Мы быстро проскочили это опасное село с приземистой церквушкой и опять оказались в пустын ных российских просторах. Херсонский непротивленец злу насилием возился у меня за спиной натягивая на щуплые плечи свой крестьянский армяк.

— А что там было? — минут через десять, когда опасность, как ему показалось, миновала, спросил он.

— Ограбить нас хотели и убить, — коротко ответил я.

— А почему мужик закричал и упал? — продолжал любопытствовать парнишка.

— Потому что я его ударил, — без подробностей объяснил я.

Удар, честно говоря, был коварный и страшный. Я бил стволом пистолета прямо в горло парня. Меня при воспоминании о том, как захрустела проламываемая гортань, передернуло. Похоже, что я слегка превысил самооборону, в принципе, можно было бы обойтись и без таких суровых мер. Почему-то в тот момент, когда Ефимка бросился на меня с ножом, мне самому стало страшно, хотя и в более тяжелых переделках удавалось сохранять присутствие духа и не паниковать.

У меня уже и раньше несколько раз случались беспричинные приступы ужаса и ярости одновременно, которые не удавалось подчинить контролю и, тем более, проанализировать, отчего они происходят. Было непонятно, это срабатывали инстинкт самосохранения, предчувствия, или опасность и вправду была смертельной. Пожалуй, в этот раз Ефимка со стариком папашей подсказали мне разгадку: от них веяло такой первобытной жестокостью, что я почувствовал себя животным на бойне, которое с профессиональным равнодушием ведут на заклание, и я это понял на подсознательном уровне. Отсюда такая звериная реакция защиты своей жизни.

— Мне кажется, что вы были не правы, — забубнил у меня за спиной толстовец, — эти люди — простые, темные крестьяне и не понимают евангельских истин. Нам нужно было объяснить им, что неправедное богатство не ведет к счастью, главное — это чистая душа, а не земное богатство. А если уж им так нужны лошади, так пусть просто так заберут их себе.

Такое «расширительное» толкование Толстого меня сначала разозлило, но потом стало смешно.

— Ты один такой идиот у маменьки, или у тебя есть братья и сестры? — поинтересовался я у «практического философа».

— Вы меня не сможете обидеть, — обиженным голосом сказал непротивленец. — Я, если вы захотите меня ударить, подставлю вам другую щеку.

— Вот и прекрасно, — согласился я, — как только остановимся, проверю, как тебе понравится, когда тебя лупят. Пока же лучше смотри назад, нет ли за нами погони, кажется, их там целая банда. Это ребята серьезные, и, пока ты им объяснишь библейские истины, от тебя и мокрого места не останется.

— Они не посмеют меня обидеть! — дрогнувшим голосом заявил непротивленец. — Я барышня!

— Кто? — переспросил я, оглядываясь на щуплое создание. — Барышня!? Ну, ты, парень, даешь!

— Я не парень, меня зовут Татьяна Кирилловна Раскина.

— Ну, Раскина, так Раскина, — согласился я, разглядев таки, что на мужчину спутник, действительно, совсем не похож. — Сидела бы ты, Татьяна Кирилловна, лучше дома да книжки того же Толстого читала, чем зимой по дорогам болтаться!

Ни в виде юноши, ни в виде девушки это создание меня не интересовало. Хотя было бы неплохо из барышниного загашника заплатить за постоялый двор, если он нам встретится на пути. У меня в кармане бренчало всего несколько серебряных монеток, которых не хватит даже на корм лошадям.

Не ответив на мой риторический совет, Раскина начала развивать другую тему:

— Вы как врач должны были не бить несчастного Ефимку, а оказать ему помощь, проявить к нему духовное и физическое участие. Если теперь крестьяне за нами погонятся, то виноваты в этом будете только вы. Вот мы с вами убежали, как трусы, а может быть бедному Ефимке сейчас больно. Вы его сильно ударили? — требовательно спросила она.

Я вместо ответа хлестнул невинных лошадок вожаками по бокам.

— Люди должны быть добры друг к другу, особенно освещенные просвещением, — продолжала ныть барышня у меня за спиной. — Наш долг — научить простой народ любить друг друга, сеять разумное, доброе, вечное…

«Интересно, почему, как только наши соотечественники перестают гнобить друг друга, а принимаются морализировать, они выглядят полными, законченными идиотами? — размышлял я, слушая монотонные причитания херсонской толстовки. — Может быть, это происходит потому, что за словами о любви к ближнему у нас обычно ничего не стоит, а наши практические действия почти всегда направлены на свою выгоду? При том у большинства аморальных людей всю жизнь сохраняется вера в свою доброту и гуманность, а у наивных эгоистов — надежда на чудо начальственного благодеяния. „Вот, мол, приедет барин, барин нас рассудит“…»

На ближайшей развилке я свернул направо, и мы поехали в сторону Серпухова. Никакого особенного преимущества у этого подмосковного городка перед Михневым у меня не было, просто я уже бывал в нем несколько раз, и это определило выбор.

— …Вот вы как гуманист, неужели не испытываете угрызений совести за то, что бросили беззащитного мужичка без помощи? Оставили Божье создание? — не дождавшись моего покаяния, напрямую вопросила барышня.

— Это кто создание? Ефимка?

— Мы все Божьи создания, — уклонилась от прямого ответа Татьяна Кирилловна, — может быть, Ефим менее развит, чем вы, но это еще не повод отрицать его как создание Божье.

— У вас есть жених? — поинтересовался я, никак не комментируя ее проповедь.

— При чем здесь мой жених! — запнувшись, воскликнула Раскина. — Он здесь совершенно ни при чем!

Я не стал переспрашивать, предположив, что какой-то завалящий женишок у девицы есть.

— И как он отнесся к вашему путешествию за светом истины?

— О, он современный человек и понимает, кто такой Лев Николаевич Толстой, и что значит его учение для современного общества. Только он, к сожалению, не может отказаться от мясной пищи, и это нас разделяет. В остальном он совершенно замечательный человек и прогрессист.

— А он знает, что вы одна отправились на поклонение великим мощам? — спросил я.

К самому Толстому у меня, собственно, никаких претензий не было, но его убогая, прямолинейная ученица мне все больше не нравилась. Вопреки предположению, ироническая характеристика классика как «великих мощей», девицу не возмутила. Она, скорее всего, в тот момент была полна своими личными переживаниями, и ей было не до чести и достоинства графа Льва Николаевича.

— Мой жених… хотя мы официально с ним не обручены, но я уже почти дала ему слово, — запинаясь, сообщила херсонка, — ему нужно стать более совершенным… Вам не кажется, что кто-то нас догоняет…

Девица Раскина говорила задумчиво и монотонно, потому последняя часть ее фразы не сразу до меня дошла.

— Что догоняет? — переспросил я, повернув в ее сторону голову. — Вы о женихе?

— Какие-то люди, — неспешно ответила она, находясь, вероятно, «в тенетах» сладостных воспоминаний о женихе, которого со временем доведет до совершенства.

Я обернулся. По белой дороге к нам приближалось темное пятно быстрой повозки. Разобрать, кто и на чем едет, было еще невозможно, и я не очень встревожился.

— Вы думаете, что это те самые бандиты? — дрожащим голосом поинтересовалась девица. — Может быть, нам поехать быстрее?

