Подрастая в провинции, где строго соблюдались все правила религии, малыш быстро понял особый характер своего положения. Он был побочный сын, плод незаконной любви, родившийся вне брака, — «ребенок матери-одиночки». Легко себе представить, как переглядывались между собой кумушки, как качали головами, как многозначительно замолкали при его появлении. Хотя мать будущего литератора Элоиза была, кажется, очень набожной, не приходится сомневаться, что сдержанность Луи в отношении духовенства возникла именно в этот период детства, когда он понял, что можно быть осужденным при полной невиновности.

Благодаря силе воле, укрепленной, быть может, неудобством такого первоначального положения, он постарался завоевать упорством и успехами то уважение, которого обстоятельства его лишили. В школе Экренна он выделялся умом и одновременно гордым и строптивым характером. Его отец умер в 1855 г., в возрасте 60 лет: Луи было тогда восемь лет, его мать Элоиза должна была одна воспитывать двоих детей. Неудивительно, что в такой ситуации она испытывала денежные затруднения.

По мнению Филиппа Режибье, Элоизе, очевидно, помогал ее собственный отец, Жозеф Ланс. Это позволило двум ее сыновьям продолжать образование. Как бы там ни было, в 1860 г. Луи поступил в учебное заведение Борьё (с пансионом) в Питивье по адресу: улица Фобур д’Орлеан, 9. Он проявил себя прилежным и усидчивым учеником, оправдав положительное мнение своего школьного учителя относительно продолжения его образования.

Неясное семейное положение

Хотя юный Луи проявлял, конечно, необходимое усердие в учении, он, по всей видимости, никогда не отказывал себе в сельских развлечениях. Об этом свидетельствует автобиографический отрывок из самого первого произведения Буссенара, «Десять миллионов Рыжего Опоссума», печатавшегося в «Журнале путешествий» с 28 апреля 1878 г. Мы не знаем, можно ли верить Буссенару на слово, но вот что там дословно говорится:

«Что касается моего спутника Сирила, я, с вашего разрешения, расскажу вкратце его биографию. В любом случае он этого заслуживает ввиду той роли, которую он играл как в этой экспедиции, так и в целом в моей жизни.

Сирил — мой молочный брат. Мы родились в один и тот же день тридцать два года тому назад в Экренне, маленькой деревушке департамента Луаре. Мы не разлучались с колыбели, и первое огорчение он испытал из-за моего поступления в лицей Орлеана. Бедняга не мог понять, почему я должен был протирать штаны на школьной скамье, изучая непонятный язык церковных книг, вместо того чтобы разорять гнезда сорок, соек, дроздов или ловить раков в речке Эф. Впрочем, я разделял это мнение, каким бы ошибочным оно ни было…

Во время каникул мы бесконечно радовались нашим встречам. Отец моего молочного брата, дядюшка Делафуа, который всегда меня баловал, вскоре впервые дал мне в руки охотничье ружье, и вы можете себе представить, какой восторг охватил меня, когда сквозь дымок от первого выстрела я увидел, как упал с дерева безобидный воробышек, клевавший поздние сливы в ограде дома. С этого дня я стал заядлым охотником.

Нам едва исполнилось по пятнадцать лет, когда Сирил понес невосполнимые потери. В какие-нибудь несколько дней он потерял своих родителей. Его усыновила моя добрейшая мать. Он более, чем когда-либо, стал членом нашей семьи. С тех пор прошли долгие годы, и его привязанность к нам все возрастала бы, если бы она уже не была безмерной…»

Была ли история молочного брата и его отца придумана Буссенаром для романа? Это весьма любопытное произведение, к которому мы еще вернемся, печаталось в «Журнале путешествий», представившем его как путевые заметки. Рассказчик носит имя г-на Б… и, как мы видели, утверждает, что родился в Экренне тридцать два года тому назад (то есть в 1846 г., годом раньше, чем Луи Буссенар). Совершенно очевидно, что здесь Буссенар выводит в романе самого себя. Фамилия отца молочного брата, Делафуа, не может избежать нашего внимания: она не что иное, как девичья фамилия второй супруги писателя, Альбертины Делафуа. Значит, Буссенар придумал эту историю?

