Все гениальное, как известно, просто, вот, к сожалению, не все простое бывает гениально. Это подтвердилось уже спустя час, после моего побега из Бутырской тюрьмы. Сначала у нас все проходило как по нотам: мы с надзирателем без труда добились от недовольного неурочным приходом гостей дворника Абдулки и начали требовать, чтобы он пустил нас в шикарный вестибюль казенного дома министерства внутренних дел.

— Чего в ночь шляться? — спросил он.

— Их высокоблагородие приказали, — сказал в своей краткой манере Нестеренко.

— Спят он. Зачем ходит туда-сюда?

— Тебе что за дело, сказано, приказали прийти, значит нужно слушаться.

— Ходит туда-сюда, — проворчал Абдулка но перечить не решился, открыл дверь и посторонился, когда мы вошли.

Мы молча поднялись на бельэтаж, к квартире полковника Прохорова. Надзиратель несколько раз провернул ручку механического звонка. В ночной тишине было слышно, как внутри звякал колокольчик, нам долго никто не отпирал.

— Спит, поди, Митрич без задних ног, — сказал Нестеренко, — поди, его добудись.

Он опять покрутил ручку. Дверь, наконец, открылась. Мы вошли в просторную прихожую, отделанную дубовыми панелями. Старик слуга, со свалявшимися со сна седыми бакенбардами и наброшенной на плечи старой офицерской шинелью без погон, видимо, тот самый Митрич, подслеповато щурился на нас:

— Чего-то не признаю, кто вы есть такие. Вам чего, служивые?

— Это я, Митрич, Нестеренко, нам к их высокоблагородию.

— А, теперь разглядел, а это кто с тобой?

— Тебе-то какое дело, — рассердился надзиратель. — Что ты всегда кишки мотаешь! Сказано тебе, полковник приказал привести солдатика. Иди, доложи.

— А, по этному, что ли, делу. Так бы сразу и сказал. Идите, они в спальне почивают.

Митрич громко зевнул, демонстрируя нам беззубый рот, запахнул полу шинели и ушел, шаркая веревочными тапочками в свою коморку возле входной двери.

— Шляются, шляются, ни минуты покоя, — бормотал он.

— Пойдем, — сказал Нестеренко, — посмотрим, что из этого выйдет.

— Сейчас, — сказал я и первым делом перерезал у телефона, висевшего возле входных дверей провод. Так оно будет спокойнее.

Мы перешли из прихожей в большую комнату, скорее всего, холл, куда выходило несколько дверей. Полковник жил с размахом, явно не по чину: везде была дорогая, сколько можно было судить в полутьме, мебель, на стенах висели картины в массивных, золоченый рамах. Не казенная квартира старшего жандармского офицера, а филиал дворцового музея.

— Вот его спальня, — указал надзиратель на одну из дверей.

Я осторожно ее открыл, мы вошли в освещенное маленьким ночничком помещение. Сразу понять, что здесь к чему, было невозможно, и я на цыпочках пошел к наиболее вероятному месту обитания хозяина — огромной кровати под балдахином, Она стояла почти в середине большой, задрапированной материей комнаты, чуть сдвинутая от центра к дальней от двери стене.

Я отвел полог балдахина и посмотрел, там ли полковник Прохоров. Разглядеть в бледном кружеве постельного белья и комьях вспененных подушек его голову сразу не удалось, но то, что какой-то человек определенно в постели лежит, я увидел.

— Господин Прохоров, — позвал я и потянул за край пухового одеяла.

Вдруг под потолком вспыхнул яркий свет и одновременно вскрикнул Нестеренко. Я резко обернулся. Недалеко от надзирателя стоял сам Прохоров, но не в черном мундире, в котором я видел его на допросе, а в ярком шелковом халате с китайскими драконами, отделанном золотистой шнуровкой, и целился в меня из нагана.

— Я вас уже давно поджидаю, господин студент, — насмешливо проговорил он. — Где это вы так долго гуляете? Ветер свободы вскружил вам голову?