Мне очень не хотелось, чтобы догоняющие люди были бандитами или озверевшими родственниками Ефимки, но удержаться от того, чтобы лягнуть непротивленку злу, я не смог, а потому ответил спокойным голосом:

— А если и бандиты! Что с того? Мы с вами объясним им, что они не правы и просветим насчет Евангельских истин.

— Бога ради, езжайте быстрее! — срывающимся голосом попросила Татьяна Кирилловна. — Они уже совсем близко!

Я оглянулся. Действительно, попутчики нас уже почти настигли. Три крупные лошади споро несли невидимый за их крупами экипаж. Убегать от них на наших уставших кобылках было бесполезно, это дало бы выигрыш всего нескольких минут, не более. Потому вместо того, чтобы улепетывать, я свернул лошадей к обочине и натянул вожжи. Фаэтон остановился. Освободив руки, я вытащил из кармана браунинг, взвел курок и несколько оставшихся секунд ждал развития событий.

То, что выше спин лошадей торчало несколько человеческих голов, могло говорить только об одном, и оно заговорило громогласными матерными словами и выражениями, произнесенными громкими и сиплыми голосами. Однако то, что я не пустился в бегство, видимо, смутило преследователей. Тройка не смогла сразу остановиться, и проехала дальше нас метров на тридцать. Теперь мы с девицей были укрыты за нашими лошадьми, а люди, сидящие в широких, легких санях, были перед нами на самом виду. Там сидели явно не революционеры, а мужики — это было понятно по их лексике. Преследователей было четверо, ровно столько, сколько патронов в моем «Браунинге». Одного из них, старика-хозяина, я узнал по фигуре. Лица остальных разглядеть было невозможно, но, судя по силуэтам, люди это были и крепкие, и очень злые.

— Эй, ты, иди сюда! — крикнул один из них, вылезая из саней. — Иди, говорю, а не то порешу!

Сзади меня заскулила непротивленка и начала просить не сердить «мужичков». Я вылез из фаэтона и стал рядом с лошадьми. Было похоже на то, что огнестрельного оружия у крестьян нет, а то бы они уже начали стрелять.

— Иди сюда! Мать твою — перемать! — опять заорал страшным голосом все тот же мужик. — Иди, хуже будет!

Без ружей они мне были не страшны, криков и угроз я не боялся и продолжал молча стоять рядом с лошадьми. Кричавший человек тоже не трогался с места, а его товарищи и вовсе продолжали сидеть в санях. Между нами началась, как написали бы в детективном жанре, «психологическая борьба нервов». Мне с пистолетом в руке выиграть ее было легче. То, что у меня есть оружие, старичок знал, а через него, вероятно, и его спутники, поэтому идти напролом не хотели. И вообще, за всех кричал и ругался только один, тот, что вылез из саней.

— Я тебя за брата Фимку никогда не прощу! Иди, ирод, сюда! Иди, тебе говорят, паскуда! — разорялся он, а сзади из фаэтона ему вторил тонкий голосок:

— Идите же, сударь, пожалейте меня! Ну, пожалуйста, не сердите их!

Мужик начал распалять себя криком, и я подумал, что так он, того и гляди, доведет себя до такого состояния, когда море станет по колено. Тогда мне, упаси боже, придется в него стрелять. Влезать в уголовщину с убийством мне не светило ни под каким видом, и это вынудило начать активные действия. Не вынимая рук из карманов пальто, я, не спеша, направился к саням преследователей. Крикун, увидев, что я подхожу, запнулся на полуслове и, набычившись, наблюдал за моим приближением.

Я подошел почти вплотную к застывшей компании. В санях сидело два парня, один совсем молоденький, лет пятнадцати, второй чуть постарше, но уже кряжистый, с застывшим, настороженным лицом. Старичок как-то стушевался и задвинулся вглубь, почти укрывшись за спинами молодых людей. Зачинщик и мой хулитель стоял, широко раздвинув плечи и ноги перед задком саней и, приоткрыв рот, угрюмо смотрел на меня.

— Ну, — спросил я низким раскатистым голосом, — чего тебе надо?

— Фимку, брата, ты покалечил? — спросил мужик тоже довольно спокойно, но с еще истерическими нотками в голосе, способном сорваться на крик,

— Ну, я.

— За что?

— А то ты сам не знаешь!

Больше говорить, собственно, было не о чем. Мы помолчали, рассматривая друг друга. У мужика было широкое, простое лицо, с темными провалами глаз, не видимыми в слабом, отраженном свете луны. Никакой свирепости я в нем не заметил.

— Петруша, — раздался с саней знакомый голос старика, — Ефимушка-то брательник твой родной, порадей за него, а что этот человек плетет, все неправда!

Петруша нахмурился и опять начал наливаться праведным гневом.

— А чего это я, дед, плету? — спросил я спрятавшегося за парнями старика. — Я еще и слова не сказал.

Петруша покосился через плечо на отца и опустил напрягшиеся плечи:

— А и вправду, папаша, он еще ничего не сказал, — рассудительно заметил он старику и снова спросил у меня: — Ты за что брата Фимку покалечил?

— Они с твоим папашей хотели меня ограбить и убить, — спокойно объяснил я. — Пустили ночевать, а потом сказали коней отдать.

Петр внимательно слушал меня, пристально вглядываясь в лицо, чтобы понять, правду ли я говорю. Не успел я замолчать, как старик закричал визгливым, голоском:

— Врет он все, Ирод Иерусалимский! Мы с Ефимушкой пошутковать хотели, а он, Сатанаил, его смертью изувечил! Ты кого, Петруша, будешь слушать, родного тятеньку или варнака безродного!

Такой мощный довод вновь вверг Петрушу в сомнения, но я не дал им окрепнуть:

— Не веришь мне, спроси человека стороннего. Вон он у меня в фаэтоне сидит. Ему врать незачем, он меня и по имени не знает, я его сегодня вечером на дороге подобрал.

Петруша опять косо глянул на свои сани и согласился:

— А чего не спросить, спрошу.

Мы одновременно двинулись к моему экипажу. Это мне было на руку во всех отношениях, и главное — разделяло силы нападавших. Если завяжется драка, я успею хоть как-то нейтрализовать здорового, как тюремная стена Петрушу, покуда подоспеют его молодые братья. В то же время я не представлял, что может выкинуть и сказать чудаковатая непротивленка. Вполне могло статься, что со страху она начнет проповедовать и совсем запутает простоватого, но, кажется, честного мужика.

Мы, не обменявшись ни одним словом, подошли к фаэтону. Из него слышались прерываемые всхлипываниями причитания:

— Добрый человек, не убивайте нас, мы и коней вам отдадим, и денежки все до копейки… Подумайте о Господе, не берите грех на душу, не губите души невинные…

Петруша, ничего не спрашивая, угрюмо слушал слезные мольбы Татьяны Кирилловны. Все было понятно и так.

