет-нет да обращался с многозначительными минами к фон Клюгге. Немец же ликовал, уверенный, что он единственный, кто является хозяином положения. Надменный британец терпел на его глазах крах.

А Хамберу было невдомек, чему так откровенно радуется оберштандартенфюрер. Истый англосакс, Хамбер считал, что в данной обстановке он ведет себя вполне достойно, как и подобает вести себя британцу, попавшему временно в затруднительное положение, очень сложное, но не безвыходное и вовсе не унизительное. Хамбер соответствовал стандартному представлению об англичанах вообще. "Мы, англичане, говаривал он, - вылеплены из круто замешенного теста, особого теста, рецепт которого исходит из пекарни самого дьявола".

Англичанин всюду чувствует себя англичанином, а англичанин в своих глазах выше всех. Англичанин на Востоке - прирожденный покоритель и колонизатор. Любую страну мира англичанин превращает в колонию, обращая азиатов и африканцев в рабов англичан, он не испытывает ни малейших угрызений совести. Так дано богом. Но что всевышний дал, он сможет и отобрать. Что ж, наступил, кажется, час, когда Великобритании приходится кое-что уступить...

В руках Хамбера разветвленная агентура, работающая и в Туркестане, и в Индии, Афганистане и даже на Синцзяне. И фон Клюгге мысленно облизывался: когда битва на Волге будет выиграна, великий и грозный вермахт двинется в Азию, и Хамберу придется исчезнуть со сцены, как и всем англичанам из Ирана. Им придется передать ему - оберштандартенфюреру всю агентурную сеть. Деваться Хамберу некуда, только этим он сможет сохранить свою шкуру.

И кудахтал оберштандартенфюрер не зря. Он наслаждался и консервированным пивом, и сознанием своего торжества.

Да, Хамбер всегда был коммерсантом. Дипломат, вылощенный чиновник "Форин Оффис", Хамбер сетовал на свою карьеру. Годы, многие годы его держали в Хорасане и не продвигали вверх. Хамбер лизал краешек соусника и не мог добраться до соуса. Его уязвленное самолюбие заставило искать путей в мире торговли. В огромном здании-крепости консульства в Мешхеде сидели две "персоны грата" - генеральный консул Хамбер и, выражаясь входившим уже в те годы в обиход термином, бизнесмен "Хамбер и К°" - персидские ковры, опиум, шерсть. Не уходил Хамбер в отставку, все еще надеясь выслужиться на дипломатическом поприще и - это была, конечно, тайная мечта - получить титул баронета. Как и большинство англичан, Хамбер не принимал идеологию фашизма, испытывал животный ужас перед Гитлером, но на всякий случай уже несколько лет подыгрывал фюреру английских фашистов Мосли. Более того, он держал в потайном кармане пиджака некую бумажку. Но бумажка - козырь. И его он пустит в самый последний момент.

Сейчас Хамбер торговался. Кое-что он уже подбросил в качестве задатка оберштандартенфюреру: уберег от разгрома немецкую фашистскую организацию Хорасана и держал в безопасности в Баге Багу всю ее верхушку во главе с генералом фон Клюгге, информировал оберштандартенфюрера о важнейших событиях, для ориентировки, так сказать. Наконец...

Это был, пожалуй, самый жирный кусок, посыпанный щедро красным перцем.

- Итак, - сказал многозначительно Хамбер, - как видите, эксцеленц, мы на пороге значительных событий. Прекращение подвоза по лендлизу оружия и снаряжения Северным путем наносит колоссальный ущерб оснащению большевистских армий. В этом нетрудно усмотреть благородство и высокую гуманность руководителей Великобритании и Соединенных Штатов Северной Америки. Ни Черчилль, ни Рузвельт, ни Трумэн не хотят, чтобы жизнь славных мужественных солдат рейха подвергалась опасности от руки большевиков. Не сомневаюсь - нехватка оружия скоро скажется и поможет рейхсверу на полях битв под Сталинградом и на Кавказе. А это значит...

Кудахтанье оберштандартенфюрера приняло совсем неприличный характер. Генерал был в восторге.

- Это значит - победа, победа! Это значит, что скоро вот здесь, перед террасой, загремят гусеницы наших танков. Хайль!

Он чокнулся с воображаемым командиром танка и допил одним глотком пиво.

- Но, - тянул Хамбер, делая все, чтобы преподнести третий, самый жирный кусок пряным, острым, ошеломляюще вкусным.

- Что "но"? - Взгляд фон Клюгге вдруг задержался на толстых щеках Гардамлы... - В чем дело?! - завопил немец. - Это грязный кочевник! Что ему нужно? В чем дело? Вон!

- Минуточку, - остановил оберштандартенфюрера Хамбер. - Господин вождь хан Гардамлы весьма уважаемая... нужная личность и...

- К черту! Он спесивый петух! Он посмел не явиться на церемонию. Он пренебрег фюрером!

К лицу хана прилила кровь. Он встал. Смешливые искорки в его глазах потухли. Взгляд сделался темным, угрожающим.

- Ради бога, господа, успокойтесь, - бормотал Хамбер.

- К черту грязных туземцев!

- Фашистский ублюдок! Воробьиную голову съел! - выдавил из себя Гардамлы с трудом. - И ты думаешь, что мы, гордые туркмены, будем прислуживаться перед господами арийцами... Нет!.. Нет!

Долго не мог Хамбер утихомирить расшумевшихся. Он упрашивал, умолял... В конце концов хан Гардамлы, плюясь, проклиная все и вопя: "Нет! Нет!" - ушел. Генерал, отдуваясь и пыхтя, пил пиво.

- Надо сожалеть, что так получилось, - сказал Хамбер. - Хан Гардамлы очень полезен. На него можно опереться. Именно Гардамлы со своими иомудами призван сыграть решающую роль в нашем деле, - продолжал консул. - Вы знаете. Трансперсидская дорога плохо оборудована, локомотивы слабосильны, вагонов не хватает. Тем не менее сейчас по дороге непрерывным потоком идут из Персидского залива военные грузы. Дорога - артерия, правда, тоненькая, но все же... Грузы переправляются на Кавказ, в Астрахань, Красноводск. Самолеты-истребители, запасные части, снаряды, медикаменты. Есть достаточно возможностей артерию порвать. Последнюю ниточку... Вот тут-то пригодятся группы, возглавляемые ханом Гардамлы, - продолжал после паузы Хамбер, - они специально подготовлены. Ждут команды. Персы в Тегеране против. Они боятся, что ущерб будет слишком велик. Речь идет о разрушении туннелей.

- И что же сможет сделать тут этот проклятый тюфяк? - Генерал посмотрел на дверь, за которой исчез раскипятившийся хан. - Что он понимает в туннелях?

- Хан авторитетен в эмигрантских кругах. Ему подчиняются воинственные кочевники, дикие, ловкие всадники, уже столетия занимающиеся разбоем в Хорасане, знающие каждую тропинку, каждый перевал в горах. Они ужом подползут к любому железнодорожному сооружению, подложат мины и исчезнут. Охрана опомнится, когда взлетит к облакам, к вратам святого Петра. Иомуды хана идеальные партизаны.

Невольно поморщившись при слове "партизаны", оберштандартенфюрер одним глазом заглянул в кружку и пробормотал:

- Хорошо... Разберемся... Никуда он со своей спесью не денется. - Он встал. - А теперь, герр консул, займемся другими делами, поважнее, чем этот туркменский разбойник... Пройдемте, мистер Хамбер, ко мне.

Алексей Иванович чувствовал страшную усталость после неудачного путешествия в долину Кешефруда. Очень хотелось вытянуться, расположиться поудобнее. Он слегка качнул кресло, но, услышав позади шорох осторожных шагов, весь напрягся. Выстрелом прозвучал стук выроненной из рук трубки. Он вскочил...

Ему лишь показалось, что он вскочил. Он не мог шевельнуться. В плечи ему вцепились чьи-то крепкие руки. В щеку кто-то дышал горячо, зловонно и хрипел по-немецки:

- Тихо, комиссар. Ни звука.

Руки ловко обшаривали его карманы.

- Сейчас, комиссар, ты встанешь и, топ-топ, пойдешь с нами.

- Не сметь!

Но уже грубая, потная лапа закрыла ему рот, сильные руки вырвали его из качалки и потянули куда-то.

В тот момент Алексей Иванович даже не пытался понять, кто напал на него среди бела дня в солидном доме благонамереннейшего коммерсанта Али Алескера. Он расслабился, чтобы обмануть бдительность напавших на него. Он собирался с силами, и единственное, что не мог преодолеть, - это тошноту от запаха пота и от того, что грязная ладонь сжала ему губы.

Над ухом хрипели вполголоса: "Мейн готт, железный какой-то".

Резким движением он стряхнул с себя руки. Ударил кого-то плечом. Вывернулся. Упал. Рванулся по полу - запомнил холодок мрамора, по которому он скользнул щекой, - и вскочил на ноги.

Ни годам, ни болезням после ран Алексей Иванович не позволил себя расслабить, "разнюнить" - любимое слово Семена Михайловича Буденного.

Физическая закалка выручила его и на этот раз. Он отскочил к стене террасы, прислонился спиной к росписи и, расставив широко ноги, зло отхаркнулся:

- А ну-ка! Кому жить надоело!

Он смотрел на немецких офицеров - да, на него напали немцы-фашисты, которые пили с ним во время банкета. Они, бледные от напряжения, ярости, набычившись, исподлобья смотрели на него и хрипели от возбуждения. У всех в руках прыгали пистолеты. На мраморном полу лежал молоденький обер-лейтенант с мертвенно зеленым лицом. Постанывая и конвульсивно дергая ногами, пытался подняться старый знакомый Крейзе.

- Кому еще? - задыхаясь предложил Алексей Иванович. Но он, конечно, петушился напрасно. "И бесполезно, - думал он. - Пистолет у меня вытянули. Все вооружены. И сколько их, мерзавцев!" - Вот она - колесница Джагарнаута!

Крейзе, еще барахтаясь на полу, сказал:

- Или вы пойдете спокойно с нами, или...

- Вам не поздоровится, господа фрицы! Это разбой!

Разговаривать бесполезно, но надо было протянуть время. Где хозяин дома? Где слуги, наконец?

- Предлагаю сдаться, - взвизгнул амуроликий капитан.

- Пристрелить без разговоров!

- Тихо, без шума! - сказал поднявшийся наконец на ноги Крейзе. - А вам, господин комиссар, советую не сопротивляться. Не подумайте, что меня мучают мстительные чувства, хотя кулак у вас железный. Ох, в моем возрасте получить... Советую... Вам ничто больше не поможет. Не причиняйте себе излишних хлопот.

- Стреляйте, стреляйте! - воскликнул капитан.

Мансуров кинулся на фашистов, избрав первой мишенью нежное личико амура, и ударил со всего размаху, вжавши голову в плечи, ожидая сам бешеных ударов...

- О, здесь дерутся мужчины, - прозвучал женский голосок. - Шестеро на одного. Разве это благородно? И все тут господа офицеры.

Фашисты сразу же расступились, руки с пистолетами повисли. Алексей Иванович вынул носовой платок и обернул неторопливо руку - кожу на пальцах саднило.

- Что же происходит? - пропела леди Гвендолен. Она обводила холодными, без искры интереса глазами лица фашистов.

- Извините, мадам, вам придется уйти, - сказал Крейзе.

- Вот как?

- Вы уйдете? Иначе вас уведут.

- Зачем?

- Вам будет неприятно увидеть кровь.

- Какую кровь?! - и легкую розовость щек Гвендолен сменила матовая бледность. - И вы смеете? Здесь?! Не смейте! Мистер Алекс друг моего супруга.

- Он комиссар, большевик. Приговор вынесен.

"Так, и приговор уже вынесен, наивный ты человек! Шевельнешься, и в тебя всадят полдюжины пуль". Мансуров обвел взглядом дорожки. Вдалеке у беседки стояли оберштандартенфюрер и... Хамбер. Лица их были повернуты к террасе. Но ни генерал, ни консул и не думали приблизиться.

Крейзе приказал:

- Обер-лейтенант, вышвырните мадам!

- Вы нам мешаете, красавица, - покривил свою подпорченную огромным кровоподтеком амурскую физиономию обер-лейтенант и, обхватив тонкую талию Гвендолен, потащил ее к двери.

- Убери лапы! Катран! Ко мне! - Голос леди Гвендолен прозвучал резко и повелительно.

Офицеры от неожиданности остановились.

Донеслись странные гортанные выкрики.

Через балюстраду рвались, лезли черные, в огромных белых чалмах, ослепительно белых одеждах, вооруженные кривыми саблями люди...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Змея меняет кожу, но не характер.

М у к и м и

Собаку, которая бросила своего

хозяина и пошла за тобой, отгони

камнями. Убей собаку!

А х и к а р

Поднос, покрытый накрахмаленной, хрустящей салфеткой, торчащей снеговым горным пиком, распространял ароматы. Под салфеткой обнаружились два фаршированных фисташками и специями фазана, фаянсовое блюдо с горкой желтого от шафрана риса, тарелочки с зеленью и острыми соусами, сушеные лимоны. Рядом со всей этой гастрономической роскошью на столике стояли бутылки и флаконы с заманчивыми этикетками.

Из-за них поглядывали очень черные из-под очень черных и густых бровей глаза, особенно пронзительные на белом красивом лице, которое портил серовато-нездоровый оттенок кожи и странное подергивание век. Подергивание происходило непрерывно и мешало слушателю сосредоточиться на том, что говорил обладатель пронзительных глаз.

- Будьте гостем, отведайте хорасанских деликатесов, - потчевал Сахиб Джеляд. Он не мог отделаться от мысли, что его гость нервнобольной, о чем говорили подергивание щек, некоторая торопливость и сумбурность речи, болезненный вид. - Кушайте, дорогой таксыр Бай Мирза. Боюсь, что в Касселе вы лишены многих прелестей нашей азиатской кухни. Остается пожалеть, что я не имею возможности предложить наш самаркандский плов.

- О, господин Сахиб Джелял, в нас, тюрках, кипит ключом азиатская кровь. Сколь долго мы ни жили бы в среде всяких там ференгов, аллемани и прочих европейцев, мы отнюдь не утратили величайших качеств нашей старинной крови Боз Курта - Серого Волка, нашего предка, и всех наших передававшихся из поколения в поколение адатляр, - о, вы узбек, знаете, что под этим словом мы понимаем наши благородные нравы.

Господин Бай Мирза кушал исправно, пил много и еще больше говорил. Он уже успел рассказать о себе столько, что своей необыкновенной и почти трагической судьбой должен был вызвать к себе сочувствие и даже жалость, тем более в таком восточном философе, каким слыл во всех странах Среднего и Ближнего Востока Сахиб Джелял. Бай Мирза знал уже в Германии про Сахиба Джеляла многое, знал, что он, выходец из Самарканда, в молодости странствовал по Аравии и Северной Африке, принимал в качестве воина-газия участие в священных войнах против английских колонизаторов, сражался под Обдурманом и Хартумом, что впоследствии он состоял визирем бухарского эмира, что в первую мировую войну он возвратился в Аравию и с оружием в руках защищал мусульманские святыни в Мекке и Медине и в хитроумнейшем единоборстве с британским разведчиком Лоуренсом Аравийским одержал верх, что в последние десятилетия он пользуется в Афганистане, Северной Индии, Иране и Египте славой коммерсанта, ворочающего миллионами. Сам адмирал Канарис упомянул Сахиба Джеляла в своей беседе перед отправкой Бай Мирзы в Иран: "Человек знающий и полезный. В отношении союзников держится настороженно, сказал бы, неприязненно. Сказываются англофобские воспоминания прошлого. К большевикам не питает и не может питать особых симпатий. Словом, фигура весьма устраивающая в той операции, к которой вы приступаете. Известные сомнения вызывает обстоятельство, что жена у него англичанка. Да, английская леди, к тому же, по некоторым данным, имевшая в прошлом связи с британской секретной службой. Но важно, что Сахиб Джелял богат, независим и... коренной туркестанец. Вы сами из Туркестана и сможете подобрать к нему ключи. А англичанка? Все переменчиво - сегодня англичане воюют с большевиками против рейха, а завтра - я имею в виду падение Сталинграда - англичане пожмут нам руки и... Держите курс в вашей миссии на таких, как Сахиб Джелял. Он еще будет министром правительства... под нашей эгидой".

С наслаждением пережевывая нежное мясо фазана, Бай Мирза успевал произносить напыщенные тирады - себя он в них именовал не иначе как "мы" и старался изучить будущего министра, чему изрядно мешали стена из горлышек бутылок и винные пары, угрожающе скапливающиеся в голове.

"Откровенность, откровенность, - адмирал предупреждал, - с такой личностью - только откровенность!" - вспоминал Бай Мирза.

И потому Бай Мирза счел излишним скромничать и рассказал о себе все, всячески подчеркивая свои заслуги перед рейхом.

Бай Мирза рассчитывал на Сахиба Джеляла. Бай Мирзу здесь, в Баге Багу немцы держали в черном теле, обращались с ним как с ефрейтором, вон даже на банкет не пригласили, хотя у него и было звание капитана германской армии... Да, черт бы их побрал, не пригласили даже на торжественный завтрак в столовую, где за столом пыжились всякие лейтенантишки. Бай Мирзе уделяли ровно столько внимания, сколько полагалось коменданту, начальнику личного конвоя оберштандартенфюрера. Фон Клюгге удостаивал своего коменданта лишь одного пальца при рукопожатии, а потом тщательно вытирал палец носовым платком...

Не в своей тарелке чувствовал себя среди напыженных, наглых фашистов-аллемани бывший незаметный учитель школы второй ступени, позже офицер Красной Армии Бай Мирза. Совсем он не так мелок, ничтожен, чтоб позволить с собой такое обращение. Он еще покажет им, кто он. Он считал себя выдающейся личностью. Разве он подставил свою выдающуюся голову под пули на фронте? Разве он поступил, как поступили бараны, те же узбеки, давшие себя убить или уморить в концлагерях для пленных?

Бай Мирза вполне серьезно воображал, что его выдающиеся умственные способности дали ему возможность уцелеть на фронте, суметь сдаться в плен и сразу же занять у фашистов особое положение. В идейном споре с татарином Джалилем, он, Бай Мирза, сумел разоблачить подлинных коммунистов-узбеков и привести их на плаху. К "обработке" пленных разных восточных национальностей Бай Мирза привлек мусульманское духовенство и заслужил у гитлеровцев репутацию отличного идейного фашистского бойца. Бай Мирза ступал по лужам крови, цинично и беспощадно уничтожая всех, кто проявлял малейшие колебания. Он умудрялся проникать в самые сокровенные подполья и отправлять в освенцимские печи не только своих соотечественников, но даже и своего двоюродного брата, который заупрямился. Всего только заупрямился, заколебался! Словом, у гитлеровцев Бай Мирза совершил головокружительную карьеру.

Серая тюленья кожа его лица чуть обагрилась краской, темные колючие глаза налились страстью, мясистые губы посинели, весь оскал рта стал жестким, когда он отвечал на вопросы.

Сахиб Джелял после пятой-шестой рюмки начал задавать вопросы, и сквозь затуманенный мозг Бай Мирза смутно понял, что угощавший его добродушный, обаятельный хозяин много знает... И хочет знать еще больше. Не слишком ли много?

Откровенность! Бай Мирза совершил быстрое восхождение по лестнице чинов и званий в гитлеровском рейхе только потому, что распахнул перед фашистами душу, не жалел ни мать, ни отца, ни свой народ, представив всех и вся в своей Фергане азиатами, тупыми, жалкими дикарями с дикарскими обычаями, жаждавшими сбросить с себя гнет Советов.

Ему и ответственные посты давали, и офицерскими чинами награждали лишь потому, что уверовали в его гориллообразную сущность. Даже закоренелые фашистские палачи порой содрогались, сталкиваясь со следами того, что умудрялся натворить, усердствуя, Бай Мирза.

- Вы служили в группе службы безопасности? - спросил Сахиб Джелял.

- Да, лагерь Кронберг.

- ОУН? Организация украинских националистов антибольшевистский блок народов - АБН?

- Да, - несколько неуверенно пробормотал Бай Мирза, и его серые щеки еще больше посерели. - Но, простите, домулла, вы, оказывается, знаете...

- Да, мне приходится много знать.

Столь странный вопрос Сахиб Джелял задал, чтобы несколько посбить спесь с зазнавшегося капитана СС. Следовало ошеломить, психически надломить. Ведь Сахибу Джелялу предстояло, хотел он этого или не хотел, иметь дело с соотечественником, Бай Мирзой.

- И у вас трудная была работа, говорят.

- Трудная? М-м...

- Чтобы внести ясность, скажу - мы много беседовали с их превосходительством господином оберштандартенфюрером. Эксцеленц высокого мнения о ваших способностях... Он только считает, что вы... как это он выразился, жестковаты... Словом, простите, здесь персы говорят "шлепать босыми ногами по усеянному блохами полу"... Ха-ха, слишком много кусачих, персидских блох в словах оберштандартенфюрера. Ваша жестокость, таксыр, слишком часто переходила в излишнюю жестокость...

Чувство тошноты поднялось у Бай Мирзы к горлу от воспоминаний щеголеватый молодой капитан Бай Мирза не любил заключительные этапы своей карательной работы. Ему самому приходилось какое-то время там, в Кронберге, в домике закапывать в подвале трупы - стояли морозы, и копать ямы на опушке леса в мерзлом грунте было некогда, - трупы подвергшихся допросу. Один еще живой узбек уже в яме проклял его: "И ты мусульманином назвался. Падарингалаанат ты!"

Много он слышал проклятий, подобных плевку в лицо, но такого Бай Мирза не забыл. Возможно потому, что изувеченный, заживо им закопанный был молоденьким узбеком из его наманганской махалли, бегавшим мальчишкой в дом к его матери то за спичками, то за казаном для плова. Губа, рассеченная, но с явной полоской усов, разбитая, окровавленная, еще шевелилась, когда он лопатой швырнул в лицо умирающему комья смерзшейся земли.

- Уйди! - Он забылся и выкрикнул это зло, надрывно. И тут же заговорил: - Лагерь Кронберг, другие лагеря - временно. Черная работа, грязная работа. Лагерь полон живых мертвецов. Но нас скоро заметили. Нас выделили. Увидели - Бай Мирза из родовитых, Бай Мирза внук бека, Бай Мирза - благородный.

Он надулся. Он бесстыдно хвастал. Он чуть не лопался от гордости. Он расправлял плечи, выставляя напоказ петлицы и знаки различия мундира СС. Он с чувственным удовольствием поглаживал блестящие пуговицы со свастикой. Он даже надел свою форменную, с огромной тульей фуражку, налезшую ему на лоб.

- Идя в поле, ворона павлиньими перьями не обряжается, - вкрадчиво проговорил Сахиб Джелял. Глаза его налились презрением.

- Что? Что вы сказали, домулла?

Медлительно Сахиб Джелял покачал головой:

- Вы позволите мне, старику, дать вам совет. Мы в Баге Багу... Баге Багу в пустыне, а рядом с пустыней, в Хорасане, - русские. Армия. О вашем мундире завтра же узнают в Мешхеде. Знаете - у стен есть глаза, у дверей уши.

- Пустяки, домулла. Русским капут. Русских мы вышвырнем, русских прикончим.

- Кто - мы?

- Мы! Мы - восточно-мусульманская дивизия СС. О! Через неделю в Хорасан на парашютах сбрасывается батальон Тамерлана. - Он вскочил, забренчав регалиями и шпорами, и вытянулся. - Командир батальона Бай Мирза, разрешите представиться. Хайль Гитлер! - И он высоко вскинув руку, застыл статуей.

Сахиб Джелял помрачнел, но остался бесстрастным, неподвижным.

- Кушайте, молодой человек, кушайте. Все остывает. А позвольте вас спросить: кто же состоит воинами в батальоне, носящем имя грозы мира полководца Тамерлана?

- О, нам должны быть благодарны немцы. Это мы, Бай Мирза, - он стукнул себя в грудь кулаком, забыв, что в нем зажата вилка с куском сочащейся жиром баранины, - это мы огненным словом подняли пленных, томившихся в лагерях. Это мы, Бай Мирза, напомнили нашим туркестанцам, что война самое естественное состояние живых творений. Это мы, Бай Мирза, напомнили, что говорил пророк ислама: война естественная потребность человека, как еда, как сон. И каких воинов мы нашли! Под нашим командованием батальон Тамерлана прославил тюркскую доблесть. Мы уже сражались в странах Европы...

- Разве там воюют? Разве Гитлер не покорил Европу еще два года назад? Где же проявляли воинскую доблесть тамерлановские, простите, баймирзаевские витязи?

- Нас послали, как заслуживающих доверие, уничтожить тех, кто посмел поднимать мятежи против Гитлера, пророка Гейдара. Смерть презренным! - Он посерел, лицо его задергалось, на губах появилось нечто вроде пены. Он конвульсивно вздрагивал, не замечая, что пачкает жиром свой черный мундир. - Какие походы, какие подвиги! Мы были беспощадны, и вот... - И он коснулся все той же вилкой ордена, прикрепленного с правой стороны мундира.

- Карательная экспедиция? Значит, господин капитан командовал карательными экспедициями. Несчастные узбеки!

- Там были не узбеки... - не понял Бай Мирза. - Там были эти, как их, партизаны. Наглые, безумные людишки, осмелившиеся поднять руку против рейха. И мы их... беспощадно...

- Беспощадно?..

- Таков был приказ фюрера.

- И деятели Туркестана Мустафа Чокай, Исхаков, Валиди, Османходжа все вожди эмиграции - не удивлялись, что узбеков сделали жандармами-карателями? Или они не знали вас и ваши эти... батальоны? Не знали ваших дел, достойных эмирских ширбачей?..

- Мустафа Чокай умер. Его нет. Валиди, остальные - мусор на свалке истории. Нет, теперь нужны смелые, молодые, жестокие. Так сказал сам фюрер. Хайль! - Бай Мирза выбрался из подушек, на которых он сидел по-турецки, и, подойдя к Сахибу Джелялу, попытался фамильярно его обнять. Не заметив даже, что тот брезгливо отстранился, он доверительно зашептал: - Но какой опыт в убийствах! Какая жестокость, беспощадность! Какая страстность энтузиазма! О, с такими серыми волками мы ворвемся в Туркестан. Такие воины сметут Красную Армию, большевиков, Советы... Долой!

- И что вы будете делать в Узбекистане?

- Советскую власть прикончим - раз! Революционеров прикончим. Землю баям, заводы - хозяевам, финансы - банкирам. А со всякими там просвещениями, клубами, раскрепощениями женщин - вот этой нашей рукой сами разделаемся.

- Сами? - Теперь уж Сахиб Джелял смотрел на собеседника с пристальным любопытством.

Ничего не замечал Бай Мирза, и напрасно. Лицо его собеседника темнело и искажалось. Сахиб Джелял не скрывал презрения и отвращения.

- Я сам буду фюрером Туркестана, а вам, домулла, предлагаю пост министра финансов, - я слышал, вы когда-то являлись визирем и советником блистательного двора эмира бухарского. И опыт у вас есть! О, мы с вами потрудимся. Создадим конфедерацию ханств - Бухара, Коканд, Ташкент, Хива, Мерв... Величественно, а!

- Гитлеризм - учение фашизма - предусматривает господство и превосходство одной расы... арийской расы. Немцы признают одну расу господ - себя. Значит, узбекам суждено ходить под гитлеровцами. Я не удостоен общения со знатными людьми фашистского рейха. Пребываю вдали от европ, но и до моих ушей дошло... Говорят, что Гитлер сказал: "Никаких туземцев - президентов или самостоятельных королей. Никому из дикарей не дадим самостоятельности. На Кавказе, в Туркестане будут губернаторы, ну, а дикарей, - это он про нас, узбеков, киргизов, таджиков, - в крайности будем держать в канцелярии советниками, переводчиками". Ну, совсем как при Кауфмане или Одишелидзе - югурдаками, мальчиками-малайками на побегушках.

- Нет-нет, - протянул заплетающимся языком Бай Мирза, неправильно...

- А быть ишаком или царским ишаком - почти одно и то же.

Чувствовалось, что Сахиб Джелял своей цели, приглашая на завтрак воинственного капитана СС, достиг и теперь знал о нем все, что хотел знать. Теперь оставалось выпроводить его благопристойно.

Но Бай Мирза, хоть и был основательно пьян, еще сохранил проблески сознания:

- Фюрер - я. Немцы ни при чем. В Ташкенте фюрер мы - Бай Мирза. Хайль! Немцев... арийцев в тартарары. Мусульмане, вот кто! Исламский фашизм. Мусульмане высшая раса, вот кто. Коран... шариат... меч... головы долой немусульманам. Мусульмане во всем мире - господа. На небе аллах, на земле Бай Мирза! Никаких туркмен, таджиков, казахов, каракалпаков. Всех на тюркский язык. Заставим! Все мусульмане. Всех поведет Бай Мирза. Не верите? Нас поддержат баи, помещики, купцы, банкиры... Выжили. Их много. Ненавидят Советскую власть. Пойдут сами. Поведут молодежь. Дадут деньги. Вдруг он повернулся, схватил Сахиба Джеляла за отвороты халата и, дыша винным духом прямо в лицо, воскликнул: - А вы дадите? Богач, миллионер, сколько вы дадите?

- На что? - поморщился Сахиб Джелял. - Молодой человек, вы хотите съесть собственную голову.

- На оружие, представительство, жалованье солдатам батальона Тамерлана. Мы вас назначим оберштурмфюрером. Почет! Власть! Отдадим, скоро отдадим. Японцы бомбят Калькутту. Японцы на пороге Индии. Все при слове "Индия" расцветают в улыбке: какие богатства, алмазы, красавицы! Мы Тимур двадцатого века. Мы, Бай Мирза, будем купаться в золоте. Девственницы, прекрасные, нагие, обовьют шею нам гирляндами цветов, шею завоевателя Бай Мирзы. Бай Мирза - фюрер Азии. Гитлер пусть сидит в Европе...

С Бай Мирзой творилось что-то странное: он то возбуждался и впадал в ярость - был "готов съесть собственную голову", то впадал в полудремотное состояние и бормотал совсем тихо невнятные фразы: "дьявольская политика большевиков", "у меня в руках оружие истребления", "непреклонность в убийствах", "великая слава басмачества", "нападение на Чирчик", "парашютисты летят, скорее пойдем встречать", "пожалейте меня - я несчастный", "дайте мильенчик".

Он расстегнул мундир, волосы слипшейся прядью нависли на лоб, лицо побагровело и покрылось испариной. Он громко рыгал, его мутило.

Сахиб Джелял поднялся и посмотрел на полулежащего Бай Мирзу:

- Занозу, шатающийся зуб и скверного мальчишку с корнем вырвать! Или... А если сам свернет себе шею...

- Заноза... зуб... шея? А скажите, домулла, почему вы женились на англичанке? А, мусульманин - и на англичанке?

"Ого! Он пьян, но соображает... Значит, мне не верит. Видимо, он о многом осведомлен. Болтовня болтовней, но и на самом деле все эти излияния по поводу батальона Тамерлана, восточных дивизий СС, подготовки вторжения в Узбекистан лелеются кем-то в планах и проектах. В открытую действовать рано".

И Сахиб Джелял предпочел спрятать бриллианты мысли под покровами красноречия:

- Послушайте, дорогой, позвольте мне извлечь из ножен спора меч цветистой речи, тающей, подобно жемчужинам, на языке. Слова гарцуют по полю ристалища уст, да рассыпятся звонкими перлами и смягчат резкость упрека! Есть вещи, запретные в разговоре между мусульманами, и гостю не подобает спрашивать о делах эндеруна. И еще позволю себе добавить: две вещи свидетельство незрелого ума - молчание, когда надо говорить, и болтливость, когда надо молчать.

Если бы в тот момент Сахиб Джелял знал, что происходит на мраморной террасе виллы Баге Багу, вернее всего, он поступил бы с капитаном СС, новоявленным Тимуром, совсем по-другому. Сахиб Джелял затеял завтрак в тиши своих апартаментов, конечно, не для того, чтобы "оказать свинье почет".

Наблюдая за врагом, точи кинжал. Но из осленка благородный конь не вырастет. Сахиб Джелял уже в середине беседы понял - узел надо разрубить мечом. Но Сахиб Джелял думал, что делать это еще преждевременно. Он боялся распугать филинов и сов, вздумавших свить гнездо в Баге Багу. Но кто знал, что дыня созрела!

Он величественно выпрямился и пошел к двери, оставив Бай Мирзу в смятении.

Неужели дела третьего рейха так неважны, нет, так плохи...

Про Сахиба Джеляла в Берлине говорили: "Самостоятелен. Независим. Привлечь сможем, только когда он уверится в победе всемирного рейха. Надо суметь убедить его, что победа близка и неотвратима. Убедить и заставить служить, способствовать победе всеми капиталами, всем авторитетом, громадным влиянием на Востоке". И поручили убедить узбеку узбека, мусульманину мусульманина. Сказали: "Вовлечение Сахиба Джеляла в дело рейха не менее важно, чем вторжение в Туркестан, - у Сахиба Джеляла за пазухой весь Средний Восток. Убедить или... устранить".

Всего мог ждать Бай Мирза, но только не того, чтобы Сахиб Джелял повел себя так. Неужели дела рейха так плохи, чтобы этот купчишко не счел нужным даже скрывать свои мысли?

Это же провал. Сияющее солнце провалилось в зияющую яму. Кто поручится, что вельможа, миллионер не сядет в свой "мерседес-бенц", не покатит по степи прямо в Мешхед и не поднимет там шум, не заявит, что из себя представляет Баге Багу.

Бай Мирза вскочил и бросился за Сахибом Джелялом. Ему померещилось, что он бросился, опустился на ковер и... заснул. Ему казалось, что он опускается в черное, знойное ущелье, полное страхов и ужасов.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Какова змея, таковы и змееныши.

Б е р д а х

Тело - сборище всех насекомых и

вместилище гноя.

А х у р а М а з д а

С коня генерал фон Клюгге не спешил слезать... От безмерной усталости тело налилось свинцом, и он боялся показаться неуклюжим и беспомощным. Он должен продемонстрировать персам, что истые германцы способны сохранять хладнокровие в самых трагических обстоятельствах.

Взгляните на хозяина Баге Багу! Толстые, выбритые до синевы щеки трясутся, словно желатин. Карие выпуклые глаза смотрят жалобно, по-бараньи, и только гранатовые губы нагло пунцовеют, точно их хозяину наплевать, что в его доме совершено злодейское убийство.

Или верны слухи, что в Баге Багу привыкли к убийствам?

А господин чиновник! Он перепуган. Крючковатый нос лоснится от пота и уткнулся в подбородок, близко поставленные глаза вылупились по-крабьи, а низкие кустики бровей растрепались мочалками.

Впрочем, вчерашние ужасные события кого угодно выведут из равновесия.

Придерживая за узду коня и поглаживая пухлой ладошкой гриву с вплетенными в нее цветными шелковыми шнурками, Али Алескер будто невзначай заметил:

- Господин мажордом наш подошел к пределу жизни. Вох-вох! Ангел смерти повадился в Баге Багу.

- Что? Какой предел? Какой мажордом?

- Верный, исполнительный слуга наш, мажордом-пешхедмат, увы, обнаружен в сухом овраге. В господине мажордоме не осталось и капли крови. Оказывается, господин мажордом взял сухую камышинку, срезал ее конец и недрогнувшей рукой проткнул себе шею во многих местах. Вся кровь вытекла из господина мажордома. Господин мажордом не снес позора - гибели гостей. Ужасной гибели. Господин мажордом считал, что ему нельзя жить. Если гости умерли... Погибли... И его удел - гибель. Вох-вох!

Генерал наконец соскочил с коня и, не говоря ни слова, побежал вверх по мраморным ступенькам, еще влажным от утренней росы.

- Мажордом? Если он виноват, так ему и надо! Отлично! Ему все равно не сносить бы головы. Ну, а вы, господин? Вы-то приняли меры? Где убийцы?

- Ищут.

- Даю двадцать четыре часа на розыски. Всю ночь я сам их искал. Как сквозь землю провалились. Еле держусь на ногах. Если бы не этот конь, я не вынес бы такой скачки.

- Конь ваш! - нашелся мгновенно Али Алескер и церемонно разулыбался своими бесстыдными гранатовыми губами.

- О, королевский дар! - Генерал даже остановился и, обернувшись, посмотрел заблестевшими глазами на униженно раскланивающегося перса.

Черт побери этого наглого туземца! Неужели он воображает, что лошадью, пусть даже бесценной, и жизнью какого-то мажордома, выпустившего из себя кровь экзотическим способом, сможет искупить гибель лучших офицеров рейха, зверски зарубленных дикарями. И где! В его дворце! Будь они прокляты! Белуджи умудрились исчезнуть буквально из-под носа. Провели его, одного из лучших руководителей гестапо!

То ли от неожиданности, то ли от растерянности - разве простительна растерянность в германском воине? - он хоть и вытащил пистолет из кобуры, но открыть огонь успел лишь тогда, когда белые призраки с дикими воплями, перепрыгнув через балюстраду с ловкостью обезьян, исчезли в кустах сирени. А этот проклятый англичанин Хамбер, не потерявший присутствия духа при столь ужасных обстоятельствах, то ли сострил, то ли восхитился: "Дьяволы белуджи, джинны пустыни. Ищите их в миражах!"

- Поймать убийц-белуджей! - хрипло повторил генерал. И опять выдержка ему изменила - голос его дрогнул. Уж не заметили ли персы его слабости?

Но офицеры похоронены в парке, так далеко от фашистского фатерлянда. Главный мажордом Баге Багу, не сумевший организовать охраны имения и дворца, покончил с собой, избежав наказания, сурового наказания. А жаль! Бай Мирза и его молодцы - опыта у них по кассельским концентрационным лагерям предостаточно - выколотили бы из него немало интересного, и в частности о самом хозяине Баге Багу.

Поведение Али Алескера весьма двусмысленно. Если бы не добрые вести с фронтов из России, следовало бы поостеречься.

Но персы должны понимать, что скоро в Иране загрохочут танки с бело-черными крестами и деваться им будет некуда. Они робки, слабы, трусоваты, эти персы.

- Вороны, совы, филины кишат, увы, в нашем саду. А они - птицы со зловещими голосами, предвещающими бурю.

Странные слова, зловещие слова обронил Али Алескер. Он семенил своими толстыми ножками рядом с генералом, и голос его делался совсем сладеньким. Но генерал ошибался, приписывая ему робость. Конечно, Али Алескера не устраивало, что фашистских офицеров убили прямо тут на великолепной дворцовой террасе. Али Алескер скосил глаза. Но нет, следов крови не видно - отмыли, отскоблили, отполировали мраморные плиты. Генерал не испытывал ничего, кроме прилива ярости, а вот чувствительную натуру перса всю передернуло - он не выносил вида крови, а тут перед его мысленным взглядом вдруг на мраморе расплылось гранатовое пятно. Кровь! Всюду кровь! Вчера, когда убирали чудовищно изрубленные тела, вся терраса была залита кровью. Бог мой, так и галлюцинации начнутся!

- Да будет известно вам, господин Алескер, полководец должен быть опытен и в хитростях, и в коварстве, - прохрипел генерал, входя в кабинет. - И вы и я - полководцы! Надеюсь, меры приняты?

- Расследование, эксцеленц, ведется. Погоня по всем дорогам послана. Злодеев ищут.

- Требую решительных мер. Ваше имение - логовище диких зверей. Разбой идет в открытую. Всех поставить под ружье! И чтобы ни одна крыса не ускользнула.

- Охрана поставлена со вчерашнего дня...

- Где русский? Вы отвечаете за него.

- Господин русский генерал пребывает в левом крыле дворца. - И он показал рукой на мраморную громаду, высящуюся над низкими деревьями серебристого лоха.

- А что это за люди с ружьями? Почему они смотрят в нашу сторону? Часовые должны смотреть на окно тюрьмы, глаз не отводить.

- Там Аббас Кули со своими. Они будут стрелять, кто бы ни подошел.

- Позвать сюда вашего Аббаса! Я сам дам ему инструкции.

- Аббас Кули известный в здешних местах человек, уважаемый человек. Он будет слушать нас.

- Нас?

- Нас - хозяина и помещика Баге Багу.

- Все равно позовите. Я поговорю с ним в вашем присутствии. Я отдам приказания. Но отвечать будете вы.

В голосе генерала звучали повелительные, даже грубые нотки.

"Не слишком ли рано? Немцы далеко, русские близко, - думал Али Алескер. - Военное счастье - переменчиво". Но вслух он сказал:

Неблагородно это.

Вчера друг - сегодня лишь знакомый...

- Что-что? - не выдержал генерал.

- Всего лишь стихи поэта Санаи.

Очень все это не нравилось генералу, но затевать спор он не захотел. Усевшись в высокое, драгоценного дерева кресло, он выбросил тяжелые кулаки на настольное стекло и приказал:

- Позвать господ офицеров!

Нажав кнопку звонка, Али Алескер выждал, когда в дверях неслышно выросла, вся в шелках и ожерельях, белокурая особа - личная стенографистка и секретарь коммерческой фирмы "Али Алескер и К°", и отдал ей распоряжение.

Пока встрепанные, помятые после ночного преследования и бессонных тревог господа офицеры собирались в кабинете, генерал допрашивал Аббаса Кули.

Но жесткая, даже грубая напористость генерала наталкивалась на сдержанную вежливость и любезную жесткость контрабандиста. Голова Аббаса Кули, украшенная густыми, иссиня-черными кудрями, не гнулась в поклонах. Жгуты усов прятали надменную улыбку. Лицо не теряло спокойного выражения, даже когда генерал срывался на грубую ругань. Впрочем, вероятно, Аббас Кули не понимал по-немецки. Отвечал он лишь после перевода, который делал сам хозяин дома Али Алескер.

- Скажите, горбан Али Алескер, этому важному аллемани: сколько ни тыкай в землю железную пику, острие ее ни толще, ни острее не станет. Белуджи народ яростный и несдержанный на жестокости - они сначала рубят голову, а потом спрашивают: кто такой, зачем пришел? Ездят белуджи быстро. Они, наверно, уже и Кум проехали. Разве их догонишь?

- Откуда появились белуджи? - подозрительно спросил генерал. - Чьи они? Почему они оказались в Баге Багу?

Аббас Кули и Али Алескер развели руками. Они явно кривили душой. Али Алескер отлично знал, чьи белуджи. Личную охрану странника и мудреца Сахиба Джеляла знали не только в Иране, но и на всем Востоке. Севший на верблюда, за козой не спрячется. Но у Али Алескера были свои соображения насчет фашистского штаба в Баге Багу. И потому, чтобы скрыть невольное замешательство, он предпочел пробормотать:

- Человек, родившийся в год лошади, в день лошади, в час лошади, избежит любой опасности.

- А? - спросил генерал фон Клюгге.

- Позволим себе заметить в свете вчерашних неприятных событий, что вы, экспеленц, родились под счастливой звездой, ибо окажись вы на несколько шагов ближе к роковой балюстраде, и... да обережет вас бог.

Медленно багровея, генерал долго смотрел на помещика, пытаясь заглянуть ему в глаза, но ничего, кроме толстых опущенных век и гранатовых шлепающих губ, не углядел и зашагал к столу. Офицеры дружно вскочили и грянули: "Хайль!"

Надменно выпятив губу, гордо вскинув голову, оберштандартенфюрер взирал на собравшихся за столом. Он мог похвастаться проделанной работой. Все собравшиеся были в форме германского рейхсвера - каждый извлек пронафталиненный, пролежавший уже не один год в чемодане в укромном местечке мундир. Мундиры выглядели не слишком свежими, не слишком новыми, зато какое созвездие чинов, званий - полковники, подполковники, майоры! Кто только не укрывался до сих пор под чалмами и персидскими одеяниями! А теперь они наконец явились в полном блеске непобедимой прусской армии. Каждый даже в самых глухих горных дебрях, даже у заброшенных колодцев в пустыне Дэшт-и-Кевир уже слышал о победоносной битве на Волге. И каждый решил: "Пора!" Наступила долгожданная пора. Можно стряхнуть с себя пыль, песок, сбросить маскарадные отрепья и предстать перед миром во всем блеске.

- Господа офицеры, - сказал фон Клюгге, - позвольте сообщить. К нам прибыли из ставки фюрера офицеры - Юлиус Бертольд Шульц и штурмфюрер Кнопп. Сегодня на рассвете они опустились на парашютах на Большом Солончаке, близ Баге Багу. Господа Шульц и Кнопп проинструктируют нашу агентуру, познакомятся с ней и сегодня же отправятся в Германию. Господа Шульц и Кнопп изучают обстановку в Хорасане и Юго-Восточном Иране. Позвольте от вашего имени, господа, передать нашему любимому фюреру горячую благодарность за заботу о немецких кадрах, прокладывающих новые пути на пользу тысячелетнего рейха в знойных пустынях Азии. Хайль Гитлер!

Все повторили возглас, но он получился не таким дружным, как следовало бы. Собравшихся отвлекала возня у дальнего конца стола. Там кто-то не желал подняться из кресла, и его вполголоса уговаривали два дюжих светловолосых обер-лейтенанта. Почетный гость Баге Багу, крючконосый господин чиновник настойчиво и возмущенно цеплялся за полированные ручки кресла. Чиновник не отличался ни силой, ни ловкостью. Он никак не ожидал, что может произойти такой конфуз. Его, руководителя персидских нацистских и пронацистских организаций Великого Ирана, хотят выставить из комнаты! И потому он лишь беспомощно сопротивлялся, громко сопел своим огромным горбатым носом и мямлил что-то маловразумительное.

Наконец его бесцеремонно вышвырнули мускулистые, дюжие лейтенанты, которые тут же под повелительным и возмущенным взглядом генерала плотно закрыли массивную, многопудовую, украшенную бронзой дверь. Фашисты прислонились к ней спинами и скрестили руки на груди, подчеркивая непреклонность и бдительность. Теперь ни звука не выскользнет из кабинета. А то, что нанесено оскорбление весьма влиятельному восточному вельможе, чиновнику, фон Клюгге, очевидно, мало беспокоило.

Он посмотрел искоса на расположившегося в кресле Али Алескера. Хозяин Баге Багу сидел с неопределенной улыбочкой на гранатовых губах. Вроде ничего и не произошло. Вроде он ничего и не заметил.

- У нас заседание специфического свойства, - сглотнув слюну, сказал генерал.

Намек был ясен. Но Али Алескер устроился поудобнее.

- Вы поняли?

- О, цветы красноречия рассыпаются и благоухают, а стебли цветов мокнут и гниют, - ласково проговорил Али Алескер. - Не разрешите ли вам напомнить, эксцеленц, что вы попросили предоставить нашу скромную хижину для вашего почтенного собрания, и мы, в силу священного гостеприимства, позволили уделить место в маленькой комнатке, именуемой кабинетом нашей коммерческой фирмы "Али Алескер и К°", но если вам здесь тесно и наша особа вам представится помехой, позвольте... У нашей фирмы есть зал заседаний.

Он нажал кнопку, и в тот же миг в потайной дверце появилось все то же очаровательное розоволикое, светловолосое видение. Шелка блистали и скрипели еще ярче и громче, ожерелья рассыпали искры и молнии.

- Ханум, - сказал Али Алескер, - проводите господ в конференц-зал. А к нам никого не пускайте. Нам надо поработать.

Зашаркали подошвы, зазвенели шпоры, зашелестели бумаги, и немцы двинулись к выходу. У всех лица набухли кровью, все яростно сжимали кулаки. Какой-то перс, туземец, осмелился... О!

Липкие пальцы тривиальнейшего страха схватили генерала за горло. Он задыхался. Нет, не посмел бы Али Алескер выставить их столь нагло из своего кабинета - слишком он тонок был в своей дипломатической восточной хитрости, - если бы... Если бы фюрер победоносно завершил свою сокрушительную кампанию сорок второго года на Волге и Северном Кавказе. Если бы действительно так близка была победа, как им трезвонили день и ночь из геббельсовского управления пропаганды, разве посмели бы персюки задирать нос... Да и парашютисты Шульц и Кнопп мямлят что-то не слишком вразумительное о положении на фронтах. Они говорят о планах походов в будущем году.

В будущем году? Проклятие!

Значит, опять вести жизнь сусликов, кротов? Опять степи, пустыни, песок? Опять влачить существование во вшивой хибарке дервиша, в рваном халате каравансарайщика, в облике сторожа гостиницы?

В будущем году! Значит, в этом ничего не произойдет?