Первая мысль была: Нестеренко заманил меня в ловушку. Я быстро на него взглянул. Он стоял бледный, с круглыми то ли от ужаса, то ли удивления глазами.

Полковник был премного доволен производимым эффектом, однако для полного удовольствия ему явно не хватало красивого завершения сцены и восторга зрителей. Я не смог оценить его актерские способности и не пал к ногам в театральном раскаянье. Сказал спокойно и уверенно, как будто предвидел именно такую встречу:

— Очень хорошо, что вы не спите. У нас к вам есть серьезный разговор.

Прохоров, ожидавший определенной, задуманной им реакции, от неожиданности немного смешался и посмотрел на меня уже не таким, как раньше, гоголем.

— Я уже все знаю, господин студент! Вы не поняли, против кого решили бороться! Я предвидел и предусмотрел все ваши мысли еще до того, как они пришли в вашу пустую голову!

Говоря о своих необыкновенных способностях, он распалялся и раздувался от гордости. Скорее всего, самооценка и самоуважение у него были необыкновенно высокие. Оспаривать или доказывать обратное было совершенно бесполезно. Подобные люди высшее счастье видят именно в пребывании в сладостном заблуждении на свой счет. Поэтому я сразу же перешел к сути:

— Меня интересует, почему вы приказал убить сына надзирателя Нестеренко?

Теперь уже я несколько озадачил хозяина. Он ожидал совсем другого вопроса и разговора.

— Какого надзирателя? Какого сына? — вполне натурально удивился он. — Этого, что ли?

Мы оба посмотрели на застывшего у дверей Нестеренко.

— Я впервые слышу такой нонсенс, — не совсем внятно по-русски сказал он. — Нестеренко у тебя, что, есть сын?

— Был, ваше высокоблагородие, его зарезал Жорка Самокат.

— Самокат? Какой Самокат? Это Николаев, что ли? А я тут при чем?

— По вашему приказу, — начал блефовать я, — убили сына этого человека. Мы хотим знать, за что?

— Вы городите чушь, господин студент. Никакого Нестеренку я не приказывал убивать! Я вообще никогда не знал такого человека, — твердо сказал Прохоров.

— Сына моего, Ваню, в Бутырке, в камере Самокат зарезал, — медленно, как-то мучительно выговаривая слова, проговорил надзиратель, — а звали его, верно, не Нестеренко, фамилия у него была совсем другая, наша природная, Плотниковы. Иван Трофимович Плотников, студент Императорского московского технического училища. Помните такого, ваше высокоблагородие?

— Плотников, — повторил за ним полковник, — Плотников… это когда было?

— Позапрошлым летом.

— Нет, не помню. Столько людей. Всех не упомнишь. Он что, студентом был, как и вы, господин калужский мещанин Синицын? — спросил уже меня Прохоров.

Я кивнул. Теперь мы стояли, образовывая как бы равносторонний треугольник. У двери, ближе к окну, надзиратель, у противоположной стены полковник с направленным на меня наганом, и я посередине комнаты.

— Ну, что ж, тогда невелика потеря. Не лезь со свиным рылом в калашный ряд, и никто тебя не тронет. Родился крестьянином, будь крестьянином, мещанином — торгуй, занимайся ремеслом. А вы, господа новые русские, все норовите чужое ухватить. Господь лучше знал, кому кем родиться, а вы восстаете против его промысла, а потом еще обижаетесь, что вас режут и вешают!

Полковник говорил почти вдохновенно, так, как будто выступал на государственном совете.

— Есть в человечестве, — горячо заговорил он, размахивая в такт своим словам наганом, — натуральная сила инерции, имеющая великое значение… Сила эта, безусловно, необходима для благосостояния общества. В пренебрежении или забвении этой силы — вот в чем главный порок новейшего прогресса! — Он закончил восклицанием, и мне показалось, что на этом его идеи иссякли, но я ошибся. Он продолжил развивать тему:

— Простой человек знает значение этой силы и хорошо чувствует, что, поддавшись логике и рассуждениям, как это делаете вы, выскочки из народа, сомнительные умники и прогрессисты, он должен будет изменить все свое мировоззрение; поэтому он твердо хранит веру, не сдаваясь на логические аргументы.