Благодаря любезности одного из ее потомков, г-на Дени Экскоффье, мы располагаем весьма полным генеалогическим деревом семьи Делафуа. Действительно, там значится Сирил Исидор Делафуа, родившийся 8 ноября 1847 г. в Экренне, на месяц и четыре дня позже Луи Буссенара. Но на этом и исчерпывается правдоподобность рассказанной истории. Ибо хотя этот Сирил (старший брат Альбертины, будущей супруги Буссенара) на самом деле и существовал, остальное не соответствует действительности. Так, отец молочного брата Луи, всегда его баловавший, умер не около 1862 г., когда его сыну исполнилось бы пятнадцать лет, а в 1882 г. Самого же Сирила ко времени написания книги «Десять миллионов Рыжего Опоссума» (1878) уже не было в живых. Он умер в 1870 г. от последствий грыжи, возникшей после падения в яму, вырытую перед его окном какими-то шутниками… из Пруссии!

Воспоминание о сельских проказах

Таким образом, когда писатель Буссенар излагает свои воспоминания, совершенно очевидно, что в них истина перемешана с вымыслом, и об этом не следует забывать. Насколько нам известно, нигде в своем творчестве Буссенар определенно не говорит об обстоятельствах, связанных с его происхождением. Разве что приводит наиболее забавные из своих воспоминаний, вроде эпизода в произведении «Из Парижа в Бразилию по суше» (1884), на который ссылается Филипп Режибье; мы приводим этот текст для тех, кто не знаком с указанной книгой:

«Во время каникул 1864/65 учебного года, если мне не изменяет память, мы с моим кузеном нашли в живописной долине Эф под большим платаном великолепный воздушный шар, пущенный вечером 15 августа с большой площади Питивье. В тот же день, не теряя ни минуты, мы надули аэростат воздухом, нагретым зажженной соломой, и, посадив в гондолу бедную кошку, запустили его, не обращая внимания на ее отчаянное мяуканье.

Под воздействием легкого ветра воздушный шар полетел в сторону равнины на высоте примерно ста метров, и мы, окрепшие за каникулы школьники, не отставая, бежали за ним. Вид воздушного шара, расписанного яркими и диковинными изображениями, вызвал панический страх у женщин, убиравших с полей траву.

Мне кажется, что я еще слышу их пронзительные крики, вижу, как они в ужасе машут руками и бегут сломя голову, так что в вихре этого бегства смешались сорванные белые чепцы и развевающиеся синие юбки. Вскоре шар выпустил воздух и медленно упал среди перепуганных беглянок. Одна кумушка, посмелее и к тому же ободренная нашим присутствием, но все еще бледная, несмотря на темноту загара, настолько расхрабрилась, что приблизилась к чудовищу, потрясая своим серпом.

Я собирался защитить безобидный аппарат от ее яростного наскока, но кошка, погребенная под грудой бумаги из упавшего шара, принялась отчаянно мяукать и шипеть с той неподражаемой интонацией, которая столь свойственна ее разгневанным сородичам. При неожиданном вмешательстве четвероногого все женщины бросились врассыпную и уже совсем обезумели от страха, когда кошка, сумев разодрать когтями оболочку упавшего шара, выскочила из-под груды лоскутов и помчалась по равнине.

Одна из этих несчастных даже заболела. В тот вечер вся деревушка Экренны была в волнении; добрые женщины рассказывали каждому встречному и поперечному, что они видели самого “удуэра”! Это местное словечко, незнакомое, конечно, Французской академии, я осмелюсь перевести как “гном”, “привидение”, “нечистый дух”, “домовой”».

Другие воспоминания Буссенара касаются охоты, бывшей, очевидно, его излюбленным досугом. Так, из сочинения «Охота для всех» (1886) мы узнаём, что первой собакой Буссенара была французская легавая по кличке Флора. Именно она 1 сентября 1864 г. (как раз в год истории с «удуэром») принесла ему в зубах первого зайца. Незабываемое впечатление! Три года спустя вновь встречаем нашего героя в роли, прекрасно передающей его гордый характер:

«Если память мне не изменяет, это случилось в 1867 г., словом, давным-давно. Я ранил зайца, за которым погналась моя верная Флора. Вскоре собака и дичь скрылись за холмом. Я, в свою очередь, помчался за ними со всех ног. За десять минут я добежал до вершины холма, откуда была видна вся местность. Вообразите мое разочарование, когда я увидел, что моя собака, опустив хвост, с жалким видом медленно возвращается ко мне. Зайца — ни слуху ни духу. В трехстах метрах от нас какой-то крестьянин пахал поле на трех лошадях, запряженных в тяжелый плуг, каким пашут в провинции Бос. Я подошел к нему.