Конференц-зал в имении Баге Багу был не так роскошен, как кабинет владельца. Но и здесь столы были отполированы, стулья драгоценного дерева обиты гобеленовым материалом.

- Господа офицеры! - объявил генерал. - Мы собрались...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На небе есть телец. Другой бык под

землей. Открой око разума, о человек

рассудительный, и погляди на табун

ослов под тельцом и над быком.

Ф а к и х

Его жилище показалось нам

обиталищем злобных джиннов пустыни.

Б и р у н и

В своем кабинете хозяин Баге Багу применял, по его собственному любимому выражению, "некоторые милые хитрости". "Никому они не досаждают, а пользу приносят. Например, я могу знать, что делают, что говорят мои чада и домочадцы".

Все стены дворца имели секреты. Еще лет десять назад, когда Али Алескер женился на дочери белоэмигранта, грузинской княжне, он сделал все, чтобы нежная, избалованная супруга не страдала в жаркое лето от душных, горячих вихрей пустыни. Во всем здании произвели перестройку. Стены были сделаны полыми для того, чтобы с весны в них закладывать, по старинному афганскому архитектурному секрету, лед, который и поддерживал в комнатах в самые жаркие месяцы прохладу, к тому же встроили вытяжную вентиляцию. Во всем Баге Багу климат уподобился воздуху рая.

Но эта же перестройка позволяла хозяину слышать, а порой и видеть, все, что творится в самых далеких покоях дворца. Али Алескер не стеснялся признавать себя сластолюбивым и порой тайком наблюдал за самой интимной жизнью своего эндаруна. Что ж, мало ли какие слабости есть у весьма почтенных и солидных людей...

Сейчас Али Адескер занимался более скучным делом, нежели подслушивание сплетен своих жен и наложниц. Он сидел в удобном кресле, обозревал с высоты конференц-зал и имел возможность следить за выражением лица каждого сидевшего за длинным полированным столом.

...Господин оберштандартенфюрер продолжал:

- ...Мы собрались, чтобы отчитаться и доложить прибывшим инспекторам рейха господам Шульцу и Кноппу об оперативных планах под общим кодом "Сухопутный мост в Индию".

Немалых усилий стоило Али Алескеру запомнить детали оперативного плана, являвшегося лишь частью задачи - стереть Советский Союз с карты мира.

Конечно, хозяина Баге Багу особенно интересовало лишь то, что задевало лично его - владельца земельных латифундий Юго-Восточного Ирана. Он много знал о планах гитлеровцев, сам играл немалую роль во всех проектах "Операции Наполеон", но старался держаться с достоинством и самостоятельно. Поход гитлеровцев на Индию не казался ему фантастическим. То, что он услышал в свое подслушивающее устройство, ошеломило его. Весь привычный уклад жизни, все устоявшиеся дела рушились.

На совещании было решено немедля сосредоточить в Баге Багу и трех окрестных точках все скрывавшиеся офицерские фашистские кадры. Генерал так и заявил: "Жизнь сусликов и кротов кончилась. Дать знать во все караван-сараи, телеграфные и почтовые отделения, заводы, рудники, чтобы все немедленно явились и приступили к строевой службе. Послать нарочных в приграничные с Белуджистаном пункты с таким же приказом. Вызвать из торговой конторы полковника генштаба фон Радлова, хватит ему изображать из себя бухгалтера, ха! Вызвать Вагнера из "Штрифа", Вольфа из "Иран экспресса", Адлера из фирмы "Лан". Да, не забудьте Зейдлица. Я понимаю, быть владельцем мастерской по ремонту велосипедов и мотоциклов спокойнее. Но и ему, кадровому военному, пора принять под команду славных воинов рейха.

В ближайшие дни предстоит открыть в горах Копетдага все тайные склады оружия. Отобрать специалистов-оружейников и механиков для пополнения прибывающих механизированных колонн. Создать команды землекопов и приступить, согласно отметок на картах, к постройке посадочных площадок. Господа Шульц и Кнопп привезли с собой книги сподвижников Наполеона с географо-топографическим описанием, отнюдь еще не устаревшим, путей сообщения между Тегераном, Мешхедом, Захеданом. Срок подготовки посадочных площадок - месяц.

Направить герра Мюллера с группой офицеров в Северный Афганистан. Приступить к созданию нацистских групп и объединений из афганской, туркменской, таджикской молодежи. Вовлечь в качестве духовных руководителей и военных специалистов офицеров басмаческих соединений, обосновавшихся там после 1931 года. Приступить к раздаче денег и оружия.

Здесь, в Баге Багу, начать формирование на базе батальона Тамерлановской дивизии из узбеков-эмигрантов. Начальником дивизии назначен опытный и проверенный на работе в частях СС штурмбаннфюрер Бай Мирза. Формирование дивизии провести ускоренным темпом, как ударной группы для прорыва через Серахс - Мерв - Чарджуй - Бухара. Реквизировать в Хорасане достаточное количество лошадей и верблюдов. Придать дивизии Тамерлана батарею полевых орудий и эскадрилью истребителей-бомбардировщиков. Последнее - немедленно после окончания штурма Сталинграда.

Усилить переброску гурганских иомудов к Закаспийской железной дороге с задачей в ближайшее время вывести ее из строя. Руководителю операции использовать опыт во время подрыва ряда мостов и туннелей на Трансперсидской дороге.

Кстати, где хан Номурский Гардамлы?

Уехал? Кто разрешил ему уехать! Вернуть. Определить с ним все детали задания.

В трехдневный срок закончить переговоры с белогвардейской группой Самохина - Мирбазарова в Мешхеде. Что? Колеблется? Использовать влияние консула Хамбера. До сих пор царские офицеры находились в распоряжении британских дипломатов. Не соглашаются? Попытаться еще раз. Если не получится... ликвидировать!

Времени в обрез. С часу на час можно ждать прорыва армии фюрера через Каспийское море - из Баку и Астрахани. Подготовка к захвату флота на Каспии ведется. Значит, надо ждать высадки наших в Красноводске и Бендер Шахпуре. Астрабад, Ашхабад, Серахс, Мерв, Мешхед приобретают первостатейное значение. Ответственность офицеров колоссально возрастает. Хайль!"

Когда задвигались стулья в конференц-зале коммерческой фирмы "Али Алескер и К°", хозяин дома не торопясь вернулся за свой монументальный стол и сосредоточился над папкой документов. Он не счел нужным подняться и приветствовать вошедших генерала и прибывших из Берлина инспекторов, не удостоил их приглашением сесть в кожаные кресла.

- Как ведет себя русский? - спросил Шульц.

- Русского... кхм... охраняют верные люди, - проговорил Али Алескер уклончиво.

- Аэроплан прилетит на рассвете. Мы заберем русского с собой. Русский должен знать много. Он нам пригодится. От его показаний зависит многое, в частности - сроки прыжка в Афганистан и Туркестан.

- Теперь вопрос о племенах, - сказал генерал. - К сожалению, племена находятся в оппозиции правительству, и господин Али Алескер не может ничего определенного сказать о всех этих джемшидах, бербери, теймури и прочих. А они кишат в треугольнике на серахском участке границы. Они все вооружены. Отличная кавалерия. Я сам поеду на переговоры. С соответствующим золотым подкреплением, ха! Нам очень важно повернуть их против большевиков.

- А что, они сочувствуют Советам? - встрепенулся молчавший до сих пор Кнопп.

- Пример процветающих и преуспевающих советских кочевников, прямо надо сказать, действует на них разлагающе. Так мне говорили. Да и печальный случай с... Белуджи тоже кочевники.

Генерал развел руками.

- Джемшиды требуют выдачи русского, - резко заметил Али Алескер.

- Выдать? Как?

- Вот письмо. Написано по-русски. "Русский Алексей-сардар великий воин! Не подобает держать в узах великого воина. Немедленно верните Алексею-сардару оружие, дайте лучшего коня из конюшни Баге Багу, охрану из двенадцати воинов. Ждем в урочище Серый Камень сегодня на закате. Ждем!" Дальше грозят: "Придем с мечом в Баге Багу".

- Значит, у русского связи с джемшидами, с кочевниками? встревожился Шульц.

- Письмо писала женщина - пророчица джемшидского племени.

- Час от часу не легче. Какая-то пророчица становится поперек великих планов фюрера, - усмехнулся Кнопп. - "Операция Наполеон", "Сухопутный мост в Индию", армии микадо, штурмующие Калькутту, идут на соединение с победоносным рейхсвером и... дикарка. Ничего не понимаю.

- Вождь джемшидов прислал своего батура - так называют у джемшидов знатных людей. Батур передал слова вождя: "Могущественный вождь - русский сардар - отец моего внука, надежды племени джемшидов. За один волос на голове русского джемшиды сожгут Баге Багу и убьют всех, кто там окажется. Пусть побережется Али Алескер, если мы придем с оружием в руках освобождать Алексея-сардара".

- Господин оберштандартенфюрер, - недовольно поморщился Шульц, - мне кажется, здесь недавно изволил быть адмирал. Насколько я осведомлен, адмирал оставил вам и хозяину сего дома кругленькую сумму в американский валюте.

- В том числе и фальшивой, - буркнул Али Алескер.

- Дикари не разберутся. Мы знаем, шейхи племен не любят политику, но любят золото. Золото сильнее родства. Англичанин Хамбер уже многие годы раздает вождям золотые рупии, доллары - якобы проценты с капитала некоего шиитского миллионера, умершего в Кербеле или Неджефе. Придумайте какого-нибудь еще там мертвеца богача, вытащите святое его наследство и осыпайте этих чертовых вождей из рога изобилия червонцами.

- Джемшиды требуют сардара! - твердил свое Али Алескер.

- Надеюсь, русские не успели дать джемшидам пулеметы и пушки?

- Нет!

- Ну так вот. Не хотят, чтобы им на голову лилось золото, получат кое-что погромче.

Шульц держался самонадеянно. Но, видимо, что-то заставило его задуматься. Он вдруг сказал:

- А вождь джемшидов не... то есть ему не удалось жениться на арийке?

С недоумением Али Алескер поднял глаза.

- Мне говорили, - продолжал Шульц, - в Северный Иран еще в тридцать девятом направили боевой отряд патриоток-ариек, чистокровных ариек, красавиц валькирий, на предмет, так сказать... - Даже ему, жесткому, циничному, стало неудобно. Его замешательство бросилось в глаза Али Алескеру, и он саркастически протянул:

- Арийские валькирии были на редкость привлекательные. Многие из них сейчас успешно продолжают увеличивать народонаселение великого Ирана, состоят супругами наших чиновников, высших офицеров персидской армии. А те из этих дам, что похуже, составили контингенты увеселительных мест Тегерана. Но ни одна ваша арийка не захотела пасти овец в кочевьях джемшидов, бахтиар, белуджей. Да и если бы такое случилось, если бы вождь джемшидов, заполучив в жены немку, узнал бы, что она джасус - шпионка... О, ее привязали бы к одичавшему жеребцу и погнали по колючкам пустыни верст двадцать... Только и всего...

После некоторого замешательства, вызванного словами Али Алескера, Шульц потребовал вызвать штурмбаннфюрера Бай Мирзу. Но и здесь Али Алескер заупрямился.

- Эксцеленц, - сказал он любезно, - вы не пригласили господина Бай Мирзу на свой военный совет. Не сомневаюсь, у вас имелись на то причины.

- Да.

- И этой причиной было то, что, хотя он и в высоком звании - я имею в виду военный чин войск СС, - вы считаете его представителем низшей расы.

- В какой-то мере он... дикарь. Но в отношении тюрок... у нас иное мнение.

Лицо Шульца напряглось. Он остался крайне недоволен темой. И повторил приказ вызвать Бай Мирзу.

- Повинуюсь. - Али Алескер поклонился. - Наш кабинет к вашим услугам, эксцеленц. А у нас нет желания присутствовать при беседе высших с низшими.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Преступление далеко не единственное

произведение искусства, выходящее из

мастерской преисподней.

Х а м д а л л а х М у с т а у ф и

Дай мюршиду-наставнику взятку, и он

разрешит есть мясо дохлой собаки.

Х а т а м Т а й

Ждать Бай Мирзу пришлось долго. Шульц недовольно скривил губы и посмотрел на адъютанта генерала. Тот вскочил и, поскрипывая подошвами новеньких, специально извлеченных из чемодана сапог, побежал к дверям.

- Хочу познакомить вас, господа, с штурмбаннфюрером Бай Мирзой. Отлично проявил себя после того, как сдался в плен. Прошел выучку в организации украинских националистов у полковника петлюровской армии Мельника, оказавшей немалые услуги рейху в оккупированных районах Украины, Белоруссии и Польши. Бай Мирза энергичен, освоил идеи нацизма, жесток в обращении с врагами рейха, предан фюреру. Показал себя в лагерях бескомпромиссным человеком - за отказ вступить в набираемые им батальоны имени завоевателя Тамерлана своих же соотечественников-мусульман... уничтожал. Часто действовал лично. Возглавив отряды по очистке местности в ряде стран от подозрительных и неустойчивых элементов населения, проявил неуклонную строгость. Как недостаток отмечается чрезмерная, я бы сказал, садистская жестокость. В Западной Европе это оставляет известный неприятный осадок.

- Здесь, в Азии, я думаю, - заметил генерал, - это, пожалуй, более уместно, нежели разные там либерализмы, демократизмы.

- Но и здесь надо удерживать петушка от излишних эксцессов. Особенно первое время, пока мы не утвердимся в Бухаре и Ташкенте... Что там? Это кто?

Господа офицеры вскочили с мест. Двери распахнулись с треском, и в комнату ввалился весь в лохмотьях, с грязной чалмой человек. Он кинулся перед Шульцем и генералом ниц и, подметая бородой дорогой персидский ковер, застонал, завопил, запричитал, совсем как дервиш:

- Избавители! Спасители! Велик аллах и пророк его Гейдар! Недоразумение! Остановите кровавую руку! Мы вас ждем. О радость! Дастарханы расстелены. Бараны заколоты. Котлы с семью ушками уже вымыты. Дрова в очаги положены. Спички в руках ошпазов. О правоверные, ликуйте! Час настал! Остановите руку!

- Кто вы такой? Что случилось?

- Остановите нож! Мы вас ждем, а нам глотку перерезают! Палача схватите!

- Ничего не понять. Скажите, чтобы он сел и успокоился. - Шульц не на шутку обеспокоился и тревожно озирался.

Но дервиш не желал садиться и продолжал, кланяясь и извиваясь на ковре, вопить:

- Я купец Ачил Хикматуллаев! Я из Каттакургана! Давно уехал из Советского Союза. Бежал. Но... Помогите! Остановите нож. О смелые, храбрые аллемани! Спасите! Остановите руки! Зачем он режет мусульман, наших каттакурганцев!

- Кто?

- Этот офицер-аллемани! Там, за оградой. Наших каттакурганцев! Слышите! О творец, слушайте!

И действительно, откуда-то издалека слышались странные неправдоподобные вопли, похожие на вой животных. И тут же ударили выстрелы.

И опять в мирном, тихом Баге Багу пролилась кровь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Под ее взглядом цветы превращаются

в пламя.

Х о с р о в Д е х л е в и

Когда дочь богов услышала повеление

Закона, она преисполнилась безмерным

восторгом и радостью.

А х у р а М а з д а

Все джемшидское кочевье переполошилось при известии о том, что великий сардар и его спутники вернулись в Баге Багу с полдороги. Пустынная, безлюдная степь от гор до гор зашевелилась.

Заметались вдоль долины Кешефруда всадники на взмыленных текинцах. Из чаппари в чаппари забегали посудачить звеневшие ожерельями босые девчонки-невесты. Только что они наряжались по-праздничному к приезду невиданных гостей, а тут такая горькая, обидная новость - гости, не доехав, вдруг повернули назад. Неслыханно! Невероятно!

С самой горы от мазара, через чангал, что густо разросся вдоль реки, с важностью, но в то же время как-то суетливо проследовал взволнованный, разнервничавшийся господин мюршид Абдул-ар-Раззак в сопровождении пророчицы, закутанной до самых глаз в черное искабэ, и целой толпы мюридов. Мюршид потрясал карабином, который трясся в его жирной немощной руке; мюршид разевал болезненно рот, все лицо его кривилось, но что он кричал, не разобрать было, потому что вся толпа вздымала руки и вопила на все голоса о мести и священной войне.

- Призовите благословение бога! - бормотали перепуганные старушки. Кругом война! И у нас война!

Когда мюршид Абдул-ар-Раззак брался за винтовку, в джемшидских кочевьях чуяли войну. Все бежали к мюршиду, чтобы найти ответ на тревожащие вопросы: "Почему почетные гости посмотрели на купающихся девчонок, поговорили с ними о пустяках и повернули вспять? Что это значит?"

С помощью услужливых рук мюршид сполз с коня и, тяжело топая, пронес свое топорное тело в шатер вождя. Чрезмерно большое, бледное, рябоватое лицо его ничего не выражало. Мюршид за последние годы отяжелел, обрюзг от вечного сидения на кошме, потерял живость от спеси и важности.

Но его боялись и уважали. Джемшидов одолевали тревоги. Отголоски мировых событий проникали в пустыню в искаженном, изуродованном виде. Мир сотрясали раскаты грома битв далеких, непонятных. Джемшиды пасли своих баранов, своих верблюдов, разъезжали на своих отличных конях по гостям и делились слухами: проклятые ингризы терпят поражения, персидское правительство совсем потеряло силу и даже боится посылать налоговых сборщиков в степи и горы. Аллеманский пророк Гейдар совсем уж одолел великого северного соседа Ирана и победоносно сражается под городом по имени Сталинград. Страна, наверно, потому кишит аллемани, что Гейдар вот-вот приедет сюда с машинами, танками. Тогда конец русским и спесивым британцам. Но вот будет ли лучше, если фашисты захватят Иран, кто знает? Говорят, что тогда всех мужчин-джемшидов заберут в поход на Индию, а в Индии много - целое море - золота, шелков и красивых девушек. Знатная добыча ждет в Индии храброго воина.

Вокруг шатра столпились сотни воинов, все слушали, открыв рты и прижавшись ухом к кожаной стенке чаппари - шахского шатра. Но голоса великого шейха никто не слышал.

Молчали и все племенные вожди, рассевшиеся в чаппари на красных кошмах и персидских, в цветах, коврах.

Говорила одна пророчица. Говорила тихо, властно.

Не открывая лица, прорицательница объявила:

- Предопределено! Объявляю поход. На коней! Мечи в руки! Так суждено!

И дальше она обрушила на ошеломленных вождей поток слов, то ли арабских, то ли еще каких-то. Она все повышала голос и монотонно твердила что-то непонятное. Наконец она остановилась, устремила глаза вдаль и воззвала:

- Он! Он вас поведет! Повинуйтесь ему!

Из-под искабэ выскользнула тонкая белая рука, и, прежде чем кто-либо пошевельнулся, она сорвала со стенки великолепный меч Джемшида, выхватила клинок из драгоценных ножен и, взмахнув над головой, вышла из шатра с гортанным воплем:

- За мной! В поход!

Никто из вождей не мешкал. Во главе с отцом Шагаретт, старым Джемшидом, все бросились наружу.

Шагаретт даже не обернулась. Она сурово смотрела перед собой, сжимая в руке рукоятку меча. Ее глаза видели жестокое, потемневшее от солнца и песка пустыни лицо, покрытое шрамами, но полное мужества, такое родное, близкое. "Почему ты не приехал? Я так ждала! Почему же?" Она ни разу не взглянула на скакавшего рядом мюршида Абдул-ар-Раззака. Тяжело, неуклюже обвис он всей распухшей своей тушей в седле. За пять лет он почти отвык ездить верхом, да еще так быстро. В последние годы в Иране развелось столько автомобилей... И мюршид тайком от племени джемшидов тоже купил себе великолепный "мерседес". Но держал он его не при священном мазаре, а в степном селении километрах в сорока от кочевья. Там жил его шофер механик из Дюссельдорфа. Там же построили гараж.

Увы, положение мусульманского святого обязывает. Пророк Мухаммед, да святится его имя, не ездил в автомобиле и ничего не завещал своим адептам на сей счет. Абдул-ар-Раззак берег машину и ездил на ней лишь в дальние поездки - в Мешхед, Тегеран, Кум, подальше от глаз своих покорных последователей. И никто ничего не знал про автомобиль, даже ясновидящая Шагаретт. По крайней мере, так думал мюршид. Собака крадется в тени стены, а думает, что это ее тень. Предписывающие покаяние меньше всего думают каяться сами. Давно уже прошли дни, когда мюршид Абдул-ар-Раззак просил милостыню на дорогах и своим идеалом считал нищету, ходил в рубище-хирке с сорока заплатками, жил в пещере, похожей на нору, и в золе костра пек свеклу и угощал ею дервишей-факиров.

Обитал он ныне в багдадском халифском шатре из белой верблюжьей шерсти на шелковой подкладке, и стоил такой шатер уж никак не дешевле ста червонцев. Пещерное жилье тоже сохранилось, но каменный пол там устилали ширазские ковры, чтобы священные ноги мюршида не ныли от сырости. Погрузнел изрядно святой от опиума и французских коньяков и забыл времена, когда по два-три раза в неделю успевал съездить в благословенное поместье Баге Багу поиграть в нарды с гостеприимным хозяином, полюбоваться прелестницами-прислужницами, насладиться пловом с куропаткой и шафраном, попить абиссинского, воскрешающего силы кофе. Мюршид сохранил все свойства легавой собаки: тонкий нюх, острый, верный глаз, неутомимость в преследовании врагов, умение почуять "запах жареного", но... часто замыслы и планы его оставались втуне. Не хватало ни энергии, ни силы воли. Лень превратилась в тирана.

Из-за лени он так и не довел своего замысла, касающегося его ученицы, ясновидящей Шагаретт, до завершения. Он сумел оторвать ее от проклятого кяфира, отнять у нее сына, заставил вернуться в священный мазар Турбети Шейх Джам, в лоно ислама истинного. Он затратил много сил, выдумки, воображения. Он сумел запугать молодую джемшидку гневом небес. Он добился того, чтобы она вернулась к священным книгам и таинственным заклинаниям, чтобы она исступленно пророчила перед паломниками и вещала по ночам из пещеры. Он сумел подавить ее волю страхом за жизнь мальчика, но не сумел подчинить ее себе.

Он сам сотворил, вопреки даже правоверной догме, из Шагаретт пророчицу-насиб и провидицу и... сам уверовал в ее мистическую силу. Его до дрожи, до морозного холода в душе ужасали ее голос, ее глаза. И он оставил навсегда даже мысль, с которой носился много лет, приблизить Шагаретт, возвести ее на свое ложе. Скупой, жадный, он довольствовался отныне тем, что благодаря возвращению Шагаретт в святилище снова потянулись паломники и снова потекли монеты в "нищенскую" суму Турбети Шейх Джам.

Каждый в сем мире подчиняется чужой воле. Когда-то великий шейх подчинил себе молоденькую полудикую девчонку. Сейчас он всецело подчинился ей. Он даже перестал мыслить самостоятельно. Он понимал: нельзя оставаться посреди реки событий, надлежит пристать к одному берегу. Иначе стремнина будет швырять тебя из стороны в сторону, и ты захлебнешься. Гениальный комбинатор, умевший, по его собственному убеждению, "сделать из одной вороны сорок", он в новой обстановке, создавшейся в Иране из-за второй мировой войны, растерялся. Злобный, завистливый, мелочно скандальный, склочный, он запутался. Сколько лет он отирал ноги о половики в частной мешхедской квартире консула Хамбера, а теперь всесильными оказались немцы-фашисты. Надолго ли? То, что они - немцы, по некоторым очень важным причинам его даже радовало. Но вот как фашисты отнесутся к нему - мюршиду? Менять хозяев не так-то просто.

Он путался, интриговал и выжидал. Он не такой уж болван, чтобы разрушить свой дом, лишь бы соскрести снег с крыши. Он знал одно: священная война против большевиков является главной целью и британцев и немцев. Но вот наступил ли час открыть карты? А то, что приходилось ему, мусульманскому святому, служить кяфирам, его не заботило. Думай лучше о пище в сем мире, а не о том, хворостом или дровами будешь на том свете растапливать свой райский очаг.

Он полеживал в своем белоподкладчатом шатре на шелковых стеганках, перебирал зерна пальмовых четок и предавался приятным размышлениям о походе джемшидов на Бухару, Самарканд, о том, что и на его долю выпадет белокожая, синеглазая молоденькая наложница.

Сглатывая слюну, он выбирался из шатра и, поддерживаемый под руки мюридами, плелся в шатры вождей и бубнил: "Время близко. Моя святая насиб Шагаретт смотрела в чашу Джемшида. Видела блеск мечей. Потоки крови. Огонь пожарищ. Сияние золота. Готовьтесь!"

И джемшиды готовились к походу. И так добросовестно, что пророчице Шагаретт не пришлось сегодня повторять свой призыв. Племенное ополчение собралось быстро. "Собравший дрова вовремя не замерзнет зимой". Всадники оказались в седле мгновенно, карабины заряжены, мечи выхвачены из ножен.

Гарцевали джемшиды на конях и возглашали:

- В бой! Мы расчешем их бороды по волоску! Пах-пах!

Чьи бороды - никто не интерсовался. Нет. Интересовался один мюршид. Он подогнал лошадь и поехал с пророчицей.

- Куда ты ведешь нас? - спросил он важно.

И сразу почувствовал слабость в животе, когда увидел, что Шагаретт соединила свои нежные ладони, согнула оба указательных пальца и затянула, подвывая: "Дарни, дхарани, дарни, дхарани". Шейх знал это страшное, пришедшее из недр Индии заклинание. К нему прибегала пророчица в самые драматические моменты жизни своей и всего джемшидского племени и повторяла загадочные слова столько раз, сколько хватало у нее сил. И тогда у великого мюршида леденела кровь в жилах. Он ужасался и делался в руках ясновидящей словно глина в руках гончара. Он не смел тогда ни о чем спрашивать. Он повиновался.

Никого из джемшидов не удивляло, что рядом с шейхом во главе племени скачет на коне женщина. Женщины-воительницы издревле прославляли воинственных потомков джемшидов своими подвигами, участвуя в походах по всей Азии. Еще были живы в памяти старинные легенды. В них рассказывалось, что девушка-джемшидка лишь тогда становилась невестой, когда она в битве сразила врага. Теперь, конечно, времена другие. Джемшиды - мусульмане, а у мусульман девушке вообще не подобает держать в руках оружие.

Шагаретт оставалась в душе древней джемшидкой. В ней к тому же уже в детстве проснулся дар пророчицы. Поэтому ей дозволялось скакать на коне с обнаженным мечом во главе племени. Языками рыжего пламени вились из-под черного искабэ прекрасные волосы, сурово горели черными углями глаза на бледном, точно луна, лице, рука не выпускала меча.

Воительница вела племя по пыльным дорогам Хорасана весь день и всю ночь. Она не позволила мюршиду отдать повеление отдохнуть. Шагаретт знала, что порывы гнева и ярости у джемшида вспыхивают молнией, но и гаснут так же, словно молния. Пока джемшид одурманен бурей чувств, он идет на бой, на подвиг.

Джемшидка по рождению, Шагаретт усвоила от своей матери, северной рабыни, холодность мысли, которая отлично сочеталась с огнем чувств. И эти свойства поднимали Шагаретт на голову выше мюршида и вождя племени - ее отца. Она все рассчитала, хотя в сердце ее царил хаос.

Она узнала о появлении неизвестных всадников на Кешефрудской переправе от тех же болтушек купальщиц. И по описанию сразу угадала в могучем воине с отметкой шрамов на лбу своего Алешу. Его образ жил в ее мыслях, ее чувствах во сне и наяву, постоянно, неизменно, всегда! Что бы она ни делала, куда бы ни шла, что бы ни думала, перед ней стояло его лицо, суровое, со сжатыми жестко губами, с серо-стальными глазами. То, что в Мазар-и-Шерифе она прокляла отца своего сына зловещим проклятием мусульман "таали", она по непостижимым зигзагам женской логики давно забыла. Любовь, основанная на ненависти, непрерывно крепнет.

Она презирала все мелкие предписания и относила проклятия и заветы коранического пророка Мухаммеда к глупейшим суевериям. Она искала утешение в непостижимых мистических глубинах своей души, и истерические припадки, случавшиеся с ней, скорее походили на языческие мистерии, нежели на прорицания мусульманской пророчицы. А поскольку джемшиды плохо знали религиозные законы и вообще мало интересовались ритуалом, они принимали ясновидение Шагаретт за обряды религии пророка Мухаммеда.

Шагаретт молилась за джемшидов в скальной пещере у мазара Турбети Шейх Джам. Шагаретт вылечивала детей джемшидов от слепоты. Что еще нужно! Ни у каких племен Ирана не было такой пророчицы. И джемшиды боготворили свою Шагаретт. Они верили ей в тысячу раз больше, чем своему великому, но нудному, скупому, вечно брюзжащему сутяге рябому шейху-мюршиду.

Шейх - сатана! Обман - рассуждение шейхов о жизни в сем мире.

Соблазн то, что они говорят о загробной жизни.

Нелепость - речи их о науке. Бред их сон и явь.

Шайтаны - последователи шейхов-мюршидов!

Угрызения совести ее ничуть не мучили. Она подняла на священный поход все племя. Из-за необузданного желания увидеть его, своего незабвенного Алешу. Она не задумалась ни на секунду, она знала, что ей одной нельзя поехать искать Алексея Ивановича, что это грех для женщины, даже для свободной джемшидки, и она поступила по-женски - подняла всех всадников своего племени. Ради своего сердца, ради своего чувства она ввергла джемшидов в горнило войны. В груди молодой женщины бушевала буря. Буря искала выход.

Впрочем, если бы спросили Шагаретт, что она думала, чем оправдывала свой поступок, она не ответила бы. Она, которая томилась постоянно из-за того, что у нее отняли малыша Джемшида и позволяли видеть его лишь изредка, она сейчас даже не вспоминала о своем ребенке.

С той минуты, когда к ней в шатер ворвались девчонки-купальщицы с воплем: "Гость - воин! Знаменитый воин рус едет на вороном коне!" Шагаретт и думать забыла о сыне. Она чувствовала себя песчинкой на дороге, которая переворачивает колесницу судьбы.

Племя стремилось вперед. День, ночь. И еще день и ночь. Орда остановилась, когда среди первозданного мрака пустыни загорелись пронзительно и ярко далекими звездами огни Баге Багу.

Слабым голосом мюршид возвестил:

- Там... э... рай. В рай пробрались зловонные неверные. Шеи у них тоньше волоса. Взмахнуть мечом, и... Все в раю - ваше... э...

Прозвучал женский голос, и все встрепенулись. Говорила пророчица и ясновидящая:

- Нападайте и сражайтесь! Не бойтесь! Лягушки дальше своей лужи не прыгают! Вся добыча ваша. - Она остановилась и потом сказала: - А сейчас пошлите людей к ограде сада. Пусть смотрят и проверяют. Пусть высматривают. Узнайте, кто есть в Баге Багу и кого нет. И помните: там находится сардар - русский с белым шрамом на лице. Что бы ни случилось, никто не смеет и пальцем тронуть один волосок на его голове. Запомните! Это говорю я, Шагаретт, я, которая стала вождем войска смерти.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Днем будешь клыкастым львом,

ночью - глазастой совой!

Б а й х а к и

Итак, раз князь вынужден хорошо

владеть природой зверя, он обязан взять

примером лисицу и льва, ибо лев

беззащитен против сетей, а лисица

беспомощна перед волками.

Следовательно, надлежит быть лисицей,

чтобы распознать западню, и львом,

чтобы устрашить врагов.

М а к и а в е л л и

Совершенно сознательно Мансуров решил устроить "шум и тарарам". Он понимал, что навлечет на себя новые нешуточные опасности, может, гибель, но он не нашел иного способа привлечь внимание Мешхеда к Баге Багу. Надо поднять стрельбу, устроить пожар, чтобы все мимо едущие поняли, что в имении Али Алескера творятся подозрительные дела.

Радио у Мансурова не было. Его держали под строгим надзором. Найти кого-нибудь, кто согласился бы передать письмо в ближайшую советскую комендатуру, ему не удалось.

Бездействие угнетало. Мансуров всячески сдерживал себя, чтобы не чертыхнуться, когда хозяин Баге Багу прислал ему ужин с весьма обаятельной, весьма приятной, почти раздетой кенизек, которая кокетливыми телодвижениями и двусмысленными улыбками показывала, что она совсем не недотрога. В обед являлись еще "три гурии", как их называл про себя Мансуров, причем они держали себя "въедливыми очаровательницами". Готовы были развлечь, доставить все удовольствия "эйшу ишрат".

Аббас Кули, просивший каждый раз смиренно и почтительно разрешения поприсутствовать, удивлялся непреклонности и строгости поведения своего друга и брата. Он с видимым наслаждением раздувал ноздри, любуясь развлекательницами, и со всей страстностью и увлечением слушал "меджлисе созандагийе", то есть концерты, которые устраивали полуобнаженные прелестницы.

Чего добивался господин помещик, устраивая эти маскарадные действа для домашнего арестанта, каким оказался Мансуров после трагического инцидента на террасе, трудно сказать. Может, он хотел показать, что бессилен перед лицом событий, вынужден подчиниться фашистам, но по-прежнему хранит в душе симпатии и чувства преданности к советским людям... А может, Али Алескер не желал сжигать корабли и сохранял для отступления в случае чего тропочки и мостики. Во всяком случае, домашний арест соблюдался со всей строгостью.

Даже сам атаман контрабандистов вечно веселый Аббас Кули держался истым тюремщиком, и молчаливый, скрытный Мансуров с такой яростью поглядывал на него, что тот наконец не выдержал:

- Вы, Алексей-ага, думаете, что зря не укоротили жизнь кочакчи в те дни, когда мы с вами пили воду из источников Копетдага.

- Было бы это полезно и для дела, и для вас, Аббас Кули. Не успели бы вы наделать столько злых дел. Да и избавил бы я вас от тех неприятностей, которые вас ждут впереди.

- У вас желчь подошла к горлу, Алексей-ага!

- Боюсь, желчь задушит вас, когда придут сюда красные танки и поднимут к чертям собачьим в воздух это разбойничье гнездо с вашим Али Алескером и всеми фашистскими гадами! Вы что-то все сбиваетесь со следа. Но стоит вам напомнить персидскую пословицу: пери не забудет про кошку. Скажите, дорогой Аббас Кули, вы уже успели стакнуться с гитлеровцами? И еще, ответьте откровенно, - у вас поднимется рука выстрелить в меня вашего друга и отца? А?

Вопросы не на шутку задели Аббаса Кули. Его добродушное лицо пошло пятнами. Он не сразу нашелся, что ответить, и принялся отчаянно крутить смоляные жгуты своих великолепных усов, поглядывая с комическим ужасом на стены и углы комнаты. Вдруг, прикрыв ладонью рот, он зашептал:

- Умоляю, Алексей-ага. - Я отвечу, как говорят в Иране: твой сахар в твоем сердце тает. Не делайте ничего такого... Не говорите... Тут все слышно...

- И сидеть ждать, пока фашисты прикончат меня. Ну нет!

- Уважаемый, почтенный Алексей-ага, вот вам на ладони мое сердце. Клянусь самой страшной клятвой...

- В клятвы контрабандистов я не верю. Дело говорите!

Схватив за рукав Мансурова, кочакчи притянул его к огромному окну, глядевшему в тенистый парк. Тут же защелкали затворы. Но, увидев пленника в обществе своего атамана, часовые сразу же отодвинулись в кусты. Лишь серые смушковые шапки да черные блестящие глаза-сливы мельтешили в зелени кустов жасмина. Аббас Кули шепнул:

- Все стены имеют трубы. Слуховые трубы. Али Алескер все слышит. Все видит. - И он заговорил громко: - Вы видите, торбан, мои контрабандисты вооружены хорошо, винтовки у них лучше, чем у фашистов. Мои ребята стреляют лучше фашистов. Моим ребятам я приказал: кто подойдет к окну или двери - стреляйте! Не спрашивая, стреляйте!

Столько было в голосе Аббаса Кули хитрости, многозначительности, что Мансуров невольно заглянул ему в глаза. Он прочитал такое, что не стал больше спрашивать.

Тут же всем корпусом он повернулся. В дверях ему послышался шорох. Мгновенно он сжал рукоятку маузера. В комнате послышалось шуршание и что-то вроде хриплого дыхания.

- Кто ты? - закричал контрабандист, одним прыжком загородив собой комбрига.

На уголке шелкового ковра у самого порога, присев на пятки, совсем по-домашнему расположился - по внешности, по выразительным острым чертам лица, по своеобразным усам, завитым в колечки, по особо свернутой чалме человек из джемшидских кочевий. Он... улыбался.

Азия своеобразна. Только что все было погружено в сонную дрему, только что скулы и рот раздирала зевота, только что вы умирали от лени и безделья, и вдруг... неожиданность, вихрь, событие... За то и любил Алексей Иванович Азию, что здесь долго скучать ему не давали.

Джемшид улыбался, выставляя напоказ белоснежные лошадиные зубы, и играл глазами - черными, блестящими, загадочными. Аббас Кули направлял дрогнувшей рукой дуло кольта прямо в эти глаза.

- Он, как видите, дорогой Аббас Кули, не только подошел к двери, но и прошел через дверь. Просочился! Вот и цена вашим клятвам!

- Кто ты? - завопил Аббас Кули и вдруг плюнул. - Тьфу, да это ты, Багирхан!

- Да, я Багирхан.

- Как ты сюда пролез? Эй, Фируз!

Дверь распахнулась, и через порог шагнул здоровенный дядя, перекрещенный пулеметными лентами, с винтовкой на изготовку. Он таращил глаза на улыбающегося джемшида:

- Эй, как ты сюда попал?

- Птичкой пролетел, змеей прополз, шакалом прошмыгнул.

Недоумевали они и корили бы друг друга долго, если бы Мансуров уверенно не спросил:

- Вы ко мне? Говорите!

Вскочив и прижав руки к сердцу, джемшид сказал, нет, не сказал, пропел:

- Великий сардар, кони за оградой... шагов двести... отсюда. В скрытом месте. Батуры наши с винтовками... Ждут.

Мансуров посмотрел на Аббаса Кули.

- Так, средь бела дня?

Тот в свою очередь посмотрел на террасу с балюстрадой, видневшуюся в конце аллеи. На террасе стояли двое. Очевидно, генерал выставил охрану под окном кабинета, где собрались офицеры рейха.

- Увидят. Поднимут тревогу.

Разулыбавшись, джемшид бросился на ковер и пополз. Он буквально слился с ковром.

- Вот так - ящерицей, червяком, - сказал джемшид. - И не увидят! Змеей!

- Теперь ясно, как он пробрался. Но нас...

Аббас Кули хотел сказать: "...нас это не устраивает!" - но не успел. В открытое окно из садика ворвались такие дикие вопли, что мурашки пошли по телу и волосы зашевелились. В окне появились лица контрабандистов. Разинутые рты вопили:

- Убивают! Там убивают!

Ни Алексей Иванович, ни Аббас Кули, ни джемшид не относились к разряду нерешительных людей.

Кто-то дико, в отчаянии призывал на помощь. Кого-то мучили, убивали.

Все бросились прямо через окно в парк. По ослепительно светлым, усыпанным золотистым песочком дорожкам помчались короткие послеполуденные резкие тени.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

То, что у него внутри, - его самого

убивает. То, что снаружи, - людей

убивает.

К а б у с Г у р г а н и

И увидели они, что вытекающая кровь

образует ручьи и... кипит.

Т е н г и з Г у р

Никто не упрекнул бы Алексея Ивановича, если бы он воспользовался смятением в Баге Багу и подумал о себе.

Едва Алексей Иванович увидал человека в своеобразной джемшидской одежде, перед глазами его возникли бездонные глаза Шагаретт, властно звавшие его. Он готов был вскочить на коня и мчаться по степи свободным, устремленным, счастливым...

Но эти крики, вопли... Что-то страшное творилось в Баге Багу.

Он выскочил из окна, побежал к ограде парка. За ним последовали ошеломленный вестник Багирхан и бренчащие оружием, ничего не понимающие кочакчи. Бежал куда-то их атаман Аббас Кули, бежал, сжимая рукоятку маузера, их пленник. Значит, надлежало бежать и им.

Но они опоздали.

Уже кровь на одежде и лицах жертв от острых лучей южного солнца почернела. Уже умирал или умер человек с исполосованным лицом, странно белой грудью и вспоротым животом, подвешенный к каменной стене.

Но человек во френче и колониальном, забрызганном кровью шлеме судорожно, с тупой яростью все хлестал обвисшее мертвое тело плетью, стараясь попасть по мертвым, выпученным глазным яблокам. Материя френча почернела, взмокла буграми на лопатках, а мышцы напряженно вздрагивали в судорожном ритме бешеных ударов.

Человека в шлеме Мансуров отшвырнул в сторону, отнял у него плеть, а тот все еще размахивал, словно в нервическом припадке, рукой и хрипел:

- Еще! Еще! Получай, изменник веры!

- Свяжите ему руки! Он совсем дикий, - прозвучал голос внезапно появившегося из знойного марева Сахиба Джеляла. - Свяжите ему руки. Не стреляйте, Алексей Иванович. Надо выяснить, что наделал тут Бай Мирза. Что случилось?

Откуда появился Сахиб Джелял, некогда было разбираться. Он стоял все такой же невозмутимый, прямой и жестко смотрел на разъяренного, с дергающимся лицом Бай Мирзу.

Слова Сахиба Джеляла вовремя остановили Мансурова. Он не церемонился бы с этим человеком в пробковом шлеме, зверски истязающим людей. На земле у стены лежало еще несколько неподвижных тел. Над их обнаженными, покрытыми запекшейся черной кровью спинами вились рои огромных синих мух.

В стороне стоял строй выставивших беспорядочно винтовки чалмоносцев, в таких же, как у Бай Мирзы, френчах, только выцветших и полинялых, в английских нелепых галифе, обмотках и тяжелых ботинках. Чалмоносцы переминались с ноги на ногу и отворачивали головы.

- Стреляйте в них! - завизжал истерически Бай Мирза. - Кто посмел мне мешать?! Сюда! Ко мне!

- Взять его! - приказал Мансуров. - Бросьте его в погреб! Да свяжите зверюгу! Бешеный пес. Да охрану поставьте! - К нему вернулось хладнокровие, и как-то само собой вышло, что он властно взял на себя команду. - А этих... - Он показал на чалмоносцев. - Отобрать у них винтовки!

Только теперь все обратили внимание, что и у связанного контрабандистами Бай Мирзы и у его охранников - а то, что это охранники, теперь поняли все - на рукавах чернели повязки с белой паучьей свастикой. Охранники не сопротивлялись. В винтовках у них не оказалось патронов. Своим людям Бай Мирза не слишком доверял, и вся экзекуция им была затеяна, как он потом признался, "чтобы поднять дух в колеблющейся сволочи, зараженной ядом свобод".

"Зараженные ядом свобод" - сбежавшие из Узбекистана за границу кулацкие и байские сынки, спекулянты, валютчики - скапливались в Баге Багу, в самом юго-восточном углу Ирана. Здесь Туркестанский центр устроил еще в начале двадцатых годов, по почину британского генерального консула, перевалочный пункт в райском, благословенном поместье господина Али Алескера. За долгие годы в Баге Багу и его окрестных селениях собрались беглецы из Ташкента, Бухары, Каттакургана, Керков, Ферганской долины. Одни бежали от революции, неся с собой полные хурджины денег, кожаные мешки с николаевскими червонцами. Другие пригнали еще в начале двадцатых годов через степи Балха и Меймене многотысячные стада овец, табуны кобылиц, караваны верблюдов. Состоятельный, богатый человек находил в Хорасане у местных персидских властей ласку, гостеприимство.

За эмигрантами потянулись позже "обиженные" и "недовольные". В друзьях и компаньонах Али Алескера состоял, в частности, сбежавший из Туркестана довольно-таки знаменитый купец Хикматуллаев Ачилбай. Рассевшись на бархатной тахте в гостиной дворца, он вещал: "Умру от радости, если придется увидеть гибель Советской власти". Почтеннейший Ачилбай имел все основания так говорить. Он еле унес ноги, попавшись на спекуляции в Каттакургане - скупил золота на тысячи червонцев.

Тут же, в Баге Багу, отсиживались трое удивительно похожих друг на друга козлобородых старичка из партии "Мелли иттихад" - Мирза Юсуп Аминов, Захид Маджитов, Насреддин Гиясов. После разгрома так называемой "Кокандской автономии", подобрав полы белошерстных своих халатов, они бежали в Персию, проклиная рабочих и батраков. И теперь по вечерам вгоняли в зевоту господина Али Алескера, пытаясь в своих пространных философских рассуждениях втиснуть учение Корана в рамки розенберговских теорий об универсальности фашизма.

Частенько из Мешхеда сюда наезжал в своем лакированном "шевроле" некий Шукрулла Азизуллаев. Он передавал эмигрантам "директивы" таинственного Саттархана, имевшего прямое отношение к британскому консульству. А в последнее время господин Шукрулла все теснее общался с прятавшимися по всем углам астана фашистскими офицерами. Появлялся здесь и сам Саттархан - коричневоликая, благообразная, неопределенных лет личность, судя по бархатной темно-фиолетовой туппи, ташкентец. Он постоянно шептался с проживавшим в четвертом флигеле дворца громогласным, чернобородым, черноусым, с устрашающими густыми черными бровями Абдукаримом Мингбаши, любившим напоминать, что он жал руку "самому Гитлеру, который назначил его фюрером всех мусульман-узбеков от Кундуза до Тегерана".

Но и наводивший на всех трепет Мингбаши делался тихим и сахарно-ласковым, едва раздавался клаксон "ситроена" весьма представительного, по-военному подтянутого господина Мирбазарова, доверенного человека англичан, советника эмира бухарского. Мирбазаров был "человеком власти". Он часто ездил в Кабул, Герат, Бомбей, Тегеран, бывал запросто у эмиров и шахов, якшался с губернатором провинции, выезжал и в Париж на совещания с главой русской белой эмиграции генералом Кутеповым, а когда тот бесследно исчез - с его преемником Миллером. Поговаривали, что в доме Мирбазарова в Мешхеде собирались царские генералы и полковники. А когда ветер подул из гитлеровской Германии, Мирбазаров повел разговоры, что фашизм и ислам дети одного отца - пророка Мухаммеда.

Но такие, как Мирбазаров или Хикматуллаев, Мингбаши или старички меллииттихадисты, только проповедовали, призывали к послушанию рабов божьих - райия. А рабы божие копошились в Серахской степи и по окраинам пустыни Дэшт-и-Лутт, бегали черными жуками туда и сюда всякие там мелкие торгаши и спекулянты, на карачках переползавшие границу в поисках заграничного рая. Мамед Сами, Мамед Назар, Якуб Юсуф, Худайберды Баратов и многие другие не хотели дома трудиться честно, искали сладкой жизни, а здесь прозябали, скитались батраками по имениям персидских вельмож, торгуя жевательным табаком, занимаясь мелкой контрабандой, переправляя по заданию всяких сатреддинханов, мирбазаровых, мингбашей, контрреволюционную литературу вроде чокаевского "Ени Туркестана". Они жадно прислушивались к вестям с родины, нищенствовали, голодали и ловили бальзамом лившимся в сердца слова вновь прибежавших сюда через границу: "Глаза на вас смотрят и ждут". А вестники были всякие, вроде некоего Джумы, бывшего работника советской милиции. Он попался на взятках и спасался в Серахсе от суда и наказания.

Именно этот Джума взялся помочь Бай Мирзе сколотить из всякого эмигрантского сброда Тамерлановскую дивизию. Но Джума мечтал о чинах, славе, сытой жизни. И когда вдруг Бай Мирза предложил ему отправиться в Бухару и Самарканд "на рекогносцировку", да еще предложил взять с собой взрывчатку и бикфордов шнур, Джума не на шутку перепугался. "Да там военное время. Да там меня живо прихлопнут. С большевиками шутки плохи".

Джума призвал на помощь своих земляков, втянутых им в "дивизию", и попросил их разъяснить Бай Мирзе, что и как... Эффект получился ошеломляющий. Бай Мирза приказал тут же казнить недовольных. Ропщущим, по старому эмирскому обычаю, перерезали горло, а Джуму распяли на стене, и лично Бай Мирза запорол его плетью насмерть. Бай Мирза показал, что шутить он не намерен и что опыт карательных экспедиций, которыми он командовал в Западной Европе, научил его беспощадности. "Урок Баге Багу всякий сброд запомнит навсегда. Тамерлановской дивизии железная дисциплина и беспрекословное подчинение фюреру!" - заявил он сбившимся в стадо, ошеломленным, дрожащим от отвращения и ужаса тамерлановцам.