Стоять и слушать весь этот бред мне уже надоело. Тем более, что у нагана, своего самого веского аргумента в политическом споре, Прохоров забыл взвести курок.

— Мы, господин полковник, пришли не слушать ваши взгляды на «простых людей», — перебил я, потихоньку подвигаясь ближе к нему, — нас интересуют ваши преступные приказы, по которым убивают невинных людей.

Мои слова так удивили Прохорова, что он сначала запнулся на полуслове, потом высказал не менее замечательное, чем раньше, суждение:

— Кроме закона, хотя и в связи с ним, существует разумная сила и разумная воля, которая действует властно при применении закона, и которой все сознательно повинуются. Вы же, господин калужский мещанин и сын фальшивого Нестеренки, нарушили божеский и человеческий законы и подлежите уничтожению. Вот и вся правда, которую вы так хотите узнать.

— Значит, вы признаете, что приказали убить сына этого человека? — спросил я, указывая на надзирателя.

— Я же сказал, что такого не помню! Зачем вы меня перебили, я говорил архиважные мысли! Разумная воля! Очень хорошо сказано. Впрочем… вы говорите, что студента ликвидировали позапрошлым летом, это значит в 98 году? Студент-технолог? Такой растрепанный, с крестьянским лицом? Сын крестьянина? Да, что-то такое припоминаю. Впрочем, вам-то зачем это знать? Вы все равно отсюда живыми не выйдете! Нападение на жандармского офицера с целью убийства из мести! Это бессрочная каторга или виселица. Я давно ждал такого случая! Прекрасный способ обратить на себя внимание начальства! Завтра все московские газеты напишут о моем подвиге: «Жандармский полковник самолично»…

Что сделал «самолично» полковник, я узнать не успел. Нестеренко закричал низким сдавленным голосом и бросился на своего бывшего начальника. Прохоров резко повернулся к нему и, вскинув наган, нажал на спусковой крючок. Однако, ничего, как и следовало ожидать, не произошло — паркетный офицер, перед тем как выстрелить, забыл взвести курок.

Надзиратель был страшен в своем необузданном гневе. Половник, тоже не мелкий мужчина, не сумел даже толком защититься. Обезумевший отец вцепился ему в горло, и они оба рухнули на пол. Прохоров еще хрипел, пытаясь вырваться из рвущих горло, душащих сильных крестьянских пальцев, но тут, как говорится, было без вариантов.

Однако, варианты все-таки появились. Один за другим за моей спиной загремели громкие выстрелы. Я от неожиданности присел и оглянулся. На кровати стояло какое-то эфемерное создание в прозрачном, воздушном пеньюаре и сквозь раздвинутый шелковый балдахин стреляло в надзирателя из блестящего никелированного нагана. Четыре выстрела прозвучали один за другим. Нестеренко вскинулся, так и не выпустив из своих рук горло полковника, и рухнул на его уже недвижимое тело.

Я на секунду остолбенел, не зная, что предпринять. Встретить здесь, у полковника в постели такую воинственную фурию я никак не ожидал. Однако, как только воительница повернулась ко мне, я тотчас узнал знакомые усики давешнего штабс-капитана.

Он хладнокровно прицелился мне прямо в лицо и нажал на спуск. Я не успел ничего, даже испугаться, так все это было нелепо и неожиданно. Сухо щелкнул спусковой курок. Штабс-капитан скривился, как от боли и попытался большим пальцем руки взвести его снова. Теперь вариантов не оставалось у меня. Я выхватил из рукава стилет и кинулся к нему. Однако, жандарм успел меня опередить и вновь выстрелил. И снова наган дал осечку. К счастью для меня, револьверы того времени не отличались особой надежностью.

Тогда он бросился на меня сверху вниз, видимо, собираясь сбить с ног. Я на автоматизме выбросил вперед правую руку. В какой-то точке пространства его тело и моя рука, держащая страшный, тонкий кинжал встретились.