— Я этого господина просила отдать лошадок, коли они старичку и Ефимушке приглянулись, — продолжала свой плач девица Раскина. — А уж как я его молила помочь болящему Ефимушке! Это он во всем виноват, с него и весь спрос! Не убивайте меня, добрые люди, коли вы такие душегубы, то лучше его убейте, а меня отпустите, по добру, по здорову…

Петруша угрюмо слушал причитания непротивленки, не произнося ни слова, потом молча поклонился мне в пояс и сказал виноватым, приглушенным голосом:

— Прости меня, проезжий человек, ежели чем обидел. Это он все, тятенька мой. На старости лет умом тронулся, все ему богатства надо. Сам душегубом стал и Фимку-брата с пути сбил. А тебе от меня никакого вреда не будет, отслужу, чем хочешь, за обиду и страх, и теперь молю, коли тятенька говорит, что ты лекарь, то помоги дурню Фимке-брату Богу душу не отдать. Совсем плох он, того и гляди, помрет. А мы в долгу не останемся, век будем Бога за тебя молить. Фимка-то, брат, он ничего, он не злой, только непутящий…

Я вспомнил равнодушно-мертвящий взгляд «незлого» брата и невольно передернул плечами.

— Ладно, попытаюсь.

— Попытайся, проезжий человек, а уж я тебе по гроб жизни буду благодарен.

Поклонившись, Петруша вернулся к своим саням и начал разворачивать лошадей. Я тоже взял под уздцы своих кобылок и повернул их в обратную сторону. Вновь ехать в опасный стариков дом мне не хотелось, но придумать, как отговориться от лечения негодяя Ефимушки, я не мог. Пока я возился с разворотом, более ловкий в обращении с лошадьми крестьянин проехал мимо нас, а мы с девицей Раскиной отправились следом.

— Вот, а вы сомневались, что добрые мужички меня поймут и исправятся, — вдруг сказала мне в спину непротивленка вполне бодрым и противным от самоуверенности голосом. — Я открыла мужику глаза, он и вразумился… А вы даже спасибо не говорите, что я спасла вам жизнь…

У меня возникло почти непреодолимое желание выбросить девицу из экипажа и предоставить ей возможность нести в народ свет гуманного толстовского учения без моего участия. Только ложно понимаемое чувство ответственности удержало от этого неправедного порыва.

* * *

В негостеприимный дом мы вернулись около полуночи. Сельцо по-прежнему спало, не потревоженное ни нашим бегством, ни возвращением. За время дороги барышня Раскина несколько раз пыталась начать со мной поучительный разговор, но я отвечал односложно, вероятно, недобрым голосом, и она затихла. Лошади, утомленные бесконечными гонками и переездами, еле плелись, изредка поворачивая к нам головы с молчаливым лошадиным укором.

Лихая тройка бывших преследователей тихонько трусила впереди. Мороз все усиливался, и Татьяна Кирилловна как бы в вечность слала немногословные жалобы и скупые упреки за свои муки. У меня появилось чувство, что это я выгнал ее из теплых черноморских краев, чтобы заморозить в холодном Подмосковье.

У знакомых кривых ворот вновь повторилась та же сцена с открыванием и въездом, как и несколько часов назад, после чего мы опять оказались в вонючем тепле знакомой избы. Только теперь горница была освещена не лучинами, а мощной, десятилинейной керосиновой лампой, отчего признаки бедности видны совсем явственно. По комнате сновали две какие-то женщины, старая и молодая, на лавке лежал поверженный Ефим и тихо стонал.

Петр и старший из братьев прошли с нами в горницу, тухлый старичок с младшим сыном остались во дворе.

— Вот я тебе, Фимка-урыльник, дохтора привез! — сказал Петр, не очень заботясь скрыть пренебрежение в голосе.

Ефим застонал громко и жалобно, повернул в нашу сторону голову и, увидев меня, неожиданно завыл и попытался подальше отползти от такого спасителя.

— Я, ваше благородие, господин хороший, невиноватый, то все тятька сбаламутил, — прохрипел он, глядя остановившимися от ужаса глазами.

То, что Ефим мог говорить, меня как «лекаря» обнадежило, мне во время удара показалось, что я едва ли не прорвал ему пищевод.

Я попросил поднести к лавке керосиновую лампу и посветить так, чтобы я мог осмотреть горло больного. Никакой жалости к «Фимке-урыльнику» у меня не было, но и с души спала тяжесть, что я его все-таки не убил. Ефим, между тем, дополз до стены и вынужден был остановиться, прижавшись к ней спиной. Но меня он смотрел по-прежнему выпученными глазами, периодически рыская ими по комнате, как бы в надежде найти заступника и избавление.

— Ты, Фим, не боись, оне тебя больше бить не станут, — подал голос до сих пор молчавший средний брат, рослый малый с инфантильным выражением лица. — Оне дохтур!

При слабом свете лампы заглядывать в рот раненого было бесполезно, да и особой нужды в этом я не видел, не по моей это квалификации. Раз Ефим мог говорить, значит, ранение не было очень серьезным. Потому я просто охватил рукой его горло, чем опять привел душегуба в панический ужас. Он захрипел и принялся бессвязно читать «Отче наш». Не обращая на него внимания, я сосредоточился на своей руке, и парень затих. Особо я не напрягался — устал за день, да и объект меня не интересовал. В избе же воцарилась торжественная тишина, все присутствующие благоговейно наблюдали за знахарским лечением.

— Все, — сказал я, когда рука начала дрожать, — теперь ему полегчает!

— Ну, че, Фимка, полегчало? — тут же поинтересовался младший брат, как только я оставил горло больного в покое.

Ефиму, по-моему, стало легче не столько от лечения, сколько оттого, что я отошел в дальнюю часть избы. Он громко сглотнул застрявший в горле ком страха и утвердительно закивал головой.

— Ишь ты, — удивленно произнесла молодая баба с глупым, миловидным лицом, — ишь ты, как оно того…

На этом замечании интерес присутствующих к Фимке иссяк и сосредоточился на гостях. Девица Раскина к этому времени отогрелась и, возбужденная после недавних событий, решила взять быка за рога — начала духовную проповедь. Того, что щуплый крестьянский парнишка заговорит громким, высоким голосом, никто, понятное дело, не ожидал, и все присутствующие тут же уставились на странного оратора.

— Мы все с вами братья и сестры! — объявила крестьянам Татьяна Кирилловна. — Мы с вами выполняем святую миссию, обрабатываем мать сыру землю! Мы соль земли Русской, мы, а не те, кто отошел от Бога и Богородицы и попрал их святые заповеди! Мы землепашцы, основа нравственности и проповедники Евангельских истин!..

Меня сначала тяжелый день в имении Коллонтай, потом суета и беготня последних часов совсем вымотали, хотелось есть и спать, а девица, подхлестнутая завороженным вниманием крестьян, гладко и без остановки несла околесицу. Я, между тем, снял пальто, повесил его на крюк в стене и присел к столу. На меня никто даже не посмотрел.

— …Нужно жить по правде и совести, — вещала девица. — Вот у вас есть нравственные идеалы? — неожиданно прервав свой монолог, спросила Татьяна Кирилловна пожилую женщину.

— Чай, на большой дороге живем, всякие сюда заходят, — не без гордости ответила та. — Это, которые темные, те, конечно, ничего такого не ведают, а мы, как хозяйственные, не хуже людей. А не ты ли, мил человек, отрок святой, про которого бабы говорили? Ходит, говорят, отрок и слово Божье доносит?

— Он, точно он, — не дав девице Раскиной отпереться от святости, вмешался в разговор я. — Ходит и говорит непонятное и, что самое удивительное, ничего не ест и не пьет, даже до ветра не ходит! А меня, люди добрые, пора накормить, напоить и спать уложить.