...Все разбежались, едва Бай Мирза был схвачен и связан. Никто и не подумал оказать Мансурову сопротивление. Винтовки валялись в раскаленной пыли меж черных кровяных луж. Острая сладковатая вонь стояла в воздухе.

Бледный, возмущенный Аббас Кули подошел к трупам.

- И ты, Худайберды, попался, - сказал он. Лицо его перекосилось то ли от отвращения, то ли от жалости. Он посмотрел на Мансурова и добавил: Худайберды не кочакчи. Разбойник. В России на каторге был. За убийство. Потом в басмачах ходил. Отчаянный был. И вот теперь его Бай Мирза, какой-то молокосос, зарезал. "Гитлер, - орал-кричал Худайберды, - Гитлер принесет узбекам свободу и богатство!" Вот твое богатство! Тебе Гитлер кровь выпустил. - Он передернул плечами, словно ему было холодно, и подошел к Мансурову. - Что делать будем? Уезжать надо. Немцы, конечно, попрятались сейчас. Такой скандал им ни к чему. Генерал уехал, и потому...

- Куда уехал генерал? - встрепенулся Алексей Иванович.

- Генерал распорядился подать себе автомобиль. "Я лично поеду на границу, - сказал. - Посмотрю..." Генерал хочет проверить склады оружия фирмы "Люжр". Говорит, с юга из Кума привезли сотни две ящиков лекарств. На самом деле в ящиках разобранные пулеметы. Мне караванбаши рассказывали. Оружие для джемшидов и бербери. Среди них есть опытные солдаты, служившие в англо-индийской армии.

- Генерала нет. Тем лучше. Мы быстро покончим со всей шушерой в Баге Багу.

Покрасневшее, растерянное лицо Аббаса Кули Мансурову не понравилось. Он и сам не понимал, как это получилось, что он возлагал столько надежд на Аббаса Кули с его кочакчами. С какой стати контрабандистам лезть в драку с фашистами, подставлять головы под пули немцев? Контрабандисты достаточно наслышаны уже об Алексее Ивановиче. "Лютый лев от страха перед ним залезает в лисью нору, дикий слон закапывается в муравейник". Для кочакчей Мансуров был таинственной, страшной фигурой, представителем могущественного северного соседа. А кто там разберет, правда ли так силен Гитлер и когда еще немцы утвердятся в Хорасане, да и утвердятся ли? Не подавятся ли? А Мансуров - сила. Вон он как без малейших колебаний разделался с присланным из самого Берлина свирепым, кровожадным начальником тамерлановской дивизии. Нет, торопиться нечего. Темноликий, покрытый рубцами славы русский - настоящий великий сардар, он воду под седьмым слоем земли видит. Тут не то слово скажешь - погубишь себя напрасно.

Контрабандисты отчаянные люди, но плохие воины. Они сражаются за фунт опиума, рискуют из-за двух сотен рублей золотом, но идти в бой за отвлеченную идею? Нет, конечно!

С сомнением и мучительной тревогой Аббас Кули поглядывал на свою шайку. Всех он знал, все на него отлично работали, все увешаны были оружием, все стреляли отлично и все отлично скакали на коне, ужом ползали среди скал, неслышно прокрадывались мимо пограничных застав, все смелы, но... ради одного - чистогана. Поднять таких людей на бой с фашизмом в Баге Багу - бессмысленная затея!

А Алексей-сардар ведь такой человек, безумной смелости человек! Он один пойдет против аллемани. У мысли нет дна, у слова нет предела. Алексей-ага пойдет сейчас требовать, чтобы немцы сдались, и они его убьют. Аббас Кули закричал от горя:

- Не ходите! Они... они звери... У них полно оружия. У них даже на террасе под чехлами пулеметы. Лучше уехать. В степи джемшиды с конями... Ждут.

- Он дело говорит, - сказал быстро Сахиб Джелял.

- Бросьте. Аббас Кули спасовал. А вы, Сахиб Джелял, я вижу, дипломат. Жаль... Сам разделаюсь с нацистами. Они трусы. Ну, а если... Чем больше шуму, тем лучше. Надо здесь все перевернуть. И пусть грохот и шум дойдут до Керманшаха и Мешхеда. Тогда всем планам гитлеровцев каюк. В два дня все астаны прочистим, ни одного пивника-бюргера не останется на развод. Вот и надо разъяснить это господам фрицам... И гостеприимному нашему хозяину, господину негоцианту. Но у него один выход - мне помогать. Иначе...

Его прервал захлебывающийся, взволнованный фальцет Али Алескера. Он выбежал из-за угла, не глянул даже на жертв кровавой расправы и в радости зашепелявил:

- Уехали! Ах, как хорошо! Уехали!

- Легок на помине. Кто уехал?

- Вох-вох! Бросили в машину саквояжи и уехали.

- Кто уехал?

- Господа инспекторы рейха Шульц и Кноппе. Уехали. В пять часов у Семи Родников приземлится самолет. Они улетят. Мир и тишина воссияют над бедным моим жилищем.

- Какой мир, господин Али Алескер, еще неизвестно.

- Но, клянусь, я друг, я преданный друг Советского правительства. Я доказываю это каждым своим вздохом, каждым движением пальца, каждым... Генерал тоже уехал. Я принудил фон Клюгге уехать. Я! - И он ударил себя в ватную грудь ватной ладошкой. - И фон Клюгге уехал!

- Вы доказали бы свои чувства, если бы приказали схватить Шульца и Кноппе и засунуть их в подвал в компанию к палачу Бай Мирзе.

- Вы не видите, что он наделал... - сказал мрачно Сахиб Джелял. - Бай Мирза такой же палач, как и Шульц. Я узбек, проклинаю таких узбеков и объявляю, что он не узбек, а дерьмо. И такого я прикончу своей рукой, чтобы он не позорил, предатель и гадина, имя узбека. Сегодня же оборву нить его гнусного существования.

Тут накал беседы достиг высоких градусов. Гранатовые губы хозяина Баге Багу посинели, посиреневели, зашлепали, разбрызгивая слюну. Али Алескер вдруг начал заикаться:

- Несчастье! Увы, он сбежал. Сломал решетку вот из таких прутьев. Нет... сорвал замок. Открыли ему дверь дружки-аллемани... Ушел, уполз, оставил вонь... кучу дерьма... Увы... Бай Мирзы нет. Господин Сахиб Джелял... нет... вы не захотите пачкать руки. Не придется увидеть больше этого слизняка. - Голос у него срывался. Он выставил перед собой руки, точно защищался от ударов.

- Выпустили его вы! - надвинулся Сахиб Джелял всей своей величественной фигурой на хозяина Баге Багу, который с трясущимися, уже посеревшими губами пятился прямо на трупы у стены. Еще мгновение - и он ступит ногами в кровь... Он испугался по-настоящему.

Но философ и мудрец возобладал в душе самаркандца. "Море успокоения залило костер гнева". Сахиб Джелял не застрелил пунцовогубого, толстощекого любителя попить и покушать персидского негоцианта. Али Алескеру не суждено было в тот день пасть бездыханным телом на раскаленную землю рядом с несчастными жертвами безумия и садизма Бай Мирзы.

Бай Мирза ускользнул. Карателя и убийцу Бай Мирзу очень ценили гитлеровцы. Шульц и Кноппе пошли на риск. Они разогнали трусливую челядь Баге Багу, а возможно, слуги просто поспешили исполнить распоряжение своего хозяина, сами вывели палача из погреба, со всей предупредительностью усадили в автомобиль, на котором поспешили скрыться инспекторы Гитлера.

Шульц и Кноппе были все-таки достаточно сообразительны. Они поняли, что в Баге Багу слишком жарко. Шульц и Кноппе бежали. Они бросили на произвол судьбы поспешившего уехать из имения генерала и даже не оставили для него никакой записки.

А следовало бы: шофер алиалескеровского автомобиля перехватил по своей рации берлинскую сводку с фронтов войны, в которой появились нотки неуверенности. Под Сталинградом у германского вермахта возникли осложнения, и на Кавказе нацисты терпели неудачи.

Генерал фон Клюгге отправился в инспекторский объезд до того, как была получена радиосводка, и еще ничего не знал.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

А что касается плена, то бывают

цепи из роз.

Х а ф и з

Надежда - цветок в бутоне.

Верность - свет во мраке. И неизбежно,

чтобы цветок расцвел, а свет зажегся.

Н а с ы р-и-Х о с р о в

Желтый день сменился непроницаемой тьмой хорасанской ночи. Мягкими чернобархатными лапами ступали по светлым дорожкам парка гигантские чудища - деревья и кусты. Белая колоннада Баге Багу выплескивалась серебристыми бликами из обширного, скрывавшегося своим дальним краем где-то в темноте бассейна.

Огни в зеркальных окнах западного дворцового крыла так и не зажглись. Занимавшие там покои немцы притаились и выжидали. Сколько пар глаз за стеклами окон до боли вглядывались в таинственную грозную темноту, сколько рук сжимало оружие, сколько сердец ныло в тягостной тревоге!

Резня, учиненная белуджами, похороны, мрачные, тайные, оскорбительные своей спешкой, постыдное бегство растерянных, а еще недавно надменных в своей начальственной спеси и самоуверенности гитлеровских инспекторов, дикие кровавые события в хозяйственном дворе, внезапный отъезд генерала фон Клюгге, невеселые слухи - все вселяло в немцев неуверенность и страх. Слуги и челядь Баге Багу не видели "гостей" с половины дня и теперь с ужасом наблюдали из укромных мест за бледными лицами, мерцавшими в окнах. Темные провалы глаз делали фашистов похожими на кладбищенские черепа.

Иной поваренок или каввас старался проскользнуть в полоске густой, падающей на песок дорожки тени; отводя глаза от окон и трепеща от страха, шептал заклинания от мертвецов, встающих из могил и собирающих с камней свою кровь по каплям.

Перетрусившие, дрожащие челядинцы, пробиравшиеся через парк, шарахались в кусты, столкнувшись с прогуливающимися по дорожкам мужчиной и женщиной. Любопытство в слугах, столь жадных до сплетен, умерло, и они оставались глухи ко всему, хотя мужчина и женщина разговаривали громко, совершенно не обращая внимания на скользящие мимо дрожащие тени и на привидения, прилипшие к стеклам окон белыми лепешками лиц.

В мужчине любой обитатель Баге Багу признавал даже в темноте русского сардара, великого красного воина и, может быть, потому сразу же кидался с дорожки в сторону. Великое уважение к человеку и воину выражается на Востоке в том, что никто не смеет не только подслушивать его, но даже запоминать случайно оброненное им слово.

Кто была женщина, прогуливавшаяся с великим воином, никто не знал... и не смел знать, хотя для любопытства и здесь имелось сколько угодно пищи. Женщина была закутана с головы до пят в черное, шуршащее шелком искабэ, и лишь звезды отражались неясным блеском в ее огромных глазах. Женщина не видела ни сада, ни дорожек, ни призраков за стеклами окон. Глаза ее были устремлены на лицо Мансурова, резкие, твердые черты которого чуть выступали из сумрака.

Глаза просили и молили. Временами - кто бы мог поверить, если даже осмелился подсматривать, - из складок искабэ выскальзывала белая алебастровая рука и, протянувшись вверх, осторожно, кончиками пальцев касалась шрамов, выступающих белыми полосами на темной коже лба и щеки.

- Ты все такой же, любимый!

- И ты не изменилась, желанная!

И больше ничего не услышали бы "длинные уши" в парке на дорожках, даже если бы осмелились затаиться в кустах, в тени за дувалами, потому что ни Мансуров, ни его таинственная собеседница ничего больше не говорили.

"Ты все такой же, любимый!"

"Ты все такая же, желанная!"

Они медленно ходили по дорожкам парка. Они почти не говорили. Они повторяли все те же слова. И бледные лики с ужасной тревогой смотрели на них из-за зеркальных стекол дворца.

Для них, для немцев, живших здесь в пустыне уже по многу лет жизнью пуганых зверей, чудовищным и непонятным было поведение русского. После ужасных и трагических событий он осмелился прогуливаться ночью по парку, да еще в обществе женщины, судя по одеянию, персиянки. Мусульмане ведь болезненно щепетильны в таких делах.

Но поразительно - хоть, по нацистским понятиям, Мансуров был обречен, должен был быть уже отвезен на самолете в Германию и отдан в руки гестапо, ни у одного из немцев не хватало решимости поднять оружие и выстрелить. Страх, безумный страх перед ночью, перед тенями убитых на мраморной террасе офицеров, трепет перед мужеством этого странного, непонятного и страшного человека делал их руки деревянными. Ужас парализовал их волю.

А когда пролились на кусты и дорожки янтарные блики, женщина тихо сказала:

- Свет! Откуда свет?

- Луна взошла, любимая.

- Здесь люди.

- Здесь нет никого.

- Здесь полно людей. Здесь глаза, кругом глаза.

- Где, любимая?

- Уедем. Кони ждут нас.

- Я говорил - мне нельзя уехать из Баге Багу.

- Ты все такой же... упрямый.

- Такой же.

- Ты не поедешь?

Алексей Иванович молча поцеловал женщину в глаза. После долгой паузы, долгой, вечной, женщина тихо промолвила:

- Уйдем отсюда. Уведи меня.

Дорожки засветились золотом. Белые колонны в тихом водоеме приняли цвет апельсина. Весь парк Баге Багу заплескался в лунном сиянии.

Зеркальные окна вдруг сделались глянцевыми, излучающими свет. Бледные, мертвенные лики расплылись, исчезли. Вторглась дивная хорасанская ночь, разогнала призраки смерти, смела прочь кошмары, сломала вдребезги скорлупу ужаса, сковавшего благословенный Сад Садов.

Желтый луч проник и в Бархатную гостиную - так назывался один из личных, наиболее пышных апартаментов хозяйки и затворницы дворца Нины Георгиевны, в девичестве княжны Орбелиани, супруги господина негоцианта и вельможи Али Алескера. Нежная блондинка, тоненькая, изящная, была известна как первая красавица при шахиншахском дворе в Тегеране. Обворожительная дама, неслыханная богачка, она была несчастна, потому что Али Алескер предпочитал держать ее под замком. Она коротала свой век в Баге Багу, воспитывая двух своих дочерей, и редко, крайне редко появлялась на приемах в шахиншахском дворце.

Сейчас княжны Орбелиани в Бархатной гостиной не было. Она принимала на женской половине миссис Гвендолен, а сам Сахиб Джелял, разглаживая и раскручивая завитки своей ассирийской бороды, слушал нетерпеливо и с явным раздражением сладкие речи Али Алескера у него, в его гостиной. Они сидели, не зажигая лампы, в полной темноте. Так лучше. Али Алескеру не хотелось, чтобы Сахиб Джелял читал по глазам его мысли, а всем известно, что этот мудрец и философ проникает в самую суть вещей.

- О Хусейн! - в десятый раз восклицал Али Алескер. - И понадобилось им всем собраться в недоброе расположение светил одновременно в нашем скромном обиталище. Отлично мы жили с супругой Ниной-ханум, наслаждались нашим уединенным обществом, занимались искусствами и возделыванием земли. Никакой политики. Мы так и заявили коменданту в Мешхеде. Со сладкой улыбкой господин комендант сказал: "Что ж, мы не возражаем и даже одобряем". Это он по поводу того, что мы не будем вмешиваться в политику. И надо же... Года не прошло, а колесо судьбы превратило наш благословенный сад во вместилище скандалов, интриг, коварства, убийств, жестокостей. О Хусейн! Комендант узнает, и...

- Нет сомнений, что коменданту не понравится присутствие в Баге Багу... хотя бы фашистского генерала...

- Он уехал, - быстро перебил Али Алескер.

- Но он завтра или послезавтра вернется. А слишком известный полковник Крейзе? А все эти господа аллемани в западном флигеле?

- Но я же не могу... я не могу их выгнать. Они - гости...

- У нас в Самарканде говорят: гость до трех дней. А если гость не понимает, ему можно и напомнить... Тем более такие гости. В руках у них гибель. О, сколько стран, городов, цветников оставила эта смерть, эта гитлеровская чума пустыней...

Жалобно застонав, Али Алескер вскочил и забегал по роскошному бархатному ковру, покрывшемуся золотым узором от лунного света, пробивавшегося сквозь листву деревьев за окном. Он на цыпочках приблизился к Сахибу Джелялу и картинно страшным шепотом возгласил:

- Помогите мне, о мудрейший из мудрых!

- Чем?

- Вы знаете меня. Я только любитель пожить! С двумя хрустальными сосудами я люблю коротать жизнь. На них построил я благополучие жизни своей. Один сосуд наполнен благовонными чернилами, другой - благоуханным вином. С помощью первого сосуда - это чернильница - составляю я свои мудрости. С помощью бокала баккара разгоняю тоску сердца. Так изрек мудрец аль-Фараби. О, я никому не мешаю. Я ни от кого ничего не требую. И вдруг я верчусь мячом чаугана от англичан к русским, от русских к немцам... О, это слишком для моей больной головы. Помогите...

- Да, в прошлые времена всадники играли вместо мяча черепами врагов.

Али Алескер даже рот раскрыл до предела, чтобы со вздохом втянуть побольше в себя воздуха и остановить тошноту, подступившую к горлу. Он явно задыхался.

Он подбежал маленькими шажками к огромному, в полстены, окну и с усилием распахнул его. Ароматы осенней ночи, свежесть, лунный свет хлынули в обширный покой, весь устланный драгоценными ширазскими коврами, увешанный французскими гобеленами с бело-розовыми античными красавицами, уставленный мебелью в стиле ампир. На круглом низеньком столике, отполированном еще в прошлом веке мастерами-краснодеревщиками Льежа, был сервирован в севрском фарфоре легкий ужин. В воздухе стоял по-восточному тонкий запах кофе. На разбросанных вокруг стола подушках растянулся небрежно и с достоинством Сахиб Джелял - дорогой, любезный, очаровательный гость, которого несколько дней назад пригласил к себе издалека с его супругой-англичанкой почтеннейший хозяин имения Баге Багу господин негоциант Али Алескер. Чем было вызвано приглашение?

Славу в Иране Сахиб Джелял имел великую. Его богатство вызывало лютую зависть и... преклонение. Его мудрость и открыто провозглашаемые взгляды умеренного мусульманства привлекали к нему многих искушенных восточных политиков и приверженцев в среде индусских мусульман, шиитов, турок, мекканских шейхов и даже зловещих последователей исмаили.

Но именно потому в нем находили много загадочного и странного. Чего, например, стоило его непримиримо враждебное отношение ко всем колониалистам и империалистам, особенно английским! И это удивляло, потому что его жена, английская леди, ввела его в самые высокие круги лондонского "хай ляйф" и добилась приема в Виндзорском дворце. С Сахибом Джелялом был знаком Уинстон Черчилль, который в нынешние незавидные для Британской империи времена даже искал дружбы с великим мудрецом и мусафиром странником. Дочери Сахиба Джеляла и леди Гвендолен - а их было у них три воспитывались в модных иезуитских пансионах Франции.

И в то же время некоторые проницательные политики Ирана, Ирака, Афганистана находили очень подозрительным, что Сахиб Джелял всеми своими торговыми операциями содействует укреплению позиции Советского Союза на рынках Среднего Востока, представляя своими капиталами и товарами иной раз целые страны.

Все это отлично знал Али Алескер. Знал он и то, что Сахиб Джелял ничего общего не имел с британским консульством в Мешхеде. Сам Хамбер неизменно предупреждал владельца Баге Багу: "Нам не удалось обнаружить предосудительных связей господина мудреца и философа с советской разведкой. Ничего просоветского, кроме материальных, чисто коммерческих отношений, но, храни вас всевышний от этого человека. Чем меньше он будет знать вас и ваше Баге Багу, тем лучше. Абсолютно исключается, чтобы Сахиб Джелял переступил хоть раз порог вашей виллы".

Сахиб Джелял не только переступил порог, а вот уже неделю нежится на подушках и шелковых коврах Баге Багу, дышит райским воздухом Баге Багу, вкущает изысканные произведения кухни Баге Багу, служит величайшим соблазном для наводнивших Баге Багу истых ревнителей ислама, прогуливаясь под руку с оголенной до предела, из-за духоты и жары, своей супругой-англичанкой по усыпанным кирпично-красным песочком дорожкам парка Баге Багу.

Забыв советы, предостережения своего британского друга Хамбера, господин помещик самолично пригласил к себе Сахиба Джеляла. Али Алескер послал в Керман своего мажордома, позже столь неосмотрительно выпустившего из себя кровь заостренной камышинкой. Обаятельный, совершенство вежливости и гостеприимства, знаток восточного церемониала, мажордом в сопровождении двенадцати слуг и махрамов выезжал на юг, через пустыню Дэшт-и-Лутт, в далекий Керман, чтобы уговорить Сахиба Джеляла, направлявшегося в Багдад, сделать огромный крюк и пожаловать с супругой в Баге Багу.

Когда бывает выгода, человек делает себя ее рабом. Политические сложности в мире, ужасные перемены в Иране, надвигающаяся угроза коричневого нашествия вывели владетеля Баге Багу из равновесия. Он ненавидел Советский Союз, часто сознавая, что он, Али Алескер, похож на муху, дразнящую слона. Он ненавидел ингризов, но дружил с британцами из консульства, так как трепетал перед могуществом Британской империи. Он здесь тоже чувствовал себя мухой, но такой, щекотание крылышек которой заставляет льва хихикать. Али Алескер ненавидел и презирал тегеранское правительство, но оно давало ему жить и богатеть. Тут Али Алескер порой достаточно назойливо позволял себе жирной мухой жужжать над ухом самого шаха. Чувствуя себя маленьким шахом Юго-Восточного Ирана, господин феодал и помещик делал у себя в Баге Багу что угодно и как угодно. Он не знал узды своим страстям и вожделениям, упиваясь властью богатства.

Но "считай свое счастье антилопой, убегающей от людей". Все изменилось. Появились гитлеровцы. Надо было что-то решать. И немедленно. На кого ставить - на британцев, на аллемани, на русских... Да, да... Али Алескер жаждал гибели Советской России, но не очень-то верил в победу Гитлера.

Смятение Али Алескера выхлестывало из берегов души. Он искал советов, и советники окружали его: полковник Крейзе, фашистский генерал фон Клюгге, оберштурмбаннфюрер Бай Мирза, консул Хамбер, шахиншахский толстяк чиновник, видные, почтенные таксыры из "Мелли иттихад", полномочный представитель и посланник эмира бухарского Алим Хана господин Мирбазаров... Мало ли еще кто... Но...

Всякого, у кого проводником ворон,

Ждет долина несчастий.

И как-то услышав из уст, увы, ныне покойного мажордома это двустишие поэта Амина Бузари, растерявшейся помещик немедля послал мажордома пригласить Сахиба Джеляла в Баге Багу, послал за смертью... Ибо не приехал бы Сахиб Джелял в Баге Багу, не сопровождали бы его дикие кровожадные белуджи... не заруби они напавших на русского командира нацистских офицеров, не пришлось бы мажордому протыкать себе тростинкой вены на шее.

Хороший был мажордом и хорошие давал советы. И нет его. Очень пусто, очень скучно без умного человека. Наверное, он посоветовал бы: "Наблюдая за врагом, точи кинжал!"

Враг или друг Сахиб Джелял?

Вид у него дружеский, но слова, слетающие с его уст, не слишком дружелюбны:

- От человека взбешенного, особенно если к неукротимым страстям прибавится безрассудство и отчаяние, не жди мудрых решений. Но у вас, господин Али Алескер, есть еще что взвесить на весах рассудка. Вы принадлежите к сословию торговцев. Если вам удается выторговать две пригоршни динаров, вы жаждете три. Такова природа торгашества. Вы способны, и это сами знаете, продавать Коран даже его творцу - пророку Мухаммеду. Но когда лев стареет, он стережет норку мыши. Лев Хорасана, господин Али Алескер, вздумал ловить мышей.

Темными пятнами пошли отвислые щеки помещика, губы уподобились двум сливам, синим, мертвым. Разговор принимал все более неприятный оборот.

- Попробуем разложить фишки на суфе расчета. - Сахиб Джелял взял блюдечки и начал их расставлять на столике. - Вот эта фишка - Британия. Что делать, Британия уже сотни лет грабит красавицу Персию. А вот эта фишка - Россия. Все, что Россия построила в Иране, она, став советской, отдала Ирану безвозмездно. Третья фишка - Германия. Гитлер, разинув пасть, надвигается, чтобы проглотить вас, персов, вместе с тем, что оставили вам, как милостыню нищему, господа британцы, и с тем, что вам великодушно даровал Ленин после революции в России. Жаль, если Иран затянет удавку у себя на шее. А вы, сын своего отечества, поможете тянуть кончики шелкового шнурка. Что ж, натяните тетиву лука, о вы, персы, пустите отравленную стрелу в сердце родины и прервите ее дорогую жизнь! В глубине своих черных сердец упивайтесь торжеством фашизма и мучительной, медленной смертью Персии.

- Так... Значит, вы считаете, что русского... сардара нельзя тронуть. Но что станется с моим драгоценным рубином - Баге Багу? Советский офицер все узнал... Слишком много узнал: и о прилете инспекторов, и обо всяких каравансарайщиках и таможенниках, и об аллемани, и о тайных складах, и о гостиницах. Разве русский будет молчать?

Сахиб Джелял воздел глаза к потолку.

- Скряга бесстыден, низок, ибо он лишь сторожевой пес своего имущества. Я вижу, вы способны подмечать трудности, но беспомощны, когда их надо устранить.

- Какое мрачное недоверие и презрение! Разве я заслужил подобное? Я только советуюсь.

- Вот что, господин Али Алескер. На рассвете мы с супругой покидаем Баге Багу. Мы и так с нашей супругой проделали восемь - десять фарсахов изнурительного пути по пустыне. Не слишком ли много для одного совета?

- Умоляю! Вы один можете дать мне совет. Вы единственный в Иране, кто может беспристрастно оценить обстановку. Цена вашего совета весит мешок золота.

- Видите, вы не можете без торгашества. Мои советы не продаются. Я не поверенный. Но я убедился в одном. У вас в Баге Багу туман и мрак. От гнилых дров много дыму. Многое мне отныне стало понятно... Не смотрите на меня с такой ненавистью, Али Алескер. Мы еще не враги. И для меня ясно одно. Перемены в Иране породят другую, новую чуму. Была английская чума, придет гитлеровская, коричневая, и вызовет войну и разорение... ужасную войну, и потому... я вмешиваюсь в вашу каверзную, подлую игру. "Если я умру, то с добрым именем, а доброе имя необходимо мне, как телу смерть, а душе слова". Так говаривал благородный поэт Амин Бухари, которого почитал ваш злосчастный хитрец мажордом. Так скажу и я, хотя не собираюсь умирать, хотя здесь, по вашему драгоценному рубину, смерть ползает безносой гадиной с кривым серпом и собирает обильную жатву. Эх, господин Али Алескер, вы затеяли большую игру, но вы ошибаетесь, если вообразили, что выигрыш ваш. Кто видел, чтобы шип выиграл у розы? Кто видел, чтобы золотая солома потушила луч солнца?

Али Алескер шлепнулся на подушку. Он весь дрожал и трясся. Он приблизил свое воспаленное лицо к лицу Сахиба Джеляла и сдавленным голосом проговорил:

- Вы... вы злоупотребляете моим гостеприимством, господин мудрец!

Неслыханно! Хозяин дома угрожал гостю! Али Алескер открылся Сахибу Джелялу весь "со всеми своими кишками и печенками". Маленький, толстенький, с пухлым детским личиком, он казался комичным рядом с величественным Сахибом Джелялом.

- О! - проговорил Сахиб Джелял... - Каждый птенчик, вывалившийся из гнезда, воображает себя слетевшим с седьмого неба... архангелом Михаилом. И сокол летает, и муха летает...

Он хлопнул в ладоши, и в комнате очутился Аббас Кули в своем воинственном облачении - в черной, ладно сидевшей на нем чухе, с перекрещенными на груди пулеметными лентами, с винчестером в руках.

Али Алескер медленно сполз с груды подушек.

- Что ж, господин Али Алескер, кто гоняется за фазаном в степи, остается без курицы дома, - проговорил Сахиб Джелял.

- Пожалуйте, дорогой, - словно ничего и не произошло, воскликнул помещик. - Дорогой Аббас Кули, ужин ждет вас, кофе горячий.

Он словно и не замечал, что сапоги воинственного контрабандиста, подбитые грубыми гвоздями, топчут шелковистый ворс ковров и вспарывают грубыми каблуками бархатную покрышку одеял.

Но и Аббас Кули ни единым словом, ни единым жестом не показал, что ворвался в Бархатную гостиную с воинственными намерениями, готовый к самым решительным действиям. Он, не прячась, поставил затвор винчестера на предохранитель, положил оружие рядом с собой и принялся за угощение. Аббас Кули и в прошлые годы скитаний по Закаспию любил поесть, умел сам изысканно готовить и отдавать должное вкусной пище. И сейчас он ел жадно и своими телячьими глазами изучал лица Сахиба Джеляла и Али Алескера.

- С границы приехал один кочакчи, - наконец сказал он, все еще смакуя ножку курицы в шафранном соусе. - Кочакчи болтался у поезда на станции Душак. Слышал: немцам на Кавказе, немцам на Волге плохо. Семьсот тысяч уже в земле лежат. У Гитлера много солдат, миллионы, но семьсот тысяч мертвяков и для Гитлера много. Тысячу танков Гитлер оставил на месте разбитых. Две тысячи пушек потерял. Тысячу четыреста самолетов-аэропланов потерял. Итальянцев, румын побили русские несть числа. Так говорят. Советские ходят по перрону Душака, высоко подняв головы, а? Что будет? На Кавказ солдаты из Сибири едут, песни поют.

- Вы это к чему? - насторожился Али Алескер. Он окончательно собрался с духом, хотя его перекошенное бледное лицо и краснота налитых кровью глаз выдавали его переживания и злость.

Только теперь Сахиб Джелял понял, какую опасность он отвел от себя, вовремя распорядившись, чтобы кочакчи Аббаса Кули заменили уехавших белуджей и держались настороже. Торговец на Востоке часто контрабандист, а контрабандист - торговец. И хоть Сахиб Джелял сам никогда не занимался контрабандным провозом товаров через государственные границы - он был слишком богат, - но с контрабандистами водился, считая их весьма полезными людьми.

- Все это ни к чему, - снова заговорил Али Алескер оторопело, - все мирно, тихо и благопристойно. Все...

- Да, - сказал Сахиб Джелял на этот раз очень мрачно. - Самые важные разговоры у нас между десертом и кофе... Как у англичан. Да, господин помещик, вы окружили себя армией хитрейших и коварнейших чувств и ничего не страшитесь. Но наступает час, когда и в вашей душе начинают копошиться черные жуки...

- Мне бояться нечего. - Али Алескер уже окончательно пришел в себя. Мой дом полон аллемани, и какие-то контрабандисты перед ними... пуфф. Аллемани сила. Аллемани сильны, а я мошка на хоботе слона. Аллемани только ждут своего начальника - генерала, чтобы этого непрошеного русского...

В полную противоположность своим смелым, даже наглым словам, он с явным страхом поглядывал на угрожающе высившуюся громаду своего величественного гостя. С мощными, похожими на карагачевые, прочнейшие ветви, руками и ногами, с густейшими черными, несмотря на немолодые годы, бровями над зловеще горящими в глубоких провалах глазами, со своей знаменитой устрашающей бородой пророка Сахиб Джелял действовал на маленького вертлявого Али Алескера, словно волк на толстопузенького суслика. И не потому, что гость был громаден телом, а потому, что он весь излучал удивительную духовную силу, силу ума.

- Все прыгнули - прыгнула и черепаха! Густой, жирный слой копоти покрыл твои мозги, хозяин, - сказал Аббас Кули.

Лицо Али Алескера перекосилось. Контрабандист заговорил смело, слишком смело. Контрабандист ощутил силу. Если Аббас Кули отказывает ему, могущественному хорасанскому владетелю и вельможе, даже во внешних знаках уважения, дела плохи, очень плохи. Аббас Кули очень давно связан с Али Алескером, многие годы. Али Алескер фактически хозяин Аббаса Кули и его шайки. Никогда Аббас Кули не унижался до подхалимства и угодничества, но чтобы разговаривать таким тоном!

- Вы струсили, хозяин. Вы до сих пор заставляли нас ползать, раздирая острыми камнями брюхо... скакать верхом, стрелять в советских пограничников, а сами плели свою паутину и насасывались кровью. И теперь, хозяин, вы похожи на джинна, вставшего без савана из могилы. Посмотрите на себя, не терзает ли вас злой дух, не тянет ли он вас самого в могилу. Хэ, вот скажет слово господин Сахиб Джелял, и... палец у нас не дрогнет нажать на спуск... - И, повертев указательным пальцем перед лицом помещика, он приставил его к среднему, засунул в рот.

Тишину разрезал протяжный, глухой свист. Тотчас же в открытых дверях и распахнутом венецианском окне появились барашковые шапки, заблестели в желтом лунном свете дула ружей, послышалось шарканье многих постолов мягких сапожков. Али Алескер смог только выдавить из груди:

- Откуда столько?

- Борода есть и у козла, - усмехнулся Аббас Кули, - усы есть и у кошки. Но вы никогда не спрашивали, хозяин, сколько людей ишачит на вас, сколько подставляет свою башку под пули ради того, чтобы краны и туманы звенели в вашей суме, хозяин. Но дни идут, и время удовольствий проходит, подобно ветерку. Весь астан - крестьяне, и пастухи, и кочевники-джемшиды, и бербери, и туркмены гнули перед Али Алескером спины. А Али Алескер лежал сытым волом, развлекаясь праздной болтовней и наращивая жир. Пришло время поговорить.

- Ничего, вернется генерал - посмотрим, - зашипел хозяин. - Покажет фон Клюгге вам сытого вола. Заскрежещете зубами - посыпятся осколки... а от скрежета зубовного сытыми не будете. А винтовки и угрозы что? У немцев тоже винтовки. У немцев пулеметы. Вы пойдете на пулеметы? Никогда не поверю. Превратите светлый день жизни в черную ночь могилы? Нет.

- Довольно, - поднялся Сахиб Джелял. - Когда мерещится выгода, человек делает себя ее рабом. Господин Али Алескер, мы гости, вы хозяин. Изведавший сладость гостеприимства обязан вечной благодарностью хозяину дома, но не другим гостям. - Он повернулся, огромный, спокойный, к Аббасу Кули: - Чтоб ничего не случилось с хозяином! Я знаю ваших кочакчей - они хорошие люди, но бандиты. И правил вежливости не соблюдают. Оградите от них хозяина и женщин этого дома. Ну, а самое главное: генерал не должен вернуться в Баге Багу. Пошлите людей на дорогу. Я не желаю, чтобы кровь снова пролилась здесь.

Луна побледнела в лучах восхода. Отблески рассвета озарили Бархатную гостиную.

Набросив на себя несколько одеял, лежал лицом к потолку хозяин Баге Багу господин Али Алескер. Его знобило. В сентябре в пустыне Дэшт-и-Лутт уже прохладно по ночам. Тяжелые туманы ползут с речки Кешефруд. Али Алескера знобило бы еще больше, если б он мог окинуть взглядом окружающую парк степь.

Вместе с кешефрудским, желтоватым, тяжелым, туманом ползли к ограде тени, много теней.

А хозяин Баге Багу корчился под одеялами. Губы его шевелились:

- Базар мой разграблен. Доходы мои пропали... Но вы, хитрецы, еще пожалеете, что родились на свет.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Приходит мысль, что он - "топор

судьбы".

А б д у л Ф а т х

Среди хитрых замыслов старика и

его тонких расчетов нет и намека на

мысль о могиле и смерти.

Т а н г р и б а р д ы

Жутковато было последние дни в Баге Багу, а тут ужас заполз в души.

Распространился слух: оберштандартенфюрер господин генерал фон Клюгге убит в двух фарсахах от Серахса. Убит в степи напавшими на него кочевниками. Спутники фон Клюгге и шофер изрублены саблями. Автомобиль сгорел.

В бархатных с золотым шитьем шлепанцах, в белых исподних бежал по террасе Али Алескер. Из его горла вырывались взвизги: "О Хусейн! Моя новая машина! Ва, Хусейн, мой "роллс-ройс"! Пятьдесят тысяч долларов! Ай-я-яй!"

Али Алескер впал в истерику, но не из-за гибели генерала, а из-за того, что пропала новенькая, такая дорогая машина.

Из парка по мраморным ступеням поднималась с букетом поздних роз, сама похожая на дивную розу, леди Сахиб Джелял. Вопли хозяина ничуть не обеспокоили ее. Она лишь приподняла брови. Речь шла об убийстве, а молодая женщина все улыбалась по привычке.

На верхней ступени она столкнулась с Мансуровым. Он поклонился:

- Вы божественны. Обманувшись вашим внешним спокойствием, все примут вас за ангела.

- Комплимент? О, я отвечу на комплимент комплиментом. - В глазах ее проглядывало лукавство. - Знаете, я представляла вас несколько иным. От долгих странствий под солнцем Азии вы не утратили того, что доставляет наслаждение нам - женщинам. Мой Сахиб Джелял рассказывал о вас столько удивительного. И говорил еще, что здесь ваша прелестная жена. Когда вы познакомите нас с нею?

- Обстановка очень тревожная, а вы прогуливаетесь по парку, словно где-нибудь в Оксфорде. Здесь стреляют, и вам сейчас хорошо бы укрыться на женской половине...

Заговорил Мансуров так сухо и резко, потому что увидел - вдали у ворот сгрудились всадники в больших папахах. В конце террасы возникли фигуры фашистов-офицеров. К ним ринулся, размахивая руками, Али Алескер.

Парк загудел, забурлил. Все в Баге Багу напряглось, насторожилось.

А леди Гвендолен продолжала иронически кривить губы:

- Мы - слабые женщины - правим миром. И без вмешательства женщин события принимают совсем не тот оборот. Не правда ли?

Она шагнула к спешившему по лестнице крайне взволнованному Сахибу Джелялу. Но даже и сейчас ему не изменила выдержка. Он не сделал замечания жене, а лишь нежно, но решительно взял ее под руку и повел к двери.

- Да, да! Вы, женщины, сеете смуту, а собираете отчаяние.

- О! Так, по-вашему, я не должна была звать наших милых белуджей, чтобы помочь твоему другу, нашему милому джентльмену?!

- Ты поступила правильно, но последствия будут ужасны.

Выпроводив решительно супругу с террасы, Сахиб Джелял поспешно вернулся к мраморной лестнице.

- Вы правы, Алексей-ага, женщине, да еще с такими полномочиями, как у нее, здесь не место. Сейчас начнется.

- Начинаю подозревать, что я слишком прост и примитивен для нашей очень древней, очень сложной Азии. Жаль, что понял это я только теперь, ответил Мансуров.

- Поражаюсь вам искренне. Характер у вас стойкий, глубокий. Человек вы умный, даже хитроумный. Там, где другой разразился бы яростными проклятиями, вы размышляете, советуетесь со своим сердцем... Это хорошо и плохо...

Оба они говорили, поглядывая на немцев, топтавшихся в дальнем конце террасы, тревожно споривших о чем-то. Али Алескер то бежал к ним, то возвращался. С испугом он останавливался против Сахиба Джеляла и, ничего не сказав, бежал обратно.

Но Мансурова и Сахиба Джеляла больше интересовали всадники в высоких шапках. Вот один из них отделился от своей группы и, погоняя коня, поскакал прямо по красному песочку большой дорожки ко дворцу.

- Куда?! Куда скачешь, сгори твой отец в могиле?! - закричал, кидаясь ему навстречу вниз по мраморным ступеням, Али Алескер. - Не смей! Песок с самого Герируда для дорожек возили на тысячах арб.

Но всадник, туркмен в живописном одеянии, не остановился. Он подскакал к подножию лестницы и, высоко подняв над головой хурджун, вытряхнул из него круглую, в почерневших сгустках голову. Она глухо стукнулась о ступеньку и покатилась, оставляя темный след на песке. Черные глаза туркмена под белой, надвинутой низко гигантской папахой горели угольями. Лицо ощерилось яростной улыбкой.

Туркмен привстал в стременах и, подняв руки к небу, закричал, чтобы слышали все:

- Месть! Он презрел законы Азии! Он оскорбил азиата! Не будет туркмен рабом! Получай, хозяин, маргбор!

- Профессор! - возглас этот вырвался из груди Мансурова. Ошеломленный, он узнал во всаднике Николая Николаевича, хана Гардамлы. И мгновенно промелькнул в памяти калейдоскоп картин: парты, аудитория, внимательные лица студентов и студенток. За кафедрой в обшарпанном чесучовом пиджаке-балахоне толстяк в пенсне говорит ровно, красиво. Профессор Восточного института Николай Николаевич читает увлекательнейшую лекцию по этнографии туркмен, говорит осуждающе о кровной мести... Все слушают, записывают.

Какое преображение! К шее коня склоняется загорелое, гримасничающее лицо ликующего дикаря, упивающегося местью, обагрившего свои пухлые, с ямочками и перевязочками ручки кровью врага.

- Месть! Я отомстил, Алеша! - вырывается победный вопль. И всадник в красном облаке песка скачет уже через парк к воротам.

Шатаясь, словно пьяный, хозяин Баге Багу, зелено-бледный, стонущий плетется вниз, шаркая золотошвейными постолами по мраморным ступеням лестницы к валяющейся на красном песке голове. Он боится наклониться и поднять ее. Руки у него дрожат. Он онемел от ужаса и отвращения.

Немцы прыгают через мраморную балюстраду и бегут к лежащей на земле голове. От нее падает круглая, как от футбольного мяча, тень.

Чуть побледневшая, сверху смотрит на голову стальными, почти равнодушными глазами леди Сахиб Джелял. Платочек с кружевными краешками судорожно прижат к губам. О, это любопытство женщины! Она не удержалась, чтобы не посмотреть. И она не могла не удержаться:

- Разве мы, женщины, бываем не правы! Раз творец дал нам когти, почему же не дать им работу? Слабая женщина начала, сильные мужчины продолжают. Поднимите ее с земли...

- Недостойно человеческой голове лежать в прахе и соре! - поддержал жену Сахиб Джелял.

- Итак, еще один Наполеон закончил свой поход, - проговорил Мансуров.

- Всю жизнь он ловил людей в сети смерти, а смерть изловила его...

Голос прозвучал совсем рядом с Алексеем Ивановичем. Говорила, откинув искабэ, Шагаретт, и вдохновенность ее лица поразила на мгновение всех. У Гвендолен невольно вырвалось:

- Прекраснее девы рая, обольстительнее летней ночи!

- Уйдем отсюда, Алеша, - шепнула Шагаретт. - Кто эта белобрысая женщина? Почему она так смотрит на тебя? - И она увлекла Алексея за собой.

Они прошли мимо неистовствовавшего Али Алескера. Он бегал, кланяясь и визжа, перед мрачными, ошеломленными немецкими офицерами. На взмокшем от пота лице его читались страх, хитрость, распутство, лукавство. Он лебезил, молил, просил. Он доказывал, что и он сам, и Баге Багу тут ни при чем:

- Ворона в своем гнезде не пакостит. Шейх своей рукой бороду не поджигает.

Голова генерала фон Клюгге примирила, правда на короткое время, враждующие стороны в имении Баге Багу. Аббаса Кули вместе с добровольно вызвавшимся полковником Крейзе откомандировали найти тело оберштандартенфюрера. Остальные фашисты торжественно и мрачно отнесли голову в конференц-зал приготовить все к похоронам. Сахиб Джелял вместе с Гвендолен отправились с визитом к Мансурову в его флигель.

Они застали в комнате одну Шагаретт, метавшуюся взад и вперед.

- Где ваш муж? - спросил Сахиб Джелял.

- Он пошел искать этого слизняка Али Алескера, выковырнуть из него душу, - ответила Шагаретт.

- Что он имел в виду, наш хитроумный Алексей-ага?

- Алеша сказал, что у Али Алескера есть радио, что он будет не он, если не заставит его показать, где оно. Иначе...

- Иначе?..

- Иначе Алеша пристукнет его. Он так и сказал - "пристукну". Алеша думает, что с ним целый эскадрон красноармейцев. Какое несчастье! Они его там убьют! Али Алескер и немцы. О Хусейн! А моих джемшидов все нет и нет...

Слова Шагаретт о джемшидах Сахиб Джелял пропустил мимо ушей, о чем ему пришлось позже пожалеть. Он оставил Гвендолен с Шагаретт, а сам поспешил искать Мансурова.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

______________________________

ВНУК ДЖЕМШИДА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Если ты соберешь и накопишь

золота, словно песку, все равно после

тебя оно останется в наследство другим.

Д ж а л а л е д д и н Р у м и

Мир непостоянен. Нет верности в

нем. Ветхий, ветхий мир! Чего только

нет в нем! Ты громоздишь дворец, но это

лишь текучая вода.

И б н М и с к а в е й х

Из "райского имения" Мансуров выехал после полуночи. Он проводил Шагаретт до лагеря джемшидов, расположившихся среди холмов вблизи Баге Багу.

Расставание было трудным. И потребовалось немало убедительных слов, чтобы успокоить прекрасную джемшидку, доказать ей необходимость поездки в Мешхед. "Да погибнет твой сын! Да сгорит Хорасан с твоим Мешхедом! Но ты вернешься!" - взяла Шагаретт с Алексея Ивановича страшную клятву. "Приеду! Вернусь во что бы то ни стало! - торжественно сказал Алексей Иванович. Обязательно приеду и обниму нашего сына!"

Дорога была отвратительная, автомобиль не столько катился, сколько прыгал козой, и шофер Алиев потребовал остановки:

- Отдохнем малость. Гайки подкрутим малость.

Видавший виды "фордик" действительно угрожающе скрипел, дребезжал, стонал.

- О, а это что-то новое! - удивился Мансуров, разглядывая здание из бетонных плит с вывеской "Англо-Першен и К°". - Бензоколонка! Такие только в кино видел, - не постеснялся он признаться, когда тут же в облаке пыли подкатил "мерседес" Сахиба Джеляла, потерявший здесь, на хорасанских дорогах, свой блеск и лоск и не менее нуждавшийся в профилактике.

Все выбрались из машин и направились к домику. Бензоколонки на дорогах степей и пустынь в Иране были новинкой и вызывали не столько восторги перед автомобильным "сервисом" сколько удивление.

- Клянусь аллахом, бензоколонка есть, бензина нет. - Алиев, сам родом из бензиново-керосинового Баку, скептически относился даже к появлению бензоколонок в Иране. Но на сей раз Алиеву пришлось признать, что Хорасан обскакал Азербайджан. - Вах! - воскликнул он. - Смотрите, барышня!

Из домика выплыло существо в пробковом шлеме, брезентовых коротеньких шортах, с голыми коленками, в гольфах и в черных очках-консервах.

- Гуд монинг, - сказала девица. - Желаете заправиться? Предъявите талоны.

- Невероятно! - воскликнула Гвендолен. - И много вас здесь, мисс?

- Я одна.

- Но кругом степь. Бродячие шайки.

- Я - старший сержант Флагерти Флинн... мисс Флинн из Канзас-Сити. Флаги союзников - моя защита и покровительство.

Все вошли в помещение бензозаправочной станции. Конторка - два увесистых стула, жесткий деревянный, весьма массивный диван и умывальник составляли убранство этого затерявшегося на окраине соленой безжизненной пустыни Дэшт-и-Лутт домика, склепанного, сбитого, свинченного на скорую руку из железобетонных плит и сиротливо глядевшего окнами во все стороны света.

Стены украшали плакаты. Один из них вызвал усмешку на суровом лице Мансурова. Американка, с любопытством приглядывавшаяся к нему, спросила:

- Вы улыбаетесь? Почему?

- А я думал, что с таким идиотством покончено двадцать лет назад... Но... э, да тут и адрес есть. Оказывается, плакат отпечатан в тегеранской типографии. Только скажите, мисс Флинн из Канзаса, почему вы сочли своим долгом украсить свою контору таким... такой дрянью?

Плакат изображал зверскую бородатую гориллообразную физиономию "большевика", наткнувшего на вилы херувимообразного, с картины Рафаэля, младенца, улыбавшегося с острия вил нежной, умиротворенной улыбкой.