Штабс-капитан пронзительно вскрикнул, а мне осталось только отскочить в сторону.

— Служивый, это кто тут балует с леворвером? — раздался от дверей сердитый старческий голос.

Там стоял слуга полковника Митрич и растерянно оглядывал поле сражения.

Прохоров и Нестеренко были уже мертвы, а штабс-капитан еще жив и пытался встать. Он уже поднялся на колени и обеими руками держался за рукоять воткнувшегося ему в грудь стилета.

— Люди, помогите! Караул, убили! — вдруг тонким, высоким голосом закричал старик. — Чего стоишь орясина, бежи, ирод, за доктором!

Мне не оставалось ничего другого, как со всех ног броситься к выходу.

— Чего Митрича кричать? — спросил меня поднимающийся по лестнице дворник Абдулка. Вид у него был тревожный и настороженный.

— Полковника ранили! — крикнул я ему на ходу. — Иди, помоги Митричу, я бегу за доктором.

Абдулка охнул и поспешил наверх, а я беспрепятственно вышел из дома. Был седьмой час утра. Москва уже проснулась. Люди в простом платье, вероятно, рабочие, спешили на фабрики, которых в этом окраинном районе было множество. В конце улочки показался извозчик. Я подождал, пока он подъедет, и вышел на дорогу. Извозчик он неожиданности ругнулся, но, разглядев жандармскую форму, замолчал на полуслове. Пролетка оказалась свободной. Я сел на кожаное сидение, откинулся на спинку. Кучер ждал приказаний, повернувшись ко мне боком.

— Отвезешь меня, — сказал я и замялся, не зная, куда мне теперь направиться. Сказал просто, чтобы не вызвать подозрений, — на Волхонку.

Продрогший мужик в рваном нагольном полушубке, как мне показалось, зло покосился на меня с облучка и, ни словом не обмолвившись о плате, развернул лошадь. Я вспомнил, что на мне надето, и как у нас в стране люди, имеющие хоть какую-то власть, любят платить за услуги, успокоил извозчика:

— Не бойся, мужик, я заплачу.

Он удивленно на меня оглянулся, не веря такому странному поведению жандарма, неопределенно покачал головой и мохнатая лошаденка, словно уловив изменившееся настроение хозяина, весело зацокала копытами по булыжной мостовой. Я поднял глаза к небу, оно уже светлело.

Впервые с того момента, как меня арестовали, я почувствовал себя в безопасности.

— А куда тебе, служивый, на Волхонке?

— К музею, — сказал я, но не сразу вспомнил, построен ли уже музей изящных искусств, и тут же поправился, — к храму Христа Спасителя.

— К заутренней спешишь, помолиться хочешь? — спросил кучер.

— Поминальную молитву по новопреставившемуся заказать. Сегодня ночью умер один хороший человек.

— Вечная ему память. Все под Богом ходим, никто смерти не избежит, — нравоучительно сказал извозчик. — Родич или так, знакомый?

— Знакомый, — ответил я.

Разговор иссяк. Я сидел, отдыхая от недавних передряг, и смотрел, как просыпается город, зажигаются огни в лавках, бегут со стуком и звоном по рельсам ранние трамваи. Ни полковника, ни штабс-капитана мне было ничуть не жаль. Такие люди, как они, и привели страну к бесчисленным бедам двадцатого века. Сочувствовал я только несчастному отцу, так нелепо окончившему свою трудную, несчастливую жизнь.

Пока я добирался до дома Поспелова в Хамовниках, три раза поменял извозчиков, а конец пути прошел пешком. Единственной сложностью в передвижении по городу в форменной одежде рядового жандармского корпуса оказалось отдание чести встречным офицерам. Я никак не мог заметить всех придурков в погонах, которым очень хотелось, чтобы все встречные нижние чины тянулись перед ними во фронт. Два раза меня даже останавливали молоденькие армейские прапорщики и оттягивались по полной программе.