Такое пошлое вмешательство в проповедь нарушило загадочное обаяние святого таинства: бабы, опомнившись, засновали от печки к столу, а старший брат Петр вместе с двумя меньшими братьями сели рядом со мной.

Только одна Татьяна Кирилловна остолбенело стояла посреди горницы, не зная, что ей делать.

По ночному времени ужин оказался безыскусным: едва теплые, перестоявшие щи из печи, хлеб и парное молоко. Я с удовольствием съел краюху свежего хлеба, с издевкой поглядывая на мрачно сидящего в сторонке «святого отрока». Несмотря на божественный статус, крестьяне теперь почти не обращали на девицу Раскину внимания, что лишний раз подтвердило евангельскую истину, что «нет пророка в своем отечестве».

Отужинав, хозяева перекрестились на образа и стали готовиться ко сну. Нам с «отроком» постелили вместе на широкой лавке под образами. Такого поворота событий Татьяна Кирилловна не ожидала, но не могла придумать, как отказаться спать рядом с мужчиной.

— Может быть, вы хотите всю ночь молиться перед образами? — совершенно серьезно поинтересовался я.

Татьяна Кирилловна фыркнула и сердито посмотрела на меня. То, что она час назад меня сдавала и предавала, девица, понятное дело, уже не помнила. Теперь ее волновал вопрос, не покушусь ли я на ее неземные прелести. Я намеренно делал вид, что не понимаю причин ее тревоги.

— Ну, все, пора спать, — как только женщины кончили возиться с постелями, сказал Петр, как старший мужчина в избе (тятя в горнице так и не появился). Он оглушительно зевнул, после чего тут же задул лампу.

Я не заставил себя уговаривать и, слегка раздевшись, лег на лавку, «Браунинг» со снятым предохранителем я на всякий случай сунул в брючный карман. «Святой отрок» исчез в кромешной темноте избы, и чем он был занят, я не знал, пока не почувствовал, как кто-то возится у меня под боком. Меня, надо сказать, это совсем не взволновало, я уже проваливался в вязкий, тяжелый сон.

* * *

Утром изба заполнилась гамом проснувшихся людей и ребячьими криками. Я открыл глаза и увидел рядом со своим лицом милое, тонкое девичье личико с припухшими со сна губами. При дневном свете «святой отрок» выглядел значительно интересней, чем в темноте. Мне даже сделалось стыдно, что я заставил девицу Раскину лечь спать на голодный желудок. В конце концов, она не так уж виновата в том, что оказалась трусихой, и ей кто-то заморочил голову дурацкими идеями, приписываемыми Льву Толстому.

Как только я пошевелился, Татьяна Кирилловна широко открыла глаза и поглядела на меня в упор. Момент, несмотря на то, что мы были в избе не одни, вышел двусмысленно интимный — слишком близко друг от друга находились наши лица. Мне показалась, что она не так уж и стеснена нашей вынужденной «близостью», во всяком случае, она как будто и не собиралась от меня отодвигаться!

— Доброе утро, — тихонько сказал я, постаравшись «обворожительно» улыбнуться. — Как вам спалось?

— Спасибо, хорошо, — одними губами прошептала она. — Спасибо, что вы не воспользовались ситуацией! Я знаю, что мужчинам очень трудно удержаться от от… — она явно не могла придумать определение, — от… — в третий раз повторила она и все-таки нашлась, — от нескромностей.

Я сначала не понял, что она имеет в виду, но когда почувствовал в брючном кармане ствол «Браунинга», догадался о причине ее милой ошибки. «Святой отрок» спала в полной амуниции, даже не сняв теплого армяка, и совсем упрела в натопленной избе, но твердое оружие в моем кармане каким-то образом почувствовала.

Татьяна Кирилловна продолжала лежать близко ко мне, широко раскрыв ярко-голубые глаза, опушенные густыми темными ресницами. Ее остриженные волосы не свалялись за ночь и хорошо обрамляли бледное личико с аккуратным носиком, тонкой прозрачной кожей и, как я уже отмечал, припухшими яркими губами.

Несмотря на то, что я был достаточно вымотан Шурочкой Коллонтай и плохо спал в душной избе, я почувствовал, что комфортно лежать мне теперь мешает не только револьвер…

— Будем вставать? — заговорщицки спросила девушка.

Я не выдержал и коснулся губами ее губ, потом послушно закрывшихся глаз, чего она тактично не заметила. Мы еще с минуту лежали, глядя друг на друга в упор, пока к нам на лавку не начал карабкаться мальчишка лет четырех в одной рубашонке и не разрушил очарование невинной близости.

— Седайте есть, гости дорогие, — пригласила нас к столу пожилая хозяйка, как только мы обозначили свое пробуждение.

То, что «святой отрок» ничего не ест и не пьет, ясенщина или забыла, а может быть, просто не придала моим вчерашним словам значения.

Встав, я первым делом подошел к лавке, на которой давеча лежал раненый Ефим, но она оказалась пуста.

— А где ваш сын? — спросил я хозяйку.

— С отцом до родни в Тимофеевку поехали.

— А как он себя чувствует? — машинально поинтересовался я удивленный такой прытью раненого.

— Хорошо, чего ему станется. Как с рассветом пробудились, так и уехали.

Петра с младшими братьями в избе уже тоже не было, на хозяйстве остались только женщины и трое ребятишек. На улице было совсем светло. Я воровато посмотрел на часы, они показывали десять часов с минутами.

— Петр тоже уехал? — поинтересовался я, усаживаясь за желтый, выскобленный до матового свечения стол.

— В село пошел, скоро будет, — вместо пожилой ответила молодая женщина.

— Нам бы умыться, — попросила более гигиеничная, чем я, девушка.

— А ступайте на двор, вам Гаврюшка сольет, — просто решила проблему пожилая хозяйка, — а до ветру идите в огород, Гаврюшка укажет.

Гаврюшка, мальчонка лет семи, похожий на молодую хозяйку, скорее всего, ее сын, охотно бросился нам помогать.

Выражение «до ветру» в сочетании с огородом, которым я как-то сразу не придал значения, моего «святого отрока» ввергли в шоковое состояние. Татьяна Кирилловна сразу посерела лицом; а потом покрылась густым румянцем.

— Не бойтесь, все устроится, — тихо сказал я и ласково сдавил ее тонкие пальчики, — мальчишку я отвлеку.

Ей, благонравной, благовоспитанной девице, слышать такое предложение от мужчины было не просто стыдно, а почти оскорбительно, и я испугался, как бы с ней не приключилось чего-нибудь плохого. Однако, другого выхода, кроме как подчиниться обстоятельствам, у нас с ней не было, и красная, пряча глаза, она пошла со мной и Гаврюшкой к жалким кустикам на краю огорода. Как я и предполагал, все сошло довольно гладко. Гаврюшка показывал мне соседние избы и рассказывал, кто в них живет, пока за нашими спинами Татьяна Кирилловна что-то делала на том самом ветру, до которого все ходят в сельской местности. Проветрившись, она, почти счастливая, присоединилась к нам с мальчиком. Во всяком случае, к избе девушка возвращалась не такой подавленной, хотя по-прежнему прятала от меня глаза.

Мы с ней скоренько умылись ледяной водой из колодца, после чего вернулись в теплую и вонючую, особенно после свежего воздуха, избу. На столе нас уже ждала крынка парного молока и каравай свежего, душистого хлеба. «Святой отрок» с молодой жадностью набросился на еду.