- По-английски, сэр, вы говорите отлично, но у вас акцент. Вы не англичанин, - уклонилась от ответа девица и сняла с лица очки. На Мансурова с любопытством и вопросом смотрели наивно-детские голубые глаза. - А вы кто?

- Угадайте!

- Вы не англичанин и не немец... О, я вижу, вы военный... видимо, офицер... бывалый колониальный офицер. - И, чуть порозовев, - видимо, внешность Мансурова произвела на нее впечатление - она добавила: Мужественный рыцарь пустыни... О... вы не скажете, кто вы? Здесь так редко проезжают цивилизованные люди... В пустыне никого. Поверьте, я... я... тоже... цивилизованная. Юрист. Училась в Цинциннати, на юридическом факультете. Теперь вот... в армии.

- Так вот, милая мисс, я и есть большевик, только вот бороду сбрил.

Он, как глупый анекдот, рассказывал потом про "бензиновую девицу", про округлившиеся голубые ее глаза и про то, как дрожали у нее наманикюренные пальчики, когда она брала из его рук шоколадку, которую он ей преподнес.

Союзнички! Мисс была ошеломлена. Не хотела верить. Проговорилась, что у бензоколонки останавливалась грузовая машина с каким-то военным. Они пугали ее большевиками. Говорили, что плакат, выпущенный еще в сорок первом году, как нельзя лучше изображает советских кровожадных коммунистов.

- Почему бы вам - большевику - не написать свою автобиографию, заметила Гвендолен. - У вас такая бурная жизнь. Все британские и американские деятели сочиняют мемуары. Вот бы в Америке напечатали вашу книгу, чтобы открыть глаза таким дурочкам...

Снова Гвендолен! И снова рядом с Сахибом Джелялом! Удивительная пара! По всему видно, что они связаны прочными узами.

Мансуров поспешил наружу, увидев в широкое стекло, что к бензоколонке приближался еще одни автомобиль. Он был еще далеко, но Мансуров сразу же признал в нем "шевроле" из гаража Баге Багу.

- Это мне не нравится, - бросил он на ходу Сахибу Джелялу и направился к "фордику", из-под которого торчали ноги Алиева. Надо было предупредить его. В машине находился благопристойно замаскированный брезентом арсенал: автоматы, винтовки, патроны, ручные гранаты.

Мгновенно Алиев оказался на месте, за рулем, и положил рядом с собой два автомата. Он приехал из Мешхеда ночью в Баге Багу за генералом и был, как сам выразился, "в боеготовности номер один". Мало ли что может случиться в хорасанской степи!

Не преминул принять меры предосторожности и Сахиб Джелял. Он предупредительно отвел дам - Гвендолен и мисс Флинн - в сторонку, чтобы между ними и приближавшейся в облаке пыли автомашиной оказался его "мерседес". Сам же со своим шофером позаботился, чтобы оружие находилось под рукой.

Выйдя на пыльную колею, комбриг разглядывал еще далекую, прыгавшую козлом по ухабистой дороге машину и все больше приходил к заключению:

- Едет сам. Зачем ему это понадобилось?

Откуда у Алексея Ивановича появилась уверенность, что в появившейся на краю степи машине находится сам владелец Баге Багу господин Али Алескер, трудно сказать. Мансуров выехал из райского имения вскоре после полуночи, проводив Шагаретт до бивуака джемшидов, расположившихся среди холмов к северу от Баге Багу, не найдя нужным поставить в известность о своем отъезде мирно почивавшего на женской половине дворца помещика.

- Мчится вовсю! Спешит!

Сверхмощный, сверхдорогой личный свой автомобиль Али Алескер никогда и никому не доверял. Говорили, что когда шахиншах Реза Пехлеви, у которого собственная машина потерпела аварию рядом с Баге Багу, обратился к своему верноподданному с просьбой предоставить знаменитый на всем Среднем Востоке, да чего там - во всей Азии, золотом отделанный "шевроле", хозяин поместья презрительно выпятил гранатовую губу, показал флигель-адъютанту шахиншаха комбинацию из трех пальцев и пояснил: "Скушайте!" Самое удивительное, что шахиншах после такого неслыханного поношения не только не лишил Али Алескера своих милостей, но и прожил у него в гостях целых три дня.

"Шевроле", поднимая тучи белой пыли, приближался, а Мансуров все еще думал: и чего здесь это Али Алескеру понадобилось?

События, перевернувшие тишину и покой благословенного поместья и показавшие поистине скорпионово нутро "шпионского притона", сделали Мансурова хозяином положения. После поспешного бегства гитлеровских инспекторов и уполномоченных, после гибели группы аллемани и после, наконец, жалкой смерти генерала фон Клюгге серахская диверсионная группировка оказалась действительно обезглавленной. Оставшиеся в живых немецкие офицеры, а также эмигранты заперты в ловушке подошедшими с севера и востока кочевниками-ополченцами. Сам же Алексей Иванович, не теряя времени, выехал на подоспевшем "фордике" в сторону советской границы, близ которой находились, как сообщили, базы и склады оружия фашистов.

Не без тревоги он вглядывался в приближающийся автомобиль. Как же Али Алескер умудрился ускользнуть от недремлющего ока Аббаса Кули?

Кругом серой кошмой расстилалась безжизненная гладь Хорасанской равнины с редкими, блеклой зелени, кустами колючки, щербатыми каркаули полуразрушенными глинобитными башнями, служившими когда-то хорасанским земледельцам убежищем от калтаманов. На темно-аспидного цвета возвышенности белели пирамидки глиняных отвалов над заброшенными кяризами. Удобнейший плацдарм для всяких засад, внезапных нападений.

- Вас что-то тревожит, Алексей-ага? - спросил подошедший Сахиб Джелял. - Насколько я понимаю, вы должны быть довольны. Змея в Баге Багу раздавлена...

Он снова надел свой тонкой верблюжьей шерсти белый халат, к которому, как он сам любил говаривать, не пристает ни пыль, ни песок, ни грязь. На голове у него сняла белоснежная чалма, что придавало ему вид весьма почтенного духовного наставника. Нет лучшей защиты головы от солнца, чем чалма индийской кисеи.

- А пустыня не так пустынна, не так безмятежна. И надо смотреть в оба, - усмехнулся Мансуров. - Пустыня, пока едешь со скоростью восьмидесяти километров в час, пустынна и безлюдна. А когда остановишься, приглядишься, она - что муравейник. Смотрите!

Медленно ползли сказочными насекомыми по холмам одинокие верблюды. По лощине, в стороне от бензоколонки вереницей брели, гордо выпрямив стан, персиянки с тяжелыми глиняными кувшинами на головах. Поодаль сбившиеся в кучу овцы дожидались у невзрачного глиняного колодца, когда пастух в лохматой шугурмэ наполнит кожаным ведром выдолбленный из камня желоб, гладко отполированный мордами бесчисленных поколений животных, тершихся об эти камни с сотворения мира. Далеко-далеко за серыми кубиками хижин, слепых, без окон, шевелились у самого горизонта белые - не то хлопья снега, не то клочки ваты.

- Все бы ничего, но вон то... Не могли бы вы сказать, достопочтенный Сахиб Джелял, что это такое? Зрению вашему позавидует аравийский бедуин. Оно поострее моего. И не лучше ли нам заводить моторы. Гляньте! Вот вам мой бинокль.

Сахиб Джелял отказался от бинокля.

- Все в порядке. Обыкновенные всадники.

- Но они из самой пустыни! А там мало ли кто шляется... - Снова Мансуров поглядел в бинокль. - Всадники. Опытные в военном деле. Смотрите, они не поехали прямо по пыльной дороге. Они дали крюка и скачут по дакке, по-нашему - по такыру, такому твердому, что и подковы не берут. И пыли нет. И следов не остается. Ого, да это, похоже, белуджи! Не ваши ли?

- Мои.

- А что они ищут?

- Нас. - Сахиб Джелял посмотрел на Гвендолен, разговаривавшую с мисс Флинн. - Мехси Катран исполнительный слуга. Я приказал ему прибыть сюда сегодня. Мехси перед нами. - Сахиб Джелял усмехнулся. - Во-первых, я плачу хорошо. Во-вторых, сын его, - он глянул на невозмутимо следившего за степью шофера, - обязан мне специальностью, работой и всем своим будущим. Асад, сколько у нас в гараже автомобилей?

- Не счесть.

Белуджские всадники возникли прямо из недр Большой Соленой пустыни, где не водилось ничего живого, не росла даже верблюжья колючка.

- Как в сказке, - заметил Алексей Иванович, - птица полетит - крылья спалит, газель прыгнет - ноги сожжет.

- А белуджи на камешках шашлык жарят, - проговорил тихо Асад.

- И я спокоен, - сказал удовлетворенно Сахиб Джелял, поглядывая из-под руки на облака пыли, медленно приближавшиеся вместе с автомобилем. - Теперь сила у нас. И кто бы ни ехал в авто из Баге Багу, ему остается кланяться и улыбаться, просить, а не требовать. Не правда ли, дорогие ханум? - любезно повернулся он к женщинам, подошедшим поближе.

Но Гвендолен и раньше не выказывала ни малейшего беспокойства.

- Посмотрите, - сказала она, - вот на того оборванца.

- Это не оборванец, - поправил ее Мансуров. - Это самый настоящий дервиш-каландар, паломник.

- Смотрите, что он делает? Как интересно, - воскликнула американка, и голубые, наивные глаза ее округлились. - Он с ума сошел! Смотрите, смотрите! Поднял камень с дороги, идет. Сделал десять шагов, кладет камень в пыль... Берет другой камень... Несет его... Снова наклоняется... Что такое? Минуточку, я принесу фотоаппарат.

- Да это же каменный "мешеди" - камень-богомолец! Каждый шиит стремится совершить паломничество к Золотому Куполу мавзолея в Мешхеде и заслужить звание "мешеди". Говорят, и камни ходят в паломничество, вот так... - пояснил Мансуров. - Но каландар оч-чень интересный, и снимите мне его вот так... - Одним прыжком Мансуров оказался рядом с дервишем, распахнул дервишскую хирку... - Так я и думал!

Под хиркой у дервиша висел на голой заросшей груди новенький автомат немецкого образца.

- Вы снимок сделали? - спросил Мансуров у американки. - Отлично.

Он смотрел на набежавших откуда-то персов-дехкан.

- Вы, кетхуда, - наметанным глазом нашел он в толпе седоватого хитроглазого старейшину селения, - подержите святого человека у себя в чулане, да не упустите его.

- Святого дервиша! - расстраивался кетхуда. - Святого мешеди! Как можно!

- Да это же переодетый аллемани! Или вы с ним заодно?

Говорил Мансуров негромко, но, поймав его взгляд, кетхуда сразу же сник и... переодетого немца повлекли к одной из слепых глиняных хижин.

- А вы храбрый, - все еще таращила на Мансурова глаза американская девица. - Такие мне нравятся. Я вас тоже щелкнула. Теперь вот здесь распишитесь. - У нее в руке оказался блокнот. - Автограф большевика! Джейн и Патриция умрут от зависти. А вы прикажете повесить шпиона?

- Шпиона?

- Того дервиша. Вы позволите мне сфотографировать его, когда будете его вздергивать? Прошу...

- Дервиша отвезут в Мешхед, и... там им займутся.

- Расстреляют, да?

- Минуточку, мисс.

Пыша жаром, пылью, запахами раскаленного металла, к бензоколонке подъехал "шевроле". Из дверцы выкатился Али Алескер.

- Так я и думал! - заметил Мансуров, незаметно передвигая кобуру пистолета. - Только не знаю, что ему здесь понадобилось. - Он смерил расстояние до группы скакавших по степи белых всадников.

Алиев с автоматом в руках стоял рядом.

Сахиб Джелял подправил на себе оружие и медленно заговорил:

- Опасный человек. Свинья не имеет ничего, кроме мяса... Нет у нее голоса, нет ума, чтобы мыслить, нет ни перьев, ни шерсти. Тронь ее - и завизжит. - Он с отвращением вытер пальцы о халат. - Этот господин совсем свинья. Коснись его пальцем, он будет визжать, противно визжать, гнусно визжать...

Весь расплывшись в улыбке, господин помещик семенил по пыли к ним.

Но на кого он был похож! Что за маскарад!

Холщовая домотканая рубаха, длинные рукава, завязанные шнурками синего, грубейшего холста "гавы", едва доходящей до колен, перевязанной холщовым же жгутом. На ногах - такие же груботканые шаровары с завязками на щиколотках, а на плечах шоули - плащ грубой шерсти, удобный в дороге от дождя и пыли. Грубая пастушья обувь - чарой, на голове коллах-и-намади войлочная шапка бедняков. Лишь яркого узора носки и шарф нарушали ансамбль бедняцкой простонародной одежды.

Недоумение разъяснилось, едва Али Алескер открыл рот.

- Аллах акбар! - воскликнул он, широко раздвинув руки, показывая, что он приехал с самыми мирными намерениями и что у него нет оружия. - Я к вам всей душой, господа! О Хусейн святой, говорю вам я, что я к вам с открытой душой, с открытым сердцем. Господин генерал, я сдаюсь. Смотрите советским властям сдается на милость и без всяких условий сам Давлят-ас-Солтане Бехарзц, владетель Баге Багу, негоциант, владелец торгового дома "Али Алескер и К°". Вот я сам, не казните, милуйте!

- Боже, посмотрите на него, - пробормотала леди Гвендолен. - На кого он похож! - Она нервно приложила кружевной платочек к губам и сказала: Слизняк!

Не только в маскарадном одеянии под бедняка крестьянина, но и во всем облике помещика чувствовалась разительная перемена. Ничего не осталось от спеси и наглости, столь свойственной ему. Живот под холщовым одеянием еще больше обвис - про таких в Бухаре говорят: пень с привязанным хумом, волосы на бородке спутались в крученую паклю, щеки посинели от небритой щетины, поля коллах-и-намади бахромкой нависли на самые брови-кусты, выпуклые, покрытые красными прожилками глаза слезились, крупные слезы ползли по скулам, размазывая пыль, из носу тоже что-то капало прямо в приоткрытый пустой рот - зубов в них не оказалось, губы из гранатово-пунцовых стали тощими и блекло-синими... Он шевелил ими совсем беспомощно. И вообще всем своим видом Али Алескер показывал: мы слабенькие, бессильненькие, беспомощные и... совсем не опасные.

- Умоляю, товарищ генерал! Прикажите вашему шоферу убрать автомат. Я очень не люблю автоматы. Они стреляют совсем не туда, куда нужно... О, и господин Сахиб Джелял, не позволяйте вашим белуджам приближаться. Я не люблю белуджей. Мне тошно от белуджей. Прошу вас!

Белуджи действительно уже подскакали к бензоколонке. Они щерили зубы и бряцали затворами винтовок, поглядывая на своего хозяина.

- Умоляю! - скороговоркой выкрикивал Али Алескер, ладонью утирая с лица пот. - Выслушайте меня. Вы уехали поспешно. Вы не поняли меня - я друг Советов, я друг союзников. Даю клятву! Это я... Это по моему приказанию с фашистами так поступили... И генерал-оберштурм... как... штандартенфюрер, и бегство гитлеровских инспекторов, и убитые фашисты... Я отвел их руку от вашей головы, товарищ генерал, я поставил охрану у вашего порога. Я приказал Аббасу... Выслушайте меня. Я прикидывался другом фашистов... чтобы... Но вы уехали из Баге Багу, не позавтракав. Клянусь, вы проголодались. Разрешите пригласить вас на чашечку черного кофе... Умоляю. Там и поговорим... Ну, и корочка хлеба найдется...

Его слушали, ему давали говорить. Его не хватали, не арестовывали, ему больше не угрожали дула автоматов. Белуджи спешились и не выражали намерения приблизиться.

Али Алескер почувствовал себя увереннее. Он еще беспомощно шлепал губами, его речь была похожа на скулежку щенка, глаза бегали и ловили взгляды Сахиба Джеляла и Мансурова, но Али Алескер понял, что он выиграл... Хитрец! Он видел, что Мансурова передергивает от фамильярного "товарищ". Но он выиграл. Пока еще совсем немного, самую малость. Он выиграл время. Теперь он может говорить, доказывать. И он уже потирал свои пухлые ручки и просил:

- Давайте посидим за расстеленной суфрой и вкусим от даров Хорасана. Клянусь, я проголодался и желудок присох к моим позвонкам. Ваша супруга, господин Сахиб, хотела отведать блюда нашей хорасанской кухни. И вы, товарищ генерал, рады будете заморить червячка, как говорят русские. И вы убедитесь, что Али Алескер совсем не тот, каким представило меня ваше воображение. О, вы русские, великолепных способностей люди, но вы, не обижайтесь, принадлежите к племени европейцев, увы, не способных понять душу Востока! И я вас прошу, умоляю за приятным угощением выслушать меня и разобраться, где истина и где ложь. А истина, клянусь, в том, что я, Али Алескер, ваш друг, товарищ генерал, горячий друг. Итак, прошу... Я вас приглашаю...

Ему доставляло истинное наслаждение наблюдать вполглаза, как Алексей Иванович вздрагивает и морщится от слова "товарищ".

- И дервиша? - спросил Мансуров.

- Что вы говорите?

- И дервиша, паломника камней? - резко спросил Сахиб Джелял. - Кто подослал паломника камней с... ручным пулеметом?

- Мы... Я... - бормотал Али Алескер. Он чувствовал, что его снова загнали в угол. Но он не сдавался. - Поверьте, я не мог его подослать. Тьфу-тьфу! Как он мог пробежать восемьдесят верст от Баге Багу, когда... Такое ужасное подозрение, несправедливое подозрение...

Он и взаправду проливал слезы. Совсем казался несчастным перед лицом столь несправедливых обвинений.

- А вон там за домишками... чьи лошади?.. - сказал Мансуров. Он не верил ни одному слову Али Алескера. А тот извивался, чуть ли не становился на колени. И все умолял пойти завтракать. И все восторгался какими-то необыкновенными кушаниями, которые ждут ценителей кулинарии. Он явно трепетал от страха, но своим поведением, своим хлебосольством, искренним, страстным, обезоруживал, растапливал вражду и гнев и доказывал, что ему обидна угроза на лицах Сахиба Джеляла и Мансурова.

- Умоляю! Поедем кушать! Все остынет, простынет, перепреет. Поедем, клянусь, вы не пожалеете, если вы вкусите небесных кушаний нашего Хорасана.

И вдруг Мансуров решился. Только что Али Алескер упрекал его в том, что он не понимает души Востока. Алексей Иванович прожил очень много на Востоке и был до мозга костей восточным человеком. Он знал восточную дипломатию и отозвался на вызов восточного дипломата Али Алескера. Вместо того чтобы отправить его в тот глиняный домик, где ждал решения своей участи каменный паломник, аллемани в дервишском обличье, Мансуров принял приглашение Али Алескера.

Но вкусить даров Хорасана оказалось не так-то просто. Пришлось снова сесть в автомобили и ехать более часа по дорогам, петляющим меж лысых гор.

Но, когда колонна автомашин наконец остановилась, все пришли в восторг. Перед ними среди зелени деревьев высилось беломраморное здание вычурной арабской архитектуры.

- Дворец принца Каджарского! - воскликнул, расплываясь в улыбке восторга, Али Алескер. - Их высочество отсутствуют. Хозяин - мы! Прошу!

Он устремился по широким ступеням, громко отдавая приказы и распоряжения многочисленной челяди, склонившейся в поясных поклонах перед этим суетливым, простонародно одетым толстячком, будто он и был самим принцем.

Пока гости поднимались по роскошной лестнице, пока толпились в великолепном вестибюле, пока осматривали залы дворца, господин помещик и негоциант Али Алескер с чисто восточным красноречием пытался доказать, что он стал жертвой непонимания души Востока.

- Да, каждый европеец с ненасытной жадностью жаждет заглянуть, забраться в самые недра Востока, ощущает сладострастие, осязая грезы и чувственные тайны "Тысячи и одной ночи" и райские миражи коранического рая с благоуханными источниками "зем-зем" и крутобедрыми, разнузданными в своих ласках гуриями, гашишными оргиями Аламута, золотыми и брильянтовыми сокровищами пещеры Алладина. Европеец-ференг, белый человек, жадно, грубо срывает замки со всех тайн Востока. И вы, товарищ генерал, поэтому, наверно, решили, что такие, как я, охотно, ради собственной выгоды помогают - ну, раньше это были англичане, а теперь аллемани - овладевать странами Востока, всеми их богатствами, чтобы самим наживаться на этом. О нет! Мы - лучшие люди нации, лучшие умы Ирана совсем не хотим отдать свои богатства, свои земли, своих женщин и дев, свои ковры, свои имения жадным фашистам только потому, что фашисты оказались сегодня сильнее британских лордов-хищников. Мы - интеллигенция Ирана...

- И потому вы, лучший ум Ирана, открыли двери для всякого фашистского сброда, - не выдержал Мансуров, - и превратили Иран в мост для проникновения фашизма в Советский Союз?

- Нет, товарищ генерал, вы меня не поняли. Я же говорю, что душа Востока, душа восточного человека слишком сложна, чтобы ее быстро поняли. Мы... - Хитрец и восточный дипломат старался вывернуться. - Вот вам наглядный пример полной противоположности культуры, быта, цивилизации Запада и Востока. Запад - сухой, холодный, замкнутый, черствый - оставит путешественника изнывать от холода и жажды у ворот дворцов и замков только потому, что путешественник - из чужой страны, только потому, что у европейца в душе холодный расчет, скаредность, отсутствие теплоты. Восточный человек поделится всем, что у него есть, с любым безвестным путником - нищим или богатым, знатным или последним рабом, накормит, напоит, вырвет у своих детей последнюю хлебную корку, чтобы насытить дорогого гостя, посадить его сытым и напоенным, ублаготворенным на коня и проводить в неведомую даль, зная, вероятнее всего, что никогда этого человека не увидит больше и не услышит его благодарностей. Сделал доброе дело - брось его в воду.

"Да, сухая корочка хлеба, - усмехнулся про себя Мансуров, озирая длиннейший банкетный стол, ломящийся под блюдами и источающий самые соблазнительные ароматы. - А что касается благодарности и разговоров о "добрых делах, утопленных в воде"... наивный ты человек... хоть и дипломат. Именно Восток славится своими гомерическими угощениями, которые считаются там наилучшей формой взятки".

Итак, господин Али Алескер через желудок ищет путей к сердцу и разуму.

А Али Алескер шел напролом. Лестью, угощением, наигранной откровенностью, горькими раскаяниями он пытался завоевать снисхождение.

- Откровенность и честность! Сердце мое омыто кровью преданности и слезами сокрушенности. Мы готовы служить вам. Мы припадаем к стопам Советской власти...

Вполголоса Сахиб Джелял проговорил задумчиво:

- Что с ним? Спесь - непостижимое свойство человеческого тела скрывать недостаток ума... А ума в нем предостаточно.

- Он мне противен, - тихо сказала Гвендолен, - вот я сейчас его спрошу. - И она громко спросила: - Господин Али Алескер, я потрясена. Беломраморные стены зала, бронза люстр и бра, бархат и шелк гардин и портьер... белый стейнвейевский рояль... тысяч в сто долларов, ковры... еще дороже... И мы... за столом в вечерних платьях... - Она, усмехнувшись, посмотрела на американку, надевшую для такого случая прозрачную и неимоверно декольтированную блузку. Сама Гвендолен извлекла из дорожного чемодана превосходное крепдешиновое платье, отлично оттенявшее ее беломраморные руки... - Этот дворец... И все, решительно все - восточная сказка. Волшебство! И среди пустыни, среди развалин обширного города, сметенного века назад жагатайским хищником Тимуром... мне уже рассказали... Вокруг могилы и норы шакалов, любителей трупов... Не подумайте, что я от сентиментальных чувств раскисла, но... почему дворец среди разрушения, развалин?.. Ничто так не убивает хорошее настроение, как кладбище. Развалины цепки, пахнут мертвечиной, вызывают гибельную слабость...

- Наша супруга, - заговорил Сахиб Джелял, - хочет вас, достопочтимый хозяин, спросить: зачем вам, Великолепию мира, - так ведь вас величают при шахиншахском дворе, - зачем вам понадобилось строить этот загородный дворец, да еще столь роскошный, с кондиционными установками, лифтами, в пустыне, в стороне от большой дороги?

Здесь Хорасан сметен с земли без сожаленья,

Чтоб от золы его дворец не различить...

- Поистине от женщин все коварство мира, - поклонился Али Алескер и зашлепал губами. - Очаровательное коварство, прелестное коварство. Но позвольте вам сказать, мадам, что я ждал такого вопроса, когда пригласил всех дорогих гостей сюда. И я готов сейчас ответить. Надеюсь, мой ответ покажет всю глубину моей искренности, бездну откровенности. Прежде всего, эта вилла, этот дворец... Да, я приказал построить ее, но не для себя. Построил я ее для принца низвергнутой старой Каджарской династии, дабы мог он пребывать здесь в покое, вдали от мирской суеты. - Он забегал вокруг стола, засуетился и вдруг, очутившись перед Мансуровым, вцепился в его руку с такой страстностью, что тот даже отшатнулся. В великолепно разыгранном возбуждении, в настоящем трансе с закатыванием глаз под лоб, с дерганием щек и всех мускулов лица, чуть ли не с пеной на губах Али Алескер застонал: - Знайте же, товарищ генерал, любезнейший Алексей-ага, дорогой мой гость, зачем я, помещик и негоциант, пригласил вас и ваших друзей сюда... Я пригласил вас убедиться в моем коварстве, в моих ужасных ошибках, в моей любви и ненависти. В своем раскаянии я готов втоптать сам себя в грязь... Тьфу-тьфу! Смотрите внимательно на всю эту роскошь и великолепие. И знайте, роскошь и комфорт вот этими своими руками Али Алескер, помещик и негоциант, воздвиг, создал, построил, обеспечил для... Вы знаете для кого? Совсем не для принца Каджара. Нет! Горе мне, заблудшему и ослепшему... Для аллемани! Для врагов СССР! Для фашистов, терзающих Россию! Для палачей-гитлеровцев, пожирающих женщин и детей России, той самой России, которая всегда была, есть и будет благодетелем и другом персидского человека, простого, чистосердечного, трудящегося перса...

И он отступил на два-три шага, раскинул руки и красовался перед несколько ошеломленными гостями действительно эдаким простецким хорасанцем - и тут ему удивительно подошло его простонародное одеяние, его холщовые домотканые грубые одежды, его грубая обувка, его плохо выбритые щеки. Бедняк, да и только, трудяга, выходец из недр многострадального народа.

- Артист! - пробормотал Мансуров.

- Обманулся я, - продолжал все так же истерически Али Алескер. - Не обманули меня, а обманулся я, осел из ослов. Поверил, что для народа Ирана так будет лучше. Сам выложил денежки, сам купил материалы, сам призвал мастеров, сам купил за границей всю мишуру, сам построил. И для кого! Для кровожадных аллемани! Каюсь! Вах-вах! Берите меня, товарищ генерал. Прикажите арестовать, расстрелять... - Он опять звонко шлепнул себя по груди, застонал. Настоящие слезы текли по его щекам.

- И много подобных дворцов в ожидании гитлеровцев вы, господин негоциант, изволили воздвигнуть в Хорасане?

- Такой... вах-вах... лишь один-единственный... для генералов, для размещения штаба армии... Есть... то есть мы построили... подрядчиком мы были... сортом пониже по дороге в Кешефруд... Тьфу-тьфу, для господ офицеров чинами пониже... Вы, горбан генерал, его изволили видеть уже... мне рассказали о вашей поездке... доложили, так сказать... Отель "Регина", так сказать... Ну еще есть один-два... кто же ожидал течение реки событий... Каюсь... Вах-вах... Но теперь все-все, и дворец, и "Регину", и... все прекрасные гостиницы с коврами, кондиционерами, швейцарами, поварами, с горничными... горничные там розы. Тьфу-тьфу, передаю... отдаю безвозмездно Красной Армии... Советские офицеры заслужили... пусть отдыхают... наслаждаются... Тьфу-тьфу!

Али Алескер являл олицетворение гостеприимства, хлебосольства, широты натуры, но плевался он слишком часто.

- Примет или нет ваш подарок, господин Великолепие мира, наше командование, это другой вопрос. Вы приготовили мягкие перины и отличную снедь. Остается задать вам вопрос: что вас так разобрало, господин Великолепие мира! С чего это вы вздумали переметнуться к нам?..

Глубоко поклонившись, так глубоко, что нельзя было видеть выражения лица, Али Алескер протянул в несколько раз сложенный лист бумаги.

- Что такое? Список? - развернув лист, воскликнул комбриг.

- Здесь убежища и тайники, караван-сараи, таможни, где... аллемани-резиденты Германии...

- Вы говорили об откровенности... Что же, указывайте склады... Где они расположены?

- Склады... - простонал Али Алескер.

- Да, склады оружия, боеприпасов.

- Склады я укажу лично.

- И немедленно!

- Да... Всей душой... Сердце на ладони... Откровенно...

- Отлично! Идемте!

Али Алескер так выл, стонал, вопил, проливал слезы, охал, что невольно Мансуров, видевший на своем веку в Азии всякие представления, и тот опешил.

Доброжелательнейший, добродетельнейший, преданнейший господин Али Алескер готов был положить голову за дело справедливости и помочь великому генералу, полководцу, "Мечу Советов" разыскать, выловить, разгромить, выкурить, уничтожить, разоблачить гитлеровцев и их тайные базы, склады, логова, притоны. Он даже пообещал, что подымет народ, трудящихся, батраков, бедняков, охотников ловить, истреблять...

Он уже улыбался, ликовал, потирал по обыкновению ручки, он уже представлялся вождем похода трудящихся против фашизма, словно советскому командованию ничего не оставалось, как только объявить благодарность в почетной грамоте.

От всего этого потопа словесной шелухи Мансуров и гости пришли в себя лишь за столом, перед превосходными севрскими тарелками и блюдами, хрустальной роскошью и изысканностью поданных мгновенно накрытых серебряными крышками блюд.

Мансуров был, если не считать шофера Алиева, здесь один. Нельзя же рассчитывать на доброжелателя Сахиба Джеляла. Он восточный мудрец, прекрасно относящийся, как выяснилось, к Советской власти и лично к Мансурову. И все же он - миллионер, богач, коммерсант, а ко всем капиталистам, восточным ли, западным ли, Алексей Иванович питал врожденное недоверие. Да и с какой стати Сахиб Джелял пойдет на открытое столкновение с хорасанскими помещиками и феодалами? Спасибо, огромное спасибо ему и его леди, что они действительно помогали ему, советскому работнику, в Баге Багу. Иное дело, что белуджи претили ему, советскому человеку, своими дикарскими поступками.

- Вы и взаправду поедете с Али Алескером? - тихо спросила Гвендолен...

- Моя обязанность - ехать, и немедленно.

- Сахиб говорит, что вы так и сделаете. Он предлагает нашего Мехси Катрана с его парнями.

- Нет. Я благодарю.

- Но они бесстрашные, верные, преданные.

- Я бесконечно благодарен им. Они мне спасли, возможно, жизнь, но... но их я взять не могу. Как вам объяснить? Они отличные слуги ваши и Сахиба Джеляла, охранники, стражи... Ну, а мне нужны в моем деле солдаты...

- Дело ваше. - Гвендолен пожала плечиком. Она решительно отказывалась понимать этих русских. - И вы поедете один?

Повернув голову, Мансуров показал глазами на вошедшего только что шофера Алиева с автоматом.

При всей своей озабоченности делами, весьма тревожными и неприятными, Али Алескер как хозяин достиг высот гостеприимства поистине недостижимых. И главное - завтрак подбором кушаний ничего общего не имел с обычными завтраками. Все поданное и подаваемое на стол было из "репертуара" иранской национальной кухни.

- Народные персидские блюда, народная кухня, пища персидского крестьянина! Сытно, добротно! Прошу, дорогие гости! Простая здоровая пища!

Простая, но сверхызысканная. Аш - похлебка из ободранной пшеницы с добавкой чечевицы и свеклы, которую надо было есть большими деревянными ложками, оказалась "шедевральной", по выражению молоденькой девушки, Бензиновой американки, - так ее именовал теперь Али Алескер. Он уже совсем оправился и откровенно любовался выставленными на всеобщее обозрение прелестями сотрудницы "Англо-Першен и К°". Жадный на женщин, Али Алескер просто накинулся на девушку и непрерывно вскакивал со своего места: подать прибор, подлить в бокал шербету, предложить кусочек бали нон - лаваш с пикантным сыром. Американка заливисто смеялась. Ей нравилось.

Все проголодались и ели с удовольствием. Подавали на стол только персидские блюда: гевдже - нечто вроде пудинга с сушеными фруктами, яхни сочное, начиненное специями рагу из барашка, которое посыпают горной зеленью и поливают острейшим соусом с миндалем, помидорами и еще чем-то, мазандеранский плов - с окрашенным кориандром в оранжевый цвет рисом и содержащий, помимо фазаньего мяса, изюм и фисташки, и многие другие кушания, названия которых трудно запоминались, но по вкусу своему были непревзойденными. Спиртного почти никто не пил, если не считать Али Алескера, наливавшего и себе и американке чуть не изо всех многочисленных бутылок, стоящих на столе. Он нашел в вине забвение от тревог и забот и чуть громче, чем подобает, восхищался: "Вы стройная куколка. Лицо ваше лучезарнее солнца сияет над станом-пальмой. Брови ваши - тугой лук, а взгляд - стрелы... ресницы - кинжалы". Американка выбегала из-за стола, чтобы сфотографировать "особенный момент". Он семенил рядом и шлепал губами: "Сгораю в пламени... Восхищен. Все пожитки своей души бросаю в пожар безумия".

С любопытством смотрел на сцену обольщения Сахиб Джелял и посмеивался:

- Весь Али Алескер наружу. Дьявол и на острие иголки не забывает своих интриг.

Острый слух имел Али Алескер. Он плюхнулся на стул рядом с Сахибом Джелялом:

- Укоряете... вах-вах! Неужели всё только дела. Утром намаз, днем намаз, вечером намаз, так в хлеву и скотины не останется... А хороша телочка, а?

Сахиб Джелял только поднял брови. Тогда Али Алескер перегнулся через стол, сшиб хрустальный бокал, повалил бутылку и заговорщически сказал Мансурову:

- Любуетесь? Осуждаете? А вы не поняли мою восточную натуру... Азиат я! Нечего меня судить по-европейски! Я - хороший, а? А вы - всё не доверяете. Недоверие на Востоке - хуже кинжала.

Он пил и плел заплетающимся языком чушь.

Выбрав минуту, когда он отвлекся, шофер Алиев подошел к Мансурову:

- У американки есть телефон, товарищ генерал. И дорога к бензоколонке есть отличная и короткая.

- Так... а девица изволила утверждать, что нет...

Решение созрело сразу же. Телефон! Стараясь не привлекать к себе внимания, Мансуров вышел вслед за Алиевым.

Вскоре они уже ехали по отличному, правда, узкому, на одну колею, шоссе. И катил поэтому "фордик" очень быстро. Пустыня встретила их тишиной, стоящей до небес пылью, смутными миражами. Уже издалека они увидели здание бензоколонки, таким, каким они видели его сегодня утром, тихим, безлюдным, сиротливым. Но едва Мансуров и Алиев - он всегда держал автомат наготове - поднялись по ступенькам, из-за конторки поднялся человек в персидской одежде и грубо сказал:

- Никого нет... Фрау уехала... Бензин нет... Масло нет... Ничего нет.

- Где у вас телефон? - по-персидски спросил Мансуров.

- Бензин нет. Фрау нет.

Мгновенная догадка мелькнула в голове Мансурова, и он сказал:

- Девушка аллемани?

- Бензин несть! Духтарак несть! Девушки нет, - твердил перс, назвавшийся сторожем.

- Обыщи его! - приказал Мансуров.

Под суконной чухой у перса оказался целый арсенал из револьверов.

- Любитель оружия, так сказать, коллекционер... Где телефон?

- Бензин нет! Фрау нет! Телефон нет!

Мансуров приказал сторожу идти впереди, и они обошли здание. Алиев показал на дверку чулана:

- Здесь.

- Молодец. И как ты успел разузнать?

- Во дворце разговор слышал.

Сторож ключей не дал. Пришлось сломать замок.

- Ну, теперь гора с плеч, завтра наши люди будут здесь, - сказал, выйдя из чуланчика, Мансуров. - Сдай старика кетхуде-старшине. Пусть подержит в холодной. А мы поедем обратно.

Не было привычки у Алиева задавать вопросы, а Мансурову некогда было выяснять, кто такой на самом деле сторож-перс. Алиев служил в рядах Красной Армии с гордостью, с сознанием собственного достоинства и считал необходимым строго соблюдать во всем дисциплину. Только с разрешения генерала он рассказал, как ему удалось разузнать про телефон.

- Товарищ генерал, этот толстяк... ну, помещик, он все девку прижимал да поил вином, а сам шептал ей: "Поедешь со мной. Нельзя тебе оставаться. Всех немцев заберут, тебя не помилуют. Я в Баге Багу тебя спрячу". А девчонка согласна: "Только сначала завезите меня на бензоколонку. Надо предупредить". - "Кого предупредить?" - спрашивает жирняк. "А своих... Тегеран, Мешхед надо предупредить. По телефону". - "У тебя телефон?" удивился жирняк. "Полевой телефон, - говорит. - Недавно провели. Никто не знает". Тогда он сказал: "Пойдут после завтрака все отдыхать, я тебя отвезу". Она, товарищ Мансуров, не американка. Она - немка... Ого, это что?

Навстречу выкатился из-за поворота "шевроле".

Машина столь угрожающе устремилась на "фордик", что Алиеву пришлось проявить чудеса водительского искусства. Он вывернул руль и чудом удержал свою машину над обрывом. "Шевроле" тоже остановился, по инерции взобравшись совершенно непостижимо вверх по каменистому откосу, и замер.

Побледневший Алиев вцепился в руль и бормотал проклятия:

- Убийцы-ишаки! Чтоб тебя черная оспа изуродовала, чтобы у тебя глаза вытекли... Они нарочно, товарищ генерал. Хотели столкнуть, не иначе...

- Если я открою дверцу? - спросил Мансуров. - Взгляни - мы твердо стоим?

Алиев посмотрел вверх на "шевроле", висевший почти над ними. Посмотрел вниз, на журчавший по камешкам ручеек метрах в десяти под ними.

- Висим! - иронически сказал он. - Ад близко. Но выходите, товарищ генерал, осторожно... Они не выходят. Чего задумали? Вот вам автомат...

Осторожно приоткрыв дверцу, Мансуров вышел на дорогу, гладкую и блестящую в лучах солнца от меленьких камешков, прочло укатанных мощными катками. Кустики колючки и полыни сухо звенели под дуновением горячего ветерка. Пыль, взбитая колесами машины, медленно стлалась над землей. Хорошо дышать и смотреть на мир после того, как смерть заглянула тебе в лицо и прошла мимо.

Скользя по осыпающейся щебенке, Мансуров поднялся к безмолвному, не подающему признаков жизни черному мрачному "шевроле". Шофер лежал на рулевом колесе, низко опустив голову. Занавеска раздвинулась. Из-за внутреннего стекла на Мансурова с испугом смотрел Али Алескер. Губы его шевелились, но голоса слышно не было. За спиной помещика розовели обнаженные плечики "американочки", лицо ее, искаженное, подурневшее, выражало испуг.

Но уже через мгновение дверь машины распахнулась и достопочтенный помещик выполз на каменистый склон. Тут же Али Алескер захлопнул дверцу и ринулся к Мансурову:

- Тьфу-тьфу! Пусть приведет себя в порядок... Немного растрепалась... Неудобно! Кокетство... Стыдливость... Тьфу-тьфу, что случилось? Вах-вах, да мы... Ужас!

- Осторожно... Держитесь за меня. Что с вашим шофером? Он пьян, что ли?

- А мы прокатиться... гм-гм... Подышать с райской пэри... Нежные объятия. Прогулка в автомобиле. Тьфу-тьфу!

Губы Али Алескера приобрели уже гранатовый цвет. Он сложил раструбом ладони и крикнул в сторону машины:

- Луиза, выходи... Подыши воздухом, милочка.

"Амерпканочка" опустила стекло и высунула сильно встрепанную головку. Зло кривя губы, закричала:

- Вы мне всю кофточку порвали... Черт возьми! Я должна переодеться...

Она ничуть не стеснялась Мансурова.

- Кто она? - невольно вырвался вопрос у Мансурова.

- Она, тьфу-тьфу... э... Теперь она едет ко мне в Баге Багу. Хочет посмотреть райский наш сад...

- Она немка?

- Очаровательное тело, немецкое ли, американское ли...

Мансуров спустился к своему "форду".

На какие только ухищрения ни шла "американка", чтобы проникнуть в чулан с телефоном, ей это так и не удалось сделать. Алиев устроился спиной у двери, наслаждаясь прохладой тени. Мансуров тут же беседовал с почтенным кетхудой, не упуская из виду Али Алескера. Старшине селения Мансуров оставил записку для командования в Мешхеде.

Появилась "американка", на этот раз одетая строго: в коломянковый полувоенный мужской костюм и темный пыльник. Сердито кусая губы и настороженно поглядывая на дверь, к которой прислонился спиной Алиев, она властно бросила Али Алескеру:

- Поехали, толстячок. Поедем смотреть вашу райскую обитель.

Она попросилась в "фордик" Мансурова. Запротестовавшему Али Алескеру она довольно громко бросила:

- Даете волю рукам. Да вы совсем пьяненький.

ГЛАВА ВТОРАЯ

За один дирхем муфтии сделают сто

раз правду неправдой. За грош,

переделав сто раз "нет", напишут сто

раз "да". Муфтию ничего не стоит

истребить целый виноградник, лишь бы

получить корзину винограда. За мешок

пшеницы они пустят на ветер гумно с

обмолоченным хлебом.

А л и ш е р Н а в о и

Конь принадлежит тому, кто на него

сел. Меч - тому, кто им перепоясался.

О с м а н и б н Д ж и н н и

Выскочил из камыша страховидный, весь в космах и лохмотьях человек и прокричал:

- Не ходи дальше!

Страшно закричал. И где-то глухо пробурчало, прогудело эхо, от которого мурашки по коже: "Не... ходи... ходи дальше!"

Кричащий напугал Алиева. Пришлось затормозить "фордик". Что-то проорал косматый и исчез.

Густой осенний камыш расступился, сомкнулся и проглотил оборванца, и лишь камышовые метелки прошлись волной. Человек по натуре взрывчатый, быстрый в действиях, Мансуров с трудом сдержал себя.

С громким криком Мансуров бросился в самую гущу зарослей, и, как ни петлял оборванец, через минуту он уже ощутил на плече железные пальцы. Непрошеный вестник таращил подслеповатые глазки и разевал беззвучно рот, ощеренный осколками зубов, тряся раскинутыми руками и бормоча все так же: "Не ходи дальше!"

Рука Мансурова привычно скользнула за пазуху нищего и выхватила пистолет новенькой марки.

- Так, ноги ведут туда, куда хочет человек... Дело твое плохо! Говори правду! Кто ты? Сколько тут вас?

Камышовый человек, грязный оборванец, зловонный заика хрипел в испуге:

- Не подымай руку! И сабля остра, да шея толста. Великий муж старится, а мысли не старятся!

- Кто тебя подослал?

- Дай бакшиш, - нагло сказал оборванец.

Пропитанный прелью туман полз по камышовым макушкам, капли росы на листьях лоха поблескивали жемчужинами. От усталости голова кружилась словно небесный свод. Мансуров сунул нищему тяжелый серебряный портсигар.

Тот раскрыл его, щелкнул замочком и хихикнул:

- Не ходи дальше. Святой мюршид не велел ходить дальше.

Он мгновенно высвободил плечо и нырнул в камыши. Мансуров поднялся на высокий берег Кешефруда. Не было смысла гоняться за зловонным вестником. Портсигара было жалко.

Опять, значит, мюршид! У него что-то серьезное на уме. Он - хозяин, подлинный хозяин этой странно освещенной низким, но еще горячим солнцем пустынной, аспидно-серой степи. Какая гибельная власть в руках этого мюршида, какая власть над душами и сердцами людей! Сколько горя уже причинил он его любимой Шагаретт! Мюршид искалечил душу молодой женщины, калечит душу их сына.

И Алексей Иванович вдруг ощутил, что страх, самый настоящий страх, похожий на отчаяние, ползет откуда-то издали, с самого горизонта, ядовитого, желтого, полного тревоги.

Слабость натуры человеческой! С первобытных времен в безводной, дикой, безжалостной пустыне доблестные мужи дрожат от страха листиком на ветру. И как все меняется от времени, от настроения. Та же пустыня совсем недавно ему и его любимой открывалась далекими прозрачными потоками животворящих ветров, сиреневой дымкой сумерек, росой пахучей полыни, серебрящимися в лучах луны озерами. И даже редкие разбросанные, такие ныне зловещие купы камыша казались островками счастья в песчаном море пустыни. Тогда они ценили красоту пустыни, восторгались даже змеями и черепахами, наслаждались горячими порывами гармсилей, с блаженством глотали капли редких дождей и превратились в настоящих солнцепоклонников, ибо их приводили в умиление и восторг грандиозные торжественные симфонии желто-оранжевых закатов и великолепие восходов солнца над грядами желтых волн барханов. Прекрасна пустыня, когда в твоей руке нежная рука возлюбленной и локоны вьются вокруг прекрасного лица на фоне песчаных вихрей вдали!

"Форд" вновь остановился. Что, еще один? Только напрасно ты забылся, замечтался, комбриг. И вовремя напомнил тебе об опасности пустыни отвратительный, скрипучий крик:

- Не ходи дальше!

Снова нищий! Похожий на того, но другой! Такой же отталкивающий, калека, горбатый, с волочащейся ногой, босой, желтый, в язвах. Беспомощный калека, но кто знает, откуда он вылез - из-под земли, что ли! И кто знает, нет ли у него тоже оружия...

В свинцово-синем осеннем небе, высоко раскинув крылья, плавали гигантские птицы. Стервятники! Падаль чуют.

И это угрожающее: "Не ходи дальше!" Пустыня молчит. Все звери попрятались в норы. Лишь он да эти непрошеные вещуны рыщут по степи и холмам, напуганные пустынностью, безлюдьем, тишиной. Природа насторожилась.

Гонец привез от вождя письмо. "Великому воину. Приезжай. Ворота открыты. Разговор предстоит. Приезжай один. Хлеб и молоко стоят на дастархане по обычаю предков".

Ловушка? Упоминание о хлебе и молоке священно. Значит, вождь джемшидов желает вести мирный разговор! Значит, доброжелатель! Здесь рука Шагаретт - дочери великого вождя.

А предостережения? Кто предостерегает? Непрошеные вестники посланы не доброжелателями, не вождем. Кем же?

Мюршидом! Врагом!

Он наклоняется к нищему. Смотрит в его хитрые, бегающие глаза. Но руки сжимают карабин. Малейшее враждебное движение, и...

Но руки калеки плетями болтаются на бедрах, руки тощие, руки сухие, безжизненные.

- Кто тебя послал? Ты второй.

- Не ходи дальше!

Взглядом калека показывает на стервятников. Рот кривится в усмешке. Черт ее знает, что значит такая гримаса: доброе или злое? Комбриг принимает решение:

- Резвому коню дорога не длинна!

Высохшие руки паралитика цепляются за капот машины. Нога нажимает педаль. Позади слышны проклятия. Проклятия страшные, угрожающие, сулящие гибель. Вестников послал не друг, а враг. Мюршид боится его. Значит, шейху нежелательно появление в кочевье русского.

На второй переправе через речку Кешефруд под кустом тамариска сидел бродячий торговец. Весь немудреный товар, лежавший тут же на расстеленной на песке тряпице - точильные камни, ремешки для правки бритв, баночки с мазью для сбруи, спички, - его самого отнюдь не заботил. Торгаш, более похожий на дервиша, не спускал глаз с автомобиля и здесь, где совсем недавно звенел девичий смех и алели румянцем мордашки юных джемшидок, вдруг мрачным предостережением снова прозвучало:

- Не ходи дальше!

В ответ Алексей Иванович бросил:

- Земля треснула, и вылезла ослиная голова!

Так на Востоке отвечают надоедливым попрошайкам.

Мансуров выскочил из машины. Дервиш от неожиданности растерялся и безропотно позволил отобрать у себя оружие, которое тщательно укрывал под чухой.