Глупость старинного ритуала приветствия в форме отдания друг другу чести незнакомыми между собой военнослужащими удивляла меня еще во время действительной службы в армии. Особенно рудиментарное ношение головного убора. Я даже не знаю, какой эпохе обязан это обычай. Скорее всего, боязнь непокрытых волос — это еще какие-то дохристианские суеверия. Мне кажется, реформу нашей армии нужно начинать не с очередных всеобъемлющих военных доктрин, а с отмены обязательного ношения головного убора.

Наконец, преодолев все задержки и на всякий случай, запутав следы, я добрался до дома Поспелова. Открыла мне Анна Ивановна и безо всякого удивления по поводу моего странного вида или долгого отсутствия, не поздоровавшись, скорбно махнула рукой:

— Уже слышал? Илья Ильич совсем плох!

— Что такое, что с ним случилось?

— Стреляли в нашего кормильца, — заплакала домоправительница, — почитай, насмерть убили!

— Кто стрелял, почему? — спросил я, проходя за ней в дом.

— Там он, — не отвечая на глупый вопрос, сказала она и показала на спальню хозяина. — У него доктор.

Я сбросил шинель на кресло в гостиной и прошел в комнату Поспелова.

Мой приятель, старичок доктор, тот же, что лечил и меня, сидел возле постели Ильи Ильича и держал его за руку. Тот был без сознания. Лицо его осунулось, постарело, и было мокро от пота.

— Что с ним? — спросил я, кивая эскулапу.

— Лихорадка, — ответил врач. — Боюсь, что начинается «Антонов огонь».

— Куда его ранили?

— В грудь из револьвера. Пулю удалось вытащить, но животная теплота не снижается. Боюсь, что если еще немного повысится температура, наступит коллапс. Мне кажется, у Ильи Ильича началась общая гангрена.

— Попробую, может быть, у меня что-нибудь получится, — сказал я, сразу же включаясь в лечебный процесс.

Доктор с сомнением покачал головой, но уступил место возле больного. Я сосредоточился и начал делать руками над грудью раненого свои стандартные экстрасенсорные пассы. Как я ни старался, обратной связи у нас с раненым не получалось. Не знаю от чего, нервного напряжения, бессонных ночей или общей усталости, но скоро я почувствовал, что сам вот-вот свалюсь рядом с Поспеловым.

— Ничего не выходит, мне нужно немного отдохнуть, — сказал я доктору.

— Постарайтесь еще немного, голубчик, — попросил доктор, — у Ильи Ильича начал улучшаться пульс.

— Да, конечно, — пообещал я, и в голове у меня все смешалось.

Очнулся я в кресле. Илья Ильич лежал с открытыми глазами, доктор менял ему компресс на голове.

— Вам лучше? — спросил я, с трудом преодолевая слабость и тошноту.

— Да, — ответил он. — Спасибо, мне теперь совсем хорошо.

Я с трудом встал и подошел к постели. Мне почему-то было явственно видно, что Илья Ильич доживает последние минуты своей жизни.

— Кто в вас стрелял?

— Не знаю, я не разглядел того человека. Да это теперь и не важно. Главное, что я скоро поправлюсь, и мы обвенчаемся с Таней.

— Да, конечно. Я рад за вас.

— Правда? — воскликнул Поспелов, и глаза его лихорадочно заблестели. — Я, признаться, ревновал вас к Татьяне Кирилловне. Теперь вижу, что напрасно.

— Да, напрасно, мы с ней просто друзья, — успокоил я умирающего.

— Простите меня, я немного устал и посплю, — сказал он и закрыл глаза.

Я встал и вышел из комнаты. В гостиной меня ждала расстроенная домоправительница:

— Ну, как он?

Я только покачал головой.

— А где Татьяна?

— Она обещала заехать вечером, они с матерью и теткой поехали по магазинам.

— А что с Аароном Моисеевичем и Ольгой?

— Они съехали, как только сюда пришла полиция.

— Полиция? — удивился я.

— После того, как ранили Илью Ильича, пришли люди из полиции и потребовали у всех документы. Ваш друг о чем-то поговорил с ними, после этого разговора они с Олей сразу же куда-то уехали. Больше я их не видела. А почему вы в такой странной одежде?