Когда скромная трапеза подходила к концу, в избу вошли Петр с младшим братом. Петр мне понравился еще вчера вечером. У него было широкое добродушное лицо с мягким, как бы снисходительным выражением карих глаз, и уверенность в себе сильного человека.

Ничего общего с отцовской затаенной подлостью и равнодушной жесткостью Ефима в нем не было, да и внешне он похож на мать, а не на отца.

— Доброго вам утречка. Как спалось? — вежливо поинтересовался он, обмахивая шапкой налипшие на армяк снежинки.

— Спасибо, хорошо, — ответил я за себя и за Татьяну Кирилловну.

— Спасибо за брата, — в свою очередь поблагодарил он. — А отрок-то, я гляжу, нарушил завет…

— Это я ему, как лекарь, велел, — серьезно ответил я, — а то на голодный желудок слишком много у него будет святости.

— Ну, пусть кушает на доброе здоровье. А хороши, все-таки, у тебя, господин дохтур, кобылки, может и вправду продашь на завод? Я хорошую цену дам. Ты не смотри, что мы бедно живем, я на извозе в Москве хорошие деньги имею.

— Продать-то можно, — ответил я. Мне уже надоело чувствовать себя нищим и зависеть от сиротских червонцев, вшитых в платье девицы Раскиной. — Да только кобылки-то не мои, я их у лихих людей отобрал. Как бы у вас от такого «завода» беды не случилось.

— Что-то ты, господин дохтур, на разбойника никак не походишь, — удивился моему признанию Петр. — Это как так отобрал?

Я вкратце, не вдаваясь в подробности и подоплеки, рассказал, как меня пытались похитить и о последовавшей перестрелке.

— Ишь ты, как народишко испаскудился. Так значит, от одних отбился, а тут и тятенька с Фимкой на твою голову…

— А потом и вы всей компанией.

— Это так. Поди, в темноте разбери, что за люди… Небось, страху натерпелся?

— Да не очень… — неопределенно ответил я, не объяснять же было Петру, что последнее время меня гоняет кто ни попадя, и я уже начал привыкать к ощущению постоянной опасности.

— Кобылки-то знатные, да, видать кусаются. А как думаешь, что те за люди были, и что в тебе у них за нужда?

Врать, глядя в честное лицо мужика, мне не хотелось, и я, как мог понятнее, объяснил ситуацию то ли ошибкой, то ли коммерческим интересом революционеров.

— Да, бомбисты люди сурьезные, — подытожил он мой рассказ. — С ими палец в рот не клади, сам в Москве с такими встречался. Поди, все больше из студентов, с жиру бесятся.

— Они за идею борются! — неожиданно встряла в разговор Татьяна Кирилловна. — Их принципы можно не поддерживать, но идейных людей нельзя не уважать!

— Так-то оно так, — согласился Петр, каким-то образом правильно поняв незнакомые слова, — только больно они до чужого добра жадные, а что души касаемо, так что же, как чужую душу не уважать. Только грабить и убивать для своей души чужие души не правильно. А кобылок мы возьмем, если в цене сойдемся. Кобылки знатные. А бомбистов мы не опасаемся, оне к крестьянам не суются, больше с губернаторами воюют. Пока же, от греха, отгоним в дальнюю деревню к родичам, пусть отдохнут да оправятся.

— Коли так, то ладно, — согласился я, — только мне нужно как-то попасть в имение к родственникам. Это не очень далеко.

Я назвал село близ имения Крыловых.

— Знаешь те места?

— Знаю, как не знать, бывал там. Это само собой, в аккурат доставим. А цена на кобылок такая: на ярманке стоят оне по полтыщи каждая, а так, по случаю, по триста рубликов. Так что за двух могу дать шестьсот. Дал бы и больше, да накладно будет, не наберу деньжат.

— Мне и шестисот не нужно, — успокоил я мужика, — Дашь рублей сто, и ладно. У меня деньги есть, только они у родни, а эти так, на всякий пожарный случай.

— Не могу, не по совести будет, — заупрямился Петр. — Это как же так, коли они на ярманке всю тыщу стоят, а ты за сто отдаешь? Не по совести.

— Я их что, покупал? Знаешь, как говорится: дают — бери, бьют — беги.

— Ну, коли так, тогда ладно, в таком разе оченно мы вами благодарны. А отрок святой с тобой поедет или по народу пойдет, слово Божье говорить?

Я вопросительно посмотрел на «отрока» и встретил его умоляющий синий взгляд.

— Я с ним, — торопливо сказала «отрок», прочитав в моих глазах ответ, и положила свои тонкие пальчики на мою руку. — Я одна, то есть один боюсь.

Крестьянин то ли не расслышал, то ли не понял перепутанного родового окончания местоимения, согласно кивнул головой и отправил младшего брата запрягать лошадей.

— Мы люди не бедные, — очередной раз сказал Петр, отдавая мне сто рублей мелкими купюрами. — Сказать, что бедствуем, нельзя, но живем в экономии. Извоз — он тоже разный бывает, у «ваньки» одна цена, у лихача с гуттаперчевыми шинами, — с удовольствием и правильно произнес он «городские» слова, — совсем даже другая.

Пока парнишка запрягал лошадей, мы оделись и вышли на свежий воздух. День выдался тусклый с низкими облаками и серой дымкой. Дружно дымили трубы соседних изб, было не холодно, но слякотно.

— А как же коляска? — вдруг спохватился рачительный хозяин. — Она тоже хороших денег стоит.

— Ты лучше не о коляске думай, а ружье найди, — сказал я, — мало ли что бомбисты удумают, они же знают, куда я поеду. Неровен час, устроят засаду.

— Ружье у меня и свое имеется, да и у тебя левонвер, поди, есть, Бог даст, отобьемся. А тебя мы в полушубок нарядим, чтоб лиходеи издаля ни узнали.

— И то дело, — согласился я.

Наконец приготовления окончились, и мы выехали. Санный путь еще не встал, только магистральные дороги были накатаны санями, но и их припорошило выпавшим за ночь мелким снегом. Тройка и сани были вчерашние, с хорошими, мощными лошадьми, правда без признаков чистопородности. Они легко бежали по снежному насту, видимо, радуясь пробежке и простору.

Из осторожности Петр выбрал не вчерашнюю дорогу, а другую, более длинную, но, как ему казалось, безопасную. Движение по большаку было бойкое, нам то и дело навстречу попадались сани с нарядно одетыми крестьянами. День был воскресный, к тому же праздничный. В сельских церквях звонили колокола. Я разглядывал Россию, которую мы, согласно версии режиссера Говорухина, потеряли. Россия была как Россия, бедноватая, местами с утра уже пьяная, в чем-то интересная и в чем-то бездарная, как и сам режиссер Говорухин.

Я сидел в санях, надев поверх своего скромного, партикулярного пальто просторный полушубок Петра и мохнатую баранью шапку. «Святой отрок» жался ко мне и смотрел на Божий мир и на меня своими дивными синими глазами, так что мне все время приходилось отгонять грешные мысли. Меня уже начинало мучить любопытство, что такое у «него» спрятано под толстым, просторным крестьянским армяком, не дававшим даже отдаленного представления об истинном положении вещей.