Но поступил Мансуров неосторожно. Такие, с позволения сказать, дервиши не бродят по степи в одиночестве. Когда он отъехал немного от брода, над головой его просвистали пули и из зарослей в стороне взмыла с клекотом стая тяжелых, сытых стервятников.

"Чуют мертвечину..." - подумал Алексей Иванович.

И хоть осеннее солнце светило совсем по-летнему, а степь поселила зеленью травки, серебром ковыля, томительное чувство тревоги теснило грудь. Ехать одному не следовало. Но вождь джемшидов поставил условие: он должен приехать один. Джемшид поклялся, что Мансурова никто не тронет. И вот пули.

Кроме вождя в кочевье есть и другая сила. Уже когда до джемшидских юрт оставалось совсем мало, эта злая сила предстала в образе самого великого мюршида. Он так изменился и как-то одряхлел, что Мансуров признал его лишь по уродливой бледности рябого мертвенного лица да по глубоко запавшим глазам. По всем кочевьям пустыни Дэшт-и-Лутт про Абдул-ар-Раззака говорили с почтением: "У него три брата - первый тигр, второй обезьяна, третий змея". Мансуров передернулся от отвращения.

По собственному выражению, Мансуров "перекалился" и был способен на самые необузданные поступки, но приходилось сдерживать себя с этим пресмыкающимся. Мюршид весь трясся и извивался в своем подобострастии. Он угрожал, но иносказательно:

- Не ходите дальше! Не вспотеет лоб, не закипит котел. Не трать усилий! В кочевье все равно никого нет. Все откочевали.

- Ты лжешь, мюршид.

- Откочевали старики, женщины, дети. Их повела в Бадхыз сама бегум!

- Зачем?

- Джемшиды-мужчины остались... Убивать аллемани!

- Убивать?

- Проклятие пусть падет на Али Алескера. Он сказал джемшидам: убейте всех аллемани. - Мюршид говорил яростно, бессвязно. - Он приказал и тебя убить, урус.

Забыв об осторожности, Мансуров ухватил шейха за отвороты его грубошерстной хирки.

- Говори же толком... Убивают? Алескер? Джемшиды?

- Берегись! У джемшидов псов зубастых больше в стаде, чем овец... Я избрал уделом своим одиночество. Не трогай меня... Твое появление - стрела в бок... Али Алескер предатель! Он и звезды на небосклоне ненавидит! Проклятый предатель! Смотри, смотри... - он рукой тыкал в сторону далеких столбов дыма над голыми холмами, - смотри! Отель горит... Убивают... Полковника убивают... Джемшиды. - Мюршид опустился в пыль дороги и бился в конвульсиях.

- Падучая у него, что ли? - сказал Мансуров. Он посмотрел в бинокль на дым, но ничего, конечно, не разглядел. Если пожар был в немецком отеле, то это было слишком далеко. Приходилось ждать окончания эпилептического припадка. Надо было заставить мюршида рассказать все, что он знает.

Мансуров перетащил шейха в жиденькую тень тамариска и попросил Алиева завести "фордик" на лужайку, где трава росла посвежее и гуще.

"Сколько у него еще помощников, - думал Мансуров, - и какое у них оружие? Мюршид первостатейный лжец, но про господина Али Алескера... Тут что-то есть. Неужели?.. Неужели Али Алескер перепугался настолько, что решил замести следы. Он еще во время банкета бормотал все: "Я вам помогу. Я немцев ненавижу. Вы потом скажете - Али Алескер благородный человек. Али Алескер ненавидит фашизм. Али Алескер проклинает Гейдара-Гитлера, лжепророка. Али Алескер - друг русских, друг большевиков. Мир содрогнется, а Москва возликует! Доверьтесь Али Алескеру, и в Хорасане даже запаха от немцев не останется! Вот какой Али Алескер!"

А когда они ночью приехали в Баге Багу, он потащил показывать трупы немецких офицеров, сваленные в сарайчике. Он все бормотал: "Считайте! Сколько их! Все они. Это я позвал сюда, в Баге Багу, кочевников-джемшидов. Я предупреждал офицеров, чтобы они не сопротивлялись, а они... Сами виноваты! Отстреливались! И вот... Какой разгром. Сколько мебели пропало, сколько ковров похищено!.."

Он бегал по опустошенным залам и хныкал, оттопыривая свои гранатовые губы и плюясь: "Тьфу! Тьфу!" С омерзением Мансуров видел, что владельца Баге Багу нисколько не взволновало зрелище растерзанных, окровавленных тел тех, кого еще вчера он гостеприимно принимал под своим кровом. Расстроили его убытки и потери, вызванные последствиями стрельбы и пожара, правда быстро потушенного. Он не переставал хныкать и плеваться: "Я говорил им, предупреждал: если налетят джемшиды, не стреляйте! Джемшид добродушен. Убивать лишь тогда, когда ему оказывают сопротивление в бою... И вот... Тьфу-тьфу! Завтра утром поедем вместе в Серахс и на Кешефруд. Надо уговорить немцев добровольно сдаться. Иначе... Меня они не послушают. Вас... Вы дадите им слово офицера... Тогда сдадут оружие. И как миленькие отарой баранов протопают в Мешхед... Тьфу! А... вот... - Тут он стыдливо опустил свои бараньи, блудливо поблескивающие глазки и опять заплевался: Тьфу! С бензоколонки... пожалуйста... тьфу-тьфу... розовотелую... разрешите оставить здесь... Нет-нет... Она ничего не сможет... навредить... Я ее запру... упрячу..." Не желая спорить, Мансуров заговорил насчет законов военного времени в отношении шпионов, но Али Алескер замахал короткими ручками: "Договоримся. Договоримся. Я сам поговорю с русским комендантом", - и поспешил исчезнуть.

Всегда Али Алескер ощущал себя цивилизованным, культурным представителем тысячелетней арийской цивилизации, персом с душой Вольтера и Руссо, но он нисколько не расстроился при виде крови и убийств, организованных, как выяснилось вскоре, им самим.

Уже тогда, ночью, ворочаясь на роскошном двуспальном ложе в избежавших, явно не случайно, джемшидского разгрома апартаментах для высокопоставленных гостей, Мансуров все думал. Алексей Иванович не верил почтенному хозяину Бага Багу. Его начинало тревожить другое. Уж не замыслил ли Али Алескер, проявляя необыкновенное усердие в ликвидации уцелевшей сети фашистской агентуры, операцию в чисто восточном духе, не собирается ли он уже приказать своим людям действовать "сплеча"?

Мансуров вспомнил чьи-то слова: "Мертвые не выбалтывают тайн". Мысль эта лишила его сна, и он долго ходил по мраморной террасе, любуясь бегущей среди облаков луной и подставляя лицо свежему ветру, первому дыханию близящейся хорасанской зимы.

Утром, поскольку воинское соединение не прибыло еще из Мешхеда, а Али Алескер исчез, ни о чем не предупредив, Алексей Иванович решил съездить в кочевье...

- Пить! - простонал мюршид. Судороги прекратились.

Мансуров дал ему напиться из фляжки и смыл с мертвенно-бледного лица песок и грязь. Святой быстро пришел в себя и смог скоро даже сесть в седло. Достаточно мюршиду было прокричать в сторону зарослей: "Эй, Али!" и этот Али, маленький, вертлявый человечек в дервишских куляхе и хирке, привел коня. Мюршид оказался выносливым всадником. Он не отставал от "фордика".

К вечеру они подъехали к окутанным клубами дыма развалинам степного отеля "Регина". Стало сразу понятно, что они опоздали.

Предотвратить неотвратимое невозможно. Знал и твердо верил Алексей Иванович в истину: "У революции есть враг - старый мир. Революция не знает милосердия, искореняя врага, да еще такого, как гитлеризм. Против злых подыми меч, чтобы боялись". Труженик революции должен быть беспощадным, говорил себе Мансуров, но и он содрогнулся при виде зрелища, которое представлял еще недавно роскошный вестибюль отеля, заваленный обгорелыми, обугленными трупами.

Почти машинально разгоняя вздрагивающими руками все еще низко стлавшийся над полом дым, Абдул-ар-Раззак бродил, спотыкаясь, по вестибюлю и вглядывался в обугленные, мертвые лица. Он и не попытался подняться в верхние этажи, чтобы посмотреть, что осталось после погрома и пожара, а сидел на ступеньке главного входа и, уперев пустой взгляд в далекую серую стену холмов, шевелил беззвучно губами. Он не обращал внимания на Мансурова, пытавшегося вместе с Алиевым потушить огонь, который медленно распространялся на пятый этаж. Впрочем, и сам Мансуров понимал всю безнадежность своих попыток. Да и никто не мог ему помочь по той простой причине, что решительно никого на километры вокруг не осталось.

Да, господин помещик Али Алескер заметал следы и, заметал со всем коварством, на какое только способен старозаветный восточный политик.

Кончик языка у него сладок, а корень его гнилой, - так отозвался об Али Алескере мудрец и шофер Алиев.

Теперь понятно было - хозяин Баге Багу попросту сбежал. Ни Али Алескера, ни его великолепного "шевроле", ни "американки" утром в Баге Багу не оказалось. "Уехали! - пояснили слуги. - Приказали сказать: все, что есть в доме, предоставлено в распоряжение их превосходительства советского генерала Красной Армии..." И еще Али Алескер поручил передать: приказание господина советского генерала относительно аллемани исполнено, а хрупкая душа его, Али Алескера, "не выдержала нахлынувшей волны любовного томления, и поэтому он удаляется под сень роз".

- Рука красильщика того же цвета, что и краска, которой он красит... - сказал Алиев.

Алиев до того возненавидел сладкого гранатогубого помещика, что не мог не высказать своего презрения к нему.

Заметая следы, хитроумный лис политики, столп лести и лукавства уполз в дебри пустыни, а на прощание пустил слух, взвалив на плечи Мансурова всю ответственность за расправу с фашистскими резидентами. Сам разделался с сотрудниками и соратниками по диверсиям, шпионажу, прямому разбою. Али Алескер понимал, что Мансурову не до него и что никто сейчас не станет его искать.

Отвечая не столько на слова Алиева, сколько на свои мысли, Мансуров думал вслух:

- Дом лжеца сгорел, но никто не поверит. Да, у Али Алескера хрупкая душа и полосатая совесть.

- Собака повелевает собаками, - бормотал мюршид, и по искаженному гримасой лицу чувствовалось, что он на пороге нового припадка.

- Ты испытываешь жалость, мюршид? - спросил Мансуров. - Ты джемшид. Убили фашистов джемшиды. Ты идешь против своих. Почему?

- Я сказал: собака повелевает собаками. Али Алескер напустил на аллемани своих злодеев. Я обманул тебя. Я сказал неправильно. Джемшиды убьют тебя одного. Вождь джемшидов получил мешок золота. Али Алескер сказал, что надо убить тебя - русского.

- Убить? Меня? За что?

- Спроси у Али Алескера.

- Где джемшиды? Где вождь?

- Вождь приказал откочевать своим джемшидам в Бадхыз, в пределы Афганского государства.

- Едем.

- Куда?

- В пределы Афганского государства.

Новый припадок с мюршидом случился в придорожном караван-сарае, когда он увидел, что сделали люди Али Алескера с владельцем сарая и его семьей. Пришлось оставить мюршида у туркмена-салора в первом же пограничном селении.

Трупы. Трупы убитых резидентов видел Мансуров на всем пути через Серахскую степь. И как ни пыхтел "фордик", как ни спешили они, но предупредить новые и новые убийства им так и не удалось.

В Герат Алексей Иванович не заезжал, а направился прямо в район Бадхыза, тем более что дорогу он знал хорошо.

Алиев не спрашивал, куда ехать и сколько ехать. Но он позволил себе предостеречь:

- Байкуш не болеет, притворяется. Байкуш не захотел ехать к джемшидам с вами.

- Почему вы его называете байкушем?

- Его все так называют. Байкуш - сыч. Его никто не любит. А байкуш гнездится в разрушенных домах, на глиняных стенках брошенных колодцев, в грудах камней. Не любят байкуша-мюршида. Опасный интриган.

- Слава богу, это мы знаем.

- Товарищ командир, его надо опасаться.

- Ну вот, Алиев, и смотрите в оба.

- Слушаюсь. Есть смотреть в оба!

Больше никто не кричал: "Не ходи дальше!" Но чья-то невидимая рука все же чинила помехи. Хотя документы обеспечивали ему свободный проезд по всей провинции, но нашелся в селении Синджитаг некий корнейль, которому вдруг пришла охота придраться к состоянию машины Алиева.

- Какой плохой автомобиль! О! - сочувствовал корнейль, чересчур полный, даже одутловатый пуштун. - Не могу допустить, чтобы такой высокопоставленный советский генерал попал в аварию.

Но Алиев просто нагрубил:

- Отойдите с дороги! Одежда ветхая, зато кости крепкие.

И, обдав корнейля выхлопными газами и пылью, машина помчалась по дороге. На замечание Мансурова бакинец ответил:

- Еще чего! Вечно подсказывают, что делать, а сами не делают. Разве это дорога? По ней и на верблюде можно в аварию влопаться. Этот корнейль интриган по призванию. Явно не хотел нас пускать в Бадхыз.

Алиев оказался прав. Ночью в крошечном селении - груде глины и сырцового кирпича, слепленных черной грязью, с улочками, полными той же черной грязью, - их появление вызвало переполох, хотя, вернее всего, переполох инсценировали по указанию корнейля. Стрельба была оглушительная, благо каждый пуштун с винтовкой не расстается. Во тьме кромешной стреляли пуштуны, куда - сами не видели и не знали. И положение было тревожным, пока порядок не восстановил не кто иной, как сам неожиданно объявившийся Аббас Кули.

В хижине у очага Аббас Кули предстал во всем блеске воинственного контрабандиста. Грязная заплатанная чуха, постолы, пестрые, перевязанные бечевкой вместо шнурков, белые козьего пуха чулки, огромные, искрящиеся в отблесках красного пламени костра глаза, кусты бровей, усы жгутами, жемчужного блеска зубы и сияющей улыбке. И, конечно, винтовка, патронташи, ремни и ремешки!

Первым движением Мансурова было обнять Аббаса Кули, похлопать по спине, обменяться приветствиями - персидскими, русскими, туркменскими, афганскими и... посмеяться.

- Вы, Аббас Кули! Откуда?

- Я - всюду. Бадхыз - мой дом. Камни тропинок - мой ковер. Узнал, что беда грозит вашей голове, поспешил.

- Но что случилось? Стрельба? У меня же договоренность с губернатором.

- Шакал курами не насытился.

- Кто? Мюршид? Но я оставил фанатика в трехстах километрах, больного, чуть дышащего.

- Мюршид здесь... Шакалы быстро бегают, гады. На то он и шейх, чтобы поспевать всюду.

- Чего ему надо?

- Змея жалит ногу пастуха. Змея боится, как бы пастух не размозжил ей голову камнем. Хочет опередить. Мюршид подговорил своих здесь в селении. Зарезал для них барана... Дайте муфтию взятку, и он дозволит кушать мясо дохлого ишака... Мюршид не хочет, чтобы великий воин встретился с великим Джемшидом и... с одной уважаемой особой... Молчу, молчу.

Огонь в очаге вдруг разгорелся и озарил багровым светом кочковатые, изрядно почерневшие от копоти и дыма, грубо оштукатуренные стены михманханы. Языки пламени высветили молчаливые фигуры сидевших подтянутого шофера Алиева, державшего на коленях автомат, величественного старца - местного кетхуды, франтоватого, увешанного оружием пуштуна, судя по чалме, кандагарца. Огонь шипел, трещал. Хворост мгновенно скручивало в жарком пламени, вспыхивавшем красочным фейерверком от горючей смолы. Дым вырывался с силой через отверстие в прокопченном потолке.

- Мюршид окончательно вывалялся в дерьме, - думал Мансуров вслух... Хитер. Значит, мюршид боится! Именно боится, что Джемшид меня встретит хорошо... Надо ехать скорее... Товарищ Алиев, заводите наш драндулет!

- Есть заводить! - вскричал Алиев и выскочил из хижины во тьму ночи.

Мансуров спросил:

- Все правильно, Аббас Кули? Но откуда вы все знаете? Как всегда, впрочем.

- Э, язык хранитель головы. Язык коварного мюршида играет головами. Мюршид вообразил, что здесь у него все его рабы, и разболтал все. Когда накурится опиуму, язык распускает. Хозяин селения здесь - Гассан...

- А что еще болтал мюршид?

- Вождь джемшидов свиреп! Вождь несправедлив! Никто не знает, какое варево варится в сосуде его черепа. По утрам он выходит из шатра и кричит восходящему солнцу: "Пасть тьмы поглотила моих сыновей. Узко мне в жизни! Теснота могилы - ноя жизнь! Теперь он... он хочет отобрать у меня внука! Что мне останется? В одиночестве, в темной пещере возжечь курительные свечи и, блюдя в чистоте свое тело, ждать прихода Азраила!" А когда солнце восходит, сажает на смирного коня внука и уезжает с ним в степь...

Невеселые мысли пришли в голову Алексею Ивановичу. Не в добрый час он едет в кочевье. Жестокое столкновение с великим Джемшидом ждет его, да еще там, где никто из местных властей его не поддержит. Кругом оживились враждебные силы. Появление Гассана тоже не сулило ничего хорошего. У всех с ним личные счеты. Да, заниматься государственными делами, когда он думает о своем, о своих близких, более чем сложно. Вождь и так обозлен. Нет, худшего "посланника доброй воли" выбрать в Мешхеде не могли. Он говорил командующему обо всем. Тот и слушать ничего не захотел: "Поезжайте. Побывать в кочевье есть смысл. Лично Джемшида узнаете. А раз вы еще его родственник, тем лучше! Язык общий найдете. Поверните его в нашу сторону! Заставьте его очистить Бадхыз от всякой сволочи. Добейтесь, чтобы он стал другом Советского Союза. Или хотя бы чтобы не пакостил нам на границе. Буду рад, если уладите семейные дела".

Легко сказать, а вот как сделать? Что решила Шагаретт? Когда они виделись в Баге Багу, она так и не сказала ни "да", ни "нет". Она лишь смеялась... Она все откладывала решение...

За стенами михманханы загудел сигнал. Алиев готов был ринуться в ночную тьму, в неизвестность. Славный, бесстрашный Алиев. Что ж, Алиев показывал пример. Надо ехать...

Помогая надевать шинель, Аббас Кули шептал ему на ухо:

- Вождь, великий Джемшид повелел племени погасить пламя смут, а если кто не подчинится - ударить мечом. И еще повелел рукой строгости надрать уши бунтовщикам!

Не мог не улыбнуться суровый, озабоченный генерал. Вот он, весь великий Джемшид, - свирепый и добродушный, яростный, прямолинейный, меняющийся ежеминутно. Он словно знал о сомнениях Мансурова. Он решительной дланью навел порядок в степи, чтобы... Да, чтобы открыть путь к кочевью, облегчить приезд того, кого он боялся и кого не хотел видеть... Он не желал приезда ненавистного зятя, мужа своей дочери, отца своего внука. Он сделал все, чтобы помешать его приезду, и в то же время с ужасным волнением, любопытством и нетерпением ждал его в своем шатре... Зачем? Для чего?

"Это будет видно", - с холодком в душе думал Мансуров, но вслух спросил у Аббаса Кули:

- А где мюршид сейчас?

- Час тому назад он ускакал, - быстро вмешался кетхуда и, вскочив с места, почтительно поклонился.

- Мазнул, навонял - и в кусты. Что ж вы смотрели, господин кетхуда? У вас что ж, нет распоряжения охранять мою высокую особу посла и парламентера?

Он говорил резко, прямо смотря в лицо пуштуна. Глаза того суетливо бегали.

- У мюршида два десятка отборных калтаманов. А я один здесь воин.

- Друг смотрит в глаза, а вот кто смотрит на ноги, сами догадайтесь. А где Гассан?

Оказывается, Гассан-бардефуруш тоже уехал. Предупредительно, переминаясь с ноги на ногу, извиняющимся тоном кетхуда объяснил:

- Этот Гассан не Гассан. Он - настоящий аллемани. Он здесь живет, в селении. Давно проживает. Сад, имение... У него вид из столицы. Бумага от министра. Примите мое великое уважение, ага. Вы великий воин, украшенный рубцами. Вас уважают за доблесть и правдивое слово все пуштуны, и я поэтому обязан говорить правду, пусть мне отрубят голову на площади. Здесь в провинции много в одеянии афганцев, могулов и бербери есть людей из аллемани. Их много было и раньше. А теперь набежало сюда еще больше. Прячутся степные крысы. Остерегайтесь! И для великого воина достаточно одной предательской стрелы, вылетевшей из-за жалкого куста... Я клянусь стоять с вами, о господин доблести, и ходить всюду с вами, пока вы будете здесь. Вы в моих мыслях, вы перед моими глазами.

Пока они шли к машине, Аббас Кули думал. Уже в машине он наклонился к Мансурову и быстро сказал:

- Там, где лев попадает в западню, лис обходит ее стороной. Товарищ генерал, послушайте меня. Беда будет. У вас, хозяин... дорогой горбан Алексей-ага, один камень в руках на сто ворон.

- Ну, Аббас Кули, вас никто за язык не тянет. Товарищ Алиев, остановите машину.

- Нет. Не останавливай. Я с вами.

- Но только дайте знать вашим удальцам кочакчам, чтобы они держались подальше от кочевья и не попадались мне на глаза.

- Шюд! Исполнено!

- Не хватает, чтобы эскорт состоял из... кочакчей.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я - вол на мельнице, кружащийся

вокруг жернова беды, израненный плетью

времени, все кружу и кружу.

Н и з а м и

За деньги готов отдать плоть, и

кровь, и самого себя.

А х и к а р

Бросало из стороны в сторону. Фары вырывали из темноты бесчисленные колеи в пыли дорог. Наскакивали с обеих сторон скалы и суковатые деревья, похожие на великанов. А машина надрывалась в реве мотора.

Откинувшись назад, Алексей Иванович перегнулся через спинку сиденья, рукой нащупал воротник чухи задремавшего Аббаса - а он был способен спать в любых обстоятельствах и в любом положении - и резко, даже грубо притянул к себе.

- Что слышно? - спросил Мансуров, стараясь перекричать рев мотора машины, выбиравшейся из какой-то особенно глубокой колеи. - Что вы слышали... черт бы побрал эту скверную колдобину! Что слышно о ней... О дочери вождя?

- О святой пророчице? О Шагаретт?

- Да, о ней.

- Плохо, когда кобылка брыкается.

- Что-что? - Ему показалось, что из-за шума мотора он ослышался.

- По правде говоря, медная голова мужчины лучше золотой головы женщины...

- Что? Говорите громче!

- Святая пророчица? Ох-ох! Во всех кочевьях смятение и недоумение. Говорят, великий мюршид... да не прыгай ты, тарах-турух... язык прикусил... В степи бьют в литавры и барабаны... Одни позорят пророчицу... так требует мюршид... ох, опять ухаб... другие прославляют.

- За что?

- Мюршид кричит: святая больше не святая. Она опозорила себя... жила со своим кяфиром мужем... Опоганила свое священное естество... Народ кричит: долой мюршида-клеветника! Великий мюршид, великий клеветник, паскудник, оговаривает святую...

Машина ревела и рвалась во тьму сквозь облака золотой пыли. На зубах скрипел песок. Алиев отчаянно выворачивал руль. Аббаса с трудом можно было понять. Пуштун, спесивый кетхуда, по-видимому, заснул.

- Что вы говорите? - пытался разобраться в хаосе звуков Мансуров, сдерживая биение сердца. А Аббас выкрикивал что-то неразборчивое, злое:

- Призывал... мюршид, именем пророка... побить ее камнями... Когда она вернулась из Баге Багу... Провела дни в Баге Багу... за это закопать по пояс в яму... устроить бурю камней... побить камнями... Подлый мюршид, гнусный мюршид... Отпустите руку... задушите. Ему не удалось! Не бойтесь!

- Что не удалось? - кричал Мансуров. - Да говорите громче!

- Я кричу. Я не говорю - я кричу. Я говорю - не удалось! Ай, моя голова. Ох, я ударился головой о железку! Остановите машину, остановите! Тарах-турух, меня убьет...

- Да говорите же!

- Мюршиду не удалось! Не получилась буря камней. Джемшиды пошли в пещеру! Прогнали шейха. Отвезли пророчицу в Бадхыз. Поставили ей юрту-шатер. Ходят поклоняются вашей пророчице... Сумасшедшей бабе!

Пропустив мимо ушей "сумасшедшую бабу" - он мог в реве, шуме и тряске не расслышать таких обидных слов, - Алексей Иванович удивился. Значит, и это не тайна в степи, значит, Аббас Кули знал и молчал. Алексей Иванович не мог унять боли в сердце, которую он ощутил, когда Аббас Кули кричал ему в ухо о "буре камней". Он видел, и не однажды, тела казненных этим излюбленным на Востоке способом. И он, ничему, казалось, не способный ужасаться, ужаснулся.

С ужасом он вдруг увидел на песке ее прекрасное, в крови и ранах, тело, иссеченное камнями, щебенкой.

- Да погрузится во мрак жизнь человека, который берет такую жену! Жену - святую пророчицу!

Чьи это слова? Кто прокричал их сейчас ему, оглушенному ревом мотора и новостью! Да это философствует Аббас Кули! И на него нельзя сердиться. Ведь именно это Аббас Кули говорил ему, Алексею Ивановичу, в Баят Ходжи, когда он, счастливый, ошеломленный, уезжал с Шагаретт через Мисрианскую пустыню в Казанджик.

Тогда надо было уехать немедленно, чтобы потушить ярость племен пограничных областей. Тогда можно было истолковать заявление Аббаса Кули как предостережение от опасностей. А теперь выходило, что Аббас Кули напророчил беду. Простая ты душа, Аббас Кули!

- Что после греха совершать молитвенные ракъаты! - говорил сейчас Аббас Кули. - Горбан Алексей, вы сейчас едете к джемшидам за ней, а?

И так как Мансуров не нашелся, что ответить, Аббас Кули ответил сам:

- Нельзя ехать туда. Мы были охотниками, расставляющими сети. Мы были охотниками, убивающими летающих и ползающих. Теперь мы сами летающие и ползающие.

- Алиев! - окликнул комбриг шофера.

- Слушаюсь, товарищ командир!

- Остановите машину.

Сделалось сразу поразительно тихо. Звезды сняли совсем низко протяни руку и возьмешь в ладонь. В темноте со всех сторон дышали теплом не остывшие с вечера каменные громады.

- Поразомнемся, - сказал Мансуров. - Где мы?

- Танги Мор - Ущелье Танги Мор, - сочно проворчал пуштун со своего сиденья.

- Дорога пойдет на перевал, а там и джемшиды. У них хорошие сливки. Хорошо бы утром попить сливок с пшеничным хрустящим чуреком.

- Аббас Кули!..

Тон, которым Мансуров обратился к нему, явно не понравился контрабандисту, но он с готовностью отозвался:

- Ваши подошвы на моих глазах.

- Сейчас мы будем проезжать через селение. Я прикажу остановить машину. Я попрошу вас выйти из машины... мне очень жаль говорить так, но вы останетесь в селении.

- Зачем?

- А затем, что я разрешил вам ехать совсем не для того, чтобы вы портили мне настроение вашей трусостью.

- Трусостью?

- Вы боитесь ехать к джемшидам и всячески уговариваете меня вернуться. Мне надоело. Вы останетесь.

- Дурной день минует, дурного человека не минуешь. Джемшиды дурные. Человек замешен на красном тесте. Туда входит четыре вещества: дам кровь, балгам - мокрота, сафра - желтая желчь, судо - черная желчь. Вождь джемшидов замешен на одной судо. А мюршид... Он просто кусачая собака, ввернул свое слово пуштун-кетхуда. Он преисполнен был важности и разговаривал только пословицами и присказками. - Джейран жиреет на зеленом лугу, мюршид жиреет на полном мертвецов кладбище.

- Вы оба можете не ехать. Алиев остановится при въезде в первое же селение.

- С вашего разрешения, горбан, я поеду. - Даже в темноте было видно, как низко поклонился пуштун-кетхуда. - У меня приказ ехать.

- Подошвы на моих глазах, я пойду пешком за вашей машиной. Мне плюнут в глаза, если я оставлю побратима. Умоляю, не сердитесь, горбан. Прошу вас, Алексей Иванович, - сказал Аббас Кули.

Молча Мансуров вернулся в машину.

Они ехали по каменистой дороге. Луна, желтая, недовольная, выбралась из-за ломаной кромки обрыва. В ущелье дул холодный, совсем зимний ветер. Ночь пахла полынью и снегом.

Забыв про свою пуштунскую спесь, оставив в стороне высокомерие чиновника, пуштун-кетхуда пел, словно он ехал на своем боевом коне по своим пуштунским горам:

Не скачи на коне страсти к смерти,

Не спеши в пасть дракона-крокодила.

Не ступай ногой в ущелье скорби.

Не налагай на себя оков безумия,

о Меджнун!

Катился "фордик" по сравнительно ровной караванной тропе. Но все же попадались колдобины, ухабы, камни. Голос тогда срывался, и звуки в горле певца словно бы подскакивали, фальшивили - а-а, еее, н-у-ун - и эхом отдавались в холодных стенах ущелья.

О, Ме-едж-ну-у-ун-ун-ун!

Песчинка не поднимется к солнцу!

Мошка не долетит до небес,

о Меджнун!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Жизнь, которую мы называем

счастливой, лежит на вершине, и к ней,

говорят, ведет крутая дорога. Ее

преграждают немало скал, и от

добродетели к добродетели нужно

подниматься по отвесным ступеням. А на

самом верху все кончится. Это черта, у

которой - цель нашего странствования.

Все хотят туда попасть, но, как писал

Назон: "Мало просто хотеть, добивайся,

стремись!"

П е т р а р к а

От радости он не умещается в своей

шкуре.

Н а с р е д д и н А ф а н д и

Как много занял места в его жизни малыш! Как долго не просыпалось в нем отцовство! А когда внезапно проснулось, заполнило его щемящей болью всего... Всего.

Удивительно, Мансуров совсем мало думал о прекрасной джемшидке, жене своей Шагаретт. Нет, он не стал равнодушен к ней. Он не озлобился на нее за ее отвратительный поступок с сыном. Увы, он просто ошибся в ней. Не понял, что два-три года недостаточны, чтобы искоренить в фанатичке темноту, суеверия веков. В те минуты, когда она возникала в памяти, прелестная, обворожительная, невольно он вспоминал тривиальную поэтическую строку: "Я вспоминаю о ней, и у меня сахар и мед на языке".

Нет, суровый комиссар не мог забыть чувственной, сладостной бездны, в которую бросила его безумная страсть прекрасной джемшидки.

Ты, птица моего сердца,

попалась в сети благоуханных кудрей

той, кто украсила бы

обитательниц рая!

пел Мансуров.

Как широко и просторно раскинулась азиатская степь! Как синели и лиловели далекие горы Азии! И нужно ли удивляться, что самые глубокие чувства давно уже ставший азиатом Алексей Иванович невольно выражал восточными образами.

- Он наложил на сердце свое клеймо любви краснее тюльпана, вполголоса вторил Алексею Ивановичу Аббас Кули. - Он безумнее Моджнуна. Цену любимой узнают, когда приходит разлука, цену лекарству - когда сломаешь кость. Но может ли быть иначе? Она - гурия рая! Боже, ты сотворил из горсти пыли чудесный идол на ристалище бытия. Золотая монета всегда блестит, хотя и малюсенькая. Он встретил ее в пустыне, и в цветнике его надежды расцвел розовый бутон. Финиковая пальма его упований принесла сладкий плод. Хижина его сердца осветилась счастьем. Ночь страданий сменилась утренней зарей наслаждения. Великие ратные труды его увенчались наградой. Он получил в объятия красавицу мира. И разве он недостоин ее, он, стрелок, темной ночью попадающий в ножку муравья? Он, который из ружья не промахнется пулей в горчичное зернышко...

У холмов на границе Бадхыза их встретил с целой кавалькадой всадников старый знакомый - уездный начальник. С горячностью он восклицал:

- Клянусь, этот джемшидский вождь пусть неукоснительно воздаст почести в честь своего зятя. И да воздадут в кочевье великому воину почести гостеприимства разной обильной пищей и сладкими напитками! Иначе!..

Пуштуны очень эмоциональны и легко возбудимы. Переживания и несчастья любовной разлуки они воспринимают живо и непосредственно. Пусть даже страдания испытывает совершенно посторонний, пусть он даже идолопоклонник, неважно. Он страдает от любви, занозой, шипом вонзившейся в его сердце, но ему сочувствуют, ему помогают. Пусть вождю джемшидов и его великому мюршиду в рот набьются неприятности, пусть наглотаются змеиного яда! Горе им, посмевшим разлучить любящие сердца!

И во главе своей стражи свирепый и воинственный уездный начальник бешеной кавалькадой ворвался, отчаянно поспевая за "фордиком", в Бадхыз, холмистую местность, где издавна кочевали знаменитые своей храбростью и диким нравом джемшиды. Шумел и ярился на своем неистовом коне больше всех начальник уезда, думая устрашить джемшидов, потому, наверное, что боялся острых джемшидских сабель и метких пуль кочевников. Начальник нарочно горячил коня и заставлял своих стражников скакать то вперед, то назад, чтобы поднятая копытами пыль клубилась особенно сильно и чтобы издали всем в степи привиделось большое, устрашающее воинство. Чем больше туча пыли, тем страшнее.

Но Бадхыз встречал вторжение незваных гостей еще более внушительно и грозно. Утро явилось в образе ужасной, иссиня-черной тучи, вздыбившейся с северо-востока, заслонившей внезапно и намертво зарю восхода. Громады летучего песка и лессовой пыли надвинулись из пустыни. Гигантские громады громоздили свои грандиозные комья по всему затемненному небу. Взошедшее солнце мерцало червонно-золотым круглым подносом.

Угрожающая туча принимала таинственные зловещие очертания не то гигантских башен, не то утесов, подобных вершинам Гиндукуша, не то голов целого львиного табуна с взметнувшимися клоками грив, не то горообразных черных слонов с тысячами темно-лиловых хоботов. И вся эта клокочущая масса накатывалась из неведомых пространств на землю, на холмы, на кучку мурашей-всадников, на крошечный в просторах пустыни автомобиль, ползший черным жучком. И вот уже не слоны, а возникла стая чудовищ, тысячеруких обезьян. Извивающиеся, черные, окаймленные багровыми искрами руки шевелятся, тянутся, трепещут, вздымаются над головами подавленных, ошеломленных путников, замерших в страхе.

А туча уже не туча, а гигантское безобразное божество, нависшее с небес над головами, медленно наползающее на людей и коней, катящаяся по земле гигантская, безобразно неуклюжая колесница, давящая все живое.

И Алексей Иванович вдруг с тоской увидел в самом низу, на грани меж тучей и степью, крошечную детскую фигурку. Бежал мальчик, воздевая ручонки, а на него накатывалась громада чудовищного катка. И так реально было это видение, что Мансуров застонал:

- Судьба! Несчастная судьба!

Еще мгновение, и каток надвинется всей громадой на маленькую детскую фигурку, раздавит ее.

Конечно, все это лишь видение. Призрак пустыни, песчаного урагана. И когда хаос бурана закрутил, завертел вокруг, Мансуров мучительно старался понять: что ему напомнило в туче песка и игре теней ужасную картину языческого божества, давящего своей колесницей все живое? И его озарило.

Джагарнаут! Устрашающее божество на гигантской, словно высеченной из каменных глыб, колеснице, под катками-колесами которой отвратительно, гнусно хрустят кости фанатиков паломников, в своем фанатизме потерявших вкус к жизни, отчаявшихся, потерявших надежду, раздавленных духовно и бросающихся добровольно под катки-колеса зловещего Джагарнаута, чтобы в ужасной, мучительной спазме отрешиться от мира...

Катки-колеса Джагарнаута - черная туча - неотвратимо накатывалась на крошечную кучку всадников, на "фордик".

- Вперед! - скомандовал Мансуров. - Пусть это сам Джагарнаут. Но мы люди, живые люди и поспорим с ним! Мы люди, сражающиеся с судьбой, как бы она ни называлась - чертом, дьяволом, Джагарнаутом!

Алиев бросил машину в тучу. Алексей Иванович знал - там, за тучей, за колесницей Джагарнаута, кочевье джемшидов, цель его многолетних странствований, поисков. Там его мальчик. Мальчик, которого надо спасти от зловещей судьбы, от гибели, от колес - кровавых, запятнанных кровью колес джагарнаутовой колесницы. Он мчался вперед и вперед, за ним неслись пуштуны.

Ураган душил их, засыпал песком. Дышать было нечем. Но Мансуров и не думал отдавать приказ об остановке. Обычно такой ураган пережидают в укрытии, и пуштуны с нетерпением ждали его распоряжения. Они могли ворчать, ругаться, проклинать, но никто их не слышал. Они могли повернуть обратно, но боялись заблудиться в степи и попасть поодиночке в лапы джемшидов.

Песчаный ураган свирепствовал со все более возрастающей яростью...

И вдруг все оборвалось.

Рев ветра стих, даже в ушах зазвенело от наступившей тишины. Но звон действительно стоял в воздухе. По залитой солнцем, еще чуть курившейся неосевшим песком равнине неслась варварская музыка: свист флейт, рыдание гиджаков, вой длиннющих медных труб, стон барабанов. Новая туча двигалась по степи, туча всадников, черная масса, упорная в своем стремлении, угрожающая.

Начальник уезда и его стражники-пуштуны стянули со спин свои винтовки и, сдув с них песок, забряцали затворами.

Пуштуны рычали от злости и разочарования. Попались все-таки! Черная надвигающаяся лавина была, конечно, джемшидским племенем. Воинственно блестели в лучах утреннего солнца тысячи клинков. Лавина захлестывала степь, серпом охватывала путешественников.

Расстояние пожиралось копытами коней со страшной быстротой.

- Остановитесь! - закричал Мансуров пуштунам, и машина одна помчалась навстречу джемшидской орде.

Ни с чем не сравнимое ликование поднялось в душе. Он увидел мальчика, своего мальчика. Впереди на коне, рядом с напыщенным, по-павлиньи наряженным вождем кочевников, ехал совсем еще маленький, но державшийся гордо и самостоятельно, подставив солнцу строгую, довольную, горевшую детским румянцем мордочку, мальчишка, одетый по-джемшидски, с саблей на боку. Он держал важно поводья в маленьких кулачках, хотя рядом бежал парень, ведя коня под уздцы - так, как полагается вести коня наследника великого вождя.

Мальчик, родной мальчик! Здоровый и невредимый! Русые волосики его, выбивавшиеся из-под меховой с бархатным верхом шапки, трепал стихавший степной ветер. Глазки блестели от восторга. Какое счастье ехать верхом, по-взрослому, когда тебе нет еще и семи!

- Папа! Где ты был? Смотри, а у меня лошадка!

Отец и сын встретились

и обнялись.

Они плакали бы и рыдали

в один голос,

Но плач не занятие для мужчин,

И они радовались!

Так поется в песне, так поют в пустыне. А как было на самом дело, никто не знает. Знают только, что счастливый воин, великий воин нашел сына. Когда есть терпение, и из незрелого винограда получится халва. Когда есть воля, то и из тутового листа ткут атлас.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Желанное сердцу - приятнее жизни.

Н и з а м и

Вырви из груди большое сердце.

Твой влажный алый рот окрашен кровью.

Но влаги он жаждет, ненасытный.

Б о б о Т а х и р

Ты, который проходишь по улице

нашей возлюбленной, берегись, как бы

стены не разбили тебе голову.

Х а ф и з

Яростная плотная зелень душистых трав, не тронутых еще заморозками, янтарные горячие лучи поднявшегося над земным кругом солнца. Нежный, голубоватый туман, смягчающий острые углы развалюшек полуземлянок джемшидских зимовок и кое-как слепленных растрескавшихся дувалов. Вечные, как степь, войлочные, слегка заостренные купола чаппари, подобия юрт. Красные купы зарослей алычи в лощинах. Мирно потряхивающие головами одинокие кони, покрытые до ушей попонами и паласами. Важные, одиноко вышагивающие, уже в мохнатых зимних шубах, верблюды. Густые, терпкие запахи овечьих загонов.

Джемшидское кочевье лениво встречало катившийся по утрамбованному копытцами тысяч овец старому крепкому дерну "фордик". Встречало первобытным величием, дикостью, нищетой, великолепием красок неба, земли, одежд...

Гудкам "фордика", шуму мотора вторил звон детских голосов и лай собак. Толпа детишек встретила их, оторвавшихся от всадников и поехавших в объезд по дороге.

Выбежал из шатра толстяк, по-видимому единственный толстяк племени, джемшиды худощавы, сухи, мускулисты. Толстяк состоял из шаров: шаровидная огромная чалма, физиономия - монгольская луна, круглая с хитрыми щелками вместо глаз, круглая женская грудь, круглый людоедовский живот, круглая жирная важность.

- Видали, пыжится. Для сохранения лица важно, сколько заставят ждать, - проговорил Аббас Кули. - Могущество показывает. Эй, бык, принимай великого воина. Ты кто будешь?

- Визирь я! А кто вы? Кто осмелился переступить границу великого вождя?

- Не видишь, что ли? Гости.

- Когда котел чистят перед пиром, вся округа сбегается, едва звон шумовки услышит.

- Мы к вождю.

- Великий вождь, могущественный эмир, великий хан Джемшид поехал с утра встречать гостей. Да вон они, - засуетился толстый визирь, поглядывая из-под руки вдаль. - Как же вы не увидели в степи великого Джемшида?

- Эй ты, визирь бараньих кутанов, господин зловонной лжи, властелин песка, прикажи принести нам напиться!

"Если гостям не дадут сразу же воды в кочевье, - говорил позже Аббас Кули, - берегись. Вот я и хотел проверить этого визиря, невежество которого происходит от невежества".

Но воду в большой глиняной кузэ принесли. Аббас Кули и здесь остался недоволен - чем больше капризов, тем важнее гость!

- Видать, у вас тут, у великих визирей, и колодца нет, и речки нет, и источника с чистой водой нет.

- Живем в пустыне... э... Дерево, которое у воды, быстро растет, быстро и гниет.

Незаметно собралась толпа. Все старцы без оружия. Старики кряхтели, посмеивались, трогали руками машину, удивлялись.

- Эй! - язвили они, поглядывая на выбравшегося из машины начальника. - Господин пуштун, у вас постарее арбы не нашлось? Видать, не больно какие большие люди к нам приехали, если влезли в такую побитую, поломанную тележку. Небось губернатор приезжал и гостей привозил вон в каком "аптомобиле". Черном, с золотом...

Толпа на всякий случай держалась поодаль. Джемшиды наслаждались унижением каких-то приезжих ференгов. Джемшидки, не обращая ни на кого внимания, проплывали лебедями меж чаппари и дувалов. Проявлять любопытство - хуже позора.

Аббас Кули накинулся на толстяка:

- Ты, господин визирь, черная овца, мой ее, не мой - белее не станет, господин невежества. Ты что? Не видишь, кто приехал? Раскрой гляделки.

Пока шли пререкания, Мансуров озирался по сторонам. Но Шагаретт среди сновавших взад-вперед джемшидок он не увидел.

Плохой признак! Плохо его принимает она в кочевье. Мысли его скакали, как горячие кони. Он порывался выскочить из машины и, плюнув на всякие там церемонии, отправиться на поиски Шагаретт.

Но Аббас удержал его:

- Смотрите. Они хотят устроить нам испытание. По обычаю. Когда приезжает зять вождя, такое устраивают. Это хорошо. Только поручите мне разговаривать с ними. Вам не надо. Позвольте мне.

С важным видом Аббас вышел из машины. Дорогу ему преградил высоченный воин-джемшид.

"Обряд узнавания", - подумал Мансуров. Воин был наряжен, как петух. Все должно было показывать, что это богатый, знаменитый воин. Одежда его отливала глянцем, шуршала шелком, пестрила цветными вышивками. Никогда еще Мансуров не видел, чтобы ничем не примечательный кавалерийский карабин был изукрашен, как ювелирное произведение. Приклад, ствол винтовки, ремень, затвор, магазин - все было отделано, инкрустировано серебром, золотом, рубинами, перламутром. "Даже и стрелять из такого оружия грех", усмехнулся он.

- Всевышний творец вложил мне в грудь первенство в искусстве стрельбы. Говорят, что среди гостей - известный и прославленный воин. Пусть покажет, на что способен? - издевался воин.

- Ты рохля! - грубо воскликнул Аббас Кули. - У тебя не первенство, а прореха в мозгах. Давай свою зубочистку.

Мансурову надоели пререкания... Он пошел прямо на воина-джемшида. Небрежно отодвинул ладонью направленное прямо ему в грудь дуло карабина.

- Дай-ка мне твою игрушечку!

Джемшид безропотно выпустил из рук винтовку. Он разинул рот. Он выпучил смешно и беспомощно глаза. Он узнал.

- Джан-и-марг! Смерть моей душе! Это вы?! - И вдруг заорал в толпу: Сам великий воин! Смотрите! К нам приехал сам! Кланяйтесь, джемшиды! - Он отскочил в сторону, отшвырнул толстого визиря так резко, что сшиб с его головы круглую чалму, и закричал на все кочевье: - Великий воин! Великий воин! Милости просим, великий воин! Наш дом - ваш дом! Объявляю радостную весть, которая поднимет нашу гордость к небесам: сам великий воин, известный в мирах, осчастливил кочевье и соблаговолил прибыть в гости, навестить нас - джемшидов! Какая честь!

Земля задрожала под копытами возвратившихся всадников, и они заполнили все пространство меж чаппари и юртами. Но среди спешившихся всадников и великий Джемшид и его внук потерялись, и Мансуров напрасно старался их разглядеть. Он нетерпеливо хлестал плеткой себя по голенищам сапог. В степи при встрече его не допустили к сыну, не дали даже обнять малыша: "Воины не обнимаются, мужчинам неуместны поцелуи".

И тогда он не выдержал, нарушил весь церемониал встречи и приказал Алиеву ехать вперед.

- Нравный вождь, - сказал Аббас Кули, - обиделся, что мы уехали вперед. Не подождали... Теперь вон он... Смотрите! Зашел в шатер с вашим сыном. Фасон жмет!

- Великий Джемшид ждет вас! - вдруг возгласил пискляво толстый визирь.

- Великий Джемшид ждет гостей в своем царственном чаппари, прокричал воин в шелковом одеянии и рысцой побежал вперед, показывая дорогу.

Мансуров решительно зашагал сквозь толпу к огромному черному шатру.

Алексей Иванович не желал ждать, когда вождь перестанет ломаться. Не взглянув даже на стоявшую у входа охрану, ощетинившуюся дулами ружей, откинул резко занавес и переступил порог шатра.

Он знал, что его ждут, но мысленно усмехнулся, когда глаза его привыкли после яркого дня к сумраку и он увидел, что делалось внутри шатра.

Весь торжественный церемониал царских дворов Багдада, Дамаска, Дели не шел и в сравнение с тем вычурным великолепием, которым окружил себя вождь джемшидского, не слишком уж многочисленного, но могущественного племени. Он всерьез решил возвести свой престиж до седьмого круга небес и ошеломить воображение гостя и родственника напыщенными, но мишурными атрибутами своей власти.

Но что касается пиршества, которое в тот день было устроено в честь Алексея Ивановича, то о нем говорила потом годы вся Бадхызская степь.

Подобные роскошные пиры описываются в героических дастанах и эпических сагах. Их устраивают во время свадеб или побед над врагами. Даже сам Ялангтуш, легендарный родоначальник благородных джемшидов, остался бы доволен теми великолепными яствами и напитками, золочеными блюдами и серебряными чашами, песнями и музыкой, которыми встретил великий вождь приезжих. Стоит ли говорить, что это было хорошим знаком! Однако великий вождь испортил встречу и никак не приветствовал Алексея Ивановича, возможно, он обиделся или просто еще не сообразил, какую форму приветствия избрать: принимать ли Мансурова как родственника или как должностное лицо.

Горячее гостеприимство - лед в обращении. В степи про такое знали. Знал и Алексей Иванович. Вождь кочевников вполне способен с любезной улыбочкой подготавливать гибель своей жертве, даже гостю, потому что, по неписаному кодексу вежливости, на эмиров и прочих феодальных князей и принцев законы обычая гостеприимства не распространялись. Политика сначала, гостеприимство потом. Еще Чингисхан учил не различать ни гостя, ни родственника, когда речь идет о захвате власти.