Ответить я не успел, в гостиной появился, доктор и подошел к нам. Мы невольно замолчали, ожидая, что он скажет. Врач снял пенсне и тщательно протер запотевшие стекла.

— Илья Ильич приказал вам долго жить.

Анна Ивановна прижала ладони к губам и тихо заплакала.

Мы втроем прошли в спальню проститься с умершим. Вскоре к нам присоединился дворник Поспелова, с которым я до сих пор так и не удосужился толком познакомиться. Мы несколько минут молча стояли возле постели этого неординарного человека.

Потом, оставив Анну Ивановну и дворника с хозяином, вдвоем с доктором вышли из комнаты.

— Простите, доктор, но мне нужно переодеться.

— Да, да, голубчик, конечно, идите, переодевайтесь, — рассеянно ответил он. — Вы знаете, геморрой-то мой после вашего лечения — прошел!

Я поднялся к себе на антресольный этаж. Здесь ничего не изменилось. Первым делом я стащил с ног тесные сапоги, потом сбросил жандармскую форму и переоделся в свое старое, партикулярное платье.

В кармане сюртука оказалась короткая записка, написанная рукой Гутмахера:

«Вынуждены срочно слинять, взяли то, что вы нам обещали презентовать. А.Г.»

Я догадался, что он пишет о деньгах киллера, полученных мной от Поспелова. Линять нужно было и мне, я и так слишком задержался в этом доме. Напоследок я оглядел свое бывшее жилище и вспомнил о спрятанном в комнате оружии. Я открыл тайный ящик в комоде и осмотрел весь свой арсенал: два трофейные нагана и «Браунинг», подаренный мне Ильей Ильичем.

«Браунинг» с полной обоймой патронов я на всякий случай решил взять с собой и сунул в карман. На два нагана приходился всего один патрон, и я положил их обратно в потайной ящик.

Теперь можно было уходить, но я задержался на минуту, подошел к окну и выглянул во двор. Там все было в снегу. Посмотрел на дом, из которого в нас стреляли. Удивительно, но там опять оказалось открыто чердачное окно.

За спешной чередой событий я так и не успел узнать, кто и как стрелял в Поспелова. В голову пришла мысль, что, возможно, из этого самого окна. Только поэтому я взглянул на соседний дом более внимательно.

Как и в прошлый раз, на его чердаке явно кто-то был. Я затаился и слегка качнул штору. Тотчас в окне показалась голова с биноклем. Ларчик открылся сам собой. Узнать специфическую внешность нашего сбежавшего киллера не составляло никакого труда. Не знаю, был ли он легендарным Казимиром, которого так боялся Жора Самокат, или кто-то другой, но мне такое близкое соседство очень не понравилось. Если он даже не Казимир, а просто его человек, ничем хорошим для меня это не кончится. Достаточно на этот дом было и одного убитого.

Я продолжал из-за шторы следить за киллером, а он внимательно рассматривал в бинокль мои окна. Опять повторить старый трюк с куклой я не мог. Для этого у меня не было времени и уверенности, что он сработает.

Пришлось идти на большой риск и действовать совсем иным, примитивным способом.

Я опять открыл потайной ящик и вытащил наганы. Одного оставшегося патрона мне было за глаза. На второй выстрел, если не попаду с первого, времени все равно не будет. Я поставил возле подоконника стул, сел, приладил наган так, чтобы стрелять из него с упора и начал целиться в киллера прямо через стекло. Открывать окно или даже форточку было нельзя. Противник больше не отрывал взгляда от шевельнувшейся занавески.

Первое слабое волнение, которое появилось, когда я его только заметил, уже прошло, да и вообще после всех сегодняшних событий одной неприятностью больше, одной меньше, не имело особого значения.

Стрелял я как в тире, по всем правилам. Когда раздался выстрел, даже не вздрогнул, смотрел, что стало с мишенью. Кажется, все получилось, как и задумывалось. Во всяком случае, человек в окне исчез, а бинокль покатился вниз по крыше и свалился во двор.