Вскоре у «отрока» замерзли без рукавиц руки, о которых он не позаботился заранее, и я спрятал его маленькие лапки в свои ладони. Петр смотрел вперед, на дорогу и не мешал нам своим присутствием. Как всегда в таких случаях, большое начинается с малого. Постепенно мои скромные ласки делались все настойчивее. Татьяна Кирилловна старательно не замечала того, что я делаю с ее руками, и как приличная, воспитанная барышня восхищалась скучными окрестными пейзажами.

С хорошими лошадьми, как и хорошими машинами, расстояния сокращаются, и часа через полтора Петр сообщил, что мы скоро будем на месте. Никаких соглядатаев или людей, похожих на них, на дороге нам не попадалось, и я почти успокоился. К тому же приятная близость Татьяны Кирилловны скрашивала монотонность поездки и, как говорится, рассеивала внимание.

— Кажись, твои бомбисты, — неожиданно воскликнул Петр, когда мы обогнали «припаркованный» у обочины дороги закрытый колесный экипаж.

— Где бомбисты? — встревожилась Татьяна Кирилловна, краснея и отбирая у меня руку, которой я уже безраздельно владел.

— А вона, в карете, — указал кнутовищем на оставшийся сзади экипаж Петр.

— С чего ты решил? — спросил я, оглядываясь, но тут же замолчал. Кучер крытого возка размахивал кнутом и спешил выехать на дорогу.

— Эх, залетные! — по-ямщицки закричал на свою тройку Петр и громко щелкнул кнутом над крупами лошадей.

Кони тут же сменили рысь на карьер, и сани с визгом понеслись по накатанному слюдяному снегу. Я смотрел назад, на то, как предполагаемые преследователи выезжают на дорогу, и их легкий возок набирает скорость. Четверка запряженных цугом лошадей вытянулась в одну линию, и началось преследование. Наша тройка шла хорошим аллюром, и образовавшееся между нами расстояние начало даже увеличиваться. Мы оказались впереди метров на триста, и мне показалось, что догнать нас практически невозможно. Тем более, что экипаж у преследователей был колесным, и на его движение лошади тратили больше сил, чем наши на сани. Так продолжалось минут десять, после чего расстояние начало медленно сокращаться.

— Петр, догоняют! — крикнул я мужику.

Тот мельком оглянулся и опять криком и кнутом взбодрил коней.

Однако это не помогло. Они нас догоняли медленно, но верно.

— Теперь держись! — крикнул Петр, мельком глянул на нас и резко свернул лошадей с большака на слегка обозначенный санными следами проселок. Кони, взрыв копытами снег, послушно повернули, а нас с «отроком» мотнуло в широких санях. Теперь наше преимущество делалось неоспоримым — колеса возка сантиметров на десять провалились в снег, и расстояние между нами опять стало увеличиваться. Однако преследователи не сдавались; кучер яростно хлестал по крупам лошадей, и они рвались вперед, оскалив зубы. Мне было видно, как белая пена летит с их губ, было понятно, что так долго продолжаться не будет, что, видимо, поняли и преследователи. У возка открылась дверца, из нее вылез человек и на полном ходу довольно ловко перебрался на козлы к кучеру. После чего из возка ему передали винтовку.

— Спрячься! — закричал я Татьяне Кирилловне и заставил ее сползти на дно саней.

Петр обернулся на мой крик, мигом оценил обстановку и огрел кнутом пристяжного жеребца. Сзади бухнул выстрел, свиста пули я не услышал, но невольно втянул голову в плечи и съехал с сидения вниз.

— Стреляют! — испуганным голосом сообщила мне Татьяна Кирилловна.

— Не высовывайся! — приказал я, а сам высунулся, чтобы посмотреть, что происходит.

Давешний ловкач, привстав на козлах, целился из винтовки в нашу строну. Было видно, как его качает, и он пытается удерживать равновесие. Стрелять с прыгающего по замерзшим колдобинам возка было неудобно, и я понадеялся, что нам ничего не грозит. Однако винтовка выплюнула пучок красно-черного пламени, прогремел в морозном воздухе выстрел, и одновременно вскрикнул Петр. Я взглянул на него. Пуля сбила с него шапку, и он ругался и мотал головой из стороны в сторону. Я машинально выхватил из кармана «Браунинг», но вовремя одумался и сунул его обратно. Тратить оставшиеся патроны на стрельбу с такого расстояния было просто глупо.

— Сильно зацепило? — крикнул я Петру.

Он ничего не ответил, только ожег меня через плечо злым, осоловелым взглядом и опять выругался. Ловкач опять выстрелил, но теперь неудачно. Его, видимо, так обрадовало попадание, что он торопился, и пуля за пулей выпустил в нас две обоймы патронов. На наше счастье, так неприцельно, что только один раз пуля попала в задний брус саней, ударила о какой-то железный крепеж, срикошетила, и с противным визгом улетела в лес.

Кони, напутанные стрельбой, прибавили в беге, и мы опять немного увеличили разрыв с преследователями. Я в каком-то оцепенении смотрел, как в нас стреляют, и считал выстрелы. Татьяна Кирилловна читала молитвы, а Петр продолжал однообразно ругаться.

Вдруг кучер преследователей натянул вожжи, передняя пара четверки встала на дыбы, и возок остановился. Не успел я облегченно вздохнуть, как теперь уже вдалеке бухнул выстрел и наша левая пристяжная, резко заржав, грохнулась на дорогу. Коренная и вторая пристяжная лошади шарахнулись в сторону и, спутав постромки, повалились в снег, перевернув сани. Я вылетел из них и юзом, на животе, проехал несколько метров по снегу, после чего воткнулся головой в кусты. Тут же мне в ноги ткнулась голова визжащей Татьяны Кирилловны. Я задом выбрался на чистое место и схватил ее за плечо.

— С тобой все в порядке? — испуганно спросил я девушку.

— Не знаю! — плачущим голосом ответила она. — Мне страшно!

— Иди к саням, — приказал и бросился к лежащему ничком Петру. Волосы его были темны от крови, и я решил, что он разбился насмерть. — Петя, ты живой? — закричал я и, поднатужившись, перевернул его большое, тяжелое тело на спину.

Петр открыл глаза и, обхватив руками окровавленную голову, выругался и сообщил:

— Ишь, ты, ироды, башку мне раскололи!

— Давай, вставай! — взмолился я. — Нам нужно уходить!

— Куда ж я от коней, — ответил он, глядя, как коренник и правая пристяжная пытаются встать на ноги. — Никак Серка убили, анафемы! Ну, уж я вам! Так вас перетак!

Петр сначала встал на четвереньки, потом поднялся на ноги и побрел, покачиваясь, к лошадям.

— Ложись! — крикнул я ему и, выскочив из сковывающего движение полушубка, в один прыжок догнал и повалил мужика наземь.

Мы уже лежали с ним на снегу, когда докатился звук очередного винтовочного выстрела.

— Не вставай, застрелят! — рявкнул я на крестьянина. — Прячься за сани!

После того, как Петр послушно на четвереньках пополз к саням, я вспомнил о своей нервной девице:

— Таня, ползи сюда.