А вождь, старый Джемшид, подбавил сомнений. Он разошелся не то от выпитого без меры казахского кумыса, не то от французского коньяка. Наклонившись к Мансурову и пытливо разглядывая его, мрачно сказал:

- Вон ты какой... гордый... Выпил бы яду со мной - сказал бы спасибо!

А потом, столь же надутый, недоверчивый, принялся задавать вопросы, что уж совсем не принято. Каждый вопрос и ответ сопровождались обильными возлияниями. На суфре появился новый ряд блюд и мисок с новыми аппетитно пахнущими кушаниями, острыми, жирными, вкусными. И неудивительно, что игра в вопросы-ответы растянулась чуть ли не до полудня.

- Зачем вы явились? - спросил вождь.

- Искать ответа, - мгновенно ответил Мансуров.

Эпическую церемонию расспросов Мансуров знал еще со времен гражданской войны в Туркестане. Знал он также, что такой разговор кончался порой драматически и даже трагически, а потому следует быть готовым ко всему.

После длительного перерыва на ублаготворение желудка последовал новый вопрос:

- Разве ты его не нашел?

На это следовало ответить по готовой, издревле установленной форме, что Мансуров и сделал:

- Потому что ищу.

- Как ты его найдешь?

- Перестав искать.

- Где ты его найдешь?

- Нигде, кроме здешних мест...

- Когда ты его найдешь?

- Никогда, если не сейчас.

В последних двух ответах Алексей Иванович отступил от принятых формулировок. Он злился - опять сына куда-то спрятали. Да и вождь заволновался, занервничал. Густейшие, шириной в два пальца брови полезли на лоб, покрывшийся гармошкой глубоких морщин. Вождь старался сообразить. Собирался с мыслями.

Раскаты хохота и возгласы заглушали в немалой мере вопросы и ответы, и едва ли кто из присутствующих обратил внимание на чересчур смелое поведение Мансурова. Вождь тоже предпочел смеяться. Он прикрывал конфуз. Он хотел припугнуть непочтительного и нежеланного зятя, а напугался сам, особенно когда Мансуров снова заговорил:

- Мы рабы желудка. Если сидеть так, можно и отару баранов проглотить, на зубы мясом мозоли набить. Приступим к делу.

Он ждал разговора темного, неясного, полного неожиданностей. Ни на один из его вопросов вождь джемшидов не отвечал прямо. Вдруг напала на него сопливость. Позевывая и кряхтя, он заявил:

- Разбойник из засады напал на караван, похитил у нас разум. Такой коварный сон опьянил меня напитком забвения.

- Я приехал по делам, и времени у меня в обрез, - твердо произнес Мансуров.

Тогда вождь выгнал всех из шатра и принялся причитать:

- Увы, трижды увы! Не всякий имеющий глаза видит. Но мы отец, сожженный горем и яростью отец, оскорбленный отец! - Он разодрал на груди отвороты своего мундира, столь страстно, что серебряная пуговица отлетела и со звоном угодила в фарфоровую пиалу. - Увы, трижды увы! Наше женское потомство сделалось рабыней. Позор на нашу голову! Дочь потомка царей и самого царя превращена в рабыню. Брошена на ложе рабыни, обречена рожать рабов!

- Рабыня? Какая рабыня? - возмутился Алексей Иванович.

- Наша дочь разделила ложе с неверным, осквернила свое лоно, увы нам!

- Ваша дочь, господин Джемшид, уважаемая жена! Ваша дочь мать своего сына, вашего внука. И я не позволю вам пятнать грязью упреков полу одежд ее доброго имени.

Говорил Алексей Иванович на фарси, а фарсидскому языку свойственны витиеватые, высокопарные выражения. Впрочем, житель Востока, Алексей Иванович говорил вполне искренно.

- Разве она жена по закону и обычаю? О мы, рабы греха! Разве мы, ее несчастный отец, носящий на шее вот уже столько лет бремя оскорбления, получили от человека, называющего себя мужем нашей дочери, хоть одного дохлого верблюда! За дочь знатного джемшида - знаете вы, о люди, сколько полагается отдать ее отцу? Мешок серебра по ее весу! Десять тысяч овец, каракулевых притом! Девяносто девять верблюдов, здоровых, могучих, поднимающих по двенадцати бухарских батманов на своих спинах! Вот! Мстительные чувства теснят наше сердце! Разум жаждет мести! Или... выкупа!

Странно. Искаженное самым неприкрытым гневом лицо вождя вдруг приобрело клоунское, шутовское выражение. В чем дело?

Оказывается, вождь сощурил один глаз, а другим показывал на свою руку, а на руке кончики пальцев потирали кончики других! "Плати!" недвусмысленно говорил всем своим видом великий вождь! И в то же время он с видом кликуши, базарного диваны выкручивался, вывертывался и вопил так, что, наверно, его слышали во всех шалашах и чаппари кочевья:

- О дочь наша! Ты растравила кислотой мне сердце! Ты растлила святыню нашей бессмертной души! Несчастная ты у нас рабыня!

Ах так! Алексей Иванович вздохнул с облегчением. Для степного князька товар и честь - часто понятия однозначные. Ладно! Ты поворачиваешь высокие понятия благородства, родительской любви, родословной, знатности, степного рыцарства в русло самого откровенного торгашества!

И он задал сакраментальный, но столь излюбленный на Востоке вопрос:

- Сколько?

Значит, все просто. Ты стонал и причитал, ты убивался, что родная дочь твоя влачит участь рабыни, что свободолюбивую дочь джемшидского племени превратили в жалкую невольницу. Ты горишь местью и благородным гневом! А сам что делаешь? Отец? Вождь джемшидов? Ты бесстыдно начинаешь торговаться из-за родной дочери, словно она кобыла или корова. И ты, потомок царей в двадцати поколениях, не видишь в этой своей базарной повадке ничего стыдного, ничего позорного!

И раз в этом выход из трагического положения, пусть будет так.

- Сколько?

Но сидевший словно на гвоздях Аббас Кули не дал вождю ответить. Он, контрабандист, разбойник, проявил благородства и понимания в тысячу раз больше, чем этот степной царек, потомок великого Ялангтуша. Аббас Кули встал, поклонился и сказал:

- Ты не прав, вождь. Тысячу раз не прав. Занавес заблуждения закрыл от тебя истину. Ты не видишь ничего сквозь свои ресницы. Дочь твоя не рабыня. Дочь твоя добыта великим воином в честном бою. Была пролита кровь! Ножом девушка отстояла свою честь. В священном Коране начертано: "Женщина добыча". Ваша дочь стала добычей, и ее ждала участь невольницы. Но великий воин с боем освободил ее, приблизил дочь джемшида, возвысил ее, возвел на трон уважения, сочетался с ней браком!

- Но выкуп! Выкуп!

- По закону войны выкуп за девушку и женщину не полагается. Про это тоже записано в Коране. И твоя дочь, о вождь джемшидов, и без выкупа жена великого воина. И она родила от него тебе внука, тебе, у которого нет ни одного сына, ни одного внука. Гордись внуком, сыном твоей дочери Шагаретт!

Впав в настоящий раж, Аббас Кули уже кричал на вождя джемшидов, размахивал руками, убеждал очень горячо, сыпал доводами, похожими на проклятия.

- Потише на поворотах, - предостерег его по-русски Мансуров. - Что бы он ни говорил, молчи. Он может навредить мальчику.

Однако Аббас Кули мчался уже на коне ораторства, и его остановить мог бы только дракон, а вождя драконом он никак не желал почитать. "Старый контрабандист, дряхлый песочник, - называл он его наедине с Алексеем Ивановичем. - Ну и тесть попался великому воину!"

Аббас Кули говорил еще долго со всем пылом убеждения. Закончил он так:

- Мальчики происходят от мужской силы, девочки от женской слабости. Радуйся, джемшид! Твоего внука породил великий воин, и ты теперь будешь жить в мужском поколении. Есть кому надеть на тебя саван, есть кому положить тебя в могилу! Вознеси молитву, поклонись великому воину и возликуй!

Не из таких простаков был вождь джемшидов, чтобы поддаться на пустопорожний звон слов.

- Бьешь ты языком пустословия в барабан красноречия, контрабандист Аббас Кули! Мы и без твоей болтовни радуемся. Судьба посмеялась над нами, а мы посмеялись над судьбой. Мы забрали в стоимость выкупа за нашу любимую дочь мальчика! Вот как! Мы взяли выкуп позора нашей дочери и усыновили мальчика. Мальчик - наш сын. Мы порешили отобрать мальчика от нашей загрязнившей подол своих одежд дочери. Мальчик отныне сын вождя джемшидов! Мы знаем, русский командир приехал за мальчиком. Мы отвергаем права русского на мальчика. Мальчик наш сын. Убери руки от мальчика, кяфир!

- Господин вождь, где мой сын?

На вопрос Алексея Ивановича вождь ответил:

- Сын наш здесь!

Но звонко и открыто прозвучал в шатре женский голос:

- Молодец из молодцов. И ты, Алеша, не слушай нытья и причитаний этого человека, который называется моим отцом. Он кричит здесь о позоре рабыни. А кто позволил увезти меня из кочевья, кто смотрел сквозь пальцы, когда любимую дочь Шагаретт похитили, отдали в лапы торговцев живым мясом, а?

Шагаретт вошла без чадры, по-степному. Затененные длинными густыми ресницами глаза ее горели в отсветах лучей, падавших через отверстие меж шерстяных полотнищ шатра. Чуть сдвинутые у переносицы иссиня-черные брови, описывающие две узких, гордо вскинутых дуги, оттеняли безукоризненно белоснежное лицо, без признаков румянца. Обрамленная короной волос, лишенных всяких украшений, голова гордо покоилась на лебединой шее.

"Как она высокомерно разговаривает с родным отцом! Впрочем, высокомерие подобает ей - чуду непринужденного величия".

Но грациозная прелесть улыбки сменилась гримасой омерзения, когда к ней подскочил шарообразный визирь и попытался оттеснить к выходу.

- Брысь, пособник бардефурушей! Это ты помогал тем, кто обманным способом продал меня тогда за границу. Это ты с мюршидом виноват, что до сих пор мой супруг и повелитель не заплатил цену молока моей матери. Это ты вместе с мюршидом сделали все, чтобы не допустить в мой шатер моего супруга, отца моего ребенка. Это ты получил от проклятого мюршида шестнадцать тысяч дырявых стертых кран, чтобы похитить в Мазар-и-Шерифе моего ребенка, и заставил меня, гордую джемшидку, босыми израненными ногами идти сотни сангов по камням и сухой глине, оставляя кровавые следы до Кешефруда, надрываясь от слез и рыданий. И это ты виновник того, что у моего шатра не танцевали джемшиды, мужчины и женщины, и не скакали на конях по степи! И не стреляли из ружей в честь нашу - молодоженов! И не пели ночью любовных песен, которые должны были соединить нас на ложе брачном! И никто не провожал Шагаретт - прекрасную невесту - утром в шатер жениха! И ты виноват, что не было ничего, что освящает любовь человеческую. - Тут она протянула руку в сторону скорчившегося на груде шелковых подстилок великого вождя.

А вокруг шатра гудела толпа:

- Пророчица! Святая!

Шагаретт протянула руку Алексею Ивановичу:

- Здравствуй, муж, наконец-то ты приехал. Наконец-то джемшиды увидят тебя. И никто не посмеет... вроде этого слизняка, - и она носком восточной туфельки поддела чалму упавшего перед ней ниц визиря, - разбивать корявой лапой склянку доброго имени. Я зажгу светильник в своем чаппари, светильник моего супруга, и он будет гореть до утра. И пусть он осветит нас, пришедших друг другу в объятия, и я буду петь на все кочевье:

Приди ко мне, сожми меня железными руками!

И будем мы сдирать друг с друга кожу,

ты и я!

Нас двое: ты - халиф Багдада

и я - принесса Дамаска.

Оттолкнув визиря, пытавшегося поцеловать ее туфлю, она за руку потянула Мансурова из шатра:

- Идем! Здесь душно! Идем, посмотри на степь! Посмотри, как прекрасен мир.

Они шли рука об руку через все кочевье. Они не замечали никого.

- Где мальчик? - сапросил Алексей Иванович.

- Ты увидишь нашего мальчика.

Рождение его путало все сложнейшие, хитроумнейшие династические расчеты. Все сыновья вождя умерли в нежном возрасте, и вопрос о престолонаследнике уже был решен. После смерти великого вождя - а он уже согнулся под бременем лет - должен был возглавить джемшидов двоюродный племянник вождя. Сам вождь смирился с судьбой и меньше всего собирался что-либо изменить, зная, что достаточно маленького тлеющего уголька - и огонь смуты вспыхнет и прольется кровь.

Когда мюршид привез сына Шатаретт - незаконного, по мусульманскому праву, отпрыска - и привел его в царский шатер, старый вождь потерял было дар речи и сутки не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой.

Вождь полюбил внука неистово, в соответствии с бешеным своим нравом. Так может полюбить волк, которому в нору приволокли вместе с добычей живого человеческого детеныша. И он уже не делает различия между своими покрытыми шерстью серыми щенками и розовотелым голым ребенком.

Что произошло с диким по нраву, жестоким кочевником, презирающим привязанности, кочевником, потомком завоевателей, для которого ничего не стоило схватить младенца за ножки и размозжить о косяк двери? Что произошло с вождем? Он прогнал племянника, объявленного ранее наследником, он усмирил недовольных родственников, он изгнал из кочевья родного брата со всеми его приверженцами, что вызвало на Бадхызе и в долине Кешефруда настоящие междоусобицы.

Внук жил у него в шатре. Он отнял ребенка у Шагаретт и взялся воспитывать его сам. Несколько раз Шагаретт выкрадывала сынишку из царского шатра. В кочевье стояли стон и вопль, когда вождь снова и снова отнимал внука у дочери и торжественно вез его через все кочевье к себе.

Тогда же великий вождь прогнал мюршида Абдул-ар-Раззака. Он запретил ему приближаться к своему шатру. И только за то, что тот выразил сомнения в законности решения сделать внука наследником и преемником. Вождь теперь слушал проповеди мюршида на расстоянии... Так мальчик избавился от поучений фанатика и знал о нем как о некоем патлатом, страховидном колдуне, которым нянюшки пугали его, когда он начинал шалить: "Вот смотри! Придет мюршид и посадит тебя в хурджин".

Вождь целыми днями не отпускал от себя внука. Сажал рядом за дастарханом. Выбрал в табуне самого смирного конька. Учил внука ездить верхом. Мальчик во всех перекочевках ехал рядом с дедом на своем богато убранном коне. Он учил мальчика стрелять из ружья и рубиться саблей. Он позволил Шагаретт приходить на час-два в сутки и учить сына читать и писать. Единственный учитель в кочевье - мюршид - так и не получил доступа к мальчику.

Для наследника вождь приказал изготовить новые, из отборной, высокосортной верблюжьей шерсти, красные кошмы и покрыть ими просторный чаппари. На решетку юрты пошли жерди и бруски из первосортного дерева, за которым ездили в далекую Кашгарию братья вождя. Узорчатые, тканные из шерсти пояса специально ткали молодые резвушки, тетушки мальчика - сводные сестры Шагаретт, которые выполняли роль воспитательниц-гувернанток при особе потомка ялангтушей.

В личную охрану любимца вождь назначил десяток самых сильных, самых ловких воинов, которым надлежало день и ночь не спускать глаз с мальчика. За то воинов кормили со стола вождя. За то им полагалась одежда, что ни на есть самая добротная - от широких белых штанов и рубахи из плотной хлопчатобумажной ткани, суконной черной, в цветастой вышивке безрукавки-жилетки до шелкового синего, подбитого ватой халата и расшитого же шелкового поясного платка. Кожаные английские ботинки молодцам покупали в лучшем обувном магазине Герата, а из тончайшего тюля великолепная чалма наматывалась на голову в двадцать оборотов и служила предметом зависти молодежи кочевья.

Что касается оружия - отличных новеньких карабинов "виккерс", казачьих кавалерийских шашек златоустовской стали и кавказских кинжалов в инкрустированных серебром роскошных ножнах, - то только за все это можно было служить верой и правдой до старческой седины и могилы.

Дорогонько обходилось содержание, воспитание и охрана любимого внука вождю джемшидов. Но он любил внука и зорко следил за всем тем, что окружало его. Какими только ругательствами и проклятиями он не осыпал воинов-стражей, если обнаруживал на их одежде пятно или оторванную застежку! Все, кто по обязанности должны были быть поблизости от чаппари внука или имели право переступить ее порог, должны были быть образцом порядка, нарядности и опрятности. И немало попадало резвушкам гувернанткам, не досмотревшим, что низ их цветных шаровар или головной, радужной расцветки платок вдруг оказывались потертыми или разодранными. Все, что окружает мальчика, должно быть красиво, ярко, богато. А праздничные халаты воспитательниц, сшитые из лионского цветастого бархата в талию и с пышными разрезными рукавами, приобретались у знаменитых портных в самом Тегеране.

Тетушкам разрешалось покупать столько серебряных ожерелий и браслетов, что они вскоре стали походить на музейные витрины драгоценностей. А так как у кочевников существует закон: если девушка надела на себя украшение, то оно становится ее собственностью и с того момента входит в стоимость брачного выкупа, то тетушки стали самыми завидными и богатыми невестами во всем Хорасане и Сеистане. Девицы даже высокомерную осанку приобрели, шествуя постоянно под многофунтовой тяжестью головных украшений, подвесок, серег, широких браслетов, ожерелий из индийских рупий, таких длинных, что для удобства их приходилось перебрасывать через одно плечо и спускать на другой бок. А продетое в нос серебряное кольцо с розеткой, обильно усеянное драгоценными сверкающими камушками, а перстни!

Шагаретт, вернувшись в поисках сына в Бадхыз, извлекла из сундука семейные драгоценности и первым делом вдела в нос кольцо с украшением из кроваво-красных рубинов. Она знала, что шейхи-мюршиды рассматривают рубины как дурную примету, как камни, приносящие несчастья. И Абдул-ар-Раззак, едва завидев на ее лице рубиново-красное пятно, плевался и отворачивался.

Вернув в свой мазар пророчицу, мюршид, видимо, возомнил о себе слишком много, вообразил, что он всесилен. Ему казалось, что теперь, когда мальчишка живет в чаппари старого Джемшида, мать станет покорной и послушной во всем.

- Мне пришлось покориться... - говорила Шагаретт.

Она отвела Алексея Ивановича в свой чаппари, ничем не выделявшийся среди шатров и юрт кочевья. "Жилище, - сказала она, - темное, как мое счастье, жалкая клетка, в которой обитает птичка моей души".

- Наконец-то ты, супруг, пришел в свой дом. И стало в нем светло и радостно. А завтра будет еще радостнее. Завтра отец обнимет сыночка. - Она суетилась и ухаживала за ним, напевая: - Я омою тебе ноги. Я выну занозы, которые вонзились в твои натруженные ноги на далеком пути ко мне. Ведь ты так спешил ко мне, мой возлюбленный! Ведь путь длинен! Ведь три года ты шел ко мне, несчастной, обездоленной! Сколько дней я мешала слезы с пылью дорог, я мазала глиной свои очи взамен сурьмы, чтобы быть некрасивой и отвращать от себя похотливые взгляды, которые бросают бесстыдники на брошенных жен.

Но ничуть не было похоже, что прекрасная Шагаретт портила свои глаза грязью. Они сияли по-прежнему, и сияние их увеличилось во сто крат с приездом Алексея Ивановича. Сейчас она была во сто крат обворожительнее и красивее.

В своем ярком праздничном одеянии, вытянув перед собой обнаженные алебастровые руки, Шагаретт, словно воин, приготовившийся к битве, устремилась к нему, полная желания.

Тьма внутри чаппари превратилась в день.

Они забыли обо всем. Забыли о великом вожде джемшидов с его династическими интригами и дикарскими хитростями. Забыли и о шариате. Забыли о том, что существует страшный своим азиатским коварством великий мюршид, с его тупым фанатизмом, поистине животной ревностью и мстительными замыслами.

Забыли обо всем на свете. И будто об их любви сложена старинная хорасанская песня:

Трепещут крылья.

Белая молния

прочертила синеву неба.

Неистовый сокол

накинулся с вышины.

Алчущий хищник

напал на фазана.

Пылающий огонь

охватывает джунгли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Меч палача кривой, и бровь красавицы

крива. И то и другое проливает кровь.

Но этот где? И та где?

Х а ф и з

Следи за языком - сбережешь голову.

Сократи слова - удлинишь жизнь.

Туркменская пословица

Господин святой, великий мюршид и хранитель кешефрудского мазари Абдул-ар-Раззак прибыл в Бадхыз спустя лишь неделю. Целую неделю понадобилось ему, чтобы добраться до кочевья. Целую неделю он мутил воду в степных аулах. Он взывал к чувствам правоверных, звал к мести, убийствам, пролитию крови. В каждом селении, в каждом кочевье он обрастал правоверными мюридами и сочувствующими. Но едва он отправлялся в путь, и мюриды, и сочувствующие растворялись в степи и горах. Теперь даже местные власти не поддерживали мюршида.

Более того, едва Абдул-ар-Раззак покидал то или иное селение, как появлялись полицейские и арестовывали подозрительных. А подозрительными были переодетые в белые бязевые штаны и живописные хазарейские тюрбаны люди из колонны полковника Крейзе. Все они тянулись, словно мухи на мед, к Абдул-ар-Раззаку, все они жаждали узнать, что нового в мире и на фронтах и когда готовится вторжение в Узбекистан и Туркмению. И всех их, конечно, против своих намерений и желаний мюршид выдавал с головой афганским властям.

Гератский генерал-губернатор имел беседу с Мансуровым, для чего встретился с ним по дороге на Бадхыз. Генгуб был старым другом России, и он не видел другого пути, как собрать в своей провинции всех фашистских резидентов и держать "на казенных хлебах" под замком до того момента, когда высокие договаривающиеся стороны решат этот вопрос. Изъятие резидентов происходило тихо, без пролития крови. Резиденты, крайне напуганные багебагуской трагедией, предпочитали сдаваться сразу. Сейчас стоял один лишь вопрос - как сделать так, чтобы выловить резидентов всех без исключения. А сделать это было не легко. Немцы успели завербовать и бывших курбашей, и бывших главарей-джунаидовцев.

Но уже имелся весьма реальный план, составленный с тем же самым губернатором и согласованный с местными властями. Начинать выполнение его следовало с кочевников Бадхыза. Переговоры с вождем джемшидов уже начались. В них участвовали чораймаки, и джемшидское кочевье на несколько дней превратилось в место совещаний и курултаев. С вождями удалось найти общий язык.

Мюршид Абдул-ар-Раззак нарушил повеление старого Джемшида и явился в чаппари. Приход его вызывал серьезные осложнения.

- Ты осквернила свое лоно, шлюха! Ты проводишь ночи, валяясь на ложе разврата и сладострастия, - гремел голос мюршида над кочевьем. - О твоем позоре возвещают все барабаны преисподней. О мусульмане, о правоверные, этот зловредный кяфир вторгся к нам в кочевье, этот ядовитый змей развратничает с дочерью великого джемшида. На помощь, джемшиды! На помощь, правоверные! Нас ударили кулаком насилия! Чужой бык топчет наше зеленое поле! Чужой верблюд пасется на нашем лугу! Позор нам!

Кликуша и истерик, Абдул-ар-Раззак сумел возмутить кое-кого из джемшидов, толпа теснилась вокруг чаппари Шагаретт. С гордостью Мансуров заметил, что мальчишка ничуть не струсил. Сжав в ручонке свою маленькую саблю, встал тот перед чаппари в воинственной позе воина. Мальчик решительно защищал мать. Но и она ничуть не испугалась. Гипнотизируя своим взглядом мюршида, который так растерялся, что поперхнулся на полуслове, она наступала на него с проклятиями. Он вертелся, трясся, извивался. Он закрыл голову согнутыми руками, сжался в комок, уткнувшись носом в землю. Он перепугался. Он забыл, что сам, своими руками вылепил из обычной девчонки пророчицу, чуть ли не святую. И в его ли силах было свергнуть с пьедестала эту вещунью, волшебницу, перед одним взором которой падали ниц джемшиды и джемшидки...

Кочевники - плохие мусульмане. Для них, неграмотных, диких, религия ислама, как, впрочем, и всякая другая религия, дело туманное, темное. Арабские, непонятные по языку и смыслу, молитвы и обряды не доходят до души и сердца. Простые истины, добрые советы, врачебное искусство пророчицы и понятны, и полезны. И если мюршида Абдул-ар-Раззака боялись, то пророчицу Шагаретт и боялись, и преклонялись перед ней. Единым словом она могла сейчас заставить всю толпу пасть перед собой ниц.

- О, - сказал появившийся в толпе Аббас Кули, - девочка дунула - и мошки развеялись. Госпожа Шагаретт может не бояться. А у этого наставника в грехах и подлости прорвались кабаньи привычки все рвать клыками.

Шагаретт топнула ножкой в изящнейшей индийской туфельке. Вперед выступили ярко разодетые молодцы - личная охрана мальчика. Молодцы не снимали с плеч карабинов, но смотрели решительно из-под густейших бровей и воинственно шевелили усами.

"Во всем этом что-то от оперетки, - усмехнулся Алексей Иванович, - но все они живые, реальные. И вот эти фанатики, полные безумства и животного гнева, и мой сын, ставший за три года разлуки маленьким диким воином, и этот юродивый, полуидиот, полузверь, мюршид, и сама моя несравненная Шагаретт, живая, полная горячей крови и неуемных страстей и чувств, бесстрашная, идущая с гордо поднятой своей безумной головкой под камни осатаневших фанатиков".

Толпа таяла. Абдул-ар-Раззак струсил. Ему пришлось отступить. Проклиная и изрыгая брань, он пятился назад. Рев труб, бой барабанов и вопли стихли, когда Шагаретт вместе с мужем и сыном направились к шатру вождя. Светило спокойно солнце, дул легкий осенний ветерок, ковыль переливался серебряными волнами. Кочевье с его разбросанными мирными чаппари и землянками выглядело спокойным. Собаки, устав от лая, дремали, положив свои медвежьи головы на лапы. В одном шатре раздавались взрывы хохота. Кто-то нарочито громко отпускал соленые шуточки по поводу запоздалой свадьбы: "Свадебный пир сделать, чтобы до Индийского моря слух долетел". В шатре писарь в присутствии вождя составлял брачный договор. Сам вождь, не без тревоги поглядывая на Шагаретт, обнимавшую за плечи сына, тоже изволил пошучивать:

- Воды вспять не текут. Время вроде ушло, но все оговорить на бумаге с печатями - крепче будет.

Вождь джемшидов собрал всех своих старейшин, бил неистово себя в грудь так, что по шатру разносился гул. Это приводило в восторг мальчика. Он тоже ударял себя в грудь:

- Настоящий барабан!

Вождь умилялся:

- Молодец! Настоящий богатырь! Глаза мои не нарадуются, глядя на тебя, молодец! Ты, мой внук и наследник, снял злые чары молчания с клада слов. Пусть смоют с лица наших собеседников пыль недовольства прозрачной водой тонких мыслей. А ты, мюршид, что тут суетишься, колготишься?

Все благополучно. Невеста была столь целомудренна и добродетельна, что даже луне не показывала своей красоты, даже луч света ночью не осмеливался пробиться в ее шатер. И замолчи, шейх! Не посмеешь ты, шакал, смеяться над матерым волком! Ты земляной червь! Понял?!

Прекрасные брови Шагаретт грозно сошлись на переносице. Гневно смотрела она на отца. Зачем понадобилось ему говорить такое, к чему выставлять и себя и ее на посмешище? Как простодушен и неосторожен вождь джемшидов! А мюршиду только и подай повод для кликушества. Болтовня вождя развязала ему язык.

- Эй, вождь, ворота закроешь, рты людям не закроешь! Из скорлупки фисташки дворец благопристойности не построишь. Разве пиршествами позор прикроешь? Плохо ты, отец, охранял свой товар от вора. Ты устраиваешь праздник, веселье, а надо позвать плакальщиц. Ибо настал час возмездия. Закон возглашает: убей их!

Протянутой рукой он величественно тыкал в сторону Шагаретт и недоуменно, но гордо поглядывающего мальчика. Мальчик вместо ответа вытаскивал до половины из резных ножен саблю и посылал ее обратно так, что звенело на весь шатер. И каждый раз чалмы старейшин подскакивали.

А мюршид исступленно корчился, выл, изрекал суры из Корана, простирая руки. Ему никто не возражал, и он вообразил, что его слова возымели действие. Он боролся за свое влияние среди джемшидов, за свое существование, за свой авторитет, за свое насиженное, сытое место. И он, видимо, решил покончить раз и навсегда с пророчицей, которая теперь ему только мешала. Он выл:

- Позор! Позор! Сбрось груз позора!

Сейчас решали мгновения. Джемшиды и внутри шатра и снаружи ждали. Одного слова было достаточно, чтобы толпа ворвалась в шатер и обрушилась на свои жертвы. Смерть незримо явилась в шатер. Джемшиды-старейшины глухо ворчали. Ворчание переходило в звериное рычание. Шагаретт стояла, гордо подняв голову, бледная как смерть. Аббас Кули, неустрашимый, не боящийся ничего и никого, тоже побледнел. Мансуров кусал губы.

Мальчик сказал:

- Дедушка, он обезьяна. - И показал острием вытянутей сабли в сторону подскакивающего, размахивающего руками мюршида, оравшего: "Позор! Позор!"

Что скажет вождь? Старый Джемшид вдруг улыбнулся внуку, нежно, тепло.

- Эх, свой курдюк барану не в тягость!

Все чалмы взметнулись, и лица старейшин, расплывшиеся в недоумевающей улыбке, уставились на вождя.

- Да, да! Вы слышали. А ты, старый, глупый Абдул-ар-Раззак, что ты понимаешь? Что буйволу до запаха роз? Тебе не место здесь. От треска твоего языка у меня голова болит. Уйди.

- Уйди, обезьяна! - тоненько выкрикнул мальчик.

Все, что произошло дальше, произошло в какое-то мгновение. Прекрасная джемшидка успела только взвизгнуть.

Ринувшись на мальчика, мюршид схватил его за горло. Мансуров плечом отшвырнул мюршида. Мальчик улал.

Рев огласил шатер. Раздался глухой удар. Абдул-ар-Раззак свалился на землю. Над ним высился с обнаженной саблей в руке вождь - старый Джемшид.

Велика, неисповедима любовь деда к внуку. Великий Джемшид вступился за мальчика мгновенно, молниеносно. Едва обезумевший мюршид коснулся руками шеи мальчика, вождь, не помня себя, не думая, не рассуждая, выхватил саблю и раскроил голову фанатику.

В луже крови Абдул-ар-Раззак судорожно бился на ковре. Прекрасная джемшидка схватила сына и спрятала его лицо на своей груди. Аббас Кули и Мансуров заслонили мать и сына.

Вождь кричал:

- Он притворяется! Змея всегда притворяется! Схватите его мюридов, сеющих вражду и клевету! Пусть унесут его в мазар на Кешефруде. Заставьте их взять землю из могилы джемшидов, где закопаны джемшиды, убитые по приказу мюршида, мерзавца и вора! Пусть мюриды снесут в мешках землю пешком в Турбети Шейх Джам на реку Кешефруд. Отрубите там мюридам головы. Намешайте, замесите глины на крови мюршида и его мюридов. И постройте мазар над их проклятыми костями!

Люди бросились к умирающему, неловко подхватили его и с воплями поволокли из шатра. Вождь со стонами, похожими на подвывания, кинулся за ними:

- Я убил его! Я убил его! - Он задержался в дверях и, обернувшись к старейшинам, крикнул: - И сотни коней не жалко, лишь бы избавиться от дурака. Голова его скатилась с изголовья в прах смерти. На коней, джемшиды! Едем к престолу святого Резы. Замолим перед верховным муфтием грех.

Он исчез. За ним потянулись старейшины. По их растерянным физиономиям нельзя было понять, радуются ли они или опечалены.

- Узнаю вождя, пошел в рукопашную! - проговорил Алексей Иванович. Надо держать теперь ухо востро!

Он прислушался к шуму снаружи. Толпа гудела. Вождь что-то истерически выкрикивал.

- Камень камнем разбивается! - сказал Аббас Кули. - Где мои товарищи? Пригодились бы сейчас.

- Туда ему и дорога! Грязный шакал!

Лицо у прекрасной джемшидки горело.

- Успокойся, сынок. Не бойся.

- Я не боюсь. Зачем он схватил меня? Больно!

- Он сделал тебе больно?

- Если бы он сделал, я бы его... - И мальчик воинственно, со знанием дела взмахнул своей сабелькой. Видно, воинские уроки великого вождя не прошли даром.

Три стража из личной охраны внука вождя заглянули внутрь.

Шагаретт приказала:

- Уберите ковер, скажите женщинам - Шагаретт приказала вымыть. Ступайте!

Приказание тотчас же было выполнено.

- Стойте у входа. Никого не впускайте!

- Повинуемся. Сюда идет вождь.

Старик тяжело ввалился в шатер и упал на подушки:

- Вот! Я взроптал на бога! Я убил святого абдала! Горе мне, остается замазать прахом глаза. И все ты, дочка! Гнев божий на твою голову!

- Не обижай маму!

- О мой любимый сынок! - вождь схватил в объятия внука и прижал к груди. - Кто обижает твою маму? Она сама всех обидит.

- Не говорите так, отец. Разве можно так говорить при мальчике?

- Я не мальчик. Я - военный. - У мальчика горели глазенки, когда он с силой вырвался из рук дедушки и бросился к Мансурову: - Я командир! Я военный, правда, отец! Я храбрый.

- Что произошло?.. - презрительно заговорила прекрасная джемшидка. Многие годы держал этот святой тебя под стопой. Заставлял тебя слушаться его во всем. Когда зверю приходит смерть, он бежит прямо на ловца!

- Бери кусок по размеру рта! - застонал вождь. - Чтоб этого мюршида черная оспа взяла! Всегда он делал зло. И даже нарочно под мой меч голову подставил. Горе мне! Джемшиды перестанут повиноваться мне!

Шагаретт подошла к выходу из шатра.

- Куда ты? Они убьют тебя!

- Остановись. Толпа страшна!

- Мамочка!

- Неблагоразумно!

Все - и Мансуров, и вождь, и мальчик, и Аббас Кули - кричали в один голос. Алексей Иванович заслонил собой дверь.

Шагаретт усмехнулась, повернув свое спокойное, равнодушное лицо к вождю:

- Он раболепствовал, и ты верил ему! Он подличал, и ты слушал его. Он бальзамом лести мазал твою спесь, отец, и тебе нравилось это. Он баюкал тебя, усыплял и делал с твоими джемшидами что хотел, он издевался и уродовал душу твоей дочери. Он отнял у меня мужа, сына. Он, чудовище, растлил мой ум, мое сердце, сделал меня юродивой. Он вел тебя, отец, и все племя джемшидов в пропасть гибели и уничтожения. Он сделал тебя врагом русских, и ты очертя голову шел воевать против русских, против твоих друзей. Увы мне, увы! Пусти меня Алеша. Я скажу слово джемшидам! И они падут в пыль перед, своей пророчицей. Они не посмеют даже смотреть мне в лицо. Я успокою их. Не ходи за мной, Алеша! Сегодня они не должны видеть нас вместе. И ты, сынок, посиди с дедушкой и отцом... Оставьте меня.

Она обняла Алексея Ивановича, прижалась к нему и, воспользовавшись его минутной растерянностью, выскользнула наружу.

Грозный ропот толпы, не прекращавшийся ни на мгновение, пока они спорили в шатре, моментально смолк.

- На молитву, правоверные! Все к священной пещере - на молитву! Я скажу вам божественное слово. Идемте же.

Слышен был топот сотен ног, звякание женских украшений, бряцание оружия.

- Что будет с ней? - с тоской в голосе проговорил Алексей Иванович. Нельзя было ее отпускать одну.

- Она поступила правильно. Она молодец. Она - чабан, джемшиды стадо.

Мансуров осторожно выглянул в дверь.

- Все ушли, кроме его воинов! - он показал глазами на мальчика.

- Мои гулямы - рабы. Они без моего приказания никуда, - важно сказал мальчик и потер у себя под носом. Он крутил воображаемые усы.

И как ни болело сердце у Алексея Ивановича, он не мог не засмеяться.

- Да, - вдруг заговорил вождь, - его все ненавидели. Но боялись. Мы знали его нрав, но что поделать... Все он делал по законам Корана... Теперь и белые его дела и черные в могиле. Закопают их поглубже - не выйдут наружу... Не выйдут! Не выйдут!

Неистовость натуры вождя и переменчивость его настроений джемшиды терпели. Считали, что сдерживает его лишь ислам, что боится он одного только великого мюршида. Бывали случаи, когда он шел наперекор воле мюршида, но потом наступали периоды бурных раскаяний, паломничества к мазару Турбети Шейх Джам. С воплями, жертвенными баранами и конями. Именно в одно из таких паломничеств он подарил шейху свою совсем еще юную дочь Шагаретт и обрек ее на участь рабыни аллаха. Вождь, казалось, никогда не раскаивался в содеянном. Он даже выражал величайшее довольство тем, что дочь его превращена стараниями и молитвами шейха в шиитскую пророчицу, единственную в веках, и вполне серьезно преклонялся в молитвенных бдениях и радениях перед ней.

Нечаянным ударом сабли, защищая своего любимого внука, неистовый в своей ярости старый Джемшид сокрушил башню религиозного восторга, в котором он держал себя и свое племя. Он возводил башню эту два с лишним десятка лет, жертвовал на нее деньги, скот, пожертвовал даже родную дочь, укрывался в этой башне от всех бурь. Для обоснования власти вождю необходим был догмат религии. Догмат олицетворял мюршид Абдул-ар-Раззак. Мюршида почитало и боялось все племя. Вождь же управлял племенем, не веря ни в ислам, ни в служителя ислама. Почти не веря. Теперь он не верил совсем. Теперь он с кривой усмешкой вспомнил слова арабского поэта Ибн Аль Ходжаджа, слова, которые держал в тайниках своей души и которые решался произнести вслух лишь тогда, когда в одиночестве погружался в размышления о жизни и смерти. "Дайте мне выпить вино. Пусть запрещено оно Кораном. Пусть через вино запродаешь ты себя сатане. Пусть! Дай мне выпить вино, и пусть я, словно какой-нибудь христианский поп, потом помочусь им в адовой преисподней". И неизменно он восклицал в заключение: "Где ад? А вот рай здесь на ковре с милой возлюбленной и чашей в руке".

Своими богохульными речами вождь, пьяненький, разнузданный, наводил священный ужас на юную нежную особу, с которой он искал в ту ночь утешения от тревог и забот. Вождь джемшидов учился в молодости в Дамаске и Каире, превзошел все тонкости арабской философии и склонялся к вульгарному эпикурейству не только в отвлеченных рассуждениях, но и в жизни. Ведь для деспота и власть имущего проявления мужской силы - предмет гордости, знак могущества.

Эпикуреец, богохульник, безбожник - таким предстал сейчас вождь племени, потомок великого завоевателя Ялангтуша. Он сидел на подушках и любовался мальчиком-воином, своим внуком, который ритмично и с профессиональной ловкостью наносил клинком удары по косяку двери, по натянутым внутри шатра шнурам, по подушкам, издавая воинственные крики. Чихая и кашляя от разлетавшегося во все стороны пуха, вождь заговорил, обращаясь к Алексею Ивановичу, наблюдавшему не без тревоги через откинутое полотнище шатра за кочевьем. Он так задумался, что сначала даже не понял, о чем говорит вождь, а когда смысл его речей дошел до его сознания, просто поразился.

- Прими ислам, зятек! - Сказал это вождь совершенно серьезно. На удивленный взгляд Мансурова он ответил: - Не подобает отцу моего внука и наследника быть неверующим кяфиром. Не примешь мусульманства, не позволю даже приблизиться к мальчику. Мой мальчик!

- Вы сказали, что отпустите сына со мной.

- Нет!

Аббас Кули молча слушал разговор. Лицо его менялось ежеминутно. Выражение гнева и возмущения появилось на его физиономии, когда он услышал слова вождя. Аббас Кули, как и все контрабандисты, был суеверным.

Пораженный непоследовательностью вождя, Аббас Кули воздел очи так, что выкатились белки, и воскликнул:

- Не отличает он черного от белого! Кошки от пророка! О Хусейн! Мудрость для мужчины - мозг в кости! Таким произволом поражены звезды, а небеса дрожат!

Возгласы Аббаса Кули ничуть не смутили вождя. Он бубнил свое:

- Не позволю! Не отдам!

- Вы поймите, - говорил Мансуров, - после этой истории ни вашей дочери, ни моему сыну нельзя оставаться в кочевье. У мюршида есть друзья и сторонники. Положение крайне опасное. Я увезу их на время, пока все успокоится.

- Нет! Нет и нет!

У старца все перепуталось в голове: месть, боязнь, ненависть, уважение.

- Сегодняшнее кровавое развлечение для тебя, русский. Твой враг убит!

Вмешался Аббас Кули:

- Пуштун отомстил через сто лет, заявив: "Вот как быстро рассчитался со злодеем".

Не желая замечать издевки, вождь воскликнул:

- Хочешь, командир, прикажу и привезут мешок, много мешков твоих недругов, а? Мы разрушили жилища врагов Советов, разрушили до основания, сожгли. Подсчитаем головы. Видишь наше к тебе расположение? Прими ислам.

- Я уезжаю, господин вождь. И со мной уедет моя семья.

- И я с ним! И мы с ним! - вбежала Шагаретт в шатер. - Я пойду с ним, даже если мне придется пролезть сквозь игольное ушко. Он возвратил меня к жизни. Открылись глаза влюбленной. Он зажег свечу страсти в моем сердце. До сих пор за надеждой скрывалась смерть. Я была жертвой вероломства. Надежда победила!

Пока она говорила, мальчик с любопытством крался к ней. Его очень заинтересовала возбужденная речь матери, хотя он ничего и не понимал.

Мрачно заговорил вождь:

- Ты переступаешь грань дозволенного. Всякое уничтожение несчастий так же преходяще, как жизнь человека!

- Я уеду. Мне опостылело здесь все, отец.

- Ты не уедешь. И твой сын не уедет.

Решительно вмешался Мансуров. Он попросил Аббаса Кули передать распоряжение Алиеву заводить машину и обратился к вождю:

- Вы умный человек. Чему научится мальчик в кочевье? Что он подумает про своего деда? Сегодня вы в сердцах зарубили на его глазах человека, зарубили, поддавшись гневу и мести. Чему учите мальчика? Внук ваш будет отныне пасти овец и убивать людей? Разве я соглашусь, чтобы мой сын жил в степи, где волки стали пастухами стад, а воры - сторожами имущества людей? Вождь, вы сами знаете, что степь и пустыня не рай, не сказочные страны богатства "Тысячи и одной ночи". Страны эти - миллионы голодных крестьян и пастухов, миллионы кочевников в лохмотьях и с пустыми животами. Вождь, вы образованный человек, вы видели многие страны. Неужели вы хотите, чтобы из вашего внука вышел тиран? Пусть ваш внук вырастет в свободной стране среди свободных людей, пусть он вырастет человеком! И еще! Моя жена Шагаретт уезжает со мной.

- Не пущу!

- Нет таких ни человеческих, ни божеских законов, чтобы разлучать мужа с женой. Мать с сыном!

- Не согласен! Воспитанный матерью - шьет одежду. Воспитанный отцом и дедом - острит стрелы! Это что же? Осел ушел и веревку унес. Не выйдет!

- Отец, - молила Шагаретт, - не требуй внука. Оглянись вокруг. Гибельная пустыня. Города мертвых. Скорпионы! Нищие! Безумные паломники. Тупицы, перебирающие четки, возомнили себя учеными. Черепа на пыльных тропинках. Шакалы воют по ночам! В логовах сидят курители опиума. Красные глаза жадны и безжалостны. Пасти разинуты. Желтые зубы нищих ощерены. И такое будущее ты сулишь своему внуку...

Раскачиваясь на подушках, зажав уши, вождь не хотел слушать и твердил:

- Не отдам! Из джейрана конь не вырастет!

Он впал в ярость. Вождь не остановился перед угрозами. Он все время держал на коленях английскую полуавтоматическую винтовку и то заряжал ее, то извлекал из нее магазин с патронами. Лицо прекрасной джемшидки побелело от ярости. Она хотела говорить, но вождь был так многословен, что не оставлял и мгновения, чтобы можно было вставить хоть словечко.

Обстановку разрядил тот самый толстяк визирь, который подтрунивал над "фордиком" в день приезда Мансурова в кочевье. Все эти дни визирь не показывался на глаза, видимо побаиваясь грозного командира. Сейчас он ввалился в шатер без спросу. Его буквально распирали новости.

Он кинулся на колени перед вождем с воплем:

- Увы нам! Горе мусульманам! Поругание веры! Мюршид... - Словно огромный жук, он быстро-быстро подполз к вождю и, придвинув губы к его уху, со страшным шипением зашептал. Он шептал долго, и на лице вождя сменилась целая гамма гримас: удивление, ужас, отвращение.

- Он не мусульманин?

- Увы, он... мюршид то есть... необрезанная собака... оказался... закивал круглой чалмой визирь. - Едва мурдашури приступили к обмыванию тела - и тайна, ужасная тайна открылась. Они напуганы... Разбежались...

- Что говорят ишаны?

- Они говорят: увы нам!

- Кто же этот... блудливый... э... святотатец?

- Он... кяфир... он неверный.

Тогда вдруг вождь вскочил с торжествующим ревом, таким, который, вероятно, был слышен во всем джемшидском стане.

- Значит, меч мой правильно поразил его, пусть сгорит он в могиле! Пусть умрет его душа! Пусть не дойдет до порога рая, пусть сорвется с моста Сиръат в пропасть ада!

Визирь отпрянул от него и все кланялся.

- Мне награду за радостную весть!

- Радостную? Дурак! Ужасная весть! Святой, оказывается, - неверная собака. Святой - обманщик! - И вдруг вождь опять заревел, но уже с торжеством: - Значит, мне нечего каяться! Значит, мне нечего совершать паломничества в Мешхед к Золотому Куполу... Эй, кто там... Послать гонцов! Повернуть отары овец! Не есть бездельникам ходжам мой шашлык и кебаб! Ха-ха! Вернуть коней... Да ты сам скачи! Сейчас же! Сию минуту! Проклятие их отцу, этим лежебокам и болтунам, сидящим за оградой и обманывающим дураков богомольцев!

Прекрасная джемшидка обняла сына и пошла к двери. С порога она бросила:

- Отец, отец! И ты не разглядел! И ты отдал меня, свою любимую дочь, обманщику, жулику!

Она ушла гневная, расстроенная. А вождь впал в веселье - столь же шумное, дикое, как и только что миновавший припадок злобы и ненависти.

- Угощение сюда! Пир! Бить в барабаны! Трубить в карнаи, зурны! Гостей зовите! Котлы на очаги! Праздник!

Он пришел в хорошее расположение духа. Он приказал зажечь из сухой колючки костры, смоляные факелы. Он приказал танцевать юношам и девушкам. Он сам плясал старые джемшидские воинственные пляски и заставлял танцевать седоусых стариков - прославленных воинов. Грохотали барабаны, стреляли ружья, неслись песни.

Пьяный от коньяка, от опиума, вождь все лез с объятиями к Мансурову:

- Судьба воскликнула: "Славно!" Ангелы сказали: "Прекрасно!" О, мы не совершили смертного греха, зарубив этого обманщика кяфира! Правильно мы сделали! Убивайте неверных! А мы еще молодец! Побитая старая собака кусается лежа. Крепка еще моя рука!

Он был такой умильный, ласковый, податливый, со всеми соглашающийся на все.

А назавтра он опять орал:

- Не отдам сыночка! А ты, дочь, иди, убирайся, уезжай! Валяйся на ложе разврата со своим...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дурное слово закопай на глубину

семи локтей.

А х и к а р

Нет большей высоты, чем небосвод.

Нет больших насилий, чем во дворце.

Х а ф и з

Он решил уехать. И немедленно.

Напоминание о событиях, происходящих в мире, пришло в несколько странной и даже таинственной форме. В сумерки, когда люди превращаются в трудно различимые тени, к Алексею Ивановичу, возвращавшемуся с сыном из степи, приблизилась неслышно такая тень, и негромко прозвучали слова:

- Гардамлы шлет пожелания здоровья и благополучия. В Баге Багу ангелы слетают с неба. Гардамлы ждет великого воина.

Тень тут же растаяла.