Я, не медля ни секунды, сбежал вниз. Там никого не оказалось. Доктор уже ушел, а домашние, скорее всего, находились при умершем хозяине и не отреагировали на выстрел. Я выскочил из дома и быстро пошел по переулку в строну Садового кольца. Ничего подозрительного на улице не наблюдалось. Добравшись до набережной, я сбавил шаг и дальше пошел неспешным, прогулочным шагом, хотя погода для прогулки была не самая подходящая. Над землей заплясали снежинки. В лицо ударил резкий порыв ветра. Я пригнул голову, прикрыл лицо шарфом и продолжал идти вдоль реки в сторону Воробьевых гор. Прохожих на набережной почти не было, потому, когда меня догнал молодой человек в студенческой шинели, запорошенной снегом, я невольно обратил на него внимание. Он, как и я, преодолевал сопротивление ветра, закрывая лицо перчаткой.

— Ужасная погода, — сказал он, встретив мой настороженный взгляд.

Я кивнул и ускорил шаг, но он не собирался отставать и пошел рядом.

— Мы, кажется, с вами знакомы?

— Не уверен, — ответил я, переждав порыв ветра и удар снежного заряда.

— А мне сдается, что мы на днях встречались на марксистском кружке, неужели вы меня не помните?

Теперь я припомнил, что действительно уже видел его. Однако, со мной с того времени произошло столько событий, что этот молодец полностью улетучился из памяти.

— Знаете, что, — попытался я прервать разговор, — меня проблема революции и переустройства общества в данное время не интересуют.

— Вы считаете революционеров преступниками? — не сдавался он, хотя явственно видел, как неохотно я с ним говорю.

Пришлось ответить более развернуто:

— Не преступниками, а скорее легкомысленными людьми, которые пытаются раскачать и перевернуть лодку, не зная, где берег, и сумеют ли они до него доплыть.

— А вы, Алексей Григорьевич, знаете, где он, этот берег?

— Нет, я тоже не знаю, но предполагаю, что очень далеко, — ответил я, после чего до меня дошло, что молодой человек назвал меня моим настоящим именем. — Вы меня знаете по имени? — будничным голосом спросил я.

— Исключительно понаслышке.

Я нащупал в кармане шинели «Браунинг» и вцепился в его рукоятку. Ждал, что последует дальше.

— У нас есть один общий знакомый, — продолжил он, — исключительно по его рекомендации я взял на себя смелость искать встречи с вами.

Единственным нашим общим знакомым был тот самый студент Костя, который затащил меня на студенческую сходку, а потом сдал жандармам. Рекомендация у молодого человека получалась не самая лучшая.

— Так Костя, знакомясь со мной, выполнял ваше революционное или какое-то другое задание? — хмуро поинтересовался я, без щелчка, осторожно взводя курок пистолета.

— Нет, студент о котором вы говорите, агент охранки и не имеет ко мне никакого отношения. Скорее я воспользовался благоприятно сложившейся ситуацией, чтобы познакомиться с вами. У нас есть другой общий знакомый.

Молодой человек, несмотря на свою очень юную внешность, по виду ему можно было дать от силы восемнадцать лет, говорил очень уверено и главное спокойно.

— И кто этот наш общий знакомый? Не господин ли Дмитриев?

— Дмитриев, бандит по кличке Поэт? — уточнил молодой человек. — Нет, он, скорее, представитель конкурирующей фирмы и ко мне никакого отношения не имеет. Я говорю о человеке, с которым вы познакомились в Петропавловской крепости в 1799 году и с которым оттуда вместе бежали. Он еще поменял вам внешность, чтобы спастись от ареста.

— Вы имеете в виду пришельца? — ошеломленно воскликнул я.

— Вы его так называете? Забавно. Да, речь идет именно об этом человеке. Хотя слухи о его внеземном происхождении весьма неточны. Он скорее…

Я не дослушал вальяжную речь незнакомца и перебил его:

— Если вы говорите о нем, тогда совсем другое дело. Где он, как он?