Девушка, поскуливая, смешно перебирая рукам и ногами, заспешила на четвереньках к саням. Я же привстал, чтобы оценить обстановку. От крытого возка до нас было метров четыреста. На козлах во весь рост стоял давешний стрелок и целился в нашу сторону из винтовки. В это время из самого возка выскочило еще двое мужчин, они стояли посередине дороги и смотрели в нашу сторону. Вместе с ямщиком, который к этому времени соскочил с облучка на дорогу, противников у нас оказалось четверо. Ровно по одному на мои сбереженные патроны. Не ожидая нового выстрела, я приник к земле и по-пластунски пополз к укрытию.

Петр и Татьяна Кирилловна уже спрятались за перевернутыми санями. Я лег рядом с девушкой и сказал товарищам, сколько у нас теперь противников.

— Нешто, — произнес Петр разваливающимся, плавающим голосом. — Нешто! Я и такой, ранетый, бог даст, стрелю енту иродову тать.

Я с сомнением посмотрел на мужика, вся левая сторона головы была у него в крови, а глаза смотрели мутно.

— Сейчас я тебе помогу, — пообещал я, переползая через Танины ноги ближе к нему. — Сядь и обопрись спиной о сани.

Мужик послушался, морщась и ахая, повернулся и сел, заваливаясь спиной на санный полоз. Я посмотрел в сторону противника, там пока ничего не происходило. Тогда я развел пальцами густые, слипшиеся от крови волосы крестьянина. Пуля прочертила у него на голове пятисантиметровую борозду, глубиной в полсантиметра. Я развел края раны пальцами и под сочащейся кровью разглядел кость черепа с сошлифованной бороздой. Как после такого удара Петр не потерял сознания, было просто невероятно. Такая рана опасна не сама по себе, страшен удар по голове, он был так силен, что должен был надолго вырубить мужика.

Я вытащил из кармана чистый носовой платок и, прижав его к ране, закрепил на месте и натянул ему на голову мохнатую баранью шапку, которой я маскировался от «бомбистов».

— Ну, вот, теперь терпи, пока мы не отделаемся от революционеров, а потом я тебя вылечу, — пообещал я. — Где твое ружье?

Петр указал на облучок, под которым лежало вылетевшее при падении из-под сидения саней одноствольное охотничье ружье. Я взял его в руку. Оно оказалось старым, курковым с белесым от многолетнего пользования и чисток стволом. Я выколотил набившийся в ствол снег и положил оружие рядом с собой.

— Патронов у тебя много? — спросил я крестьянина, выглядывая из-за саней.

— Есть с пяток, на ентих татей хватит, — с трудом ворочая языком, ответил он.

Я в этом уверен не был, все зависело от того, чем вооружены противники, и как лягут карты. Если у них у всех трехлинейные винтовки или даже берданки, то наши сани делались слишком ненадежной защитой — выщелкать нас сквозь дюймовые доски мощными пулями не составляло труда.

Я опять выглянул из-за укрытия и оценил изменившуюся диспозицию. «Четверка отважных» окончила совещание и направилась в нашу сторону. К счастью, винтовка оказалась только у одного «Ловкача», как я его назвал про себя, у остальных, насколько можно было разглядеть издалека, в руках были револьверы.

Петр, проследив за моим взглядом, тяжело повернулся и увидел приближающихся противников.

— Вот я их сейчас и стрелю, — сообщил он, придвигая к себе ружье. Он порылся в кармане, вытащил два медных патрона и, переломив ружье, загнал один в ствол.

— Погоди, — остановил я его, — они не знают, что у нас есть оружие, подпустим их сначала ближе.

Петр кивнул и застонал от боли, потом, морщась, сказал:

— Я ляжу, чтобы они меня не видали.

Он долго мостился и, наконец, устроился, просунув ствол между досок сидения.

Я вытащил из кармана «Браунинг» и, видимо, на нервной почве, сделал лишнее действие, оттянул затвор и проверил, есть ли патрон в стволе. Все было в полном порядке. Осталось только терпеливо ждать. Между тем, «квартет бомбистов» неспешно, не скрываясь, приближался. До них было уже метров сто.

— Ну, что, стреляем? — поинтересовался мужик, не торопясь разделаться с обидчиками.

— Подождем, когда подойдут метров на пятьдесят, — ответил я.

— До чего дойдут? — не понял крестьянин. Переводить метры в сажени у меня не было времени, и я не ответил.

— У тебя чем заряжено ружье? — вместо этого поинтересовался я.

— Картечью.

— Как только дойдут до ракитового куста, стреляй в того, что с винтовкой, а я вон в того, здорового, — сказал я, имея в виду самого крупного в группе мужчину в длинном пальто и котелке. — Потом, если успеем, ты в того, что справа, я в левого.

— Ладно, — согласился он, и мы оба замолчали. Группа двигалась спокойно и уверенно, уже были различимы их лица. Тот здоровый, которого я намерился застрелить, был с закрученными усами и бритым подбородком. Он шел, вытянув вперед руку с никелированным наганом. До ракитового куста, на котором сохранилось несколько не слетевших листьев, им осталось метров десять.

— Ой, господи, Матерь Божья, заступница… — запричитала Татьяна Кирилловна, с ужасом глядя на пистолет в моей руке.

Я положил руку с «Браунингом» на полоз саней, как на упор, навел его на левую часть живота усатого и начал тянуть пальцем спусковой крючок.

У меня был приятель, тренер в спортивной школе, и я частенько заходил к нему в тир пострелять из пистолета. Особых успехов я не достиг, но обычно весьма неплохо попадал первыми десятью выстрелами. Главное правило в стрельбе — не ожидать выстрела, иначе непременно уведешь пальцем ствол вниз.

Хода спускового крючка этого пистолета я не знал, и «Браунинг» выстрелил чуть раньше, чем нападавшие дошли до мною же намеченного места. Впрочем, и ружье Петра почти одновременно рявкнуло возле моего уха. Больше не глядя на первую мишень, я прицелился в следующего нападавшего и, держа его живот на конце мушки, плавно потянул спусковой крючок. Руку с пистолетом подбросило вверх, но я не обратил на это внимание: смотрел, как оседает на землю здоровый усатый, тот, в которого я стрелял первым, и рядом с ним медленно поднимает руки к груди вторая мишень — молодой человек в студенческой фуражке.

В этот момент опять выстрелил Петр, успевший перезарядить ружье. Теперь я сумел разглядеть и последнего из нападавших, это был мой недавний знакомец «кучер», коротко стриженный атлет, со встречи с которым и начались мои недавние приключения. Петр, к сожалению, промазал, то ли поторопился выстрелить, то ли из-за плохого самочувствия. «Кучер» уже пришел в себя от неожиданности и выстрелил в нашу сторону, причем довольно метко. Пуля продырявила плечо моего нового пальто. Такие неприятные инциденты редко кого радуют, я занервничал и, плохо прицелившись, попусту истратил свой предпоследний патрон. «Кучер» ответил двумя, тоже неточными выстрелами.

Я с надеждой взглянул на Петра, он, как мне показалось, слишком медленно перезаряжает свое ружье, неловко заталкивая патрон в патронник. «Кучер», между тем, подхватил выпавший из руки убитого товарища наган, и теперь стрелял в нас из двух рук. К своему несчастью, он не догадался залечь за куст и продолжал торчать, как черная мишень на белом фоне. Я вновь оперся рукой о полоз саней, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы восстановить дыхание и взять себя в руки. Мне следовало унять нервы и повторить первые удачные выстрелы.