— Вы ищете своего зайца, — сказал он мне, когда я был уже рядом.

— Да, я ищу раненого зайца, — ответил я.

— А, ну-ну… Он, должно быть, уже далеко, если все еще бежит!.. Правду сказать, сдается мне, он ранен не больше, чем вы или я.

У моего собеседника был какой-то странный вид. Когда я посмотрел ему прямо в лицо, в упор, мне показалось, что он покраснел. Не сказав больше ни слова, я направился к его тулупу, небрежно брошенному на землю, и пинком ноги приподнял его. Ничего! Крестьянин рассмеялся.

— Ведь не думаете же вы, что я его взял, — сказал он с такой издевкой, что мне захотелось дать ему затрещину.

Не говоря ни слова, я собрался продолжать поиски, полагая, что подлюга спрятал зайца где-нибудь в борозде, когда (представьте мое удивление!) вдруг увидел, что Флора делает стойку… у плуга.

— Аппорт! — крикнул я радостно.

Славное животное тотчас же принялось скрести землю под отвалом, в растворе которого торчал большой ком земли. Оно почти сразу же отрыло великолепного зайца, спрятанного в этом своеобразном тайнике, где мне и в голову не пришло бы его искать.

Когда Флора, как собака никогда и ни в чем не отказывающая своему хозяину, схватила тушку зайца и хотела мне ее принести, крестьянин поднял длинную палку, которой местные земледельцы прочищают плуги.

— Этот заяц — мой, — прорычал он. — Я прибью вашу псину, если она его не оставит, а потом съезжу вам… по морде.

В подкрепление своих слов он размахнулся и что было мочи обрушил на бедную собаку удар пятифутовой дубины. К счастью, Флора уклонилась от удара, иначе он раздробил бы ей голову.

Не знаю, как это произошло, но я мгновенно отбросил ружье и ягдташ и схватил крестьянина одной рукой за руку, державшую палку, а другой — за горло. Я его обезоружил, разломал пополам его дубину, а затем принялся колотить обидчика изо всех сил; такой урок никогда не забывается ни тем, кто его преподал, ни тем, кого проучили.

Я остановился только тогда, когда этот здоровенный детина запросил пощады. Видимо, он рассчитывал легко справиться с девятнадцатилетним юношей; теперь у него сложилось, вероятно, иное мнение об университетском образовании, которое при случае способно соединять основы философии с принципами французского бокса.

После полученной им изрядной взбучки я уже не мог на него сердиться. Широким жестом я вынул из кармана пятифранковую монету и вложил ее в руку крестьянина, удивленного такой неожиданной щедростью не менее, чем заработанной внушительной трепкой.

— Вот вам за синяки, — сказал я как бы на прощанье, подобрав совсем еще теплого зайца. Позднее я вновь встречался с этим ворюгой. Мы стали закадычными друзьями, а поскольку он был опытным браконьером, я получил от него ценные сведения, которые опубликую в свое время…»

Два школьных товарища

В пансионе Борьё Буссенар познакомился с двумя лицеистами, которые впоследствии тоже стали в некотором роде известными. Первый из них — Амеде Бове, написавший, по мнению Жоржа Дюрана, полную юмора книгу о языке под названием «Ошибки Французской академии». Увы, мы не нашли и следа этого произведения в каталоге Национальной библиотеки. Намного лучше мы знаем другого соученика Буссенара по имени Палма Гурдон; он прославился в боевых действиях под командованием адмирала Курбе на Дальнем Востоке, где торпедировал в 1885 г. в Шей-Пу два китайских судна.

Буссенар, сохранивший контакт с Палмой Гурдоном, опубликовал в сентябре 1897 г. в «Журнале путешествий» статью, подробно рассказав в ней о подвигах своего друга, тогда лишь только капитана, в Китайском море. Еще и сегодня в музее Питивье в честь Гурдона, ставшего к концу своей карьеры вице-адмиралом, командующим Средиземноморской эскадрой, имеется прекрасно оформленный раздел, где выставлены его портреты, награды, парадная форма, бинокль и секстант, а также его великолепная шпага.

Встретившись на том свете, оба приятеля, несомненно, здорово повеселились, потому что, хотя у входа в упомянутый музей их имена и выгравированы на мраморной доске вместе с фамилиями главных дарителей, зато внутри музея на почетном месте находится моряк, а нашего писателя там… нет. Таким образом, в памяти потомков два потопленных судна значат иногда больше, чем сорок книг!