В шатре великого Джемшида никто не знал о появлении вестника. Вождь, чем-то озабоченный, опять не говорил ни "да", ни "нет". Он распоряжался ужином и обхаживал гостей, болтая скороговоркой:

- Кто-то приехал? Никто не приехал. Вы видели, господин? Тень? Тень говорила? Невозможно! Поймать? Изловить тень? Ветра и сетью не поймаешь. Беда? При беде сгибаем шею. Нет-нет! Беды не произойдет. Тигр зол, но не ест своих тигрят. Пока я вождь, при мне ни одна коза в моем кочевье не забодала другую. У нас мальчика и блоха не укусила. Давайте покушаем, и мальчик проголодался, я вижу.

Весь вечер он играл с внуком - учил его разделывать дичь, точить на оселке нож. А после трапезы разбирал с ним спрингфилдский, отличной выработки карабин, смазывал, собирал.

Сытый, оживленный вождь расцвел в улыбках, когда вошла в шатер Шагаретт. Он принялся по привычке кочевников в глаза восторгаться и расхваливать зятя:

- Довольны мы сверх меры! Отец нашего внука - русский. Русское имя в степи и в горах везде уважают. Вас, русских, все благословляют в стране афган: отцы - за избавление от гибели детей, жены - за возвращение из неволи детей. Аллах акбер! Бог велик!

Но он так и не сказал ничего по существу. Он попивал чай и потчевал Алексея Ивановича, а сам слушал декламацию своего поэта. Подобно всем племенным вождям, Джемшид держал при себе виршеплета, чтобы тот воспевал стихами воинские подвиги своего покровителя, пастьбу неисчислимых отар, изобилие пиршеств, красоту умыкнутых в горных селениях пленниц.

Время шло к полуночи. На шерстяном полотнище шатра металась карикатурная тень жестикулирующего поэта, ветер из прорех и щелей притушивал красноватые язычки пламени в светильниках. Поэт надсаживал глотку в выспренних одах в честь великого Джемшида. Шагаретт, завернувшись во все черное, откинув чуть-чуть покрывало с лица, что-то ворковала сыну, а он блаженно улыбался, довольный тем, что его не гонят спать.

Все-таки Мансуров решил поторопить события. Ехать утром надо было непременно, и снова он повторил вопрос. В ответ он услышал темную и не совсем вразумительную фразу:

- Джемшид хранит свой язык, потому что он быстр на убийства.

Вздрогнула Шагаретт и встревоженно повела глазами на отца. Мансуров пожал плечами. Не хватало еще, чтобы кочевник снова стал угрожать. А как иначе понять его слова?

Вождь спохватился:

- Нет пользы от моего раскаяния. Молчу, молчу! Джейрану говорят: "Беги!" Собаке приказывают: "Лови!" Да, да... - Он сладко зевнул и забормотал: - Разговор не уйдет. Напал на меня сон, словно разбойник на караван из засады. Похитил у нас сознание. Опьянены мы напитком забвения.

Он бесцеремонно напоминал, что всем пора на покой. И больше не пожелал слушать никаких вопросов.

Но, оказывается, Алексея Ивановича не отпускает не только великий вождь, но и Шагаретт. Когда они дружным семейством вышли из шатра в ночь, к ним подошел с низким поклоном Аббас Кули.

Шагаретт сразу же запротестовала:

- Отойди, раб! Когда великий воин в кругу семьи, никто не смеет мешать. Ты помни - твое имя Кули, то есть раб. Раб, раб! Уйди с дороги!

Такая грубость резанула ухо Мансурова. И он, нежно отстранив молодую женщину, тихо сказал:

- Ты видишь, у нашего Аббаса какие-то срочные дела. Что вы хотите, Аббас, мне сказать?

Но не так-то просто иметь жену-персиянку. Шагаретт зашипела:

- Прогони его, Алеша! Пусть он убирается! Ты забыл, что я - жена, а если муж противится желаниям жены, ей разрешается поддерживать свои права кулаками, зубами, топанием ног, дерганием за усы и волосы, и делать это до тех пор, пока она не разразится слезами.

Все это Шагаретт говорила ласковым голоском. И походили ее слова на шутку, если бы не грозные горловые нотки. Алексей Иванович знал нрав прелестной своей супруги. Он поспешил отвести ее в сторону и умолял:

- Только не при Аббасе Кули. Он свой человек и потому осмелился подойти. Видимо, ему очень нужно. Я сейчас.

- Потому-то, что он свой, ему я выцарапаю глаза. И смотри, Алеша, не противоречь мне. Не то я устрою ему такое, что сапоги будут жать ему ноги всю жизнь, а тебе, муженек, сделаю подушку жесткой, как камень. Иди к своему Аббасу. Но я ждать не буду.

Она точно кошка вцепилась ему в плечо и, больно ущипнув, исчезла с мальчиком в темноте.

- Новости! Новости! - заговорил тихо Аббас. Он ничуть не смутился и не растерялся. Он привык к подобным семейным сценам. - Этот Али Алескер не пропустит и дохлого осла, чтобы не сорвать с него ржавую подкову. Али Алескер подхватил свою американочку и покатил к подножию Золотого Купола. Зачем? Он сказал: предъявлю иск губернатору в возмещение убытков от джемшидского погрома. Поистине Али Алескер продается оптом, только оптом. Он еще сказал: я истребил фашистов и требую награды. Спорынья поспевает раньше пшеничного колоса. Хитрец он - разрушил до основания стенку, чтобы никому не было охоты заглядывать к нему в дом. Стена была, и все заглядывали, а теперь... Стены нет, душа нараспашку... - Он перешел на шепот: - Мы проследили: в Мешхед Али Алескер не поехал. Есть в Соленой пустыне колодцы и сад, маленький такой садик. Там Али Алескер резвится, обнимается со своей американочкой. Голая она все на солнце загорает. К Али Алескеру не придерешься - отдыхает, в любовь играет. Тьфу! Старая обезьяна! - Он повертелся на месте, стараясь рассмотреть, не подслушивает ли кто, и отвел Мансурова подальше от шатра. - Любовные игры играми. Но над теми колодцами и садиком любви все время кружат стервятники, такие, с железными крыльями. Прилетают и кружат.

- Садятся?

- Одни пролетают мимо. Бросят парашютистов и улетают. А теперь и садятся. Там, среди барханов, ровные площадки есть, твердые, точно дерево. Выгружают ящики, много ящиков и улетают. Все время - у-у-у! И улетают.

Сказать Шагаретт, что он на рассвете уезжает, Алексей Иванович так и не смог. В шатре его сразу же обвили нагие руки:

- Ты злой муж! Не правда ли, я красива? Золото красоты от пыли клеветы и упреков колдунов не потускнеет, а тебя, видно, кто-то околдовал. Ты стал такой важный, что и на ложе к тебе без спросу не взойдешь. - Она ошеломила его объятиями, поцелуями. - Смотри, я тебе на голову налью волшебной воды. Я здесь госпожа, что хочу, то и делаю. И я бесстыдная.

Всегда, годы разлуки мечтал он о белизне тела, об огне ее влажных черных глаз, темных огнях ночного неба.

Молодая женщина сбросила прозрачную газовую рубашку, уселась верхом на конское седло и, схватив тар, ущипнула струну и запела низким гортанным голосом:

Супруг оседлан!

В путь же!

Прекрасная новобрачная

Отправилась в путешествие

В сады блаженства.

Когда спадают

Нижние листки,

Пусть верхние

Стыдливо не опускают

глаз...

В путь же!

Она вскочила с седла и бросилась к нему, распахнув руки.

В неистовом объятии он почувствовал, что ее нежные, ласковые пальчики надевают ему через голову амулет.

- Что? Что? - спросил он, но она поцелуями заставила его молчать.

- В темном шатре моем раб лежит, спутанный тенетами страсти.

Неглупая, до мелочей практичная Шагаретт верила во всякие феъел колдовство. В ее драгоценной праздничной броне из доставшихся от тетушек и бабушек ожерелий, нагрудников не малое место среди монет и серебряных висюлек занимали талисманы, вырезанные из оникса, агата и других полудрагоценных камней "дуа", то есть "желанные молитвы", и охраняющие от сглаза, от волшебства, от злых духов, всевозможные амулеты. Как-то в Москве прекрасная джемшидка, дурачась и проказничая, спорила: "Что из того, что я нацеплю такие украшения? Это же украшения? Что? Моя ручка тебе меньше нравится в браслете с бирюзой? А моя шея потеряет белизну от амулета с рубином? А разве русские женщины не надевают золотых поясов в театр? А я надеваю серебряный..."

Она прятала под подушку в кроватку сына орехи и миндаль - "от укуса скорпиона". И это в Москве. А когда Алексей Иванович корил ее за суеверия, она сердилась: "Имей в виду: я - персиянка, джемшидка. А у персов-джемшидов жена должна упражняться в своеволии. Порицать все, что делает муж, - обязанность жены. На все, что муж делает, должна смотреть как на недоделанное. Иначе ты меня ни во что не будешь ставить. Так что, хочу верить в талисманы, и верю!"

А привезя сына в Мазар-и-Шериф, она водила к нему знахарок, которые увешали мальчика отростками рогов кииков, волчьими когтями, тигриными зубами и хвостами ящериц.

Даже здесь, в кочевье, приезд Алексея Ивановича омрачился после стольких лет разлуки ссорой. Она уже на пороге своего шатра мгновенно помазала ему лоб и веки какой-то приятно пахнущей мазью, "чтобы муж смотрел на меня, делался безумно влюбленным". А когда Мансуров пробормотал: "И это ты? Моя умница Шагаретт?" - ответила: "Иначе опять ты меня покинешь".

Мансуров, очарованный и обрадованный встречей, не стал возражать.

Она любила одеваться нарядно и броско. В Иране о модницах говорят "шигпуш" - шикарно одетая. С таким же шиком, как и прочие побрякушки, можно носить всякие талисманы. Даже в Москве в студенческие времена Шагаретт отличалась своим умением одеваться изящно и даже экзотично. Она выделялась в толпе прохожих. Возможно, это сразу же привлекло к ней внимание мюршида и его спутника в свое время на Тверском бульваре и сыграло печальную роль в ее судьбе. А покупка амулетов, ладанок и талисманов в священном городе Мазар-и-Шерифе выдала ее местонахождение мюршиду Абдул-ар-Раззаку. "Не будь сладким, мухи облепят".

Она жила в мире суеверий. Она и сейчас, в дни счастливой встречи, все время шептала заклинания, отгоняя от их ложа злых духов:

- Не доверяй судьбе, если она добра!

На упреки Мансурова, а он ее упрекал за то, что она, мать, портит сына и воспитывает его в суевериях и мракобесии, она беззаботно отмахивалась:

- Пустяки, дорогой, я джиннов отгоняю, а всех ишанов и шейхов ненавижу, им я бы горло своими зубами перегрызла. Ненавижу мюршида. Он растлитель малолетних и зверь был. Он любую девушку превращал, подлый, в сигэ. Но он меня боялся, моего слова. Я ведь святая пророчица! А аллаха мирские дела не касаются. Мюршид кончился и вошел во дворец, именуемый могилой. Пусть спит спокойно! Не вспоминает нас! Куф-суф!

И все же она дунула раз-два! И все же она боялась мюршида, своего наставника, даже мертвого. И в гробу мюршид Абдул-ар-Раззак был страшен.

С утра вождь джемшидов учинил вопль и крик:

- Что делать льву, когда нет глаз?!

Это было нелогично, но вождь сокрушался по поводу того, что мюршид, как он выразился, "погасил пламя своего светильника". Вождь не захотел напоминать, что именно он сам "задул" его.

Мюршид, оказывается, был и глазами джемшидов - а у тигра глаза бесстыжие, - и чуткими ушами, и звездой путеводной, и наставником, и советчиком. Даже воздух здешних степей сделался со смертью мюршида зловонным и душным, и теперь кочевью надлежало перейти в другое место. А из-за сборов вождь никак не мог собраться с мыслями и дать ответ Мансурову.

Вождь считал, что внука нельзя отпустить: в Москве он заболеет, и воспитают его женщиной, и голодать ему придется, и одеваться не во что. Все перемешалось в голове джемшида - и нежная привязанность, и коранические суры, и престиж! Как же отпускать наследника! Ведь он сам, великий джемшид, лишится места вождя и пойдет с тыквяной миской в Мекку к священному камню каабы. Великий воин должен посочувствовать, помочь, оставить мальчика в шатре, не забирать его.

- Если человек будет услужлив, - стонал вождь, катаясь на подушках и не выпуская внука из объятий, - и будет угождать, счастье увеличится и дела его будут удачны! Не отбирай внука! Ты хороший зятек! Дочку возьми с собой. Она нарожает тебе еще дюжину мальчишек. А у меня он один мой Рустем, мой Джемшид, мой Ялангтуш!

От нетерпения и досады на новую задержку Мансуров перешел от уговоров к требованиям. Он понимал, что так нельзя говорить, но уже не мог сдержаться. У косяка дверей черной статуей замерла, завернувшись в траурное искабэ, Шагаретт. Она еще не сказала ни слова. Но мрачный взгляд ее горел потаенными мыслями, опасными решениями. У подножия возвышения, на котором неистовствовал великий вождь, вертелся толстый визирь и давал советы, хотя всячески старался держаться подальше от посоха вождя:

- Глупец сильнее всех в трудных обстоятельствах. Позвольте мне, глупцу, дать совет. В беде сгибай шею!

Он отскакивал при малейшем движении вождя и дурашливо хихикал. Всем видом своим он показывал: "Считайте меня визирем, а если хотите, то и маскарабозом, шутом". Никто его не слушал. Мансуров просто оттолкнул его.

Мансуров держался твердо, решительно. Вопрос об отъезде был наконец решен, и решен по-восточному. Вождь уступил своего внука за весьма приличную сумму. Уступил и дочь свою Шагаретт. Алексей Иванович заплатил за нее жене вождя и родной матери молодой женщины "цену молока". Договор еще на рассвете скрепили подписями и печатями старейшины племени джемшидов.

- Мирно, тихо, благородно, - сказал Аббас Кули. - Закрывает хлев ослиный даже тот, кто дружит с ворами. Все. Можно ехать.

Но уехать так просто не удалось. Великий вождь опять впал в истерику. Каменным изваянием застыла у двери безмолвная Шагаретт. Попискивал крутящийся под ногами визирь.

Вдруг вопли, крик, писк смолкли. Истерика неправдоподобно спокойно стихла. Да вроде и не было ее.

Обнимая внука за плечи, джемшид поднялся и сделал шаг к Мансурову.

- Мюршид! Великий, святой мюршид! Глаза и уши джемшидов. Его совет! Нужен его совет! Едем к мюршиду.

- Он мертв, ваш мюршид, - с отвращением сказал Мансуров.

- Он даст совет из могилы. Едем в Турбети Шейх Джам.

Вот оно затаенное, что слышалось в комедийных истерических кривляниях великого вождя, в мерцании мрачного огня глаз Шагаретт, в идиотском лепете визиря-толстяка! Как тут не заподозрить ловушку, какую - неясно, но опасную, скверную ловушку, на какую только способен прожженный интриган вождь племени.

Но другого выхода не оставалось.

- Едем. Товарищ Алиев, заводите машину! У вас в Азербайджане говорят: "Запоздаешь - пропадешь".

Вождь на мгновение остолбенел. Он не ждал такого быстрого согласия.

А Шагаретт рванулась вперед, но сразу же остановилась, не зная к кому податься - к сыну ли, к мужу. Еще секунду, и она скажет... слова предостережения. Но молодая женщина вдруг прижала ладонь к приоткрытому рту и тихо застонала.

Значит, поездка задумана раньше. Значит, поездка представляет собой опасность.

- Едем? - сказал Мансуров. - Едем сейчас же! - И он посмотрел на Шагаретт. - Едем? - спросил он еще раз, но ответа не услышал. - Едем! - Он властно взял за руку сына. - Едем! Нас Алиев-друг прокатит с ветерком.

Ни минуты не хотел терять Мансуров. За автомобилем конным не угнаться по ровной, твердой, как стол, степи. А у мазара при разговоре, решающем разговоре, вооруженная орава всадников, фанатиков не нужна.

К удивлению Мансурова, у шатра стоял не только его "фордик". Рядом попыхивала мотором отличная легковая машина итальянской марки.

"Хитер ты, Джемшид. Ловко ты прячешь свои богатства. Ну, тем лучше. Но что это?"

Из-за шатра выкатился еще автомобиль, старенький, потрепанный, вызывающий улыбку, и даже не тем, что дверки, капот мотора его были раскрашены в самые ядовитые цвета, а тем, что в нем - четырехместном стареньком - набилось по меньшей мере с десяток пуштунов-аскеров в огромных чалмах и с длинными усами. Из этой "кучи малы" высунулась такая же чалмоносная усатая голова начальника уезда и прокричала:

- Хабар! Хабар! Новость!

- Садитесь ко мне в машину и рассказывайте! - Новая задержка никак не устраивала Мансурова. Он сел с пуштуном на заднее сиденье. Впереди устроил молчаливую, сумрачную, полную тревоги Шагаретт с сыном и приказал: - Жмите на все педали, Алиев!

Он вздохнул с облегчением. Степь дышала осенней прохладой. Позади зашумели моторы автомобилей. На это и рассчитывал Алексей Иванович. Вождь никак не мог упустить его с его драгоценной добычей. Ждать своих конников Джемшид, конечно, не пожелал.

Алексей Иванович наклонился через спинку сиденья и, слегка обняв Шагаретт за плечи, сжал их, чувствуя нежную, упругую плоть под ладонью, сказал:

- Ты знаешь дорогу. Подсказывай!

- Я знаю! Я буду говорить, - весело закричал мальчик. - Вон туда! - И он показал на далекие сиреневые горы.

- Лучше не ехать! - томно прошептала молодая женщина и не стесняясь притронулась губами к губам Алексея Ивановича. - Лучше не ехать.

- Ты знаешь что-то?

- Нет. Но отцу нельзя верить!

Он поцеловал ее.

- Он едет за нами. И машина его сильнее нашей. Лучше доедем до мазара. Тогда мы опередим всадников по крайней мере на сутки. Легче будет разговаривать.

Они поцеловались еще и еще. Он откинулся на сиденье и, с трудом сдерживая волнение, искоса посмотрел на пуштуна. Тот величественно отвернулся, и лишь по вздрагивающему усу видно было, что он не одобряет поведения своих спутников. "Тоже мне, юноша!" - говорил весь его напыщенный вид.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Из-под могильной плиты простонал

череп: "Не стоит мир и единой

соломинки".

Б о б о Т а х и р

Из костей сложена эта крепость,

плотью и кровью оштукатурена, старость

и смерть, обман и лицемерие заложены в

ней.

Д ж а м м а п а д а

Все в мавзолее выглядело приветливо после долгой каменистой дороги по бескрайним пространствам, тоскливым, пустынным, лишь кое-где поросшим тамариском. Даже багровеющие в отсветах заката, похожие на отдельно торчащие ломаные зубы дракона башни-караули примелькались и нагоняли печаль. Темные тучи ползли из-за далекого Копетдага и придавили долину тяжелым одеялом.

Потому и вызывали радость переливающаяся радужными красками гора, плоский купол над темной купой деревьев, строения караван-сарая. За ним сразу же начиналась аллея столетних кедров, длинная, уходящая в глубокое ущелье, с чисто выметенной песчаной дорожкой и кристально прозрачными ручьями по сторонам. У живительного водопада прислонился к отвесной гранитной стене небольшой гумбез, купол которого они видели за много километров со степной дороги.

Шагаретт тут же показала вделанный в стену святыни кусок черного сиенита с двумя продолговатыми углублениями, которые при желании можно было принять за следы голых человеческих ступней:

- Следы имама Резы... Того самого, у которого золотой купол в Мешхеде. За эту чепуху мы брали с паломников, то есть за показ, немало... Ах-ах, не слушай, мой мальчик. - И, посмотрев на Мансурова, добавила: Ах-ах! Непедагогично. Впрочем, у вас ребят отучают от... суеверий. И что там говорить! В этом мазаре за год бывали тысячи. А за вход в пещеру - там есть пещера - брали по туману с головы паломника.

- А что в пещере?

- Ничего... Хайоли. Воображение!

- Паломники платили за воображение! Отлично.

- Господин мюршид копил золото. Больше всего на свете он любил золото. Вот, Алеша, можешь посмотреть, где я жила все эти годы. И ты ни разу не вспомнил обо мне. Так и не приехал. Любил бы - приехал. - Она нежно взяла его под руку и искательно поглядела ему в глаза.

Чудовищность ее упреков потрясала. Получалось, что виноват он. Шагаретт отдала шейху мальчика. Шагаретт ушла тогда из Мазар-и-Шерифа.

- Ты не знаешь, Алеша, что за чудовище был мюршид! - Она распахнула дверцу небольшой худжры. Оттуда хлынули густые, сладковатые запахи. - О, воскликнула она, - мюриды пребывают в раю.

Они вошли в темное, полное дыма помещение. С трудом, когда глаз привык, они разглядели скорчившихся на кошме людей, лица которых угадывались в синеватой мари. Здесь находилось человек пять или шесть персов и текинцев. На глиняном возвышении на коврике сидела до поясницы нагая женщина. Раскачиваясь, она тянула странную песню, перебирая струны тара. Ни женщина, ни курильщики не обратили ни малейшего внимания на вошедших.

- Они в бихиште, мухаммедовском раю, - покривив с отвращением губы, сказала Шагаретт. - Пьют вино, наслаждаются обществом гурий и... кашляют. Завтра они будут умирать от головной боли, от ломоты в теле. Но мечты о рае заставят их повиноваться во всем мюршиду... Но что я говорю, мюршида нет. Кого же они теперь будут слушать? Из-под надгробия будут слушать мертвеца.

Словно в ответ, страшно, надрывно закашлялся один курильщик, ему вторил другой. Песня женщины перешла в жуткий волчий вой...

Шагаретт выбежала во двор и всей грудью вдохнула свежий осенний воздух.

- Курят гашиш. Не было более верных слуг... нет, рабов у мюршида. Приказывал убить - убивали. Мюршид хитер. Змею руками другого хватать, убивать умел. Приказывал увезти из семьи девушку, вырывали из объятий матери. Ничего не боялись. Ничего не страшились. Все их боялись. Даже отец боялся. Повиновался мюршиду. Страшный мюршид. Сказал бы мюриды-курильщики и тебя убили бы. Я так испугалась, когда сказали, что ты едешь... В тот раз... У курильщиков вот такие ножи... наточенные. - И она снова приникла к Алексею Ивановичу всем телом и водила по лицу его кончиками пальцев.

Мюршид Абдул-ар-Раззак сочинил гороскоп, когда Шагаретт была еще девочкой, и провозгласил: "Велением небес она - пророчица!" У мусульман женщине, а тем более девушке, не надлежит ходить в пророчицах. Пророчество дело мужское. Но мюршид повелел, объявил Шагаретт пророчицей. По его словам, дочь вождя открыла на небосводе новую звезду Аль-Кантар. Звезда подчинила пророчице Шагаретт некоего могущественного джинна - духа по имени Абу-аль-Вард, что в переводе с арабского означает Отец Роз. "Абу-аль-Вард подчинил Шагаретт всех джиннов вселенной, - провозглашал мюршид, - она одним своим прикосновением излечивает больных".

- Он думал держать в руках всех джемшидов, всех бербери, весь Чораймак, все степи Бадхыза и Серахса. С моей помощью. Но ему нужна была глупая, покорная пророчица-девчонка. Я скоро поняла, что он обманщик и что от моего пророчества нет толка. Сколько ни молились я и мюршид, сколько ни произносили заклинаний, больные продолжали болеть. Когда я вернулась из Тегерана, из колледжа, я привезла лекарства, настоящие лекарства. Вон видишь на горе дом. Дом Справедливости - так его назвал мюршид, когда построил. Там я сидела под покрывалом, там изрекала пророческие слова. Туда приходили больные глазами, несчастные с паршой на голове, с язвами на теле. Господи, кого я тогда не повидала - прокаженные, чесоточные, безносые, изрубленные саблями, с гноящимися ранами, присыпанными жженой кошмой, замазанные коровьим навозом!.. И я начала лечить сначала детишек, потом взрослых. Боже, как это было ужасно! Но многие вылечивались. Меня уважать начали, преклоняться предо мной. И страшный мюршид просчитался. Он всегда возвышал меня. Все приказывая через пророчицу. А я, пророчица, оказалась сильнее его. Он без меня был ничто. Я вертела им как хотела. Слушали меня, а не его. Я судила и повелевала. Я учила детей, я устроила школу. Вот тогда мюршид продал меня в рабство... И меня постигла горькая судьба, я стала убийцей... Боже! Вот этой рукой... нож... Я... я... все этот мюршид... Алеша, никогда не рассказывай мальчику. Я не хочу... нельзя... невозможно, чтобы мальчик знал, мальчик думал... Страшно! Мама убила человека... Лучше умереть! Увези мальчика... Сейчас же увези...

- Мы уедем... вместе... Дождемся твоего отца. Непонятно, где его машина. Придется послать Алиева.

Он пытался успокоить Шагаретт. Почему она вспомнила? Ведь она не виновата... Они уедут отсюда, и мальчик ничего не будет знать. В кочевье первобытная дикость. Сколько жестокости увидит малыш! В кочевье убивают. Малыш молчит, малыш спокоен. А ведь дед его на глазах у него зарубил мюршида. Пусть Абдул-ар-Раззак - злой дух, отвратительный тип, враг, но вождь не смел так поступить в присутствии внука. Малыш молчит, но что творится в его маленькой, пытливой головке, кто знает? Кочевники-джемшиды просты, по-своему добродушны, но они поставлены в условия, когда лишь жестокость, кровь могут оградить их от гибели. Нет, малыш должен уехать! И что бы ни придумал еще вождь, старый Джемшид, мальчик не останется в кочевье.

Молодая женщина была безутешна. Воспоминания завладели ею. Она даже поплакала.

Ни ковры, ни настенные дорогие гобелены, ни великолепные шелковые одеяла и подушки, разложенные в комнате, ни яркие электрические лампы - а у шейха был свой движок - не могли придать уюта всему этому громадному мрачному зданию, построенному прочно, но грубо, с поистине прусским архитектурным тяжелым, топорным вкусом.

В Доме Справедливости красота и удобства были принесены в жертву страху. Да, видимо, мюршид - европеец, проникший под маской мусульманского проповедника в недра Азии, - всего и всегда боялся. Повелевая духовно целыми племенами и народностями, он не доверял никому. Неимоверная толщина стен, узкие, с вставленными в них резными массивными решетками окна, рвы, окружающие здание, словно бросали вызов всем, кто попытался бы сюда проникнуть. Мрачные, искривленные преднамеренно коридоры не позволили бы врагам открыть стрельбу прямой наводкой. А из-за углов и неожиданных поворотов, казалось, вот-вот появятся призраки убитых и замученных.

Обширный патио, окруженный зубчатыми стенами и башнями для часовых, несмотря на изящные алебастровые беседки и цветочные клумбы, чем-то неуловимо напоминал тюремный двор. Даже если бы враг ворвался сюда, пробив несокрушимые карагачевые доски тараном, он не мог бы торжествовать победу. Он скорее всего попал бы под губительный огонь винтовок из внутренних помещений. А если бы осаждающим удалось укрепиться во дворе, им предстояло бы еще штурмовать основное жилое помещение - башню, в которой сейчас расположился Мансуров со своим семейством. Это была прекрасная, благоустроенная михманхана, правда сыроватая и мрачная. Главным ее достоинством, с точки зрения Алексея Ивановича, человека военного, была ее неприступность. Даже если бы неприятель ворвался внутрь башни, его здесь на каждом шагу ожидали ловушки - крутые, упиравшиеся в глухие стены каменные лестницы, тупики, хорошо простреливаемые площадки.

- Целую роту фрицев, вздумавших штурмовать наши с тобой апартаменты, - сказал, осмотрев башню, Мансуров, - перестрелял бы хладнокровно наш маленький Джемшид. Стреляет он отлично!

В помещении оказалось много огнестрельного оружия самых современных марок с боевым припасом. Мюршид все предусмотрел - даже телефон и рация имелись в нише за потайной дверкой.

В отдельной маленькой худжре стоял громадный бронированный сейф. Он, как оказалось, хранил еще одну тайну господина святого Абдул-ар-Раззака.

Просматривая письма, донесения, разведывательные сводки, оказавшиеся на полках и в ящиках сейфа, Алексей Иванович установил, что все записи велись на немецком языке. Выяснилось, что одним из высших духовных лиц провинции Хорасан был ференг - немец...

В башне, наряду со многими ультрасовременными приспособлениями, имелось многое, от чего пахнуло затхлостью глубокой древности. На зубчатых стенах лежали гигантские бревна, которые легко было столкнуть и которые, скатываясь, могли сбить приставные лестницы или раздавить целую ватагу воинов. Бросились в глаза и котлы с застывшей смолой, чтобы лить ее, растопленную, на головы штурмующих, и многое в том же духе.

- Да, святыня подкреплена крепостью! - сказал Мансуров, обегав с малышом Джемшидом все "стратегические точки". - Запомни, сынок, как деспоты оберегали свою шкуру.

- Дедушка тоже здесь хотел воевать, - важно сказал мальчик. У него глазенки горели от любопытства и восхищения. - И я бы отсюда стрелял в черных людей!

Мансуров и Шагаретт только переглянулись.

- Ох уж эти мне воины! - грустно заметила молодая женщина, привлекая к себе мальчика.

- Воевать! - вырываясь из ее рук, кричал малыш. - Когда будем воевать? Я возьму вон ту винтовку!

- Повоюем завтра, если придется. А сейчас воины отправляются спать. Шагом марш!

Малыша с трудом увела Шагаретт в соседнюю михманхану. Мансуров задумался. Постучались.

- Заходите! - сказал Мансуров и настороженно посмотрел на дверь. Вроде вождь еще не приехал. С башни открывался отличный обзор всей степи это Мансуров заметил еще с вечера. Света автомобильных фар на горизонте не было видно. Где-то вождь, старый Джемшид, со своими провожатыми застряли основательно.

В михманхану вошли пуштун - начальник уезда и... вездесущий Аббас Кули.

- Крепость! - поздоровавшись, воскликнул Аббас Кули. - Господин мюршид построил настоящую кала - крепость. Здесь я первый раз. Мюршид никого не пускал сюда.

- А аллемани? Ведь теперь ясно, кто был главным начальником всех хорасанских и гератских немцев. Абдул-ар-Раззак...

- Немцев тоже сюда не пускал. Дурак он был бы, если бы пустил. Может быть, был сам аллемани, но не пускал. Управлял, повелевал, распоряжался, но не пускал. Разрешите, я налью себе и нашему другу чаю. Проголодались.

- Давайте! Шагаретт укладывает сына. Сейчас придет и распорядится.

- Вы сына возьмете с собой?

- Да.

- Джемшид не отдаст внука.

- Вопрос решен.

- Джемшид не отдаст внука.

Заговорил с полным ртом пуштун:

- Мальчика отберете только оружием.

- В чем дело? Я же договорился.

- Мехр заплатили - заплатили. Клятву выпили - выпили. Старейшины слово завязали - завязали. А мальчика не отдаст. Вот скоро приедут увидите. Старик нарочно сюда вас заманил.

- Ловушка! - мрачно сказал Аббас Кули, уплетая с аппетитом все, что попадало ему на суфре под руку.

- Ловушка? Ну, мы еще посмотрим! - с возмущением воскликнул Мансуров. - Еще неизвестно, кто попал в ловушку.

Но он сразу же остыл.

- Жаль, что вы, Алеша-ага, послали своего аскера-шофера помогать этому змею хитрости и коварства.

- Вождь, старый Джемшид, - заметил пуштун, - торговец интригами и заговорами. Я знаю. - Он был немногословен. Угощения на суфре сделали его сдержанным в разговорах. - Была бы у вас ваша пыхтелка, сели бы в нее, взяли бы мальчика, его мать и уехали бы. А мы тут вместе с моими кочакчами и с его аскерами объяснили бы джемшидам положение звезд и прочих светил. Вон тут какие стены! Ай-ай! Какие стены! - воскликнул пуштун, чуть не подавившись холодной бараниной.

- Балаган какой-то! - возмутился Мансуров.

Аббас Кули и пуштун самозабвенно чавкали. Они действительно проголодались.

- В кочевьях чтут свои договора и слово! - после паузы проговорил Алексей Иванович. - А старый Джемшид все же дед мальчика и отец его матери. Джемшид хозяин своего слова. Он не захочет вредить своей семье. Он не пойдет против воли небес, наконец. Он едет сюда, чтобы освятить договор в этой святыне, где... - Он запнулся. Ему не хотелось упоминать, что прекрасная джемшидка считается пророчицей и что слово пророчицы веско и уважаемо.

Аббас Кули почтительно встал:

- Госпожа - ваша супруга. Но она пророчица. А что скажет и сделает пророчица, знает... - он поднял глаза к небу, и все его лицо сморщилось в таинственную гримасу.

Пуштун тоже встал и помотал головой:

- Темны и неясны мысли пророков.

- Я уверен! - воскликнул Мансуров. И тут сердце его кольнуло едва заметное сомнение. Что-то неуловимое в поведении Шагаретт породило это сомнение.

Она молчала при последнем разговоре со старым Джемшидом. Черным видением, закутанная в черное искабэ, она стояла у притолоки двери в шатре и не сказала ни слова. Она молчала, когда Мансуров почти насильно усадил ее в автомобиль вместе с сыном. Она ни слова не сказала о дальнейших планах, пока они ехали целый день по степи. Она много, излишне много говорила вечером о мавзолее, о мюршиде и его изощренных хитростях и интригах, о его подлости, но о главном она молчала. Да, Шагаретт делалась молчаливой, едва он заговаривал о том, как они поедут в Мешхед и оттуда он проводит ее и мальчика через Кучан и границу в Ашхабад. Почему она молчала?

Он посмотрел в узкое окно. Сквозь узор кованой изящной решетки он увидел не темный бархат неба, а яркий сноп света.

- Едет! - прозвучал из-за плеча голос Аббаса Кули. - Алеша-ага, когда чужаки приезжают в дом, им предлагают в прихожей снять с себя и положить на сундук все оружие: ружья, мечи, револьверы, даже ханджары, то есть кинжалы...

- Пойду распоряжусь, - сказал пуштун, поспешив к двери и с сожалением поглядывая на суфру, где оставалось немало вкусных вещей.

- Стойте, я не могу допустить, чтобы так обращались с моим тестем, с почтенным вождем племени!

Но пуштун уже шлепал своими туфлями по ступеням лестницы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Поводья терпения упустил я из рук.

С а л и х

Души мучеников, подобие священным

голубям, улетают в рай. Нежные тела

мучеников избирают своим

местонахождением сырость земли.

А л и и б н И с а

Сладкоязычный и змею из недр земли

вытащит.

Р у д а к и

Стоимость некоторых вещей удваивается со временем, как это бывает с выдержанным французским вином. Под вещами Аббас Кули подразумевал дружбу.

Почему дружба сравнивалась с вином? Почему мусульманин Аббас Кули восхвалял вино? По Корану вино запретно. Винопитие при многих халифах каралось смертью.

"Кубок в руке лучше десяти тысяч дел". Он забывал, что "Название вину - ссора и скандал".

В душе Аббас Кули был скорее вольнодумцем и эпикурейцем, Омаром Хайямом, нежели жестоким, каменным фанатиком халифом Мамнуном, отрубившим голову своему родному дяде только за то, что тот на пиршестве потребовал вина. У Аббаса Кули была жестокая профессия. Контрабандистам приходится криво стрелять, но прямо попадать. Но характер у него был мягкий, добрый. И тот, с кем он заводил дружбу, становился другом его навсегда. Мансуров хотел он или не хотел - завоевал верную, бескорыстную дружбу Аббаса Кули, дружбу, которая крепла с каждым годом. Мансуров когда-то доказал Аббасу Кули, что обращается с ним, с "туземцем", как с человеком, и сразу же стал его другом, вечным другом. Едва Алексей Иванович появился в поле зрения Аббаса Кули, Аббас сделался его верным телохранителем. Мансуров гнал его, отказывался от его помощи, но Аббас в трудные минуты всегда был рядом. Нельзя тень оторвать от человека.

Когда-то Аббас Кули влюбился в Шагаретт безумно, страстно. Но невеста, жена, женщина друга священна и неприкосновенна на Востоке. Ревность здесь переходит в преданность.

Когда Шагаретт и Алексей Иванович поженились, он попрощался с ними и похоронил свое любовное томление в глубине души. Ради друга!

Но теперь он видел, что счастье Алексея Ивановича висит на волоске. С тревогой он обнаружил, что виноваты не только злые силы вроде мюршида или вождя джемшидов. В поведении прекрасной джемшидки что-то ему не нравилось. Любовь к бывшей рабыне, которую он когда-то спас от неволи и которую он по-прежнему любил, ибо он не знал другой такой красавицы, не прошла, а, наоборот, "разгоралась пламенем в костре из колючки". Но она была женой друга, и... Словом, Шагаретт и не подозревала, какие страсти бушуют в сердце Аббаса: мечта его любви - святая пророчица, жена лучшего друга!

Всячески предостерегал Аббас Кули Мансурова:

- Старый Джемшид притворяется. Джемшид притворно согласился на договор. Вождь подносит дары дружбы, достойные царей, призывает в заступники священный Коран, а на самом деле залатал заплатами хитроумную хирку заговора. Алеша-ага, у тебя глаза видят далекий Памир и не видят собственных ресниц. Не верю, что старый Джемшид не знал, кто такой на самом деле Абдул-ар-Раззак. Мюршид купил его. Вождь знал про немцев, мюршид тянул его на войну против русских. Вождь готов был бросить своих всадников на советские аулы и кишлаки. Ждал только команды мюршида. Не поверю, чтобы вождь не видел. Полный коварства старый Джемшид знал, что у здешних аллемани мюршид главный баламут, и слушался его. А потом приехали вы, Алеша-ага. Мир повернулся на оси. Вождь услышал, что ось заскрипела, как на старой арбе, и поспешил всех немцев прикончить. Старый Джемшид знал, что мюршид, который продал его дочь в рабство, сам аллемани, рыжая собака, и закрыл глаза ладонью. А когда дело немцев протухло, зарубил мюршида. А теперь Джемшид опять хитрит, хочет замести следы. Госпожа Шагаретт - приманка. Берегитесь, Алексей-ага.

С шумом, возгласами ввалился старый Джемшид в башню. С любопытством на него глядел комбриг. Никаких признаков неудовольствия или раздражения он не заметил. Если пуштун, начальник уезда, и выполнил свое намерение отобрать оружие у кочевников при входе, то, видимо, проделал все с достаточным тактом и любезностью. Ни великолепной старинной сабли, ни маузеров на вожде не было. Бледноликий визирь - тот всегда ходил без оружия. Остальные джемшиды - шофер и усатые телохранители, очевидно, остались внизу, около автомобиля.

Великий вождь не спешил. Он ждал своих всадников не раньше вечера следующего дня.

Старый Джемшид ликовал:

- Больше нет аллемани в степи. Все сделано, как ты хотел, дорогой зятек. Ты знаешь, почему мы опоздали? О! Ты и на самом деле не знаешь? Мы охотились.

- Охотились? На кого? - встрепенулся Мансуров. Он думал совсем о другом, и его мало интересовали развлечения вождя.

- Двуногая дичь! - басисто хохотнул старый Джемшид. - В куланьем логе - мы заблудились и дали крюку - вспугнули двоих. Они ехали, таясь от людей, на заход солнца. Мой шофер погудел им, а они стегнули коней и поскакали. Дураки! Разве можно ускакать от пули великого вождя джемшидов! Мы долго гонялись за ними - им помогали холмы и рытвины, но глаз мой остер, а сердце верблюда не бьется, не трясется.

- Пули великого охотника настигли жалких трусов, - пискнул с торжеством бледноликий визирь. - Оба лежат там...

- Жаль коней. Кони у них были хорошие.

- Кто они такие? - спросил Мансуров. - Почему надо было в них стрелять?

Его возмутило не то, что старый Джемшид стрелял и застрелил кого-то. Его поражала полная бесчувственность, равнодушие тона, каким говорил вождь об убитых.

- Они - аллемани, немцы. Они прятались в норах. Они спасали свои души, когда узнали про приказ хватать всех немцев.

- Все немцы в высоком государстве задержаны и... - заговорил начальник уезда, но поперхнулся. - И те, кто не сопротивлялся, отправлены в тюрьму. А те, кто не хотел сдаться... - он сидя поклонился и развел руками.

Напыжившийся, самодовольный восседал вождь. Он словно говорил: "Вот сделал приятное тебе, комбриг, и твоим русским".

Вбежал крайне возбужденный Аббас Кули.

- Ля фэта идя Али! Нет юноши, подобного Али! Ля сейфа иля Зульфикар! Нет меча, подобного Зульфикару! Господин Алеша-ага, одного привезли! Раненый, окровавленный.

- Кого привезли? - важно спросил старый Джемшид.

- Привезли пастухи того, в кого вы, господин вождь, изволили стрелять.

- Аллемани?

- Да, он еще живой, хоть и тяжелый.

По узким, тесным лестницам и переходам Мансуров и все остальные спустились во двор. На каменных плитах лежал ворох грязных лохмотьев в темных пятнах запекшейся крови.

- Дайте свету! - приказал Мансуров. - Сбегайте спросите госпожу Шагаретт, в какой комнате поместить раненого. И пусть Алиев принесет из машины аптечку.

Раненый тихо стонал, пока его на чапане осторожно переносили в помещение в нижнем этаже башни. Мансуров сам занялся перевязкой. Рана была тяжелая - пуля вошла в спину и, очевидно, пробила легкое.

- Крейзе? - пробормотал Мансуров. - Вездесущий Гельмут фон Крейзе.

- Мы с вами... дороги перекрещиваются... Опять вы.

- Вам надо лежать... Разговаривать будете потом.

- Теперь уж все одно. Проклятый, стреляет хорошо... На таком расстоянии... убил... Капитан убит?

- Какой капитан?

- Капитан Вольф. Подложите мне подушку... Трудно говорить. Ого, электричество! Каа'ла шейха. Где мюршид Абдул-ар-Раззак? Убит. О, все убиты. В Меймене пуштуны выставляли наших шеренгой... Отрубали головы в порядке очереди... без всякой пощады. Рубили, как кочаны. Время. Время перемен... Узнали о наших неудачах на Волге. Не понимают, что временно, и давай рубить. Подлецы! - Слова вырывались у него с хрипом. Глаза мутнели, отсветы факела в них окончательно померкли. Он снова захрипел: - Стоял на пороге... Помните? Великая Германия... говорил я вам. Не верили... До Китая! Не верили. Я вас должен был убить. Пожалел. Поддался чувствам. Рассказал обо всем. Вы меня выручили, спасли. Поддался я тогда. Предки меченосцы заговорили во мне. Честь! Благородство! Все чепуха. А теперь пуля в легком. Все пошло прахом... - Он раскрыл вдруг глаза. Интерес зажегся во взгляде. - Прекрасная кочевница... Проявляете милосердие, прекрасная дама... За зло дарите добро! Как это похоже на женщин! Меня продырявил ее папаша, а она мне чинит ребра... Сколько зла я тебе причинил, тебе и твоему сыну, прекрасная дама, а ты...

Он кривил губы. На них выступала окрашенная кровью пена. И Шагаретт брезгливо вытирала ее платком. Она наклонилась к Крейзе:

- Ты бредишь, немец. Ты болтаешь. Засни! - Слово "засни" она произнесла с яростью, вскочила и, схватив за руки Мансурова, зашептала: Умирать змея выползает на дорогу... Змею нельзя лечить, змее отрубают голову. Отомсти ему за меня, за сына. Он прав - больше всех он причинил мне горя... И... тебе.

Крейзе услышал. Он приподнялся на локтях, выкрикнул:

- Эриния! Ты права. Таких, как Крейзе, не щадят... - Он упал на одеяло и пробормотал: - Поход Бонапарта... Наполеон... Разве все кончено?

- Конечно! Все для вас, аллемани, кончено. Аллемани - падаль.

Вдруг Шагаретт пнула ногой затихшего Крейзе, прежде чем Мансуров успел оттащить ее, вырвалась из его рук и выбежала.

Раненый тяжело дышал, но больше не открывал глаз. Многое надо было бы у него узнать, но Мансуров пошел по лесенкам и переходам в михманхану. Он осмотрел все, что нашли при Крейзе. В маленькой, крохотной записной книжке имелись записи - цифры и отдельные буквы готического алфавита. Личный шифр полковника Крейзе. Такие шифры разбирать труднее всего, и требуется очень много времени, чтобы его расшифровать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Притеснение обращается в путы для

притеснителя в обоих мирах.

Ш а м с э д д и н

Я не заслужил ада и недостоин рая.

Бог знает, на чем ты замешал мою глину.

Я подобен неверующему нищему и

отвратительной блуднице. Не осталось у

меня ни веры, ни мирских благ, ни

надежды.

О м а р Х а й я м

- Сюда нельзя! - Голос Шагаретт звучал глухо, резко. - Я колдую.

Умная, просвещенная Шагаретт колдовала. Все в комнатке, которую отвели великому вождю, старому Джемшиду, тонуло в сизо-зеленом, густо пахнущем чем-то пряным дыму. В угол забился старый Джемшид, с перекошенным, блестящим от пота лицом, с открытым ртом, с округлившимися от недоумения и ужаса глазами. Джемшид смотрел на стоявшую перед ним дочь и трепетал. Какая дочь. Пророчица, языческая жрица, вещавшая неведомые заклинания, поднявшая к потолку свои обнаженные прекрасные руки со светильником. Алексей Иванович не мог, не хотел уходить.

- Отец, прикажи ему уйти! - мрачно проговорила Шагаретт. - Волшебство для тебя. Пусть уйдет!

Стариковский лепет раздался из облаков дыма:

- Она - дочь хорошая! Сто звезд не равны одной луне. Уйди. Ты должен терпеть ее. Она общается с джиннами.

- Шагаретт, что вы тут все спятили?!

Со стоном молодая женщина воскликнула:

- Не мешай, кяфир! Здесь совершается таинство. Если любишь меня, уходи. Дай мне колдовскими словами убедить этого упрямца. Уходи, а то погибнешь.

Он невольно повиновался. Его напугал, поразил ее отрешенный, дикий вид. Не молодой красавицей, полной обаятельного и естественного кокетства, предстала перед ним в одуряющих клубах дыма Шагаретт, а бледной колдуньей, с зловеще блестящими черными глазами.

От этой колдуньи, ледяной, величественной и угрожающей, даже Мансуров отшатнулся. А она наступала на перетрусившего старого Джемшида.

- Ты украл мое отчаяние, сделал из моего горя воровскую отмычку! Мы, джемшидки, рабыни, рабыни отца, рабыни мужа. Но держим вас, слабых мужчин, под пятой таинственных сил, живущих в нашем слабом теле. Вы, джемшиды, торгуете нами, отцы - дочерьми, мужья - женами, но мы над вами. Помните, все в мире повинуется матери степи и пустыни! Женщина повелевает! - И, мгновенно сменив повелительный тон на упрашивающий, Шагаретт снова сказала: - Алеша, уходи! Дай мне просветить этого несчастного, жалкого, кто называется моим отцом.

Дым делался в комнате все плотнее. Фигура прекрасной джемшидки с поднятыми руками расплывалась, превращалась в зыбкую тень, чуть теплилось пламя светильников. Все глуше звучал голос.

- Призываю того, кто выше всех. Повинуйся. Куф-суф! Повинуйся! Слушай его слова!

- Остановись! Прекрати, дочь моя, я все сделаю, - голос старого Джемшида звучал слабо.

Имя вождя джемшидов окружала жуткая слава. Знали, что от него нечего ждать пощады. Впервые выдел Мансуров старого Джемшида слабым, беспомощным, во власти страха.

Все восставало в нем. Он думал, что знал хорошо Шагаретт. Он поражался ежеминутным переменам в ее настроении. Но сегодня... На ней, оказывается, двуликая маска: одна говорит "да", другая - "нет".

Он прошелся по верхней балюстраде, ему хотелось успокоиться. Огромные глиняные зубцы стен, предназначенные для укрытия стрелков, громоздкие башни, нависшие из тьмы, одинокий красный глаз костра далеко в степи уводили в дикость, в средневековье. Внизу на мощенном плитами дворе анахронизмом выглядели автомобили.