Я спокойно, не думая, что в меня сейчас попадет пуля, прицелился. Курок медленно и упруго поддавался указательному пальцу, «Браунинг» «жахнул», и «кучер» сначала откинулся назад, потом удивленно посмотрел в нашу сторону и начал послушно опускаться на мать сыру землю.

Все было кончено. Кругом было тихо, пустынно только слабо хрипела наша умирающая лошадь, и громко стучали зубки у Татьяны Кирилловны.

Сырой, мрачный день наконец разродился густым мокрым снегом. Сразу стало почти темно. Усталые лошади наших поверженных противников понуро стояли на старом месте. Наш пристяжной Серок с развороченной на выходе пули шеей в последний раз, протяжно вздохнув, затих. Петр, так и не перезарядивший свой дробовик, в полуобморочном состоянии лежал на снегу. Татьяна Кирилловна беззвучно плакала, стоя на четвереньках. Коренник и правая пристяжная сумели подняться на ноги, всхрапывали, пряли ушами и выворачивали свои лиловые глаза в сторону убитого Серка.

У меня на душе стало спокойно, но тоскливо. Очень хотелось выпить, чтобы хоть таким способом снять напряжение. Я ходил вокруг наших перевернутых саней и не мог заставить себя подойти к лежащим людям, чтобы проверить, есть ли среди них живые. Как только спало нервное напряжение, вызванное смертельной опасностью, накатились усталость и тупое равнодушие. Я фиксировал сознанием окружающее, но не мог до конца сосредоточиться на случившемся. Все это воспринималось как-то отстраненно — скорее всего, нервная система блокировала мозг, чтобы не давать мне думать о том, что я только что убил трех человек. Впрочем, пока противники лежали у ракитого куста, они были для меня еще не людьми, а порайонными мишенями. Однако, стоит только заглянуть им в лица, как они обретут реальность.

Снег, между тем, быстро покрывал нас своей очистительной, скрывающей человеческие преступления белизной, словно помогал мне не замечать трагическую реальность произошедшего.

Я часто слышал досужее мнение, что убить человека трудно только первый раз. Не знаю, может быть, это качество только моей нервной системы, но после убийства даже во имя спасения своей жизни меня начинает грызть раскаянье, не превысил ли я, как говорится в уголовном кодексе, предел необходимой самообороны.

К реальности меня вернул отчаянный возглас Татьяны Кирилловны:

— Смотрите, Петр умер!

Я очнулся, подошел к сползшему лицом в снег крестьянину и опять усадил его в прежнюю позу. Петр не умер, он потерял сознание. Чтобы чем-то себя занять, я снял с него шапку и попытался сосредоточиться на его ране. Носовой платок, которым я ее закрыл, пропитался кровью и уже прилип к голове. Отдирать я его не стал — оставил все, так как было. Кровь продолжала сочиться из раны и тонкой прерывистой струйкой стекала по его щеке.

Мои ладони, замерзшие без перчаток, сначала никак не реагировали на состояние раненного, но постепенно согрелись от нервного напряжения, и я начал ощущать ими боль его раны. Однако, для полноценного лечения у меня пока явно недоставало сил — не удавалось по-настоящему сосредоточиться. Тем не менее, результат какой-то был, Петр открыл глаза и со стоном взялся за голову.

— Знатно меня стукнуло, — пытаясь улыбнуться сказал он, — башка гудит, как колокол… А эти где?

— Там, — ответил я и ткнул пальцем в сторону, где лежали наши недавние враги, — потерпи, сейчас тебе станет легче.

— Неужто всех порешили?

— Не знаю, может быть, кто-нибудь и жив, я на них не смотрел.

— Так им и надо! — неожиданно для меня вмешалась в разговор наша «непротивленка». — Они нас убить хотели! Вот и пусть теперь…

Что «пусть», Татьяна Кирилловна не досказала, а я, несмотря на драматизм ситуации, едва удержался от улыбки: очень уж быстро ее непротивление злу насилием перешло в мстительную противоположность.

— Хоть глаза им закрыть, — опять-таки неожиданно для меня сказал Петр, — а то не по-христиански это.

В его теперешнем состоянии только и дела было думать об открытых глазах убиенных. Все-таки человек — совершенно непрогнозируемое существо, никогда нельзя быть уверенным на сто процентов, что он подумает или выкинет в следующую минуту. Как это ни было тягостно, но нужно было идти разбираться с нашими жертвами. К моему удивлению Петр нашел в себе силы, встал и отправился следом за мной. Снег уже покрыл свежим покровом дорогу, и мы продвигались, печатая обувью ясные следы. Шли рядом не разговаривая. Я на всякий случай, памятуя о живучести американских кинематографических бандитов, взял с собой ружье. Взял, впрочем, зря, защищаться больше было не от кого. Убитые нами люди лежали в странных, расслабленных позах, а на их лицах еще таял снег.

Самое жуткое зрелище представлял человек с ружьем. Волчьей картечью ему разворотило лицо и шею. Несмотря на неказистость, дробовик обладал завидной кучностью стрельбы, а Петр оказался классным стрелком. «Мои покойники» были благолепны и ничем не обезображены. Я старался не смотреть на их лица, чтобы зря но нагружать психику.

— Ишь, ты говорил, что дохтур, да ты, никак, из военных! — уважительно заметил крестьянин. — Знатно стрелишь.

— Что будем с ними делать? — не ответив, спросил я. — Оставим здесь?

— Это как так оставим? — удивился мужик. — Нетто это по-христьянски? Их отпеть и погрести надобно, так оно будет правильно.

— Что ты предлагаешь, вызвать сюда полицию? — безо всякого энтузиазма поинтересовался я. — Так нас же потом и затаскают!

— К чему нам полиция, — ответил он. — Погрузим в ихнюю же карету, да и отправим. Лошади, чай, дорогу домой знают, отвезут.

Такое простое решение мне, признаться, не пришло в голову. Однако перетаскивать покойников в возок через узкие дверцы ужасно не хотелось. Особенно окровавленного «Ловкача».

— Может, не стоит? — неуверенно попытался я отказаться от такого трудного и грязного дела. — Их и так скоро найдут.

— Как так не стоит! — удивился такой черствости мужик. — Нельзя так людей оставлять, зверь может потратить. Не по-христьянски без присмотра оставлять…

Против такого довода возразить было нечего, да и вправду, не бросать же было их одних в лесу. Не по-христиански…

«Тьфу», — подумал я, вот и привязалось выражение.

— Нужно подогнать сюда карету, — сказал Петр.

— Я с четырьмя лошадьми не справлюсь, — предупредил я мужика, — а ты еле ходишь…

— Это нам не за труд, ты не сумлевайся.

Петр тут же направился к возку. Я тем временем подобрал выпавший из руки убитого «кучера» никелированный наган с тремя нерастрелянными патронами и, чтобы не оставаться рядом с убитыми, поплелся следом за Петром. Мужик подождал меня, и мы пошли рядом.

— И чего людям не хватает? — рассуждал он. — Господа вроде чистые, сытые, а вот удумали смертоубийство, да сами же… Эх, грехи наши, — он перекрестился и потянулся было снять шапку, но мы и так были с непокрытыми головами. — Тому же тяте, чего не хватает? Исть-пить имеется, дети выросли, внуки пошли, живи себе да Бога хвали, ан, нет, все мало. Тоже ведь смертоубийство удумал. Эх, грехи наши тяжкие…