— У него все отлично, ваш старый приятель велел вам кланяться.

— Спасибо. Но как вы… — начал спрашивать я, но он не стал слушать:

— Нам стало известно, что последнее время у вас появились кое-какие трудности…

— Появились, — подтвердил я, — и весьма значительные, но…

— В связи с этим вы, кажется, собираетесь вернуться к себе… на родину?

— На моей, как вы ее назвали, родине, у меня тоже известные трудности…

— Мы в курсе ваших дел. Поэтому наш общий знакомый и направил меня к вам, чтобы предложить сотрудничество…

Разговор делался все интереснее. Сотрудничество с такими людьми было многообещающим, вот только было непонятно, зачем я им понадобился.

— Слушаю вас, — сказал я, заслоняясь от очередного порыва ледяного ветра.

— Как вы относитесь к смутному времени? — неожиданно спросил собеседник.

— В каком смысле отношусь? И что вы подразумеваете под «Смутным временем»? — удивленно спросил я, когда собеседник так внезапно поменял тему разговора.

— Я подразумеваю те времена, когда кончилось правление династии Рюриковичей, и появилась череда самозванцев?

— Никак не отношусь, — честно признался я. — Это когда было!

— Жаль, а мы хотели попросить вас посетить ту эпоху с небольшой миссией.

— Вы это серьезно?!

— Вполне.

— Но я же о том времени ничего не знаю.

— Ну, если говорить серьезно, то о нем вообще почти ничего не известно. А то, что пишут историки, не более, чем домыслы и предположения. Видите ли, Алексей Григорьевич, мы давно наблюдаем за вами и пришли к выводу, что вы сами редко лезете, как говорится, на рожон, но очень неплохо выкручиваетесь из сложных ситуаций. Вот мы и подумали…

— А кто это «мы»?

— Это не суть важно, тем более, что я и не уполномочен ответить на этот ваш вопрос…

— Как это «не суть важно»! Для меня это…

— Если вы согласитесь, — перебил он меня, — то помогать вам, возможно, будет очень дорогой вам человек. Я думаю, вы заинтересуетесь этой женщиной…

— Кто?! — воскликнул я, чувствуя, что, несмотря на снег в лицо и холодный ветер у меня на лбу появилась испарина.

— Госпожа Крылова, — просто ответил он.

От разочарования я чуть не выругался. Я думал совсем о другой женщине, а не о неизвестной мне родственнице или однофамилице.

— Какая еще Крылова?

— Ваша жена, Алевтина Сергеевна.

— Вы это серьезно? Аля попала в смутное время?

— Да, и это единственная реальная возможность вам с ней встретиться.

От такого предложения действительно было невозможно отказаться. От волнения у меня пересохло во рту. Однако, я постарался не демонстрировать захлестнувшие меня эмоции.

— Интересное предложение, — произнес я тусклым голосом. — А в чем будет заключаться наша миссия?

— Это я могу вам сказать. Дело в том, что некая, как бы ее назвать, — он задумался, подбирая выражение, — безответственная организация пытается активно вмешиваться в историю, преследуя свои, как говорится, далеко идущие цели… Вашей задачей будет попытаться ей помешать.

— Мне нужно подумать, — зачем-то сказал я. Думать было не о чем, узнав о возможности встретиться с Алей, я про себя уже со всем согласился.

— К сожалению, решать вам придется сейчас и немедленно. Если вы согласны, то тотчас же отправитесь со мной. Или мы просто расходимся и больше никогда не встречаемся.

— А как же мои друзья, они будут волноваться, если я вдруг бесследно исчезну.

— Мы можем заехать на Почтамт, и вы напишете им письмо.

— Я не знаю, куда им писать, у них нет адреса. Они, как и я, в бегах.

— Тогда мы найдем другой способ связаться с ними. Это — небольшая проблема.

— Тогда я согласен, — твердо сказал я.

— Вот и прекрасно, — довольным голосом сказал молодой человек. — Рад, что мы в вас не ошиблись. Извозчик!

Из снежной пелены, как по волшебству, возникла белая морда лошади…