Мансурову чудился треск дров в гигантских очагах, плеск огней, пышащих вонючим дымом факелов, лай своры гончих, стон подстреленных джейранов в степи, скачущие в безумцы охотничьей гонки охотники.

И вполне в тон звучали в ушах "куф-суф" и таинственные заклинания, колдовские заговоры волшебницы, пророчицы Шагаретт, пытающейся направить на путь истинный старого Джемшида, убедить его, а может быть, и припугнуть.

Скверно! Очень скверно. Мансуров ловил себя на желании войти в михманхану старого Джемшида, распахнуть двери и окна, выгнать зеленый дым, схватить за руку Шагаретт, вывести ее силой, как напроказившую школьницу, посадить вместе с сыном в машину и приказать Алиеву: "Давай газу!" Увезти и жену и мальчика в Ашхабад.

Он ходил по балюстраде размашистым, военным шагом и думал, думал. Звезды совершали круг над головой в темном небосклоне, снизу стлался едкий дымок.

"Моя пророчица всерьез решила заколдовать старика".

Сильна еще громада тьмы. Надвигается она неотвратимо на умы и чувства людей. И в звуках ночи Алексей Иванович вновь услышал скрип и тяжелое шуршание гигантских колес - тяжелых, медлительных, старых, таких старых, какие скрипели по дорогам Хорасана во времена Фирдоуси. Колесница судьбы ползла из ночи, судьбы неотвратимой, мрачной.

И хотя действительно мимо замка где-то во тьме скрипел обоз обыкновенных персидских арб - Мансуров сразу же понял это по возгласам и разговору арбакешей, - первое впечатление долго не проходило. Сколько уже лет он боролся с судьбой, сражался за сына, за Шагаретт, за их любовь, за семью! И все напрасно.

И все потому, что Шагаретт не хотела бороться с роком. Она покорно склонила голову перед колесницей Джагарнаута.

Оставалось вырвать ее из-под колес силой.

Он вслушался в шумы ночи. Тьма кралась бархатными лапами по степи. Ни искры во тьме, кроме единственного красного огонька. Мертвая тьма, и вдруг... Мороз продрал по коже от лютого вопля... Отчаянный, безнадежный вопль жертвы, знающей: сначала насилие, издевательство, муки... а потом смерть. Вопли, подобные вспышке факелов, а потом все то же молчание тьмы.

И снова... тянутся руки вопящих жертв. Жутко... Шакалы. Шакалы вопят, точно дети, которых истязают, хохочут в истерике. И все же страшно. Вопли тянут во тьму дикой Хорасанской степи, во тьму суеверий - нелепых, но ужасных.

Совсем недавно в тегеранской газете напечатали сообщение мешхедского собственного корреспондента. В желудках-де хорасанских кур завелись ядовитые змеи. Шейхи и ахунды повелели прирезать и сжечь всех кур. И еще по случаю начавшейся эпизоотии скота аграрный департамент приказывает на всех воротах и загонах повесить амулеты с охранительными молитвами.

Зашлепали по лестнице подошвы. Мансуров повернулся и напрягся, но из отверстия в полу балюстрады высунулась голова Аббаса Кули:

- Вы здесь, Алеша-ага? Уже половина ночи прошла. Пора бы отдыхать, завтра долгий путь. Пора бы и зайцу дать сон.

- Зайцу? - переспросил Мансуров.

- Старому Джемшиду. Все не спит, колдует. Ветер дует на горе, а ничто не двигается.

Предельно тактичный, деликатный, он не намекнул даже, что колдует не Джемшид, а прекрасная джемшидка.

Надо кончать. Мансуров принял решение.

Он знал, что его отъезд, вопреки воле старого вождя, вызовет обострение всюду, где кочуют джемшиды.

Еще неизвестно, не окажет ли старый Джемшид вооруженного сопротивления. Замок очень удобен для этого, настоящий хиссор - крепость. Неравный бой! Старый Джемшид может поднять руку и на мальчика и на свою дочь. Или вздумает держать их всех заложниками в могучих стенах. Построен хиссор на совесть в расчете на отпор, и жестоким горным зимам Хорасана, и набегам воинственных калтаманов. Вон как запрятали строители замок в самой глубине ущелья! Здесь можно потеряться на годы, и никто не найдет.

И даже если удастся увезти насильно, не потеряет ли он Шагаретт? Увидев ее, Алексей Иванович вдруг утратил уверенность. Не слишком ли глубоки ее суеверия? С какой страстной убежденностью она раздавала больным ладанки. Как глубокомысленно разглядывала трещины на специально положенных в огонь бараньих лопатках и толковала о будущем пришедших к ней погадать. Однажды вечером она хотела напоить его "алоксиром", рецепт которого составил великий шейх. Она подвергала себя шекандже - аскетическим истязаниям. В одном джемшидском семействе она советовала положить туфлю в могилу умершего с тем, чтобы смерть больше не смела заглядывать в юрту. В другой раз она приказала зарезать петуха только потому, что он, видите ли, запел в неурочный час...

Да, он решился. Но никому не сказал, даже Шагаретт, когда она, возбужденная, еще в экстазе, одурманенная таинственными курениями, вернулась с волшебных радений. Из чор унсур - четырех составных элементов мира: воды, огня, земли, воздуха, - Шагаретт была огнем, горячим всесжигающим пламенем.

В Персии таких экзальтированных женщин называют - "духатаре оташ порэ", что лучше всего перевести: "женщина - осколок огня".

- Зачем тебе уезжать? - говорила она. - Дай лучше я освежу тебя из этого изящнейшего гулобпоша - кропильницы розовой водой. Персидская розовая вода лучшая в мире. Чтобы получить один лот благовонной жидкости, надо выжать лепестки из двадцати тысяч роз. Чем плохо тебе здесь в моих объятиях? Что тебе искать? Здесь ты в раю. Если немцы направят свои нечистые взоры на Хорасан, если они в нашу степь придут, пусть сгорят в могиле! Тебя укроют могучие стены. Их строил военачальник Абдаллах ибн Тахир в самой щели недоступных гор, таких недоступных, что сам свирепый халиф Мамнун не сумел дотянуться до Абдаллаха. Отлично Абдаллах прожил здесь жизнь - в наслаждениях, пирах и охоте, властелином и князем. И ты, Алеша, будешь князем. Чего тебе надо? Разве я некрасива? Разве у тебя сын урод? Или здесь нет золота? Или здесь нет слуг? Сейчас и умирать не хочется. Ты меня любишь. Когда ты меня обнимаешь, я горю от страсти. Для заболевших от вина лекарство - вино. Для больных любовью лекарство сладострастие. Никуда ты не уедешь. Дела? Если немцев сюда не пустят, то ты принесешь здесь столько пользы, что тебя наградят. Нет такого трудного дела, которое не могло бы стать легким. Человек не должен ничего бояться. Все, что случается с нами, - все от всемогущего. И если мы проявим терпение, удалятся от нас все несчастья. Хочешь смейся, хочешь плачь. Больше одной жизни не проживешь.

Рассуждения Шагаретт повергали его в смятение. Она сама называла себя "бешарм" - бесстыдной в любовных отношениях. И она умела держать его в чувственном опьянении столько, сколько ей хотелось. Шагаретт верила, что он, покорный, потерявший волю, окончательно подчинится ее желаниям. В минуты протрезвления он вглядывался в ее лицо, и ему начинало казаться, что она бездушна, холодна, рассудочна. И пугался еще больше.

- Ты мой! И никуда я тебя не отпущу. Меня зовут Шагаретт! Меня назвали в честь моей прапрабабки, владычицы священного Мисра Шагаретт-эт-Дор - Жемчужная ветвь значит это имя. Жемчужина ума, мужества и мести! Моя прапрабабка сама возглавила войско, когда супруг ее заболел, сама во главе мамелюков разбила врагов. Пленила короля французов. Разогнала крестоносцев. Сама кровью и железом мстила изменникам и предателям. Вот какая была Шагаретт-эт-Дор. Я - Шагаретт. Пусть поберегутся все! Месть! Я всем отомстила за слезы, за разлуку с тобой, за рабство. Убить врага не только не грех, но обязанность. Мсти! Не попадайся. Доброта, всепрощение - чушь! Не жди помощи, сражайся сама... В своем неистовстве она была обаятельна, непоследовательна, яростна. Она не давала говорить, закрывая своему любимому Алеше рот поцелуями. Она говорила сама. - Я была рабыней. Я - дочь свободных джемшидов. Меня от цепей освободил неверный! Христианин! Вот оно, веление судьбы! Рабыня отдала свое целомудрие неверному! Рабыня родила неверному сына. Так предначертано. Позор надо смыть! Сын рабыни должен вырасти воином! Взять чужое - позор. Но взять с бою - достоинство. Мечом Джемшид, сын рабыни, вернет себе свою честь. А ты, ты хочешь его увезти, сделать слабым, хлюпиком, размазней. Нет! Я родила его для мести. И не отдам! Я отомстила мюршиду! Но я слаба! Сын отомстит всем, всем, всем! За мать! За то, что мать продали в рабство. За все! Пусть вырастет и отомстит!

- Но кому же мстить! - успел вставить слово Мансуров.

И тут выяснилось, что мстить надо многим - и старейшинам племени, и бледноликому толстому визирю, и вождям кочевников в Иомудской степи, ее отцу, старому Джемшиду, и даже... ему, Алексею Ивановичу. Как? Сын вырастет и решит. Оказывается, желания старого вождя, намерение не отдавать внука ничуть не интересовали прекрасную джемшидку.

- Он стар. Он скоро погасит свой факел в потоке забвения. И к счастью своему. Что бы сказал он внуку, когда тот встал бы перед ним и спросил... Спросил, как он сделал свою мать убийцей? Да, да, я убийца. Я держала нож в руке, я ударила. Я забрызгала кровью иомуда свои чистые девичьи одежды, я видела вот этими своими глазами агонию иомуда, которого я убила. Я убийца. И пока мой сын не отомстит за мать, нет покоя моей совести... И это сделает мой сын! Я бессильна! Если сын на голой ладони изжарит над огнем яичницу, и то не сможет отплатить добро матери! - Она бросилась в соседнюю комнату, едва прикрыв наготу. Она хотела разбудить мальчика. Она выкрикнула в припадке истерики: - Мой родненький! Мой богатырь! Возьми нож! Отомсти за мать!

Она металась и кричала. С трудом Алексей Иванович увел ее. Он уговаривал ее первыми пришедшими на ум словами. Он говорил о том, что степь не место для воспитания человека нашего времени. Что степь дика и страшна. Что ребенка подстерегают в кочевье на каждом шагу болезни, зараза.

- Ты сама, перестилая ему постель, вытряхнула скорпионов. В помещение заползли от холодного ветра самые настоящие каракурты. В стенах я нашел клещей, разносчиков персидского возвратного тифа. У мальчика на ножке уже вскочил аллепский прыщ - пендинка. Ты сама рассказывала про мальчика-бербера, как он полез на фисташковое дерево и его укусила гюрза. И он потерял все пальцы, потому что ему руку зашили в баранью шкуру...

- Мой мальчик... Ручка, нежная ручка моего мальчика, без пальцев... Она накинулась с самыми настоящими проклятиями на Алексея Ивановича. Он думал, что она задушит его. - Ты не отец, раз ты такое можешь говорить!

- А местные клещи разносят и другую заразу - менингит, - упрямо твердил Мансуров. - Смерть... или на всю жизнь калека!

- Не говори таких слов!

Удивительно, его прозаические доводы успокоили истерический припадок. Она улыбнулась.

- Не будем ссориться. Уже скоро утро. Поцелуй меня.

Любовное томление подобно ночи. Оно от света солнца убежит, словно тень в полдень. На каждом шагу мы встречаем бедствия. Лучше погибнуть от горячего дыхания дракона страсти.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Так хочет время! Мы его рабы.

Ш е к с п и р

Того, что любил я ранее, теперь уж

не люблю. Лгу: люблю, но скупее. И

снова лгу: люблю, но стыдливо,

печальнее. Наконец я сказал правду. Ибо

так оно и есть: люблю, но люблю то, что

хотел бы не любить, а что хотел бы

ненавидеть. Итак, люблю, но вопреки

воле, по принуждению - в грусти и

трауре.

П е т р а р к а

Мансуров принял решение. Он вышел, когда Шагаретт еще нежилась в постели. Обстоятельства благоприятствовали ему. Джемшидские всадники не появились ни ночью, ни утром. Старый вождь, видимо, нервничал. На утренней заре он собрал всех своих, присоединил к своей малочисленной свите повылезших из всех дыр и щелей мюридов мюршида, нищих ободранцев.

Кто просыпается рано, тот увеличивает свое благополучие. Джемшид направился под резким горным, с дождем и снегом, ветром совершать таваф хождение вокруг мазара святого Абдул-ар-Раззака. Он долго клал поклоны прямо в размокшую глину и, смешав с дождевой водой щепотку земли с надгробия, намазал себе глаза, бормоча молитвы и заклинания.

Весь мокрый, с обляпанными грязью полами чухи он направил свои стопы к метавшемуся в горячке Крейзе. На старого Джемшида вдруг напало раскаяние, и он замыслил испросить прощение у своей жертвы.

- Ну уж это бесстыдство высшей марки! - бормотал Мансуров, спеша в комнату, где лежал раненый.

- Змея выползает умирать на дорогу, - сказал Аббас Кули. - Хочет, и подыхая, укусить напоследок. Аллемани и перед смертью наплетет Джемшиду такое... А Джемшид? Откуда ослу знать цены на сахар и мед? Что Джемшид понимает в событиях мира? А у нас слово лежащего на смертном одре выше слова пророка...

- Не надо было вообще пускать старика к фашисту.

Резкое замечание Мансурова было вполне правильным. Он застал идиллическую сцену. Старый Джемшид проливал непритворные слезы и, по всей вероятности, держал бы фашиста в объятиях, если бы не тяжелое состояние раненого. Слабым голосом Крейзе поучал, вернее, давал инструкции. Он только что закончил перечисление пунктов и местностей, где еще оставались фашистские резиденты. Старому вождю надлежало послать туда людей с продовольствием и теплой одеждой. Крейзе не заметил, когда вошел Мансуров, и тот услышал обрывки фраз, не оставлявших никаких сомнений, что между старым Джемшидом и Крейзе существовали гораздо более тесные отношения, чем можно было подумать. Но кто знает? Не заставят ли события в мире задуматься старого вождя?

- Мы с тобой пили воду клятвы. Мы друзья, - хрипел Крейзе. - Все равно наши придут в Хорасан, Джемшид. И тогда придет час ответа. То, что погибли люди, тебе не поставят в вину. Война! Но то, что ты взял золото, много золота... За золото тебе придется дать отчет, Джемшид! Сюда придет много немцев, очень много. Джемшидов мало. Вы - маленький народ, джемшиды. А судьба малых народов - это участь капли воды, упавшей на раскаленный камень. Лишь под рукой могучего рейха вы, джемшиды, сможете жить... существовать. Не лезь поперек судьбы, Джемшид. Ты связал себя клятвой с великой Германией. Не заигрывай с большевиками. Твой путь с немцами на Бухару, Самарканд, Ташкент. Не меняй пути в дороге, Джемшид! Весной сюда придут немцы. Благодетелями ли джемшидов, палачами ли джемшидов, зависит от тебя... Убей этого красного генерала, Джемшид. Он твой злой рок! Твоя злая судьба. Погибнешь ты, погибнет племя, если... - Он открыл глаза, мутные, безжизненные, и усмешка поползла по его синим губам. - А, вы здесь! Что ж! Так лучше. Мы всегда были врагами, хоть и приходилось улыбаться. Что ж, специфика нашей работы! За помощь, за лечение спасибо! Но я бы вас расстрелял... В подобных обстоятельствах. Уходите! И не пускайте никого... Особенно этих черномазых. Дайте мне покой... - Он выкрикивал последние слова. Он гнал всех от себя. - И я! Великий стратег! С великими планами... замыслами... Я споткнулся о песчинку. Пуля его... ничтожества. Я все предусмотрел. Индия. Вся Азия у ног... И наступил... Наскочил дурак на пулю... На немецкую пулю, которую сам вложил в ружье жалкого старикашки, жалкого джемшида.

Он бредил.

Они вышли из комнаты. Старый Джемшид, ничуть не обескураженный разговором, расстилался перед Мансуровым в вежливостях и повлек всех через весь замок.

- Бефармоид! Пожалуйста! Идемте. Утреннее угощение ждет нас, дорогой гость, любимый зятек!

Он не давал Мансурову сказать и слова.

- Какой воин, аллемани! Он полковник! И, о Али, надо же мне! Такой великий воин! Такой мудрый полководец! Кто определит день прилета ворон, кто разгадает тайные помыслы людей? Поистине он джахангир! Захвативший мир! Что вы там поете, господин Аббас?

Аббас Кули напевал негромко что-то о великом пахлаване - силаче и воине:

Я тот пахлаван, что в приступе гнева

Сидит на четверть в луже.

Я тот пахлаван, что в день битвы

Вонзает кинжал в чистую воду.

Я тот пахлаван, что разрывает зубами

Кожуру граната и обливается кроваво-красным соком,

Чтобы люди убедились - я пахлаван!

Над котлом плова разгоню войско мух.

Я - пахлаван! Сокрушительным ударом

Натыкаю вилкой лепешку в тандыре.

Я - пахлаван, в луже

Ковыряю грязь копьем Сиявуша,

в мелкой луже!

Последние слова Аббас Кули пропел под аккомпанемент тара, прихваченного им в обширной пандждари - зале с пятью огромными, от потолка до пола, окнами-дверями, выходившими прямо в сад, припорошенный первым снегом. Неверный свет хмурящегося утра был вполне достаточен, чтобы судить о богатстве отделки и убранства помещения, выдержанного в вычурном стиле Альгамбры. Под стать резным шкафчикам и разрисованным павлинами и розами панно красочной вышивкой переливалась парадная суфра, уставленная посудой серебряной чеканки.

Вошедших встретил поклонами михмандор - дворецкий, древний восковой старичок:

- Пожалуйте. Здоров ли ваш желудок? Да процветает дом вашего слуги, господа!

Надо прямо сказать - дворецкий, или тот, кто распоряжался завтраком, превзошел все мыслимое и немыслимое.

- Не удивляйтесь, господин, - суетливо подскочил дворецкий к Мансурову. - Роскошь угощения потому, что это пагошэ - угощение в доме родственников в честь новобрачных. А потому прошу отведать вот этот восхитительный аджиль - его приготовила своими серебряными ручками госпожа Шагаретт из миндаля, поджаренных соленых фисташек, земляного ореха, фундука, гороха, тыквенных и дынных семечек. Аджиль превкусен. - И тут старичок, похихикивая своему остроумию, зашептал на ухо: - О, аджиль превосходно восстанавливает мужскую силу после ночи любви. Ничего не пожалела красавица Шагаретт в аджиль, даже лимонного сока добавила.

Тут только Мансуров обнаружил в конце суфры скромно сидевшую, завернутую с головы до пят в покрывало женскую фигуру. Значит, Шагаретт присутствует, значит, она не выпускает из рук бразды хозяйки дома. Значит, этот завтрак - несколько запоздавший шабчара, предрассветный пир, завершающий свадьбу. Подаваемое угощение - аджиль мушкиле гашта, устраняющее трудности, подается новобрачной своим родным, чтобы исполнялись их желания. А вот и Шагаретт заговорила, приветствуя появлявшихся один за другим гостей, - правда, среди них не оказалось джемшидов:

- Ветер появился, цветы принес! Каким добрым ветром вас занесло?

Чего только не было на суфре! И бесчисленные сорта халвы из тончайшей муки, замешенной на виноградном соке с миндалем и орехами, и полудэ особое блюдо из тертых фруктов с сахаром, и оби софрани, и пашмак, и парижские конфеты, и выглядевшие нелепым анахронизмом сахарные головы в синей бумаге, и сушеные фрукты, и рахат-лукум... На дорогих блюдах возвышались горы плодов: апельсины, груши, виноград всевозможных сортов: и "аскери" - белый, круглый, приторно сладкий, и "сахопи") - розовый, и "фахри", - ягода которого величиной со сливу, "халили" - без косточек, и айва, и гранаты, и дыни, и грецкие орехи, и... Рука хозяйки открыла все мюршидские амбары и кладовые. Женское тщеславие! Слуги, особо приодевшиеся, шли вереницей. На блюдах они несли яхни - жареное мясо, приправленное гердгуре - острейшим порошком из сушеного незрелого винограда, жареную птицу, целого барашка, запеченного на камнях, и, наконец, венец персидской кулинарии - плов, окрашенный кориандром в оранжевый цвет, с фисташками, черным и зеленым изюмом и гранатовым соком. Чай подавался по-персидски - с сушеным лимоном.

Легкий завтрак больше походил на обеденное пиршество. Остался бы доволен самый взыскательный абдалботун - раб утробы. И у Алексея Ивановича снова возникли сомнения. Хозяева каа'лы растягивают угощение совершенно сознательно... Или вождь ждет своих джемшидов... Или он просто решил испытывать снова и снова терпение Мансурова... Или старается детскими хитростями заставить отложить отъезд...

Еще когда они шли через дворик, старый вождь покачал головой и с видом опытного автомобилиста начал сокрушаться: "Ох, развезет дорогу, колеса начнут буксовать".

Теперь он вдруг начал проявлять беспокойство по поводу своих всадников-джемшидов:

- Храбрецы! Не иначе, напугались погоды. Где-нибудь, ночью, как гончие собаки, нажрались бузы и дрыхнут. Боятся и нос на двор высунуть. Или, еще хуже, заехали в Баге Багу к этому опиумоеду Али Алескеру и накурились терьяку. Теперь и караван для моего сыночка не успеем снарядить, отправить на границу. Обо всем ведь позаботились: и верблюды не верблюды, а слоны, и караванбаши проверенный, дороги знает, и колокольца я приказал подвесить серебряные, и во вьюки весом по харвару все на дорогу сложили, даже баранину сушеную, ломтиками, столь любимую сыночком, и энтери - длиннополый кафтан я приказал положить запасной, где его уж там, в Советской стране, сумеют сшить, и войлочную накидку из козьего пуха от дождя и снега упаковали... И все теперь пропало. Дождь и снег сделали степь топкой. Грязь по колено. И джемшиды мои, собаки проклятые, не приехали. Кто составит охрану моему внуку, моему любимому наследнику? Мой внук может ехать только принцем, с караваном из двух десятков верблюдов, с охраной из ста вооруженных.

- Протянешь руку к кушаньям - и сразу отдернешь. У лицемера не поешь, - тихо пробормотал Аббас Кули. - Старый Джемшид столько говорит! У него язык оброс волосами. Сколько отговорок! Отговорки хуже греха. Душно у меня в груди. - И чтобы показать, что у него душа горит, он выпил пребольшую чашку обдуг - напитка из кислого молока. Вдруг вскочил, воскликнув: - Все это стежки иголкой по воде. Пока не поздно, уезжайте, Алеша-ага. А я их, бесстыжих, удержу.

Мгновенно перед ним возникло распухшее, все в мелких морщинках лицо визиря. Он ужасно походил на молодящуюся, бодрящуюся старуху, прожженную интриганку. Язык у него заплетался. Он что-то бормотал: "Куда едем? Зачем? Как едем? Нельзя... Гнев обрушится... Нельзя ехать. Не пустим".

- О, хвост идет за слоном! Ты что, подслушиваешь, безбородый! Лучше драка с тигром, чем ласка шакала. - Повернувшись к Мансурову, Аббас Кули тихо добавил: - Он прикидывается идиотом. Дом этот - ловушка.

Вдруг старый Джемшид вскочил и бросился к окну.

- Не поедет! - кричал он. - Не поедет. И караван не пойдет! Нет, нет, нет!

Выстрелы загремели так неожиданно и грозно, что и Мансуров, и все присутствующие схватились за оружие.

Стрелял старый Джемшид. Стрелял из окна в дальние ворота, через которые можно было видеть большой двор, где лежали и стояли верблюды.

- Нет верблюдов! Нет каравана! Всех верблюдов убью!

Его подхватили под руки, потащили от окна. Внук вскочил и хлопал в ладоши. С головы Шагаретт спало покрывало. Она смотрела с нескрываемым презрением на отца, прижав ладони к губам. Она боялась, что с уст ее сорвется недостойное слово упрека. Она не могла, не смела сказать ничего. Она знала, что старый Джемшид всю ночь курил опиум. Так говорили. На самом деле опиум уже давно не действовал на старика, и он курил невероятную смесь из конопляных листьев и белены, которая даже закоренелых опиекурильщиков валила с ног или доводила до вспышек безумия.

Прекрасная джемшидка бросилась к отцу, подхватила его под руку и повлекла к дверям. А старик вопил:

- Огонь гнева и вражды... вспыхнул огонь! Война! Не гаси огня водой. Он враг. Он отбирает сына! О, кровь Сиявуша! Я застрелю его! Куда меня ведут? Дервишу сказали: убирайся! Он набросил на плечо пушт-и-тахт и побрел... Нет больше мне места в моем доме. Увы, лучше быть головой теленка, чем копытом быка... - И уже в дверях он остановился, нашел почти невидящими глазами стоявшего с мрачным, напряженным лицом Мансурова и выкрикнул: - Враг! Ты враг!

- Господин вождь, вернитесь, - заговорил Мансуров. - Я вас прошу. Здесь нет врагов. Здесь только ваши друзья.

- Нарушить шабчара, - воскликнул Аббас Кули, - невозможно! Позор ляжет не на него, - он показал на Мансурова, - на вас и... - Он вовремя остановился. Шагаретт молчала, но взгляд был достаточно красноречив. - Не убивайте меня, госпожа, помогите усадить вашего гневного папашу!

Но старый Джемшид так и не сел на свое место за праздничной суфрой. Он стоял, раскачиваясь; в руке угрожающе прыгал маузер. Вдруг он провел руками по усам и бороде и объявил:

- Хейле баррака, таане салыг - великое благословение, полное здоровье! Оомин обло!

Все повторили его слова и жест. Старик посмотрел на маузер, засунул его в кобуру - ему помогал подскочивший бабьеликий визирь, - повернулся и шатаясь побрел из пандждари. Он бормотал:

- Бог хочет счастья всем... Мы хотим жить, как другие.

Он все же пошел в своей ярости на уступку. Он не прервал шабчара, не нарушил обычая. Он хитроумно закончил пиршество и тем самым отвратил от себя гнев своего зятя.

Джемшиды мстят за такое оскорбление до седьмого колена.

- Настоящий Джанхансуз! Поджигатель мира! - изрек Аббас Кули. - Если хочешь узнать друга, нахмурься... рассердись на него. Пусть поймет, что там, где нет в степи орлов, и летучая мышь - орел.

- Вы не дипломат, Аббас. Хорошо, что баба-визирь ушел... - говорил Мансуров, вставая. Он спешил к себе наверх. Он крепко держал за руку сына. Все безобразие происшествия не дошло до мальчика. Он все повторял:

- Зачем дедушка стрелял? В кого стрелял?

Из дверей разъяренной эринией налетела на Алексея Ивановича Шагаретт.

- Куда ты ведешь его?

- Идем наверх. Собери его и соберись сама. Мы уезжаем.

- Но отец... Он не отпускает. Он может...

- Слушай, Шагаретт. Ты мне говорила, что здесь Восток, что здесь не просить надо, а повелевать. Так вот... теперь я приказываю! Мы едем. И не мешкай ни минуты.

Молча они собрались. Молча сели в автомобиль. Только мальчик щебетал что-то восторженное.

Старый Джемшид не показывался. Их провожал старичок дворецкий и мюриды - обитатели мазара. Восковая маска на лице дворецкого оставалась гладкой, безжизненной, когда он склонился в прощальном приветствии. Он не задал ни одного вопроса. Он не посмел спросить.

Мюриды тоже молчали, склонившись в поклоне. Они ждали благословения от своей пророчицы. Они прикладывали кончики пальцев ко лбу и глазам.

Но она сидела на заднем сиденье прямая, суровая, смотрела прямо перед собой. Она уезжала. Она повиновалась приказу мужа.

Весь вид ее говорил: "Ты мне приказал, ты осмелился приказать. Что ж, я повинуюсь. Но все, что произойдет, пусть падет на твою голову".

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Пускай своим путем в далекий

Хорасан, качаясь и пыля, уходит

караван. Мне с ним не по пути...

Пойду своей дорогой, куда зовет

любовь, которой обуян.

Б о б о Т а х и р

Запах чеснока из уст красавицы

приятнее аромата букета роз в руке

уродливой.

С а а д и

Сизая туча брюхом легла на сизую равнину. Тяжелые набрякшие громады цеплялись за гнилые зубы руин, за рогатые надгробные памятники кладбищ. Твердая, усеянная камнями дорога шипела и визжала под скатами автомашины. Неприветливое, зябкое утро придавило Хорасан.

Алиев крепко держался за руль, не давая ручонкам маленького Джемшида свернуть автомобиль в кювет. Мальчишка восторженно вопил:

- Отдай руль!

Шагаретт все время поправляла выбивавшуюся из-под искабэ копну своих огненных волос. Широко раскрытые дикие глаза ее смотрели вперед, и Мансуров с тревогой проследил за ее взглядом. Он предпочел бы, чтобы любимая смотрела на него, а не на свирепых далеких всадников, захлестываемых космами не то дыма, не то туч. Мир весь из туч и пустынной равнины, разрушенных строений и далеких всадников. И все-таки Алексей Иванович был счастлив. Он не хотел сейчас думать ни о чем. Он обнимал за плечи Шагаретт. С ним рядом сын и любимая. Он нашел их в дни, когда миллионы людей теряли своих близких. После долгих лет тоски и одиночества, скитаний и поисков он обрел любимых и отдавался радости, хотя знал, что радость эта мимолетна, что предстоит расставание, что в Мешхеде в штабе уже лежит назначение на фронт, на Северный Кавказ. Он сам об этом просил. Но он знал, что даже там, в огне, в ужасах войны, сердце его будет согревать мысль: его любимые дома, ждут его. Он обнимал Шагаретт и с восторгом смотрел на нее. Целый хирман кудрей, и в их ореоле чудесный лик.

Верный Аббас Кули прикорнул в уголке, и Шагаретт решила, что может говорить не стесняясь.

То, что она сказала, поразило Алексея Ивановича.

- Зачем тебе, Алеша, все это? Ловца змей в конце концов убьет змея. Ты один. Врагов у тебя много. Всех ты их не истребишь, а тебя они убьют. И я опять останусь одна - рыдать. И малыш останется без отца, сиротой. Разве ты должен всех аллемани поймать или убить? Змея, которая не жалит, пусть живет хоть тысячу лет.

- Что с тобой, любимая? О чем ты?

Шагаретт смотрела прямо перед собой в ветровое стекло.

- Ты уезжаешь на войну, на фронт. Зачем тогда ты увозишь нас отсюда? Что мы с Джемшидом будем там, в Москве, делать? Я не рыба. Сказала бы слово, да воды полон рот. Волшебные чары разрушив, женщина благородного племени джемшидов, высшее существо... спала с тобой, с чужеземцем. Я отдалась тебе... я испытывала чувственное наслаждение... но ни на минуту не теряла голову. Высокомерие и пренебрежение жили во мне. Я пышный павлин в доме пахаря... Я родила тебе сына, но ты не понял ничего...

- Успокойся. Что ты говоришь? Моя любовь...

- Сколько дней, месяцев, лет, Алеша, я была одна. Желания сжигали меня. Я - пророчица, я колдунья с железным сердцем, я колдовала. Я тилимгор, волшебница, повелевающая духами пустыни, я колдовала, завораживала... Мой колдовской язык звал тебя. Я готова была на спине верблюда в кеджаве проехать тысячи верст. Я звала в ночи... Сколько лет мое белое тело, жаркое тело было подобно заброшенному селению! И колдовство помогло... Я была черной овцой, ты вернулся и превратил меня в белого лебедя. Безумно обрадовалось мое тело, соскучившееся по ласке. Я повела тебя на ложе. Я забыла свою гордость... Я принесла тебе чашме раушани - подарок новобрачной, всю себя - вернувшемуся издалека. Я опять была твоей невестой, и ты меня снова лишил невинности... Это было колдовство сладострастия. Я была шайдан - безумно влюбленной, добычей страсти! - Резко, грубо сорвала она руку Мансурова со своих плеч. Отстранилась, насколько позволяло тесное сиденье. Она повернула свое лицо и жгла мужа взглядом. - И ты не сумел понять моей гордой жертвы. Ты бесчувственный камень. Чары разрушены. Ты покидаешь меня. Что стою я, что стоят мое тело, моя красота, моя страсть? Ты покидаешь меня. Что я буду делать одна без тебя?

- Успокойся. Я буду писать тебе. Я вернусь.

- А я буду ждать?.. О, винограднику нужны не молитвы, а мотыга. А ты... как в басне: сено дают собаке, а мясо - ослу... Боже, что ты делаешь, Алеша, с нами, с нашей любовью!

- Ты пойми!

Но Шагаретт не желала понимать. Она выскочила из машины. Она бросилась на землю и царапала ее ногтями. Она плакала и напугала маленького Джемшида.

Опустив голову, стараясь не смотреть ни на кого, Мансуров осторожно поднял бьющуюся в припадке молодую женщину. Она заливалась слезами...

- Едем! - резко сказал Алексей Иванович. - Едем! Нас ждут. Там в городе у нас будет время. Все обсудим. Нельзя же так. Степь вцепилась в тебя...

- Я не поеду!

Но он отнес ее, отчаянно сопротивляющуюся, в автомобиль.

- Едем, Алиев! И гони вовсю.

Искоса смотрел на жену Мансуров. Она уже успокоилась. Глаза снова сияли нежностью. Она прижалась к любимому мужу, она играла и шутила с любимым сыночком. Она мчалась со своими любимыми в страну счастья, о которой мечтала все годы разлуки. От полноты чувств она даже запела своим низким, гортанным голосом:

Слезает враг с коня счастья,

когда ты садишься на коня.

благоденствия.

Она примирилась со своим счастьем. Она радовалась.

И вдруг поперек дороги темной ползущей лавиной возникла орда всадников. И всадники эти - не оставалось никаких сомнений - были джемшиды.

Да, старый Джемшид не желал отдавать внука. Да, старый Джемшид знал, что автомобиль поедет по долгой, петлявшей среди гор и холмов дороге, и повел все племя в погоню напрямик через перевалы по кратчайшему пути. Да, старый упрямец, природный охотник умел травить в степях и горах любую дичь. Он хитроумно расставил ловушку, и ловушка захлопнулась.

Шагаретт смотрела на всадников. Ее взгляд пожирал беснующихся, перебирающих ногами могучих скакунов. Она высвободилась из объятий мужа и выпрямилась стрункой.

Мансуров встрепенулся, когда Алиев грубовато оторвал руки маленького Джемшида от рулевого колеса, чтобы из-под сиденья достать автомат.

- Еще что? - спросил Мансуров недовольно. Мотор тарахтел, ветер свистел в ушах, и ответ Алиева потонул в шуме.

- Джемшиды! - воскликнула Шагаретт, и Алексей Иванович с трудом удержал ее, чтобы она не выпрыгнула из машины на ходу.

Автомобиль раскачивало и швыряло. Алиев выжимал всю скорость. Он не собирался останавливаться, хотя и видел, что всадники двумя крыльями охватывают их с обеих сторон, а особо густая кавалькада сгрудилась поперек дороги.

Посреди высился на коне-великане недвижным монументом сам вождь старый Джемшид. Он выглядел сейчас сильным и могучим в своей красной с золотом чалме, в красном бархатном позолоченном камзоле, с золотым оружием. Полный царской спеси, он смотрел с ненавистью на стремительно приближающуюся машину.

- Останови! - приказал Мансуров.

Замер мотор. Вокруг вплотную теснились всадники. Дула ружей угрожающе направлены прямо на путешественников. В лицо пахнуло густыми запахами лошадиного пота, кожи, чеснока, горелого бараньего сала.

Бок о бок со старым царственным вождем на юрком коне вертелся, выкручивался тот самый бледноликий визирь. Судя по пышному одеянию, он был обласкан старым Джемшидом и едва ли не являлся сейчас полководцем. Держался он надменно, заносчиво и даже не нашел нужным приветствовать пророчицу словами "Салом алейкум", что, правда, сделали хором несколько смущенными голосами всадники-джемшиды.

Шагаретт встала в автомобиле во весь рост, и... строй коней, храпя и разбрасывая пену с удил, шарахнулся назад.

- Нет! - сказала мрачно прекрасная джемшидка. - Битвы не будет! Они помнят нашу соль. Эй, раб! - приказала она. И хоть она не назвала имени, но под ее взглядом бледноликий, кряхтя, слез с лошади и подбежал.

- Я ваш раб! Приказывайте! - склонился визирь в поклоне.

- Рохля! - воскликнула Шагаретт. - Или ты думаешь, что пророчица джемшидов сама будет открывать двери. Открой!

Бледноликий рванулся вперед и, лакейски извиваясь, распахнул дверцу автомобиля.

Прекрасная джемшидка величественно спустилась с подножки и, раскинув широко руки, пошла прямо на выставленные щетиной винтовки, на изукрашенных аргамаков, на диких, усатых, готовых к убийству и резне воинов, увешанных золочеными персидскими саблями.

Раскинув руки, прекрасная Шагаретт шла на старого Джемшида. Шла молча, закусив губу.

Старый вождь смотрел на дочь-пророчицу и старался спрятаться за голову коня.

- Копье шаха подобно ключу к дверям победы.

Шагаретт не склонила голову перед растерянным взглядом отца. Она смотрела ему прямо в глаза. И всем казалось, что величественно высится не великий вождь на огромном коне, а маленькая, вся в черном, фигурка женщины-воительницы, с белым открытым лицом, с горящими пламенем черными глазами, с обнаженными белыми прекрасными руками, поднятыми к самому небу, к сизым низким тучам.

- Отец! - проговорила громко Шагаретт. - Ты - джемшид. Ты известен в мире как убивающий, испытывая радость от убийства. Ты дал слово! Ты подписал кобин - брачный контракт твоей дочери Шагаретт-эт-Дор с великим воином Алексеем-сардаром! Нож не режет свою рукоятку, ты знаешь! Слово джемшида из железа и стали. Ты поклялся отпустить из кочевья и меня, Шагаретт, и твоего внука, и твоего зятя невредимыми. Где твое слово? Или это правда, что когда дракон состарится, то и лягушка сидит на нем верхом? Или ты слушаешь теперь болтунов, на язык которых шайтан плюнул, и они науськивают тебя, великого воина и джемшида, пролить кровь дочерей и внуков? Клянусь, бессловесный скорпион лучше бестолкового сплетника! - Она снова протянула руки к небу и воскликнула: - Уберите ружья, вы, жаждущие кровопролития!

Воздух огласился бряцанием и звоном. Джемшиды забрасывали винтовки на плечи.

Старый Джемшид сник на своем коне-гиганте, и никто уже на него не смотрел. И странно, все порознь в старом Джемшиде было выдающееся, броское, величественное - и благородный высокий лоб, и внушительная, пронизанная седыми прядями борода, и диковатые глаза, и орлиный, благородных очертаний нос, - а все вместе смазывалось в маску, безвольную, жалобную. У него слезились глаза, и он прикрыл лицо носовым платочком.

- Сила барса! А зайчик зарычал, и... царь зверей лопнул, - заговорил вдруг Аббас Кули. - Пшик! Из твоей головы, вождь, один дым. Вот беда, при барсе - шакал!

- Помолчите! - рассердился Мансуров. Он слушал Шагаретт.

А она обрушила поток слов на бледноликого визиря:

- Эй ты, главный блюдолиз! Ты что, вздумал с оружием играть? Зацепился за хвост владыки и мяукаешь кошкой? Эх ты, мужлан! Велик баран, да не верблюд! Нашел любителей петушиных боев и вообразил себя воякой. Брось ружье, а то в себя попадешь. Ты что вообразил? Что здесь занимаются стрельбой, целясь в живот убитого кулана? Нарвешься на отпор, блюдолиз. Не знаю, кто из вас выберется из пучины смерти. Такое побоище учинит великий сардар, что без числа пожрут вас львы - пули. Слышу, уже джинны плачут в горах у развалин мазаров... Убирайтесь!

Шагаретт утихомиривала страсти легких на взрыв ярости джемшидов. Шагаретт знала, что бледноликого не любят, а ее, пророчицу, боятся и любят. Она выигрывала время своими чисто женскими сварливыми речами. И поразительно, эти искаженные гневом физиономии, не лица, а камни, начали оживать, расплавляться в улыбках восхищения.

Опозоренный визирь под насмешливые выкрики втиснулся в толпу всадников, таща за поводья упирающуюся лошадь.

- Жаба! Не квакай, жаба! - зазвенел из автомашины голосок маленького Джемшида. Он испытывал давнишнюю неприязнь к бледноликому визирю. Его обидный возглас подхватили джемшиды:

- Жаба! Жаба!

Но всадники не сдвинулись с места. Дорога по-прежнему перегорожена стеной пышущих жаром и потом коней. Джемшиды угрожающей массой давили на крошечную машину с маленьким, петушащимся мальчишкой. Он был в восторге от всадников, от винтовок, от того, как его мама бранила этого противного дядю - визиря, но в еще большем восторге от езды в автомашине и от дяди шофера.

Толпа всадников не сдвинулась с места. Горячие жеребцы покусывали друг друга, разбрасывая желтую пену с удил и покряхтывая.

Всадники не двигались. Положение делалось отчаянным. Шагаретт знала души и умы своих джемшидов, диких, темных. Для них пустыня населена призраками. Только что занялось утро. Тучи мешали рассеяться мраку ночи, а он мешал рассеяться мраку ума. А мрак ума толкает человека на необузданные поступки. Шагаретт знала своих соплеменников и знала единственный способ остановить их.

- Подневольны люди року! - возвестила Шагаретт. - Вы знаете меня святую. Воду от омовения моих рук вы даете пить своим больным, и они исцеляются! Клянусь вам, руки мои поведут вас, о джемшиды, к славным делам! Вы знаете наш закон: "Если можешь ладить - ладь! Если нет - надевай кольчугу". Возвращаемся в Турбети Шейх Джам! Там я прочитаю вам хутбу...

- О, - пробормотал Аббас Кули, - мюршид гниет в могиле, но все еще лает...

Вздох восторга вырвался из тысячи грудей.

Решительным движением Шагаретт сбросила с себя черное искабэ и предстала в одежде красно-черно-желтых тонов, в сиянии тяжелых блестящих ожерелий, сверкающего головного убора, золотых ручных и ножных хальхоль. Такой джемшиды свою пророчицу видели лишь в дни торжественных молений, и холодок ужаса проник в сердца даже самых неустрашимых воинов.

Решительно шагнула вперед молодая женщина и резким движением вырвала из рук старого Джемшида его серебряное копье - знак власти вождя племени. Подвывая жутким голосом заклинания, она чертила древком копья на песке круги и линии:

- В безлюдной местности! В неоскверненном месте! В любимой джиннами и духами местности! Я жду вас, маги восьми квадратов, арвохи треугольников. В безлюдной местности. Свершаю я на страх невеждам гадание кеханат гадание средь бела дня по звездам. Спустись же, тьма! Ослепи, тьма, всех неверующих и отступников! Уберите, говорю вам, снимите руки с прикладов ружей, или я напущу на вас "даузабон"! И будете вы, словно язычники, идолопоклонники, после смерти жить в теле собак и гадов. Убирайтесь, иначе тела ваши покроются язвами.

Она выла, кричала и кидалась на шарахающихся от нее коней и людей.

Сняв с колен сына, куда он перебрался, чтобы лучше видеть, Алексей Иванович встал, готовясь защитить Шагаретт.

Пробормотал что-то Аббас Кули. Было только понятно, что он разразился проклятиями и готов на все. Он выскочил по другую сторону автомашины и положил автомат дулом на борт.

- Ха, - воскликнул контрабандист, - у меня уши на сажень вытянулись от всего этого, клянусь всем, что есть подлого и предательского!

Он презирал и не замечал тех джемшидов, которые напирали на него со спины. Впрочем, те, вытянув головы, не видели, что творится в автомашине и с благоговением и ужасом следили за каждым движением пророчицы.

А Аббас Кули, словно нарочно, привлекал внимание к себе. Он выкрикнул:

- Эй, желудок мюршида, божий котел, желудок бека, упаси боже! Вот я ваши животы начиню пулями!

Он заметил, что бледноликий жестами подзывает каких-то мрачных головорезов и те стягивают через головы карабины.

Но и Шагаретт тоже отлично видела все. Она, не поворачиваясь, отмахнулась рукой.

- Алеша, не двигайся! Ради нашего мальчика, не двигайся! - прокричала она и бросилась к телохранителям сына.

Она повелевала. Миг... И бледноликого, и его единомышленников свирепые руки уже вытащили из седел и швырнули прямо под конские копыта. Неуклюже барахтаясь, они так и валялись в пыли дороги, боясь подняться.

Только теперь Шагаретт повернула горящее лицо к Алексею Ивановичу и крикнула:

- Я уведу их!.. - Она подняла руку. Стало тихо. - Где мой конь? сказала она спокойно.

Вся масса всадников выдохнула:

- Коня пророчице!

И десятки джемшидов, толкаясь и обжигая друг друга злыми, ревнивыми взглядами, уже вели под уздцы своих коней.

- Приказание выполнено!

Мгновение, и Шагаретт в седле. Конь взвился на дыбы. Движением узды Шагаретт усмирила его и, наклонившись, воскликнула:

- Счастья тебе, сынок! Счастья тебе, мой муж! Оба воинами будьте!

Конь отскочил от машины, яркое красно-желто-черное пятно растворилось в оргии красок. И вся масса всадников повернула и помчалась тучей по степи.

- Кабоб не изжарится без переворачивания, - прохрипел Аббас Кули, обходя автомашину. Он всячески старался изобразить на своей физиономии спокойствие и уверенность, но голос выдавал его.

- Товарищ генерал, прикажете ехать? - спросил Алиев, усаживая рядом таращившего глаза на степь маленького Джемшида. - Ну, джигит, не плачешь? Молодец!

Алексей Иванович все стоял на дороге и смотрел с мертвенной улыбкой на сизую степь, сизые тучи, на сизое гигантское облако пыли.

Повертевшись около Мансурова и видя, что тот не обращает на него внимания, Аббас Кули вернулся к машине.

- Что ж, закурим? - обратился он к Алиеву.

- Давай! Одно скажу: бог создал Еву из кости мужчины, а Шагаретт из золота, - восторгался Алиев. - Вот это женщина! Если б она, слабая женщина, не уломала тысячу могучих пахлаванов, был бы в степи корм для грифов, а над головой ее отца повисло бы знамя недоброй славы. Все знают: от старого Джемшида не жди пощады!

Красота лица лучше шелкового платья.

Красота ума лучше золота.

- Да стану я жертвой за тебя. Да будут кони в твоих загонах! Да такие, что уздечки рвут! - восклицал Аббас Кули. - Говорят же у нас в Нурате: все, что осталось от грабителей, все пусть достанется волшебнику. Ты настоящая волшебница, ханум Шагаретт! - По обыкновению, Аббас Кули шутил, но бледность лица выдавала его волнение. - Сидел ты, храбрый Аббас, да два твоих уха, сидел, расстраивался, и мысли тебя терзали когтями. Сидел и думал: "Проклятые джемшиды любят посылать пули, вроде исфаганок, не скупящихся на кокетливые взгляды. Что же, думаю, получится? А получилось: изрекли хулу, а сами скисли, оглохли, онемели, языки откусили и... уехали. А вождь - ха! Вождь-то собственной рукой поджег себе бороду. И все из-за слов женщины!"

А Мансуров все смотрел.

Предстояли мучительные часы и дни ожидания среди безмолвия ночи, среди шума жизни, среди воя и грохота войны. Предстояло прислушиваться к шагам за дверью, к стуку копыт на перевалах, вдруг донесшемуся голосу, от которого бурными толчками заколотится сердце, от которого вдруг вспыхнет надежда, к чуть слышным шагам бархатных лап тигрицы, своими движениями вызывающей соблазн...

Вчерашние цветы

лишь мечты сегодня.

Резкий звук пробудил его от мыслей. Сигналил маленький Джемшид. Он ликовал. Дядя Алиев кинулся к нему:

- Не надо, дорогой! Они вернутся. Беда будет!

Мансуров сказал сыну:

- Сигналь! Зови!

Пусть зов летит по степи! Пусть воинственные джемшиды вернутся, пусть в ярости обрушатся на них! Но среди джемшидов будет Она...

Лишь бы увидеть ее глаза. Еще раз. Один раз.